Впору моего недолгого пребывания в тёщином жилище Александра Васильевна, сорокапятилетняя вдова (Серафим Дмитриевич Козлов погиб в сорок первом году под Ленинградом), выглядела моложаво, а держалась она настороженно. Евгения относительно меня, скорее всего, дала ей недвусмысленные инструкции: «Глупых вопросов Юрию Александровичу не задавать. Не лезть к нему с расспросами. Невежество своё не показывай». В общем, прими, подай и не торчи на глазах без надобности. Стены её апартамента – единственной комнаты в доме-бараке на Соколиной горе, помимо непременных тканых ковриков с лебедями и охотничьими домиками, украшали живописные этюды: добротный академический реализм был поддержан, приподнят в них поэтическим чувством. Пейзажи, написанные в непритязательных окрестных местах на картонах и небольших холстах, радовали чувственным откровением, притягивали к себе, заставляли задуматься: как так, художник не принимает никаких усилий для преодоления обыденности, язык его пейзажей прост, безыскусен, а душа радуется, подрагивает в восхищении от теплоты тона этих картинок с натуры. Ах, какой прелестный, мохнатый, серебристый иней на ветвях сирени, растущей под окном неказистого здешнего дома. В комнате, вне всякого сомнения, состязаются два вкуса, два представления о красоте.

Женя Александре Васильевне, как и я своим почтенным родителям, о решении расписаться не сообщила. Наши вдрызг обиженные родители узнали о том, что их дети поженились, постфактум, в буквальном переводе с латыни «после сделанного». Поди разбери теперь, как такое могло произойти. Конечно же, кое-какие объяснения, по трезвому размышлению, находятся. Жене не хотелось выслушивать охи, ахи, стенания, сомнения, всяческие опасливые предположения и предупреждения Александры Васильевны. Мнение матери для неё – совсем не закон. «Узнает – и примет к сведению, а её рассуждениям я дам укорот», – полагала отменно самостоятельная Евгения Серафимовна. Так и вышло.

– Да как же так, без спросу?

– Нам жить, нам строить семью! Ты что, не согласна? Мой выбор, по-твоему, не хорош? Так это мой выбор.

Вчерашний жених, которого в этом качестве она матери не показала, теперь муж, стоял рядом, смущаясь тёщиных смотрин, держал молодую за руку, дескать, мы и по чувству, и по закону вместе.

– Согласна… Что с вами поделаешь… А кто ж без погляду поймёт, хорош или плох, – растерянно, ошалев от неожиданности, проговорила Александра Васильевна. – Было бы счастье, а дни впереди, – политкорректно, что было с её стороны вполне уместным, резонным суждением, зввершила разговор с молодыми моя тёща.

Дорогого стоит остроумная реплика, весёлое балагурство Жени Жукова, который в ЗАГСЕ, будучи свидетелем со стороны жениха, продемонстрировал отменную наблюдательность, афористично прокомментировав случившееся:

– Поздравляю тебя, Евгения Серафимовна, с переходом из мелкого рогатого скота в крупный.

Жяня Козлова в одночасье стала Женей Бычковой.

Итак, Женя Козлова на глазах у Жени Жукова, официального свидетеля и вдохновителя сей женитьбы, стала Евгенией Бычковой; дней впереди, дней счастья, предполагалось, действительно, много.

Откуда взялась у нас с Женей уверенность в том, что мы сделали правильный выбор, сие одному Богу известно! Знали друг друга мы, Юрий и Евгения, буквально без году неделю. У меня уверенности в том, что родители одобрят мой выбор спутницы жизни – никакой. Так, подумают обескураженные родители, из ухарства и озорства прыгают в ледяную воду или ещё куда похлеще. Могу себя с полной добросовестностью осудить за этот поступок, о котором в народе говорят: женился, недолго думая, очертя голову.

Чем, спрашивается, руководствовался: 10 июня впервые увидел девушку, а 28 июня расписался с ней в ЗАГСе? Ответ один – непререкаемый, неоспоримый, не допускающий сомнений ответ. Ну, какой же? Руководствовался я не здравым смыслом, не основательным знанием своей избранницы, не неотложностью, обстоятельствами, заставляющими не медлить с женитьбой, а только лишь интуицией. То есть способностью постижения истины с помощью непосредственного, стихийного, безотчётного чувства, основанного на предшествующем опыте. Это чутьё, которое далеко не всем Бог даёт.

Чутьё, интуиция, предвиденье вывели меня на стезю художественного творчества, а выбор спутницы жизни, жены, конечно же, был тесно связан и с идеей обретения родственной души. Никакая другая женщина, кроме той, что неудержимо тянется к искусству, не могла меня увлечь, заставить сделать бесповоротный, молниеносный выбор.

Летом 1955 года в Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина проходила выставка картин Дрезденской галереи, чтобы попасть на выставку, надо было отстоять несколько часов в очереди, опоясавшей здание музея. Понятное дело, горячие поклонники искусства способны выдержать такое испытание. Нещадно палило солнце, хотелось пить. И много чего ещё хотелось. Всем хотелось поскорее попасть на выставку. Мы с приятелем, большим мастером уловок и ухищрений, в тех случаях, когда надо куда-либо попасть без очереди, оказались в залах музея намного раньше двух симпатичных девушек, запримеченных поутру в бесконечно длинной очереди. Они тоже, оказывается, приглядывались к нам. У картины голландского живописца Якоба ван Рёйсдала «Еврейское кладбище» два молодых инженера заговорили с юными поклонницами изобразительного искусства и уже не спускали с них глаз. Из гардероба ГМИИ имени Пушкина вышли, познакомившись в первом приближении. Привлекала к себе нас, молодых людей жениховского возраста, гораздо больше та, что при знакомстве назвалась Женей. Она с воодушевлением говорила о «Сикстинской Мадонне» Рафаэля и упоминание «Моны Лизы» Леонардо да Винчи, в её устах прозвучало весьма кстати, вполне естественно; как близкие, почти родные люди упоминались ею то француз-пейзажист Камиль Коро, то могучий фламандец Рубенс, то обворожительный венецианец Джорджоне вкупе с Тицианом. Ясно было, подружку она привела на это пиршество мировой живописи для компании – та была застенчива, жеманна, молчалива.

Должен признаться, у меня дух захватило от реальной угрозы упустить шанс более близкого знакомства с девушкой, понравившейся мне с первого взгляда и так свободно ориентирующейся в мировом изобразительном искусстве. Я онемел от её пригожести, её близости к тому, что и для меня было дорого и свято. Но кто ей больше приглянется, я или энергичный, нахрапистый Еремей Солёный, который, собственно, и заговорил с ней первым у картины Рёйсдала. Выручил меня случай, глуповатая прижимистость, наивная расчётливость Солёного. Мы, все четверо, вошли в троллейбус, и кондуктор тотчас возгласила:

– Молодёжь, берите билеты!

Еремей стал егозливо шарить по карманам и допустил непростительную оплошность – протянул кондуктору двадцать копеек со словами:

– Мне один.

Извлекши из брючного кармана, на моё счастье, оказавшийся там бумажный рубль, я со скромным достоинством произнёс:

– Мне три билета.

Награда последовала при расставании – листок из блокнота с рабочим телефоном Жени стал пропуском в счастливое будущее.

Встречались ежедневно после работы и оказывались в зелёных кущах Нескучного сада, Измайлова, Сокольников. Она расставалась со мною всякий раз у трамвайной остановки «4-ая улица Соколиной горы», не позволяя провожать её до дома. Дескать, мать строга очень. Мне не трудно было понять, что она стесняется, не желает раньше времени знакомить меня со своим домом, видимо, далеко не респектабельным, и не хочет знакомить меня с мамашей. Тянуло её ко мне со всей силой молодой любви. Тяготение, обоюдное, страстное, тем не менее, ограничивалось поцелуями; и одна и другая сторона иных претензий не заявляли. Как-то без долгих разговоров и клятв в любви, мы почувствовали, что нам друг без друга быть, ну, никак нельзя. Вопрос, в каком шалаше первоначально устроится наш семейный рай, не представлялся неразрешимым. Приглашала к себе «Крёсная», любимая тетушка Софья Ивановна Лугова, у которой жил все студенческие годы. В ОКБ-45, будучи комсоргом, видел недалёкую перспективу получения комнаты в начатом строительством заводском доме… Женя поделилась со мной совсем близкой перспективой: завершалась постройка дома для работников Яузской насосной станции, где она работала сменным инженером, и для молодожёнов там повелением Мосгорсовета был выделен специальный фонд, а посему у нас, двух молодых специалистов, был шанс получить жильё.

В истории с женитьбой всё хорошо вроде бы выстраивалось без чрезвычайных мер и усилий с нашей стороны. Оставалось подчиниться подхватившему нас потоку, несущему к семейному благополучию.

Многообещающей вестью насчёт комнаты в новом доме мы поделились с Жуковым и его половинкой Ией Ивановой, и они уверили нас в том, что мы окажемся круглыми дураками, если станем тянуть с походом в ЗАГС. Что называется, вышло как по писаному: наше брачное свидетельство Женя предъявила жилищной комиссии профкома Яузской насосной станции в самый разгар кампании по распределению жилья. Так что, 28 июня расписавшись, в начале августа справляли новоселье.

Мы были первыми в нашей среде, среде вчерашних студентов, кому, действительно, пофартило. Двенадцатиметровая комната в новом доме, естественно, в доме со всеми удобствами! Яузская набережная, дом 1! Квартира на две семьи: в двенадцатиметровой комнате, как уже было сказано, поселились Бычковы – Евгения Серафимовна (ордер закономерно был выписан на неё, она – квартиросъёмщица, хозяйка, чего ни в жизнь она не выпячивала, вслух не поминала, я же, когда литературные гонорары открыли возможность, купил квартиру в кооперативном доме, став хозяином, все прерогативы реальной власти в благоприобретённом жилье иного масштаба без слов, как само собой разумеющееся, передал в хозяйственное распоряжение своей верной жене – мы квиты), шестнадцатиметровая комната – семейный рай Сидоровых – Михаила Петровича, Анны Георгиевны, их дочки Люды. Жили Бычковы и Сидоровы дружно, общая площадь – прихожая-коридор, кухня, ванная и туалет – не порождала затяжных обид и межсемейных конфликтов, хотя поводов для таковых было предостаточно. Являющиеся к нам с Женей в подпитии, послевкусия ради, около или даже после полуночи из популярного говорливого ресторана Центрального дома литераторов друзья-поэты, располагаясь на кухне, чтобы продолжить веселие и питие, шумели, гремели посудой и дугим кухонным инвентарём, стараясь перекричать друг друга, вели не оконченные в ЦДЛ творческие споры, во весь голос, соревнуясь, кто талантливей и громогласней, читали свои стихи и, случалось, среди ночи пели. Михаил Петрович, за компанию выпив рюмку, другую, делился с весёлой компанией всяческими припасами. Одним словом, в нашей квартире на моих друзей, поэтов и художников, распространялся режим наибольшего благоприятствования.

Татьяна Ивановна Бычкова, моя мама, услышав из уст доброхота известие о том, что «Юрка женился», по одной версии уронила на пол противень с пирогами, по другой – подойник с парным молоком. Обида её всё же, как ожидалось, не пала на голову вовсе не повинной Евгении Серафимовны. Она встретила нас с иконой в руках и торжественно, сердечно благословила, пост фактум:

– Дай Бог вам любовь да совет.

Сегодня по прошествии полувека с лишним пытаюсь понять, как на такой несообразный поступок (отправиться в ЗАГС, правда не под венец) хватило воли, дури, отвязанности? Объяснение тому вижу в жажде самостоятельных поступков. Самоутверждение – не пустой звук. Самостоятельность молодой семьи – дорогого стоит. И, конечно, сказалось шестилетнее московское студенческое житие, когда на первый план вышла твоя воля, твои представления о ценностях жизни. Что называется, прикидывал в уме новоявленный, скоропалительно назревший во мне жених, чем может закончиться обсуждение в лопасненском семейном кругу невесты, о которой сам имел весьма приблизительное представление. Ничего хорошего такое торопливое знакомство с родителями жениха невесте не сулило. Она совершенно не готова была к этому. Честное слово, не уверен я был в том, что родительское благословение мы бы получили с миром. Мне моё решение – это всё. Новые порядки, новые отношения в полный голос заявляли о себе. Для меня в решении совершить такой ответственный поступок важны были два сошедшихся в одной точке фактора – два обстоятельства, две причины кажущейся скоропалительности этого судьбоносного поступка.

Имея целью, смыслом своего земного бытия деятельность литератора, пребывания в сфере искусства, я был полностью удовлетворён, осчастливлен знакомством с моей избранницей, невестой Женей Козловой. Для неё, как и для меня, сердцевина духовности – искусство. Не просто так пословица молвит: всякому мужу своя жена милее. В данном случае ещё и подходящая общностью взглядов. Другой фактор, вторая причина решительности моей – это благоприятные обстоятельства для устройства, что называется сходу, семейного гнезда. В родной Лопасне жить я не предполагал, а в Москве иные невезучие десятилетиями ждут, добиваются самостоятельности в жилищном вопросе, а тут открывалась такая близкая перспектива обретения своего (пусть служебного) жилья, что дух захватывало.

Перейти из инженеров в разряд творческой интеллигенции не так-то просто. Пытаюсь показать на нашем примере, как два единомышленника такой переход осуществили. В одиночку ни один ни другой этой задачи решить бы не смогли!

Как только вселились в двенадцатиметровую комнату на Золоторожской набережной, принялись создавать фундаментальную библиотеку гуманитарной направленности. Фактически полунищие молодожёны, мы подписывались на многое, как нам представлялось, необходимое для самообразования и работы в будущем над собственными книгами. Кое-что из подписных изданий придётся назвать. Чтобы не выглядеть голословным: Всеобщая история искусств, Большая советская энциклопедия, Словарь русского языка, Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля, Мифы народов мира, собрания сочинений Пушкина, Толстого, Тургенева, Достоевского, Чехова, Лермонтова, Некрасова, Маяковского, Есенина и ещё по меньшей мере трёх десятков классиков отечественной и мировой литературы, монографии о крупных художниках, мемуары великих композиторов, энциклопедии по видам искусств, музееведение и многое другое. Главным собирателем домашнего библиотечного фонда была Евгения Серафимовна. Без этой библиотеки мною не были бы написаны, выпущены в свет десятки книг, монографий, серийных изданий.

…Берлин. Лето 1999 года. Ответственный сотрудник Дома науки и культуры Российской Федерации Виктор Иванович Митряев на личной машине за какой-то час перенёс нас с Евгенией Серафимовной с респектабельной Фридрихштрассе, где директор Музея-заповедника «Мелихово» и его жена, старший научный сотрудник фондового отдела музея, проживая в апартаментах – просторных комнатах и холлах необъятной величины, рассчитанных, полагаю, на господ рангом не меньше министров федерального правительства – не спешно и весьма расторопно, с участием русских и немецких специалистов созидали обширную выставку «Мир Чехова», в которой превалировали мемориальные музейные объекты, в Потсдам. Открытие выставки прошло с большим успехом, и наградой нам стала эта поездка.

В Потсдаме пробыли целый день. Загородная резиденция Фридриха Великого, потсдамский дворцово-парковый комплекс Сан-Суси – затея не менее привлекательная, чем Версаль, гордость французского короля Людовика Четырнадцатого, и Петергоф, несравненный бриллиант в короне российской императрицы Екатерины Великой. Если Версаль художественно-эстетической сущностью своей принадлежит веку семнадцатому, то Петергоф и Сан-Суси несут в себе представления об идеальном века восемнадцатого с самодавлеющими личностными вкусовыми акцентами Екатерины и Фридриха. Версаль – репрезентативный вызов европейским монархам заносчивого короля французов (вон как он повелевал себя именовать – Король-Солнце). Сан-Суси – это представление о величии и красоте Фридриха Второго. Архитектор прусского самодержца Г.В. фон Кнебельсдорф в контексте всячески демонстрируемого королём, воспринятого от Людовика духа просвещенного абсолютизма, заложил регулярный парк в подражание версальскому, выстроил по периметру дворцовой эспланады «Китайский чайный домик», картинную галерею, новый дворец и дворец Комёнс, «Павильон с драконами» и «Новые палаты» – сооружение, сочетающее в себе позднее барокко, рококо и ранний классицизм. Маяковский изволил в свойственной «поэту революции» грубой стилистике выразиться о Петергофе – строительной эпохе русских императриц

Выразился поэт пренебрежительно и не точно. Замешан в деле строительства царям (первая неточность – не царям, а императрицам) не только В.В.Растрелли (вторая грубая ошибка), а в первую очередь А.В.Квасов и С.И.Чевакинский, которым принадлежит честь возведения Большого Екатерининского дворца. Растрелли в 1752–1757 годах этот дворец перестраивал.

На фоне дворцово-паркового комплекса Сан-Суси, панорамно открывающегося с вершин пейзажного английского парка Шарлоттенгоф мы все трое стали мысленным взором, вспоминая былые экскурсии по Версалю, сопоставлять то, что раскинулось у нас перед глазами, с классицистическими устремлениями системы версальских парков, помноженных на декоративную мощь архитектурного барокко. Красоты Сан-Суси определённо втягивали нас в силовое поле своего своеобразия, характерной для великой нации красоты. Заметив это, наш гид-благодетель сказал:

– В Германии не только Сан-Суси вызывает ассоциации и рождает желание покичиться знанием стилей, обозначить исторические параллели. Вы были в Дрездене? Видели Цвингер?

– А что? – вопросили мы с Евгенией в унисон.

– А то, что вы меня завели и я не против того, чтобы завтра прокатиться с вами в Дрезден.

Мы многозначительно переглянулись.

– Не хотите?

– Хотим! Ещё как!

– Значит, рано утром в путь. Про тайну ваших ухмылок и загадочных взглядов расскажете по дороге. Договорились?

Конечно, мы рассказали милейшему Виктору Ивановичу всё в подробностях – как раз хватило дороги до Дрездена.

Выделенный нам в помощь экскурсовод спросила:

– Что бы вы пожелали увидеть в огромной картинной галерее прежде всего, в обязательном порядке?

– Картину голландского художника Якоба ван Рёйсдала «Еврейское кладбище».