Он возник у калитки, нежданно-негаданно. Кого угодно мог ожидать Константин Петрович Завидонов сюрпризом здесь, за сто пятьдесят вёрст от Москвы, в дачной деревне Усково, только не его, Еремея Солёного. Он его в московской жизни не жаловал, если тот настырно выпрашивал книгу с автографом или билетик на его, Константина Петровича, творческий вечер, назначал встречу в метро, где под грохот прибывающих и убывающих поездов особо-то не поинтимничаешь, не подискутируешь до знаменитого истошного вскрика Еремея, когда беседа клонится к рукопашной: «Только не спорить». Что говорить, шибко задорная личность Еремей Солёный.

– Откуда ты такой немытый, нечёсаный, небритый?

Еремей и в самом деле являл собой зрелище для мирного времени экзотическое. Седые с вкраплениями грязно-бурых прядей лохмы, свирепая щетина двухнедельной давности, и прямо из носа торчат вверх, влево, вправо тараканьи усы. Причудливостью одежды ныне не удивишь – мода всё перевернула вверх дном, но и здесь Еремей был впереди планеты всей: пиджак покроя сороковых – пятидесятых годов прошлого столетия и замызганные брюки-клёш в крупную клетку впечатляли. Такого ряженого знающий толк во вкусах прошедших эпох режиссёр комедийного жанра с руками оторвал бы, попадись Еремей Солёный ему на узенькой торговой дорожке. Однако пилигрим сей стоял не у ворот имения госпожи Гурмыжской, а у калитки крестьянского подворья, обращённо-го писателем, инженером человеческих душ, как однажды мудро определил этот вид деятельности Иосиф Виссарионович Сталин, в фазенду, отмеченную чертами изысканности, рациональности, шарма во всём. Начиная хотя бы с преображённой в просторное двухэтажное шале деревенской избы в три маленьких оконца, сохранённых диковиности ради, до цветников, поражающих подчёркнутой декоративностью египетских фиолетово-бордовых лилий и тонким ароматом, а ла шанэль, парижских алых роз, цветущей японской сакуры и фиолетового, в мириадах плодов, большущего куста барбариса. Еремей успел окинуть единым взглядом и оценить набитым на созерцании-изучении чужих поместий глазом некоторые достопримечательности завидоновского уюта, позавидовав преуспевшему и в этом хозяину жизни. Зыркнув из-под косматых бровей колючим, ироничным взглядом, оценившим отношение к себе как неблагожелательное, он произнёс с наступательной интонацией:

– Проходи, коль самоходом бог знает откуда явился. Так, что ли?

– Давно тебя не видел. За какой надобностью совершил дальний вояж?

– На тебя посмотреть, твоим благоустройством полюбоваться, – пояснил Еремей вроде бы дружелюбно, – попутным ветром меня занесло, дружбан мой здесь дом купил недавно. Прихватил меня с собой, хотелось ему показать приобретённую за большие деньги недвижимость, похвастать, покочевряжиться перед малоимущим корешем. В машине за разговором выяснил, где тут ты обитаешь. Показывай имение – в дом, знаю, не пригласишь.

– Это зависит от твоего нынешнего поведения, – едко отозвался Завидонов.

– Вижу, что не рад мне.

– Рад, рад… Впрочем, чему радоваться? Рад я, да, рад, как собака репью в хвосте.

– Не забыл до сих пор, – подивился Еремей. – Столько лет прошло!

– Высок, красив репей, да чёрт ему разве что рад!

– Что ты ерепенишься, бранишься? Я что у тебя милостыню прошу?

– Проходи. Покажу, чем и как живу… – И опять не сдержался. Старая обида вышла наружу. Он проворчал вслед пустившемуся по садовой дорожке в глубь усадьбы Солёному: – Покажи, покажи. Пристал, вцепился, как репей. Репьём засеешь, не жито взойдёт.

Солёный, желая угодить Константину Петровичу, которого, как ему казалось, душевно, словно возвратились оба в студенческие годы, поименовал «старик». «Старик», «железно», «хохма», «чувак», «чувиха» – эти полувековой давности жаргонные слова писателю Завидонову претили: они были да сплыли, как уходят в небытие пустоцветы, язык самоочищается, и слава богу. Ушёл, за редкими исключениями, так называемый блатной жаргон, уйдут и новоявленные – «не парься», «улёт», «прикол» и прочие штуки начала века двадцать первого. Так Завидонов размышлял, дивясь тому, что у Еремея всё ещё в ходу «старик» и «хохма». Между тем, Солёный намётанным глазом обозрел садовую беседку и восхитился то ли деланно, то ли умилился от души, отголоском классики в формах места уединения для душевных бесед и чаепитий тет-а-тет. Еремей, это Константину Петровичу было хорошо известно, нетерпелив, прилипчив. Он уже подался в дальний край усадьбы и с любопытством разглядывал симпатичное с виду сооружение, на которое обратил своё сугубое внимание.

– Какое внимание к отходам! Какая эстетически полноценная выдумка в этом устройстве. Казалось бы, просто-напросто компостная куча, а каково оформление. Старик, это идея, ты обязан её запатентовать.

– Устройство сие не моё изобретение, – попытался было Завидонов отмахнуться от Еремея с его очередной порцией восторгов по поводу талантливости хозяина усадьбы.

– Ты не отпирайся, старик, не журись. Плетёнка на усадьбе – это твоё ноу-хау. Другие не знают, что делать с отходами. Ни у кого такого в вашей дачной деревне не видел.

– Когда успел всех обойти, – буркнул себе под нос Константин, а гость, будто не слыша его бормотания, продолжал восхищаться изобретением Кости Завидонова.

– В дальнем, непарадном, углу участка кольев набил по кругу, оплёл ветками, получил что-то вроде большущей корзины. Гляжу – и вход есть в твоё хранилище отходов. Собирай и вали сюда всё подряд.

Константин Петрович поморщился – в красноречии Еремея неглубоко спрятан был отголосок давней, никогда не оставлявшей его, Еремея Солёного, зависти: «Жена – хозяйка, каких мало, и красавица притом, годы почтенные ей нипочём; дача – загляденье; всех умней, всех ловчей Костя Завидонов, везунчик, и всё тут». В Косте же этой размашисто-разгильдяйской фразой Еремей оскорбил рачительного хозяина.

– Говоришь, вали всё подряд. Я отходы складываю в плетёнку с разбором, иначе неопрятная, вонючая свалка возникает ненароком.

Гость вопросил ёрнически:

– Сепаратор у тебя где-то запрятан, что ли?

– Знаешь, у меня здесь всё по старинке, всё больше личный, ручной труд использую. Накидаю, свалю в плетень всяческий сор, ржавые вёдра, кухонные отходы, пахучие экскременты и норовлю охапками да навильниками ботвы, сорняков, усохших стеблей укрыть слоем потолще это добро. Так и заполняется слоями плетёный короб. Пройдёт два-три года и готов к употреблению замечательный перегной. Как говорится, дёшево и сердито.

– Гляжу, твоей заботой могучий репей, как страж, возле плетёнки встал.

– Репейник явление природное, в заботе человеческой не нуждается. На пустырях, в бурьянах у старых дворов и заборов, у плетней, и забытых замшелых поленниц, и возле компостных устройств вырастают целые колонии репейника, и среди них великолепные экземпляры случаются. Проклюнулся по весне в двух шагах от того места, где мы стоим, лопушок размером с детскую ладонь, и вот нынче стоит красавец под два метра ростом. Колючих бутонов на разветвлённых цветоножках не сосчитать. Смотри, Еремей, какие у репейника привлекательные цветы – триколор. Играют, перемигиваются синие, красные, фиолетовые стрелки-лепестки. Никто не рвёт приманчивых, ярких цветов. Потянешься к цветку рукой, копья-щетинки, охраняющие сердцевину бутона, вопьются в подушечки пальцев. И этот триколор мне лично глаза колет.

Еремей смутился, потупил взор своих всегда не в меру смелых глаз, засопел сердито.

– Это ты зря вспомнил.

– Нет. Не зря.

Константин Петрович загадочно улыбнулся.

– А хорошую шутку, как ты говоришь хохму, я тогда вокруг этого самого репья, вернее сказать, насчёт репейного масла выдал на-гора.

– Не надо вспоминать, – внезапно покраснев, зло, угрожающе произнёс Еремей.

– Ты мне, Ерёма, не указчик. Возьму и расскажу всё от начала до конца. И про смазку оптических осей, всенепременно вспомню… Известно тебе, что головки репейника с колючими остьями способны обратить в колтун девичью косу и собачий хвост. Твоя голова, Еремей, и по виду, и по содержанию репью под стать. Ты должен это понимать, а если до старости ничего не понял, постарайся сегодня понять.

Об истории отношений Еремея Солёного и Константина Завидонова хочется сказать, переиначив Шекспира: «Нет повести печальнее на свете, чем их дружба – разрыв, пришедшиеся на двадцатое столетье».

Еремей-Репей лопушком наивным смотрелся всего года два-три после того, как слез с горшка. А дальше вскачь пошло у Ерёмы репейнистое развитие: с кем из мальчишек-приятелей не поладил, в ход без задержек пускает кулачки. Норовит в нос ткнуть и раз, и два, и три – до кровавых соплей, одним словом. Разумеется, сам много раз прибегал к маманьке с расквашенным носом. Та его шпыняла:

– Не реви, репей колючий.

Вид у Ерёмы задорный, на первый взгляд безобидно смешной. На миловидном мальчишеском лице задранный кверху пятачок-носопырка и горделиво приподнятый зад. Курносый Ерёмка вызывал у его приятелей желание нагловатую кривизну его носа выпрямить или даже вовсе сковырнуть с миловидного лица свинячий пятачок.

Ерёмка всегда был общителен, развязен и приставуч до наглости. Он затевал то одну, то другую игру, толком не зная правил, и, когда его поправляли, азартно спорил, не без скрипа, но терпели, так как заводила, даже такой дурашливый, необходим мальчишеской компании.

Еремей плохо чувствовал грань между игрой и всамделишными человеческими отношениями. В пятом классе мальчишки, повально увлечённые «Тремя мушкетёрами» Дюма, вели дуэли и сражения беспрерывно. Дуэли на шпагах – милое дело. Шпага обычно в мальчишеском обиходе – это крепкий, гибкий прут. Между Д`Артаньяном, которым себя счёл возможным считать Ерёма Солёный, и Атосом – Костей Завидоновым – схватка происходила на Базарной площади. Дуэль с нарушением неукоснительно соблюдавшегося правила боя – применялось только деревянное оружие. К оконечности шпаги Еремея был прикреплён металлический штырь. По правилам мальчишеских дуэлей исключались уколы в голову, лицо. Пропущенный Костей выпад Еремея пришёлся в верхнюю губу, которую металлический штырь прошил насквозь. В самой близкой близости от Базарной площади стояло здание поселковой поликлиники – двухэтажное, красного кирпича. Раненого перепуганные льющейся из рассечённой губы кровью пятиклассники, взяв под руки, повлекли в поликлинику. Хирург обработал рану, поставил скобку, стянув разошедшуюся на две стороны губу. Шрам остался на всю жизнь, напоминая Косте ежедневно, постоянно о Ерёмином вероломстве. О дуэли и её последствиях донесли Фёдору Кузьмичу Солёному. Он оказался скор на расправу и основательно прошёлся офицерским ремнём по заднице и спине самопровозглашённого Д`Артаньяна.

Семья Солёных перебралась в Москву, и Еремей-Репей стал частенько наведываться в Лотошино. Дружил по-прежнему с Костей, наведывался по старой памяти к учителю истории Алексею Сергеевичу Ухову, которого ребята боготворили. Уроки древней истории были записаны в мальчишеских романтических сердцах золотыми буквами навсегда.

О филологическом, историческом факультетах грезил начитанный, влюблённый в Толстого, в его великий роман «Война и мир» Костя Завидонов. Однако весь последний учебный год настырный Еремей, вцепившийся матёрым репьём в смущённую его уговорами душу Кости тащил друга-приятеля на юридический. И своего добился. Студенческие годы они, как братья Аяксы, казались окружающим неразделимыми.

Но острый ум Кости, наблюдательность, строгая объективность в оценке людского поведения, чувство справедливости, внутреннее несогласие с манерой поведения Еремея, его дешёвым ловкачеством всё яснее указывали на несовместимость их характеров… Солёный, готовясь к очередному экзамену, обращал учебники и записи в шпаргалки. Завидонов презрительно относился к этому обману по сути самого себя. Вообще, Солёный, как открылось вскоре, ходил в институт не за знаниями, а за отметками в зачётке. «Неуды» и «посры» Еремей по окончании экзаменационной сессии пересдавал с завидным упорством. Еремей-Репей мог «достать» любого, самого недоступного для студентов профессора. Обычно преподаватели, зная о цепкости Солёного, сдавались без боя.

Самое трудное для Завидонова в отношениях с Еремеем Солёным – полное отсутствие у приятеля чувства юмора. Шуток тот не понимал, сильно обижался на остроты в его адрес, но старался вида не показывать. Зло таил про себя.

Некогда ухоженное уховское подворье по смерти престарелых отца и матери Алексея Сергеевича пришло в запустение; семье, состоящей из двух педагогов, историка-мужа, к хозяйственным заботам полностью равнодушного, и жены-биолога Зинаиды Григорьевны, обременённой нарождающимся чуть ли не каждый год приплодом, наплевать было на то, что пробираться к крыльцу приходилось через бурьян, возникший от невнимания к земле, на которой они проживали. В вечернюю пору отклонись на шаг в сторону от тропы, ведущей к крыльцу, и, наверняка, репьёв на пальто, на брюки нацепляешь. Не вздумай тут же от них избавляться: неосторожно наклонишься и подцепишь (или он тебя подцепит) репей в волосы.

Освобождаясь в просторных сенях от репьёв, Константин ворчал:

– Чёртово племя. Буйно растёт, а толку от него ни на грош. Фу-ты ну-ты!

Приоткрылась дверь, ведущая в жилые комнаты, высунулась вечно лохматая голова Еремея Солёного:

– Ты, чего это, Костя, репейник бранишь. Пользы нет! А репейное масло?! Идёт на смазку особо точных приборов и механизмов.

– Репейное масло, это гарное масло, ещё его называют деревянным, извлекают из мясистых, толстых, глубоко уходящих в землю корней лопуха, репейника то есть. Используют репейное масло в медицине.

Костя вошёл в большую комнату, уставленную книжными шкафами и диванами. За столом с лампой под зелёным абажуром сидел, протирая очки, Алексей Сергеевич. Он поднялся навстречу Завидонову, пожал ему руку. Костя по инерции продолжал говорить о применении репейного масла.

– Им смазывают голову, это врачует корни волос. Репейное масло избавляет от перхоти. Женщины смазывают волосы, чтобы они стали блестящими. Исчезновение угрей, прыщей – опять же заслуга этого масла.

– Мелочи всё это. Ишь, какая важность – бабьи примочки! Репейное масло незаменимо в особо точных приборах, микроскопах, микромеханизмах, оптике.

– Еремей, окстись! Ври, да не завирайся. Его природа, его достоинства – исключительно целебные свойства. Звучит вроде бы насмешливо, а между тем у лопуха и листья, и корни врачуют. О масле репейном я уже доложил вам. Листва же репейника утоляет мышечную боль, облегчает боль в суставах.

Глаза Еремея стали наливаться кровью:

– А я говорю, репейное масло необходимо для смазки осей в особо точных приборах.

– Вспомни, Еремей, у Чехова в «Трёх сёстрах» твой однофамилец, капитан Солёный, так же со злостью настаивает: «А я говорю чехматша». О разном они говорят: Чебутыкин о черемше, Солёный о чехматше…

– Только не спорить, – взвился Еремей.

– Да, чего тут спорить, – саркастически, со смехом подхватил Костя на лету реплику Еремея и врезал, раздосадованный упрямством Солёного, как говорится, по полной:

– Ясное дело: репейное масло главным образом используется для смазки оптических осей, а деревянное, гарное, масло гонят из таких дубарей, как ты, Еремей.

– Га-га-га! Га-га-га! – громко загоготал Алексей Сергеевич.

В глазах Еремея забегали злые, дьявольские огоньки – синий, красный, фиолетовый. Он напыжился, сжал кулаки и прошипел:

– Ты так! Дубарём обзываешь!

Резко, со свирепым выражением лица, на котором выделялась на покрасневшей физиономии белая пуговка носа, двумя кулаками толкнул Костю, и тот от неожиданности рухнул на стоявший у него за спиной диван. Еремей вцепился своими пальцами-коротышками в горло приятеля. Алексей Сергеевич, видимо, полагая, что шутят ребята, продолжал гоготать:

– Га-га-га!

Дело между тем обретало не шуточный оборот. Еремей продолжал душить приятеля – тот уже хрипел, глаза его закатились. Секунды промедления и – неизбежная смерть от удушья. Алексей Сергеевич решительно двинулся к дивану, где уже не в силах был сопротивляться Константин. Он рывком, схватив Еремея за волосы, оторвал от горла полуживого Константина… В руках учителя остался клок волос Еремея.

– За что, Лёша? Больно ведь! – взвыл по-волчьи Солёный.

– Опомнись, Еремей. Ты едва не задушил Костю.

– Мало ему за дубаря! Другой раз задушу, увидите.

Алексей Сергеевич, осознав случившееся, не слышит Еремея. Он говорит, и голос его дрожит от волнения.

– Мы здесь, в сущем мире, временные жители и равны как души господни. Каждый из нас обязан, перед Богом обязан, относиться к другому равному существу, как к самому себе.

Помолчал и произнёс сурово, бесстрастно, так зачитывают приговор:

– Константин не покушался на твою жизнь. Божье право на его стороне. До тех пор, пока не доказана злонамеренность или подлая глупость, покушаться на расправу – значит совершать преступление. Еремей, ты совершил преступление… при свидетеле.

– Это факт, я был на волосок от смерти. Он просто-напросто готов был меня удушить, – проговорил смертельно-бледный Завидонов.

Наступила долгая мрачная пауза. Начавший приходить в себя Константин заговорил первым:

– Психопатический срыв, а на деле покушение на убийство. С чего бы это, а? – жёстко, безапелляционным, прокурорским, не адвокатским тоном изрёк юрист Завидонов. – Ответ в конце концов найдётся. Мне сейчас и навсегда ясно – Еремею я никогда не доверюсь ни в чём. Он как человек, как личность перестал в этом мире существовать для меня. В кого теперь вцепится этот репей? Впрочем, далеко ходить не следует. Репей уже вцепился в свою жертву. Берегитесь, Алексей Сергеевич, то бишь Лёша, – так всё чаще прилюдно Еремей стал называть нашего школьного учителя.

– Прощайте, – и Костя, не сказав больше ни единого слова, вышел, хлопнув дверью.

Репей-Еремей вскоре стал чем-то вроде ассистента, ретивого помощника, услужливого приятеля при личности историка-краеведа Алексея Сергеевича Ухова. Еремей по-прежнему своего благодетеля, невзирая на солидную разницу лет, на украшающий Ухова букет регалий и государственных наград, почитание сильных мира сего, амикошонствуя, называл в обществе и в кругу приятелей Лёшей. Репей есть репей, наглое существо.

Появление нежданно-негаданно в дачной деревне Усково Еремея Солёного поставило Константина Петровича, человека в годах, профессора, заведующего кафедрой, автора многих книг по юриспруденции, повестей, пьес, рассказов, в положение наитруднейшее. Известно, за давностью лет списываются, как бы прощаются даже тяжкие преступления. Еремей Солёный, можно легко предположить такое, и прибыл в Усково за этим.

Ведь формального, законного разбирательства не было. Всё ограничилось перепалкой-обменом взглядами на происшедшее трёх его участников. Но Константин свой личный приговор вынес и вслух произнёс его тогда же, по горячим следам едва не произошедшего убийства. Стало быть, ему и только ему дано право пересмотреть, оставить в силе или отменить за давностью этот приговор.

«Жили-были, приятельствовали-дружили, – рассуждал Завдонов на протяжении многих лет. – Вдруг один на другого обиделся – он, видите ли, шуток в свой адрес не переносит. Обиделся и бросился душить приятеля, который, представьте, поначалу думал, что не всерьёз его душит. Положим, до летального исхода дело не дошло. Ну, и что из этого?! Может потерпевший впредь с доверием относиться к насильнику? Можно предположить (экспертизы не было), что быть задушенным психопатом лучше, чем психически нормальным индивидуумом. Добрых отношений между ними, кажется, быть не может по сути дела, по определению, поскольку не согласуется сие со здравым смыслом. Не верю я ему, не могу верить после этого. Есть он на свете, нет его – мне всё равно. Я не унижу себя желанием какой бы то ни было мести, и злопамятство во мне живёт в пределах моего равнодушия к нему, безразличия ко всему, что касается существования на земле Еремея Солёного.

Помню, когда оползень завалил пещеру, в которой отрезанной от мира, от жизни на земле оказалась съёмочная группа Бодрова-младшего, полгода бились, чего только ни применяли в стремлении высвободить людей из страшного подземного заточения. Всё оказалось тщетным. Так и наша детская и юношеская дружба оказалась в такой же заваленной диким поступком, тёмной пещере.

Зачем он явился сюда? Он, Еремей-Репей, не понимает разве, что не вернуть прошлого?»

Константин Петрович испытующе посмотрел на неумолчно говорившего Еремея, на красующийся возле компостного сооружения высокий репейник и сказал сурово:

– Иди с Богом, Еремей-Репей.