Это была пора страстного увлечения музыкой, классической и эстрадной, песенной. Прокофьев и Бриттен, Ив Монтан и Леонид Утёсов. Великие имена, из числа тех, что меня лично задели. А вообще, это сотни имен, сотни вошедших в душу мою музыкальных творений. Да что говорить, многое манило, горячило, лишало сна, потому что будило ту психофизическую сферу, в коей, видимо, таились потенциальные возможности моего музыкального мироощущения. И оно требовало воплощения, выхода наружу, а я не владел музыкальной грамотой. Детство, когда учат нотной грамоте, пришлось на войну. А тут вдруг, когда скоро тридцать, всё музыкальное во мне взбунтовалось, заговорило, зазвучало.

Прежде, чем были написаны эти тревожащие душу строки, я стал предпринимать отчаянные усилия по спасению одной из таких мелодий. Позвонил приятелю, поэту Владимиру Котову:

– Володя, я напою, пока помню, мелодию, а ты её запиши.

– Не могу – надо садиться за инструмент, а жена спит.

– Как же спасти мелодию?

– У тебя, кажется, – шепчет он скрипуче в трубку, – есть магнитофон?

– Был, отдал приятелю на свадьбу, танцевальную музыку играть.

– Это ты зря сделал. Магнитофон, велосипед и жену нельзя отдавать приятелям в прокат – умыкнут, – острит Котов и, довольный этим заёмным юмором в его исполнении, слышу, смеётся. – Насчёт жены, – продолжает тем же шипящим шёпотом, ещё плотнее притиснув мембрану к губам, – это я, не подумавши, сказал. Отдал бы хоть в прокат, хоть навсегда… Отдал бы и вздохнул с облегчением. Об этом завтра при встрече поговорим…

– Что делать-то, Владимир Петрович? Ты чуть что подсел к инструменту и сам поёшь, сам себе аккомпанируешь.

Я, разговорившись, не замечаю того, что Женя проснулась и слушает мой полушёпот, и вот уж я и запел, чтобы поощрить Котова его недавно написанным элегическим стихом:

Когда ты эту мелодию с тоскою страшненькой пел, почти что рыдал, а пальцы твои уверенно перебирали клавиши пианино…

– Уверенно, говоришь? Но ведь я, знаешь ли, играю по памяти, без нот, как слухач. Нотную грамоту знаю весьма приблизительно. Почти, как и ты. Юра, ты всё же постарайся запомнить твою мелодию. Ко мне днём придёт Пономаренко со своим знаменитым баяном. Глядишь, запишет и исполнит.

Мы забылись, заговорили почти что в полный голос. И тут послышались далеко не сладкозвучный женский возглас:

– Когда-нибудь прекратится это безобразие? – далее из мембраны стали доноситься лишь хрипы, скрежет, тревожащие душу шорохи, послышался звук удара упавшей трубки, а затем короткие гудки отбоя.

В поэме Володи Котова «С тобой вдвоём» настораживала трагическая парадоксальность названия поэмы. Сознаёшь это, когда прочтёшь в один присест всю поэму. Противоречит здравому смыслу умилительное «С тобой вдвоём». Речь-то идёт о том, что происходит, когда оказываются вдвоём два одиночества. Тут не до умиления! Послушайте, какие велись между ними разговоры! Хотя бы взять бы вот эту реплику Татьяны (поэма, эта, очевидно, автобиографична – и то, что Котов в ней Сергей Кратов, а его жена Валентина – Татьяна, подтверждает сие).

Ревность по всему жизненному, житейскому фронту! Оказывается, всё в нём, и сам он, весь от маковки до пят, должно принадлежать только ей.

Искренность этой трудной, тяжкой исповеди, подлинность чувств, весомость слов, потрясают. Она требует от него полного отстранения от всего, что происходит вокруг. Быть хвостиком у жены, разве не ясно – это трагическая безысходность для поэта, существа общественного. Мною страх овладел, когда прочёл в его книжке, как для всех, ничего не скрывая, он сообщает:

Жестокое противоречие между чувством – очарованностью, страстью и фактическим табу, ради всего святого, на такую «горячую», «эгоистическую» до отрицания в себе своего существа, своего человеческого достоинства. Володя – лирический поэт, так что любовная лирика – это тоже он сам, его предназначение.

Как-то я пришёл к Котову незваным, нежданным. Мамаша предупредила:

– Да, заходите, заходите, он, правда, занимается с Утёсовым. Давно уже. Песню разбирают. «Стихи оттачиваем, к мелодии подгоняем, – сказал мне, когда я заглянула, Леонид Осипович. – Да вы входите, входите. У них перерыв – слышите, хохочут?

Однако перекур уже закончился и, входя в комнату, я услышал бархатистый, с хрипотцой утёсовский баритон. Тёплый, задевающий за живое голос и редкое умение придавать звукам комический характер.

– Пройдём целиком песню. Мне теперь в ней не обо что спотыкаться. Если только этот жеребячий смех шофэра, после объявления вами, Володя, предназначенного только для меня, юмора:

– Водителю смешно. Ха-ха-ха-ха!

Леонид Осипович заразительно, натурально, озорно захохотал на всю котовскую жилплощадь. Этот смех памятен многим по грампластинке «Апрелевского завода: «Ха-ха-ха-ха!». Он дорогого стоит этот артистичный смех!

Утёсов заметил меня, неслышно, сквозь плотные портьеры на двери, вошедшего в единственную, принадлежавшую Котовым комнату.

– Молодой человек, – неподражаемо сердечно, ласково обратился он ко мне, – вы станете первым, кто услышит песню на стихи Владимира Котова в моём индивидуальном, персональном исполнении… бэз оркестра. За такое удовольствие плата двойная, с меня, естественно. Бутылочку армянского коньяка Утёсов приберёг для такого парадного сюжэта.

Он пел – я млел. Володя, слушая, непрестанно улыбался во всё своё широкое, симпатичное лицо, подстать такой же широкой всесветно известной утёсовской физиономии.

На «публику» Леонид Осипович смех «подавал» в деликатном образе. Зато классно сыграл отключенность влюблённых от всего на свете.

Первое время их семейного союза музыка в комнате квартиры третьего этажа щусевского дома-вокзала на Комсомольской площади воистину царила. Композиторы наведывались за текстами песен: поэт Владимир Котов – мастер песенного жанра. Друзья-поэты, пионервожатые, педагоги, товарищи студенческих лет, начинающие стихотворцы вроде меня бывали здесь запросто. Но очень скоро Валентина начала тяготиться стремлением Котова к расширению круга общественных интересов.

Поэт, надеясь, что Валентина скоро прозреет, спрашивает, как оказалось, «попутчицу случайную»: «Зачем же людей нам с тобой избегать, прячась друг за друга. Мир-то велик, но давай-ка теперь в друзья его наши возьмём». А она, простодушно, на уровне женщины, у которой разума столько, сколько волос на курином яйце, ему отвечает «Всё слова это. Вижу, тебе скучно со мною вдвоём». И в самом деле скучно.

С огорчением, с отчаянием, он говорит. «Трудно плотину построить – семью построить трудней». Это оттого так, что, не подумав как следует, не узнав ещё друг друга, расписались «два одиночества, и два одиночества вместе живут». Пытаются жить. В поэме-исповеди «С тобою вдвоём» Кратов-Котов подразумевает книгу их общей жизни, жизни вдвоём, а её не стоило начинать писать. «Ничего, что нет нового платья салатного, ничего, что в карманах гостит ветерок и что, кроме костюма изящно залатанного, пальто трёхсезонное – весь гардероб». Не в гардеробе счастье! Похоже, что ради красного словца произносит красивую фразу герой поэмы: «Жизнь начинается новою книгою». Как не вспомнить Тургенева: «Аркадий, не говори красиво». Ту житейскую книгу не стоило и затевать. Погоня за знаниями – это другое дело. Книга – краеугольный камень в фундаменте жизни. Далеко не уйдёшь, если не знаться с книгой. Философ Френсис Бэкон считал: «Книги – корабли мыслей, странствующие по волнам времени и бережно несущие свой драгоценный груз от поколения к поколению».

Пятидесятые годы – эпоха накопления, но не капиталов (это удел дня сегодняшнего и, наверное, завтрашнего), а книг – «кораблей мыслей».

В нескладной семье Кратовых-Котовых начинают догадываться: «Мы не сумели друзьями стать, на любови мы остановились». И следуют далее, думается, вполне справедливые сетования героя: «Не разогнуться в «раю» твоём, тяжко вдвоём с тобою. Нет, не бывает счастья вдвоём, когда одиноки двое».

Он говорит ей: «Хочу с ребятами быть, но с ними хочу быть с тобою». И далее о том же вместе, но с людьми, в обществе, в жизни, по Маяковскому, «боевой, кипучей». Он внушает ей, своей жене: «Диспут больше, чем милый наш быт, связан с моей судьбой, будут там, на диспуте, сотни людей и я хочу быть, но только хочу быть с тобой». Он честен перед ней, искренен до конца: «Хочу побеждать у тебя на виду, тебе открываясь весь, а если споткнусь я и упаду, ты будешь не где-то, а здесь». Он понимает смысл слова «вместе» таким образом: «Жизнь, а не десять случайных минут нам надо прожить с людьми». В пятидесятые годы молодые, абсолютное большинство, так и жили – на виду, в общественной круговерти.

Володя Котов – открытая душа, бесхитростная, доверчивая, полуслепая. В «попутчице случайной», увы, не разглядел он, не способен был разглядеть обывательской сущности, ограниченности женской натуры своей избранницы. Сюжет-то не новый, и характеры основательно отыграны на театре более века тому назад. Да, да, это Чехов, его «Три сестры».

Андрей Прозоров: ему светит, манит его судьба профессора Московского университета, а тут неведомо откуда на него сваливается мещанка Наталья в жёлтой юбке, с нелепым широким зелёным поясом. Её появление в семье Прозоровых – знак тотального разрушения всего и вся. Бытовая драма перерастает в трагедию.

Все, кто держит в руках эту книгу, если не читали, то хотя бы в кино или в театре видели «Трёх сестёр». Как не вспомнить завязки драмы – с опозданием, рассчитанным на эффект знаковости, особой важности этого её визита, является на день рождения Ирины. Наталье Андрей изливает в интимном углу просторного дома Прозоровых свои восторги, чувство непреодолимой, великой любви.

АНДРЕЙ. О молодость, чудная, прекрасная молодость! Моя дорогая, моя хорошая, не волнуйтесь так! Верьте мне, верьте…! Мне так хорошо, душа полна любви, восторга… За что, за что я полюбил вас, когда полюбил – о, ничего не понимаю. Дорогая моя, хорошая, чистая, будьте моей женой! Я вас люблю, люблю… Как никого никогда…

Много лет спустя, по всей видимости, не увязывая смысла и пафоса стихов, на которые друг-приятель, знаменитый композитор Андрей Эшпай написал песню-шлягер, Владимир Котов так же горячо, как Владимир Ленский и Андрей Прозоров, восторгался прилюдно, на весь свет, своей влюблённостью, которая обернулась… но это потом, годы спустя.

Выясняется, горячие парни жили и творили в начале пятидесятых годов XX-го столетия. Ой, какие горячие!

Котов, сгорая от любви, откровенничал: «Дорогая, поверь, я не в силах теперь сердце унять. Ты, как свет, мне нужна! Ты должна, ты должна это понять».

А жизнь, между тем, эту романтику любовную опрокидывала. Оказалось, общего-то у них, у влюблённых, нет. И не скудость быта, а скудость душевная, духовная скудость его избранницы погасила вполне успешно пожар любви.

Для Владимира Котова она другом-товарищем не стала. Очень скоро и музой перестала быть. Так – сварливая, скандальная жена, которая припозднившегося мужа встречает злостию тупой, ударами по лицу.

Сказано не в бровь, а в глаз: «Любовь поцветёт, поцветёт – и скукожится».

В его поэме всё, как в его совместной с Валентиной жизни, жизни двух одиночеств.

(В поэме, напоминаю, он – Сергей Кратов)

Спит в недавнем прошлом Муза. Спит она в прямом и в поэтическом смысле. И назревает трагедия, потому что «жизнь ключом неостывающим бьёт, горяча и весела, когда становится товарищем та, что любимой лишь была». А чтоб любовь не скукожилась, необходимо то, что именуется творческим союзом. И неплохо вовсе, если она – его Муза на всю жизнь.

Ну, а чем сердце успокоится? У Андрея Прозорова, например, он – первопроходец по части ослепления мещанскими добродетелями? У иных опасных для творческих личностей особ женского рода?.

В заключительном акте пьесы Чехова, злополучный Андрей Прозоров и философствующий пьяница доктор Чебутыкин обмениваются многозначительными репликами. Разговор о Наташе, жене Прозорова.

АНДРЕЙ. Жена есть жена. Она честная, порядочная, ну, добрая, но в ней есть при всём том нечто принижающее её до мелкого, слепого, этакого паршивого животного. Во всяком случае, она не человек. Говорю вам как другу, единственному человеку, которому могу открыть свою душу. Я люблю Наташу, это так, но иногда она мне кажется удивительно пошлой, и тогда я теряюсь, не понимаю, за что, отчего я так люблю её или, по крайней мере, любил…

ЧЕБУТЫКИН (встаёт). Я, брат, завтра уезжаю, может, никогда не увидимся, так вот тебе мой совет. Знаешь, надень шапку, возьми в руки палку и уходи… Уходи без оглядки. И, чем дальше уйдёшь, тем лучше.

Пришёл час разлуки, и Владимир Петрович Котов, сложив в чемоданы необходимое, ушёл из дома, из своей комнаты, где родился как поэт, ушёл, как советовал Чебутыкин, не оглядываясь. Однако его лирический багаж, наработанный в комнате, что в доме, построенном великим русским зодчим Щусевым, фигурально выражаясь, разошёлся, подобно тому, как «Горе от ума» Грибоедова, на пословицы. Я часто, в благостном состоянии, пою одну из песен-баллад Володи Котова. Она до сих пор звучит по радио, да и ТВ не брезгует ею.

Не забывайте же о высоте, высота в жизни вещь не лишняя.

Сильно клонило Владимира Маяковского к Лиле Брик. И тома поэзии Маяковского тому убедительное свидетельство. Главное – она на всю жизнь, его и свою жизнь, Музой поэта была. Про то всё сказано и не только в поэме Маяковского «Про это». Когда его не стало и «горлопана, главаря», грозившего «перешагнуть через лирические томики, живой с живыми говоря» стали забывать, предавать забвению, Лиля Юрьевна Брик обратилась с проникновенным посланием к Сталину, и последовал от вождя ответ, в котором содержалось будущее поэта революции: «Маяковский – лучший, талантливейший поэт нашей эпохи». Этого было достаточно, чтобы вернуть действительно великого языкотворца и трибуна в жизнь. И как вернуть! Кому ещё достались в таком объёме посмертная слава и признание?! Хрестоматийный поэт.

…Наше появление в Большом зале Консерватории вызвало живой интерес. Владимир Петрович представил меня и Женю Лиле Брик, Катаняну и Майе Плисецкой. Пристальный взгляд больших, проникающих внутрь тебя, до глубины твоей сущности, глаз Лили Юрьевны застрял в памяти. Наши молодые лица, наша очарованность друг другом, видимо, породили в ней ассоциации из давно прошедших лет её молодости. Это угадывалось по тому, как вспыхивали и тотчас гасли огоньки в её глазах.

– Очень приятно. Приходите к нам в гости, вам будет интересно, мы, – она кивнула в сторону тогдашнего её мужа, литературоведа Катаняна, – готовимся к открытию мемориального музея Маяковского.

– Спасибо, Лиля Юрьевна. Владимир Петрович рассказывал о музее, о том, какими бесценными раритетами вы располагаете.

Она повторила приглашение. Молчаливый Катанян кивнул благожелательно.

Майя Михайловна – прима-балерина Большого улыбнулась нам и только. Запомнилось, на ней было чешуйчатое, отливающее золотом платье, и она в нём напоминала саламандру из мира песчаных просторов аравийских земель и как бы символизировала дух, стихию огня. «Её кресло второго ряда на одной оси с дирижёрским пультом – не случайная диспозиция, – подумал я. – Она, несомненно, будет воздействовать на автора, её мужа Родиона Щедрина. Сегодня, 17 октября 1958 года в Большом зале консерватории, первое публичное исполнение Первой симфонии молодого талантливого композитора».

Что Щедрин – музыкант большого масштаба не приходится сомневаться – в недавно вышедшем на экраны фильме «Высота», сочинив в фольклорной традиции духоподъёмный, весёлый, с озорными нотками «Марш высотников», он взял на себя, скорее всего нечаянно, партию первой скрипки в фильме о героях пятидесятых годов.

Первая симфония. Первое исполнение. Большой зал консерватории. Ответственность огромная! Майя Михайловна с дирижёром, автором-исполнителем симфонии, постоянно на одной волне. Родион появляется на сцене. Идёт, улыбаясь, к дирижёрскому пульту. Приветствует оркестр. Её добрая, великая созидающая воля с ним. Между ними прочная связь, можно только по-хорошему им завидовать. Роман. Супруги. Плодотворнейший творческий союз. Она готовит Царь-девицу в балете Щедрина «Конёк-горбунок». Впоследствии она поставит, будет исполнять заглавные партии в его балетах «Кармен-сюита», «Анна Каренина», «Чайка», музыка к которым сочинялась Родионом Константиновичем «под Плисецкую».

По какому такому случаю я с супругой Евгенией Серафимовной был приглашён в БЗК на премьеру Первой симфонии Щедрина? Виной тому всенародный триумф совместной работы Владимира Котова и Родиона Щедрина – «Весёлый марш высотников». Авторы «Марша высотников», поэт Владимир Котов и композитор Родион Щедрин, оказались на высоте, на большой высоте! Заразительно, сердечно пел и играл в фильме «Высота» Николай Рыбников.

Пафос времени великих строек эта сверхталантливая троица выражала весело, с присвистом. Котов парадоксально поднял выше некуда кочегаров и плотников, что, если подумать, недалеко от самой правды и справедливости. Что без тепла, без кочегаров то есть, в холодные месяцы в Сибири, на Урале, в Заполярье – да, впрочем, по всей России. Что делать-то – только замерзать! А как без плотников, которые обустраивают всякое дело на новом месте, ладят деревянные строения и опалубку для каменных строений, инженерных сооружений, домен и мостов? Без них, работяг, мастеров, не обойдёшься. Они, кочегары и плотники, первые люди. Плотники, с ударением на последнем слоге, подчёркивая особое достоинство, человеческое умение творить топором обыкновенные чудеса, произносил, бывало, Андрей Фёдорович Ширшиков – мой друг из деревни Криушкино на Плещеевом озере, плотник в двудесятом, если не больше, поколении. Родион Щедрин уснащает запев, вступление «Марша высотников» ухающими, озорными, весёлыми, как удары топора в руках виртуоза– плотника, звуками. Ведь, если это, ладную, ударную, красивую мужскую работу монтажника-высотника, как-то иначе подать в стихах и музыке, то мухи от скуки будут дохнуть, зритель из кинозала сбежит – не выдержит скукосмертной серьёзности. И кто и как поёт – архиважно. Николай Рыбников в образе бригадира Николая Пасечника не комикует, не валяет дурака, не ломается, будто сдобный крендель, а живёт в экранном времени человеком, которого за обаяние и честность хочется уважать.

Все трое – большие художники. Ни один без тех двоих успешно не двинется в народ никогда. Поэт в «индустриальной лирике» (есть, есть таковая, коли весь народ участвовал тогда, в пятидесятые, в индустриализации страны) достиг, тут и спора нет, большой высоты. Принципиальной высоты! У Вознесенского, кумира тех лет, герой и способы его героизации какие-то заграничные, простите, заёмные.

Это его «через» нечаянно напоминает «нечто», делаемое таким путём, что привлекается на помощь, для выражения смысла и весьма грубого способа делания, непечатное слово из богатой народной лексики.

Хорош поэтический ход мысли у Котова – он обживает «высоту», в прямом и отвлечённом, обобщающем, философском значении слова. Мыслит и чувствует Котов по-русски. И какой светлый, возвышенный образ индустриального труженика вырисовывается!

Родион Щедрин своей народной, игровой по духу музыкой поддаёт жару. Маршевый ритм, добродушная ирония, тёплые басовые ноты духовых и ударных заводят, влекут в мир молодой, светлый, лучистый. Прозвучавший на всю страну «Весёлый марш высотников» побудил Щедрина глубже и шире осваивать, творчески интерпретировать мир народной музыки. Акцент у него всегда на озорных, весёлых, игровых – «Конёк-горбунок», опера «Не только любовь», концерты для оркестра «Озорные частушки» и «Звоны». В первой симфонии та же страсть, и она, думается, проистекает и от удачного обращения к фольклорным мотивам в музыке к фильму «Высота».

Ниточка потянулась: до отъезда Родиона Щедрина в добровольную эмиграцию (он много лет прожил и по сей день живёт в Германии) мы с моей Женей не пропускали премьер и прослушиваний музыкальных новоявленных опусов Щедрина. Надо сказать, это подарок судьбы, что Володя Котов привёл нас в БЗК на премьеру Первой симфонии. Классик симфонизма современности, выходит, нам знаком с момента появления его на большой концертной эстраде. Кстати сказать, это дало возможность во всей эмоциональной конкретности слышать и видеть, сколь может быть благодарным творческий союз Его и Её или Её и Его, как вам угодно, последовательность Щедрин-Плисецкая, Плисецкая-Щедрин, одинаково хороша, потому что плодотворна.

Так и вырывается из души шекспировское: «О, бедный Йорик». Это я о Володе Котове, который, оказавшись в трудный час «одиночеством», этого испытания не вынес.

Два с половиной года живу одиноким! 17 июля 2007 года ушла из жизни Евгения Серафимовна, моя вторая, лучшая, половина. Мой ангел хранитель, секретарь и руководитель полётов. Мой самый близкий друг, единомышленник. Любимая женщина. Как трудно мне без неё! Тоскую, но стараюсь держаться.

Чёртиком из табакерки является печальный эпилог жизненной истории поэта Владимира Котова. В середине семидесятых я работал в издательстве «Молодая гвардия» заведующим редакцией эстетики. С большой радостью увидел однажды «поэта-надомника» Котова на партийном собрании. Он выглядел неплохо, правда, был вроде бы полноват для своих сорока восьми.

– Какая встреча! Неожиданная…

– Я кустарь-одиночка, надомник. Состою по старой памяти на партучёте в «Молодой гвардии». А где мне быть ещё? Тут все старые мои товарищи молодогвардейцы.

– Как здоровье, Володя?

– В целом неплохо – только вот сердчишко пошаливает.

Поговорили, вспомнили былое – весёлое и грустное. Расскажу весёлую быль. Котов, в своё время заведовавший редакцией поэзии, по дружбе познакомил меня, инженера, увлекающегося стихами и всерьёз готовящего себя в искусствоведы, с занимавшим пост заместителя главного редактора журнала «Молодая гвардия», известным поэтом Василием Фёдоровым. Помните его прогремевшую на всю страну поэму «Проданная Венера», знаменитый рефрен её: «За красоту людей живущих, за красоту времён грядущих мы заплатили красотой». Речь шла у Фёдорова об острой схватке мнений: можно ли было ради сотни американских тракторов «фордзон» отдавать за океан «Венеру» Тициана, собственность российскую, шедевр из шедевров. Это я сообщаю, так сказать, для тех, кому не привелось встречаться с поэзией Василия Фёдорова, который в своё время дал мне ответственный заказ на обзорную статью про шумную московскую выставку молодых художников. Хочу сказать, что поэт Фёдоров заинтересованно, с пониманием относился к изобразительному искусству, ценил красоту, иначе бы не опубликовал большую по объёму статью неизвестного, но увлечённого молодого непатентованного еще искусствоведа.

Пришло время – мне выплатили за статью большой гонорар, и штатный сотрудник журнала Артур Филатов, весёлый забавник, организатор всяческих проказ, подошёл ко мне, только что отчалившему от окошка издательской кассы с гонораром в руках, большущими, как лопухи, бумажными ассигнациями конца пятидесятых.

– Юрка, ты, небось, намерен отправиться домой и все эти сотенные листы отвалить своей Евгеше?

Артур знал лично мою супругу Евгению Серафимовну и опытной пядью брал меня за горло.

– Старик, не делай этого! Первый гонорар положено как следует обмыть в товарищеском кругу.

– А как следует?

– Лучше меня никто тебя не научит. Если не будешь дурачком, не пожадничаешь – вся твоя дальнейшая жизнь будет безбедной. Будут и гонорары, и зарплата в свой черёд.

Артур – вроде бы журнальный корифей, не станет туфту гнать. Надо к нему прислушаться.

– Скажи, что я должен делать?

– А твоё дело расплатиться в ресторане Дома журналиста и быть при этом весёлым праведником. От твоего имени я приглашу всех, кто пожелает сейчас отправиться с нами в Домжур. Через каких-нибудь полчаса от Сущёвской, 21 потянулась к метро многочисленная компания – предложение прогулять первый гонорар нештатного автора пришлось по душе молодогвардейцам. Погуляли на славу. В общих чертах то, что посулил мне на будущее Артур Филатов сбылось. Были всю жизнь достойные гонорары и зарплату в редакциях, где довелось мне быть штатным работником, платили исправно. Когда вечером после пирушки в ресторане Дома журналистов навеселе пришёл домой, Евгения Серафимовна предполагаемой сцены и не думала устраивать.

– Мне Артур позвонил и сообщил о вашей затее. Так сказать, согласовал с хозяйкой дома, ты не журись. Гонорар-то, надеюсь, в твоей жизни не последний?!

Она всегда понимала меня с полуслова и всегда была рядом, вместе со мной во всех делах, увлечениях, поездках и путешествиях. Теперь я одинок – её не стало, а пятьдесят три года супружеской жизни мы были во всём вместе. Конечно, не теряли при этом индивидуальных черт двух наших Богом данных характеров.

Пока я вспоминал в деталях эпизод с прогулянным гонораром, Владимир Петрович всерьёз загрустил.

– Юра, я одинок. Тебе неведомо, что это такое.

Расставаясь, попросил Владимира Петровича дать для «Молодёжной эстрады», журнала, находившегося в компетенции моего отдела, подборку сатирических стихов; на это он был мастак. Как-то после летних отпусков, ближе к осени, вспомнил об этом задании, позвонил Котову. Телефон молчал. Стал искать связи с ним. Николай Константинович Старшинов, ведавший поэзией в «Молодой гвардии», удивился моему вопросу: «Что с Володей Котовым, где он?»

– А ты не знаешь? Он умер. В июле. В своей однокомнатной квартире. Видимо, от сердечного приступа. Несколько дней в самую жару июльскую, никто о его кончине не знал, не догадывался. Представляешь, какой это ужас – одиночество?

Не могу так, походя, проститься с поэтом милостью божьей, человеком сердечным, бесконечно добрым. Разве не так? Читайте же.