На вторые сутки кавалерийский гарнизон не выдержал осады. Прямым попаданием снаряда в полковую конюшню была уничтожено почти половина штатного поголовья лошадей. Многие из них были ранены, не пригодны для боя, и сейчас бродили по гарнизону, а то и уходили в городок. Благо, красные пропускали их беспрепятственно через свои порядки.

Усилилось дезертирство: только к исходу первого дня гарнизон покинуло около эскадрона солдат и унтер-офицеров. И уже утром второго дня эти же перебежчики были замечены в атакующих цепях красных. Боевые потери были высоки: только в эскадроне ротмистра Аверина в строю осталось девятнадцать активных штыков. Силы были явно не равными. Фортуна не благоволила кавалерийскому полку, верному воинскому долгу и военной присяге.

Командир полка полковник Бахметьев на рассвете собрал оставшихся в живых офицеров, выступил перед ними с короткой речью.

– Приказывать вам не могу, господа офицеры. Настал час, когда вы обязаны поступить именно так, как велит вам офицерская честь. Родина осквернена, поругана. Однажды принявши присягу на верность Императору Всея Руси я не могу подчиниться новой власти. Буду до последнего дыхания сражаться с ней, пока моя страна не освободится от красной скверны, пока над моей Россией снова не взовьётся знамя Самодержца. Пойдём на прорыв вражеского кольца. Поговорите с подчинёнными. Дайте им право выбора: лишней крови нам не надо. И сами определитесь. Все, кто считает себя офицерами, прошу прибыть в район сосредоточения за продовольственные склад. Там доведу до вас исходный рубеж для атаки.

Аверин вернулся к остаткам своего эскадрона. Подчинённые ждали командира у коновязи за сгоревшими конюшнями.

– Сейчас офицеры полка предпримут попытку прорыва блокады. Неволить не стану. Поступайте сами, как знаете, как считаете нужным. В любом случае, спасибо вам, братцы! За верность, за отвагу и мужество ваше, за всё – за всё… Да хранит вас Господь!

Алексей Ильич говорил, не слезая с Мальчика, внимательно следил за подчинёнными. Солдаты стояли, спешившись, понурив голову. Многие были ранены. У половины бойцов отсутствовали кони.

Ординарец командира эскадрона ефрейтор Кульков тут же влетел в седло, встал за спиной командира. Остальные солдаты не сдвинулись с места.

– Ну, что ж… Прощайте, братцы! Не поминайте лихом. А тебе спасибо, Кульков. Я всегда верил в тебя.

Аверин тронул коня, направился за продсклады. За ним неотступно следовал ординарец. У складов уже собралась небольшая – всадников около тридцати – группа офицеров и солдат. Оттуда организованно и скрытно выдвинулись на исходный рубеж, подготовились к атаке.

Полковник Бахметьев выехал перед строем.

– С нами Бог и за нами великая Россия! Аллюр три креста! Сабли к бою! В атаку-у-у… за мно-о-ой… ма-а-а-арш-ма-а-а-арш!

На удивление атакующих, смогли почти беспрепятственно пройти боевые порядки красных. Уже вдогонку прозвучало несколько винтовочных выстрелов, но они не причинили вреда. А когда затарахтел пулемёт противника, конница уходила берегом реки в сторону леса, и была совершенно недосягаема.

Там, в лесу, полковник в последний раз обратился к подчинённым:

– Предлагаю, господа офицеры, следовать за мной. Я буду пробиваться к генералу Юденичу. Он собирает армию, готов идти на Питер, уничтожить красную власть в их гнезде. Вместе – мы сила.

Ротмистр Аверин попросил разрешения проведать родных на прощание. Полковой командир согласился, заранее обговорив место будущей встречи.

– Будем ждать вас, Алексей Ильич, в казармах нашего полкового полигона. Место отдалённое, скрытное. Красные вряд ли сунутся туда. Там же устроим бивак, отдохнём, соберёмся с силами. Благо, на полигоновских складах должно сохраниться фураж и кое-что из продовольствия для личного состава. Надеюсь, караульная команда не смогла растащить всё. Думаю, до утра следующего дня вам достаточно времени?

Ординарец сопроводил командира почти до Пескарихи. Уже на выезде из леса догнал эскадронного, пристроился рядом стремя в стремя.

– Вы меня извиняйте, господин ротмистр, но я с вами дальше не поеду.

– Чего ж так, Кульков?

– До дому подамся. Чего я забыл в том Питере? И генерал Юденич мне не сват, не брат. Мне бы в свою деревеньку… И коняшка в хозяйстве пригодится, да и вообще…

– Бог тебе судья, солдат.

– Премного… это… господин ротмистр. Вот.

– Прощай, солдат! А ты всё-таки махни на полигон, продуктами и фуражом в дорогу запасись. И остерегайся по возможности.

– Да-да, господин ротмистр Алексей Ильич. Я так и сделаю. Спасибо вам огромное. Премного… это…

Офицер тронул коня.

– Домой, Мальчик, домой.

Конь понял седока, с места взял в карьер.

Дым над деревней Алексей Ильич заметил ещё на опушке леса, определил, что горит имение, и всё понял, дал полную волю лошади.

Мальчик ворвался на улицу Дубовки, стрелой прошёл сквозь толпу пьяных мужиков, грудью сбил выскочившего вдруг на дорогу красноармейца, направил себя к имению. Крестьяне узнали всадника и коня.

– Барин, барин молодой! – неслось вдогонку шипящим шёпотом.

Люди вдруг будто опомнились, бросились по своим домам, в спешке стали закрывать ставни и двери, перепрятывать разворованное из имения имущество и продукты.

– Барин! Барин вернулся!

Однако поняли, что Аверин прибыл один, без поддержки, сразу осмелели, вновь повалили на сельскую улицу с полной решимостью раз и навсегда покончить с барами.

К этому времени в деревне остались только что сформированная советская власть в лице председателя Совета Ивана Кузьмина, его заместителя Федьки Ганичева и секретаря Сашки Попова. Для безопасности и официального утверждения в должностях новым правителям в помощь выделили троих красноармейцев.

У деревенской школы конь взвился на дыбы, остановился: это всадник заметил на сучьях дуба, что у реки за школьным двором, тела четырёх повешенных, дёрнул за узду. Алексей Ильич узнал одну из жертв: маму. По платью узнал… Её тело висело рядом с телом управляющего Генриха Иоанновича Кресса. На другом суку болтались деревенский учитель Фёдор Иванович и хуторянин Храмов Пётр Николаевич. Труп его жены оборвался с верёвки и теперь лежал у ног мужа. Наденька, Марта Орестовна сидели у дуба на его мощных узловатых корнях, что спрутом расползались вокруг дерева.

Старая немка прижимала к тощей, высохшей груди Наденьку, тихонько гладила по спине, говорила что-то, шептала, закрыв глаза, устремив лицо своё куда-то вверх, выше кроны дерева, за речку, к небу.

Почувствовав посторонних, старушка открыла глаза, как очнулась.

– А, это вы… – бесцветным голосом произнесла женщина. – А стражник сбежал куда-то. Да все ушли, покинули нас, отвернулись… Вот, – кивком головы она указала на девчонку, – умом взялась дева. Вот оно как… А меня не стали… Ванька Кузьмин сказал, что стара, сама, мол, подохнет. И девчонку не стали казнить: она к тому времени как не в себе стала. Говорит, что её сам Господь Бог наказал из-за дедушки.

Только сейчас Аверин увидел глаза девушки, пустоту в них. Во взгляде красивых, немножко раскосых голубых глаз зияла пустота, бездонная, страшная, когда они ничего не выражают, а лишь неосмысленно смотрят на окружающий мир. А может они видят всем неведомое, невидимое всеми? Так оно или нет, но глаза излучали пустоту, и на лице её застыла блаженная улыбка. Губы что-то шептали, сама она то и дело заливалась хохотом. И смех этот был страшным, больно бил по нервам. Хотелось и самому после этого смеха также заорать, крикнуть, чтобы выкричать, выплеснуть с криком всю ту боль, то отчаяние, что накопились у него в груди за последние двое суток.

– Что здесь было? Как такое могло произойти? – Алексей задавал вопросы, но ответа ждать не стал, ответил сам же:

– Чего это я спрашиваю… Понятно – что, понятно – почему. Варенька где? Серёжка?

– Не было их. Возможно, спаслись, – всё тем же бесцветным голосом ответила Марта Орестовна. – Может, не дай Господь, в огне… сонными… Ванька-конюх заводила у них. Он всё организовывал: и пожар, и вешал…

На школьном дворе появился Федька Сыч. Поздоровавшись как ни в чём не бывало с живыми, приставил принесённую с собой скамейку, принялся снимать с сука повешенных… Одному было неудобно. Несколько раз пытался обратиться за помощью к барину, но что-то удерживало, не давало даже заговорить с ним, а не то, чтобы попросить помощи. Выручила жена садовника Маруся, которая пришла следом.

– Давай нож. Я перережу веревку, ну, а ты, Федька, снизу попридержи. Мужик, чай…

Начали подходить и другие сельчане. И он, Алексей Ильич, увидел то же самое, что и его мать ранним утром на крылечке дома: ненависть и презрение, и ещё почувствовал агрессию. Они сквозили в каждом взгляде, в каждом жесте и движении земляков. Эти взгляды и молчаливое сопение сельчан не предвещали ничего хорошего. Какое-то время Аверин ещё не знал, что стоит предпринимать, что делать. И снова на помощь пришла Маруся.

– Уезжайте, Алексей Ильич. Мы сами управимся. На кладбище похороним… Где все ваши, в том углу… А то, не дай Бог…

Опустив голову, ротмистр уходил сквозь толпу, в каждый миг готовый к любой неожиданности Следом за ним брёл Мальчик. Люди расступились, молча пропустили барина и коня. Только злобные взгляды и тяжёлое дыхание… сопение. И земляки тоже были готовы к самому тяжкому, к смертельному исходу встречи бывшего барина с ними. Они уже познали вкус крови, притягательность лёгкость добычи. Головокружение от пережитого и содеянного ещё не прошло. Им ещё казалось, что всё возможно, что им по плечу любое дело, они всё могут. Ещё был кураж победителей.

Уже на улице, когда Алексей Ильич направился к дому, дорогу ему загородила юродивая Полька.

– На омута, на омута беги. Там Ванька-конюх твоих убивал, – сама снова присела на землю, в который уж раз за сегодняшний день принялась пересыпать песок между пальцами.

Варенька сидела на берегу реки, раскачиваясь, выла, прижимая руки к обезображенному лицу. Именно выла, ибо её плач больше походил на вой. Это больно резанули сердце и душу ротмистра. Спешившись, он кинулся к сестре, обнял.

– Варенька, Варенька, сестричка, – шептал Алексей Ильич, рассматривая лицо сестры. – Кто это сделал? Где Серёжка?

Девушка, почувствовав рядом родного человека, какое-то время лишь рыдала, не могла произнести и слова. Но всё же собралась, взяла себя в руки. Говорила кратко, обрывочно: слишком свежи были страшные события, чтобы говорить о них спокойно, слишком больно было.

Потом брат и сестра просто сидели, прижавшись друг к другу. Он рассуждал, успокаивал, брал её боль, её страдания на себя, делил надвое… И ей становилось легче. Настолько легче, насколько это возможно при таких ранах, при такой беде, при таком несчастье, насколько способно в таком состоянии присутствие близкого, родного человека снять боль с души и тела, готового поддержать и разделить…

Ротмистр исколесил деревню вдоль и поперёк: найти сразу Ваньку Кузьмина не удалось. Тот или уехал куда-то или прятался, что более вероятно. Несколько раз Аверина пытались остановить и арестовать красноармейцы вместе с Федькой Ганичевым, Сашкой Поповым. Кидались наперерез, хватались за уздечку. Но всё обходилось: Мальчик ловко уворачивался: всадник не обнажал оружия.

Первым выстрелил в барина кто-то из красноармейцев. Выстрелил в спину и достиг цели: пуля попала в локоть левой руки, раздробив кость.

Применять саблю или стрелять из винтовки после такого ранения было трудно, пришлось использовать наган. Два красноармейца, Федька Ганичев и Сашка Попов остались лежать на деревенской улице. Патроны кончились. Аверин направил коня на омута, туда, где ждала его раненая и униженная сестра.

Они не успели отъехать за околицу, как услышали выстрелы: это Иван Кузьмин с оставшимся в живых красноармейцем бросились в погоню. Принимать бой ротмистр не стал: силы были явно не равны. Не было патронов к нагану. Да и с саблей выходить против винтовок и наганов с раненой рукой – себе дороже. Безрассудство. Он уже не юный корнет, и умеет оценивать обстановку здраво. И, главное, надо было спасти сестру. Решили добраться до Варькиного поля, что в пяти верстах от Дубовки, окружённого лесом. Там домик хуторянина Храмова, где можно было укрыться на первое время. И ещё одна причина была ехать именно туда: мать Храмова – старая бабка Евдокия – слыла местной знахаркой. С такими ранами, как у Вареньки, нужен был квалифицированный врач. Однако, события сегодняшнего дня показали, что надеяться на поездку ни в уездный городок, ни тем более в Смоленск, в ближайшее время не стоит. Не сможет ротмистр Аверин пробиться туда, выехать из Дубовки. Осталась последняя надежда – бабка Евдокия. Тем более, что помощь девушке нужна безотлагательно. Да и ему не помешает помощь: хотя бы на первое время перевязать раненую руку, остановить кровь. Это потом можно будет обратиться к врачу, выбраться в город.

– Выноси, выноси, дорогой! – офицер то и дело торопил коня. – Не подведи, родной!

И он не подводил, изо всех лошадиных сил уходил от погони. Ротмистр надеялся успеть укрыться в дубняке у озера, там спешиться, попытаться отбиться от преследователей, дать отпор врагу. Кавалерийская винтовка висела за спиной с полным магазином патронов. С таким вооружением грешно не принять бой, тем более, что преследователей всего двое. Не будь ранения в руку и Вареньки, он бы, не задумываясь, рассчитался с неприятелем. Делов-то…

Алексей Ильич не предавался воспоминаниям, душевные муки не терзали его разум: тот ужас, что творится в стране и в собственной деревеньке научили его мудрости. К чему душевные терзания? Жизнь жестока! Один из преследователей был в недавнем прошлом близкий к нему человек – Ванька Кузьмин. Почти ровесники, они не были друзьями, однако состояли в хороших отношениях. Именно конюх Кузьмин выбрал когда-то неказистого жеребёнка для воинской службы барину, помогал растить и выезжать коня. Обучали Мальчика вместе, по очереди. Лошадка оказалась на удивление сметливой, преданной. До сегодняшнего дня ротмистр был благодарен конюху за это. Но последние события всё поставили на место: никогда простолюдина не станет настоящим товарищем барину. Ни-ког-да! Никогда наёмный работник не будет печься о благосостоянии хозяина. Ни-ког-да! Всегда, на подсознательном уровне крестьянин будет испытывать чёрную зависть к более успешному барину. Всегда виновником своих бед и собственной несостоятельности будет считать работодателя. И при первом же удобном случае истинное нутро подданного вылезет наружу. Пример – сожжённое имение, повешенная мама, обезглавленный младший брат, и вот ещё, сидит в седле впереди ротмистра – обезображенная и изнасилованная сестра. И кем? Кто тот злодей? Близкий человек – вот кто! Земляки, односельчане! Те, с кем жили рука об руку вот уже не одно десятилетие. Так что, верить не стоит. Нет, Алексей Ильич – человек не наивный с недавних пор.

А вот и Варькино поле.

Когда-то оно принадлежало Авериным, ещё со времён Александра Первого даровано было штаб-ротмистру армейской кавалерии Даниле Михайловичу.

С детства маленькая Варенька любила это место, небольшое озерцо, окружённое кустарниками, деревьями. Рай на отдельно взятом кусочке российской земли. Стараниями покойного Ильи Васильевича здесь была построена беседка для уединения и отдыха дочери. Сначала с няньками, с родителями, а потом и самостоятельно брала лошадку, училась верховой езде, уезжала на берег озера, предавалась мечтаниям, читала книги, любовалась чудесной природой, вдыхала изумительной чистоты и аромата воздух поля, леса, водоёма. Так с тех пор и стали называть в семье это поле – Варькиным. Название прижилось и среди местных жителей. Правда, потом Аверины при Столыпине добровольно пожертвовали этот участок родовой земли обществу. А затем это же общество выделило поле новому выходцу из общины для ведения хозяйства и постройки хутора Храмову Петру Николаевичу, участнику и инвалиду японской компании. Но название сохранилось.

Мальчик споткнулся первый раз, когда враги были ещё далеко, в саженях пятистах, очередной раз сбился с темпа уже у небольшого, заросшего осокой и мелкими кустарниками с редкими молодыми дубами озерца. Последующий винтовочный выстрел преследователей снова достиг цели: пуля вошла в заднюю левую ногу, вонзилась в кость. Конь в этот раз споткнулся на задние ноги, припал на них, просел почти до земли, но неимоверными усилиями сумел удержать себя, заставил подняться, повернутся к врагам, и впервые в своей воинской лошадиной жизни заржал от боли. И это ржание было как вызов противнику, как боевой клич и одновременно как реквием по былому, лебединая песнь последнему бою, гимн верности, преданности, героизму, мужеству и пропуском в бессмертие…

Удерживать сестру Алексею не хватало сил: они уходили вместе с сочившейся из раны кровью.

– Прыгай, прыгай, Варя!

Девушка соскользнула с лошади, упала на мураву.

Ротмистр коснулся стволом винтовки головы коня: лошадь ещё смогла привычно отреагировать. Прозвучал выстрел. Один из преследователей, что был на корпус впереди товарища, повис на стременах. Тело его какое-то время безвольно телепалась в такт аллюра, пока не свалилось на землю. Освободившись ото всадника, конь пробежал ещё немного, потом остановился, отдышавшись, припал мордой к траве, отмахиваясь от мух, слепней и оводов.

Пуля, выпущенная Иваном Кузьминым, попала в грудь ротмистру: он дёрнулся, зашатался, уронил винтовку, пытался ухватиться здоровой рукой за луку седла, стараясь удержаться на коне. Однако последующий выстрел не дал ему такой возможности: безжизненное тело Алексея Ильича Аверина рухнуло вниз…

Иван Кузьмин осадил коня у лежащего на земле барина, готовый добить поверженного врага. Разгорячённое в бешеной скачке лицо горело праведным гневом. Отправляясь в погоню, планировал решить две проблемы: убрать с дороги барчуков – брата и сестру Авериных. Варю – как живого свидетеля его, Ивана Кузьмина, тёмных дел. Сожалел, что дрогнул тогда, на реке, не отправил её вслед маленькому барчуку. Понимал, если узнают в деревне, что он сотворил с девчонкой – проходу не будет. И ещё не известно, чем всё потом закончится, когда утихнет, уляжется смута, чей будет верх. Пока мужчина был уверен, что никто из земляков не видел, как он на омутах с барчуком и с Варей… Юродивая девка Полька не в счёт. Чего только она не лепечет. Не всему же верить. А если даже и она что-то говорить станет в своем бреду – и на неё есть управа. Рот заткнуть можно без труда: она доверчивая…

И Алексея Ильича надо было убрать, как потенциальную угрозу для своего будущего. Он хорошо знал характер молодого барина: обид не прощает. А то, что Иван нанёс не только оскорбление-обиду, причинил горе тяжкое этой семье – он и сам понимал.

Враг лежал на земле с распростёртыми руками. Повержен! Голова ротмистра неестественным образом подвёрнута. Живые так не лежат. Да и цвет лица был мёртвым.

Иван дёрнул коня, направился к Варваре, которая пыталась дойти до брата, но раз за разом падала, ибо силы покидали её. Однако она снова и снова поднималась, чтобы тут же упасть. Перенесённые физические мучения и увиденные ужасы не придавали, а, напротив, лишили её последних сил. Она ещё не до конца осознавала величину потерь и утрат июньского дня 1918 года. Ей ещё предстояло осознать, а потом и жить с этим.

Злость, обида, восторг и злорадство – все эти душевные терзания смешались в голове конюха, будоражили сознание. К опьянению от победы добавлялось мстительное чувство. Хотелось мстить, мстить за… за… И не находил причины мести. Даже сам себе не мог назвать, сформулировать: чем же конкретно провинились перед младшим конюхом Иваном Кузьминым молодые барчуки? Чего такого они сделали, что совершили, почему он, Ванька, желает смерти Авериным? Сам лишает их жизни?