Что и говорить, жили они душа в душу, хорошо жили, по-человечески. Пятьдесят три года вместе, неразлучные, он и она, как одна душа. Николай и Лариса у меня на глазах сдружились, и поженились, и детей народили, и внуков пестовали. Помню, какой знатный пир они устроили, когда отмечали пятидесятилетие совместной жизни – золотую свадьбу справляли. И вдруг, неожиданно уж очень, Лариса, красавица наша, глаз не оторвать, скоропостижно скончалась. Я, вот ведь досада, горше не придумаешь, оказался в дальней поездке, в командировке заграничной. Как только вернулся в Москву, пришел к овдовевшему Николаю. Помянули Ларису по-русски, горькой, чистой, как слеза, сорокаградусной с трогательным названием на этикетке «Журавли».

– Да, милый друг Алёша, – поглядев на меня многозначительно, сказал Николай вроде бы обыкновенные слова, – отлетела душа Ларисы в мир иной.

После этих, привычных и загадочных в общем-то слов мы замолчали надолго. Каждый думал по-своему о нашей потере. Втайне ото всех, никому не признаваясь, боготворил я Ларису. Да чего там – влюблён был горько, безответно. Перебрал я тогда в памяти свою «любовную» историю. А Николай, видимо, не в силах больше переживать горе про себя, принялся исповедываться. В тот же день, по своему обыкновению, на живую нитку, записал его откровения. Надеюсь, не станут пенять мне: ну, конечно, не слово в слово записал, а существо этой истории.

Приметой, памятным знаком нашей любви стали бубенчики. Какое у этих цветов учёное, латинское, название не знаю. Да и на что мне знать, когда так по-нашенски светло и радостно звучит: «бубенчики». В иных местах зовут их купавками.

В пору раннего лета красновато-жёлтые их чашечки источают пьянящий аромат. Бубенчики-купавки – украшение подмосковных лесных просторов. Так, по крайней мере, было тогда, полвека назад. Бубенчики сослужили нам венчальную службу вместо свадебных колоколов в ту богоборческую пору Никиты Хрущева.

Мы – жених и невеста. Каждый день отправляемся мы с Ларисой на свидания с Долгим лугом. Взявшись за руки, идём вдоль кромки леса. По известным мне, местному жителю, приметам догадываюсь, где можно встретить обожаемые ею бубенчики. Пожав нежные Ларисины пальчики, высвобождаю руку из сладостного плена и – скорым шагом, почти бегом, устремляюсь к неглубокой ложбинке, где по весне недели на две задержится талая вода. Бубенчики там, где обилие влаги. Минутное дело собрать букет купавок и преподнести цветы Ларисе.

Родная, влюбленная, счастливая, она одной рукой прижимала к груди цветы, другой обнимала меня:

– Коля, какие они красивые, наши бубенчики!

За разговорами о самом важном, о том, что станет смыслом и радостью совместной нашей жизни, мы оказывались на самом краю Долгого луга. Он, действительно, долгий: два с половиной километра вдоль и метров триста – четыреста поперёк. Помню, принялся было восторгаться открывающимися далями, а она прервала мое красноречие звонким смехом, закрыла мне рот ласковой, пахнущей бубенчиками ладошкой. Последовал долгий горячий поцелуй. Понимая, сколько чудных, завораживающих ощущений подарит нам неизбежный второй поцелуй, а за ним и третий, она вдруг выпорхнула из моих объятий, сбросила босоножки, и, сверкая городскими, отмытыми до белизны московскими пятками, помчалась по траве-мураве. От искушенья подальше.

В недавнем студенческом прошлом Лариса – чемпионка курса на стометровой дистанции и с легкостью бегуньи-спринтера умчалась на безопасное расстояние. Но резвый бег её что-то повелительно остановило. Нет, не пугливое чувство, что, если не догонит рьяную спортсменку, возьмёт да и разлюбит. Что-то иное было причиной.

Она вначале остановилась как вкопанная, потом расслабленно наклонилась к земле. Я испуганно подумал: «Сердце?!» Прибавил атлетической прыти и, приблизившись, увидел выражение счастья, удовлетворения и победительного чувства на её веснушчатой физиономии:

– Вот тебе, милый, бубенчики, и притом мои, – по слогам отчеканила она. Опустилась на колени и сунула нос в приглянувшийся ей крупный цветок. Золотистая пыльца припудрила орган обоняния, нос её.

– Жаль, нет фотоаппарата.

– Будет. Не сомневайся.

А тогда?… Тогда мне свыше даровано было неповторимое, восхитительное мгновенье. Я никак не мог налюбоваться прелестью моей избранницы: очаровательное лукавство, сияющие зелёные кошачьи глаза, задор и насторожённость, предчувствие неизбежности нашей полной близости, девичий страх от ожидания доселе не испытанного. Да, да, всё это прочитывалось на её юном, красивом, смышлёном лице.

– Ты когда-нибудь напишешь про этот день? Про… то… как…

Я перебил её.

– Про то, как целовались? Как ты засовывала в сумку с хлебом, молоком, конфетами мои бубенчики?

– Нет. Мои купавки, – возразила она, чтобы заявить о своей самостоятельности. И тут же покорилась. Улыбнулась. И тоном, ласковым, благодарным, попросила:

– А про бубенчики напишешь?

Много лет мне не попадались на глаза купавки, извините, её и мои любимые бубенчики, но в памяти сердца их золотисто-оранжевые чашечки были неизжитой, ничуть не потускневшей радостью. В той северной стороне, где в образе крестьянствующего интеллигента проводил тёплые месяцы года, бубенчики не росли; исходил все луговые и лесные окрестности – нет бубенчиков, и всё тут. А как хотелось найти хотя бы несколько звучных колоколистых цветков, извлечь из грибной корзины, протянув их ей, сказать:

– Вот, нашёл… Представь, нашёл наши бубенчики.

Увы и ах! Мечта оставалась мечтой, а годы пролетали, как мелькают, пролетая мимо глаз, телеграфные столбы, когда в задумчивости глядишь в вагонное окно. Мы, само собой, моложе не становились, но и в почтенных годах Лариса Сергеевна была красавица – статная фигура, не погасшая прелесть лица, достоинство во взгляде и, разумеется, всегда одета со вкусом. «Глаз не отвести», – говорили друзья и соседи, и я, счастливец, гордился ею. Чем старше, чем больше лет за плечами, тем утончённей становилась её красота – притягательность нежно-задумчивого, чуть что озаряемого благостной улыбкой или вспышкой внимания лица, изысканность причёски, изящная, не портящая фигуры, русская, добрая полнота. А вот походка становилась затруднённой, былая лёгкая поступь пропала бесследно, она теперь постоянно говорила мне, когда мы шли к метро:

– Не торопись, Коля! Я не поспеваю за тобой…

Покорным, извиняющимся тоном просила:

– Можно обопрусь на тебя?

Подводили ее ноги, и ничего поделать с этим было нельзя. Боже мой, как страдала Лариса, что не могла уже, как бывало, зажечь компанию цыганочкой с выходом, подхватиться и после рабочего дня отправиться на симфонический концерт или увязаться за мной, не проглядев, как на рассвете я собираюсь по грибы. Это все отошло в прошлое. Лесные урочища – моя прерогатива. Она же в вожделенном ожидании, то и дело подходя к усадебной калитке, глядела в сторону, откуда я должен был появиться с корзиной грибов. Она знала, муж её настойчив, удачлив в грибной охоте. Разбирать, чистить грибы – для неё истинное блаженство.

– Потом переоденешься, не прекословь, – говорила она ласково и твердо, усаживая меня на широкую, удобную для сортировки даров леса скамью. Лариса проворно перебирала содержимое корзины и понукала:

– Ты не молчи, Коля… Рассказывай, где прятался вот этот в бледно-коричневой моднющей шляпе красавец белый.

– Разумеется, в густой траве. Ползал на коленях, срезал выводок маслят и заметил его возле обросшего густой травой куста.

С подробностями рассказывал ей, где и при каких обстоятельствах углядел тот или иной достойный восхищения гриб, говорил о забавном, о переменах в знакомых ей грибных и ягодных местах.

Правда сущая, с пустой корзиной я никогда из леса не возвращался. Чтобы не выглядеть на деревенской улице неудахой с пустой тарой, соблюдал принцип: большие грибы – большая корзина. В раннюю грибную пору, когда в лесу сыроежки да лисички и ничего больше, цеплял на согнутую в локте руку небольшую лёгонькую корзиночку и налегке поспешал за любимыми мною лисичками. Обходил, по-хозяйски оглядывая светлые полянки и открытые солнцу проплешины в березовых рощах, где первыми из грибниц-мицелий являются на свет божий лисички. Ларисе доставляло особое удовольствие любоваться светло-рыжими лисятами. По лицу её блуждала улыбка счастья, когда я вручал ей лукошко с солнечными грибочками.

– Чистенькие, округлые, а цветом, как наши бубенчики.

Я вторил ей:

– В самом деле, совсем, как твои купавки.

У беды, известно, чёрный траурный цвет. В глазах её потемнело, чёрное застило белый свет. Неловко повернувшись, она зацепила ногой за угол груботканной дорожки и грузно осела на пол.

Перелом шейки бедра усугубил её без того тяжёлое общее состояние. Предстояла операция в почтенной столичной клинике. Консилиум счёл больную неоперабельной:

– Следует подтянуть до приемлемых параметров давление, сахар, гемоглобин и другое… На неделю-другую направим больную в терапевтическое отделение.

Молодой, лихой и с виду водитель санитарной машины взял с места в карьер. Наш сын на иномарке с трудом поспевал за ним, на спидометре свыше ста, разбитый асфальт огромной больничной территории. При такой доставке больной в терапевтический корпус всякое могло случиться. Известно, где тонко, там и рвётся. Больные ноги – следствие тромбофлебита. Оказалось, оторвался тромб, и, как только Ларису подняли на лифте в назначенную ей палату на шестом этаже начались, кризисные явления.

Давление то резко падало, то поднималось выше некуда. Я был возле неё, когда оторвавшийся и двигавшийся по кровеносной системе тромб перекрыл лёгочную артерию. Эмболия. Смерть от удушья последовала в считанные секунды. Она сознавала, что уходит из жизни, и сказала мне всё-всё прощальным красноречивым взглядом. Её твердая надежда на некое будущее я прочёл в этом взгляде. Она убедила меня всепобеждающей силой, необыкновенной энергией прощального взгляда, что благодарность и окормляющая душу любовь – сущность её духовного завещания. Тот безмолвный диалог – глаза в глаза – забыть невозможно. Это было обращение ко мне её души с призрачной, на глазах исчезающей границы между бытием и небытием. Взгляд её, повторюсь, обещал, провидел общение, перекличку наших бессмертных душ в будущем.

«Отдала Богу душу», вспомнил я, зачастую всуе произносимое и от этого обыденно звучащее, но заключающее, тем не менее, и в таком опрощении огромный смысл. Отдала Богу бессмертную душу свою, то есть своей душой вернулась к тому, кем душа и жизнь ей были дарованы при рождении; обратилась в бестелесное существо, одарённое разумом и волей. Так, друг мой, понимаю я уход из жизни земной. Так, именно так! По-прежнему, Лариса – человек, но без плоти, человек, бестелесный по смерти своей. Я читал про то, как Толстой и Чехов в клинике на Девичьем поле, где в марте 1897 года оказался на грани жизни и смерти Антон Павлович, вели разговор о бессмертии. Чехов не соглашался с Толстым, который придерживался взгляда Эммануила Канта, полагавшего, что все мы после смерти будем жить в некоем начале. Сущность и цели этого начала Чехову были не ясны, и он со страстью (в итоге ночью у него опять было кровотечение из лёгких) говорил Льву Николаевичу: «Мне это ваше начало представляется в виде бесформенной студенистой массы. Моё я – моя индивидуальность, моё сознание сольются с этой массой. Такое бессмертие мне не нужно, я не понимаю его».

После ухода Ларисы из жизни земной я, до этого мало размышлявший о сущности понятия «душа», осознал, прочувствовал, что стоит за словами «душа человеческая». Существует она независимо от тела. Это носитель духовности личности. Это то, что нематериально. Суть частица Божьего духа.

То, что обещала Лариса предсмертным взглядом, поразило всё существо моё. Щемящая тоска от гнетущего среди городского многолюдья одиночества, непреходящая тревога… По мере осознания сути христианского вероучения зажила надежда на обещанный ею, ожидаемый контакт с её душой. Её горячая, щедрая, неуёмная душа, казалось мне, находится где-то близко, совсем рядом. Всё чаще стал задумываться я о том, каким образом, какими условными знаками, каким проявлением небесного промысла осуществится предречённая ею эта духовная связь.

Проявилась связь с её отлетевшей душой неожиданно, сколь загадочным, столь же и естественным образом. Наличие того, что обозначается иностранным витиеватым словом трансцендентное, что значит недоступное познанию, вскоре стало судьбоносным событием, фактом моего духовного бытия в мире. Говорю о принятии христианской духовности, веры в Бога. Остатки неверия, характерного для нас, родившихся и выросших в советское время, исчезли как дым. Были к тому веские основания.

Кажется, с неба кто-то пригоршнями и щепотями сыпал на лесные угодья оранжево-золотистые лисички. Среди однообразной зелени середины лета – лисички словно праздничный фейерверк. Я и в городской квартире не расстаюсь с ними. «Лукошко с лисичками» – подарок известного живописца над моим письменным столом. Радость для глаз – оранжево-жёлтые, опрятные, зовущие в летний лес лисички. При каждом взгляде на «Лукошко» я испытываю духовное озарение, прозреваю святость. О том, что произошло в моей судьбе, судьбе одинокого, пожилого вдовца, надо писать, что называется, с красной строки.

В пятницу, преодолев пробки и заторы, вырвался из мегаполиса. Шёл дождь. По народной примете, выезжать в дождь – благо, сбудется то, что загадывал, собираясь в дорогу. Дождь, между тем, то лил, как из ведра, стоял стеной, то атаковывал землю крупными водяными ядрами, то сеял бисер мельчайших брызг. Дождь шёл всю пятницу и всю субботу до самой ночи. С крыльца дома я глядел в лесную сторону и понимал, что лес недоступен: вдрызг вымокнешь, и будет не до лисичек и прочих даров природы. В воскресенье распогодилось. Как только выкатилось из-за горизонта солнце, я отправился в лес. Сердце предчувствовало близость обещанной встречи. Близилась годовщина ухода Ларисы из жизни.

….На заслужившем у меня добрую славу «грибного места», того самого, от которого, как танец от печки, начинают охоту, наткнулся после больших стараний на единственную лисичку. Обошёл знакомые урожайные места – в корзину отправил кокетливую сыроежку в розово-фиолетовом чепчике. Вероятно, я разучился видеть грибы, подумал в раздражении: «А что если вернуться к “печке”»? Неторопливо, с тщанием и старанием, как разучивают движения вальса – раз – два – три, раз – два – три стал кружить по местам, мне известным до последней кочки. «Ага, незнакомая ложбинка. Туда стоит заглянуть», – подумал и исполнил намерение. Когда продрался сквозь густой кустарник, открылся чистый, освобождённый от травы, её словно кто-то выщипал, склон. Стоя в глубине ложбины, я во все глаза глядел на открывшееся диво. На округлом бугорке, даря миру тёплое сиянье, светилась россыпь лисичек, будто апрельские веснушки на Ларисином улыбчивом лице. Поражённый, удивлённый обилием лисичек, стал протирать глаза. На мгновенье погас яркий солнечный свет, и на вспыхнувшем в какой-то неведомой реальности, а может, в глубине моего сознания, подобии экрана, проступил зримый облик Ларисы: она, прищурившись, старалась разглядеть меня, и взор её очень сильно напоминал тот прощальный многозначительный взгляд, который никогда не покидал памяти моего сердца.

Что же это такое? Сон? Галлюцинация? Видение? И одно, и второе, и третье никак не объясняли пережитого. «Это действительность, выходящая за границы всех земных реальностей», – подумал я. Знак соединения наших душ. Явленное свыше знамение длилось короткое время. Помню, мы молча, глаза в глаза, вели безмолвный диалог; она обращалась к моей душе – я сознавал это по испытываемому небывалому блаженству, которое на миг один победительно пленило всё моё существо.

Стоя в глубине ложбинки, блаженно улыбаясь крохотным лисичкам, напомнившим мне апрельские Ларисины веснушки, беззвучно произносил я ласковые, возвышенные слова благодарения Богородице, небесной покровительнице моей возлюбленной, и ощущал в себе небывалый подъем духа, неземное парение.

Богородица. Дево, радуйся.

Пресвятая Мария, Господь с Тобой.

Сердечно, благостно такими запомнившимися мне с детства словами молилась Богородице моя бабушка Анна Игнатьевна. Вечная память, вечный покой её светлой душе!

Нежданно-негаданно меня окропило. С чистого голубого неба – над лесом стояло едва заметное, лёгкое, полупрозрачное облачко, посыпались, дробно застучали по листьям деревьев тёплые капли «слепого» дождя. «Благодать, благословение Божье», – подумал я, осчастливленный явившимся мне видением и этим дождём, породившим тёплое сияние трав и листьев, кустарников и деревьев… Сердце было открыто для молитвы.

Слова обращения к Господу пришли как чудо – не знаю, как они высветились в памяти моей, кто подсказал.

Иисусе, да не будет на земли горьких воспоминаний о ней.

Иисусе, возвесели её милосердием твоим.

Иисусе, Неизреченный, Великий и Чудный, упокой, Господи, душу рабы Твоей.