© Бычков Ю.А., 2010

* * *

«Тебя я любила, а ты и не знал»

В конце мая случилась жара египетская. Горячие лучи, проникая сквозь стёкла многочисленных окон парадного зала дома Васильчиковых, обращённого в учебный класс, накалили воздух до высокого градуса. Пребывая в безделье, затянувшейся неопределённости, духоте, девятиклассники, семнадцатилетние юноши и девушки, истомились в ожидании учительницы, покинувшей класс «на минутку по срочному делу». Забавлялись, как могли.

Кто-то из девчонок с истеричной, театральной, невсамделешной, категоричностью возопил:

– Мне дурно! Дурно мне! Дайте мне атмóсферы!

Оглянувшись, я понял – актёрские наклонности таким образом вздумала показать Лариса Петухова. Дивертисмент с молодёжным азартом стал набирать обороты с этой, заимствованной из популярного кинофильма реплики, комичной, в сущности, из-за переноса в слове «атмосфера» ударения с «е» на «о».

– Из Чехова, кажется, твоя «атмосфера»? – спросил жеманно поджавшую губки и закатившую глаза Ларису компетентный в искусствах Борька Бессарабов.

– Кажутся черти – крестись! – едва не выпрыгнув из парты, как тигрица из клетки, вскинулась на него Лариса.

– Не суйся середа наперёд четверга.

– Бога не гневи, а чёрта не смеши.

– Быть тебе, Лариса, в раю, где горшки обжигают.

– Вот так! Заступи чёрту дверь, а он в окно.

Как из горсти горох, сыпались пословицы и поговорки. Накануне обожаемый словесник, он же – директор школы Николай Иванович Бизянихин, погрузил девятый класс в мир народной мудрости в связи с разговором о «Словаре живого великорусского языка» Даля.

– Чем острить да грубить, окно бы открыли! Не видите разве, ухажёры лохматые, Лариске дурно?

Из дюжины смущённых ухажёров первым сорвался, побежал к окну Ким Сергеев.

Между собой, в частных разговорах, не по громкой связи, это когда ором на весь класс, а добродушно, ласково, поощрительно звали его Гимнаст Тибул. Литературные ассоциации были у нас в ходу. Если хотите представить себе Кима Сергеева, вообразите всем знакомую картинку: гимнаст международного класса исполнил программу на перекладине или на брусьях и замер в красивой стойке у спортивного снаряда. Совершенные формы, идеальная выправка. И это от природы. Впрочем, Ким увлекался гимнастикой – тренировался дома и в школьном спортзале.

Ким… Представьте, имя это не от корейских корней. Откуда им взяться в Лопасне? Ким – прихоть политизированных родителей, обративших Коммунистический интернационал молодёжи, его аббревиатуру КИМ, в имя сына. Революционная ретивость, как известно, к добру не вела. Отца Кима по клеветническому доносу арестовали и расстреляли в тридцать восьмом году. Об этом в школе, слава богу, прений и духу не было.

Ким Сергеев безнадёжно влюблён в Ларису Петухову. Это каждому известно. Влюблён по-мальчишески, в дым. С детских лет и навсегда. Как мне не вспомнить кстати про засаду трёх бойцов – Кима и его ландскнехтов, двух Олегов, Кузнецова и Ясиновского… В густых осенних сумерках три пятиклассника, три моих школьных товарища, без объявления войны, это когда во время перемены предупреждают: «Знай, Бычок, (моя школьная кличка) бить будем» – подстерегли меня возле родного дома. «Трое на одного»», – недоумевал я, приближаясь к стоявшей на Венюковской дороге богатырской заставе. Возникло предположение: «Что это я решил, будто дело пахнет дракой? Они, наверное, на уроке физики заигрались, а теперь спохватились, хотят у меня узнать про задание, которое дала на дом Екатерина Федоровна» Но тут троица рассыпалась, бойцы двинулись в атаку с трёх сторон.

В пятом классе мы все были до самозабвения увлечены историей. Отсюда это моё определение: «рыцарь и два ландскнехта». От одного из них я получил здорового тумака сзади. И ещё. И ещё. Флегматичный, долговязый Олег Ясиновский молотил по моей спине увесистыми кулаками. Ким подавал команды ландскнехтам. Я пытался увернуться от наскоков задорных бойцов, но удары сыпались градом. Олег Кузнецов норовил влепить мне в носопатку. В нём, Олеге, ласковость и злость находились в удивительной близости друг от друга. В природной сущности своей, добродушный, улыбчивый, покладистый он (нередко такое случалось) вдруг сатанел: холодели, становились льдышками его маленькие голубые глазки, искры злобы сыпались из них. Свободно он мог дать тебе по уху, непонятно за что. Эта его агрессия при переходе из отрочества в юность утонула в любви к Рите Жариковой, которая колобком могла подкатиться к злыдню из злыдней с чудесной, простодушной, обворожительной улыбкой (сама-то она – сущий колобок – округлая, щёчки в ямочках, хохотушка). Олег и Рита раньше многих из нас, сразу по окончании школы, стали супружеской парой. Олег, окончив лётное училище, большую часть жизни отдал малой авиации. Регион, воздушные просторы которого он знал досконально, – Восточная Сибирь. Базовым аэродромом был для него аэропорт города Киренска в Иркутской области. Суровые Северá обслуживал Олег Иванович, и как важно было то, что в доме его в любой час дня и ночи ждала Маргарита Ивановна.

На пересечении Венюковской дороги с Почтовой улицей Олег Кузнецов лупцевал мою круглую физиономию классно и на третьей минуте боя расквасил-таки мне нос. Тотчас три бойца исчезли «аки тати в нощи».

Что, собственно, заставило троицу устраивать засаду? За что следовало «проучить Юрку Бычкова»? На влюблённого антропоса Беликова какой-то проказник нарисовал карикатуру и сделал ядовитую надпись: «Влюблённый антропос». Сочинил «Человека в футляре», как все помнят, Антон Чехов. Да не сочинил, а в жизни подметил такое типичное явление.

Ким Сергеев внешне – прямая противоположность Беликова: атлетически сложён, любит покрасоваться накачанными мышцами торса и развитыми бицепсами гимнаста, ловок, резок в движениях, но, подобно Беликову, – мизантроп. В отношениях со своей избранницей Ким никак не может найти нужного тона. Ревнует. Как индюк на красное, готов броситься на каждого, кому Лариса строит глазки. К примеру, Лариса кокетливо поглядывает на меня. А мне-то что? Пусть строит глазки – меня это не задевает. Вот Ким попытался проучить «соперника», и что?

В старом домашнем альбоме я недавно наткнулся на Ларискину фотографию. Когда и при каких обстоятельствах она мне её подарила, не помню. На обороте – буря чувств… Судите сами. Густо замазанная чернилами моя фамилия, следом – зачёркнутое имя в дательном падеже – «Юре», затем вовсе не зачеркнутое: «От Л.П. 4. 03.48 г.». Мне семнадцать и Ларисе столько же. Самая пора горячих влюблённостей. Многое понять и вспомнить позволила эта Ларисина фотокарточка. Да, что тут скажешь, она заглядывалась на меня ещё в пятом классе и раньше, для Кима это стало поводом для расправы, а мне невдомёк было тогда, за что побили. Семнадцатилетняя Лариса моё внимание ничем не привлекала. В девятом классе мне нравилась Люся Грекова, хотя сколько-нибудь внятного ухажёрства не припоминаю. Волновала её пикантная вихляющая, вперевалочку, походка. Руки– ноги как бы на шарнирах, для неё специально выдуманных шарнирах, с большими зазорами в сочленениях. Манили к себе Люськины васильковые глаза и ещё чувственный, проникающий в душу голос. Мы тогда были по большей части «нецелованные». Провожание после танцев в клубе сводилось к краснобайству с потугами на остроумие. Люся отвечала кокетливыми ужимками. Трогал её смех, звонкий, как заливчатый колокольчик. Когда она легонечко пожимала мне руку, так благодарила за удачный каламбур, сердце, так пелось в популярной предвоенной песне, «сладко таяло в груди». Совсем другое чувствование – сердце бухало, как молот при ударе о наковальню, – испытал я в последнее школьное лето, перед десятым классом. В Лопасню к родственникам на каникулы из Донбасса приехала молодая особа, которая решительно принялась нас, изрядно повзрослевших увальней, знакомить с тем, с чем, по всей видимости, пора было познакомить. Как на следующий день выяснилось, я не первым прошёл через этот мастер-класс. Как всё до ужаса просто оказалось. Объявляется «белый танец». Гостья с юга, не прозевав момент, подходит, кладёт мне ласковую руку на плечо и до конца вечера от себя не отпускает. Незадолго до завершения танцевального вечера она просит проводить её, родственники, оказывается, живут на самом краю Зачатья – название слободы от находящейся поблизости церкви Зачатия святой Анны. У крайнего дома сворачиваем направо – две минуты ходьбы, и открывается поле, всё в копнах только что обмолоченной комбайном яровой пшеницы. Народившийся месяц проглядывает сквозь редкие, высоко забравшиеся облака. Стрекочут неумолчно кузнечики. Под ногами шуршит щетина жнивья. Вполголоса, ей на ухо, пою:

– И куда, не знаем сами, словно пьяные, бредём…

– Почему не знаем? К ближайшей копне, – и она, крепко держа меня за руку, бежит к ней, влёчет за собою, не упускает инициативы ни на мгновенье.

– Какой неумёха! Ну же! Ну!

Будто молния прожгла нутро. Сердце бухает отчаянно. И лёгкость необыкновенная…

– Юра, вставай, провожай меня. Тётя, небось, переполошилась: «Где Катерина? Где Катерина? С танцев молодёжь прошла, а её нет». Ты-то дорогу домой найдёшь? Ха-ха-ха!

Так, полагаю, своевременно, лишился я невинности. Спасибо расторопной, предприимчивой Кате…

У меня на рабочем столе какой день лежит фотокарточка с Ларисиными пометами на обороте. Как это документальное свидетельство реального существования в течение многих лет любовного треугольника, оговорюсь, я в нём – пассивная сторона, оказалось в домашнем альбоме, ума не приложу? Странный любовный треугольник! Лариса к влюблённому в неё Киму относилась, как ей было угодно – приближала, удаляла, презирала, жалела. Со мной она всегда держалась насторожённо. Бог один знает, что за чувство, что за непреходящая любовь-привязанность выпала на её долю. Десятилетия это продолжалось. В девяностых годах, узрев меня, по какому-то поводу засветившегося на телеэкране, тотчас позвонила по телефону, и понятно было по её счастливому голосу, сколь дорога для неё эта нечаянно случившаяся виртуальная встреча. Вот когда понял, наконец, что у нас с ней, как в песне: «Меня ты любила, а я и не знал». И смех и грех…

С благодарным, добрым чувством смотрю на фотографию Ларисы. Приятная, в меру полноватая, обворожительная семнадцатилетняя Лариса с нежностью, затаённой тоской глядит из такой немыслимо далёкой дали времени! Только теперь, кажется мне, я, в состоянии мужского умиления, понял её, оценил её сердце.

Далеко завели воспоминания о времени первых влюблённостей прекрасной юности! Пора вернуться к истоку – на паркет старинного парадного зала дома Васильчиковых, на котором стоят в два ряда парты, а между ними довольно широкий проход, куда выпрыгнул Ким Сергеев и, поклонившись публике, колесом прошел на руках и ногах к крайнему, правому, окну. Его ноги при этом легко порхали в воздухе над головами склонившихся к проходу, в котором он виртуозно исполнял «номер». Достигнув окна, взлетел одним махом на широкий подоконник и принялся один за другим открывать шпингалеты, а затем, ухватившись за массивную литую ручку оконницы, с силой потянул на себя задребезжавшую стёклами раму. В класс густым потоком двинулся настоянный на весенних травах и ароматах только что распустившихся листьев вековых деревьев воздух. Все вскочили и шумно загомонили..

– Искупнёмся? – толкнул меня под локоть товарищ по парте Лёлька Макаров.

– Не рано? Вчера ещё льдинки кое-где на Большом пруду виднелись.

– Какой шут, рано? Двадцать восемь градусов в тени, по Цельсию… А ты: «Рано!»

Выйдя из-за парты на проход, Макаров направился к открытому Кимом окну.

Подоконник манил к себе элегантным могуществом: два сорокасантиметровых лафета в стык, алебастровая шпаклёвка и два слоя масляной белой краски!

– Была – не была! – и Лёлька, взобравшись на подоконник, прыгнул вниз.

Все, как одна, девчонки прильнули к стёклам закрытых окон, уселись на подоконнике открытого окна: смотрели во все глаза, волновались за летуна– Макарова. А он стоял на зелёной траве и улыбался во всё своё скуластое казацкое лицо, показывая крупные белые зубы и поправляя ладонью правой руки спустившиеся на лоб волосы – чуприну а ла Григорий Мелехов. Однажды это сходство подтвердил сам Николай Иванович Бизянихин, чем Лёлька Макаров особенно гордился.

Мне пришлось шутовски прикрикнуть на девчат, с восхищением смотревших сверху вниз на красовавшегося среди лужайки Макара:

– Дайте дорогу парашютисту без парашюта!

Девушек как ветром сдуло – они отлипли от подоконника, дав мне возможность встать на стартовую площадку и с возгласом «Ух!» совершить следом за другом-приятелем прыжок.

Стал было для прыжка на волю протискиваться к окну Ким Сергеев, но тут из глубины огромной классной комнаты послышался хрипловатый баритон Бори Бессарабова – не упустил случая подъелдыкнуть:

– Ким, купаться? В Большой пруд? А пузыри не забыл взять?

– Какие пузыри? Какие? Какие? – заверещали девицы, а Боря во всю глотку запел, приноравливаясь к обстановке, речитативом:

– Пошёл купаться Аверлей, Аверлей, оставив дома Доротею. С собою пару пузырей берёт он, плавать не умея. К ногам приделал пузыри…

– Бычачьи? – послышался ехидный писклявый тенорок Олега Ясиновского. – Га-га-га!

Но Бессарабова сбить с нотного стана невозможно – профи! Он тотчас поднял песню в тоне.

Старинная, озорная студенческая песня зазвучала во всё его хрипатое горло с бендюжными фиоритурами, орнаментальными пассажами, декорирующими простенькую мелодию. Он начал исполнять куплет сызнова, из-за того, что его сбил с ритма Ясиновский.

– К ногам приделал пузыри, пузыри и окунулся с головою, но голова тяжелее ног – она осталась под водою. Жена, узнав про ту беду, сначала верить не хотела, но ноги милого в пруду она узрев, окаменела.

Ким, полагая, что это Бессарабов над ним насмешничает, осатаневши, бросился на нашего барда, однако народ вступился за певца:

– Пусть допоёт! Интересно же знать, чем там дело кончилось…

Борис по просьбе класса исполнил-таки заключительный куплет:

– Прошло сто лет, и пруд заглох, и заросли травой аллеи. Но до сих пор, но до сих пор торчат, торчат там пара ног и остов бедной Доротеи.

Киму в состоянии лёгкого затемнения разума бластилось, представлялось, будто песню про супружескую верность студенты чеховского времени сочинили в предвиденье его, Кима, негаснущей, пламенной любви к Ларисе Петуховой. Боря Бессарабов, на безопасном расстоянии от дергающегося в крепких руках своих дружков Кима, великодушно открещивался от самого себя. Это он делал артистически:

– Ты чего, Ким? Ты чего? Песня к тебе не имеет никакого отношения. Если правду говорить, я имел в виду поддразнить Рыжего, Витальку Комиссарова, и его ненаглядную Зинку Недуеву. А ты вообразил! Тоже мне Ромео с Почтовой.

Нельзя обойти вниманием Зину Недуеву. Чего таить, любовался ею. Сильно в ней чувствовалось женское начало. Тихоня, а переживания – ой-ой-ой! Тогда, весной сорок восьмого года, посвятил ей собственного сочинения стансы. Это было время ранних поэтических проб пера. Начало начал. В «Стансах Зины Недуевой» явлена дерзкая попытка проникнуть в мир женского сердца.

– Атас! Вера Васильевна идёт!

Невысокого роста, статная, в костюме элегантной строчки, в туфлях-шпильках – слышно, как приближается наш классный руководитель, преподаватель химии, супруга обожаемого всеми учителя физкультуры Александра Григорьевича Дронова, который видел, чуял, кому что отпустила природа, и умело вёл каждого к назначенному ему судьбою виду спорта. Увлекательными были занятия в химической лаборатории под началом Веры Васильевны Анисимовой. Оба талантливые, но такие разные. Симпатичная супружеская пара! Медлительный, несколько мешковатый, с речью врастяжку Дронов и резкая, с металлическими нотками в голосе, строгая, но к нам добрая, заботливая по-матерински, бездетная Вера Васильевна. Так сказать, двойной портрет в школьном интерьере.

Народ теснится вокруг отлучавшейся по каким-то хозяйственным надобностям Веры Васильевны, наперебой доказывая ей, что по случаю небывалой жары надо распустить нас во избежание тепловых ударов и прочего.

В это время Бессарабов в дальнем углу актового зала продолжает убеждать чуть остывшего Кима Сергеева, что песня про Аверлея к нему, Киму, никакого отношения не имеет:

– Слушай ухом, а не брюхом! Где в песне про тебя хотя бы одно слово сказано? Ты чего? Очень мне нужно тебя дразнить!

Макаров с Бычковым, стоя внизу, под окнами актового зала, прислушивались к гомону класса, хорошо различимой нотации Бори Бессарабова.

Надо сказать, события развивались в весьма энергичном темпе. В тот момент, когда совершал свой прыжок из окна Лёлька Макаров, директор, Николай Иванович Бизянихин, возвращался из РОНО (районного отдела народного образования) восвояси. Бизянихин уже одолел три четверти круто поднимающегося вверх холма, на котором стоит усадебный дом Васильчиковых, в коем весьма комфортно чувствует себя лопасненская средняя школа. Жара томит. Одетый в костюмную пару, при галстуке, Николай Иванович с трудом одолевал крутизну аллеи. Пот струится по лбу и лысине, в отдельных местах прикрытой остатками выцветших рыжеватых волос. Директор остановился, извлёк из брючного кармана носовой платок и, отирая взмокшую на солнцепёке голову, глянул на вверенное ему здание – памятник архитектуры, белокаменное палаццо, выстроенное, как предполагают искусствоведы, по образцовому проекту Джованни Батиста Жилярди в последней четверти восемнадцатого столетия на деньги Александра Семёновича Васильчикова, отставного фаворита Екатерины Великой, покинувшего альков императрицы с миллионом золотых рублей в кармане. Мысли Бизянихина при взгляде на дивной красоты здание воспарили: от прозы бытовых забот он поднялся к вполне здравому рассуждению о том, что дворцовая среда, в которой де факто пребывают учащиеся, безусловно, влияет, строя эстетический каркас личности, наращивая нравственный потенциал. Недаром, стал было кичиться директор, в девятом классе поэтов, историков по призванию, будущих российских, ну да – советских, литераторов, что рыбной молоди в Большом пруду. В этот момент благостные размышления директора были прерваны ошеломившим его видением: из открытого окна парадного этажа белокаменного палаццо выпорхнуло человеческое тело.

Бизянихин замер и во все глаза смотрел на открытое окно бельэтажа. Через несколько мгновений в проёме окна показалась фигура. «Кто-то из старшеклассников», – определил с расстояния в сто метров Бизянихин и стал свидетелем прыжка с изрядной высоты на землю ещё одного юноши (в скобках замечу, сим неразумным существом был я). Усталость директора как рукой сняло, и он, забыв про жару, устремился к месту приземления великовозрастных сорванцов, коих он успел опознать, – Макарова и Бычкова. По его представлениям, пристальному наблюдению за одним и другим, оба не собирались. Вроде бы поступать в Рязанское десантное училище; впрочем, поди угадай. «Что они себе позволяют?» – распалялся в душе директор, но, подойдя к провинившимся, был, как всегда в таких случаях, корректен, сух, ироничен.

– Макаров, что это такое? Вы позорите школу. Я вынужден буду вас как зачинщика строго наказать. Завтра в десять утра явитесь ко мне в кабинет с матерью.

После этой разносной тирады Бизянихин, помолчав несколько томительных секунд, обратился ко мне:

– Зачем, за какой надобностью, Бычков, вы прыгнули из окна?

– Макаров прыгнул, и я за ним…

– Макаров полезет в Большой пруд топиться, и вы за ним?

Я не знал, что сказать, как ответить на этот прямой, исключительной важности вопрос. Я промолчал. Всю жизнь вопрос, поставленный Би-зянихиным, торчал в моей голове – чуть что, он больно колол сердце, поскольку был проникнут отеческим чувством нашего наставника. Любовь твою забыть, Николай Иванович, так в голос завыть. Истинный Бог, так!

На дороге стоит – дороги спрашивает

Это тебе не буйного сумасшедшего под микитки брать и о четырёх шпалах полковника Очерета в Лопасненском районном доме культуры представлять. Так-то вот, Юрик, выпутывайся сам, как знаешь. Не дрейфь! Барахтайся и всё вперёд, вперёд, по-собачьи, разбивая кулаками лёд в крошево, а руки в кровь, как тогда у мельничной запруды под Солнышковым. Дружка-приятеля Петьку Солёного ты в мыслях, рассуждениях своих упрекать перестань, ни в чём его не вини. Он жё в соответствии с российской пословицей действовал: хотел поступить, как лучше, как он понимал распространённое обывательское стремление получше устроиться в жизни. Только это его и влекло. Куда, спрашиваешь? Да вспомни тот, первый, с ним разговор о поступлении в МАИ, в авиационный институт.

– Ты, старик, знаешь, что в МАПе сетка ставок наивысшая?

– А что такое МАП?

– Не знаешь, что такое МАП? Лапоть ты лопасненский, сапог валяный!

– Представь себе, не знаю! Не тяни кота за хвост…

– Министерство авиационной промышленности. У этого министерства свой институт – Московский авиационный. Туда и подадим заявления о приёме.

– А ты, Петя, откуда всё это знаешь?

– Откуда, откуда? Оттуда! Мой родной дядя, Василий Иванович, в этом министерстве работает.

– Кем?

– Сказать не могу. Режимная должность у него.

Так и совратил речистый москвич Солёный меня и моего школьного товарища Лёльку Макарова. Решили вместе, втроём, идти в Московский авиационный институт на моторный факультет. Почему именно на моторный? Солёный нам, олухам царя небесного, разъяснил: «Так дядя Вася советует». На мякине, что называется, провёл нас. А тебе-то чего хотелось, о чём мечталось, бычок, оказавшийся у Солёного на верёвочке? Ага, поступить на филфак, истфак, а может, на медицинский, чтобы по стопам Антона Павловича Чехова в писатели, властители дум, податься. А что? Мечты прекрасные. Стоящие мечты. Правда, один бог знает, что за цыплёнок из этих мечтаний вывелся бы, не сыграй ты, Юра Незрелый (как прикажешь ещё тебя называть в этом случае?), в труса. Чем самому ломить, пробивать путь в университет, ты, гуманитарий от природы, обрадовался тому, что тебе дружок заезжий, Петька Солёный, предложил услуги штурмана, прокладывающего недотёпам-лопасненцам жизненный маршрут. В общем, твоё дело телячье: обделался и стой, поскольку в стойло это добровольно вошёл. Отмоешься со временем, или тебя доброхоты отмоют. В МАИ тебя всему научат, только вот самостоятельности он, Солёный, ни в чём не виноватый, тебя лишил, как девиц лишают невинности в большинстве случаев не по их, девиц, воле и желанию, а по воле случая. Сладкий плен тебе уготован – жить под диктовку учебной программы одного из лучших вузов страны, попутно открывать способы преодоления душевного дискомфорта. А что? Не слабо!

Когда отучился в МАИ, работал уже на авиамоторном заводе и, мечтая о писательском будущем, посещал заводское литобъединение, написал стихотворение, опубликованное в сборнике заводских поэтов «Первые шаги». Оно называлось пафосно – «Иди вперёд». Что ж, таков был назидательный вывод из первого отрезка самостоятельной жизни. В соответствии с этим выводом и шёл всё вперёд и вперёд, назад не оглядываясь.

ЮРИЙ БЫЧКОВ, инженер.

ИДИ ВПЕРЁД!

Не соглашаться с перспективой стать инженером, не любя, не чувствуя призвания к инженерному делу на инженера учиться? Стоп! Не то! Заочный, какой-то мистический страх перед инженерной профессией стал овладевать мною. Как быть? Не окунувшись, не начав постигать инженерные науки, встать и уйти за проходную МАИ? Куда уйти? Для начала «во солдаты». «Важно ввязаться в сражение, а там посмотрим», – так, кажется, рассуждал и действовал Наполеон.

Возможно, так оно бы и вышло на этот манер, и можно с большой долей вероятности предполагать, что нашёл бы себя «во солдатах», военная служба не раз оказывалось кстати молодым людям, мечтавшим стать писателями. Чем круче, тем лучше! Всякий жизненный материал начинающему писателю – хлеб насущный.

Встать и шагнуть за порог проходной МАИ? Для меня, оказывается, это всё равно, что встать у открытой двери и выпрыгнуть из вагона скорого поезда. И даже того круче – без парашюта покинуть летящий самолёт. Что это страх банальный? Таким храбрым показал себя в отрочестве и юности и вдруг… Не мог я себя представить беглым студентом. Мучился сомнениями. «Чем, собственно, тебе не по нраву такой обожаемый молодёжью вуз? Или всё-таки уйти: просидеть зиму дома, бывая в библиотеках, музеях, театрах, готовясь исправить ошибку молодости, – поступить в будущем году на гуманитарный факультет университета или педагогического института? Не выйдет – ты призывник, и тебе надо готовиться к солдатчине, психологически готовиться. Увы, и с «солдатчиной» у тебя ничего не выйдет. Тебя, одного из весьма способных учеников Лопасненской средней школы, направят в какое-либо военное училище, а оказаться курсантом нисколько не лучше, чем быть студентом вуза, в который ты поступил по-честному. Сдал вступительные экзамены так, что и стипендию платят и ценят за сообразительность. Блеснул, отличился этой самой сообразительностью при поступлении. Петрусь Солёный дённо и нощно творил шпаргалки – ими на экзаменах он был нашпигован, как фаршированная щука. А тебе, Бычков, претила эта самодеятельность. Ты считал: «Сколько знаю, во столько и оценят». Право, смешно подумать, тебе задают дополнительный вопрос, а ты лезешь за подкладку, извините, мужских порток и шаришь по загашнику в поисках формулы бинома Ньютона.

Ведь как оказалось на деле, в реальности. Проходной экзамен в МАИ – математика. Взял я, про себя помолившись, билет, в котором пять пунктов. Первые три – задачи и вопросы, знакомые по тому, что проходили в средней школе, а два последних пункта требуют знаний бóльших, нежели школьные; необходим неведомый пока что мне математический аппарат. В короткое время подготовившись по первым трём пунктам и сознавая, что два последних мне не по зубам, прикидываю в уме логическую схему решения задачи четвёртого пункта и иду к столу экзаменатора. Он благосклонно ставит мне твёрдую четвёрку за сообразительность. Логика решения задачи, выходящей за рамки школьной программы, убедила его в том, что у меня с головой всё в порядке.

А между тем, насколько я себя понимаю, весь состою из парадоксов, то есть несообразностей, странностей, несоответствий житейской логике. Не странно ли, дифференциальное, интегральное исчисления мне дались с лёгкостью, я испытывал огромное удовольствие при постижении этих двух фундаментальных разделов высшей математики, а такую математическую дисциплину, как начертательная геометрия, душа моя по сей день не приемлет. На лекциях профессора Четверухина, автора учебников и методик (высокая фигура которого запечатлелась, как тангенс, – острый угол прямоугольного треугольника, тангенс), я не успевал осознать ровным счётом ничего из того, что он стремительно набрасывал бруском мела на аспидной доске. Замысловатые пространственные построения представлялись мне фантасмагорией линий, чем-то вроде паутины для попавшей в неё мухи. Предстоящий экзамен по начертательной геометрии внушал с трудом одолеваемый ужас. Спустя годы по окончании института мне нередко снился экзамен, который я никак не мог сдать Четверухину. В реальности студенческая зачётка объективно свидетельствовала: «Посредственно. Н.Четверухин». Сдал, но не верил в это.

Парадоксальность самого факта неприятия профессора Четверухина и курируемого им во всесоюзном масштабе предмета, как уродливая гримаса легла на лик моей биографии. Ну разве не парадокс то, что, отдавшись изобразительному искусству, став в1974 году членом Союза художников СССР, написав десяток монографий, сотни статей о творчестве мастеров изобразительного искусства, возглавляя в качестве главного редактора профессиональную газету «Московский художник», естественно, разумея в силу, так сказать, производственной необходимости принципы и тонкости объёмного и линейного изображения, так и не полюбил начертательной геометрии, душа почему-то не приняла. Ведь почему-то она, привередливая моя душа, принимала такие разделы высшей математики, как дифференциальное и интегральное исчисления – хлеб инженерии? Однако не хлебом единым жив человек. Возможно, я «незаконная планета, среди расчисленных светил», которой назначено двигаться по иной, нежели инженерная, орбите, как подобное случилось с десятками выпускников МАИ, ставших известными артистами, писателям, певцами, режиссёрами.

Подытожу рассуждения на тему: правильно или неправильно я поступил, сделав шаг в сторону инженерного вуза. Несколько раньше аз грешный признался, что не дозрел, хотя и получил школьный «Аттестат зрелости». Самостоятельности нехватка была налицо! Понадобился буксир; подоспел московский приятель Петька Солёный с предложением идти в МАИ. Наш школьный поэтический кумир Маяковский с рекомендацией делать жизнь с «товарища Дзержинского», как сегодня бы сказали, не годится, слишком круто и вообще – бог знает что! Трудная позиция – юноша на распутье.

А грубость стихов Маяковского о нежности затягивала в свой омут. Вспоминаю, как Лёлька Макаров в летние дни сорок девятого, в канун «штурма» МАИ, когда мы дни напролёт занимались у Петьки Солёного, расхаживая по просторной единственной комнате московской коммунальной квартиры в доме на улице Москвина, за спиной массивного краснокирпчного здания филиала МХАТ, бывшего Театра Корша, плотным, мужающим от строки к строке баритоном читал с юношеским пафосом:

Свобода словоизвержения полная, безграничная – поэт властелин мира.

Многими неологизмами, языковыми новшествами одарил Владимир Владимирович великий, могучий; ко многому неудобоваримому за век без малого мы попривыкли, притерпелись, многие, введенные Маяковским в речевой оборот слова, несомненно, обогащали современную речь, но нельзя принять за норму, за слово, узаконенное в великорусском языке такой вульгаризм, такое режущее слух словцо, занесённое с юга, как «ложит». Компьютер, на котором я работал, подчеркнул волнистой красной линией и «ложит» и «ложите». Макаров читал Маяковского яро, громко, и способные оскорбить слух каждого культурного человека «ложит» и «ложите» проникли сквозь стену смежной комнаты, в которой сосед Солёных по квартире, участник молодёжного струнного квартета, скрипач Валентин Берлинский (впоследствии художественный руководитель Государственного квартета имени А.П.Бородина, профессор Московской консерватории, народный артист России, музыкант с мировым именем) репетировал с коллегами программу предстоящего концерта. Нежнейший пассаж одного из Парижских квартетов Гайдна был прерван на самой высокой ноте так, словно у первой скрипки внезапно лопнула струна. Из-за стены до нас доносились отдельные фразы: музыканты, похоже, недоумевали. «Как “на скрипки ложите” у великого Маяковского? Быть не может! “На скрипки ложите”! Что “ложите”?

Ха-ха-ха! И на солнце бывают пятна…» Спецы говорят, что Маяковский в данном случае над кем-то иронизировал. Ну, что ж – бог с ним. С гениальным.

А Лёлька Макаров был хорош! Он читал Маяковского самозабвенно, вдохновенно, как некую нравственно-эстетическую проповедь. Поэзия трибуна революции, реформатора языка даже и самой формальной новизной структуры стиха взяла его в свой чарующий плен.

Буксир Петя Солёный (буксир – слово иностранное, и вот его толкование: «Самоходное судно, предназначенное для буксировки несамоходных судов) очень скоро растерял подопечных в сложной для целеустремлённого плавания акватории – водном пространстве, подверженном штормам и бурям, изобилующем рифами и мелями. Солёный, взявшийся было помогать нам, тянуть на канате двух слегка растерянных провинциалов, очень скоро потерял ход и управление буксируемыми. Дабы не затонуть, мы вынуждены были обзавестись тотчас двигательными силовыми установками, собственными рулём и компасом, и таким образом обрести возможность идти собственным курсом, а не плыть по течению, как айсберг в океане или кое-что ещё, не столь величественное. Наш буксир, Петька Солёный, перед тем, как обрубить буксирный канат, пропел нам, необразованным, глуповатую сентенцию.

С какой стати мне надо веселиться? И всё-таки до декабря, когда начались зачёты, бездумно «веселились», а на душе кошки скребли. Захаживали в закусочные и винные кабачки, горланили старинные студенческие песни. Откуда они взялись? Кто от кого перенял, сейчас и не вспомню. Гимны дореволюционных студентов запоминались на-раз! Пели их чаще всего в электричках, увозивших нас по субботам в Лопасню к родителям.

Запевал лёгкий, звонкий тенор – припев мощно подхватывал весь, сплошь набитый студентами-безбилетниками вагон, не исключая представительниц дамского сословия

Недавно где-то вычитал, что крамбамбули – это пражская водка студенческого розлива. Стало быть, гимн винопитию ненашенский, а чешский, так сказать, переводной.

Орём во всю силу молодых лужёных глоток: «Крамбамбимбамбули, крамбамбули», приняв сто пятьдесят и кружку пива, закусив бутербродами с икрой, хочешь красной, хочешь чёрной, – дёшево и сердито. Всё это ничтожно мало стоит: в сталинское время прогулять стипендию – задача, увы, не простая. Вспоминаются крабы в собственном соку, что навязывали, давали в нагрузку во всех закусочных и буфетах.

Пьянство, надо заметить, дело дурацкое и не хитрое. Это тебе не блоху подковать. Как гуляли – веселились, оглянулись – прослезились. Оборвался пеньковый канат-буксир, на котором пытался удерживать при себе меня и Лёльку Макарова Солёный. Во время зимней экзаменационной сессии, после того, как со скрипом, кое-как, сдали зачёты, он, канат, и оборвался. Первый экзамен – математика, дифференциальное исчисление. Я нырнул в аудиторию, где проходил экзамен, одним из первых, рассудив: «Пока голова свежая». В зачётке моей по выходе из чистилища стояла удивившая меня самого оценка «отл», что благодушно расшифровывалось нашими доморощенными остряками как «Обманул товарища лектора». «Хор» в этой шутейной аббревиатуре означало – «Хотел обмануть разоблачили. «Поср» – не упомнил, ведь столько лет прошло.

Петя Солёный, услышав из моих уст ровным, тихим, но внутренне ликующим голосом произнесённое «Обманул товарища лектора», побледнел, следом, через две-три секунды, позеленел. Ступая по паркету одеревеневшими ногами, словно идя на казнь, он вошёл в дверь математической аудитории. В состоянии обречённости вести беседу с товарищем лектором о принципах дифференциального исчисления – дело безнадёжное. Для того, чтобы студенческую зачетку украсила начертанная твердой рукой преподавателя высшая оценка «отлично» или сокращённое «отл», кураж нужен и знания в достаточном объёме, разумеется. Солёного снедало честолюбивое желание стать маёвцем– отличником. Дескать, знай наших! Де факто данных на то у Петра Солёного не было. Про это самое поётся в знаменитой украинской песне: «Чому я нэ сокил? Чому нэ литаю?» Снизойдя к слабости, немочи, временной, конечно, лектор, он же экзаменатор, начертал, сочувствуя Солёному, «поср» и принялся выявлять уровень знаний студента Льва Сердцева.

Солёный вышел в коридор в сомнамбулическом состоянии, в расстройстве сознания, характеризующемся автоматизмом действий. Он, никого и ничего не видя, направился в туалетную комнату, где методично, полоска за полоской распустил на ленточки обе брючины и таким образом поставил нас, его товарищей, перед необходимостью выдумывать способ воссоздания брючного благополучия, хотя бы относительного.

Дальнейшее банально и, в сущности, гнусно. Наш буксир решительно сбился с курса – загулял. Когда решили втроём готовиться к поступлению в МАИ, Солёный приказал всем постричься наголо, дабы ни одна соблазнительница и не пыталась совратить нас с намеченного кормчим курса. А тут – «гуляй, рванина, от рубля и выше». Если бы он изволил гулять в одиночку, то куда ни шло. Но кто ж гуляет в одиночку в таких прискорбных обстоятельствах?! В качестве сочувствующих, утешающих выступали мы, единоверцы. Пили, ныли, буянили, пьяные гимны распевали.

Физика и химия были провалены с треском. Макарова за двойки по этим предметам отчислили из института, и он загремел как военнообязанный, по призыву… в Вольское авиационно-техническое училище. Мы с Солёным прокатились каким-то чудом на тройках. К экзаменам не готовились совершенно. Стипендия накрылась ввиду двух троек – по физике и химии. Кислая жизнь впереди, как ни кидай. Я послал в Ленинград, в Военно-медицинскую академию прошение о переводе туда из московского технического вуза и скоренько получил отказ. Закручинился. Утешение находил в поэзии, консерваторской музыке (какая роскошь, духовное наслаждение высшего порядка – шопеновский концерт незабвенного Владимира Софроницкого!), художественных выставках и Третьяковке. На кого обижаться? Сам себя загнал в угол. А может быть, и не в угол вовсе? И ещё, знай на будущее, Юрий, что права восточная пословица: «Выбирая спутников, людям ловким умных предпочти».

НОСТАЛЬГИЯ, ТОЖ ТОСКА

Погружённый в себя, в забвении, в поэтическом экстазе, пребывая в чертёжке Пятого корпуса, инкубаторе, – здесь первокурсников МАИ обращают в инженерную веру, я, отклонившись от распятого кнопками на мягкой липовой чертёжной доске листа ватмана с курсовой работой (именно эта дисциплина приучала к точности, чёткости, аккуратности) сидел в тишине чертёжного зала, где десятки студентов-первокурсников сосредоточенно постигали язык инженерной графики, и правил стихи. Те, что вспомнил и воспризвёл с помощью компьютера только что. Обстановка располагала к сосредоточенности.

Дора Израилевна Спектор – преподаватель черчения, статная брюнетка лет тридцати, продвигаясь по залу бесшумно, невидимо, как некий фантом, возникла неожиданно рядом со мной.

– Разрешите присесть, – она грациозно опустилась на непрезентабельный, изрезанный, разрисованный поколениями студентов, табурет и вальяжно заложила ногу на ногу, открыв, таким образом, восхищённым взорам шмыгающих взад-вперёд студиозов и мне, её собеседнику, прелесть, броскую красоту икр, колен, бёдер, обтянутых вязью модного, тонкого, как шёлк, капрона.

«С какой стати она оказывает мне такое внимание? Преподаватели МАИ – не то, что наши учителя в Лопасненской средней школе, особым вниманием, участием студентов не балуют: прочитал лекцию, поставил тебе на экзамене «хор» или «неуд» и пошёл себе – его не касается, слушал ты лекцию или играл с приятелем в «морской бой», огорчён тем, что тебе, такому умному и гордому, вместо причитающейся высшей оценки доцент Иванов поставил «хор». «Каста неприкасаемых!» – рассуждал я, не осознав ещё разницы между школами средней и высшей.

– Стихи пишете, а чертёж скучает, ждёт не дождётся вашего благосклонного внимания.

Она оглядывает острым взглядом листки с черновиками стихов: приподнявшись, пробегает глазами «Ностальгию», читает вслух, негромко, с чувством, заключительную строфу.

Дора Израилевна, непроизвольно, бровью повела и захохотала:

– Хорошие стихи… Вы, несомненно, талантливый, одарённый человек, – она шагнула к чертёжной доске: – Какой раз смотрю на эти неловкие, неуверенные линии и понимаю, какое для вас мучение это моё любимое черчение. Хлеб с маслом для будущего инженера, между прочим.

Она говорит доброжелательно, ласково, как старшая сестра.

– Как я вас понимаю… Шаг в неверном направлении… Вам придётся исправлять допущенную ошибку.

– Ошибку? Не роковую, надеюсь? – мне совсем не хотелось в разговоре с красивой молодой женщиной показаться слабаком. И я немного петушился.

– Уходить из института не собираюсь. Черчением, Дора Израилевна, в ближайшее время займусь всерьёз. И сопромат придётся одолеть, и теорию машин и механизмов, и газовую динамику. И дипломную работу сдюжить.

Отчего-то на душе полегчало – мне показалось, что Дора Спектор не только из сочувствия подсела ко мне, чем-то я её приманил. «В общем, если приглядеться, парень не из последних. Одеваться надо бы получше. Стихов писать побольше хороших. Себя уважать… А что? Не пригласить ли эту статную «чертёжницу» в Третьяковку, чтобы нос не задирала. Подумаю…»

С утра по расписанию лекция профессора начертательной геометрии Четверухина, а я к десяти утра спешу в Лаврушинский переулок. Там в залах Третьяковской галереи семинарские занятия со студентами искусствоведческого отделения истфака МГУ проводит профессор Алексей Александрович Федоров-Давыдов. Он выходец из Третьяковки – много лет работал здесь лаборантом, экскурсоводом, научным сотрудником. Защитил кандидатскую диссертацию. Перешёл на кафедру искусствоведения МГУ. Через Третьяковку в патентованные искусствоведы, чем не пример для подражания? Касаясь моей причастности к изобразительному искусству (с июня 1976 года я член Союза художников, секция искусствоведения), замечу, что курс истории отечественной живописи в практическом преломлении пройден мною в Третьяковской галерее.

В студенческие годы МХАТ, Малый и Большой театры с корифеями, имена которых называешь и дух захватывает, посещал без определённой системы, но с разбором, «штучно». Консерватория и Зал Чайковского также в перечне средств моего воспитания и образования в сфере искусств. Это были вечерние, так сказать, факультативные, занятия – наслаждение и накопление духовного потенциала. Хорошее физическое состояние, отменная спортивная форма обеспечивались регулярными тренировками в лыжной секции Спортклуба МАИ. То, что получил в средней школе под мудрым руководством Александра Григорьевича Дронова (чего стоит такое достижение восьмиклассника и его тренера: Юрий Бычков – чемпион Лопасненского района 1947 года в лыжных гонках на 10 километров!). В МАИ это стало пропуском в институтскую лыжную сборную команду. Тут тебе и отдых от изнурительных занятий (365 экзаменов, зачётов, курсовых работ за шесть лет учёбы. Каково!) и подпитка самолюбия – не пустой звук постоянное стремление к первенству среди самых сильных, волевых маёвцев.

Не в свои сани не садись! Конечно же, это дельная сентенция, но как хочется утихомирить излишнюю категоричность старинной пословицы другой пословицей: «Что сделано, то свято». Поступил в МАИ – бери всё ценное, что дают тебе в его стенах. Что мне, гуманитарию от природы, дорого всегда? Исторический аспект, эстетический компонент, философия всякого дела. К примеру, такой предмет, как «История авиации» для меня – хлеб с маслом. А философская составляющая «Марксизма-ленинизма» важна, обязательна, и не из-под палки, естественно, тому, кто близок к искусствоведению, практической эстетике, изящной словесности. Английский язык. В пятидесятых годах, живя за массивным «железным занавесом», многие из нас брезговали английским. Иного и ожидать было трудно. Отношение к английскому языку у нас, студентов-технарей, было непорядочным. С помощью всяческих ухищрений сдавали зачёты. Надо признаться, самим было противно от этой царившей в институте профанации.

Серьёзно, увлечённо относился я к металловедению. Не странно ли? Нет, совсем это не удивительно. Человеком, личностью я был увлечён. На лекции заведующего кафедрой металловедения, профессора, доктора технических наук Сергея Тимофеевича Кишкина, сбегались отовсюду. Это были по-настоящему главы научно-приключенческого романа. Кишкин выходил к профессорской кафедре, элегантный, с блеском регалий. На лацкане его модного двубортного пиджака красовались две золотые медали лауреата Сталинской премии. Томиться в неведении, сгорая от любопытства, студентам не приходилось. Сергей Тимофеевич с очаровательным простодушием «раскалывался» насчёт лауреатских медалей.

Но прежде, чем коснуться научно-приключенческой стороны дела, он азартно вычерчивал мелом на доске, схематично, на скору руку, шлифы, комментируя существо принципов повышения прочности и жаростойкости легированных сплавов, им созданных. Затем пускал по рядам лекционного зала подлинники – тонкие, отполированные, круглые по форме пластины – и продолжал пояснять, какие структурные метаморфозы происходили от точной, соответствующей теоретическим представлениям, добавки хрома, ванадия, никеля.

Важность проведённых им в годы войны исследований можно было ощутить, услышав, что задания и поручения он, лично, получал от Государственного комитета обороны. Самолёт-штурмовик Ил-2 не имел достаточной броневой защиты. Во время штурмовки гибли лётчики, падали наземь самолёты. От Кишкина ГКО потребовал в короткие сроки создать броню, способную защитить лётчика и машину, – одеть штурмовик в дополнительную броню, не увеличив существенно полётный вес.

Он создал такой бронесплав.

Улыбчивый, обаятельный, доброжелательный, открытый, готовый к общении, Кишкин не менял этой тональности нигде и никогда. Увлекшись металловедением, я, помимо лекций, при всякой возможности спешил на кафедру, в замечательную лабораторию Сергея Тимофеевича, где он с нескрываемым удовольствием консультировал заинтересовавшихся его наукой студентов. Помню вдохновенное лицо, светившиеся сквозь стёкла очков глаза, румянец пухлых щёк и летающие руки, берущие со стенда и ставящие под микроскоп один шлиф за другим, и тут же поясняя, что внесло в структуру сплава внедрение того или иного легирующего, повышающего вязкость или прочность, компонента. Осмелев от его благорасположенности, спросил:

– Как вы, Сергей Тимофеевич, определяете, что и в каких количествах следует вводить в состав шихты, чтобы получить желаемое качество? Планируемую, если можно так выразиться, броневую или жаропрочную сталь?

– На глазок. Как в искусстве, где всё на чуть-чуть, – он засмеялся звонко, молодо и пояснил: – Это, в сущности, искусство, искусство варить сталь, сталь с определёнными желаемыми качествами. А искусство? Искусство – знание, умение плюс интуиция. И догадливость – вещь не лишняя…

Как-то, по ходу лекции, Кишкин поведал имевшую место быть приключенческую историю. Броня штурмовиков Ил-2, Ил-8, Ил-10 вызывала огромный интерес, зависть, что ли, у наших союзников. Как заполучить в Англию сверхсекретного создателя суперброни? Черчилль, премьер Великобритании, обратился с просьбой к Сталину прислать профессора Кишкина в Лондон. Легко сказать: «Пришлите, пожалуйста, Кишкина», – а как подобный вояж осуществить? Сталин поинтересовался гарантиями безопасности. Черчилль заверил маршала Сталина:

– Доставим в сохранности.

На бомбардировщике «Ланкастер», приземлившемся на авиабазе под Мурманском, Сергею Тимофеевичу предоставили в качестве пассажирского места бомболюк. Эскадрилья истребителей королевских ВВС ответственно сопровождала перелёт.

– Как видите, довезли благополучно, – весело заключил сообщение о своём воздушном путешествии Кишкин.

Рассказал профессор в тот раз и о том, как он провёл обмен научной информацией с союзниками, которые не спешили предоставить состав шихты интересующего его броневой стали. «Что за добавки используют англичане?» – ломал голову Кишкин. Любопытство своё смог удовлетворить догадливый Сергей Тимофеевич лишь по возвращении в Москву. Решить задачу помог случай. Во время экскурсии на военный завод Кишкин, ведя беседу у токарного станка с сопровождающими его лицами, обронил «нечаянно» носовой платок – поднял платок с прилипшими кусочками стружки.

На экзамене по металловедению мне было, как никогда, легко. Бывало со мной в МАИ и такое. Кишкин запал в сердце на всю жизнь. Держу в памяти всё, что с ним связано.

Когда Сергей Тимофеевич легко, иронично, как о чём-то забавном, вспоминал, как он болтался несколько часов в жёстком, тёмном бомбовом люке, у меня из головы не шла песня английских лётчиков, в которой радиосообщение пилота невольно возбуждало тревогу за возможный иной исход перелёта Кишкина. На вечеринках пою эту песню, думается, с подобающей интонацией, вкладывая в неё своё, дополнительное, содержание – от вояжа С.Т. Кишкина.

Боже, насколько это близко к тому, что пришлось пережить моему профессору в небе над Исландией.

Сергей Тимофеевич рассказывал:

– Ночь. Черно – глаз коли в бомбовом люке. Посредине пути на «Ланкастер» вышли «Мессершмитты». По бронированному фюзеляжу бомбардировщика, будто мне по голове, прошлась пулеметная очередь. Заложило уши. Подумал: «Кушать меня будут норвежские лососи или треска с Джордж банки? Впрочем, откуда мне знать это – курс «Ланкастера» мне неизвестен». Когда приземлились в Лондоне, пилоты сообщили: «Один “Мессер” был сбит, второй ушёл восвояси». Кишкин летал в Англию исполнять союзнический долг – способствовать усилению бронезащиты самолётов и танков англичан и американцев. Надо полагать, преуспел в этом.

Мой приятель с Почтовой

Догадывался Николай Иванович, да чего там догадывался, знал о том, что поэтические ветры в десятом классе взъерошили многие головы, задели за живое подопечных ему юношей и девушек. Вспоминал я уже, что и тихоня Недуева попала в поэтический переплёт – ей посвящённые стихи ходили по рукам в разных списках. Был, помнится и такой вариант моих «Стансов Зины Недуевой».

«Тогда не то, что ныне», девицы, особливо в провинции, скромные были. Многие из них стали педагогами и сердобольными докторами. Но, бывает, в тихом омуте черти водятся. Наша школа ходуном ходила, обсуждая нескромное поведение Валентины Антоновой, кончившей десятилетку с золотой медалью. Представьте, какой простор открывался перед ней. Она не то, чтобы высидела эту медаль, как добросовестная курушка, а талантливостью своей взяла поднебесную высоту. Однако на беду свою влюбилась. Влюбилась в Кольку Сесипатрова, тракториста, чубатого, вечно чумазого парня. Оторвать их друг от друга не было никакой возможности. Для полной ясности следует не утаить того, что не стихи они друг дружке читали, прогуливаясь по липовым аллеям старинного парка, а бегали по кустам, предаваясь со всей страстью натур горячих, необузданных, плотской любви. То была роковая любовь, и не больно-то хочется разбираться в сей патологии.

Говорите, страсть не патология, болезнь, то есть? Чем спорить, сомневаться, загляните лучше в академический «Словарь русского языка». «Страсть, – толкует словарь, – сильное чувство, с трудом управляемое рассудком». Следует заметить, что в случае с овладевшей Валентиной и Николаем страстью, рассудки вовсе не управляли их поведением. Но то был случай исключительный. А вообще-то, царило романтическое, с поэтическим уклоном, мировосприятие. Немудрено было различить в нашем десятом классе добрых два десятка романтиков, способных открыть, описать в стихах или прозе прекрасное в окружающей обыденности.

Прежде других вспоминаю Генку Лучкина. Вот именно в нём-то, мне кажется, и проглядел Николай Иванович Бизянихин поэта. Недоумеваете, почему поэта? Вроде бы Геннадий стихов не писал? В иных формах проявлялась поэтичность его натуры. Так и подмывает скаламбурить: величайший поэт античности Гомер тоже стихов не писал. Как так, возмутитесь вы. А именно так обстояло дело. Гомер сказывал величавые стихи «Илиады» и «Одиссеи», а гекзаметры слепого поэта записывали спустя века, с голоса исполнителей античных поэм, рапсодов.

Мы с Геной Лучкиным с одной улицы, с Почтовой. Параллельно улице Почтовой речушкой Жабкой прорыт овраг, прорыт бог знает когда. Кто станет спорить, что те, кто первыми стали селиться вдоль этой речушки, впечатлены были несметным количеством жаб, что раньше людей обжили берега ручья. Оттого и назвали малую речушку, тож ручей, Жабкой. В пору моего босоногого детства жабы, разновидность лягушек (в скобках позволю себе такое картинное сравнение: жабы среди лягушек, что слоны среди коров), часто встречались по берегам Жабки.

У мальчишек к этим бесхвостым с бородавчатой слизистой кожей проявлялся инстинкт – безотчётное отвращение, готовность, чем придётся, пришибить жабу. Но далеко не каждый замахивался на неё, а уж тем более дотрагивался руками. Считалось: возьмёшь в руки жабу – она наградит тебя своими бородавками. Ещё бытовало поверье, коли убьёшь жабу, разразится сильный холодный дождь, настоящий проливень. Поэтому, завидев на влажной, сочащейся влагой земле, будто прилипшую к ней плоским широким брюхом жабу, сторонишься, буквально отпрыгиваешь от земноводной твари (божьего творения тож) и наблюдаешь в этот момент летящих в воду лягушат, перепуганных твоим резким движением.

В Жабке из рыб, как помнится, обитали только сентиухи – рыбки в пять-шесть сантиметров длиной, лакомство охочих до неё кошек. Ни в одном из словарей я не нашёл слова «сентиуха», как в известном анекдоте про мальчика Колю, который на просьбу учительницы назвать слово начинающееся на букву «ж», произнёс слово хорошо знакомое буквально всем. Учительница, возмутившись, заявила громко классу: «Такого слова нет!» На что Коля так же, как учительница Мария Ивановна, во всю мощь своего писклявого голосочка изумился: «Как же так, слова нет, а жопа есть!?» То же с сентиухой. Рыбка такая водится в ручье Жабка, а слова сентиуха нет ни в одном словаре. Поймаешь бывало несколько сентиух и бежишь домой, порадовать добычей кота Мурзика.

После половодья в водах Жабки случалось застревали шедшие на нерест щучки. Ребятня ловила их в бочагах руками.

Проходя по разным надобностям вдоль Жабки, мы с Генкой нечаянно встречались в среднем её течении и славно, по-мальчишески, дружили – делились находками и открытиями, хвалились добычей. В зимнюю пору часто оказывались вместе на лыжных овражных горах.

Жабка зимой промерзала до дна, что и не удивительно: ручей был жидковат, глубина его такова, что вода, когда ты вступал в него, едва доходила до мальчишеских лодыжек. Пожалуй, более ловко сказать, по щиколотку. Чтобы удобно брать тёплую, живую воду для полива огородных грядок, да и для пожарных случаев, Жабку чуть выше по течению запрудили-перегородили большими камнями, засыпали землёй, утрамбовали, поверху устроили спуск из камней, чтобы Жабке способно было бежать дальше, куда ей назначено – в реку, в Лопасню. Образовавшийся водоём (таких с десяток можно насчитать) – приволье для гусей и уток и купальня для мальчишек. Не уходит из памяти и сладкое воспоминание о том, как по водным просторам запруды мы четырёх – пятилетние сорванцы, вооружившись, кто доской, кто суковатым дрыном, совершали рейсы по глубоководью запруженной Жабки; происходили при этом и «морские» сражения с рукопашными абордажными схватками, в ходе которых победители сбрасывали матросов противника с дощаника или плавучего коряжистого бревна в воду, поднимали свой тряпичный флаг над захваченным в бою судном, вопили писклявыми голосами «Ура»; такое происходило в июльскую жару. А зимой Жабка, её заснеженные овражные спуски манили нас, пацанов, неодолимой тягой купаться в пушистом или рассыпчатом снегу, естественно, не расставаясь по целым дням с коротышками лыжацами-вездеходами.

Итак, Жабка промерзала сплошь и рядом до дна, а вода с верховьев, из лесной чащобы Мёрлинок текла и текла. На дне оврага она сочилась поверх зеленовато-жёлтого льда, выползающего из-под свежего снега скользкими буграми-наплывами. После вьюги или обильного снегопада, как правило, чреватыми оттепелью, на этой корявой поверхности образовывался налой – напитавшийся водою снег. По налою не пройдёшь в валенках, они живо наполнятся ледяною влагою. Без резиновых высоких калош по налою далеко не уйдёшь! Лыжи, врезавшись в налой, тут же выходят из строя – обледеневают, как крылья самолёта, попавшего в снежную мокротель.

Ну, так что, когда не было на дне оврага налоя, происходило на заснеженных Жабкиных горках? Спускалась ребятня на маленьких ловких лыжах, хочется сказать лыжатах, по сто раз в день. Чем горка круче, тем больше интерес.

В освоении наших Жабкиных Альп отлично прослеживается диалектика роста детского разума. Поначалу хорошо помню ощущение досадного тупика, в конце спуска, если даже он и не был дюже крутым, обязательно мальчишки тыкались лицом в снег, отчего детские рожицы буквально пламенели. Когда налой ещё только подспудно формировался и был невидим, втыкался карапуз-лыжник всей физиономией в склизкую холоднющую снежную жижу и с рёвом бежал домой… У лыжат-коротышек носы только чуть-чуть загнуты – досочка плоская с жёлобком снизу и всё. Кого первого надоумило, меня или Генку, сейчас никак не вспомню. Может, рассуждали вдвоём и придумали такое вот усовершенствование лыжат-коротышек. В самом узком месте, на верхушке носка лыжицы раскалённым до красноты шилом прожигалась дырочка. Разумеется, на обеих лыжах. Сквозь полученное отверстие пропускался сыромятный ремешок (или прочный шнур), протиснутый сквозь прожжённую в лыже дырочку ременной хвостик завязывался с помощью шила двойным узлом. Когда эта операция успешно проделывалась на паре лыж, получалось что-то вроде ременных вожжей. Роль управляемой тобою при спуске с горы лошади исполняют лыжи. Приближаясь к точке перелома крутизны, ты изо всех сил натягиваешь ремень, который крепко держишь в руках. То есть делаешь то, что возчик, стремящийся остановить бег коня в упряжке. Он громко, протяжно произносит: «Пр-р-р-у-у!» И при этом изо всех сил натягивает вожжи, останавливая бег коня. Ты, спускающийся с горы лыжник, весом отклонённого назад тела задираешь вверх носки пары лыж и благополучно минуешь точку перелома крутизны, так сказать, нижнюю мёртвую точку.

Изобретённые нами упругие ременные вожжи давали устойчивость, помогали удержаться на ногах при скольжении после спуска по ледяным буграм замёрзшего ложа Жабки. В общем, здорово было придумано – полное соответствие с правильным нахождением центра тяжести при спуске с горы. Одним словом, у нас с Генкой был полный порядок в том, что касалось применения законов физики в жизни.

Мой приятель с Почтовой Генка Лучкин вызывал у меня восхищение. С лыжами мы не расставались и став взрослее, возмужав; запомнился мне Геннадий пижонистым старшеклассником – слаломистом на трёхсотметровом марасановском спуске, это опять же на наших родных Жабкиных горушках. Всегда козырем Генки Лучкина была завидная осанка, гордое, изысканное, аристократическое положение всех частей фигуры, отдалённо напоминающее вскинутость головы и тела насторожённой лани. Сила, чувство собственного достоинства, естественная, природная постоянная собранность ощущались в нём – невысоком стройном юноше, с лёгкой азиатчинкой в чертах лица. Он так и стоит передо мной. Статный, атлетически сложенный, грудь колесом. Аккуратист (стрелки отутюженных брюк, словно опасная бритва, начищенные до зеркального блеска ботинки, уложенные набок волосы). Особенно хорош он был в летней рубашке с короткими рукавами и отложным воротничком. Мы с ним, надо это подчеркнуть, никогда не конкурировали, просто дружили.

Было в кого стать ему атлетом. Отец Геннадия Александр Иванович Лучкин – на Лопасне личность заметная, я бы осмелился заявить яркая, громкая. Богатырь. Русский богатырь. Всю трудовую жизнь Александр Иванович – шофёр, водитель грузовых автомобилей. Тут без наличия физической основательности делать нечего. Совершенно безаварийный шофёр. Участник (опять же за рулём от звонка до звонка) военной финской компании 1939–1940 годов. Вернулся домой с медалью «За отвагу» на богатырской груди. Лучкин-старший выделывал бог знает что с гирей двухпудовой. Дюжину граждан выдерживал на себе, положив широкую доску на грудь. Добродушен, общителен, надёжен, улыбчив.

Теперь пришёл черёд рассказать, почему считаю Гену Лучкина не открытым нашим чутким словесником Николаем Ивановичем Безяни-хиным истинным лириком. Предполагаю, что дальнейшее повествование о нас с Генкой вызовет наветы. Дескать, ещё один эпигон Тургенева нашёлся. Сто тысяч первый «Бежин луг» описывает. Что делать – не могу не рассказать о том, что на душу легло как заветное, дорогое.

Настал такой момент в нашей жизни мальчишеской, когда романтика, поэтические грёзы перехлёстывают через край. Решили мы устроить вдвоём рыбалку с ночёвой у реки под открытым небом. Гвоздь программы – рыбалка с постановкой вершей. Место действия – речной перекат, что у Кручи. Это высоченный глинистый берег на Старом Бадееве.

Для осуществления задуманного требовались эти самые верши – древнейшее орудие лова. Надо признаться, с вершей, обнаруженных Генкой на чердаке вросшего в землю амбара, стоящего в глубине усадьбы Лучкиных, и завязалась романтическая мечта, которую мы оба, отроки решительные, тотчас принялись приводить в исполнение.

Верша – это сплетённая из ивовых прутьев круглая продолговатая корзина с воронкообразным входом, с завязываемой верёвкой хвостовой частью (развязав верёвку, рыбаки высыпают на землю улов). Обе обнаруженные на чердаке амбара Лучкиных верши от долгого хранения в сухом месте стали ломкими, хрупкими, при неаккуратном обращении готовыми рассыпаться в прах. С предельной осторожностью мы очистили верши от мусора, набившегося в них за годы чердачного забвения.

Применяя всевозможные уловки, чтобы не раскрыть тайного замысла ночной рыбалки, раздобыли необходимое – соль, спички, хлеб, дюжину увесистых картофелин. В сумерках приступили к исполнению задуманного. На перекате решили выложить запруду из речного камня: в ней, по нашему плану, следовало оставить два прорана под верши. Трудились в поте лица – выкладывать преграду из придонных осклизлых камней размерами побольше, ибо стремительный поток воды на перекате булыжники величиной с кулак с лёгкостью катит вдоль пологого наклонного участка русла, оказалось не простым делом. Азарт в то время, как мы, стоя по колено в воде, всё это проделывали, владел нами такой, какого до этого рыбачьего вечера и не знали. Устроив в двух проранах рыбные ловушки, по крутому глинистому откосу взобрались наверх – на травянистую луговину, у края которой устроен был бивак для ночлега. Лежали здесь шерстяные свитеры и ватные телогрейки, загодя приготовленные дровишки, береста для розжига костра, съестные припасы. Крышей, огромной, иссиня-чёрной, украшенной мириадами звёзд, решили считать небо над нами. Занялись костром, полагая, что станем выяснять, велик ли навал окуней, плотвы, голавлей, линей, краснопёрок, ближе к утру, как только на востоке зардеет заря. Когда запылал костёр, переоделись в сухое. Стали поглядывать вниз, туда, где с утробным ворчанием и плеском переливалась через нашу запруду вода. Почему-то мы уверили себя в том, что вода дырочку найдёт, а вот рыба в эту дырочку не протиснется. Воображение разыгралось ещё как! Полагали два завзятых рыбака с Почтовой, что вся, какая есть в реке рыба, непременно двинется к проранам, а там – наши верши.

Горел скромный костерок – не хотели мы, мальчики, которым только-только исполнилось десять лет, привлекать особое внимание к себе, в том числе пожарных. Каланча, дозорная вышка лопасненской пожарной части, возвышалась над одноэтажным массивом строений Почтовой и Московской улиц. Дежурившему на каланче дозорному пылающий в ночи большой костёр непременно показался бы подозрительным явлением. В общем, мы были мальчишками сообразительными и отправились на ночную рыбалку не озорства ради, а чтобы испытать чувство, о котором поведал Тургенев в «Бежином луге». Этот рассказ на уроке читала нам учительница Мария Архиповна.

Как только костёр прогорел, стали бросать в огнедышащую массу углей и золы картофелины, присыпая их искрящимися остатками, закраинами кострища. Чтобы не упустить огня набросали на дышащие жаром угли сучья, прошлогоднюю полынь, всё, что удалось собрать в ближайшей округе. Костёр заново взялся, ослепляя нас; от его полыхания не видно было ничего уже в нескольких метрах от бивака.

Сучья, сгорев, прикрыли новой порцией золы и краснеющих в ночи углей картошку. Улёгшись на ватники у догорающего костра, стали вслух мечтать о большом улове. Реку накрыл молочного цвета густой туман, и оттого всякие звуки с воды, приглушённые им, возбуждали в наших сердцах мальчишеские грёзы.

А тут в наступившей ночной тишине подал голос одинокий соловей. Дни клонились к середине июня, и ему пора бы уже обзавестись подругой, а он, бедолага, всё поёт любовные песни. Свистнет соловей как-то робко, заискивающе, помолчит.

И вдруг, осмелев, пошёл дробить устоявшийся, густой, с туманцем, воздух трелями, красивыми, затейливыми пассажами. На жалобной, ласково-печальной ноте голос соловья смолк. До будущей весны, наверное.

Короткий антракт. Слышно только приглушённое туманом журчание-говор воды на устроенной нами плотине. Чу! На том берегу будто тележный скрип с подергиванием.

– Коростель продирается сквозь густой травостой; можно подумать, кого потерял в темноте, ищет – не найдёт никак.

– А это? Слышишь, звуки, душераздирающе-отрывистые. Кто это там пищит?

– Сова… Добычу свою, мышей, так пугает, летит, пищит, мышка замерла на месте от страха. А сова в темноте всё и всех видит, да ещё как видит. А летает она совершенно неслышно. У неё мягкое, рыхлое оперение – никакого свиста крыл. Перемещается в ночи бесшумно. Голова у неё большая, круглая, глазницы в перьях. Сущий дьявол.

– Сколько ты знаешь, Генка! Откуда?

– Мне сосед-охотник дядя Вася Марасанов про сову рассказывал.

Звёзды, усеявшие от края до края небосвод, завораживали, вынуждали думать, говорить о беспредельности Вселенной.

Генка, восстав над костром в позе недоумевающего, вопрошающего, жаждущего истины, бросает слова с такой значительной интонацией, словно предвидит эффект вспышки, почти мгновенного возгорания, падающих на пламенеющие угли сухих берёзовых лучин.

– Как так можно? По радио Лемешев поёт:

«Всю-то я вселенную проехал…»

На лошадях, в телеге проехал, что ли? – смеётся Генка.

– А почему не в телеге? Если он раньше ямщиком был, помнишь, он пел: «Когда я на почте служил ямщиком», – обязательно и по Вселенной на лошадях будет скакать!

– В аэросанях способней… Пропеллер тянет вперёд и обдувает заодно. В кино показывали, как по глубокому снегу на Севере ездят на аэросанях.

– Думаю, во Вселенной на дорогах полно звёздной пыли. Так же, как после метели. Звёздные заструги, понимаешь?

– Ты что? Там дорог и в помине нет! Простор – катись в любую сторону.

– Вот бы прокатиться! Летишь с ветерком по звёздным застругам, а тебя потрясывает. Хорошо!

– Надо же, в фантастику ударились. К звёздам даже самолёт Чкалова не пробьётся. Только на ракете можно домчаться. Да и то за сто лет – так далеко.

Настроение поднялось. Мною овладел восторг, его надо было как-то выразить. Я принялся декламировать, точнее выкрикнул всем известную строчку Пушкина:

– Онегин, добрый мой приятель, родился на брегах Невы.

– Как дальше?

– Где, может быть, родились вы или блистали, мой читатель…

Знаешь, мне Онегин не по душе… Мне ближе Татьяна.

Генка с мечтательным выражением, глядя в глубь Вселенной, заговорил стихами.

Смотри! Звёзд на небе не стало – прямо по Пушкину.

– Ну, ты даёшь, Генка!

– У нас в доме на этажерке старинное, здорово потрёпанное, издание «Евгения Онегина» – хочу выучить наизусть как можно больше. Отец вычитал где-то, что «Евгения Онегина» знают наизусть от строчки первой до последней десять тысяч человек.

– Дашь почитать «Онегина»? На дом дашь?

– Дам… С возвратом, – великодушно пообещал Генка.

Оба смолкли – на целую минуту задумались.

– На ракете к звёздам … Когда это ещё будет?

– Скоро. Очень скоро. Циолковский придумал звёздный корабль: построят и полетят.

– Мне мама после церкви объясняла: «Небо – терем Божий, а звёзды окна, оттуда ангелы смотрят».

– Сказки это.

– Поживём, увидим, что сказки, а что быль.

– А Лемешев, слышь, Юрка, уже всю Вселенную проехал.

– Картошку пора из золы доставать!

Обжигая пальцы, снимаем почерневшую, обуглившуюся кожуру с рассыпающихся сахаром, до страсти вкусных картофелин.

– Гена, где у нас соль, и ломоть хлеба будет не лишним.

– Тот не знает наслажденья, денья-денья, кто картошки не едал, – то ли поёт, то ли проговаривает врастяжку торжествующий Генка.

Что остаётся делать мне? Поддерживаю его, поддакиваю с полным ртом вкуснейшей печённой в костре картошки:

– Наслажденье, денье, денье, пионеров идеал. Особенно, если не забыть посыпать на разломленную пополам картофелину маленькую щепотку соли.

– Хо-а-ша ка-о-ше-а!

Не прожевав, с полным ртом и оттого сглатывая согласные, косноязычит Генка и поднимает ввысь большой палец правой руки.

Июньская ночь чуть длиннее воробьиного носа. На востоке, там, где наша Почтовая, а за ней – Московская улица и Садки, уже занимается заря. Оба любуемся чудом зарождения света. Из-за горизонта проглядывает розовая пелена.

– Робкая… Будто угли под пеплом, – произнёс пресекающимся голосом Генка, и эти его слова я запомнил навсегда. Не напрасно огорчался я впоследствии на то, что Николай Иванович Бизянихин не причислил Генку Лучкина к стану поэтов десятого класса Лопасненской средней школы.

– Пойдём смотреть верши, – вспомнил я о ждущем нас внизу, в реке, улове.

– Рано! Да и прозябнем слишком. Смотри, какой плотный туман стоит над водой.

– Тогда соснём часок-другой.

– Давай.

Как сражённые неслышимой пулемётной очередью, повалились мы на нагретые костром ватники. Уснули враз. Солнце, выкатившись из-за горизонта на треть своего гигантского круга, вдарило по глазам.

– Кажется, мы проспали улов, – потухшим голосом произнёс мой друг.

Подняли из проранов снасти: в одной верше трепыхались два малорослых окунька, в другой – серебрилась несколько плотвиц и карабкались по ивовым прутьям пучеглазые раки. Плотина наша в нескольких местах развалилась, вода шла сплошным потоком по всей длине каменной преграды.

– Улов не столь и важен. Зато какая ночь позади, – примирительно рассуждал Генка. С этим трудно было спорить. Знатная ночь случилась для двоих романтически настроенных мальчишек в канун страшной – истребительной, но победоносной – войны. Катился ко второй, роковой, половине июнь сорок первого года.

На другой день последовала компенсация-вознаграждение за скудный улов на каменной, осыпавшейся под напором быстрых упругих речных струй запруде у Старого Бадеева. Возмещение, можно предполагать, случилось по указанию высших, способных на такое сил. Напротив кузни Конновых, под сенью громадных осокорей, мы пытались в густой тине, разросшейся у берега, загонять в ивовые бельевые корзины рыбёшку, а она, глупая, всё никак не шла в эту приспособленную для рыбной ловли снасть. И вдруг не помню, кто первый из нас, истошно заорал:

– Линь, боль-шу-ший!

Не успел второй рыбак подосадовать, что не к нему пришла удача, как в корзине, которую он выкинул на длину рук перед собой и начал бузовать в гущу тины ногами, затрепыхался большущий линь – скользкий, покрытый серо-зелёной слизью, увесистый. На берегу, прыгая от радости, сравнивали, измеряли прутиком пойманных линей. Они были – ну как две капли воды. Запомнилось это удивительное везение, не позволившее двум мальчикам-друзьям ни огорчиться, ни завидовать друг другу.

В живородном садике на доращивании

(двойной портрет в интерьере)

Во дворце культуры моторостроительного завода поэт Валентин Берестов вёл наставнические занятия с немногочисленными участниками литобъединения. С его голоса мне довелось освоить некоторые принципы стихосложения – основу поэтической грамотности, за что признателен доброжелательству, профессиональной основательности Валентина Дмитриевича. Он, как правило, не натаскивал студийцев, начинающих стихотворцев, а направлял, подталкивал к самостоятельности, ставя трудные задачи. Как-то Берестов попросил записать за ним следующую максиму: «Прекрасное есть истина, выраженная в совершенных художественных образах», а затем чётко сформулировал задание на дом:

– Попробуйте, друзья, в свободной поэтической форме дать конкретный, не заимствованный у других, образ прекрасного.

– Когда приносить опус? – игриво вопросил я.

– В следующую нашу встречу послушаем всех, кто откликнется на это предложение. Согласны?

Архив пятидесятых годов сохранил мой стих, моё осознание темы. Конкретность, реальность в заданной пробе пера – летний тёплый дождь. Всего-то дождь!

Ещё раньше, в годы учёбы в МАИ, естественное в молодости увлечение поэтами и поэзией получало поддержку и развитие в дружбе с Владимиром Ильичом Мильковым, преподавателем Литинститута, участником Великой Отечественной войны. Обычная история: его друзьями, поэтами-фронтовиками влюблённый в Маяковского критик Мильков был внедрён в Литературный институт, где готовил диссертацию о последователях поэта революции – Николае Асееве, Семёне Кирсанове, других стихотворцах этого круга, вёл семинары, практические занятия со студентами. А вопрос жития, прописки всегда в Москве тяжёлый для людей порядочных, не слишком пробивных, безденежных, висел над ним как дамоклов меч. Обретался бы он незнамо сколько в общежитии, да счастливо женился на студентке, как и он сам, приехавшей в Москву из провинции. То, что его избранница Галина Петровна, добрейшее, милейшее существо, русская красавица с льняной косой, оказалась выпускницей педагогического института, решило их, казалось бы, неразрешимую квартирную проблему. Её направили по распределению в одну из лопасненских школ и по закону обязаны были обеспечить жильём. И обеспечили оригинальным жильём, отнюдь не банальными квадратными метрами в стандартной пятиэтажке-новостройке. Предложили половину бельэтажа в деревянном усадебном доме помещика Рюмина, ни много ни мало предводителя дворянства Серпуховского уезда в пору проживания в этих краях А.П.Чехова. Алексей Сергеевич Суворин, побывавший весной тысяча восемьсот девяносто второго года в Мелихове, в разговоре с Антоном Павловичем выразил желание обзавестись имением неподалёку от любезного его сердцу Чехова, который не мешкая навёл справки и послал в Петербург следующее сообщение.

«16 июнь, ст. Лопасня.

В самой Лопасне продаётся большое имение предводителя Рюмина, с дворцами, лесами, с рекой и с тысячью одной ночью. Есть также продажные имения в 30–40 и 50 тысяч из коих, кажется, ни одного нет такого, которое не требовало бы ремонта. Рюминское имение в полном порядке. Говорят, есть даже зоологический сад».

Очевидны добросовестность Чехова, его корыстное желание поселить друга-приятеля поблизости, а Лопасня, куда уж ближе! Ради задушевных разговоров, бесед на литературные, деловые, интимные темы, случалось, Антон Павлович срывался с места и мчался курьерским поездом к Суворину в Петербург. Другого столь желанного собеседника для Чехова в целом мире не было. В каждый приезд Суворина в Москву мелиховский затворник отрывался от рукописи, нетерпеливо ожидаемой в редакции журнала или книгоиздателями, от текущих мелиховских дел и отправлялся в древнюю столицу, в Славянский базар, где обычно останавливался хозяин «Нового времени», драматург, романист, авторитетнейший во многих сферах жизни Суворин. Они на пару посещали театры, бани, кладбища. Изъездили, нанимая на полный день извозчика, московские пригороды. Однажды подобным образом совершили вояж в Троице-Сергиеву лавру.

Общение родственных душ, общение литераторов в расцвете творческих сил – вещь необходимая, как кислород, при отсутствии которого, не мудрено задохнуться. Быть поближе друг к другу для них – великое дело. Но не купил Суворин имение Петра Михайловича Рюмина, и все другие предложения Чехова делового применения не нашли. Антон Павлович в одном из мелиховских писем с досады на пустые хлопоты припечатывает Суворина неведомым миру доселе словцом – «эдакая барабошка».

Относительно персон дружеского круга Антон Павлович отличался изысканной деликатностью, а переехав в Меиихово, разыгрался. Обожаемый им Алексей Николаевич Плещеев, изрекший на века призыв: «Вперёд без страха и сомненья!», нежданно-негаданно получивший миллионное наследство, удостаивается следующего язвительного пассажа: «Плещеев-поэт покупает виллу, где-то около Виндзора, но зельтерской воды уже не пьёт: дорого!» Как теперь принято итожить: «Не слабо!»

С Петром Михайловичем Рюминым Чехов пересекался по делам уездного земства в Серпухове в холерные 1892–1893 годы. Вместе они ходатайствовали об открытии почтового отделения при станции Лопасня.

Бывал ли Антон Павлович в доме Рюмина, о том письменных свидетельств не сохранилось. Одно несомненно – и разве не достаточно приведённых свидетельств – дворянское гнездо Рюминых, усадьба Садки, все мелиховские годы находилось в поле зрения Чехова.

С семнадцатого века до середины века девятнадцатого Садки принадлежали Еропкиным. Из лопасненских Еропкиных вышел известный зодчий, автор генплана Санкт-Петербурга, Петр Еропкин, учившийся в Италии пенсионер Петра Великого. Дом в Садках построен при Еропкиных. Со второй половины Х1Х столетия Садки перешли к Рюминым.

Если поинтересоваться семантикой слова «садки», то стоит лишь заглянуть в словарь Владимира Даля, как получаешь на выбор несколько назначений садка, назначений одного, в общем-то, смысла. Садок – всякое устройство для содержания в неволе животных. Телёнок в садке заперт для откормки. Садок с отгородками – для откорма гусей, уток. Наконец, садок рыбный, живорыбный. Последнее, скорее всего и дало название поселению в стародавние времена. Дом Еропкиных – Рюминых стоит на возвышающемся над приречным парком с просторными зелёными лужайками небольшом плоскогорье, и, надо полагать, удобно было хозяевам имения на низине вырыть и наполнить родниковой водой живорыбный садок. А почему один садок? Пусть их будет несколько – для разных видов рыб или их комбинаций. Устроенные ради полноты жизни живорыбные садки и стали названием усадьбы.

Таково моё предположение. И сами-то Еропкины, если посмотреть внимательно, хорошо уселись на лопасненской земле, жили здесь целых два века. В реке Лопасне в те далёкие времена рыбы и раков – пропасть. А в проточной, родниковой воде подращивали молодь осетровых и форели.

Дом, в который вселились Мильковы, деревянный одноэтажный, но с мансардой и с белокаменным подклетом, цокольным хозяйственным этажом. В своём архитектурном облике он носил черты позднего классицизма. Интерьеры дома погибли от переделок, но основа планировки, характерная для небольших дворянских особняков, уцелела. Сохранилось несколько кафельных печей. Мильковы получили крайнюю, левую (фасад дома обращён к югу) анфиладу комнат бельэтажа. И никаких современных коммунальных удобств – водопровод, канализация, согревает дом печное отопление. Вся тяжесть преодоления неудобств этого жилья легла на Галину Петровну. Её роль хозяйки без сколько-нибудь заметной помощи мужа была тяжёлой и унизительной. Такой представляется её участь из сегодняшнего дня. Тогда мильковский лопасненский пен-клуб, существовавший в пятидесятых годах в Садках независимо от международного, лондонского, основанного в 1921 году, для меня и не только для меня, неофита, новоявленного приверженца музы поэзии, (уже публиковавший свои лирические стансы Юрий Сбитнев и наш покровитель во всех интеллектуальных начинаниях, учитель истории Алексей Михайлович Прокин, феноменальный знаток поэзии отечественной и мировой Шореншо Шотемор посещали в разное время заседания пен-клуба) казался раем земным, а гостеприимная, ласково улыбающаяся Галина Петровна ангелом во плоти. Не приходило на ум, что этот рай для неё – сущий ад.

Пока приглашённые радушным Мильковым поэты и их поклонники галдели, курили (раз хозяину можно, то и нам!), закусывали и, обретя в подпитии свободу духа и величавый вид, вдохновенно, в тональности форте-фортиссимо читали собственные, с пылу с жару, стихи, а Владимир Ильич оппонировал завзятым спорщикам, отстаивая свои почвеннические взгляды и убеждения, его жена в «почётной» роли хозяйки решала уравнение со многими неизвестными: как устроить на ночлег приятелей мужа, московских поэтов, как напоить-накормить, ублажить гостей, с запросами завсегдатаев знаменитого ресторана ЦДЛ (расшифрую в скобках сию аббревиатуру – Центральный дом литераторов), где писатели в то время оставляли львиную долю получаемых гонораров. Случалось, на заседании мильковского пен-клуба не могли угомониться до самого утра. Понятное дело, хозяйке, школьной учительнице, не удавалось подготовиться к урокам наступившего дня.

Принятый и обласканный Мильковыми, я, приехав на выходной день в Лопасню, по здоровавшись с родителями, спешил в Садки, в бывшее дворянское гнездо. Там приезжавшие с Мильковым поэты дарили с вдохновляющими надписями свои поэтические сборники, благосклонно выслушивали мои вирши, поощрительно похлопывая по плечу, приглашали выступать вместе с ними на вечерах поэзии в клубах и дворцах культуры заводов, институтов, учреждений. Любезные приглашения принимались с благодарностью. Я в свою очередь, восхищённый успехами в печати и на эстраде школьного товарища Юрки Сбитнева, посвятил ему стихотворение «Счастье». Да, так понималось счастье многими в те годы. Теперь по ТВ о пятидесятых говорят исключительно в аспекте бурных политических событий. Я и мои товарищи, одним словом, многие работники поэтического цеха тех лет, искренне, восхищённо воспевали трудовой энтузиазм (свершения-то в научно-технической сфере, масштабах производства, образовании в пятидесятых – шестидесятых годах – не чета нынешним, капиталистическим) и не считали это для себя зазорным.

СЧАСТЬЕ

Поэту-рабочему Юрию Сбитневу

Не один год пребывал я в живородном садке у Мильковых. Державина на мою долю, увы, не выпало. Это, что касается поэтов. Иное дело сам Мильков. Он – литературный критик. Известно, находясь вблизи сапожника, скорее всего станешь сапожником. Как-то Владимир Ильич для пробы пера вручил мне малоформатную политиздатовскую книжку «Молодые годы Маркса». Поручение-заказ получил на очередной вечёрке в Садках. Явившись первым, удостоился личного приёма у мэтра. Мильков, дымя папиросой, сидел за письменным столом, хорошо различимый только во фронтальной проекции, так как одесную и ошую возвышались бумажные эвересты и монбланы из рецензируемых им рукописей и поэтических сборников. За спиной Владимира Ильича, от пола до потолка, – книги, книги, книги, великое множество книг.

– Неужели это всё тобой прочитано? – изумился вчерашний студент технического вуза, некоторое время назад перешедший на «ты» с почтенным учителем, именовавшим меня «стариком» в свою очередь.

– Рабочий аппарат, – искоса, взглянув из-под стёкол оптического прибора, с которым был неразлучен, – пояснил мэтр.

Покупные книжные шкафы и грубой работы самодельные стеллажи без стёкол стояли и в торце довольно большой комнаты, и вдоль правой стены, и с двух сторон от входа в кабинет, украшая дверной проём. Мильков смотрелся в их окружении книжным пленником. И это, подумал я, прекрасно! В мечтах тут же вообразил себя хозяином таких или подобных несметных богатств. Как в воду глядел! На днях мне позвонили из Останкино – договаривались о съёмке сюжета в юбилейном чеховском фильме. Говорили об условиях работы съёмочной группы в моей квартире. Ошеломил вопрос помощницы режиссёра:

– А в вашей квартире есть книжные шкафы? Библиотека?

– Боже мой! Как же может быть иначе?

Мильков, откинув характерным жестом постоянно сползавшую вниз, на стёкла очков, прядь волос, приподнялся с кресла и передал мне из рук в руки аккуратную небольшую книжицу в картонном переплёте.

– Старик, немедленно, сегодня же, прочитай и накатай про молодость Маркса три-четыре машинописных страницы.

Так зачастую учат плавать: бросят в воду на глубоком месте – плыви или тони. Дело твоё, как знаешь.

– Завтра к вечеру жду рецензию. Номер «Молодайки» (это его «ноу-хау» – вместо «Молодой гвардии» «Молодайка» – мне понравилось: молодец, весело и остроумно), октябрьский, практически готов. Твою писанину пошлём в досыл.

И никаких рекомендаций, подсказок, добрых советов не последовало. И так всю жизнь – доходи до всего сам, своим умом.

Удивительно, но факт, рецензию я представил, как договорились, в воскресенье к вечеру. Владимир Ильич прочитал текст, внёс несколько несущественных поправок, и по прошествии необходимого по условиям производства времени новоявленный автор держал в руках, листал пахнущий типографской краской октябрьский номер журнала «Молодая гвардия», в котором на страницах 178–180 напечатана была моя рецензия. Сильное, непередаваемо сильное впечатление. Душа поёт. Голова кружится: так вот сразу – открыл рот и запел! Честно говоря, не сразу и не запел, а прокукарекал. А незадолго до судьбоносного события Мильков представил мне возможность вдохнуть редакционный, сладкий, пропитанный табачным дымом воздух, и происходило это не в безвестной газете-районке, а в отделе писем журнала «Новый мир».

Рецензировал в ту пору раб божий Юрий стихи, в изобилии текущие со всех концов необъятной нашей Родины в журнал, где главным редактором в пятидесятые годы был Александр Трифонович Твардовский. Я даже сподобился увидеть его однажды – он заглянул в маленькую, тесную от бумаг комнату, где разбирали, сортировали письма. Воздух редакционный, вкусный, вальяжный, и будто бы всем доступный, простой, располагающий к себе Александр Трифонович остались в памяти навсегда. Повлияло это на меня? Несомненно. Плохо-бедно, а капельку, чуточку приобщило к редакционной жизни.

Рюминский дом со скрипом вековых половиц, старинными балясинами лестницы, ведущей на антресоли, на которых кто-то, мне неведомый, проживал и о ком никогда речь у нас с Мильковым не заходила. Антресоли, полуэтаж дома Васильчиковых, тоже запомнилися отчётливо – там были оборудованы две классные комнаты. Там, на так называемой голубятне, проходила добрая треть нашей жизни; узкие, низкие коридорчики, скрипучая лестница, ведущая наверх. Это свято для нас, учеников лопасненской средней школы сороковых годов.

На антресолях дома Васильчиковых, если мне не изменяет память, обнаружен был в своё время ящик с рукописными материалами к «Истории Петра Великого» А.С. Пушкина. Каким образом он, ящик с рукописями, там оказался, это уже другая история. Дорого вспомнить про несомненное влияние двухсотлетнего здания, выстроенного на деньги фаворита Екатерины Великой, освящённого именем Пушкина. «Не даром она, не даром с отставным гусаром». Не прошло для нашего класса бесследно пребывание в стенах овеянного легендами здания, в коем сошлись в сложном родственно-историческом замесе аж четыре памятных России дворянских рода – Васильчиковы, Ланские, Пушкины, Гончаровы. Поэты, прозаики, историки, артисты, романтики народились в анфиладах дворцовых комнат бельэтажа и в полуэтаже помещичьих антресолей, обращённых в советское время в школьные классы.

Из рюминского садковского палаццо, где с семьёй всю свою творческую жизнь обитал Владимир Ильич Мильков, небезуспешно исследовавший, кстати сказать, следы пребывания здесь Еропкиных и Рюминых, вышел историк-археолог, сын Владимира Ильича, доктор исторических наук Владимир Владимирович Мильков, внесший заметный вклад в изучение богатой материальными памятниками новгородской истории.

Если я и написанные мною книги, в коих запечатлены, отражены реальные дела, постигшие меня мысли, чувства, представления чего-нибудь стоят, в значительной мере этому итогу жизни способствовало то, что в молодые годы воспитывался, набирался сил и знаний в двух дворянских особняках – усадебных домах Васильчиковых и Рюминых. Это было, конечно же, опосредованное, выраженное не непосредственно, а через дошедшие до нас элементы дворянской культуры (архитектуру, планировочные решения, подлинные фрагменты художественной обработки интерьеров), постижение ушедшего, полузабытого русского духовного достояния. Спасибо им, безмолвным творениям рук человеческих, донесшим дух высокой культуры восемнадцатого и девятнадцатого веков.

Стены и учат, и воспитывают, если стены обладают несомненным потенциалом духовности, если в этих стенах обитают, сеют разумное, доброе, вечное, щедро делятся с вами знаниями умные наставники.

В классе, устроенном на васильчиковской «голубятне», в помещениях, что гораздо ближе к небу, нежели бельэтаж знатного дворянского особняка, мы, восьмиклассники, озорники-мальчишки, в силу своего неугомонного возраста, жажды проказ и простодушного веселья, не мешкая, затевали всяческие развлечения в ожидании учителя словесности, директора школы Николая Ивановича Бизянихина, которого вечно задерживали в его кабинете или в коридорах во время шествия на «голубятню» директорские обязанности. Мы, его ученики, все, как один, помнили афоризм, не нами придуманный: «Начальство не опаздывает, начальство задерживается». Кто-нибудь из нас стоит на стрёме и вовремя известит: «Слышны шаги командора – уже поднимается по лестнице». Игры и песни стихают. Борис Бессарабов прячет неразлучную с ним гитару в зев старинной кафельной печи. Мы сосредоточились – ждём появления в дверях подобия Зевса-громовержца, знающего наши уловки, читающего нас, что называется, с листа, Николая Ивановича Бизянихина. Однако он на этот раз благостен, улыбчив, загадочен, как сфинкс – лев с человеческой головой.

– Будем писать сочинение: «Митрофанушки в лопасненской действительности вчера и сегодня». Надеюсь, все прочитали комедию Дениса фон Визина (он умышленно разорвал на две составляющих немецкую фамилию известного всем неучам России сочинителя) и вам есть что сказать по этому поводу. Разве вывелись на Лопасне Митрофанушки? Скотинины? Каково им живётся? Как выгладят? На что уповают?

Николай Иванович состроил гримасу: в ней сквозило его доверие к нашей находчивости и доморощенному остроумию и одновременно сомнение в том, что каждому в классе по зубам подобный житейско-литературоведческий экскурс – наморщен лоб, покраснело его выразительное лицо природного насмешника, вспыхнули избороздившие нос и щёчки сине-красные склеротические прожилки любителя домашнего абсента. Педагог милостью Божией, он не боялся экспериментов, но чувствовал, что ходит, словно эквилибрист, по канату над болотом. Так это или не так? Постоянные сомнения думающего человека отразились на его внешности. Ребята и девчата восьмого «А» изо всех сил старались оправдать его надежды.

Что в сухом остатке? Время дало ответ. Целая гроздь порождённых этой благодатной средой литераторов и историков, медики с учёными степенями, педагоги, лётчики, ветврачи и общее романтическое устремление буквально всех его воспитанников, в своё время ведомых им в недра, в глубь русской словесности, посеянное в душах драгоценное чувство юмора – таков приз, куш за дерзновение.

ПОСТ СКРИПТУМ

1979 год. Май. До звона в ушах, смачно цокает, сладкозвучной флейтой заливается, выводя роскошные музыкальные трели, пускает окрест дроби, раскаты, клыканье и пленканье засевший в кустах сиреней бабыдуниного палисадника соловей. Он, как гласит пословица: «Поет – себя тешит». Да и нас с Люськой Марасановой зацепил; пардон, пардон, как можно, так, по-мальчишески, Людмилу Васильевну, знатную словесницу, директора школы рабочей молодежи называть?! У меня настроение, как у соловья, что в сирени за оградой палисада: тихонечко в полголоса, почти на ухо Люсе пою:

вторя любезному соловушке. А Люся и впрямь хороша: невысокая, но ладная, статная, осанистая. Слегка полноватая: природа-мать не пожалела добротного материала – всё в ней в пропорции идеальной. О ней на Лопасне говорят: прелестная, пригожая да ещё с присыпочкой. Шёл её проводить до дома, мы оба с Почтовой, её дом в верхней части улицы на нечетной стороне, мой – в нижней, вблизи реки. Шли, разговаривали и тут нас, не очень-то молодых людей, и зацепил своим хрустальным голосом злодей-соловей.

– Ишь, шустрый какой! На всю округу кричит – подругу видишь ли вызывает на любовное свидание. Приспичило ему. Нет терпения и все тут, – вышучиваю соловья, а сам, не плоше голосистой птахи, тяготею к Людмиле Васильевне.

Она рядом и такая манящая! Стоим, переминаясь, у решотчатой изгороди палисадника бабы Груши Никишиной. Каждое нечаянное прикосновение к Людмиле Васильевне приводит меня в эйфорию, радостное состояние и волнение, ожидание большего, что ли. Сквозь тонкий, облегающий плоть её крепдешин, только притронулся к её плечу, ток крови Люськиной будто врывается в меня. Темперамент её, мне, в сущности, незнакомый, горячность натуры в обыденных отношениях прикрываемые добродушной насмешливостью, учительским покровительством, в ходе встречи, сильно обрадовавшей нас, заявили о себе в полный голос. В таинственных майских сумерках он, темперамент, взыграл как ретивый младенец во чреве. А я вот изволь расхлёбывать то, что заварил провокатор страсти соловей.

Не думал – не гадал, а стихийно овладело мной совершенно неожиданно чуство особой, нежной, трепетной приязни и полного душевного согласия с той, что в школьные годы была для меня недоступной девушкой из старшего класса, а теперь по прошествии стольких лет мне она, словно родная. Не от того ли, что стоим полуобнявшись возле ограды бабыдуниного палисадника на Почтовой улице нашего, её и моего, детства.

По Почтовой, от реки Лопасни до верха, до пожарной каланчи, если быть точным, до того места, где изогнувшись глаголем, немощеная Почтовая упрётся в асфальтовую ленту симферопольского шоссе, я не хаживал незнамо сколько лет. Навещал, приезжая из Москвы родителей и друга-наставника Володю Милькова. И только по улице Почтовоймни ногой. Оттого, наверное, присутствие моё в срединной части Почтовой, вблизи марасановского подворья, поразило меня важным личным открытием: улица эта для нас с Люсей – наша малая родина. Мало осознать подобную истину, ее надо, как следует прочувствовать.

Когда в городе, в очереди за билетами в кино, в магазинной толчее женщина без возраста окликнет иной раз: «Молодой человек», – подумаешь, льстит мне гражданочка – не такой уж и молодой. Время моё катит к пятидесяти. Дети подросли. Встали на крыло. А вот попробуй, поспорь с народной мудростью насчет того, что седина в бороду, а бес в ребро. Ах, этот майский вечер-греховодник! Да он по своему прав. Он не по легкомыслию только, как покажет жизнь, толкнул нас к внезапному сближению. Мы доселе были лишь соседями по Почтовой, да ещё нечто дорогое теплилось в глубине души – Генка Лучкин, мой сподвижник в играх и дружбе, оказывается, родственник Люси Марасановой. Были, были причины к нашему стремительному сближению. Боже, как хорошо ощутить себя вновь молодым.

В призрачной синеве майского вечера, щедро озвученного соловьиным пением, насыщенного ароматом цветущих по всей Почтовой сиреней, мы в чувственном порыве взялись за руки, насторожились. Соловей требовал к себе внимания.

– О! Лешего дудка!

– За ней, Люся, слушай, вот сейчас, сию минуту, он примется за Кукушкин перелёт!

– Тише – спугнешь певца любви своим рокочущим баритоном…

– Соловей, когда поёт, ничего не слышит. Есть такое сложноподчинённое словечко «самозабвение» – это про него.

– Юра, помолчи пред ответственным порханием с придыханием Кукушкиного перелёта.

Я подумал было, чем перекрыть ее литературный изыск, но в этот миг, единый миг, нежная ладонь Люси закрыла мне рот.

– Чтобы много не говорил…

– А я ручку ласковую твою отведу от уст моих и приникну к устам твоим – ты и я на время онемеем и не будем мешать соловью исполнять Кукушкин перелёт.

Несколько сладких мгновений мне памятных длился этот замечательный поцелуй.

Вдруг она встрепенулась как птица и заговорила возбужденно:

– Юра, милый, что же я раньше не догадалась…

– О чём ты, Люся?

– По дому Васильчиковых душа болит. Школу мою закрывают. Незачем школу держать, поскольку учеников – раз, два и обчёлся.

Дом Васильчиковых – Гончаровых, как только нас окончательно прикроют останется бесхозным и будет разобран по кирпичику гражданами на хозяйственные нужды. Путь спасения один – музеефикация здания и это может совершить только мелиховский музей Антона Павловича Чехова, твоя энергия. Юрий Александрович.

Авдеев – директор музея отнёсся к предложению, мной ему доложенному, как к идее насбыточной. Поскольку он меня заполучил в качестве заместителя по научной работе с рассчётом на то, что буду его сменщиком, поднажал на Юрия Константиновича. Дескать, реставрация-реконструкция – дело долгое, Вас это, Юрий Константинович, и не коснётся, а столь ценное здание, памятник архитектуры, даст желаемый простор, высокий престиж литературной экспозиции, которую можно в будущем развернуть в доме Васильчиковых.

– Тебе жить – тебе и вершить! – сдался Авдеев. – Поезжай с моим благословением к Азарову и пусть он решает. Нам без области такое не поднять.

Виктор Яковлевич Азаров принял меня сердечно: для него бесхозный памятник архитектуры (а таковым дом Васильчиковых становился после закрытия вечерней школы) – большая головная боль. Он попросил меня, не выходя из кабинета начальника областного управления культуры, написать на его имя обращение о включении здания в перспективный план реставрации с последующей музеефикацией. Бумагу мою он украсил императивной резолюцией и бюрократический механизм обработал её с надлежащей аккуратностью. Дом стал числиться в списках объектов подлежащих реставрации и музеефикации. В 1995 году, уже будучи директором Музея-заповедника А.П. Чехова, я подписал акт о приемке на баланс, переданного в хозяйственное ведение дома Васильчиковых. Не стану перечислять передряг, связаных с реальным, а не только бумажным обретением дома Васильчиковых. Об этом непременно расскажу в другой раз.

Тот прерванный поцелуй – дорогого стоит…

Ах, если бы не случилось тридцать лет тому назад нечаянной встречи с Людмилой Васильевной Марсановой? Если бы не соловьиный концерт и прерванный поцелуй?

Кто знает, как бы продолжилась история лопасненского дома Васильчиковых. Вполне могли несознательные граждане растащить дом по камешку, по кирпичику, как растащили они многочисленные каменные постройки и службы богатого имения Васильчиковых – Гончаровых, о чём сегодня приходится горько сожалеть. Очень бы они пригодились филиалу мелиховского музея, называемому в народе Пушкинским гнездом.

Маленькое предисловие к рассказу «Колечко моё, позлащённое»

Хочу прямо сказать: никакого отношения к делу охраны производственных предприятий никогда не имел, но всегда в душе сочувствовал тем, кто несёт эту нелёгкую службу. Рассказ заключает в себе это сочувствие. Он написан в конце пятидесятых годов и с минимальной правкой идёт в печать полвека спустя. Перечитывая его сейчас, вижу, что совершенно напрасно, так сказать, добровольно-принудительно, придавленный проблемами семейного быта, ответственностью за детей, я, говоря спортивным языком, сошёл тогда с дистанции. Как поёт Онегин в опере Чайковского:

– А счастье было так возможно, так близко.

Рассказ написан в 1958 году. В нём слышен характерный лопасненский говор. Много черт облика и поведения мамы, Татьяны Ивановны Бычковой, непроизвольно перешло к героине рассказа Аграфене Петровне. Он дорог автору этот давний рассказ.

Колечко моё, позлащённое

«Дорогая сестра, Аграфена Петровна, кланяются тебе моя жена Елизавета, сын Юрий и дочери Надежда и Катерина. Мы живём хорошо. Недавно купили шифоньер. Юрка наш поступил учиться в институт. Пусть его учится, парень он неглупый, в меня пошёл, а его родителю не досталось, пусть хоть сын получит. А ещё у нас Надежда выходит замуж. И на воскресенье 25 числа мая – свадьба. Ты должна быть обязательно. Отпросись на день-два. Надька-то тебя любит страсть как и просто обмирает по тебе. Не обижай девку в такой критический момент – приезжай обязательно.

За сим остаюсь твой брат Александр».

Письмо пришло вчера, во вторник. Аграфена Петровна в наступающих сумерках засевала огурцами с утра разделанные грядки, когда услышал, а как кто-то взошёл к ней на крылечко. Жила она одна в небольшом неплохо сохранившемся домике. К ней по месяцам никто не приходил. В своей вдовьей участи она ко всякому привыкла. Её устраивало домашнее одиночество. Тем не менее, она всегда радовалась гостю – с чем бы он ни пришёл: посоветоваться или в долг чего попросить. Просто так, поболтать к ней не приходили – не любила она пустых разговоров. «От них только одни неприятности», – давно решила она и не поддерживала докучливых разговоров, навязываемых соседкой Ольгой, которая была вхожа в любой дом, отчего при ней всякий старался высказываться осмотрительно.

Ольга, тем не менее, к ней заглядывала и, войдя, от порога принималась сорочьим стрёкотом сыпать ей на голову уличные новости и сплетни. Но в этот раз на крылечко прошел кто-то другой, высокая, метлоподобная Ольга на целую голову выше её забора, а только что прошел человек, и лишь зачернело в просветах частой изгороди. Аграфена Петровна распрямилась, тыльной стороной руки (ладони были перепачканы землёй) заправила под косынку выбившиеся пряди пепельных волос, встряхнулась и, выйдя из междурядья, зашагала по узкой, выложенной камнем дорожке к крыльцу. В дверь дома стучали.

– Кому это я понадобилась? – стала она рассуждать вслух, и в уголках губ, где с недавних пор стали собираться морщинки, затеплилась улыбка. – Видать, ещё нужна, коль идут.

С каждым шагом её сгорбленная, раскрылившаяся от огородной работы фигура собиралась, распрямлялась, зримее становилась зрелая женская стать – полнеющее, но не потерявшее стройности, горделивой осанки тело. Так, с подчеркнутым достоинством, ходила она в редкие минуты довольства собой или когда на улице пристально поглядит на неё мужчина-сверстник. Тут, непременно, сердце, обманувшись, забьётся сильнее: уж не Сергей ли? Однако она тотчас спохватится: «Здорово живёшь, Сергей! Над ним ныне там, на могиле под Смоленском, береза вымахала вровень с лесом». И всё же уверенная походка от этой горькой правды не пропадала.

Письмо от брата. Из Москвы. Зовут на свадьбу. Она, как пришла с огорода, только руки сполоснула, сидит за столом с письмом в руке. Думает. Вспоминает. Вспоминает свою свадьбу. Своё недолгое бабье счастье. Наплыло тотчас жуткое – гибель от первой, сброшенной на их городок фашисткой бомбы сына – первоклассника Тольки. Страшная тьма одиночества пала тогда на неё. Вспышками солнечного света были лишь письма Сергея с фронта. Поздним декабрём, в пасмурный, метельный день она получила похоронку. Сергея нет в живых! Но он жив в её памяти. Жив настолько явственно и прочно, что она и не допускала мысли пустить в мир своего сердца кого-то ещё. Она замкнулась в себе. Она не пошла к людям со своим горем. Как за жизнь, она держалась за память о Сергее. Она научилась вызывать его дух, когда невыносимо тяжким представало одиночество. В эти мгновения воображаемой связи она слышала его голос, а её разум работал за двоих. Она вела долгие беседы с мужем: она спрашивала – он отвечал. Она изучила его за годы совместной жизни так хорошо, что могла угадать, как и что скажет он по поводу её вопросов и недоумений. Это и была её основная жизнь – призрачная, суровая. Была и другая. Заводские будни.

На завод она поступила в сорок первом, вскоре после ухода Сергея на войну. Специальности у неё не было, и в отделе кадров, приглядевшись к её крепкой фигуре (винтовку удержит, укорот любому даст), предложили идти в ВОХР, вооружённую охрану. Службу несла Аграфена Петровна добросовестно. Но очень уж была неразговорчива, можно сказать, угрюма. Иной раз с напарницей за всю смену словом единым не обмолвится. Насупится и молчит, а то вдруг светло так улыбнётся.

– Ты чего, Груня, смеешься? – спросят, а она разом вся подберётся.

– Да, так…

И молчит, молчит. Скулы резко обозначатся, ноздри, чуть вывернутые, широкие, задрожат – волнуется, а что к чему никто не догадывается. Стали на неё жаловаться – трудно, дескать, с такой. Что она таит в душе – неизвестно. Начальник охранной службы, раненый-фронтовик одернул баб-вахтёрш и тут же вызвал Груню на разговор, предложил ей взять на себя уход за сторожевыми овчарками.

– Собака она – друг хорошего человека, – так и выделил «хорошего», – а вы, Аграфена Петровна, как раз такой человек.

Легли ей на душу его ласковые слова. Горячий, чуткий Вячеслав Иванович, только вот здоровьем плох. У него Аграфена прошла школу воспитания сторожевых собак. Как попривыкла к овчаркам, пришла к начальнику с предложением организовать дублирующую кольцевую охрану завода. У каждой собаки свой участок, который начинается и кончается в центрах смежных секторов. Получается, что каждый метр охраняют две овчарки – попробуй пройти. Вячеслав Иванович начал добиваться воплощения в жизнь её предложения. Частенько заходил к Аграфене Петровне в собачий питомник и по делам, и так. Он вовсе не скрывал, что тянется сердцем к строгой, горестной солдатке. Она относилась к нему уважительно, а чувства Вячеслава Ивановича будто и не замечала. Между тем, молва о сожительстве, пущенная ревнивыми охранницами, пошла гулять по тихому, закрытому городку. Напраслина ещё больше ожесточила Аграфену. Обидное, неправедное судачение вконец подорвало здоровье Вячеслава Ивановича. Между тем, новая система охраны принесла плоды – хищения прекратились, это утешало Вячеслава Ивановича, и он, тихий, благостный, незаметно для многих ушёл из жизни.

Каждое утро, раньше первой смены приходила Аграфена Петровна к своим подопечным. Обиходит их, обласкает, накормит. Затем проверит, всё ли в порядке на охранной линии. Тут, глядишь, и обеденный час. В послеобеденное время занятия с молодняком.

После нанесённой ей обиды она держалась в вохровской команде особняком, не желая испытывать на себе людское любопытство. Месяц назад прислали ей помощницу. С ней она старательно занималась, пытаясь привить любовь к собакам, но в разговоры о жизни пускаться не дозволяла. Дескать, дело для тебя, молодка, новое, не простое, и некогда нам языки чесать.

Овчарки любили свою хозяйку, подчинялись ей беспрекословно. На псарне царил сложившийся годами, устойчивый порядок. Сменялись поколения собак, но оставался неизменным характер их выучки. Строгость и любовь вырабатывали у четвероногих сторожей твёрдые, незыблемые инстинкты долга, безусловной дисциплины.

На работе Аграфена ходила в мешковато сидевшей на ней солдатской зелёной форме. Словно тень, незаметно проходила она по территории завода. Редко, только по крайней необходимости, бывала на людях. И только с собаками чувствовала себя полноправной волевой хозяйкой. Привычное поведение. Привычный образ жизни. Неожиданность, озадачившая её, – приглашение на свадьбу.

«Надюша выходит замуж! Как быстро летит время! Давно ли под стол пешком ходила и вот уже невеста. Волнуется, поди? Ну, как не поехать? Любимая племянница замуж выходит! А работа? Вдруг что случится? На два дня уехать?! На два нельзя. Попрошу один день, понедельник. Свадьба стихнет к вечеру в воскресенье, и уеду домой», – рассудив так, она принялась готовить подарки молодожёнам, гостинцы родственникам-москвичам.

Аграфена Петровна на заводе никогда ни к кому не обращалась ни с какими просьбами, поэтому стоило ей заикнуться об отлучке на понедельник, как Сидор Кузьмич, теперешный начальник охраны, готов был предоставить недельный отпуск без никаких, просто так, гуляй, мол, Петровна, – заслужила.

– А как быть с собаками, Сидор Кузьмич?

– А на что тебе помощницу выделили? Для мебели, что ли?

– Так она их боится, да и собаки её плохо знают.

– Волков бояться – в лес не ходить, – храбро заключил Сидор Кузьмич. Этой пословицей он как бы подвёл итог разговору, желая быть в глазах Аграфены Петровны чутким, распорядительным начальником.

Аграфена все оставшиеся до свадьбы дни натаскивала помощницу. Заставляла её входить в вольер к овчаркам. Заставляла разводить собак по секторам. Пристально наблюдала за ней. Казалось, всё должно сойти благополучно. Но душевного спокойствия не было. Так и уехала, втайне продолжая переживать.

Перед самым отъездом к ней зашла Ольга. Зашла на дымок. Аграфена пекла в дорогу пироги, и сдобный лёгкий дух, выходя из трубы, плыл по улице.

– Здравствуй, соседка! – приветствовала Ольга хлопотавшую у печи Аграфену Петровну.

– Здорово…Здорово, Ольга Ивановна.

– Али куда собралась, али гостей ждёшь? – нараспев выспрашивала соседка.

Аграфена, выдвинув на загнётку противень с зарумянившимися пирогами, набрала в рот молока и шумно оросила им сдобные ряды. Отделила от этой стройной колонны два пирога, которые порумяней, протянула Ольге.

– Угощайся! С пылу, с жару. Не обожгись, смотри…Племянница Надюшка замуж выходит. А это я в дорогу сбираюсь. Они там, в Москве, домашних пирогов давно не пробовали. Да ты присаживайся – в ногах правды нет.

– Ох, и вкусные пироги ты печёшь, Петровна… Мои-то молодцы, того гляди, поженятся. В армии отслужили. Чего им теперь не жениться? Я тебя тогда буду просить испечь пирогов для свадьбы.

– Испеку. Отчего не испечь, – добродушно пообещала Аграфена Петровна.

– Значит, в Москву?

– В Москву.

– Ты, поди, уж все песни-то наши забыла?

– Нет, не забыла. Только поют ли их теперь? Да, чуть не запамятовала. Вот тут, на бумажке, – адрес московский. Вдруг искать меня будут…

– Чего случится-то за два дня?

– А кто знает?

– Не беспокойся, всё объясню и записку передам в случае чего.

– Спасибо.

– Что дарить-то собираешься?

– Ей подзор кружевной, наволочки батистовые с отделкой, полотенца льняные с петухами. А ему – рубашку шёлковую с вышивкой. Говорят, парень видный, как мой муж. Я так и делала, будто на Серёжу, – праздничное возбуждение смешалось в лице её с внезапно нашедшей грустью, глаза сделались мокрыми. Она лёгким, быстрым движением завернула уголок фартука и смахнула со щеки слезинку.

Ольга была довольна и угощением, и доверием, какое оказала ей всегда независимая, гордая соседка и, наконец, тем, что увидела Аграфену Петровну простоволосой бабой в слезах.

«Да она, как все, – подумала Ольга. – И то хорошо, что видно – все мы перед Богом равные. И чего всю жизнь одна мается? Только и знает: дом да собаки, собаки да огород. А женщина видная, припозднилась только».

Завод работал в две смены, так что в субботу вечером рабочие покинули цеха, и в действие вступила кольцевая охрана, предложенная когда-то Аграфеной Петровной. Две собаки блокировали заводскую проходную.

Аграфена всегда приходила к заводским воротам ровно за час до начала первой смены. Овчарки, издалека слышали её шаги и радостно скулили. Она снимала с поста собак, охранявших проходную, передавала власть дежурным бюро пропусков и охранникам. Так начиналась рабочая неделя завода.

Лида, молодая помощница Аграфены Петровны, воскресный день прогуляла допоздна и, заспанная, прибежала к проходной, минут за десять до прихода рабочих. Собаки, не услышавшие в обычное время знакомых шагов Аграфены Петровны, нервничали. Они бегали навстречу друг дружке, монотонно гремя цепями. Когда Лида попыталась приблизиться к двери проходной, овчарки грозно зарычали. Девушка испугалась, и сколько бы её ни убеждали, что это случайность, что собаки признают её, Лида стояла как вкопанная. Уговоры на неё не действовали. Суетившийся вокруг Сидор Кузьмич ещё не сознавал всей серьёзности обстановки, но сердцем чувствовал – назревает большая беда. У проходной начали собираться рабочие. Выспрашивали друг у друга, что случилось, почему не пускают? Толпа становилась всё гуще и гуще. Люди громко судачили, раздражённо высказывались по адресу начальства.

В 7.30, на час раньше обычного, приехал директор. У проходной – почти что митинг. Навстречу чёрному, массивному лимузину побежал с потерянным лицом начальник охраны.

– Ничего не могу поделать, – не поздоровавшись, запричитал Сидор Кузьмич, – не стрелять же их, жалко ведь, да и нужны они очень в нашем деле…

– Послали за Сёминой? – прервал начальника охраны директор.

– В Москве она.

– Возьмите мою машину и поезжайте разыскивать её. Не мешкайте.

* * *

…Когда скорая на любое дело молодёжь приняла на грудь порядочно и громко, зычно принялась озвучивать на свой лад модный шлягер про то, как «свадьба пела и плясала» вспомнило про то, что без песен свадьбы не бывает, и старшее поколение. Спели свадебную, спели величальную. Принялись за плясовые. Вдруг смолкли – устали от выкриков и топота. Тетка Дуня, дальняя родня невесты и непременная участница семейных празднеств, уверенно вошла широким, как полноводная река, голосом в возникшую не ко времени тишину.

Запела она, и всё в свадебном застолье обратилось в слух. Следующее протяжное, сладостно-прелестное слово «позлащённое» в широком, протяжном распеве восприняли как подарок каждому, кто пришел чествовать невесту и жениха. Но тут же голос певицы заставил всех до единого сострадать: тётка Дуня со вздохом, явственно и проникновенно выложила всем, а Аграфене Петровне показалось, только ей адресованное, самое главное.

Одно-единственное слово припева «раз-лу-чё-о-о-о-на-я-я-я» подхватили все и лелеяли слово, любуясь им, упиваясь внезапно нахлынувшей, очищающей душу печалью.

Вспомнилось, увиделось так много – вся жизнь. Вспомнилось Аграфене лучшее, самое радостное и самое горькое. О нём, о Сергее, были думы и грёзы её.

Уж он брал мою ручку правую.

Вела песню тётка Дуня, а Аграфена видела себя и, молодого, в голубой весёлой рубашке Сергея. Они, взявшись за руки, бродили цветущими полянами, останавливаясь у пахучих юных берёзок: зубчатые листочки щекотали у неё за ухом, ластились к горячей щеке, к той самой, о которой с такой нежностью пелось.

Целовал он меня в щёчку алую.

Песня растрогала Аграфену. Вспоминая разное, она невольно вспомнила и своих подопечных. Вспомнились умные, преданные собачьи глаза, чуткие, красивые морды овчарок. «Как-то они там? Ночь на исходе. Скоро Лида пойдёт к ним. Впервые без меня, одна. Да и так ли я нужна им, как кажется?»

Когда-то была очень нужна. Но это так давно было. Сколько лет всё идёт так, что, кажется, никто её вместе с собаками и не замечает.

* * *

…Чёрный лимузин, поднимая тучи пыли, катился вдоль скромной, мало чем отличающейся от деревенской, Садовой улице. Едва машина остановилась у домика Аграфены Петровны, как к автомобилю с возбуждённым и даже обрадованным лицом, рысью помчалась соседка Ольга. В руке у неё зажата какая-то бумажка. Сидор Кузьмич, непривычный к такому способу передвижения, долго выбирался из лимузина, и не успел он толком рассмотреть висячий кованый замок на двери, как Ольга оказалась рядом и смело атаковала приезжего начальника:

– Небось, Аграфена понадобилась? Не дадут бабе погулять в своё удовольствие, – принялась она набивать себе цену, но Сидор Кузьмич, командовавший вохровским бабьим войском и прекрасно изучивший его стратегию и тактику, не дал ей возможности разыграть спектакль до конца. Он заметил в руке подбежавшей к машине женщины бумажку, понял, что беспокойная, заботливая Аграфена Петровна оставила московский адрес соседке и сказал нарочито грубо:

– Будет трещать-то. Давай сюда адрес. Некогда мне.

Ольга разжала пальцы, Сидор Кузьмич подхватил бумажку, развернул её, прочитал первое слово: «Метростроевская», понял, что бумажка именно та, неловко втиснулся в лимузин:

– Трогай!

Ольга осталась с открытым ртом посреди улицы, переживая своё поражение: как же так, она упустила инициативу, не покуражилась всласть над сиволапым грубияном. Сущий нахал: не дал ей рассказать про то, как дружны они с соседкой Аграфеной, и что Сёмина взяла собой на свадьбу, и когда её следует ждать. Ольга высоко подняла руку с костлявым, заострённым со всех сторон кулаком и крикнула вдогон поднявшей пыль машине:

– У-у-у, чёрт!

Проехав с полкилометра, Сидор Кузьмич заметил идущую навстречу Аграфену Петровну. «Везёт мне», – обрадовался незадачливый начальник охраны. Он выкатился из лимузина под ноги Аграфене, словно Колобок из сказки, и готов был спеть для неё самую сладкую песенку.

– Уж мы тебя ищем-ищем. С ног сбились!

– А что случилось, Сидор Кузьмич?

– Собаки твои сбесились. Никого на завод не пускают – вот что…

– Как же так?

– Садись скорей. Заждались ведь!

Аграфена Петровна торопливо выбралась из машины. Отряхнулась и спокойной, неторопливой походкой направилась к проходной. Народ расступился. Ни один из тех, кто много раз встречал её и на заводе возле овчарок, и по дороге домой, не видел, не признавал в ней женщины, личности, теперь, враз прозрев, восхитились:

– Хороша! Царственная особа. А походка!

Спокойно, не дрогнув ни одной жилкой, приблизилось она к недоступной ни для кого двери и громко, так, чтобы слышали её люди и овчарки, узнавши, учуявшие весомые её шаги, проговорила будто подсвеченным изнутри, ликующим голосом:

– Что же вы, дьяволы окаянные, наделали?! План заводу чуть было не сорвали. Как не стыдно!

Авторитетом комсомола и поэтической строкой (пятидесятые годы)

Заворг. По статусу этой беспокойной должности чего только ни обязан был делать, но, в первую голову, организовывать проведение комсомольских собраний. Самое, конечно, ответственное время – поближе к Новому году – страда настоящая: отчёты, перевыборы. Каждое собрание – драматический спектакль. Бывало, что спектакль одного актера – это, когда комсорг речист, самовлюблён, способен подмять всех под себя. Ты, заворг, для того пришел, чтобы понять, ощутить подобную коллизию и по мере сил твоих с пользой вмешаться. Интересно наблюдать, как «народная воля» свергает самовлюблённых, заболевающих вождизмом кумиров. Всё прозрачно, очевидно для тебя – вникай, влияй, но не командуй дурным образом. Много тогда было искренности, прямоты – хитрованство не одобрялось. Нередко собрания затягивались до крайности, и приходилось бежать, как спринтеру на стометровке, к остановке едва ли не последнего трамвая. Стихотворение пятьдесят шестого года, его сюжет подарен мне вот таким последним или предпоследним трамваем ночной Москвы. Скажу прямо – непричёсанные стихи, но так в жизни и автор так и не расстался с привычкой всюду, когда и не просят, соваться со своим неуёмным желанием помогать. Профессиональной замашкой заворга.

КОНДУКТОРША

Заворг на трамваях, автобусах, троллейбусах колесил по району – триста с лишком комсомольских ячеек навестить, поверьте, задача не из лёгких. Очень нравилось мне ходить пешком; это когда подопечные комсомольцы не слишком далеко трудятся. Идёшь, и в силу распирающего тебя бурления молодых сил происходит поэтическая эманация – истечение строк и строф по поводу увиденного и услышанного в пути.

НОВОГОДНЕЕ

Ноги несут меня на комсомольско-молодёжную стройку. Их в нашем Первомайском районе десятки. Молодые интеллигенты, оторвавшись от кульманов, редакторских столов, химических лабораторий, тогда, в конце пятидесятых, легко осваивали строительные профессии и вкалывают, чтобы в течение года-двух решить свой квартирный вопрос и к тому ж ускорить темп жилищного строительства в столице. Прихожу на стройку как комсомольский функционер и как поэт, пробующий силы в жанре лирического репортажа.

МАЛЯРША

Стихами в годы комсомольской молодости я не баловался, как принято говорить о юношах-стихоплётах (да уже и не юноша, окончил вуз, поработал на заводе, как тому мастеру из лирической миниатюры «Малярша», мне в прошлом году было двадцать пять, а нынче – двадцать шестой на исходе), а старался в поэтической форме запечатлеть чем-либо поразившие меня наблюдения, черты поведения, характеризующие время(пятидесятые годы).

Подпёр кулачком бородушку, подбородок то есть, сидишь себе, сочиняешь с утра пораньше. Это не про меня. Не помню такого времени! С раннего утра до позднего вечера я в пути, на работе (домашние, коль их спрашивали: «Где Юрий Александрович?» – неизменно отвечали: «На работе!») и в самом деле так – выступаешь на собрании или научной конференции, присутствуешь на директорской планёрке, или сам проводишь планёрку, редсовет, встречу с читателями, сидишь в библиотеке или на симфоническом концерте, выступаешь на открытии выставки живописи или глазки навострил, ушки топориками – на премьере в театре – всё это моя работа, отнюдь не служба. Привык. Жизнью приучен писать на ходу – в метро, в электричке. Застряло в сознании что-то, задевшее тебя за живое, стараешься не дать впечатлению, мысли, если таковая влетит в лоб, улетучиться, спешишь доверить сие бумажному листу, блокноту, узким полям свежей газеты, коли нет под рукой ничего другого.

Девчушки, о которых это стихотворение, уверен, ныне заслуженные ветераны сцены. Ну и что? То, что увидел, о чём задумался, тогда, в конце пятидесятых, – вот, перед вами.

Юрий Бычков

ТАНЕЦ МАЛЕНЬКИХ ЛЕБЕДЕЙ

Комсомольский патруль нашего Первомайского, заводского, в общем-то, района, горком приглашал и не однажды приглашал «пройтись с метлой по улице Горького». Всякого там можно было повидать, в числе прочего и такого, о чём идёт речь в стихотворении «В подражание Маяковскому».

Юрий Бычков

В ПОДРАЖАНИЕ МАЯКОВСКОМУ

1958 г.

Конечно же, сие – цветочки в сравненье с тем, что выдаёт на гора нынешняя эпоха дикого российского капитализма. О социальной справедливости мало мечтать, её надо всеми силами и возможностями приближать. Кажется, самое страшное позади – оживает промышленность, в стадии становления наукоёмкое производство… Теперь главное – расплодившимся современным разбойникам, коррупционерам, организаторам рейдерских захватов – руки укоротить, сделать честность нормой жизни. Побольше бы внимания тем, кто созидает, производит продукцию, за счёт которой живём и радуемся.

Сколько себя помню, манила меня, сильно манила красота кузнечного ремесла. На правом берегу Жабки (надо же, замахнулся – берег левый, берег правый у речушки, которую и не разглядишь, пролетая на скорости по массивному бетонному мосту) в тридцатые годы (мост тогда был бревенчатым) оглашала окрестности звоном и людское обоняние дразнила кисловатым душком каменноугольной гари кузня. Деревянный мост дробным стуком, грохотом нетёсаных брёвен любого лихача заставлял о себе вспомнить, заставлял притормозить и подумать о кузне, что с незапамятных времён стояла, вросши в землю, в десяти метрах от берега Жабки. Сообразительный, предприимчивый, видать, был кузнец, затеявший здесь своё звонкое дело. А как же, без звона супружеской паре – молоту и наковальне – не обойтись. Ах, какая это была сладкая музыка! Пяти-шестилетним мальцом по целым дням я торчал возле кузни.

Бревенчатый мост заставит притормозить кого хошь. Сдержит бег коня возница и задумается: станет вспоминать, что неисправно в телеге, пролётке, тарантасе. Болты, гайки, ось, рессоры, тяжи вроде бы в порядке, а вот лошадь надо подковать. Кузня рядом – ворота распахнуты, кузнец-молодец в кожаном фартуке, играя молотом, тебе улыбается. Заезжай, добрый человек.

Оказавшись в командировке, при знакомстве с заводом, на который по какой-либо надобности меня занесло, всякий раз просил провести в кузнечный цех. Запах окалины, разогретая до белого свечения заготовка, паровой, либо ещё какой модернизированный молот, подчиняясь воле кузнеца, творит в первом приближении детали будущих машин… Кузнецы за работой – страна на подъёме. Вспоминается тут же кузня на берегу Жабки.

Юрий Бычков (1959)

КУЗНЯ

А вот эти желчные, угрюмые, вроде как из чугунины сделанные стихи – горестные итоги наблюдений за несообразностью однопартийного советского правления, то и дело переходившего в волюнтаризм. Из разговоров с рабочим людом, с острой на язык молодёжью являлось убеждение, что «процесс пошёл» – демократизация явочным порядком захватывала жизненное пространство, свобода слова становилась в известной мере реальностью. Может показаться пустяком, чем-то несущественным, произошедшее со мной нежданно-негаданно политическое возвышение, но оно достаточно характерно. Вызывавший раздражение молодых инженеров своим закоснелым консерватизмом, постоянным опасением «как бы чего не вышло» начальник подразделения, в которое я попал, придя в ОКБ-45, разогрел во мне возмущение до такого градуса, что я во вдохновенном порыве в острой фельетонной форме написал, каким отпетым ретроградом он мне представляется. На китайский манер приклеил подобие дацзыбао на видном месте. То-то шуму было; состоявшееся этими же днями отчётно-выборное собрание Опытно-конструкторского бюро выдвинуло меня в комсорги. Глас народа – глас божий.

ДВУЛИЧЬЕ

Вот таков мой опыт поэтического прочтения пятидесятых годов двадцатого столетия.

Се си бо

В самом конце века двадцатого в туристской поездке по странам Европы прибыли на пять дней в Париж. Каждый мечтает хотя бы раз в жизни побывать в прославленном, воспетом, восхитительном городе. Нас поселили близ Монмартра. Утром первого экскурсионного дня, пройдя мимо Мулен Руж, своими ножками стали взбираться на гору к собору Сакре-Кёр, парящему над Монмартром. На смотровой площадке, у гранитного парапета, люди толпились вокруг какой-то, наверняка, знаменитой, изящной, по-парижски эффектно одетой, женщины, раздававшей автографы. Туристы нашей группы потянулась туда. Я, оказавшись в одиночестве, оглядывал просторы великого города, радуясь своему выбору. Толчея в общественных местах надоела мне в Москве. Но, как добродушно шутят ироничные остряки, недолго музыка играла. Видная парижанка вдруг, перестав раздавать автографы, решительно направилась ко мне. С улыбкой полной благожелательства она извлекла из дамской сумки цветное фотоизображение собственной персоны, стремительно на обороте начертала несколько слов. Вручила мне сей дар и направилась в сопровождении двух статных, плечистых молодцов к фуникулёру. Толпа с восхищением стала оглядывать меня, избранника. Так знаменитая певица Мерей Матьё – символ Франции в том году («Мадам Франция», кажется, такой был у неё титул) выделила меня из толпы, вовсе и не рассчитывая на то, что я её пламенный почитатель. «Видимо, понравился как мужчина», – самодовольно рассудил я.

– Кто знает? Кто? Кто?

– Мерей Матьё!

Это присказка. А в сказке посчастливилось побывать за сорок лет до того случая на Монмартре. В сказке наисовременнейшей. В конце пятидесятых короткими гастролями Москву осчастливила супружеская пара – Симона Синьоре и Ив Монтан. За заслуги перед комсомолом мне с супругой вручили два билета на концерт парижан в Лужниках. Ещё не существовал Кремлёвский дворец съездов, не было даже в перспективных планах Олимпийского дворца с их многотысячными залами, а интерес к Иву Монтану – самому популярному европейскому эстрадному певцу – был несказанно велик. И тогда организаторы гастролей переоборудовали под концертный зал незадолго до этого построенный в Лужниках Дворец спорта, где проходили центральные матчи чемпионата по хоккею с шайбой. Ледовую арену в короткий срок превратили в современный зрительный зал на пять тысяч мест. Иву Монтану предстояло обживать эту, словно по мановению волшебной палочки возникшую, концертную площадку. Принципиально новую концертную площадку – до этого момента Москва обходилась великолепным в акустическом отношении Колонным залом Дома союзов, где выступали эстрадные звёзды первой величины. Пели без микрофонного усиления. На всю жизнь мне запомнился концерт Клавдии Шульженко в Колонном зале. Но эстрадные певцы рвались к многотысячным аудиториям. В Европе без микрофона, без усиления звука не обходились уже давно.

Комсомол, как помнится, имел прямое отношение к переустройству Ледового дворца, и мне по какой-то оперативной надобности посчастливилось оказаться там накануне концерта Ива Монтана… Певец репетицию свою с истинно французской элегантностью превратил в шоу, которое хочется назвать «Как это делается». Проходя на незнакомой сцене заученные, тысячу раз применённые на деле мизансцены, Ив Монтан увязывал всякий раз характер мизансцен, продуманных перемещений в непривычном пространст ве, с звуко-световым решением, комплексным режиссёрским решением взаимодействия сцены и зала. Пел он на этой репетиции мало, только ради достижения эффекта гармонизации всех компонентов воздействия на публику. Синие джинсы, полураспахнутая чёрная рубашка – Ив Монтан артистично, с кажущейся лёгкостью делал завтрашний концерт, а все, кто с упоением наблюдал за ним, кто с замиранием сердца любовался заражающей, влекущей вас за собой энергетикой артиста-художника, кто был восхищён покоряющей рациональностью каждого его указующего жеста в сторону художника по свету, звукооператора, дирижёра оркестра, помощников по сцене, кто сознавал своё пребывание на репетиции Монтана, полутайное – шёл сюда по делу и застрял – чувствовали себя счастливцами, баловнями судьбы.

На концерте, восприняв с достоинством рёв восторженно встретившего его пятитысячного зала, высокий, ладно скроенный Ив Монтан повёл рукой, и публика замерла, будто приготовилась услышать из его уст некое, обращённое именно к ней, слово. И оно прозвучало это слово. «Се си бо». В моём несколько романтизированном переводе с французского первая фраза песни звучит бодро: «Это так – жизнь хороша!» Именно такого слова ждали от него москвичи, и без перевода все всё поняли. Прав Маяковский, влюблённый в Париж, изрекший в порыве чувств:

считавший, что тот, кто постоянно радостен и ясен, попросту говоря, глуп. В концерте Ива Монтана прозвучала грустная, печальная и дорогая каждому живому сердцу песня о прощании влюблённых – «Опавшие листья». Тем, кто её помнит, не надо объяснять, какие чувства, чувства, похожие на цветы, по выражению Чехова, вызывала исполненная Ивом Монтаном песня – слёзы на глазах слушателей говорили о многом. Однако перевод «Опавших листьев» пусть достанется и тем, кто не жил в то время.

Едем мы, друзья, в дальние края

Мои приятели Юрий Полухин и Юрий Сбитнев стали завзятыми сибиряками. Их рассказы и повести о комсомольских стройках регулярно печатались в толстых журналах, по возвращении из долговременных командировок с Братской или Вилюйской ГЭС, с прокладываемой сквозь таёжные урманы – густые тёмнохвойные леса, ель, кедр, пихта – железной дороги Абакан – Тайшет. Помню, как Полухин с блуждающей по его лицу загадочной доброй улыбкой напевая себе под нос: «А дорога моя, как в сказке, сквозь дремучий лежит урман», сидя за уютным столиком в особо почитаемом в ту пору пишущей братией ресторане Центрального дома литераторов, травил байки о таёжных законах и привычках, о медвежьей охоте, о том, как берут из-подо льда на студёном Вилюе нежную, сладкую нельму, как хорош на закуску нельмовый балык. Что и говорить, разогрели Полухин со Сбитневым мой интерес к сибирским просторам дальше некуда. Не нравилось, в общем, мне быть лопоухим слушателем сибирских сказов под коньячок в ресторане ЦДЛ. А вот пространные, захватывающие дух рассуждения друзей-писателей, как «России могущество будет прирастать Сибирью», на вечёрках в деревянном, тёплом, просторном полухинском собственном доме в Измайлове рождали в хорошем смысле зависть: «Чего это я сиднем сижу в Москве?»

Целых три месяца, действительно, сиднем сидел я на втором этаже флигеля во дворе роскошного, в стиле позднего барокко, барского особняка в Колпачном переулке, в коем располагался с большой важностью Московский городской комитет ВЛКСМ. Не заметил, как, в порядке повышения по службе, что ли, меня из Первомайского райкома комсомола перевели в горком. И, коль скоро попал в организационную колею, так и оставайся в ней. Видимо, так рассудило высшее комсомольское начальство, переместив меня без моего согласия, с беспокойной, но увлекательной, достаточно самостоятельной должности заведующего орготделом райкома на не ощущаемую мной, от всех начальников и всех привходящих обстоятельств зависимую роль инструктора орготдела горкома. Мальчик на побегушках, что ли? Объяснили бы, что за чин «инструктор». Я тяготился ролью слуги всех господ – и это, как говорится, на физиономии, недовольной, разочарованной, было у меня написано. Догадливое начальство, конечно же, приметило недовольного службой инструктора, а тут и случай приспел. По разнарядке большого ЦК на сибирские стройки Московский горком комсомола должен был направить две тысячи молодых энтузиастов. Если верить газетам, радио и телевидению, прозвучал (именно таким словом обходились тогдашние СМИ) призыв, и в райкомах комсомола нет отбоя от желающих потрудиться на комсомольских стройках Сибири. Ясное дело, в реальности подобной глупистики не бывает. Глядя со стороны, думалось, что только с большого бодуна может такое случиться: проснулся, похмелился и побежал в райком за комсомольской путёвкой. Молодой человек делает по своей воле поворот на жизненном пути. Строит сам свою судьбу, решительно меняет образ жизни, место жительства, зачастую профессию. Тут одного порыва мало! И на рассуждениях о выгодности смены Москвы на Новокузнецк или городок из брезентовых палаток в Горной Шории, куда из столицы должны были отправиться в сентябре 1961 года комсомольцы-добровольцы, состава с будущими сибиряками не соберёшь.

Проводы на Казанском вокзале. Шум толпы. Песни. Не один, а несколько оркестров, райкомы не ударили в грязь лицом. Множество провожающих. Начальство всех рангов. Речи. Пьяные выкрики. Тихие слёзы расставания. Суета погрузки в вагоны. Один-единственный ответственный в дороге и по прибытии на место на всю двухтысячную братию – представитель горкома комсомола, инструктор орготдела Юрий Бычков. Он последним, убедившись, что все на месте, даст отмашку машинисту электровоза, он последним войдёт в вагон тронувшегося поезда. Так было, но прежде сбор всех частей.

К девяти часам утра, минута в минуту, в то время не принято было на работу опаздывать, подхожу к дверям флигеля в Колпачном, вахтёр докладывает:

– Вас с полчаса ждёт молодой человек. Говорит, привык рано вставать. Лопухин Александр.

– Не Лопухин, а Лопухин, фамилия дворянская, – скромно, не повышая голоса, поправил вахтёра Александр.

– Заходите.

Прекрасны первые минуты рабочего дня. Мягкое, предосеннее солнце ласкает, в кабинет из приоткрытого окна веет неслышный ветерок, на столе радующий душу идеальный порядок.

– Расскажите, Александр, о себе – для знакомства.

– Весной окончил среднюю школу с золотой медалью… Поступать в высшее учебное заведение, считаю, мне рано. Прежде надо возмужать. Я поступил на работу в наш ЖЭК, дворником. Это довольно узкий диапазон знакомства с жизнью. На сибирских стройках наверстаю. Хочу предупредить ваш вопрос – трудностей я не боюсь, я их встретить готов в любой момент.

«Что, если и дальше так пойдёт – с законной тревогой подумал я, услышав топот поднимающихся ко мне по деревянной улице людей.

– Александр, вы чистый романтик!?

– Не мне об этом судить… Я могу идти?

– Да, конечно, – сказал я, обрадованный и несколько обескураженный.

– Разрешите войти?

У двери толпились три рослых девушки.

– Откуда вы, такие красивые?

– Из медицинского училища при Боткинской больнице.

– Стало быть, медпункт в тайге появится сразу по прибытии?

– Не сомневайтесь. Медикаменты, отправляясь в дорогу, соберём. Больница поможет. Вы с нами поедете?

– Поеду.

– Ура!

Сергей Малышев повёл разговор в деловом тоне. Он сразу же сообщил мне, что недавно из заключения. Показал справку об освобождении, посетовал на то, что в кадрах смотрят на него с подозрением.

– Не светит мне в родной Москве. До отсидки шоферил, а обжёгшись, на воду дую. Не хочу за баранку садиться. Имею мечту стать завгаром. Срок мотал на стройке, в Сибири, – он, широко улыбнувшись, пристально посмотрел на меня и стал исповедоваться. – Хочу там, в Сибири, начать всё по новой. Хочу начать порядочную жизнь, без дураков. Вам в дороге без меня – хана. Блатные начнут испытывать на прочность, кто выручит? Сергей Малышев – больше некому..

Побуду здесь, в Колпачном, при вас сколько-нибудь, корешей пригляжу, человек пять – шесть, будешь, командир, в дороге, как у Христа за пазухой. Лады?

– Лады! – сказал я с полным доверием к этому человеку; интуиция подсказывала – такой не подведёт, себе дороже, а без надёжной защиты мне живым до Горной Шории не доехать, а там и вовсе дня не продержаться…

В штабном плацкартном вагоне по диспозиции «начальника охраны» Николая Малышева середину занимала моя, еще в Колпачном сформированная, команда. По соседству базировалась «медчасть». Слава богу, в дороге стычек с кровью не было. Инциденты, ссоры случались, но вмешательство Малышева и его «бойцов» в короткие минуты конфликты разрешало. В эшелоне силу почувствовали, силу признали. Однажды поезд по неведомой нам причине на целых два часа застрял у красного семафора. В сотне метров от железнодорожного полотна – многогектарный колхозный сад. Начало сентября, время уборки урожая. Как ни увещевали молодёжь, необузданные выскочили из вагонов, и началось варварское разграбление сада. Его остановили только протяжные гудки локомотива и лязг колёс трогающегося поезда. Не ожидая вмешательства со стороны, вызвал к себе всех старших по вагонам, и только начался строгий, можно сказать, суровый «разбор полётов», как появилось несколько раздражённых старших офицеров в полевой форме. Ночью к нашему составу прицепили вагон, в котором военные возвращались с учений в Свердловск. Оценив обстановку, пригласил старших товарищей дать беспристрастную оценку случившемуся и принять участие вместе с нами в воспитательных беседах с проштрафившимися. Как известно, лучший способ защиты – нападение. Полковники и подполковники раздумали посылать «донос» на комсомольский поезд и отравились с нами по вагонам с воспитательной миссией.

В Новокузнецке нас ждали организованно, четко, по-деловому два гигантских предприятия – ЗапСиб и Новокузнецкий алюминиевый завод распределили по цехам, обеспечили жильём всех прибывших из Москвы по комсомольским путёвкам.

Около двухсот добровольцев направлялись в Горную Шорию на строительство железорудной шахты… Так в Новокузнецке принимающей стороной словесно было определено назначение отправляющегося в горный район юга Кемеровской области строительного отряда.

…Высаживались среди ночи на станции Ахпун одноколейной в ту пору железной дороги Новокузнецк – Абакан. Тракторный поезд тащил нас по бездорожью в горы. Когда из-за гряды невысокого кряжа показалось дневное светило, экспедиция достигла места назначения. Обширный распадок по первому впечатлению вполне годился для устройства посёлка строителей. Состоялся короткий митинг, на котором приехавший с нами оратор из числа местного начальства с пафосом выступал в духе речей на тему: «Вперёд и выше». Тракторный поезд с начальником уехал, овеяв нас на прощанье сизым дымком и обещанием подкинуть в ближайшее время того-сего. Предстояло стремительно, в течение не слишком длинного осеннего дня, развернуть и в первом приближении обустроить посёлок. К ночи у всех должна быть крыша над головой, хотя бы брезентовая. Планировали, где и что поставить, и тут же назначали исполнителей задания. Первой была воздвигнута медицинская палатка. Еще в Москве назначенные на медобслуживание строительного отряда девушки из Боткинской больницы Юля, Катя и Таня принялись обживать отданное в их распоряжение помещение. В тракторном прицепе, с оставленным для нас имуществом, предметами первой необходимости, сестрички обнаружили носилки, чему очень обрадовались, а среди средств санитарии и гигиены приметили картонные коробки с тройным одеколоном. Одеколон, спирто-водный раствор с добавлением пахучих веществ, тут же вспомнили девчата, обладает гигиеническими качествами.

– Мужчины после бритья, – пояснила Катя, видевшая, как избавляется от густой щетины старший брат, – обрызгивают, смачивают одеколоном кожу лица, что обеспечивает её чистоту, предохраняет от раздражения, уничтожает болезнетворные организмы, то есть всяческую заразу.

– Мужчины всему на свете предпочитают почему-то именно тройной одеколон, – бросила в копилку знаний гривенник высокая статная брюнетка Юля.

– Если взять во внимание то, что в нашем распоряжении нет ни капли медицинского спирта, а тройной одеколон как-никак – антисептик, – рассудила обстоятельная Татьяна, – следует всё-таки взять с собой в медпункт три коробки тройного одеколона.

В долгом пути и в горном распадке, где новосёлы стали лагерем, строго соблюдался сухой закон, однако закоренелый пьяница найдёт зелье, как бы его ни таили, ни прятали. А тут прямо-таки алкогольное Эльдорадо – кто-то позаботился о пьяницах.

Резкий запах тройного одеколона витал над медицинской палаткой. Девчата-медички откупорили флакон, стали протирать одеколоном руки, и дух пошёл. Невольный грех живёт во всех. В общем, Юля, Катя и Таня, фигурально выражаясь, выпустили джина из бутылки. Едва прилипчивый, хорошо знакомый пьяницам запах проник за пределы медпункта, как мучимый жаждой алкаш Коля Ханок сунул нос в палатку к девчатам. Он не стал, подобно лисе, охотившейся за петушком, расхаживая вокруг палатки, сладким голосом обещать девчатам, ну, скажем, шоколадки, которых у него и не было, а шагнул через брезентовый порог и, ломаясь и кривляясь, запел хрипловатым, приблатнённым голосом песенку воровского репертуара, как раз на заданную тему.

– Ханок, ближе к делу! Нам некогда твои побрякушки слушать, – одёрнула малорослого шкета величественная, дородная Юлия.

– Я не за бездельем зашёл. А вот и дело, – и Ханок допел свою песню.

Он оборвал противное, как тройной одеколон, хрипатое пение и, заискивающе глядя девицам в их бесхитростные глаза, попросил:

– Дайте бутылочку тройного, для применения по прямому назначению, для омовения этой рожи после бритья, – и он провёл указательным пальцем левой руки по горлу и по щекам. – С Москвы не брился, – жалобой закончил он своё заковыристое прошение.

Девчатам было невдомёк, ради чего разыгрывал этот замысловатый спектакль Коля Ханок.

Аккуратная, расчётливая Катя, взявшая на себя роль сестры-хозяйки, наклонилась к открытой коробке и вытянула из её недр флакон:

– На! И чтобы глаза мои больше не видели твоей поганой рыжей щетины. Ступай! Чего стоишь?

Недолго музыка играла. Ханок, отойдя от медицинской палатки к ближайшей берёзе, опёрся на неё спиной и жадно прильнул к флакону, содержимого которого было достаточно, чтобы злосчастного Ханка через пять минут развезло. Шатаясь, прядая из стороны в сторону, он двинулся совершать обход лагеря. Всем встречным он хвастал:

– Хорошая вещь! Ароматная! Ха-ха-ха! Есть люди, едят да мажут, а вам не кажут. Мне кажут, но вам не выдам.

Любители спиртного, что с сильным ароматом, насели на Ханка.

– Где взял? Где взял? Украл, – и Ханок протягивал указующий перст в сторону медицинской палатки.

Очень скоро следопыты доискались «откуда дровишки», где девчата добыли тройной одеколон. По неопытности забыли про аксиому: социализм это – учёт. Флаконы с одеколоном из тракторного прицепа без спросу стали тащить все, кому не лень. Лагерь пошёл вразнос. Возникла экстраординарная, критическая ситуация. Давал о себе знать пьяный разгул. Разыскал Малышева:

– Сергей, как погасить пожар?

– Реквизиция, уничтожение зелья и разъяснительная работа – иначе хана, – жёстким, встревоженным голосом ответил на мой вопрос Малышев.

– Дедушка не ведает, где внучок обедает, – решил подначить старинной пословицей «адъютант» Сергея Малышева Иван Кукушкин.

Опасность была настолько велика, что на реквизицию пришлось поднять все здоровые силы отряда. Дорвавшиеся до зелья, одурманенные тройным одеколоном не сознавали, что творят. Один молодец полез штурмовать крутую, почти отвесную скалу у всех на виду – сорвался и сломал ногу.

Был объявлен общий сбор. Первое, что представлялось делом неотложным, – это изгнать из отряда «бродильное существо». Одеколоновую оргию развязал Николай Ханок. Таким, как он, не место здесь, на комсомольской стройке.

– Иди прочь! Возврати опозоренную тобой комсомольскую путёвку; иди, откуда пришёл, Ханок-шинок! Да, не разглядел я тебя, Коля, в Москве, в Колпачном. Выходит, околпачил ты меня. Но не на того нарвался – наскочила кость на кость! Иди прочь!..

Ханок стоял в пяти шагах от меня, словно побитый пёс. Понурый. Вымаливал своим жалким видом прощение. Актерствовал и тем пуще злил меня. Вокруг громоздились коробки с одеколоном.

На траве красовалась горка конфискованных у шустриков флаконов. Меня чувство гневное так и подмывало схватить флакон с пахучей жидкостью и запустить его в подлюку Ханка. Наклонился и взял в руку увесистый пузырь. Боковым зрением увидел, как от страха, Ханок сжался, будто врос в землю. Мгновенно сообразил, что буду делать теперь, в ближайшие пятнадцать – двадцать минут. Я поднял руку с флаконом над головой и с размаху метнул флакон в близлежащий камень-валун. Брызги стекла. Поганый аромат тройного одеколона. Улыбки облегчения на лицах новосёлов. Они согласились с этим аутодафе – истреблением без остатка пахучего спирто-водного раствора, способного погубить всё и вся.

Ораторствуя и не спуская глаз с притихших сибиряков-новобранцев, разбивал я один за другим флаконы с тройным одеколоном и произносил со страстью выстраданную, гневную филиппику. По осеннему, покрытому пожухлой, бурой травой распадку вдаль и вширь расползался резкий цветочный запах тройного одеколона.

– Де факто нет тройного одеколона – нет проблемы? Так, что ли, командир? – вздумал было позлословить возмужавший в дорожных буднях золотомедальный Лопухин. Что ему на это я мог сказать? Знал, чувствовал, другие проблемы вот-вот посыплются градом. Они, энтузиасты-москвичи, были первыми на этой железорудной площадке. Первым всегда особенно тяжело. Оставшаяся в Новокузнецке основная масса новосёлов просто переехала на работу из одного большого города в другой. Начинать сложную стройку среди нетронутой, первозданной тайги – другое дело. Комсомольские чиновники высокого ранга в Колпачном переулке понять, почувствовать эту громадную разницу не желали: подумаешь, мелочь, какие-то двести человек, перемелется – мука будет. В мой адрес из Москвы шли депеши с требованием немедленно возвращаться, но в предложенных судьбой обстоятельствах уехать я не мог, совесть не позволяла. Завёз в глухую тайгу и бросил! Так не по-людски. Уехал глубокой осенью, когда стройка обросла самым необходимым для человеческого существования, когда доставленные сюда мною москвичи несколько обжились, нашли работу по сердцу. Задержка почти на месяц вызвала гнев начальства: как смел ослушаться!

При всей очевидной надобности комсомола в государственном строительстве, хозяйственном освоении гигантских просторов Родины эта организационно-политическая структура стремительно перерождалась в госконтору общесоюзного масштаба. Служить в ней было тошно. Понятия свобода мнений, личная инициатива попирались, считались за ничто. Я ушёл с этой бюрократической службы в журналистику. Шёл год 1962-й.

Ирония судьбы

Посвящается Е.П. Жукову

СТАРАЯ ПОЛЬСКАЯ СКРИПКА

(баллада)

«Посвящается Е.П. Жукову». Это надпись над стихом хоть что перевесит, пересилит, одолеет. Читая балладу «Старая польская скрипка», не стоит сличать факты, события, реалии его, Евгения Павловича Жукова, жизни с фабулой этого опуса. За близость духовного строя поэмы, её содержания, этического и поэтического, ручаюсь – здесь полная солидарность литературного текста и контекста, сущности, бытия и свершений моего близкого друга, родного для меня человека Жени Жукова.

Первого сентября 1949 года в момент первой встречи юношей, составивших учебную группу АМ-1-1 (авиационные моторы, первый курс, первая группа), мы с Женей Жуковым показались друг другу людьми близкими. Сошлись характерами, что ли? Он не набивался в приятели, и я берёг своё достоинство, и мы всё чаще и чаще оказывались вместе. Не помню за какой надобностью пришёл однажды в дом Жуковых. Там мне открылось, в кого это Женя добродушно насмешлив, мудр, улыбчив, заботлив. Да, в мамашу свою, Анну Васильевну. Про неё хочется сказать: тёплый человек. Таков и Женя. Она чудесно грассировала, говорила певуче и педагогично, мягко подкалывала нас, юношей. После экзаменов, школьных и вступительных, разумеется, отощали и всякий раз, как я появлялся у Жуковых, Анна Васильевна угощала меня и Женю сдобными, с питательной начинкой, пирожками. Как у абсолютного большинства москвичей того времени у Жуковых была одна комната из восьми в прошлом солидной буржуазной квартиры в Лялином переулке. Изумительный, добротный, красивый дубовый паркет, высокий потолок, два внушительных окна с литыми медными ручками и массивными шпингалетами.

В центре комнаты стоял большой сверхпрочный стол, на котором устраивали при крайней необходимости на ночлег гостя, которому, скажем так, не представлялось возможным самостоятельно добраться до своей собственной постели. Однажды по причине студенческого изрядного подпития Анна Васильевна, беспрерывно подкалывая загулявших друзей-студентов, убедила меня вместо небезопасного в таком состоянии хождения по ночной Москве улечься на этом экстравагантном ложе.

На стенах жилища Жуковых висели картины, главным образом, пейзажи. В простенке между двумя окнами, на лобном месте, красовалась старинная скрипка, на которой иногда играл Павел Петрович, отец Жени. Он служил в нефтяном министерстве. Высокий, большой, во всех отношениях почтенный. Ёжик коротко остриженной головы и пропорции фигуры – длинные руки и ноги при укороченном торсе – живо напоминали мне знаменитого тренера по боксу Константина Градополова, каким предстаёт он на рисунке, сделанном в 1926 году художником Александром Дейнекой. Тогда всем троим, Градополову, Дейнеке и Павлу Жукову, было по двадцать шесть. Павел Петрович в свои большие года вовсе не потерял стати. Запомнился его краткий ответ на вопрос о происхождении скрипки:

– Привезена мной из Польши. Я участник неудачного похода Красной армии на Варшаву.

По сговору двух мужчин, наших родителей, знакомых заочно, летом 1953 года Женя и я были отправлены на полную смену (24 дня) в дом отдыха нефтяников «Небуг», под Туапсе. Мой отец, главбух Лопасненского регенератного завода, устроил двух студентов на работу пыльную, но денежную – мы перемещали (катали) по бескрайнему заводскому двору поступающие со всех концов необъятного Советского Союза старые, пришедшие в негодность автомобильные шины. Так нами были заработаны (нынешним и будущим – добрым молодцам урок) деньги на приобретение заказанных в министерстве путевок, дорогу в оба конца и весёлое наше время препровождение в роскошном «Небуге» – сущем рае на берегу «самого синего в мире» Чёрного моря.

Вот пропел про себя утёсовскую восхитительную песенную строку – про «самое синее в мире» – и вспомнилась небугская сливовая синева. В день приезда в дом отдыха два подуставших студента-москвича оказались сражёнными наповал плодоносной небугской природой. К дому, старинному, с дворянским фронтоном и колоннами, (в нём кейфовали, придавались приятному безделью, главным образом в это время года, студенты из разных городов страны) примыкал большой сливовый сад. Конец июля – начало августа. Плодовые деревья, усыпанные пышнотелыми сливовыми ягодами, будто выкрашенными в тёмно-синий цвет и припорошенные сизою дымкою, манили к себе, и нельзя сказать про эту ситуацию словами басни дедушки Крылова «видит око, да зуб неймёт», поскольку сад был отдан в полное распоряжение отдыхающих, студентов тож. Ешь – не хочу!

Но, как положено, и у этой медали имелась обратная сторона. Переспелые ягоды беспрерывно шлёпались оземь; в саду не смолкал смачный сливовый перестук. При приближении к саду людям свежим казалось, что в ясный летний день (на небе ни облачка) идёт дождь, редкие крупные капли которого почему-то достигали земли в саду, а вот асфальтовая площадка перед главным домом была девственно суха, её «дождь» обходил стороной. В саду же царил сливовый проливень. С этим отдыхающие свыклись. Плоды сливовых деревьев сплошь покрыли землю под кронами, аллеи, дорожки, парковые скамейки. В дневные часы отдыхающие в сад ни ногой – неудержимо влекло к себе море. Лишь домотдыховские дворники, вооружившись мётлами, дочиста, утром, и ближе к вечеру, подметали и куда-то вывозили на тачках и тележках то, что непочтительно именуют падалицей, По вечерам сливовый дождь только усиливался, и упавшие плоды вновь покрывали прогулочные дорожки, скамьи, землю вокруг затейливых деревянных беседок.

Собираясь на курорт в разгар лета, мы, молодые орлы, обзавелись белыми отутюженными брюками, планируя в них на вечерних танцах, скользя по паркету старинного барского особняка, пленять ловким кружением в вальсе, протяжными па танго, короткими шажками двудольного движения фокстрота, прибывавших отовсюду в «Небуг» барышень-студенток и не студенток тоже. После завершения танцевального вечера (при возникшей большой симпатии к белокурой или черноокой прелестнице) не хотелось идти в душный номер – тянуло в сад. Разогретые пряной мелодией аргентинского танго ты и твоя партнёрша по танцевальному рингу устремляетесь под сень густолистых деревьев, туда, где никто не будет мешать обниматься с танцоркой, срывать сладкие, куда слаще мякоти спелых слив, поцелуи и от буйства молодых сил беспричинно, казалось бы, хохотать. Где тут услышать, как чавкает под подошвами туфель раскисший намёт лопнувших изобильных, перекормленных черноморским краснозёмом ягод сливовых деревьев? Я, не сознавая коварства падалицы, потянувшись за шаловливо ускользающей в глубь сада девушкой, поскользнулся на сливовой косточке и оказался на коленях среди мокрой, скользкой, неприятной на ощупь студенистой массы.

Каково, поднявшись, предстать перед мало знакомой красавицей эдакой мокрой курицей? Отшутившись перед барышней и стараясь избегать освещённых мест, спешу восвояси в отведённый нам с Жуковым апартамент. Не стану описывать вид в прошлом белых парусиновых брюк. Грязно-фиолетовое рубище не годилось ни на что, кроме как стать половым тряпьём. Мало чем отличались от моих брюк штаны появившегося вскоре Жени Жукова. У нас был повод от души похохотать над столь комично завершившимся вечерним променадом с шальными поцелуями и подмокшей по причине сливового изобилия репутацией чистюль.

В доме отдыха в моде был проникновенно исполняемый Утёсовым философского смысла романс. Леонид Осипович во всей полноте доносил чувство бессилия человека перед быстротекущим, не подчиняющимся ничьей воле временем. Поди разберись, с какой стати молодое поколение влюбилось в грустную, исповедальную песню-романс, тяготело к ней, казалось бы, так чувствовать пристало людям старшего поколения.

Парадоксальная ситуация: молодые, полные сил, азартно играющие под палящим солнцем в волейбол, часами не вылезающие из синих вод Чёрного моря, оптимисты по натуре, ноют, скулят, вроде как принимают за своё то, о чём вовсе и не про них поётся.

Впрочем, не трудно и догадаться: в нас подспудно, в биопрограмме каждого человеческого существа, мера времени присутствует. Стоит сосредоточиться, и твоё будущее время ощущается, как данность. Искусство, озарение художника, композитора, поэта усиливает чувство времени во много крат, и понимаешь даже и в молодости, чувствуешь и в двадцать лет, что, «когда проходит молодость, длиннее ночи кажутся».

Тогда, летом 1953 года, впервые оказавшись на берегу моря, я физически ощутил масштаб времени. Прибрежную гальку с постоянной амплитудой морские волны перекатывают тысячелетия – догадываешься, подолгу лежа на отшлифованных волнами камнях, что и галька, и волны пребывают здесь столько времени, сколько существует море. Порождения стихий – природные комплексы, такие, как моря, горы, существуют в огромных временных пределах. Наедине с морем, в размышлениях о нём, это начинаешь понимать. Поэт-мыслитель Пушкин в двух строках стиха «На перевод “Илиады”, пользуясь гомеровским гекзаметром, даёт впечатляющий пример масштаба цивилизационного времени. Природное время и время цивилизационное – существенно разные величины.

Удивительно, но факт: на берегах Чёрного моря, на галечных лагунах Средиземноморья в говоре набегающих на берега волн слышится плеск и рокот древнегреческого гекзаметра. Всякий раз, оказавшись на юге, у моря, как камешки звучащие, перебираю запавшие в сердце, действительно божественные звуки, складывающиеся в слова гомеровских рапсодов.

Огромное уважение к человеку испытываешь, слыша в себе эту, дошедшую до нас сквозь тысячелетия, фразу. А вот строка, которой восхищался, судя по вниманию с каким отнёсся к переводу Гнедичем «Илиады», наш Пушкин.

А какова фантазия божественного старца вот в этой строке!

Так говорит Гомер о возможностях божественного промысла.

– Доброе имя одежды опрятностью мы наживаем, – обратился я к Жукову, лежащему в метре от меня на горячей гальке так, что ступни его омывались ласковым прибоем. Вспомнив наш вчерашний сливовый афронт, мы дружно захохотали, чем подняли с лежбища уже изрядно загоревших знакомых нам по танцам нимф. Они встали. Две красавицы, глядя в морские просторы, принялись рассуждать: не пора ли погрузить в воды Понта Эвксинского (Гостеприимного моря) свои стройные тела, а третья собирала и укладывала в просторную сумку подстилки, полотенца, халат, косынку и прочее. Я тоже поднялся и для того, чтобы показать учёность и начитанность – произвести на очаровательниц впечатление, продекламировал:

Мне аплодировали. Вообще мы были в фаворе.

Однако хочется, не терпится порассуждать о свойствах молодости ещё и ещё. Повод к тому – один из острых сюжетов поры студенческих лет.

В квартире первого этажа дома номер шестьдесят четыре на улице Осипенко, где я жил под милым покровительством тетушки, Софьи Ивановны Луговой, все окна в жилых комнатах были зарешёчены (квартирный разбой в послевоенной Москве в самом разгаре – амнистия 1953 года усугубила обстановку), а вот окно кухни, общеквартирной территории, из-за нерешённости вопроса между соседями, оставалось не защищённым от лихих налётчиков. Придя в сумерках домой, подогреваю на газовой плите ужин и поглядываю в окно, не просто так, а с ощущением близости нападения. Глухой угол отгороженного от улицы двора у меня на глазах осваивают, проводят рекогносцировку, два подозрительной наружности парня. Обойдя своеобразный дворовый каменный карман, парни занимают исходные позиции. Один, тот, что покрупнее, выше ростом и мускулистей, стоит, руки в карманах брюк, напротив кухонного окна – изучает устройство форточки, что ли. Другой возле угла тыльной стороны дома встал на шухере, изъясняясь на воровском сленге, и держит под глазом весь остальной дворовый простор. Мне ничего другого не остается, как готовиться к защите квартиры от разбойного нападения.

Позволю себе сейчас, много лет спустя, задуматься над ситуацией, в которую попал, не солоно хлебавши. Двое вставших на путь грабежей, по виду они мои ровесники, через минуту другую примутся вскрывать весьма ветхое окно и ворвутся в квартиру. Оставлю в стороне то, что грабители, возможно, унесут с собой. Что со мной-то будет? А баба Соня, которая спит-почивает в дальней комнате-спальне? А сосед Вениамин – фронтовик-офицер, скрученный тяжким недугом, последней стадией туберкулёза? Куда тут денешься? А опасность и в самом деле серьёзная. Но … молодые смерти не боятся. Я ни о чём таком и не задумывался, а готовился к отражению атаки.

За газовой плитой, справа от окна, стоял подготовленный к перетяжке двухметровой высоты матрац – великолепное укрытие. Забрав с плиты чугунные конфорки, затаился в засаде в ожидании дальнейших действий со стороны квартирных грабителей. Они не заставили себя ждать. Одним прыжком оседлав с внешней стороны окно, нападающий обёрнутым в тряпку кулаком выдавил стекло форточки и тотчас выдернул из гнёзд шпингалеты, толчком обеих рук распахнул оконные створки – путь в квартиру (и за тюремную решётку, кстати сказать) открыт. Ему бы задуматься и убраться восвояси, но как бы не так. Парень с улицы протягивает руки внутрь кухни, хватается за край подоконника и в сгустившейся темноте пытается поставить колено на подоконник. Это ключевой момент. Стоит ему, подтянувшись на руках, запрыгнуть внутрь кухни, и мне придётся вступать с ним в рукопашную схватку. Выступаю из-за матраца на свободное пространство и, не долго думая, обрушиваю удар правой руки, в которой зажаты две весомые чугунные конфорки, на уцепившиеся за край толстого, широкого подоконника руки ночного грабителя. Душераздирающий крик, мякотный шлепок упавшего на землю парня, несколько секунд назад маячившего в проёме кухонного окна, и невероятный, одномоментный прыжок ночного пришельца через двухметровый каменный забор. Оказавшись на улице, он застыл на одном месте как вкопанный. С криком: «Где он?» выскочил из своей комнаты в кухню Вениамин, выглянула в неглиже баба Соня – все следом за мной выбежали во двор, а оттуда на улицу. Столпились вокруг насмерть перепуганного, вызывающего к себе жалость, подвывающего от боли парня-налётчика.

– Юрий, ведите его в отделение милиции, оно сразу же за Устьинским мостом, – распорядился Вениамин.

– Пошли, небось, знаешь, где отделение, – не очень-то сознавая, что делаю, обыденным голосом произнёс роковое для парня приказание я. И мы пошли по середине мощённой булыжником улицы: впереди всех поверженный ночной разбойник, за ним я, как привязанный к нему отныне на несколько месяцев, затем прихрамывающий Вениамин, баба Соня в неглиже. На расстоянии пятидесяти метров плёлся понуро сообщник подраненного злоумышленника. Шествие это здорово напоминало сюжетную развязку сказки «Петя и волк». Моё не в меру разыгравшееся воображение включило звук, и я услышал в себе гениальную, картинную, остроумную, сверкающую юмором симфоническую сказку для чтеца и оркестра Сергея Сергеевича Прокофьева. Вскоре отдельные персонажи а ла прокофьевского шествия стали исчезать: отошёл к тротуару и похромал к дому номер шестьдесят четыре Вениамин, заметив наконец, что она в неглиже Софья Ивановна заспешила в подвергшуюся нападению квартиру.

В отделении, куда вдвоём с преступником явился среди ночи, квартирного вора обыскали – финский нож, вязку жгута записали в протокол вещдоками. Парня тотчас отправили в КПЗ.

Почему не испытал я в ходе этой вовсе не безобидной истории ни страха, ни робости? Не знаю.

Может, в самом деле, молодость смерти не боится? В эту пору каких только страшных, кровавых, безумных поступков не совершают – не сознавая зачастую, что творят.

После оглашения приговора и взятия под стражу моего «крестника» в коридоре таганского районного суда ко мне подошли кореша осуждённого и на полном серьёзе обещали «нож под пятое ребро». После такого почувствовал себя неуютно – напала на меня боязливость. Откровенно рассказал всё по порядку Жене Жукову.

– Давай буду тебя сопровождать в качестве телохранителя, – без тени юмора сказал мой друг.

Целую неделю он по вечерам провожал меня до дверей квартиры номер один дома шестьдесят четыре по улице Осипенко. Оба мы были безоружными, но страх преодолевали вполне успешно.

По окончании института Евгений Павлович Жуков расцвёл как инженер-конструктор пышным цветом, причём гораздо раньше многих других даровитых молодых специалистов, кончавших МАИ в одно с ним время. Цельность натуры, увлечённость авиационной техникой (вообще техникой, и в особенности двигателестроением) выделяли его даже в нашей сугубо профессиональной, корпоративной среде. Он дневал и ночевал в лаборатории двигателей внутреннего сгорания и был при заведующем этой кафедрой профессоре Кошкине чем-то вроде учёного секретаря. Когда попал по распределению в ОКБ «Кристалл», то очень скоро, ещё не будучи в высоких инженерных чинах, стал незаменимым помощником, генератором идей, правой рукой Генриха Моисеевича Заславского, главного конструктора, фактического создателя фирмы. Десять лет Жуков рулит, модернизирует фирму – он заместитель главного конструктора в части разработки и запуска в серийное производство насосных агрегатов, турбоприводов. С 1979 года Евгений Павлович – фактический и юридический руководитель ОКБ «Кристалл» – главный конструктор, генеральный директор предприятия. Под его руководством, воплощая в жизнь его идеи, разработки, теоретические прозрения, Опытно-конструкторское бюро «Кристалл» создало агрегаты для самолётов и вертолётов: Ту-22, Ил-62, Ту-154, Ту-144, Ту-22М, Ил-114, ИЛ-86, Ту-160, Ан-22, Ил-76, МиГ-23 МиГ-25, МиГ-29, Як-50, Як-52, Ту-204, Ил-96, Су-27, Ан-124, Бе-200, Ан-12, Ка-50, Ка-52, Ми-28, которые по сей день успешно эксплуатируются авиацией России. Перечень известных всему миру и распространённых по всему миру летающих аппаратов впечатляющ! И не одна машина не поднялась бы в воздух, тем более не стала бы серийной без агрегатов сконструированных Евгением Павловичем Жуковым за сорок четыре года работы в ОКБ «Кристалл».

По его инициативе, при толковом, энергичном руководстве Жукова были построены лабораторно-производственный корпус № 1, лабораторно-испытательный комплекс № 80, жилые дома для работников предприятия.

Но на его беду в 1999 году руководимый Е.П.Жуковым «Кристалл» был подвергнут рейдерскому захвату. Организатором выступил начальник профильного главка Министерства авиационной промышленности, некто Книвель… Суть замысла по захвату ОКБ «Кристалл» – смена руководителя. В начале 1998 года мандат Жукова на руководство предприятием был продлён на очередные пять лет – за это проголосовало 98 % сотрудников ОКБ «Кристалл». В 1998 году Евгений Павлович Жуков был удостоен Государственной премии правительства Российской Федерации. Несколько раньше генеральный конструктор «Кристалла» Е.П.Жуков дважды награждён орденом Трудового Красного Знамени. Разработанные им гидролопаточные привода ПГЛ-40 и ПГЛ-80 явились важным этапом внедрения переменного трёхфазного тока стабильной частоты в бортовых электросистемах самолётов, а созданная Жуковым конструкция турбонасосной установки гарантирует авиационным системам полёт и посадку в аварийных ситуациях. Правда ли, не слабо! Новейшие, созданные в трудные, порою тяжкие, девяностые годы агрегаты неоднократно представлялись для демонстрации на международных авиакосмических салонах Ле Бурже. В 1999 году туда пригласили в качестве участника смотра новейших достижений авиационной техники Евгения Павловича. И в этот момент Книвелем был осуществлён рейдерский захват. По указанию начальника главка осуществлялось акционирование предприятия, в ходе которого обещаниями больших дивидендов подкупались неразборчивые люди. Иным подручные Книвеля обещали повышение ставок и хлебные места. Министерством, которому оставалось править авиационной промышленностью всего несколько месяцев, били инициированы незаконные перевыборы руководства ОКБ «Кристалл». За Жукова на этом спровоцированном автором-руководителем рейдерского захвата Книвелем собрании проголосовало менее половины его участников. Жуков вынужден был подать заявление об увольнении… по собственному желанию. Попытки найти работу в соответствии с его статусом ни к чему путному не привели.

На кристалловский трон захватчики возвели ставленника Книвеля В.П. Родионова. Прошло два года, и новоявленный генеральный директор, он же главный конструктор, за разработки эпохи Е.П. Жукова был дружками номинирован, как теперь говорят, на Госпремию РФ в области науки и техники (сюжет для телепрограммы Андрея Караулова). Ставший гендиректором и лауреатом, Родионов повелел изготовить шикарный буклет, в котором пытается узаконить, отлакировать крупномасштабный плагиат, придать операции по рейдерскому захвату благообразный вид. Одним словом, всё шито-крыто. Смысл и направленность того, что написано в буклете, таков: при главном конструкторе Жукове предприятие дышало на ладан, а посадили на трон гендиректора Родионова, и всё пошло на лад. Туфта это, фальсификация.

Эпилог. Три года тому назад произошла трагедия. Евгений Павлович Жуков в результате наезда рейсового автобуса потерял ногу. На пенсионные деньги его и жены выйти из кошмарного тупика – ежедневного общения с нашей социальной, «бесплатной» медициной – вещь невозможная. Жена Евгения Павловича обратилась за помощью в «Кристалл». Реакция нулевая. Что остаётся сказать? Ирония судьбы: ты отдал российской авиации всё, всю жизнь без остатка, а тебе плюнули в душу. Аминь.

Время РД

Поэт Володя Котов

Это была пора страстного увлечения музыкой, классической и эстрадной, песенной. Прокофьев и Бриттен, Ив Монтан и Леонид Утёсов. Великие имена, из числа тех, что меня лично задели. А вообще, это сотни имен, сотни вошедших в душу мою музыкальных творений. Да что говорить, многое манило, горячило, лишало сна, потому что будило ту психофизическую сферу, в коей, видимо, таились потенциальные возможности моего музыкального мироощущения. И оно требовало воплощения, выхода наружу, а я не владел музыкальной грамотой. Детство, когда учат нотной грамоте, пришлось на войну. А тут вдруг, когда скоро тридцать, всё музыкальное во мне взбунтовалось, заговорило, зазвучало.

Прежде, чем были написаны эти тревожащие душу строки, я стал предпринимать отчаянные усилия по спасению одной из таких мелодий. Позвонил приятелю, поэту Владимиру Котову:

– Володя, я напою, пока помню, мелодию, а ты её запиши.

– Не могу – надо садиться за инструмент, а жена спит.

– Как же спасти мелодию?

– У тебя, кажется, – шепчет он скрипуче в трубку, – есть магнитофон?

– Был, отдал приятелю на свадьбу, танцевальную музыку играть.

– Это ты зря сделал. Магнитофон, велосипед и жену нельзя отдавать приятелям в прокат – умыкнут, – острит Котов и, довольный этим заёмным юмором в его исполнении, слышу, смеётся. – Насчёт жены, – продолжает тем же шипящим шёпотом, ещё плотнее притиснув мембрану к губам, – это я, не подумавши, сказал. Отдал бы хоть в прокат, хоть навсегда… Отдал бы и вздохнул с облегчением. Об этом завтра при встрече поговорим…

– Что делать-то, Владимир Петрович? Ты чуть что подсел к инструменту и сам поёшь, сам себе аккомпанируешь.

Я, разговорившись, не замечаю того, что Женя проснулась и слушает мой полушёпот, и вот уж я и запел, чтобы поощрить Котова его недавно написанным элегическим стихом:

Когда ты эту мелодию с тоскою страшненькой пел, почти что рыдал, а пальцы твои уверенно перебирали клавиши пианино…

– Уверенно, говоришь? Но ведь я, знаешь ли, играю по памяти, без нот, как слухач. Нотную грамоту знаю весьма приблизительно. Почти, как и ты. Юра, ты всё же постарайся запомнить твою мелодию. Ко мне днём придёт Пономаренко со своим знаменитым баяном. Глядишь, запишет и исполнит.

Мы забылись, заговорили почти что в полный голос. И тут послышались далеко не сладкозвучный женский возглас:

– Когда-нибудь прекратится это безобразие? – далее из мембраны стали доноситься лишь хрипы, скрежет, тревожащие душу шорохи, послышался звук удара упавшей трубки, а затем короткие гудки отбоя.

В поэме Володи Котова «С тобой вдвоём» настораживала трагическая парадоксальность названия поэмы. Сознаёшь это, когда прочтёшь в один присест всю поэму. Противоречит здравому смыслу умилительное «С тобой вдвоём». Речь-то идёт о том, что происходит, когда оказываются вдвоём два одиночества. Тут не до умиления! Послушайте, какие велись между ними разговоры! Хотя бы взять бы вот эту реплику Татьяны (поэма, эта, очевидно, автобиографична – и то, что Котов в ней Сергей Кратов, а его жена Валентина – Татьяна, подтверждает сие).

Ревность по всему жизненному, житейскому фронту! Оказывается, всё в нём, и сам он, весь от маковки до пят, должно принадлежать только ей.

Искренность этой трудной, тяжкой исповеди, подлинность чувств, весомость слов, потрясают. Она требует от него полного отстранения от всего, что происходит вокруг. Быть хвостиком у жены, разве не ясно – это трагическая безысходность для поэта, существа общественного. Мною страх овладел, когда прочёл в его книжке, как для всех, ничего не скрывая, он сообщает:

Жестокое противоречие между чувством – очарованностью, страстью и фактическим табу, ради всего святого, на такую «горячую», «эгоистическую» до отрицания в себе своего существа, своего человеческого достоинства. Володя – лирический поэт, так что любовная лирика – это тоже он сам, его предназначение.

Как-то я пришёл к Котову незваным, нежданным. Мамаша предупредила:

– Да, заходите, заходите, он, правда, занимается с Утёсовым. Давно уже. Песню разбирают. «Стихи оттачиваем, к мелодии подгоняем, – сказал мне, когда я заглянула, Леонид Осипович. – Да вы входите, входите. У них перерыв – слышите, хохочут?

Однако перекур уже закончился и, входя в комнату, я услышал бархатистый, с хрипотцой утёсовский баритон. Тёплый, задевающий за живое голос и редкое умение придавать звукам комический характер.

– Пройдём целиком песню. Мне теперь в ней не обо что спотыкаться. Если только этот жеребячий смех шофэра, после объявления вами, Володя, предназначенного только для меня, юмора:

– Водителю смешно. Ха-ха-ха-ха!

Леонид Осипович заразительно, натурально, озорно захохотал на всю котовскую жилплощадь. Этот смех памятен многим по грампластинке «Апрелевского завода: «Ха-ха-ха-ха!». Он дорогого стоит этот артистичный смех!

Утёсов заметил меня, неслышно, сквозь плотные портьеры на двери, вошедшего в единственную, принадлежавшую Котовым комнату.

– Молодой человек, – неподражаемо сердечно, ласково обратился он ко мне, – вы станете первым, кто услышит песню на стихи Владимира Котова в моём индивидуальном, персональном исполнении… бэз оркестра. За такое удовольствие плата двойная, с меня, естественно. Бутылочку армянского коньяка Утёсов приберёг для такого парадного сюжэта.

Он пел – я млел. Володя, слушая, непрестанно улыбался во всё своё широкое, симпатичное лицо, подстать такой же широкой всесветно известной утёсовской физиономии.

На «публику» Леонид Осипович смех «подавал» в деликатном образе. Зато классно сыграл отключенность влюблённых от всего на свете.

Первое время их семейного союза музыка в комнате квартиры третьего этажа щусевского дома-вокзала на Комсомольской площади воистину царила. Композиторы наведывались за текстами песен: поэт Владимир Котов – мастер песенного жанра. Друзья-поэты, пионервожатые, педагоги, товарищи студенческих лет, начинающие стихотворцы вроде меня бывали здесь запросто. Но очень скоро Валентина начала тяготиться стремлением Котова к расширению круга общественных интересов.

Поэт, надеясь, что Валентина скоро прозреет, спрашивает, как оказалось, «попутчицу случайную»: «Зачем же людей нам с тобой избегать, прячась друг за друга. Мир-то велик, но давай-ка теперь в друзья его наши возьмём». А она, простодушно, на уровне женщины, у которой разума столько, сколько волос на курином яйце, ему отвечает «Всё слова это. Вижу, тебе скучно со мною вдвоём». И в самом деле скучно.

С огорчением, с отчаянием, он говорит. «Трудно плотину построить – семью построить трудней». Это оттого так, что, не подумав как следует, не узнав ещё друг друга, расписались «два одиночества, и два одиночества вместе живут». Пытаются жить. В поэме-исповеди «С тобою вдвоём» Кратов-Котов подразумевает книгу их общей жизни, жизни вдвоём, а её не стоило начинать писать. «Ничего, что нет нового платья салатного, ничего, что в карманах гостит ветерок и что, кроме костюма изящно залатанного, пальто трёхсезонное – весь гардероб». Не в гардеробе счастье! Похоже, что ради красного словца произносит красивую фразу герой поэмы: «Жизнь начинается новою книгою». Как не вспомнить Тургенева: «Аркадий, не говори красиво». Ту житейскую книгу не стоило и затевать. Погоня за знаниями – это другое дело. Книга – краеугольный камень в фундаменте жизни. Далеко не уйдёшь, если не знаться с книгой. Философ Френсис Бэкон считал: «Книги – корабли мыслей, странствующие по волнам времени и бережно несущие свой драгоценный груз от поколения к поколению».

Пятидесятые годы – эпоха накопления, но не капиталов (это удел дня сегодняшнего и, наверное, завтрашнего), а книг – «кораблей мыслей».

В нескладной семье Кратовых-Котовых начинают догадываться: «Мы не сумели друзьями стать, на любови мы остановились». И следуют далее, думается, вполне справедливые сетования героя: «Не разогнуться в «раю» твоём, тяжко вдвоём с тобою. Нет, не бывает счастья вдвоём, когда одиноки двое».

Он говорит ей: «Хочу с ребятами быть, но с ними хочу быть с тобою». И далее о том же вместе, но с людьми, в обществе, в жизни, по Маяковскому, «боевой, кипучей». Он внушает ей, своей жене: «Диспут больше, чем милый наш быт, связан с моей судьбой, будут там, на диспуте, сотни людей и я хочу быть, но только хочу быть с тобой». Он честен перед ней, искренен до конца: «Хочу побеждать у тебя на виду, тебе открываясь весь, а если споткнусь я и упаду, ты будешь не где-то, а здесь». Он понимает смысл слова «вместе» таким образом: «Жизнь, а не десять случайных минут нам надо прожить с людьми». В пятидесятые годы молодые, абсолютное большинство, так и жили – на виду, в общественной круговерти.

Володя Котов – открытая душа, бесхитростная, доверчивая, полуслепая. В «попутчице случайной», увы, не разглядел он, не способен был разглядеть обывательской сущности, ограниченности женской натуры своей избранницы. Сюжет-то не новый, и характеры основательно отыграны на театре более века тому назад. Да, да, это Чехов, его «Три сестры».

Андрей Прозоров: ему светит, манит его судьба профессора Московского университета, а тут неведомо откуда на него сваливается мещанка Наталья в жёлтой юбке, с нелепым широким зелёным поясом. Её появление в семье Прозоровых – знак тотального разрушения всего и вся. Бытовая драма перерастает в трагедию.

Все, кто держит в руках эту книгу, если не читали, то хотя бы в кино или в театре видели «Трёх сестёр». Как не вспомнить завязки драмы – с опозданием, рассчитанным на эффект знаковости, особой важности этого её визита, является на день рождения Ирины. Наталье Андрей изливает в интимном углу просторного дома Прозоровых свои восторги, чувство непреодолимой, великой любви.

АНДРЕЙ. О молодость, чудная, прекрасная молодость! Моя дорогая, моя хорошая, не волнуйтесь так! Верьте мне, верьте…! Мне так хорошо, душа полна любви, восторга… За что, за что я полюбил вас, когда полюбил – о, ничего не понимаю. Дорогая моя, хорошая, чистая, будьте моей женой! Я вас люблю, люблю… Как никого никогда…

Много лет спустя, по всей видимости, не увязывая смысла и пафоса стихов, на которые друг-приятель, знаменитый композитор Андрей Эшпай написал песню-шлягер, Владимир Котов так же горячо, как Владимир Ленский и Андрей Прозоров, восторгался прилюдно, на весь свет, своей влюблённостью, которая обернулась… но это потом, годы спустя.

Выясняется, горячие парни жили и творили в начале пятидесятых годов XX-го столетия. Ой, какие горячие!

Котов, сгорая от любви, откровенничал: «Дорогая, поверь, я не в силах теперь сердце унять. Ты, как свет, мне нужна! Ты должна, ты должна это понять».

А жизнь, между тем, эту романтику любовную опрокидывала. Оказалось, общего-то у них, у влюблённых, нет. И не скудость быта, а скудость душевная, духовная скудость его избранницы погасила вполне успешно пожар любви.

Для Владимира Котова она другом-товарищем не стала. Очень скоро и музой перестала быть. Так – сварливая, скандальная жена, которая припозднившегося мужа встречает злостию тупой, ударами по лицу.

Сказано не в бровь, а в глаз: «Любовь поцветёт, поцветёт – и скукожится».

В его поэме всё, как в его совместной с Валентиной жизни, жизни двух одиночеств.

(В поэме, напоминаю, он – Сергей Кратов)

Спит в недавнем прошлом Муза. Спит она в прямом и в поэтическом смысле. И назревает трагедия, потому что «жизнь ключом неостывающим бьёт, горяча и весела, когда становится товарищем та, что любимой лишь была». А чтоб любовь не скукожилась, необходимо то, что именуется творческим союзом. И неплохо вовсе, если она – его Муза на всю жизнь.

Ну, а чем сердце успокоится? У Андрея Прозорова, например, он – первопроходец по части ослепления мещанскими добродетелями? У иных опасных для творческих личностей особ женского рода?.

В заключительном акте пьесы Чехова, злополучный Андрей Прозоров и философствующий пьяница доктор Чебутыкин обмениваются многозначительными репликами. Разговор о Наташе, жене Прозорова.

АНДРЕЙ. Жена есть жена. Она честная, порядочная, ну, добрая, но в ней есть при всём том нечто принижающее её до мелкого, слепого, этакого паршивого животного. Во всяком случае, она не человек. Говорю вам как другу, единственному человеку, которому могу открыть свою душу. Я люблю Наташу, это так, но иногда она мне кажется удивительно пошлой, и тогда я теряюсь, не понимаю, за что, отчего я так люблю её или, по крайней мере, любил…

ЧЕБУТЫКИН (встаёт). Я, брат, завтра уезжаю, может, никогда не увидимся, так вот тебе мой совет. Знаешь, надень шапку, возьми в руки палку и уходи… Уходи без оглядки. И, чем дальше уйдёшь, тем лучше.

Пришёл час разлуки, и Владимир Петрович Котов, сложив в чемоданы необходимое, ушёл из дома, из своей комнаты, где родился как поэт, ушёл, как советовал Чебутыкин, не оглядываясь. Однако его лирический багаж, наработанный в комнате, что в доме, построенном великим русским зодчим Щусевым, фигурально выражаясь, разошёлся, подобно тому, как «Горе от ума» Грибоедова, на пословицы. Я часто, в благостном состоянии, пою одну из песен-баллад Володи Котова. Она до сих пор звучит по радио, да и ТВ не брезгует ею.

Не забывайте же о высоте, высота в жизни вещь не лишняя.

Сильно клонило Владимира Маяковского к Лиле Брик. И тома поэзии Маяковского тому убедительное свидетельство. Главное – она на всю жизнь, его и свою жизнь, Музой поэта была. Про то всё сказано и не только в поэме Маяковского «Про это». Когда его не стало и «горлопана, главаря», грозившего «перешагнуть через лирические томики, живой с живыми говоря» стали забывать, предавать забвению, Лиля Юрьевна Брик обратилась с проникновенным посланием к Сталину, и последовал от вождя ответ, в котором содержалось будущее поэта революции: «Маяковский – лучший, талантливейший поэт нашей эпохи». Этого было достаточно, чтобы вернуть действительно великого языкотворца и трибуна в жизнь. И как вернуть! Кому ещё достались в таком объёме посмертная слава и признание?! Хрестоматийный поэт.

…Наше появление в Большом зале Консерватории вызвало живой интерес. Владимир Петрович представил меня и Женю Лиле Брик, Катаняну и Майе Плисецкой. Пристальный взгляд больших, проникающих внутрь тебя, до глубины твоей сущности, глаз Лили Юрьевны застрял в памяти. Наши молодые лица, наша очарованность друг другом, видимо, породили в ней ассоциации из давно прошедших лет её молодости. Это угадывалось по тому, как вспыхивали и тотчас гасли огоньки в её глазах.

– Очень приятно. Приходите к нам в гости, вам будет интересно, мы, – она кивнула в сторону тогдашнего её мужа, литературоведа Катаняна, – готовимся к открытию мемориального музея Маяковского.

– Спасибо, Лиля Юрьевна. Владимир Петрович рассказывал о музее, о том, какими бесценными раритетами вы располагаете.

Она повторила приглашение. Молчаливый Катанян кивнул благожелательно.

Майя Михайловна – прима-балерина Большого улыбнулась нам и только. Запомнилось, на ней было чешуйчатое, отливающее золотом платье, и она в нём напоминала саламандру из мира песчаных просторов аравийских земель и как бы символизировала дух, стихию огня. «Её кресло второго ряда на одной оси с дирижёрским пультом – не случайная диспозиция, – подумал я. – Она, несомненно, будет воздействовать на автора, её мужа Родиона Щедрина. Сегодня, 17 октября 1958 года в Большом зале консерватории, первое публичное исполнение Первой симфонии молодого талантливого композитора».

Что Щедрин – музыкант большого масштаба не приходится сомневаться – в недавно вышедшем на экраны фильме «Высота», сочинив в фольклорной традиции духоподъёмный, весёлый, с озорными нотками «Марш высотников», он взял на себя, скорее всего нечаянно, партию первой скрипки в фильме о героях пятидесятых годов.

Первая симфония. Первое исполнение. Большой зал консерватории. Ответственность огромная! Майя Михайловна с дирижёром, автором-исполнителем симфонии, постоянно на одной волне. Родион появляется на сцене. Идёт, улыбаясь, к дирижёрскому пульту. Приветствует оркестр. Её добрая, великая созидающая воля с ним. Между ними прочная связь, можно только по-хорошему им завидовать. Роман. Супруги. Плодотворнейший творческий союз. Она готовит Царь-девицу в балете Щедрина «Конёк-горбунок». Впоследствии она поставит, будет исполнять заглавные партии в его балетах «Кармен-сюита», «Анна Каренина», «Чайка», музыка к которым сочинялась Родионом Константиновичем «под Плисецкую».

По какому такому случаю я с супругой Евгенией Серафимовной был приглашён в БЗК на премьеру Первой симфонии Щедрина? Виной тому всенародный триумф совместной работы Владимира Котова и Родиона Щедрина – «Весёлый марш высотников». Авторы «Марша высотников», поэт Владимир Котов и композитор Родион Щедрин, оказались на высоте, на большой высоте! Заразительно, сердечно пел и играл в фильме «Высота» Николай Рыбников.

Пафос времени великих строек эта сверхталантливая троица выражала весело, с присвистом. Котов парадоксально поднял выше некуда кочегаров и плотников, что, если подумать, недалеко от самой правды и справедливости. Что без тепла, без кочегаров то есть, в холодные месяцы в Сибири, на Урале, в Заполярье – да, впрочем, по всей России. Что делать-то – только замерзать! А как без плотников, которые обустраивают всякое дело на новом месте, ладят деревянные строения и опалубку для каменных строений, инженерных сооружений, домен и мостов? Без них, работяг, мастеров, не обойдёшься. Они, кочегары и плотники, первые люди. Плотники, с ударением на последнем слоге, подчёркивая особое достоинство, человеческое умение творить топором обыкновенные чудеса, произносил, бывало, Андрей Фёдорович Ширшиков – мой друг из деревни Криушкино на Плещеевом озере, плотник в двудесятом, если не больше, поколении. Родион Щедрин уснащает запев, вступление «Марша высотников» ухающими, озорными, весёлыми, как удары топора в руках виртуоза– плотника, звуками. Ведь, если это, ладную, ударную, красивую мужскую работу монтажника-высотника, как-то иначе подать в стихах и музыке, то мухи от скуки будут дохнуть, зритель из кинозала сбежит – не выдержит скукосмертной серьёзности. И кто и как поёт – архиважно. Николай Рыбников в образе бригадира Николая Пасечника не комикует, не валяет дурака, не ломается, будто сдобный крендель, а живёт в экранном времени человеком, которого за обаяние и честность хочется уважать.

Все трое – большие художники. Ни один без тех двоих успешно не двинется в народ никогда. Поэт в «индустриальной лирике» (есть, есть таковая, коли весь народ участвовал тогда, в пятидесятые, в индустриализации страны) достиг, тут и спора нет, большой высоты. Принципиальной высоты! У Вознесенского, кумира тех лет, герой и способы его героизации какие-то заграничные, простите, заёмные.

Это его «через» нечаянно напоминает «нечто», делаемое таким путём, что привлекается на помощь, для выражения смысла и весьма грубого способа делания, непечатное слово из богатой народной лексики.

Хорош поэтический ход мысли у Котова – он обживает «высоту», в прямом и отвлечённом, обобщающем, философском значении слова. Мыслит и чувствует Котов по-русски. И какой светлый, возвышенный образ индустриального труженика вырисовывается!

Родион Щедрин своей народной, игровой по духу музыкой поддаёт жару. Маршевый ритм, добродушная ирония, тёплые басовые ноты духовых и ударных заводят, влекут в мир молодой, светлый, лучистый. Прозвучавший на всю страну «Весёлый марш высотников» побудил Щедрина глубже и шире осваивать, творчески интерпретировать мир народной музыки. Акцент у него всегда на озорных, весёлых, игровых – «Конёк-горбунок», опера «Не только любовь», концерты для оркестра «Озорные частушки» и «Звоны». В первой симфонии та же страсть, и она, думается, проистекает и от удачного обращения к фольклорным мотивам в музыке к фильму «Высота».

Ниточка потянулась: до отъезда Родиона Щедрина в добровольную эмиграцию (он много лет прожил и по сей день живёт в Германии) мы с моей Женей не пропускали премьер и прослушиваний музыкальных новоявленных опусов Щедрина. Надо сказать, это подарок судьбы, что Володя Котов привёл нас в БЗК на премьеру Первой симфонии. Классик симфонизма современности, выходит, нам знаком с момента появления его на большой концертной эстраде. Кстати сказать, это дало возможность во всей эмоциональной конкретности слышать и видеть, сколь может быть благодарным творческий союз Его и Её или Её и Его, как вам угодно, последовательность Щедрин-Плисецкая, Плисецкая-Щедрин, одинаково хороша, потому что плодотворна.

Так и вырывается из души шекспировское: «О, бедный Йорик». Это я о Володе Котове, который, оказавшись в трудный час «одиночеством», этого испытания не вынес.

Два с половиной года живу одиноким! 17 июля 2007 года ушла из жизни Евгения Серафимовна, моя вторая, лучшая, половина. Мой ангел хранитель, секретарь и руководитель полётов. Мой самый близкий друг, единомышленник. Любимая женщина. Как трудно мне без неё! Тоскую, но стараюсь держаться.

Чёртиком из табакерки является печальный эпилог жизненной истории поэта Владимира Котова. В середине семидесятых я работал в издательстве «Молодая гвардия» заведующим редакцией эстетики. С большой радостью увидел однажды «поэта-надомника» Котова на партийном собрании. Он выглядел неплохо, правда, был вроде бы полноват для своих сорока восьми.

– Какая встреча! Неожиданная…

– Я кустарь-одиночка, надомник. Состою по старой памяти на партучёте в «Молодой гвардии». А где мне быть ещё? Тут все старые мои товарищи молодогвардейцы.

– Как здоровье, Володя?

– В целом неплохо – только вот сердчишко пошаливает.

Поговорили, вспомнили былое – весёлое и грустное. Расскажу весёлую быль. Котов, в своё время заведовавший редакцией поэзии, по дружбе познакомил меня, инженера, увлекающегося стихами и всерьёз готовящего себя в искусствоведы, с занимавшим пост заместителя главного редактора журнала «Молодая гвардия», известным поэтом Василием Фёдоровым. Помните его прогремевшую на всю страну поэму «Проданная Венера», знаменитый рефрен её: «За красоту людей живущих, за красоту времён грядущих мы заплатили красотой». Речь шла у Фёдорова об острой схватке мнений: можно ли было ради сотни американских тракторов «фордзон» отдавать за океан «Венеру» Тициана, собственность российскую, шедевр из шедевров. Это я сообщаю, так сказать, для тех, кому не привелось встречаться с поэзией Василия Фёдорова, который в своё время дал мне ответственный заказ на обзорную статью про шумную московскую выставку молодых художников. Хочу сказать, что поэт Фёдоров заинтересованно, с пониманием относился к изобразительному искусству, ценил красоту, иначе бы не опубликовал большую по объёму статью неизвестного, но увлечённого молодого непатентованного еще искусствоведа.

Пришло время – мне выплатили за статью большой гонорар, и штатный сотрудник журнала Артур Филатов, весёлый забавник, организатор всяческих проказ, подошёл ко мне, только что отчалившему от окошка издательской кассы с гонораром в руках, большущими, как лопухи, бумажными ассигнациями конца пятидесятых.

– Юрка, ты, небось, намерен отправиться домой и все эти сотенные листы отвалить своей Евгеше?

Артур знал лично мою супругу Евгению Серафимовну и опытной пядью брал меня за горло.

– Старик, не делай этого! Первый гонорар положено как следует обмыть в товарищеском кругу.

– А как следует?

– Лучше меня никто тебя не научит. Если не будешь дурачком, не пожадничаешь – вся твоя дальнейшая жизнь будет безбедной. Будут и гонорары, и зарплата в свой черёд.

Артур – вроде бы журнальный корифей, не станет туфту гнать. Надо к нему прислушаться.

– Скажи, что я должен делать?

– А твоё дело расплатиться в ресторане Дома журналиста и быть при этом весёлым праведником. От твоего имени я приглашу всех, кто пожелает сейчас отправиться с нами в Домжур. Через каких-нибудь полчаса от Сущёвской, 21 потянулась к метро многочисленная компания – предложение прогулять первый гонорар нештатного автора пришлось по душе молодогвардейцам. Погуляли на славу. В общих чертах то, что посулил мне на будущее Артур Филатов сбылось. Были всю жизнь достойные гонорары и зарплату в редакциях, где довелось мне быть штатным работником, платили исправно. Когда вечером после пирушки в ресторане Дома журналистов навеселе пришёл домой, Евгения Серафимовна предполагаемой сцены и не думала устраивать.

– Мне Артур позвонил и сообщил о вашей затее. Так сказать, согласовал с хозяйкой дома, ты не журись. Гонорар-то, надеюсь, в твоей жизни не последний?!

Она всегда понимала меня с полуслова и всегда была рядом, вместе со мной во всех делах, увлечениях, поездках и путешествиях. Теперь я одинок – её не стало, а пятьдесят три года супружеской жизни мы были во всём вместе. Конечно, не теряли при этом индивидуальных черт двух наших Богом данных характеров.

Пока я вспоминал в деталях эпизод с прогулянным гонораром, Владимир Петрович всерьёз загрустил.

– Юра, я одинок. Тебе неведомо, что это такое.

Расставаясь, попросил Владимира Петровича дать для «Молодёжной эстрады», журнала, находившегося в компетенции моего отдела, подборку сатирических стихов; на это он был мастак. Как-то после летних отпусков, ближе к осени, вспомнил об этом задании, позвонил Котову. Телефон молчал. Стал искать связи с ним. Николай Константинович Старшинов, ведавший поэзией в «Молодой гвардии», удивился моему вопросу: «Что с Володей Котовым, где он?»

– А ты не знаешь? Он умер. В июле. В своей однокомнатной квартире. Видимо, от сердечного приступа. Несколько дней в самую жару июльскую, никто о его кончине не знал, не догадывался. Представляешь, какой это ужас – одиночество?

Не могу так, походя, проститься с поэтом милостью божьей, человеком сердечным, бесконечно добрым. Разве не так? Читайте же.

Обретение родственной души

Впору моего недолгого пребывания в тёщином жилище Александра Васильевна, сорокапятилетняя вдова (Серафим Дмитриевич Козлов погиб в сорок первом году под Ленинградом), выглядела моложаво, а держалась она настороженно. Евгения относительно меня, скорее всего, дала ей недвусмысленные инструкции: «Глупых вопросов Юрию Александровичу не задавать. Не лезть к нему с расспросами. Невежество своё не показывай». В общем, прими, подай и не торчи на глазах без надобности. Стены её апартамента – единственной комнаты в доме-бараке на Соколиной горе, помимо непременных тканых ковриков с лебедями и охотничьими домиками, украшали живописные этюды: добротный академический реализм был поддержан, приподнят в них поэтическим чувством. Пейзажи, написанные в непритязательных окрестных местах на картонах и небольших холстах, радовали чувственным откровением, притягивали к себе, заставляли задуматься: как так, художник не принимает никаких усилий для преодоления обыденности, язык его пейзажей прост, безыскусен, а душа радуется, подрагивает в восхищении от теплоты тона этих картинок с натуры. Ах, какой прелестный, мохнатый, серебристый иней на ветвях сирени, растущей под окном неказистого здешнего дома. В комнате, вне всякого сомнения, состязаются два вкуса, два представления о красоте.

Женя Александре Васильевне, как и я своим почтенным родителям, о решении расписаться не сообщила. Наши вдрызг обиженные родители узнали о том, что их дети поженились, постфактум, в буквальном переводе с латыни «после сделанного». Поди разбери теперь, как такое могло произойти. Конечно же, кое-какие объяснения, по трезвому размышлению, находятся. Жене не хотелось выслушивать охи, ахи, стенания, сомнения, всяческие опасливые предположения и предупреждения Александры Васильевны. Мнение матери для неё – совсем не закон. «Узнает – и примет к сведению, а её рассуждениям я дам укорот», – полагала отменно самостоятельная Евгения Серафимовна. Так и вышло.

– Да как же так, без спросу?

– Нам жить, нам строить семью! Ты что, не согласна? Мой выбор, по-твоему, не хорош? Так это мой выбор.

Вчерашний жених, которого в этом качестве она матери не показала, теперь муж, стоял рядом, смущаясь тёщиных смотрин, держал молодую за руку, дескать, мы и по чувству, и по закону вместе.

– Согласна… Что с вами поделаешь… А кто ж без погляду поймёт, хорош или плох, – растерянно, ошалев от неожиданности, проговорила Александра Васильевна. – Было бы счастье, а дни впереди, – политкорректно, что было с её стороны вполне уместным, резонным суждением, зввершила разговор с молодыми моя тёща.

Дорогого стоит остроумная реплика, весёлое балагурство Жени Жукова, который в ЗАГСЕ, будучи свидетелем со стороны жениха, продемонстрировал отменную наблюдательность, афористично прокомментировав случившееся:

– Поздравляю тебя, Евгения Серафимовна, с переходом из мелкого рогатого скота в крупный.

Жяня Козлова в одночасье стала Женей Бычковой.

Итак, Женя Козлова на глазах у Жени Жукова, официального свидетеля и вдохновителя сей женитьбы, стала Евгенией Бычковой; дней впереди, дней счастья, предполагалось, действительно, много.

Откуда взялась у нас с Женей уверенность в том, что мы сделали правильный выбор, сие одному Богу известно! Знали друг друга мы, Юрий и Евгения, буквально без году неделю. У меня уверенности в том, что родители одобрят мой выбор спутницы жизни – никакой. Так, подумают обескураженные родители, из ухарства и озорства прыгают в ледяную воду или ещё куда похлеще. Могу себя с полной добросовестностью осудить за этот поступок, о котором в народе говорят: женился, недолго думая, очертя голову.

Чем, спрашивается, руководствовался: 10 июня впервые увидел девушку, а 28 июня расписался с ней в ЗАГСе? Ответ один – непререкаемый, неоспоримый, не допускающий сомнений ответ. Ну, какой же? Руководствовался я не здравым смыслом, не основательным знанием своей избранницы, не неотложностью, обстоятельствами, заставляющими не медлить с женитьбой, а только лишь интуицией. То есть способностью постижения истины с помощью непосредственного, стихийного, безотчётного чувства, основанного на предшествующем опыте. Это чутьё, которое далеко не всем Бог даёт.

Чутьё, интуиция, предвиденье вывели меня на стезю художественного творчества, а выбор спутницы жизни, жены, конечно же, был тесно связан и с идеей обретения родственной души. Никакая другая женщина, кроме той, что неудержимо тянется к искусству, не могла меня увлечь, заставить сделать бесповоротный, молниеносный выбор.

Летом 1955 года в Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина проходила выставка картин Дрезденской галереи, чтобы попасть на выставку, надо было отстоять несколько часов в очереди, опоясавшей здание музея. Понятное дело, горячие поклонники искусства способны выдержать такое испытание. Нещадно палило солнце, хотелось пить. И много чего ещё хотелось. Всем хотелось поскорее попасть на выставку. Мы с приятелем, большим мастером уловок и ухищрений, в тех случаях, когда надо куда-либо попасть без очереди, оказались в залах музея намного раньше двух симпатичных девушек, запримеченных поутру в бесконечно длинной очереди. Они тоже, оказывается, приглядывались к нам. У картины голландского живописца Якоба ван Рёйсдала «Еврейское кладбище» два молодых инженера заговорили с юными поклонницами изобразительного искусства и уже не спускали с них глаз. Из гардероба ГМИИ имени Пушкина вышли, познакомившись в первом приближении. Привлекала к себе нас, молодых людей жениховского возраста, гораздо больше та, что при знакомстве назвалась Женей. Она с воодушевлением говорила о «Сикстинской Мадонне» Рафаэля и упоминание «Моны Лизы» Леонардо да Винчи, в её устах прозвучало весьма кстати, вполне естественно; как близкие, почти родные люди упоминались ею то француз-пейзажист Камиль Коро, то могучий фламандец Рубенс, то обворожительный венецианец Джорджоне вкупе с Тицианом. Ясно было, подружку она привела на это пиршество мировой живописи для компании – та была застенчива, жеманна, молчалива.

Должен признаться, у меня дух захватило от реальной угрозы упустить шанс более близкого знакомства с девушкой, понравившейся мне с первого взгляда и так свободно ориентирующейся в мировом изобразительном искусстве. Я онемел от её пригожести, её близости к тому, что и для меня было дорого и свято. Но кто ей больше приглянется, я или энергичный, нахрапистый Еремей Солёный, который, собственно, и заговорил с ней первым у картины Рёйсдала. Выручил меня случай, глуповатая прижимистость, наивная расчётливость Солёного. Мы, все четверо, вошли в троллейбус, и кондуктор тотчас возгласила:

– Молодёжь, берите билеты!

Еремей стал егозливо шарить по карманам и допустил непростительную оплошность – протянул кондуктору двадцать копеек со словами:

– Мне один.

Извлекши из брючного кармана, на моё счастье, оказавшийся там бумажный рубль, я со скромным достоинством произнёс:

– Мне три билета.

Награда последовала при расставании – листок из блокнота с рабочим телефоном Жени стал пропуском в счастливое будущее.

Встречались ежедневно после работы и оказывались в зелёных кущах Нескучного сада, Измайлова, Сокольников. Она расставалась со мною всякий раз у трамвайной остановки «4-ая улица Соколиной горы», не позволяя провожать её до дома. Дескать, мать строга очень. Мне не трудно было понять, что она стесняется, не желает раньше времени знакомить меня со своим домом, видимо, далеко не респектабельным, и не хочет знакомить меня с мамашей. Тянуло её ко мне со всей силой молодой любви. Тяготение, обоюдное, страстное, тем не менее, ограничивалось поцелуями; и одна и другая сторона иных претензий не заявляли. Как-то без долгих разговоров и клятв в любви, мы почувствовали, что нам друг без друга быть, ну, никак нельзя. Вопрос, в каком шалаше первоначально устроится наш семейный рай, не представлялся неразрешимым. Приглашала к себе «Крёсная», любимая тетушка Софья Ивановна Лугова, у которой жил все студенческие годы. В ОКБ-45, будучи комсоргом, видел недалёкую перспективу получения комнаты в начатом строительством заводском доме… Женя поделилась со мной совсем близкой перспективой: завершалась постройка дома для работников Яузской насосной станции, где она работала сменным инженером, и для молодожёнов там повелением Мосгорсовета был выделен специальный фонд, а посему у нас, двух молодых специалистов, был шанс получить жильё.

В истории с женитьбой всё хорошо вроде бы выстраивалось без чрезвычайных мер и усилий с нашей стороны. Оставалось подчиниться подхватившему нас потоку, несущему к семейному благополучию.

Многообещающей вестью насчёт комнаты в новом доме мы поделились с Жуковым и его половинкой Ией Ивановой, и они уверили нас в том, что мы окажемся круглыми дураками, если станем тянуть с походом в ЗАГС. Что называется, вышло как по писаному: наше брачное свидетельство Женя предъявила жилищной комиссии профкома Яузской насосной станции в самый разгар кампании по распределению жилья. Так что, 28 июня расписавшись, в начале августа справляли новоселье.

Мы были первыми в нашей среде, среде вчерашних студентов, кому, действительно, пофартило. Двенадцатиметровая комната в новом доме, естественно, в доме со всеми удобствами! Яузская набережная, дом 1! Квартира на две семьи: в двенадцатиметровой комнате, как уже было сказано, поселились Бычковы – Евгения Серафимовна (ордер закономерно был выписан на неё, она – квартиросъёмщица, хозяйка, чего ни в жизнь она не выпячивала, вслух не поминала, я же, когда литературные гонорары открыли возможность, купил квартиру в кооперативном доме, став хозяином, все прерогативы реальной власти в благоприобретённом жилье иного масштаба без слов, как само собой разумеющееся, передал в хозяйственное распоряжение своей верной жене – мы квиты), шестнадцатиметровая комната – семейный рай Сидоровых – Михаила Петровича, Анны Георгиевны, их дочки Люды. Жили Бычковы и Сидоровы дружно, общая площадь – прихожая-коридор, кухня, ванная и туалет – не порождала затяжных обид и межсемейных конфликтов, хотя поводов для таковых было предостаточно. Являющиеся к нам с Женей в подпитии, послевкусия ради, около или даже после полуночи из популярного говорливого ресторана Центрального дома литераторов друзья-поэты, располагаясь на кухне, чтобы продолжить веселие и питие, шумели, гремели посудой и дугим кухонным инвентарём, стараясь перекричать друг друга, вели не оконченные в ЦДЛ творческие споры, во весь голос, соревнуясь, кто талантливей и громогласней, читали свои стихи и, случалось, среди ночи пели. Михаил Петрович, за компанию выпив рюмку, другую, делился с весёлой компанией всяческими припасами. Одним словом, в нашей квартире на моих друзей, поэтов и художников, распространялся режим наибольшего благоприятствования.

Татьяна Ивановна Бычкова, моя мама, услышав из уст доброхота известие о том, что «Юрка женился», по одной версии уронила на пол противень с пирогами, по другой – подойник с парным молоком. Обида её всё же, как ожидалось, не пала на голову вовсе не повинной Евгении Серафимовны. Она встретила нас с иконой в руках и торжественно, сердечно благословила, пост фактум:

– Дай Бог вам любовь да совет.

Сегодня по прошествии полувека с лишним пытаюсь понять, как на такой несообразный поступок (отправиться в ЗАГС, правда не под венец) хватило воли, дури, отвязанности? Объяснение тому вижу в жажде самостоятельных поступков. Самоутверждение – не пустой звук. Самостоятельность молодой семьи – дорогого стоит. И, конечно, сказалось шестилетнее московское студенческое житие, когда на первый план вышла твоя воля, твои представления о ценностях жизни. Что называется, прикидывал в уме новоявленный, скоропалительно назревший во мне жених, чем может закончиться обсуждение в лопасненском семейном кругу невесты, о которой сам имел весьма приблизительное представление. Ничего хорошего такое торопливое знакомство с родителями жениха невесте не сулило. Она совершенно не готова была к этому. Честное слово, не уверен я был в том, что родительское благословение мы бы получили с миром. Мне моё решение – это всё. Новые порядки, новые отношения в полный голос заявляли о себе. Для меня в решении совершить такой ответственный поступок важны были два сошедшихся в одной точке фактора – два обстоятельства, две причины кажущейся скоропалительности этого судьбоносного поступка.

Имея целью, смыслом своего земного бытия деятельность литератора, пребывания в сфере искусства, я был полностью удовлетворён, осчастливлен знакомством с моей избранницей, невестой Женей Козловой. Для неё, как и для меня, сердцевина духовности – искусство. Не просто так пословица молвит: всякому мужу своя жена милее. В данном случае ещё и подходящая общностью взглядов. Другой фактор, вторая причина решительности моей – это благоприятные обстоятельства для устройства, что называется сходу, семейного гнезда. В родной Лопасне жить я не предполагал, а в Москве иные невезучие десятилетиями ждут, добиваются самостоятельности в жилищном вопросе, а тут открывалась такая близкая перспектива обретения своего (пусть служебного) жилья, что дух захватывало.

Перейти из инженеров в разряд творческой интеллигенции не так-то просто. Пытаюсь показать на нашем примере, как два единомышленника такой переход осуществили. В одиночку ни один ни другой этой задачи решить бы не смогли!

Как только вселились в двенадцатиметровую комнату на Золоторожской набережной, принялись создавать фундаментальную библиотеку гуманитарной направленности. Фактически полунищие молодожёны, мы подписывались на многое, как нам представлялось, необходимое для самообразования и работы в будущем над собственными книгами. Кое-что из подписных изданий придётся назвать. Чтобы не выглядеть голословным: Всеобщая история искусств, Большая советская энциклопедия, Словарь русского языка, Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля, Мифы народов мира, собрания сочинений Пушкина, Толстого, Тургенева, Достоевского, Чехова, Лермонтова, Некрасова, Маяковского, Есенина и ещё по меньшей мере трёх десятков классиков отечественной и мировой литературы, монографии о крупных художниках, мемуары великих композиторов, энциклопедии по видам искусств, музееведение и многое другое. Главным собирателем домашнего библиотечного фонда была Евгения Серафимовна. Без этой библиотеки мною не были бы написаны, выпущены в свет десятки книг, монографий, серийных изданий.

…Берлин. Лето 1999 года. Ответственный сотрудник Дома науки и культуры Российской Федерации Виктор Иванович Митряев на личной машине за какой-то час перенёс нас с Евгенией Серафимовной с респектабельной Фридрихштрассе, где директор Музея-заповедника «Мелихово» и его жена, старший научный сотрудник фондового отдела музея, проживая в апартаментах – просторных комнатах и холлах необъятной величины, рассчитанных, полагаю, на господ рангом не меньше министров федерального правительства – не спешно и весьма расторопно, с участием русских и немецких специалистов созидали обширную выставку «Мир Чехова», в которой превалировали мемориальные музейные объекты, в Потсдам. Открытие выставки прошло с большим успехом, и наградой нам стала эта поездка.

В Потсдаме пробыли целый день. Загородная резиденция Фридриха Великого, потсдамский дворцово-парковый комплекс Сан-Суси – затея не менее привлекательная, чем Версаль, гордость французского короля Людовика Четырнадцатого, и Петергоф, несравненный бриллиант в короне российской императрицы Екатерины Великой. Если Версаль художественно-эстетической сущностью своей принадлежит веку семнадцатому, то Петергоф и Сан-Суси несут в себе представления об идеальном века восемнадцатого с самодавлеющими личностными вкусовыми акцентами Екатерины и Фридриха. Версаль – репрезентативный вызов европейским монархам заносчивого короля французов (вон как он повелевал себя именовать – Король-Солнце). Сан-Суси – это представление о величии и красоте Фридриха Второго. Архитектор прусского самодержца Г.В. фон Кнебельсдорф в контексте всячески демонстрируемого королём, воспринятого от Людовика духа просвещенного абсолютизма, заложил регулярный парк в подражание версальскому, выстроил по периметру дворцовой эспланады «Китайский чайный домик», картинную галерею, новый дворец и дворец Комёнс, «Павильон с драконами» и «Новые палаты» – сооружение, сочетающее в себе позднее барокко, рококо и ранний классицизм. Маяковский изволил в свойственной «поэту революции» грубой стилистике выразиться о Петергофе – строительной эпохе русских императриц

Выразился поэт пренебрежительно и не точно. Замешан в деле строительства царям (первая неточность – не царям, а императрицам) не только В.В.Растрелли (вторая грубая ошибка), а в первую очередь А.В.Квасов и С.И.Чевакинский, которым принадлежит честь возведения Большого Екатерининского дворца. Растрелли в 1752–1757 годах этот дворец перестраивал.

На фоне дворцово-паркового комплекса Сан-Суси, панорамно открывающегося с вершин пейзажного английского парка Шарлоттенгоф мы все трое стали мысленным взором, вспоминая былые экскурсии по Версалю, сопоставлять то, что раскинулось у нас перед глазами, с классицистическими устремлениями системы версальских парков, помноженных на декоративную мощь архитектурного барокко. Красоты Сан-Суси определённо втягивали нас в силовое поле своего своеобразия, характерной для великой нации красоты. Заметив это, наш гид-благодетель сказал:

– В Германии не только Сан-Суси вызывает ассоциации и рождает желание покичиться знанием стилей, обозначить исторические параллели. Вы были в Дрездене? Видели Цвингер?

– А что? – вопросили мы с Евгенией в унисон.

– А то, что вы меня завели и я не против того, чтобы завтра прокатиться с вами в Дрезден.

Мы многозначительно переглянулись.

– Не хотите?

– Хотим! Ещё как!

– Значит, рано утром в путь. Про тайну ваших ухмылок и загадочных взглядов расскажете по дороге. Договорились?

Конечно, мы рассказали милейшему Виктору Ивановичу всё в подробностях – как раз хватило дороги до Дрездена.

Выделенный нам в помощь экскурсовод спросила:

– Что бы вы пожелали увидеть в огромной картинной галерее прежде всего, в обязательном порядке?

– Картину голландского художника Якоба ван Рёйсдала «Еврейское кладбище».

Лисички

Что и говорить, жили они душа в душу, хорошо жили, по-человечески. Пятьдесят три года вместе, неразлучные, он и она, как одна душа. Николай и Лариса у меня на глазах сдружились, и поженились, и детей народили, и внуков пестовали. Помню, какой знатный пир они устроили, когда отмечали пятидесятилетие совместной жизни – золотую свадьбу справляли. И вдруг, неожиданно уж очень, Лариса, красавица наша, глаз не оторвать, скоропостижно скончалась. Я, вот ведь досада, горше не придумаешь, оказался в дальней поездке, в командировке заграничной. Как только вернулся в Москву, пришел к овдовевшему Николаю. Помянули Ларису по-русски, горькой, чистой, как слеза, сорокаградусной с трогательным названием на этикетке «Журавли».

– Да, милый друг Алёша, – поглядев на меня многозначительно, сказал Николай вроде бы обыкновенные слова, – отлетела душа Ларисы в мир иной.

После этих, привычных и загадочных в общем-то слов мы замолчали надолго. Каждый думал по-своему о нашей потере. Втайне ото всех, никому не признаваясь, боготворил я Ларису. Да чего там – влюблён был горько, безответно. Перебрал я тогда в памяти свою «любовную» историю. А Николай, видимо, не в силах больше переживать горе про себя, принялся исповедываться. В тот же день, по своему обыкновению, на живую нитку, записал его откровения. Надеюсь, не станут пенять мне: ну, конечно, не слово в слово записал, а существо этой истории.

Приметой, памятным знаком нашей любви стали бубенчики. Какое у этих цветов учёное, латинское, название не знаю. Да и на что мне знать, когда так по-нашенски светло и радостно звучит: «бубенчики». В иных местах зовут их купавками.

В пору раннего лета красновато-жёлтые их чашечки источают пьянящий аромат. Бубенчики-купавки – украшение подмосковных лесных просторов. Так, по крайней мере, было тогда, полвека назад. Бубенчики сослужили нам венчальную службу вместо свадебных колоколов в ту богоборческую пору Никиты Хрущева.

Мы – жених и невеста. Каждый день отправляемся мы с Ларисой на свидания с Долгим лугом. Взявшись за руки, идём вдоль кромки леса. По известным мне, местному жителю, приметам догадываюсь, где можно встретить обожаемые ею бубенчики. Пожав нежные Ларисины пальчики, высвобождаю руку из сладостного плена и – скорым шагом, почти бегом, устремляюсь к неглубокой ложбинке, где по весне недели на две задержится талая вода. Бубенчики там, где обилие влаги. Минутное дело собрать букет купавок и преподнести цветы Ларисе.

Родная, влюбленная, счастливая, она одной рукой прижимала к груди цветы, другой обнимала меня:

– Коля, какие они красивые, наши бубенчики!

За разговорами о самом важном, о том, что станет смыслом и радостью совместной нашей жизни, мы оказывались на самом краю Долгого луга. Он, действительно, долгий: два с половиной километра вдоль и метров триста – четыреста поперёк. Помню, принялся было восторгаться открывающимися далями, а она прервала мое красноречие звонким смехом, закрыла мне рот ласковой, пахнущей бубенчиками ладошкой. Последовал долгий горячий поцелуй. Понимая, сколько чудных, завораживающих ощущений подарит нам неизбежный второй поцелуй, а за ним и третий, она вдруг выпорхнула из моих объятий, сбросила босоножки, и, сверкая городскими, отмытыми до белизны московскими пятками, помчалась по траве-мураве. От искушенья подальше.

В недавнем студенческом прошлом Лариса – чемпионка курса на стометровой дистанции и с легкостью бегуньи-спринтера умчалась на безопасное расстояние. Но резвый бег её что-то повелительно остановило. Нет, не пугливое чувство, что, если не догонит рьяную спортсменку, возьмёт да и разлюбит. Что-то иное было причиной.

Она вначале остановилась как вкопанная, потом расслабленно наклонилась к земле. Я испуганно подумал: «Сердце?!» Прибавил атлетической прыти и, приблизившись, увидел выражение счастья, удовлетворения и победительного чувства на её веснушчатой физиономии:

– Вот тебе, милый, бубенчики, и притом мои, – по слогам отчеканила она. Опустилась на колени и сунула нос в приглянувшийся ей крупный цветок. Золотистая пыльца припудрила орган обоняния, нос её.

– Жаль, нет фотоаппарата.

– Будет. Не сомневайся.

А тогда?… Тогда мне свыше даровано было неповторимое, восхитительное мгновенье. Я никак не мог налюбоваться прелестью моей избранницы: очаровательное лукавство, сияющие зелёные кошачьи глаза, задор и насторожённость, предчувствие неизбежности нашей полной близости, девичий страх от ожидания доселе не испытанного. Да, да, всё это прочитывалось на её юном, красивом, смышлёном лице.

– Ты когда-нибудь напишешь про этот день? Про… то… как…

Я перебил её.

– Про то, как целовались? Как ты засовывала в сумку с хлебом, молоком, конфетами мои бубенчики?

– Нет. Мои купавки, – возразила она, чтобы заявить о своей самостоятельности. И тут же покорилась. Улыбнулась. И тоном, ласковым, благодарным, попросила:

– А про бубенчики напишешь?

Много лет мне не попадались на глаза купавки, извините, её и мои любимые бубенчики, но в памяти сердца их золотисто-оранжевые чашечки были неизжитой, ничуть не потускневшей радостью. В той северной стороне, где в образе крестьянствующего интеллигента проводил тёплые месяцы года, бубенчики не росли; исходил все луговые и лесные окрестности – нет бубенчиков, и всё тут. А как хотелось найти хотя бы несколько звучных колоколистых цветков, извлечь из грибной корзины, протянув их ей, сказать:

– Вот, нашёл… Представь, нашёл наши бубенчики.

Увы и ах! Мечта оставалась мечтой, а годы пролетали, как мелькают, пролетая мимо глаз, телеграфные столбы, когда в задумчивости глядишь в вагонное окно. Мы, само собой, моложе не становились, но и в почтенных годах Лариса Сергеевна была красавица – статная фигура, не погасшая прелесть лица, достоинство во взгляде и, разумеется, всегда одета со вкусом. «Глаз не отвести», – говорили друзья и соседи, и я, счастливец, гордился ею. Чем старше, чем больше лет за плечами, тем утончённей становилась её красота – притягательность нежно-задумчивого, чуть что озаряемого благостной улыбкой или вспышкой внимания лица, изысканность причёски, изящная, не портящая фигуры, русская, добрая полнота. А вот походка становилась затруднённой, былая лёгкая поступь пропала бесследно, она теперь постоянно говорила мне, когда мы шли к метро:

– Не торопись, Коля! Я не поспеваю за тобой…

Покорным, извиняющимся тоном просила:

– Можно обопрусь на тебя?

Подводили ее ноги, и ничего поделать с этим было нельзя. Боже мой, как страдала Лариса, что не могла уже, как бывало, зажечь компанию цыганочкой с выходом, подхватиться и после рабочего дня отправиться на симфонический концерт или увязаться за мной, не проглядев, как на рассвете я собираюсь по грибы. Это все отошло в прошлое. Лесные урочища – моя прерогатива. Она же в вожделенном ожидании, то и дело подходя к усадебной калитке, глядела в сторону, откуда я должен был появиться с корзиной грибов. Она знала, муж её настойчив, удачлив в грибной охоте. Разбирать, чистить грибы – для неё истинное блаженство.

– Потом переоденешься, не прекословь, – говорила она ласково и твердо, усаживая меня на широкую, удобную для сортировки даров леса скамью. Лариса проворно перебирала содержимое корзины и понукала:

– Ты не молчи, Коля… Рассказывай, где прятался вот этот в бледно-коричневой моднющей шляпе красавец белый.

– Разумеется, в густой траве. Ползал на коленях, срезал выводок маслят и заметил его возле обросшего густой травой куста.

С подробностями рассказывал ей, где и при каких обстоятельствах углядел тот или иной достойный восхищения гриб, говорил о забавном, о переменах в знакомых ей грибных и ягодных местах.

Правда сущая, с пустой корзиной я никогда из леса не возвращался. Чтобы не выглядеть на деревенской улице неудахой с пустой тарой, соблюдал принцип: большие грибы – большая корзина. В раннюю грибную пору, когда в лесу сыроежки да лисички и ничего больше, цеплял на согнутую в локте руку небольшую лёгонькую корзиночку и налегке поспешал за любимыми мною лисичками. Обходил, по-хозяйски оглядывая светлые полянки и открытые солнцу проплешины в березовых рощах, где первыми из грибниц-мицелий являются на свет божий лисички. Ларисе доставляло особое удовольствие любоваться светло-рыжими лисятами. По лицу её блуждала улыбка счастья, когда я вручал ей лукошко с солнечными грибочками.

– Чистенькие, округлые, а цветом, как наши бубенчики.

Я вторил ей:

– В самом деле, совсем, как твои купавки.

У беды, известно, чёрный траурный цвет. В глазах её потемнело, чёрное застило белый свет. Неловко повернувшись, она зацепила ногой за угол груботканной дорожки и грузно осела на пол.

Перелом шейки бедра усугубил её без того тяжёлое общее состояние. Предстояла операция в почтенной столичной клинике. Консилиум счёл больную неоперабельной:

– Следует подтянуть до приемлемых параметров давление, сахар, гемоглобин и другое… На неделю-другую направим больную в терапевтическое отделение.

Молодой, лихой и с виду водитель санитарной машины взял с места в карьер. Наш сын на иномарке с трудом поспевал за ним, на спидометре свыше ста, разбитый асфальт огромной больничной территории. При такой доставке больной в терапевтический корпус всякое могло случиться. Известно, где тонко, там и рвётся. Больные ноги – следствие тромбофлебита. Оказалось, оторвался тромб, и, как только Ларису подняли на лифте в назначенную ей палату на шестом этаже начались, кризисные явления.

Давление то резко падало, то поднималось выше некуда. Я был возле неё, когда оторвавшийся и двигавшийся по кровеносной системе тромб перекрыл лёгочную артерию. Эмболия. Смерть от удушья последовала в считанные секунды. Она сознавала, что уходит из жизни, и сказала мне всё-всё прощальным красноречивым взглядом. Её твердая надежда на некое будущее я прочёл в этом взгляде. Она убедила меня всепобеждающей силой, необыкновенной энергией прощального взгляда, что благодарность и окормляющая душу любовь – сущность её духовного завещания. Тот безмолвный диалог – глаза в глаза – забыть невозможно. Это было обращение ко мне её души с призрачной, на глазах исчезающей границы между бытием и небытием. Взгляд её, повторюсь, обещал, провидел общение, перекличку наших бессмертных душ в будущем.

«Отдала Богу душу», вспомнил я, зачастую всуе произносимое и от этого обыденно звучащее, но заключающее, тем не менее, и в таком опрощении огромный смысл. Отдала Богу бессмертную душу свою, то есть своей душой вернулась к тому, кем душа и жизнь ей были дарованы при рождении; обратилась в бестелесное существо, одарённое разумом и волей. Так, друг мой, понимаю я уход из жизни земной. Так, именно так! По-прежнему, Лариса – человек, но без плоти, человек, бестелесный по смерти своей. Я читал про то, как Толстой и Чехов в клинике на Девичьем поле, где в марте 1897 года оказался на грани жизни и смерти Антон Павлович, вели разговор о бессмертии. Чехов не соглашался с Толстым, который придерживался взгляда Эммануила Канта, полагавшего, что все мы после смерти будем жить в некоем начале. Сущность и цели этого начала Чехову были не ясны, и он со страстью (в итоге ночью у него опять было кровотечение из лёгких) говорил Льву Николаевичу: «Мне это ваше начало представляется в виде бесформенной студенистой массы. Моё я – моя индивидуальность, моё сознание сольются с этой массой. Такое бессмертие мне не нужно, я не понимаю его».

После ухода Ларисы из жизни земной я, до этого мало размышлявший о сущности понятия «душа», осознал, прочувствовал, что стоит за словами «душа человеческая». Существует она независимо от тела. Это носитель духовности личности. Это то, что нематериально. Суть частица Божьего духа.

То, что обещала Лариса предсмертным взглядом, поразило всё существо моё. Щемящая тоска от гнетущего среди городского многолюдья одиночества, непреходящая тревога… По мере осознания сути христианского вероучения зажила надежда на обещанный ею, ожидаемый контакт с её душой. Её горячая, щедрая, неуёмная душа, казалось мне, находится где-то близко, совсем рядом. Всё чаще стал задумываться я о том, каким образом, какими условными знаками, каким проявлением небесного промысла осуществится предречённая ею эта духовная связь.

Проявилась связь с её отлетевшей душой неожиданно, сколь загадочным, столь же и естественным образом. Наличие того, что обозначается иностранным витиеватым словом трансцендентное, что значит недоступное познанию, вскоре стало судьбоносным событием, фактом моего духовного бытия в мире. Говорю о принятии христианской духовности, веры в Бога. Остатки неверия, характерного для нас, родившихся и выросших в советское время, исчезли как дым. Были к тому веские основания.

Кажется, с неба кто-то пригоршнями и щепотями сыпал на лесные угодья оранжево-золотистые лисички. Среди однообразной зелени середины лета – лисички словно праздничный фейерверк. Я и в городской квартире не расстаюсь с ними. «Лукошко с лисичками» – подарок известного живописца над моим письменным столом. Радость для глаз – оранжево-жёлтые, опрятные, зовущие в летний лес лисички. При каждом взгляде на «Лукошко» я испытываю духовное озарение, прозреваю святость. О том, что произошло в моей судьбе, судьбе одинокого, пожилого вдовца, надо писать, что называется, с красной строки.

В пятницу, преодолев пробки и заторы, вырвался из мегаполиса. Шёл дождь. По народной примете, выезжать в дождь – благо, сбудется то, что загадывал, собираясь в дорогу. Дождь, между тем, то лил, как из ведра, стоял стеной, то атаковывал землю крупными водяными ядрами, то сеял бисер мельчайших брызг. Дождь шёл всю пятницу и всю субботу до самой ночи. С крыльца дома я глядел в лесную сторону и понимал, что лес недоступен: вдрызг вымокнешь, и будет не до лисичек и прочих даров природы. В воскресенье распогодилось. Как только выкатилось из-за горизонта солнце, я отправился в лес. Сердце предчувствовало близость обещанной встречи. Близилась годовщина ухода Ларисы из жизни.

….На заслужившем у меня добрую славу «грибного места», того самого, от которого, как танец от печки, начинают охоту, наткнулся после больших стараний на единственную лисичку. Обошёл знакомые урожайные места – в корзину отправил кокетливую сыроежку в розово-фиолетовом чепчике. Вероятно, я разучился видеть грибы, подумал в раздражении: «А что если вернуться к “печке”»? Неторопливо, с тщанием и старанием, как разучивают движения вальса – раз – два – три, раз – два – три стал кружить по местам, мне известным до последней кочки. «Ага, незнакомая ложбинка. Туда стоит заглянуть», – подумал и исполнил намерение. Когда продрался сквозь густой кустарник, открылся чистый, освобождённый от травы, её словно кто-то выщипал, склон. Стоя в глубине ложбины, я во все глаза глядел на открывшееся диво. На округлом бугорке, даря миру тёплое сиянье, светилась россыпь лисичек, будто апрельские веснушки на Ларисином улыбчивом лице. Поражённый, удивлённый обилием лисичек, стал протирать глаза. На мгновенье погас яркий солнечный свет, и на вспыхнувшем в какой-то неведомой реальности, а может, в глубине моего сознания, подобии экрана, проступил зримый облик Ларисы: она, прищурившись, старалась разглядеть меня, и взор её очень сильно напоминал тот прощальный многозначительный взгляд, который никогда не покидал памяти моего сердца.

Что же это такое? Сон? Галлюцинация? Видение? И одно, и второе, и третье никак не объясняли пережитого. «Это действительность, выходящая за границы всех земных реальностей», – подумал я. Знак соединения наших душ. Явленное свыше знамение длилось короткое время. Помню, мы молча, глаза в глаза, вели безмолвный диалог; она обращалась к моей душе – я сознавал это по испытываемому небывалому блаженству, которое на миг один победительно пленило всё моё существо.

Стоя в глубине ложбинки, блаженно улыбаясь крохотным лисичкам, напомнившим мне апрельские Ларисины веснушки, беззвучно произносил я ласковые, возвышенные слова благодарения Богородице, небесной покровительнице моей возлюбленной, и ощущал в себе небывалый подъем духа, неземное парение.

Богородица. Дево, радуйся.

Пресвятая Мария, Господь с Тобой.

Сердечно, благостно такими запомнившимися мне с детства словами молилась Богородице моя бабушка Анна Игнатьевна. Вечная память, вечный покой её светлой душе!

Нежданно-негаданно меня окропило. С чистого голубого неба – над лесом стояло едва заметное, лёгкое, полупрозрачное облачко, посыпались, дробно застучали по листьям деревьев тёплые капли «слепого» дождя. «Благодать, благословение Божье», – подумал я, осчастливленный явившимся мне видением и этим дождём, породившим тёплое сияние трав и листьев, кустарников и деревьев… Сердце было открыто для молитвы.

Слова обращения к Господу пришли как чудо – не знаю, как они высветились в памяти моей, кто подсказал.

Иисусе, да не будет на земли горьких воспоминаний о ней.

Иисусе, возвесели её милосердием твоим.

Иисусе, Неизреченный, Великий и Чудный, упокой, Господи, душу рабы Твоей.

Репей

Он возник у калитки, нежданно-негаданно. Кого угодно мог ожидать Константин Петрович Завидонов сюрпризом здесь, за сто пятьдесят вёрст от Москвы, в дачной деревне Усково, только не его, Еремея Солёного. Он его в московской жизни не жаловал, если тот настырно выпрашивал книгу с автографом или билетик на его, Константина Петровича, творческий вечер, назначал встречу в метро, где под грохот прибывающих и убывающих поездов особо-то не поинтимничаешь, не подискутируешь до знаменитого истошного вскрика Еремея, когда беседа клонится к рукопашной: «Только не спорить». Что говорить, шибко задорная личность Еремей Солёный.

– Откуда ты такой немытый, нечёсаный, небритый?

Еремей и в самом деле являл собой зрелище для мирного времени экзотическое. Седые с вкраплениями грязно-бурых прядей лохмы, свирепая щетина двухнедельной давности, и прямо из носа торчат вверх, влево, вправо тараканьи усы. Причудливостью одежды ныне не удивишь – мода всё перевернула вверх дном, но и здесь Еремей был впереди планеты всей: пиджак покроя сороковых – пятидесятых годов прошлого столетия и замызганные брюки-клёш в крупную клетку впечатляли. Такого ряженого знающий толк во вкусах прошедших эпох режиссёр комедийного жанра с руками оторвал бы, попадись Еремей Солёный ему на узенькой торговой дорожке. Однако пилигрим сей стоял не у ворот имения госпожи Гурмыжской, а у калитки крестьянского подворья, обращённо-го писателем, инженером человеческих душ, как однажды мудро определил этот вид деятельности Иосиф Виссарионович Сталин, в фазенду, отмеченную чертами изысканности, рациональности, шарма во всём. Начиная хотя бы с преображённой в просторное двухэтажное шале деревенской избы в три маленьких оконца, сохранённых диковиности ради, до цветников, поражающих подчёркнутой декоративностью египетских фиолетово-бордовых лилий и тонким ароматом, а ла шанэль, парижских алых роз, цветущей японской сакуры и фиолетового, в мириадах плодов, большущего куста барбариса. Еремей успел окинуть единым взглядом и оценить набитым на созерцании-изучении чужих поместий глазом некоторые достопримечательности завидоновского уюта, позавидовав преуспевшему и в этом хозяину жизни. Зыркнув из-под косматых бровей колючим, ироничным взглядом, оценившим отношение к себе как неблагожелательное, он произнёс с наступательной интонацией:

– Проходи, коль самоходом бог знает откуда явился. Так, что ли?

– Давно тебя не видел. За какой надобностью совершил дальний вояж?

– На тебя посмотреть, твоим благоустройством полюбоваться, – пояснил Еремей вроде бы дружелюбно, – попутным ветром меня занесло, дружбан мой здесь дом купил недавно. Прихватил меня с собой, хотелось ему показать приобретённую за большие деньги недвижимость, похвастать, покочевряжиться перед малоимущим корешем. В машине за разговором выяснил, где тут ты обитаешь. Показывай имение – в дом, знаю, не пригласишь.

– Это зависит от твоего нынешнего поведения, – едко отозвался Завидонов.

– Вижу, что не рад мне.

– Рад, рад… Впрочем, чему радоваться? Рад я, да, рад, как собака репью в хвосте.

– Не забыл до сих пор, – подивился Еремей. – Столько лет прошло!

– Высок, красив репей, да чёрт ему разве что рад!

– Что ты ерепенишься, бранишься? Я что у тебя милостыню прошу?

– Проходи. Покажу, чем и как живу… – И опять не сдержался. Старая обида вышла наружу. Он проворчал вслед пустившемуся по садовой дорожке в глубь усадьбы Солёному: – Покажи, покажи. Пристал, вцепился, как репей. Репьём засеешь, не жито взойдёт.

Солёный, желая угодить Константину Петровичу, которого, как ему казалось, душевно, словно возвратились оба в студенческие годы, поименовал «старик». «Старик», «железно», «хохма», «чувак», «чувиха» – эти полувековой давности жаргонные слова писателю Завидонову претили: они были да сплыли, как уходят в небытие пустоцветы, язык самоочищается, и слава богу. Ушёл, за редкими исключениями, так называемый блатной жаргон, уйдут и новоявленные – «не парься», «улёт», «прикол» и прочие штуки начала века двадцать первого. Так Завидонов размышлял, дивясь тому, что у Еремея всё ещё в ходу «старик» и «хохма». Между тем, Солёный намётанным глазом обозрел садовую беседку и восхитился то ли деланно, то ли умилился от души, отголоском классики в формах места уединения для душевных бесед и чаепитий тет-а-тет. Еремей, это Константину Петровичу было хорошо известно, нетерпелив, прилипчив. Он уже подался в дальний край усадьбы и с любопытством разглядывал симпатичное с виду сооружение, на которое обратил своё сугубое внимание.

– Какое внимание к отходам! Какая эстетически полноценная выдумка в этом устройстве. Казалось бы, просто-напросто компостная куча, а каково оформление. Старик, это идея, ты обязан её запатентовать.

– Устройство сие не моё изобретение, – попытался было Завидонов отмахнуться от Еремея с его очередной порцией восторгов по поводу талантливости хозяина усадьбы.

– Ты не отпирайся, старик, не журись. Плетёнка на усадьбе – это твоё ноу-хау. Другие не знают, что делать с отходами. Ни у кого такого в вашей дачной деревне не видел.

– Когда успел всех обойти, – буркнул себе под нос Константин, а гость, будто не слыша его бормотания, продолжал восхищаться изобретением Кости Завидонова.

– В дальнем, непарадном, углу участка кольев набил по кругу, оплёл ветками, получил что-то вроде большущей корзины. Гляжу – и вход есть в твоё хранилище отходов. Собирай и вали сюда всё подряд.

Константин Петрович поморщился – в красноречии Еремея неглубоко спрятан был отголосок давней, никогда не оставлявшей его, Еремея Солёного, зависти: «Жена – хозяйка, каких мало, и красавица притом, годы почтенные ей нипочём; дача – загляденье; всех умней, всех ловчей Костя Завидонов, везунчик, и всё тут». В Косте же этой размашисто-разгильдяйской фразой Еремей оскорбил рачительного хозяина.

– Говоришь, вали всё подряд. Я отходы складываю в плетёнку с разбором, иначе неопрятная, вонючая свалка возникает ненароком.

Гость вопросил ёрнически:

– Сепаратор у тебя где-то запрятан, что ли?

– Знаешь, у меня здесь всё по старинке, всё больше личный, ручной труд использую. Накидаю, свалю в плетень всяческий сор, ржавые вёдра, кухонные отходы, пахучие экскременты и норовлю охапками да навильниками ботвы, сорняков, усохших стеблей укрыть слоем потолще это добро. Так и заполняется слоями плетёный короб. Пройдёт два-три года и готов к употреблению замечательный перегной. Как говорится, дёшево и сердито.

– Гляжу, твоей заботой могучий репей, как страж, возле плетёнки встал.

– Репейник явление природное, в заботе человеческой не нуждается. На пустырях, в бурьянах у старых дворов и заборов, у плетней, и забытых замшелых поленниц, и возле компостных устройств вырастают целые колонии репейника, и среди них великолепные экземпляры случаются. Проклюнулся по весне в двух шагах от того места, где мы стоим, лопушок размером с детскую ладонь, и вот нынче стоит красавец под два метра ростом. Колючих бутонов на разветвлённых цветоножках не сосчитать. Смотри, Еремей, какие у репейника привлекательные цветы – триколор. Играют, перемигиваются синие, красные, фиолетовые стрелки-лепестки. Никто не рвёт приманчивых, ярких цветов. Потянешься к цветку рукой, копья-щетинки, охраняющие сердцевину бутона, вопьются в подушечки пальцев. И этот триколор мне лично глаза колет.

Еремей смутился, потупил взор своих всегда не в меру смелых глаз, засопел сердито.

– Это ты зря вспомнил.

– Нет. Не зря.

Константин Петрович загадочно улыбнулся.

– А хорошую шутку, как ты говоришь хохму, я тогда вокруг этого самого репья, вернее сказать, насчёт репейного масла выдал на-гора.

– Не надо вспоминать, – внезапно покраснев, зло, угрожающе произнёс Еремей.

– Ты мне, Ерёма, не указчик. Возьму и расскажу всё от начала до конца. И про смазку оптических осей, всенепременно вспомню… Известно тебе, что головки репейника с колючими остьями способны обратить в колтун девичью косу и собачий хвост. Твоя голова, Еремей, и по виду, и по содержанию репью под стать. Ты должен это понимать, а если до старости ничего не понял, постарайся сегодня понять.

Об истории отношений Еремея Солёного и Константина Завидонова хочется сказать, переиначив Шекспира: «Нет повести печальнее на свете, чем их дружба – разрыв, пришедшиеся на двадцатое столетье».

Еремей-Репей лопушком наивным смотрелся всего года два-три после того, как слез с горшка. А дальше вскачь пошло у Ерёмы репейнистое развитие: с кем из мальчишек-приятелей не поладил, в ход без задержек пускает кулачки. Норовит в нос ткнуть и раз, и два, и три – до кровавых соплей, одним словом. Разумеется, сам много раз прибегал к маманьке с расквашенным носом. Та его шпыняла:

– Не реви, репей колючий.

Вид у Ерёмы задорный, на первый взгляд безобидно смешной. На миловидном мальчишеском лице задранный кверху пятачок-носопырка и горделиво приподнятый зад. Курносый Ерёмка вызывал у его приятелей желание нагловатую кривизну его носа выпрямить или даже вовсе сковырнуть с миловидного лица свинячий пятачок.

Ерёмка всегда был общителен, развязен и приставуч до наглости. Он затевал то одну, то другую игру, толком не зная правил, и, когда его поправляли, азартно спорил, не без скрипа, но терпели, так как заводила, даже такой дурашливый, необходим мальчишеской компании.

Еремей плохо чувствовал грань между игрой и всамделишными человеческими отношениями. В пятом классе мальчишки, повально увлечённые «Тремя мушкетёрами» Дюма, вели дуэли и сражения беспрерывно. Дуэли на шпагах – милое дело. Шпага обычно в мальчишеском обиходе – это крепкий, гибкий прут. Между Д`Артаньяном, которым себя счёл возможным считать Ерёма Солёный, и Атосом – Костей Завидоновым – схватка происходила на Базарной площади. Дуэль с нарушением неукоснительно соблюдавшегося правила боя – применялось только деревянное оружие. К оконечности шпаги Еремея был прикреплён металлический штырь. По правилам мальчишеских дуэлей исключались уколы в голову, лицо. Пропущенный Костей выпад Еремея пришёлся в верхнюю губу, которую металлический штырь прошил насквозь. В самой близкой близости от Базарной площади стояло здание поселковой поликлиники – двухэтажное, красного кирпича. Раненого перепуганные льющейся из рассечённой губы кровью пятиклассники, взяв под руки, повлекли в поликлинику. Хирург обработал рану, поставил скобку, стянув разошедшуюся на две стороны губу. Шрам остался на всю жизнь, напоминая Косте ежедневно, постоянно о Ерёмином вероломстве. О дуэли и её последствиях донесли Фёдору Кузьмичу Солёному. Он оказался скор на расправу и основательно прошёлся офицерским ремнём по заднице и спине самопровозглашённого Д`Артаньяна.

Семья Солёных перебралась в Москву, и Еремей-Репей стал частенько наведываться в Лотошино. Дружил по-прежнему с Костей, наведывался по старой памяти к учителю истории Алексею Сергеевичу Ухову, которого ребята боготворили. Уроки древней истории были записаны в мальчишеских романтических сердцах золотыми буквами навсегда.

О филологическом, историческом факультетах грезил начитанный, влюблённый в Толстого, в его великий роман «Война и мир» Костя Завидонов. Однако весь последний учебный год настырный Еремей, вцепившийся матёрым репьём в смущённую его уговорами душу Кости тащил друга-приятеля на юридический. И своего добился. Студенческие годы они, как братья Аяксы, казались окружающим неразделимыми.

Но острый ум Кости, наблюдательность, строгая объективность в оценке людского поведения, чувство справедливости, внутреннее несогласие с манерой поведения Еремея, его дешёвым ловкачеством всё яснее указывали на несовместимость их характеров… Солёный, готовясь к очередному экзамену, обращал учебники и записи в шпаргалки. Завидонов презрительно относился к этому обману по сути самого себя. Вообще, Солёный, как открылось вскоре, ходил в институт не за знаниями, а за отметками в зачётке. «Неуды» и «посры» Еремей по окончании экзаменационной сессии пересдавал с завидным упорством. Еремей-Репей мог «достать» любого, самого недоступного для студентов профессора. Обычно преподаватели, зная о цепкости Солёного, сдавались без боя.

Самое трудное для Завидонова в отношениях с Еремеем Солёным – полное отсутствие у приятеля чувства юмора. Шуток тот не понимал, сильно обижался на остроты в его адрес, но старался вида не показывать. Зло таил про себя.

Некогда ухоженное уховское подворье по смерти престарелых отца и матери Алексея Сергеевича пришло в запустение; семье, состоящей из двух педагогов, историка-мужа, к хозяйственным заботам полностью равнодушного, и жены-биолога Зинаиды Григорьевны, обременённой нарождающимся чуть ли не каждый год приплодом, наплевать было на то, что пробираться к крыльцу приходилось через бурьян, возникший от невнимания к земле, на которой они проживали. В вечернюю пору отклонись на шаг в сторону от тропы, ведущей к крыльцу, и, наверняка, репьёв на пальто, на брюки нацепляешь. Не вздумай тут же от них избавляться: неосторожно наклонишься и подцепишь (или он тебя подцепит) репей в волосы.

Освобождаясь в просторных сенях от репьёв, Константин ворчал:

– Чёртово племя. Буйно растёт, а толку от него ни на грош. Фу-ты ну-ты!

Приоткрылась дверь, ведущая в жилые комнаты, высунулась вечно лохматая голова Еремея Солёного:

– Ты, чего это, Костя, репейник бранишь. Пользы нет! А репейное масло?! Идёт на смазку особо точных приборов и механизмов.

– Репейное масло, это гарное масло, ещё его называют деревянным, извлекают из мясистых, толстых, глубоко уходящих в землю корней лопуха, репейника то есть. Используют репейное масло в медицине.

Костя вошёл в большую комнату, уставленную книжными шкафами и диванами. За столом с лампой под зелёным абажуром сидел, протирая очки, Алексей Сергеевич. Он поднялся навстречу Завидонову, пожал ему руку. Костя по инерции продолжал говорить о применении репейного масла.

– Им смазывают голову, это врачует корни волос. Репейное масло избавляет от перхоти. Женщины смазывают волосы, чтобы они стали блестящими. Исчезновение угрей, прыщей – опять же заслуга этого масла.

– Мелочи всё это. Ишь, какая важность – бабьи примочки! Репейное масло незаменимо в особо точных приборах, микроскопах, микромеханизмах, оптике.

– Еремей, окстись! Ври, да не завирайся. Его природа, его достоинства – исключительно целебные свойства. Звучит вроде бы насмешливо, а между тем у лопуха и листья, и корни врачуют. О масле репейном я уже доложил вам. Листва же репейника утоляет мышечную боль, облегчает боль в суставах.

Глаза Еремея стали наливаться кровью:

– А я говорю, репейное масло необходимо для смазки осей в особо точных приборах.

– Вспомни, Еремей, у Чехова в «Трёх сёстрах» твой однофамилец, капитан Солёный, так же со злостью настаивает: «А я говорю чехматша». О разном они говорят: Чебутыкин о черемше, Солёный о чехматше…

– Только не спорить, – взвился Еремей.

– Да, чего тут спорить, – саркастически, со смехом подхватил Костя на лету реплику Еремея и врезал, раздосадованный упрямством Солёного, как говорится, по полной:

– Ясное дело: репейное масло главным образом используется для смазки оптических осей, а деревянное, гарное, масло гонят из таких дубарей, как ты, Еремей.

– Га-га-га! Га-га-га! – громко загоготал Алексей Сергеевич.

В глазах Еремея забегали злые, дьявольские огоньки – синий, красный, фиолетовый. Он напыжился, сжал кулаки и прошипел:

– Ты так! Дубарём обзываешь!

Резко, со свирепым выражением лица, на котором выделялась на покрасневшей физиономии белая пуговка носа, двумя кулаками толкнул Костю, и тот от неожиданности рухнул на стоявший у него за спиной диван. Еремей вцепился своими пальцами-коротышками в горло приятеля. Алексей Сергеевич, видимо, полагая, что шутят ребята, продолжал гоготать:

– Га-га-га!

Дело между тем обретало не шуточный оборот. Еремей продолжал душить приятеля – тот уже хрипел, глаза его закатились. Секунды промедления и – неизбежная смерть от удушья. Алексей Сергеевич решительно двинулся к дивану, где уже не в силах был сопротивляться Константин. Он рывком, схватив Еремея за волосы, оторвал от горла полуживого Константина… В руках учителя остался клок волос Еремея.

– За что, Лёша? Больно ведь! – взвыл по-волчьи Солёный.

– Опомнись, Еремей. Ты едва не задушил Костю.

– Мало ему за дубаря! Другой раз задушу, увидите.

Алексей Сергеевич, осознав случившееся, не слышит Еремея. Он говорит, и голос его дрожит от волнения.

– Мы здесь, в сущем мире, временные жители и равны как души господни. Каждый из нас обязан, перед Богом обязан, относиться к другому равному существу, как к самому себе.

Помолчал и произнёс сурово, бесстрастно, так зачитывают приговор:

– Константин не покушался на твою жизнь. Божье право на его стороне. До тех пор, пока не доказана злонамеренность или подлая глупость, покушаться на расправу – значит совершать преступление. Еремей, ты совершил преступление… при свидетеле.

– Это факт, я был на волосок от смерти. Он просто-напросто готов был меня удушить, – проговорил смертельно-бледный Завидонов.

Наступила долгая мрачная пауза. Начавший приходить в себя Константин заговорил первым:

– Психопатический срыв, а на деле покушение на убийство. С чего бы это, а? – жёстко, безапелляционным, прокурорским, не адвокатским тоном изрёк юрист Завидонов. – Ответ в конце концов найдётся. Мне сейчас и навсегда ясно – Еремею я никогда не доверюсь ни в чём. Он как человек, как личность перестал в этом мире существовать для меня. В кого теперь вцепится этот репей? Впрочем, далеко ходить не следует. Репей уже вцепился в свою жертву. Берегитесь, Алексей Сергеевич, то бишь Лёша, – так всё чаще прилюдно Еремей стал называть нашего школьного учителя.

– Прощайте, – и Костя, не сказав больше ни единого слова, вышел, хлопнув дверью.

Репей-Еремей вскоре стал чем-то вроде ассистента, ретивого помощника, услужливого приятеля при личности историка-краеведа Алексея Сергеевича Ухова. Еремей по-прежнему своего благодетеля, невзирая на солидную разницу лет, на украшающий Ухова букет регалий и государственных наград, почитание сильных мира сего, амикошонствуя, называл в обществе и в кругу приятелей Лёшей. Репей есть репей, наглое существо.

Появление нежданно-негаданно в дачной деревне Усково Еремея Солёного поставило Константина Петровича, человека в годах, профессора, заведующего кафедрой, автора многих книг по юриспруденции, повестей, пьес, рассказов, в положение наитруднейшее. Известно, за давностью лет списываются, как бы прощаются даже тяжкие преступления. Еремей Солёный, можно легко предположить такое, и прибыл в Усково за этим.

Ведь формального, законного разбирательства не было. Всё ограничилось перепалкой-обменом взглядами на происшедшее трёх его участников. Но Константин свой личный приговор вынес и вслух произнёс его тогда же, по горячим следам едва не произошедшего убийства. Стало быть, ему и только ему дано право пересмотреть, оставить в силе или отменить за давностью этот приговор.

«Жили-были, приятельствовали-дружили, – рассуждал Завдонов на протяжении многих лет. – Вдруг один на другого обиделся – он, видите ли, шуток в свой адрес не переносит. Обиделся и бросился душить приятеля, который, представьте, поначалу думал, что не всерьёз его душит. Положим, до летального исхода дело не дошло. Ну, и что из этого?! Может потерпевший впредь с доверием относиться к насильнику? Можно предположить (экспертизы не было), что быть задушенным психопатом лучше, чем психически нормальным индивидуумом. Добрых отношений между ними, кажется, быть не может по сути дела, по определению, поскольку не согласуется сие со здравым смыслом. Не верю я ему, не могу верить после этого. Есть он на свете, нет его – мне всё равно. Я не унижу себя желанием какой бы то ни было мести, и злопамятство во мне живёт в пределах моего равнодушия к нему, безразличия ко всему, что касается существования на земле Еремея Солёного.

Помню, когда оползень завалил пещеру, в которой отрезанной от мира, от жизни на земле оказалась съёмочная группа Бодрова-младшего, полгода бились, чего только ни применяли в стремлении высвободить людей из страшного подземного заточения. Всё оказалось тщетным. Так и наша детская и юношеская дружба оказалась в такой же заваленной диким поступком, тёмной пещере.

Зачем он явился сюда? Он, Еремей-Репей, не понимает разве, что не вернуть прошлого?»

Константин Петрович испытующе посмотрел на неумолчно говорившего Еремея, на красующийся возле компостного сооружения высокий репейник и сказал сурово:

– Иди с Богом, Еремей-Репей.