В затерянные среди лесов Вишенки всё лето доходили слухи, что и в уезде, и в губернии то и дело кто-то с кем-то делил и никак не мог поделить власть. Кто и с кем – понять было трудно, потому как каждый спорщик, каждый кандидат во власть обещал сплошной рай, вечную благодать, если им достанется поруководить народом, что и помирать неохота будет православным. Поэтому все в деревне работали, не покладая рук.

Дед Прокоп Волчков здраво рассудил ещё по весне, что раз смута такая идёт, значит, надо больше сеять табачку да хлебушка.

– Это с чего ты так решил? – поинтересовался новый председатель бедняцкого комитета Кондрат-примак на очередном сходе-говорильне, которые прямо захлестнули Вишенки.

– Потому как отнимать провизию новые властя будут у работного люда, вот почему, – не выпуская изо рта самокрутку, изрёк дед. – Вы отнимите наши урожаи, а нам самим что? С голоду подыхать? Потому-то и сеять надо поболе, чтобы и на лодырей да бездельников хватило.

Селяне замолкли враз, ошеломлённые таким известием.

Поговорить, поделить власть – это одно, а отнимать хлебушко – это совсем другой коленкор.

– Ну-ка, ну-ка, Прокоп Силантьич, – напирали на старика мужики и бабы. – Ты гдей-то такое слышал? Кто тебе такое сказал? – а сами уже зверем смотрели в сторону примака – новой деревенской власти.

– Жизня подсказывает, – дедушка привстал с завалинки, обвёл присутствующих пророческим взглядом, довольный всеобщим вниманием. – Слухайте, пока я ещё живой.

– Ты не шути, – подскочил к нему Кондрат. – Начал, так говори до конца! Это кто и зачем у тебя последний кусок хлеба отбирать собрался, я, что ли? Ну, я слушаю!

– Не нукай, не запряг! – огрызнулся старик. – А говорю так, потому как знаю, что от ваших пустых разговоров ни одна зараза на поле не вырастет, разве что мозоль на языке вскочить может.

Оглянись вокруг, пустобрех, все отсеялись, только новые властя ещё в поле не выходили. А ведь после Троицы уже и сеять-то нельзя – не взойдёт. Только впустую семена угробишь, изведёшь. Не мною это придумано, а природой, паря. Покажь мне, благодетель, ты хоть одну былинку воткнул за весну в пахоту? Ты хотя бы зёрнышко сунул в земельку в надежде на будущий урожай, а? Не-е-ет! Что жёнка по простоте душевной да по крестьянскому характеру в грядки посадила, то и всё! Языком только болтал, как корова боталом. А жрать-то захотите! А где взять? А таких как ты, пустомель, сколько по державе нашей? А семьи ваши? И все исть захотят, да чтоб кусок хлеба не простого, не ржаного, а булку им подавай белую, да с маслом потолще, с палец толщиной, потому как властя-а! А где взять? У самих-то ветер в поле голодную песню поёт, зацепиться не за что, от голода воет. Вот и упрётся ваш взор к нам, работным людям, в карман да в сусек, заставите делиться, потому как властя вы, холера вас бери, и лодыри, прости Господи! А против властей кто ж попрёт? Вы вмах с ружьём нас прижмёте, к стенке приставите. И ваша взяла. Все властя от Бога, так ещё деды нас учили, терпеть вас, паразитов, и нам придётся.

– А кто ж им даст, дядя Прокоп? – прокричал Никита Кондратов. – Мы ж не только работать, пахать да сеять можем, мы же и в рожу, если что!

– Ну, с рожей повремени, соколик, до осени, а лучше – до зимы, а я погляжу потом, как ты с этой рожей обойдёшься, – усомнился дед. – Рожа эта будет властью называться, а кто против властей попрёть? Попомните мои слова, именно так и будет. Так что, сейте больше, чтобы на всех хватило. Нахлебников прибавится, к гадалке не ходи.

– Ты что, дед, агитируешь против советской власти? – накинулся на старика председатель. – Ты не надейся на свою старость, а за агитацию против законной народной власти можешь загреметь и в кутузку, понятно тебе? Наша, народная рабоче-крестьянская власть всегда сможет себя и прокормить и постоять за себя сможет.

– Так кто ж против? Я, что ли? – не сдавался дед Прокоп. – Это ж вы сами против себя агитируете: не сеете, не пашете, как все нормальные люди. А вот руки скрутить, это вы мастера-а, итить вашу мать! Вишь, на пятку наступил, на мозоль властный, так он сразу кутузкой грозить стал. Моя правда, паря, к попу не ходи, а я прав, как ни крути. Тебе и сказать против нечего, и крыть-то нечем, горе-властя, потому и грозить начинаете. А если грозишься, значит, чувствуешь свою слабину, а мою правоту.

В тот раз Глаша и Марфа увели под руки деда со схода, подальше от греха. Правда, он особо и не сопротивлялся. Во-первых, Кондрат уже арестовывал Акима Козлова, сажал в «тёмную», не посмотрел, что тот безногий и на костылях. Надо ж было ему батожком пригрозить Никите Семенихину, второму человеку в Вишенках при новой власти! Мол, на властя с батожком! И посадили. Не посмотрели на инвалидность. Такая перспектива не устраивала на склоне лет старика, потому-то и безропотно подчинился соседкам. А во-вторых, жене Прокопа Силантьевича бабушке Юзефе стало худо, вот и поспешал к ней дед Прокоп. А вдруг? Попрощаться бы успеть. Но, слава Богу, обошлось.

С тех пор больше не ходил на сходы, боялся за себя, что не сможет сдержаться, выскажет правду-матку в глаза. А кто ж её любит, правду-то? Вот именно, потому и не ходил, что не хотела сельская власть слушать правду. Высказывал всё Ефиму да Даниле. А парней не стало, уехали в губернский город, перекинулся на их жён. Теперь они выслушивали дедушкины взгляды на жизнь.

– Дедунь, ты так складно говоришь, что мы с Марфой готовы тебя в начальники поставить, вот тебе крест, – Глаша в такие минуты дедушкиного откровения брала его под руки, усаживала на лавочку у дома и превращалась в терпеливого слушателя. – Как панского управляющего Функа Рудольфа Францевича. Ты всё, что хочешь сказать, говори мне, я выслушаю. И перечить не буду, так что, говори со мной. Буду тебе поддакивать да кивать головой. Только не ходи туда, на сходы эти, гори они огнём.

Деревенька притихла, сгорбилась, ушла в себя. И даже праздники христианские проходили без прежнего размаха.

Пасха прошла как-то тихо, незаметно, без шумных застолий, без привычного катания крашеных яиц, игры в битки на яйца. Хотя ребятишки и ввязывались в эти игры, однако той взрослой поддержки, как в прошлые времена, не было. На Троицу не видно было украшенных, праздничных подвод с нарядно одетыми гостями из близлежащих деревень – Борков, Слободы, Пустошки.

На службу праздничную в церковь к отцу Василию сходили, это святое. Заодно и сахарные петушки на палочках всё ж таки из Слободы привезли для ребятни, а вот на ярмарку туда так массово, как это было год назад, не поехали. И сами жители Вишенок не спешили гостевать, больше сидели дома, отмечали Троицу скромно, по-семейному.

Макар Егорович привёз для Глаши и Марфы по большой шёлковой шали в подарок, да по кульку конфет в разноцветных бумажных обёртках.

– Это, чтобы вы несильно скучали без мужей, пока они будут на учёбе.

Для новорожденного выделил хороший отрез ситца.

– Пошьёшь парню одежонку. Не гоже мальцу в домотканом бельишке с детства тельце натирать. Пора уже жить по-новому, и одеваться в том числе.

– Ой, Макар Егорович, ну зачем? – Марфа прижимала подарки к груди, из скромности отнекивалась, а сама готова была расплакаться от благодарности.

За всю её жизнь ещё никто и никогда не дарил ей подарков, тем более таких. Вот уж никогда не думала, что её муж Данилка в почёте и уважении у такого богатого человека, как Макар Егорович Щербич. После того как прежний пан Буглак исчез бесследно, он теперь новый пан, новый землевладелец.

– Мы прямо городскими стали, – Глаша тут же накинула шаль, прошлась перед сестрой, подбежала к зеркалу.

– А то! Чем вы хуже городских барышень? Да рядом с вами ни одна из них на одной версте не стояла, – Щербич достал из мешка две пары хороших яловых сапог на кожаной подмётке. – А это вам, парни, щеголять в губернском городе. Не в лаптях же ходить? Да и мне не будет стыдно за своих работников. Там меня хорошо знают, а тут вы в лаптях. Понимать надо. Надеюсь, окупятся мои заботы сторицей.

Всё лето Макар Егорович готовил землю для сада. Сам лично исходил поля вдоль и поперёк, нанял людей и контролировал, чтобы корчевали кусты чисто, без остатка корневищ.

Важно было грамотно распределить, чтобы под сады не бросовые земли достались, и в то же время нельзя было забывать о ржи с пшеницей: хлеб – всему голова! Но и оставлять заросли кустарников – это не по-хозяйски.

Дважды выкосили траву на землях под сады и только потом хоть мелко, но вспахали. Дёрн в саду тоже никуда не годится, можно будет и горох посеять серёд деревьев или какую другую культуру, что сможет ужиться между яблонь да груш.

И о винокурне не забывал: выписал оборудование, по железной дороге доставили до уездного городка, а оттуда – обозом. Теперь ждали Ефима, чтобы грамотно установить, к осени подготовить в работу.

Ну, а саженцы высаживать будут по осени под зорким оком нового садовода Кольцова Данилы Никитича. Вывезут из губернского города и сразу же в землю.

Сегодня припозднился, возвращался домой в Борки уже затемно. Коня пустил шагом, сам почти дремал в пролётке, устал за день. Не заметил, как конь остановился, очнулся от мужского голоса.

– Что ж ты, Макар Егорович, себя не бережёшь, не остерегаешься?

– в заросшем бородатом мужчине не сразу узнал бывшего старосту Вишенок Николая Павловича Логинова, признал по голосу.

– Кого бояться? Здесь мой дом, моя земля, – Щербич скинул остатки дрёмы, пододвинулся, освобождая место для случайного пассажира. – Ты сам, Николай Павлович, откуда? Что-то давненько о тебе ни слуху ни духу.

Мужчина встал на подножку, уселся рядом с хозяином, взял вожжи.

– Может, кучером к себе возьмёшь по старой памяти?

– Так серьезно? – Макар Егорович повернулся лицом к пассажиру.

– Неужели не можешь найти себя при новой власти?

– Какой там! Кондрат-примак записал меня в мироеды, объявил врагом народа, грозился сдать в губчека, вот так-то, дорогой Макар Егорович. А какой же я мироед, а? Ты же знаешь. Я же сам ломился на земле, как проклятый. А если и нанимал работников, так покажи мне хотя бы одного, кого бы я обидел, не рассчитал, не заплатил? Я же им давал работу, а он… Э-э, да что говорить. Хотя, я думаю, они боятся меня. Ведь я буду постоянно для них немым укором. Согласись, моё руководство деревенькой не прошло бесследно. У нас был налажен хороший контакт с паном Буглаком, работой обеспечены были почти все люди. Жили зажиточно, ну, по крайней мере, абсолютное большинство, кто не ленился, не спился. А они, комитет этот, на себя не надеются, боятся сравнения, а оно будет не в их пользу, вот такие пироги.

– Да что ты дурака слушаешь? Хорошим всем не будешь. Всё равно найдётся один-другой недовольный.

– Не говори, не говори, дорогой Макарушка. Дурак у власти – это уже трагедия, и не только моя, но и твоя тоже. А если такие дураки управлять всей страной нашей будут, у меня не хватит фантазии, чтобы оценить последствия. И ведь кто к власти приходит?

Лодыри, неучи, бездельники, примаки да непутёвые людишки. По сути – голытьба, которая-то на земле и перекрестится не может.

Как они жить собираются? А кто руководит ими?

– Ты думаешь, они надолго?

– В уезде и в губернии большевики берут власть. Говорят, их поддерживают и в самом Санкт-Петербурге, вроде как у них какой-то Ульянов-Ленин за главного. Тоже, по слухам, почти всю сознательную жизнь по заграницам ошивался, о России только из газет информацию черпал, а сейчас народ баламутит. И, говорят, из семьи-то достойной, а вот уродился…

– Да-а, дела. Ещё раз подтверждается народная поговорка о семье и об уроде.

Конь шёл шагом, пофыркивая, отмахивался от оводов и слепней. Солнце уже село, у кромки леса, вдоль которого петляла дорога, было почти темно.

– Что предлагаешь? – нарушил молчание Щербич.

– Не знаю, дорогой Макар Егорович, не зна-ю-у! – развёл руками Логинов. – Не знаю! Обидно, столько отдать Вишенкам, и вдруг – враг народа! В страшном сне не могло присниться такое. Веришь, я, Логинов Николай Павлович, чьи прадеды стояли у истоков Вишенок, закладывали её с первого колышка, вложивший в деревеньку душу, с молоком матери впитавший, воспринимавший её горе и радости как свои собственные, знающий подноготную каждого жителя, даже младенца, теперь вынужден скрываться от какого-то пришлого примака! Иной раз кажется, что вот сейчас проснусь и этот кошмар кончится, исчезнет. Ан нет! Явь это, Макар Егорович, явь! Вот что страшно. Просыпаться боюсь, а проснусь – себе не верю, что ещё живой. Что с Россией сталось, дружище? Что с нами, православными, творится? Сами на себе не похожи, Господи.

Опять замолчали. Где-то ухнул филин, кричали на болоте чибисы, над кромкой леса всходил молодой месяц. Кроны деревьев засеребрились, замерцали, отражая лунный свет глянцевой молодой листвой. Песок глушил колёсный ход, хорошо смазанная пролётка катилась мягко, ничто не нарушало привычных звуков наступления ночи.

– Семья где сейчас? Смотрю, и сын с детишками твой тоже исчез куда-то из Вишенок, – Щербич легонько тронул почти остановившегося коня. – Но, но-о, не спи, Серко!

– Отправил в Смоленск. Там, на окраине, купили избушку, наказал своим притаиться, не лезть на рожон, переждать.

– А сам?

– Не поверишь, – голос пассажира окреп, помолодел, в то же время, появились робкие, стеснительные нотки, засмущался вдруг.

– Не поверишь, Макар Егорович, только не смейся, – сказал и повернулся к Щербичу, пытаясь рассмотреть выражение лица: не смеётся ли часом тот над наивным по-детски бывшим старостой Вишенок. – Кому-то другому вряд ли бы поведал истинные мотивы, а тебе скажу, не обессудь, прошу тебя, не смейся. Так скучал по вишнёвому запаху, что сон пропал. Сколько сил, средств и времени потратил не только я, но и мои предки – ты же знаешь, они заложили деревеньку, они же начали и разведение садов, жили ими, бредили. Не так переживал за свою отставку, смещение с должности, как по весеннему вишнёвому аромату. Зудело, горело во мне желание вновь пройтись по-над рекой, над Деснянкой, и вдыхать, вдыхать да потери сознания, до пьяна запахи вишни, речки, леса! Замереть и раствориться в нём! Казалось, если не вдохну, то и жизнь моя кончится! Вот бросил всё, из-под Смоленска на перекладных добирался пять дней, а сегодня с утра, ещё до восхода солнца, тайком, как мальчишка, пробрался на берег Деснянки у Горелого лога и стоял, вдыхал и плакал. Плакал от счастья, от умиления, что Бог дал, смилостивился надо мной, позволил иметь такие места в моей жизни. Благодарил Господа, что даровал мне возможность быть причастным к этим волшебным местам, к этой райской благодати. Как же без этого жить? Не смешно, а, Макар Егорович? – спросил уже дрогнувшим голосом.

Вместо ответа Щербич нашёл в темноте руку Николая Павловича, крепко сжал, прислонившись на мгновение плечом. Молчали.

Ночевать стали у Макара Егоровича в доме. Сын Степан куда-то исчез, загулял, видимо, кухарка принесла ужин, поставила самовар.

За чаем проговорили почти до рассвета. Да и какая та июньская ночь?! Так, только сели, а уже почти что утро. Во-о-он забрезжило по-над лесом, сумерки притаились по углам, готовые в любой момент раствориться, исчезнуть в небытие, вот-вот лучи солнечные брызнут, обрадуют землю.

– Поспи, Николай Павлович, отдохни. День предстоит трудный, – хозяин задул лампу, перекрестился на образа, пригласил гостя в спальню. – Здесь отдыхать будешь, а я ещё посижу, посчитаю, подумаю. Мне воистину не семь, а семьдесят семь раз примерить надо, прежде чем один раз отрезать.

Отправив гостя на покой, хозяин зашёл в кабинет, достал рабочую тетрадь. Стоит ли рассаживать сады, стоит ли тратить огромные капиталы в столь смутное время? Стоит ли переоборудовать, оснащать новым оборудованием старую винокурню? Стоит ли обустраивать и личную жизнь дальше именно здесь? Ох, думы, думы.

Петухи пропели новому дню, заскрипели колодцы, захлопали двери да калитки: пробуждалась деревня, втягивалась с раннего утра в тяжелый крестьянский день. Без раскачки, без понукания. Казалось бы, пана Буглака уже нет больше полугода, Макар Егорович работает один, пока один, без управляющего, а поди ж ты, народец бежит на работу! Никто ведь не подгоняет! Разве можно бежать без принуждения на каторгу, как утверждают новые власти?

Да, Щербич понимает, и об этом говорили только что с Николаем Павловичем, что сам по себе труд – это уже насилие над собой. Конечно, легче всего лежать на кровати, мечтать о кренделях небесных, медовых, но вопрос тогда встанет другой: а кто тебе эти самые кренделя принесёт, спустит с небес, приготовит, наконец, да мёдом намажет? Ведь кто-то их должен приготовить. Кто-то должен принести. Выходит, другим ты допускаешь такую обязанность работать, а себя лишаешь такого права? Тогда получается, что ты самый что ни на есть лодырь. Вот и сходится к тому, что надо поднимать своё бренное любимое тело и идти работать, заставлять себя, принуждать к труду. В ином случае – ложись и помирай с голоду. Так устроена жизнь, и никуда от этого не денешься.

Прав Логинов: какой же он мироед, если давал людям работу, а за счёт этой работы нанятый работник жил, кормился сам и содержал семью? И, прошу заметить, в Вишенках народ в большинстве своём зажиточный, впрочем, как и в Борках, а в этом немалая заслуга старосты деревни Логинова Николая Павловича и пана Буглака. Неужели у новой власти другие методы выживания, без труда? Или они не собираются давать людям возможность трудиться, зарабатывать на жизнь работой, трудом праведным?

Видите ли, обогащался чужим трудом! Но работник имел твёрдый заработок! Его труд оплачивался! Позвольте, а кто не давал возможности любому из вас шевелить мозгами, руками-ногами чуть больше других? Заводи хозяйство, бери землю, благо, после Столыпина Петра Аркадьевича, царствие ему небесное, такая возможность была у каждого. Имей столько, сколько ты можешь иметь. Кто тебе мешал? Крестьянский банк одинаково открыт для всех: бери кредит, бери землю, оформляй в собственность, организовывай работу, паши, сей, корми себя и страну. Ну, что скажете, господа хорошие? На одном желании хорошо жить далеко не уедешь. Желание, не подкреплённое тяжким трудом, – пшик, мечтания, вонь. Только дурманит голову, портит жизнь. Ты работай! Зажми зубы и иди к своей мечте через труд. Встань и иди! Встань и работай! Вот тогда – честь и хвала тебе! И будет достаток, уважение, другие блага, недоступные нытикам и лодырям. В противном случае ты возненавидишь друзей, родных, знакомых да просто посторонних людей – всех, которые успешней тебя, любимого. Ведь, как ни крути, чтобы обличить себя, родимого, в банальной лености, надо иметь мужество и ум в первую очередь. А эти атрибуты человеческой психологии, человеческой природы не у всех присутствуют, некоторые особи в известной мере обделены ими. Нищи духом, способностями, терпением, наконец, умением зарабатывать на хорошую жизнь, на безбедное существование. А кто в этом виноват? А вот побрюзжать могут! Найдут тысячи причин оправдать себя, свою леность, обвинить обстоятельства, власти, царя, друзей, врагов, но только не себя, любимых.

Отдельных личностей устраивает жизнь наёмного рабочего, подчинённого: пусть повелевают им. Зачем думать самому? Напрягать мозг? Пускай думает дядя, начальник, барин. На то он и учился, а я потихоньку буду делать то, что скажут. Меньше проблем. Ну, что ж, живи, это твоё право. И он будет работать всю жизнь на этого дядю, барина, тихонько поругивая его, своего работодателя, чтобы никто не слышал. Этих людей вполне устраивает такой образ жизни. Они – трудяги, но лишены полёта мысли, дерзать, творить – занятие не для них, нет. Макар Егорович где-то слышал выражение «серая мышка». Вот-вот, рабочие серые мышки.

Некоторые гордятся своею беднотой, нищетой, прямо выпячивают их наружу: мол, смотрите, какой я жалкий! Ему приятно ощущать на себе недоумённые взгляды знакомых, видеть в их глазах жалость, хотя, по мнению Макара Егоровича, такие людишки заслуживают презрения. Чем ты гордишься? Ради чего тогда ты родился, появился на свет Божий? Кому от твоего пребывания на этом свете стало легче, светлее? Твоим детям? Родителям? Вряд ли. И так ли уж светел твой образ в твоих собственных глазах? Врёшь ты всем, и себе в первую очередь, лодырь ты, самый что ни на есть лодырь, бездельник, тунеядец. И этим гордиться, это выпячивать на всеобщее обозрение? Значит, в придачу ещё и больной на голову, прости Господи.

А он сам к какой категории относится?

Макар Егорович расхаживал по кабинету, не присаживался, продолжал в мыслях разговор с Николаем Павловичем, спорил, доказывал. В какой-то момент поймал себя на мысли, что никому он не доказывает, ни с кем он не спорит, а убеждает самого себя в правильности своих планов. Да-да! И не надо никого обманывать. Болят и терзают душу проблемы, милейший! К чему лукавить? По большому счёту, какое тебе дело до всех? Или им до тебя? Гложут тебя твои собственные проблемы, вот что.

Но, с другой стороны, Макар Егорович прекрасно понимает, что он должен, обязан оценить себя, свои дела и поступки на фоне других людей, стать с ними в сравнение, изучить чужой опыт, посмотреть на себя чужими глазами, со стороны, так сказать. Без этого правильных решений вряд ли примешь.

Конечно, можно понять пана Буглака. Советовал взять капиталы – и в Европу, подальше от этих революций и восставших баламутов. Сам он так и поступил, уехал всем семейством к себе на родину, в Польшу, а оттуда – дальше по Европе. Мол, подожду, пока успокоится, утрясётся, тогда и можно вернуться.

В Ницце у него есть недвижимость, деньги он давно перевёл во Францию в один из банков, Макар Егорович знает об этом, сам переводил ему деньги за землю, винокурню. И плата была солидной, немаленькой. Так что в Европе он не потеряется, выживет. Денег хватит. Говорит, что род его старинный, в Европе знаменит и влиятелен. Ну, Бог с ним, с Казимиром Казимировичем, нам здесь жить, в Российской империи. Где родился, там и пригодился – это наша поговорка, русская. Вам, пришлым, этого не понять. А нам милы вот эти поля и леса, и люди, населяющие наши земли, тоже милы. Плохи они или хороши, баламуты или преступники – но они наши, родные, и никуда мы друг без друга.

Вон Николай Павлович из Смоленска в такое тревожное время приехал, добрался. А всё из-за чего? Мила ему наша сторонка, мила! Не понять вам, Европам, что двигали русским человеком, заставляли преодолевать такое расстояние запахи вишни цветущей, реки, землицы родной. Расскажи это Буглаку, рассмеялся бы в лицо: блажь! Для него же важно рациональность того или иного шага, поступка. Слишком они, иностранцы, рациональны, практичны. На первом месте у них выгода, а эмоции, чувства – потом, лишнее это всё, не стоящее ни времени, ни внимания. В их представлении, по глубокому убеждению Макара Егоровича, полюбоваться прекрасным можно, грубо говоря, только на полный желудок. Вот тогда – да! Можно оценить красоту природы, посмотреть на картину. А всё остальное время – это поиск чего бы сожрать, набить требуху. Они бы точно не поняли мотивов, порыва души Логинова, а вот он, Макар Егорович, понял и одобрил.

Говорите, вишни, земля, вода пахнут везде одинаково. Не скажите, не скажите! Это как на кого, это на любителя. Ему и Логинову нравятся вот эти местные запахи. Без них они никто и никуда. В них родились, с ними жили, с ними и помирать будут. Вот так-то, господа хорошие!

Можно было вложить деньги и во что-то другое, не в сады и не в винокурню. А желания нет. Во что-то другое – значит в другие места. А ему, Макару Егоровичу, хочется жить и работать, ощущать себя нужным, необходимым, полезным именно здесь, в Борках, в Вишенках. Он к этому шёл почти всю сознательную жизнь, неужели менять мечты? Нет, только не это!

Впрочем, и Казимир Казимирович лукавил, точно лукавил. Жаль было оставлять нажитое, как бы он ни хорохорился, ни прикрывал словами свой отъезд. Видишь, уезжать собрался, но покидать решил эти места не в один день, не-е-ет! Решение это созрело не спонтанно, мучились Буглаки, судя по всему, долго. И принималось оно очень трудно. И липовую аллею в виде букв своей фамилии высадил. Это как понимать?

Говорил, на память. Не один десяток лет предки Буглака работали и жили на этой земле, понять можно, люди же они обычные. И им не чуждо тщеславие, и они хотят о себе хорошей памяти у потомков. Кстати, решил аллею не выкорчёвывать, оставить. Пусть будет. Во-первых, и на самом деле Буглак Казимир Казимирович был хорошим человеком, хозяйственным. И крестьяне у него не бедствовали, не обижал их. Вот только бы ему свои страсти поумерить, цены бы не было. С другой стороны, мужчина он был видный во все времена, а хорошему мужику ничего не чуждо. Тем более, в округе столько красивых женщин, что тут надо иметь железные нервы, дабы не сорваться, не согрешить, прости Господи.

Во-вторых, земли, где высадили липовые аллеи, не пригодны, чего ж им пустовать? Даст Бог, разрастутся деревья, а разве липа не хороша, особенно цветущая? Это же благодать, липы-то! И душе, и глазу. Пусть растут. К вишневому аромату добавится запах цветущих лип, пробуждающейся после зимней спячки землицы, Деснянка внесёт свою лепту в эти ароматы, лес не останется в стороне, и что получится? Правильно! Воистину – рай!

Плохо, конечно, что время беспокойное, тревожное. В серьёзном деле важна в первую очередь стабильность, стабильность политической системы. Тогда можно и нужно развиваться, вкладывать в предприятия, в дело.

Неужели новая власть враг сама себе, будет препятствовать предприимчивым людям, таким как он, Щербич Макар Егорович?

Не должны. На таких как раз все власти и держатся.

И все-таки? Стоит ли игра свеч, Макар Егорович? Может, остановиться, пока не поздно, пока ещё есть время к отступлению? Риск огромный, очень огромный, стоит ли затевать задуманное? Стоит ли мечту свою претворять именно сейчас и именно здесь? Не покажется ли он глупым, смешным в своих стремлениях к мечте, к преобразованию Вишенок, Борков? Как оценят это со стороны?

Впрочем, к чёрту сомнения! Это его земля, здесь он родился, здесь ему обрезали пупок, здесь навечно прирос к этой землице. Зачем себя обманывать, совершать насилие над чувствами, желаниями? Жизнь одна, и она должна быть в радость. Надо сходить к отцу Василию за благословлением, и – с Богом!

Щербич устало присел за стол, пододвинул чистый лист бумаги: каждый новый день он начинал с такого обязательного ритуала – намечал план работы, поездки.

Дом Макара Егоровича стоял в центре Борков, почти на самом берегу реки Деснянки. Новый, ладный, срубленный из леса-кругляка, с высокими потолками, крытый свежей дранкой, смотрел на мир множеством широких, светлых окон.

Хозяйственных построек ещё пока не изладил, но самые необходимые есть. Просто не может одними руками объять всё, что задумал. Нужны помощники. Сын не в счёт.

Сегодня ночью Николай Павлович Логинов подал неплохую идею, готов сам участвовать. Может, стоит её претворить в жизнь?

В Слободе проживает семейство белошвейки Морозовой: мать и три дочери. Сам Морозов помер от ран, что получил ещё в японскую кампанию, будучи командиром батальона. Старшие две замужем, при мужьях состоят, говорят, уже детишками обзавелись. А вот третья Лизонька, Елизавета, пока при мамке. И по возрасту как раз подходит в невестки – семнадцатый годок идёт. И умна, и образованна, и, что тоже немаловажно, красива. Да-да, сколько раз сам Макар Егорович любовался тайком её статью, лицом, и мысль появлялась не однажды заслать сватов, да всё недосуг.

Признаться честно, считал своего оболтуса недостойным такой девушки, а тут гость убедил, уговорил.

Что ж, если, даст Бог, получится, возможно, и сынок остепенится, к делам привыкать станет. Кому-то всё равно надо будет под старость передать своё дело, обучить, втянуть в работу, а то с детства Стёпу упустил, оставил на попечение нянек да гувернанток, сейчас готов локти кусать. Девки да водка – вот и все интересы недоросля.

Николай Павлович подрядился быть сватом, обставить это дело по высшему разряду. Ну что ж, так тому и быть!

Впрочем, и от Макара Егоровича поступило встречное предложение к Логинову, думает человек сейчас, решает.

А предложил Щербич Николаю Павловичу место управляющего при себе, да по совместительству наставником сыну Степану: помочь втянуться тому в заботы отца. Не теряет надежды Макар Егорович, не ставит крест на деловой карьере сына. Да и гость вселил уверенность, что всё у них получится, мол, не таких к труду приучал. Ну-ну, дай-то Бог! Свежо предание, да верится с трудом. Но надежд терять не в правилах Макара Щербича.

Даст Бог, сладится, по осени и свадебку, на Покров – самое свадебное время. А сейчас – в Слободу, к отцу Василию.

Щербич встал из-за стола, обвёл глазами комнату, кинул взгляд на начертанные на бумаге дневные планы.

– Господи, помоги в делах моих праведных, – перекрестился и тихонько, стараясь не ступать на каблуки, вышел из кабинета, прошёл мимо спальни.

К великому удивлению увидел на кухне гостя!

– Вот, извини, Макар Егорович, воспользовался услугами твоих людей, побрился, привёл себя в порядок, – Логинов поднялся навстречу хозяину, сияя чисто выбритым лицом.

– Чего ж ты, батенька, не отдохнул? И как это прошёл мимо меня, что я даже не слышал?

– А я теперь обучился как тать: всё тайком да тайком. Впору за ножик да под мосток или коней уводить, – грустно покачал головой Николай Павлович. – Жизнь заставит, порхать станешь.

Хозяин приказал прислуге послать на конюшню заложить пролётку, а сам с гостем сел пить чай.

– Раз не спишь, может, к отцу Василию вместе наведаемся? – предложил, отхлёбывая горячий напиток с блюдечка.

– Не мешало бы, да боюсь, не в обузу я? А батюшку с удовольствием повидал бы.

Коня пустил шагом, не торопил, хотелось поговорить с хорошим человеком, каким считал Николая Павловича. Тем более, ночью ему было сделано предложение, как он, согласен, нет? Для Щербича это серьёзно, важно, и чем быстрее в их отношениях наступит определённость, тем лучше для дела.

– А ведь я так и не сомкнул глаз, – начал Логинов. – Всё слушал, как ты, Макар Егорович, не спал, маялся в кабинете, шагами думки свои отмерял.

– И только всего? А мне больше ничего сказать не хочешь? – нетерпеливо возразил Щербич.

Гость опустил голову, молчал, собирался с мыслями. Щербич не торопил, понимая, что второпях большие, серьёзные дела не делаются, поэтому тоже молчал, ждал.

Переезжали гать, что отделяла две деревни – Слободу и Борки. Слева и справа лежало огромное торфяное болото, поросшее кустарниками лозы и волчьей ягоды. Левее, ближе к Деснянке, жители деревень поизрыли болото карьерами, где каждый год добывают себе торф для отопления. Прямо посреди болота вырыта неглубокая канава, по которой отводили излишки воды к реке.

– Посмотри, Макар Егорович, – заговорил Логинов, поводя руками вокруг себя. – Сколько денег лежит под ногами, и никому не надо. Это как называется? – и, не дожидаясь ответа, продолжил: – А называется это нашей безалаберностью, леностью, да и просто скудоумием. Дальше собственного носа не хотим видеть, живём сегодняшним днём, а завтра – хоть трава не расти.

– Ты это о добыче торфа?

– О нём, родимом, о чём же, сколько топлива, сколько рабочих мест, какая выгода.

– Вот и займись, Николай Павлович, – парировал Макар Егорович, не отрывая взгляда от собеседника. – Чего брюзжать, если можно делать? Тебе и карты в руки: иди к власти, предлагай план по разработке болот, а я финансово помогу, что скажешь?

– Так эта власть меня мироедом назвала, во враги зачислила! Ты меня толкаешь на самоубийство, – обиженно произнёс Логинов.

– Вот уж не думал, что ты, батенька, трус. Слава Богу, власть – это не один Кондрат-примак. У неё есть и здравомыслящие люди. Вон в волости председатель волостного комитета партии большевиков Сидоркин Николай Иванович, я с ним все вопросы решаю. Вполне хозяйственный мужик, только чересчур уж зациклен на политике, на мировой революции. Но мы с тобой не политики, мы – деловые люди, – Щербич остановил коня на взгорке, вылез из пролётки. – Ты посмотри, Николай Павлович, какая прекрасная деревенька Борки! – восхищённо произнёс он. – Представь теперь этак лет через пятнадцать, когда вокруг будут цвести сады, а она будет утопать в цветах! Что скажешь? Не хочешь приложить руку к такой благодати?

– Вишенки краше, и не надо меня убеждать в обратном. Но где наше не пропадало? Говоришь, с Сидоркиным работать? Что ж, знаю такого, вроде как бесконфликтный мужичок, так и быть, – и протянул открытую ладонь собеседнику. – Вот моя рука, этого достаточно?

Макар Егорович сначала ударил, а затем и с чувством, сильно пожал руку товарища.

Отца Василия дома не оказалось: со слов матушки Евфросинии где-то улаживал спор соседей из-за межи. Поделить не могут, вот и прибежали к батюшке мужики за помощью.

Гости сидели за столом, угощались чаем, как в дом вошёл высокий, статный, широкий в плечах хозяин отец Василий.

Глядя на его улыбающееся мягкой улыбкой доброе лицо, от которого исходили спокойствие и уверенность, оценивая по достоинству мужскую силу и красоту священника, Логинов не удержался от комплимента.

– Не перестаю восхищаться тобой, отец Василий свет Петрович, – встал, поприветствовал батюшку. – Это же такое совершенство сотворила природа-матушка!

– Лесть есть один из пороков, – загудел, улыбаясь, хозяин, крепко пожал протянутую руку, а затем и обнял гостя. – Рад, рад видеть тебя, Николаюшка! Где пропал, чего носа не казал в наши Палестины?

Потом поздоровался и с Макаром Егоровичем.

– Всё в трудах, заботах, благодетель? Как сын, не встал на путь истинный? Я с ним говорил дня два назад, женить его надо, вот что я тебе скажу. Женщина, хорошая и умная жена тем более – это находка для мужа, – посмотрел в сторону тихо стоящей у стенки матушки, подмигнул ей.

– Ты, Василий Петрович, прямо мысли читаешь, – опять удивился Николай Павлович. – Мы с Макарушкой не далее как ночью об этом говорили. Знать, судьба. Знак Божий.

– Матушка, может, по такому случаю что-то другое вместо чая, а?

– отец Василий потёр руки в предвкушении. – Не возражаете, гости дорогие? В последний год как-то сама собой распалась наша компания, правда, не по нашей вине. Но Бог даст, всё образуется.

Ещё через некоторое время на столе стояли графинчик водки, наливка, хорошо настоявшийся хлебный квас, стол если не ломился, то, уж во всяком случае, еды хватало. В этом доме любили гостей и умели их встречать, потчевать.

В переднюю избу не стали заходить, остались на кухоньке. Нет-нет, забегали дети, но матушка тут же выпроваживала их обратно на улицу, попутно успев сунуть в руки то пряник, то баранку.

А гости почти и не притронулись ни к выпивке, ни к закуске. Увлечённые разговорами, они всецело были поглощены ими. А тем было предостаточно.

В первую очередь батюшка со скорбью в голосе поведал, что местный председатель комитета бедноты принёс ему на днях бумагу, где чёрным по белому написано, что отныне церковь отделена от государства. Вроде как вне закона. И этот декрет принят Советом народных комиссаров давно, ещё зимой, и подписан самим Лениным – новым руководителем России. Но этого оказалось мало: брак, заключённый в церкви отныне не имел силы, являлся недействительным. И земля, что была при храме, национализирована, передана комитету бедноты. Остался клочок земли под огород, и всё.

Но не это страшно! Страшно то, что новая власть ополчилась на религию, пытается отвернуть народ от Бога.

– Как можно жить на Руси без Бога в душе? Скажите мне, друзья мои, как? – таким отчаявшимся гости ещё ни разу не видели отца Василия.

Поэтому и сидели, опустив голову, не смея поднять глаз на священника. Это и им было непонятно. Всё в государстве рушилось, распадалось, становилось с ног на голову. Те жизненные устои, на коих держалась Русь, выстаивала во все тяжкие времена, вдруг объявили вне закона.

Как думать о будущем, своём будущем, что неразделимо с Русью? И о каком будущем можно говорить, и можно ли говорить о нём вообще?

Ладно, были бы сидящие за столом священник, староста деревни Вишенки, землевладелец жалкими ничтожными людишками без роду, без племени, не помнящими родства. Но они-то худо-бедно занимали не последнюю нишу в прошлом, в том государственном устройстве. И вреда государству не принесли, напротив, все их помыслы были направлены на благо России. И теперь они от неё, Родины своей, не отказываются, принимают её такой, какая она есть. Это их страна, их Родина, как бы высокопарно это ни звучало. Они не могут себе позволить уехать, бежать за границу. И готовы трудиться на благо своей Родины. Но сталкиваются с неприятием их как граждан. Где ж это видано? Как такое могло произойти?

– Может, всё образуется? – в который раз задавали друг другу этот вопрос и снова не находили ответ.

– Мне кажется, – убеждённо заговорил Николай Павлович, – что разговор на такие больные темы надо вести в состоянии сильного подпития: не так будет терзать душу.

– Куда от себя уйдёшь, куда от себя сбежишь? И зачем себя обманывать, прятаться от проблем, как лиса под борону? – священник устало махнул рукой, принялся разливать водку. – Хотя какой-то резон в выпивке есть, ты прав, милейший. Выпьем! За матушку-Русь нашу, за её бестолковость и бесталанность, иногда не понятную не только иноземцам, но и нам, русичам. Может, в этом и сила наша? Вздрогнули! За Россию! Дай ей Бог счастливое будущее.

Спорили и говорили долго, почти дотемна, и всё же пришли к единому мнению, к согласию. К согласию душевному, так им казалось. Периодически прерывались для очередного поглощения очень уж хорошей водочки. Она то поднимала остроту темы на небывалую высоту, то вдруг опускала её до мелочи, не стоящей и малейшего внимания.

Решили, что воспринимать новую власть, новые реалии будут со смирением, как Богом данные народу русскому за его грехи. Будут заниматься привычным для себя делом так, как позволят обстоятельства, как велит им душа: без лукавства, без камня за пазухой и без обид. На Русь-матушку обижаться нельзя как на прародительницу. Она тебя родила, держит в этом мире, а ты, тварь неблагодарная, обижаться? Не бывать этому! В этой компании сидят настоящие люди, патриоты, если хотите. И Русь свою, Богом данную, они в обиду никому не дадут! А если надо, то и любому скрутят голову, кто плохо скажет в адрес несчастной России.

Под водочку перекинулись на политику, но вовремя остановились: политика – баба серьёзная, хотя и грязная, потому с ней надо на трезвую голову и подальше. А вот изменить, предать страну – нет! Ни за что!

И Макар Егорович будет продолжать начатое дело по закладке садов, переоснащению винокурни, выращиванию хлебушка. Куда же оно всё денется? Останется здесь и будет приносить пользу, если не ему, Щербичу, так людям, эту землю заселяющим. А это их люди, их страна, какие ни есть, но они – наши.

– Тут ко мне на днях забегал товарищ один из соседнего уезда, – поведал отец Василий под большим секретом. Но ни имени, ни фамилии не назвал, сказал лишь, что из людей предприимчивых, не бедных. – Вы уж меня поймите, не хочу вас втягивать в это дело, только сей господин мобилизует людишек на восстание против нынешних властей, вот как. Спрашивал моего согласия, мол, не готов ли я, Старостин Василий сын Петра, принять участие посильное в сим мероприятии? – сказал, и пытливым глазом окинул застолье, ждал реакции товарищей.

Но за столом царила полная тишина, лишь слышно было, как матушка Евфросиния увещевала провинившегося сына в передней комнате. Батюшка выдержал паузу, продолжил.

– Поведаю вам, братцы, то, что и сказал непрошеному гостю. Всю свою сознательную жизнь, не сочтите за бахвальство, друзья мои, я посвятил служению Богу и Родине. И никогда не разделял одно от другого, а себя не мыслил и не мыслю отдельно от веры своей православной и от Руси-матушки. Это – едино! Какой бы ни был мой народ, что бы он ни делал, я с ним, буду до конца жизни нести в него веру в Христа, не разделяя моих прихожан на плохих и хороших. Я знаю, что среди православных существует поговорка, не будем говорить, отвечает ли она истине, но она есть. Так вот, она гласит, что каков поп – таков и приход. Я бы перефразировал её по-другому: «Каков приход, таков и поп», ну, что скажете?

Гости выслушали хозяина, собирались с мыслями.

А что было говорить Щербичу Макару Егоровичу, родившемуся и выросшему в соседней деревеньке Борки, волею случая да ценой собственного трудолюбия выбившемуся в люди, ставшему состоятельным гражданином? Его образ жизни, его воспитание в семье, потом учёба в гимназии в городе благодаря неимоверным стараниям его родителя Егора Егоровича, простого садовника при пане Буглаке, всё говорило о почитании власти. Раз Бог дал царя Николашку править Русью – хорошо; теперь такую власть, рабоче-крестьянскую – так тому и быть. Он не политик и во власть не рвётся. Ему бы спокойно работать, претворять в жизнь свои планы, растить детей, нянчить, пестовать внуков, большего и не надо. И за своё богатство, за деньги он не держится. Он хорошо помнит ту жизнь, когда жили с отцом и матерью, довольствовались малым, и ничего, жили. Не роптали, не скулили, а трудились, не покладая рук. С жиру не бесились, но и с голоду не пухли. Жили как все, как жило большинство трудового люда.

– Нет, братцы, я в такие игры не играю, – заговорил, наконец, Макар Егорович. – Батюшка мой, царствие ему небесное, так воспитал меня, что я – самый мирный человек. Ни к чему мне это мальчишество, махание шашкой. Нет, увольте. Я понял, отец Василий, как ответил ты вербовщику, и моё слово твёрдое – нет!

– Какие ж вы хорошие! Прямо хоть к ране приложи, – возмутился Логинов. – Иметь всё, а тут отдать без боя. Я не узнаю вас, друзья мои, не узнаю.

– И что ж ты предлагаешь, Николай Павлович? – оживился батюшка.

– Если эта голытьба сообразила сообща отнять власть, так почему мы не способны объединиться да защитить её, ту нашу власть? Иль кишка тонка?

Спор разгорался с новой силой. Дело доходило до рукопашной, когда Макар Егорович хватал за грудь бывшего старосту деревни Вишенки. И тогда между ними становился священник отец Василий.

– На личности не переходить! – гремел голос батюшки. – Берите с меня пример, заблудшие друзья мои, и все у вас наладится.

С самим хозяином мериться силой гости как-то остерегались, не пробовали, зная его силищу и крутой не в меру нрав.

– Нет, ты мне скажи, Макарушка, – в очередной раз допытывался Николай Павлович. – Тебя устраивает нынешнее положение дел? Твоё теперешнее место в обществе?

– Да! – твёрдо стоял на своем Щербич, и тут же с не меньшей уверенностью утверждал обратное: – Нет!

– Тогда какого рожна ты остаёшься в стороне, скажи мне, Исусик?

– Война, кровь – это не по мне, – не сдавался соперник. – Что может быть страшнее крови односельчан на руках, руках православного человека?

– Истину глаголешь, сын мой! – вскакивал с места батюшка.

– А прихода, возвращения царя на трон не желаешь? – не сдавался бывший староста деревни Вишенки.

– Желаю.

– Так помоги этому, чёрт тебя побери! Ты же можешь! Это в твоих силах!

– Нет, не буду. Я – мирный человек.

– Ах, ты хочешь остаться в стороне? С чистыми ручками? Загребать жар чужими руками желаешь? На чужом горбу в рай въехать намериваешься?

– Последний раз тебе говорю, что я против новой власти. Но против её не пойду! – отвечал честно, но загадочно.

– Чистюля! Хлюпик! Слюнтяй! – выходил из себя Логинов. – Червяк земляной! Убожество трусливое!

– А вот за это можешь и по зубам схлопотать, – подскакивал с места Щербич, пытаясь достать до челюсти соперника.

Но тут вовремя с завидной сноровкой для его большого тела вклинивался отец Василий, и опять за столом воцаривалось временное перемирие.

– По маленькой? – пытливо обводил взглядом гостей хозяин, а руки снова и снова наполняли водочкой рюмки. – За мир, за смирение, за уважение к противнику, иль мы не старые друзья-приятели? За благородство!

И снова выпивали, и опять сходились в жарком споре.

К тому моменту, когда матушка Евфросиния убрала со стола который по счёту пустой графинчик и недвусмысленно намекнула отцу Василию о поре и знании чести, между друзьями было заключено очередное соглашение. Но оно уже касалось нанесения визита к мадам Морозовой с целью засватать её младшенькую Лизоньку за самого выгодного жениха в округе Стёпку Щербича. За отсутствием водочки пришлось утверждать сие согласие наливочкой. Но! По кружке и тайком, второпях, пока матушка не вернулась на кухоньку.

Батюшка вызвался возглавить сватовство лично. Николай Павлович добровольно сдал позицию первого свата, поскольку последнюю кружку наливки душа приняла через силу. Да и смешавшись в чреве с выпитой ранее водкой, сей коктейль воздействовал на него не самым лучшим образом. В отличие от священника, который выглядел среди честной компании почти трезвым аки стёклышко, он отрывал своё тело от стула с трудом, регулярно роняя себя то на стенку, то на стол, то на сидящего рядом Щербича.

Макар Егорович занял нейтралитет, больше похожий на соглашательство: постоянно икал, голову поднимал от случая к случаю. Но если поднимал, то на его лице друзья могли лицезреть улыбку: в меру заискивающая, в меру виноватая, в меру глупая, что вполне удовлетворяло партнёров. За что они его, не сговариваясь, любили и лезли с лобызаниями, дабы засвидетельствовать своё почтение.

Правил конём отец Василий, Макар Егорович ещё умудрялся сидеть рядом, прижавшись к батюшке, мёртвой хваткой уцепившись за ризу возницы. Сзади в дорожной пыли бежал деревенский юродивый Емеля, норовя в темноте прицепиться, повиснуть на пролётке, прокатиться с честной компанией.

Николай Павлович из последних сил вынес своё тело из гостеприимного дома, а теперь по-предательски спал поперёк пролётки, неудобно подогнув голову и свесив ноги, полностью доверив себя приятелям, вложив в их руки свою судьбу.

– По ди-ики-им степям Забайкалья-а-а, – гремел над засыпающей Слободой громовой бас священника.

– Где-е-е зо-ло-то-о роют в гора-а-ах, – вторил ему местный землевладелец Щербич, вкладывая в песню всю душу. От усердия голосок его срывался на детский альт, переходящий в фальцет.

В такие моменты запевала подбадривал помощника, одобрительно похлопывая огромной лапищей по спине, после чего тот долго настраивал потерявшийся вдруг голос.

У дома белошвейки мадам Морозовой приятели спешились, поддерживая друг друга. После долгих безуспешных попыток оживить третьего дружка решили оставить того сторожить коня: хотя бы такой прок будет от его присутствия.

– Только смотри, Макарушка, чтобы лошадка не ушла на конюшню, ты её привяжи к забору, – наставлял отец Василий. – И тогда Коленька целее будет, не убежит, не потеряется, и с обязанностями сторожа справится с честью. И подложи сенца, кинь на всякий случай под морду.

– Кому? – пьяно переспросил Макар Егорович.

– Что кому?

– Сенца кому под морду?

– А-а-а! – хихикнул понимающе священник, оценив по достоинству тонкий юмор товарища. – Шутник ты, однако, Макарушка, вот за это и люблю тебя, душа моя! Коню, конечно, коню-у-у! – и уже хохотал во всю силу своих могучих лёгких, обнимая приятеля.

С лампой в руках на крылечке гостей встречала сама хозяйка, женщина чуть за пятьдесят, ухоженная, с пышной причёской из чёрных как смоль волос, в розовом с отливом, обтягивающем платье, со смелым вырезом на груди.

– Аннушка, не вводи во грех, истину говорю тебе! – вместо приветствия зарокотал отец Василий, не отводя глаз от пышных, соблазняющих форм хозяйки. – Накрывай стол, встречай сватов, радость моя!

– Ой, Господи! – воскликнула от неожиданности Анна Григорьевна, не зная, куда поставить лампу.

Батюшка уже бесцеремонно щекотал бородой, усами неосмотрительно открытые женские груди, целовал их, а руки крепко обнимали жаркое тело мадам Морозовой.

– Вдыхаю аромат, подобный божественному нектару! – задыхался в волнующих женских запахах сват. – Я готов проглотить тебя без остатка, о моя соблазнительница!

– П-п-простите, – пьяно уставился на не в меру разошедшегося отца Василия Макар Егорович. – Кто з-здесь к-кого-то должен съесть, что ли? К-кто и к-кого тогда б-будет с-сватать? И когда сватовство будет?

Наконец, передав лампу горничной, Аннушка смогла освободиться от объятий священника, в спешке поправила прическу, оправила платье, приступила к роли гостеприимной радушной хозяйки.

– Проходите, проходите, гости дорогие! – отвесила поклон, повела рукой в сторону дома, приглашая сватов. И уже горничной: – Быстро на кухню к кухарке, мигом накрывайте стол в зале!