«Дорогая сестра, Аграфена Петровна, кланяются тебе моя жена Елизавета, сын Юрий и дочери Надежда и Катерина. Мы живём хорошо. Недавно купили шифоньер. Юрка наш поступил учиться в институт. Пусть его учится, парень он неглупый, в меня пошёл, а его родителю не досталось, пусть хоть сын получит. А ещё у нас Надежда выходит замуж. И на воскресенье 25 числа мая – свадьба. Ты должна быть обязательно. Отпросись на день-два. Надька-то тебя любит страсть как и просто обмирает по тебе. Не обижай девку в такой критический момент – приезжай обязательно.

За сим остаюсь твой брат Александр».

Письмо пришло вчера, во вторник. Аграфена Петровна в наступающих сумерках засевала огурцами с утра разделанные грядки, когда услышал, а как кто-то взошёл к ней на крылечко. Жила она одна в небольшом неплохо сохранившемся домике. К ней по месяцам никто не приходил. В своей вдовьей участи она ко всякому привыкла. Её устраивало домашнее одиночество. Тем не менее, она всегда радовалась гостю – с чем бы он ни пришёл: посоветоваться или в долг чего попросить. Просто так, поболтать к ней не приходили – не любила она пустых разговоров. «От них только одни неприятности», – давно решила она и не поддерживала докучливых разговоров, навязываемых соседкой Ольгой, которая была вхожа в любой дом, отчего при ней всякий старался высказываться осмотрительно.

Ольга, тем не менее, к ней заглядывала и, войдя, от порога принималась сорочьим стрёкотом сыпать ей на голову уличные новости и сплетни. Но в этот раз на крылечко прошел кто-то другой, высокая, метлоподобная Ольга на целую голову выше её забора, а только что прошел человек, и лишь зачернело в просветах частой изгороди. Аграфена Петровна распрямилась, тыльной стороной руки (ладони были перепачканы землёй) заправила под косынку выбившиеся пряди пепельных волос, встряхнулась и, выйдя из междурядья, зашагала по узкой, выложенной камнем дорожке к крыльцу. В дверь дома стучали.

– Кому это я понадобилась? – стала она рассуждать вслух, и в уголках губ, где с недавних пор стали собираться морщинки, затеплилась улыбка. – Видать, ещё нужна, коль идут.

С каждым шагом её сгорбленная, раскрылившаяся от огородной работы фигура собиралась, распрямлялась, зримее становилась зрелая женская стать – полнеющее, но не потерявшее стройности, горделивой осанки тело. Так, с подчеркнутым достоинством, ходила она в редкие минуты довольства собой или когда на улице пристально поглядит на неё мужчина-сверстник. Тут, непременно, сердце, обманувшись, забьётся сильнее: уж не Сергей ли? Однако она тотчас спохватится: «Здорово живёшь, Сергей! Над ним ныне там, на могиле под Смоленском, береза вымахала вровень с лесом». И всё же уверенная походка от этой горькой правды не пропадала.

Письмо от брата. Из Москвы. Зовут на свадьбу. Она, как пришла с огорода, только руки сполоснула, сидит за столом с письмом в руке. Думает. Вспоминает. Вспоминает свою свадьбу. Своё недолгое бабье счастье. Наплыло тотчас жуткое – гибель от первой, сброшенной на их городок фашисткой бомбы сына – первоклассника Тольки. Страшная тьма одиночества пала тогда на неё. Вспышками солнечного света были лишь письма Сергея с фронта. Поздним декабрём, в пасмурный, метельный день она получила похоронку. Сергея нет в живых! Но он жив в её памяти. Жив настолько явственно и прочно, что она и не допускала мысли пустить в мир своего сердца кого-то ещё. Она замкнулась в себе. Она не пошла к людям со своим горем. Как за жизнь, она держалась за память о Сергее. Она научилась вызывать его дух, когда невыносимо тяжким представало одиночество. В эти мгновения воображаемой связи она слышала его голос, а её разум работал за двоих. Она вела долгие беседы с мужем: она спрашивала – он отвечал. Она изучила его за годы совместной жизни так хорошо, что могла угадать, как и что скажет он по поводу её вопросов и недоумений. Это и была её основная жизнь – призрачная, суровая. Была и другая. Заводские будни.

На завод она поступила в сорок первом, вскоре после ухода Сергея на войну. Специальности у неё не было, и в отделе кадров, приглядевшись к её крепкой фигуре (винтовку удержит, укорот любому даст), предложили идти в ВОХР, вооружённую охрану. Службу несла Аграфена Петровна добросовестно. Но очень уж была неразговорчива, можно сказать, угрюма. Иной раз с напарницей за всю смену словом единым не обмолвится. Насупится и молчит, а то вдруг светло так улыбнётся.

– Ты чего, Груня, смеешься? – спросят, а она разом вся подберётся.

– Да, так…

И молчит, молчит. Скулы резко обозначатся, ноздри, чуть вывернутые, широкие, задрожат – волнуется, а что к чему никто не догадывается. Стали на неё жаловаться – трудно, дескать, с такой. Что она таит в душе – неизвестно. Начальник охранной службы, раненый-фронтовик одернул баб-вахтёрш и тут же вызвал Груню на разговор, предложил ей взять на себя уход за сторожевыми овчарками.

– Собака она – друг хорошего человека, – так и выделил «хорошего», – а вы, Аграфена Петровна, как раз такой человек.

Легли ей на душу его ласковые слова. Горячий, чуткий Вячеслав Иванович, только вот здоровьем плох. У него Аграфена прошла школу воспитания сторожевых собак. Как попривыкла к овчаркам, пришла к начальнику с предложением организовать дублирующую кольцевую охрану завода. У каждой собаки свой участок, который начинается и кончается в центрах смежных секторов. Получается, что каждый метр охраняют две овчарки – попробуй пройти. Вячеслав Иванович начал добиваться воплощения в жизнь её предложения. Частенько заходил к Аграфене Петровне в собачий питомник и по делам, и так. Он вовсе не скрывал, что тянется сердцем к строгой, горестной солдатке. Она относилась к нему уважительно, а чувства Вячеслава Ивановича будто и не замечала. Между тем, молва о сожительстве, пущенная ревнивыми охранницами, пошла гулять по тихому, закрытому городку. Напраслина ещё больше ожесточила Аграфену. Обидное, неправедное судачение вконец подорвало здоровье Вячеслава Ивановича. Между тем, новая система охраны принесла плоды – хищения прекратились, это утешало Вячеслава Ивановича, и он, тихий, благостный, незаметно для многих ушёл из жизни.

Каждое утро, раньше первой смены приходила Аграфена Петровна к своим подопечным. Обиходит их, обласкает, накормит. Затем проверит, всё ли в порядке на охранной линии. Тут, глядишь, и обеденный час. В послеобеденное время занятия с молодняком.

После нанесённой ей обиды она держалась в вохровской команде особняком, не желая испытывать на себе людское любопытство. Месяц назад прислали ей помощницу. С ней она старательно занималась, пытаясь привить любовь к собакам, но в разговоры о жизни пускаться не дозволяла. Дескать, дело для тебя, молодка, новое, не простое, и некогда нам языки чесать.

Овчарки любили свою хозяйку, подчинялись ей беспрекословно. На псарне царил сложившийся годами, устойчивый порядок. Сменялись поколения собак, но оставался неизменным характер их выучки. Строгость и любовь вырабатывали у четвероногих сторожей твёрдые, незыблемые инстинкты долга, безусловной дисциплины.

На работе Аграфена ходила в мешковато сидевшей на ней солдатской зелёной форме. Словно тень, незаметно проходила она по территории завода. Редко, только по крайней необходимости, бывала на людях. И только с собаками чувствовала себя полноправной волевой хозяйкой. Привычное поведение. Привычный образ жизни. Неожиданность, озадачившая её, – приглашение на свадьбу.

«Надюша выходит замуж! Как быстро летит время! Давно ли под стол пешком ходила и вот уже невеста. Волнуется, поди? Ну, как не поехать? Любимая племянница замуж выходит! А работа? Вдруг что случится? На два дня уехать?! На два нельзя. Попрошу один день, понедельник. Свадьба стихнет к вечеру в воскресенье, и уеду домой», – рассудив так, она принялась готовить подарки молодожёнам, гостинцы родственникам-москвичам.

Аграфена Петровна на заводе никогда ни к кому не обращалась ни с какими просьбами, поэтому стоило ей заикнуться об отлучке на понедельник, как Сидор Кузьмич, теперешный начальник охраны, готов был предоставить недельный отпуск без никаких, просто так, гуляй, мол, Петровна, – заслужила.

– А как быть с собаками, Сидор Кузьмич?

– А на что тебе помощницу выделили? Для мебели, что ли?

– Так она их боится, да и собаки её плохо знают.

– Волков бояться – в лес не ходить, – храбро заключил Сидор Кузьмич. Этой пословицей он как бы подвёл итог разговору, желая быть в глазах Аграфены Петровны чутким, распорядительным начальником.

Аграфена все оставшиеся до свадьбы дни натаскивала помощницу. Заставляла её входить в вольер к овчаркам. Заставляла разводить собак по секторам. Пристально наблюдала за ней. Казалось, всё должно сойти благополучно. Но душевного спокойствия не было. Так и уехала, втайне продолжая переживать.

Перед самым отъездом к ней зашла Ольга. Зашла на дымок. Аграфена пекла в дорогу пироги, и сдобный лёгкий дух, выходя из трубы, плыл по улице.

– Здравствуй, соседка! – приветствовала Ольга хлопотавшую у печи Аграфену Петровну.

– Здорово…Здорово, Ольга Ивановна.

– Али куда собралась, али гостей ждёшь? – нараспев выспрашивала соседка.

Аграфена, выдвинув на загнётку противень с зарумянившимися пирогами, набрала в рот молока и шумно оросила им сдобные ряды. Отделила от этой стройной колонны два пирога, которые порумяней, протянула Ольге.

– Угощайся! С пылу, с жару. Не обожгись, смотри…Племянница Надюшка замуж выходит. А это я в дорогу сбираюсь. Они там, в Москве, домашних пирогов давно не пробовали. Да ты присаживайся – в ногах правды нет.

– Ох, и вкусные пироги ты печёшь, Петровна… Мои-то молодцы, того гляди, поженятся. В армии отслужили. Чего им теперь не жениться? Я тебя тогда буду просить испечь пирогов для свадьбы.

– Испеку. Отчего не испечь, – добродушно пообещала Аграфена Петровна.

– Значит, в Москву?

– В Москву.

– Ты, поди, уж все песни-то наши забыла?

– Нет, не забыла. Только поют ли их теперь? Да, чуть не запамятовала. Вот тут, на бумажке, – адрес московский. Вдруг искать меня будут…

– Чего случится-то за два дня?

– А кто знает?

– Не беспокойся, всё объясню и записку передам в случае чего.

– Спасибо.

– Что дарить-то собираешься?

– Ей подзор кружевной, наволочки батистовые с отделкой, полотенца льняные с петухами. А ему – рубашку шёлковую с вышивкой. Говорят, парень видный, как мой муж. Я так и делала, будто на Серёжу, – праздничное возбуждение смешалось в лице её с внезапно нашедшей грустью, глаза сделались мокрыми. Она лёгким, быстрым движением завернула уголок фартука и смахнула со щеки слезинку.

Ольга была довольна и угощением, и доверием, какое оказала ей всегда независимая, гордая соседка и, наконец, тем, что увидела Аграфену Петровну простоволосой бабой в слезах.

«Да она, как все, – подумала Ольга. – И то хорошо, что видно – все мы перед Богом равные. И чего всю жизнь одна мается? Только и знает: дом да собаки, собаки да огород. А женщина видная, припозднилась только».

Завод работал в две смены, так что в субботу вечером рабочие покинули цеха, и в действие вступила кольцевая охрана, предложенная когда-то Аграфеной Петровной. Две собаки блокировали заводскую проходную.

Аграфена всегда приходила к заводским воротам ровно за час до начала первой смены. Овчарки, издалека слышали её шаги и радостно скулили. Она снимала с поста собак, охранявших проходную, передавала власть дежурным бюро пропусков и охранникам. Так начиналась рабочая неделя завода.

Лида, молодая помощница Аграфены Петровны, воскресный день прогуляла допоздна и, заспанная, прибежала к проходной, минут за десять до прихода рабочих. Собаки, не услышавшие в обычное время знакомых шагов Аграфены Петровны, нервничали. Они бегали навстречу друг дружке, монотонно гремя цепями. Когда Лида попыталась приблизиться к двери проходной, овчарки грозно зарычали. Девушка испугалась, и сколько бы её ни убеждали, что это случайность, что собаки признают её, Лида стояла как вкопанная. Уговоры на неё не действовали. Суетившийся вокруг Сидор Кузьмич ещё не сознавал всей серьёзности обстановки, но сердцем чувствовал – назревает большая беда. У проходной начали собираться рабочие. Выспрашивали друг у друга, что случилось, почему не пускают? Толпа становилась всё гуще и гуще. Люди громко судачили, раздражённо высказывались по адресу начальства.

В 7.30, на час раньше обычного, приехал директор. У проходной – почти что митинг. Навстречу чёрному, массивному лимузину побежал с потерянным лицом начальник охраны.

– Ничего не могу поделать, – не поздоровавшись, запричитал Сидор Кузьмич, – не стрелять же их, жалко ведь, да и нужны они очень в нашем деле…

– Послали за Сёминой? – прервал начальника охраны директор.

– В Москве она.

– Возьмите мою машину и поезжайте разыскивать её. Не мешкайте.

* * *

…Когда скорая на любое дело молодёжь приняла на грудь порядочно и громко, зычно принялась озвучивать на свой лад модный шлягер про то, как «свадьба пела и плясала» вспомнило про то, что без песен свадьбы не бывает, и старшее поколение. Спели свадебную, спели величальную. Принялись за плясовые. Вдруг смолкли – устали от выкриков и топота. Тетка Дуня, дальняя родня невесты и непременная участница семейных празднеств, уверенно вошла широким, как полноводная река, голосом в возникшую не ко времени тишину.

Запела она, и всё в свадебном застолье обратилось в слух. Следующее протяжное, сладостно-прелестное слово «позлащённое» в широком, протяжном распеве восприняли как подарок каждому, кто пришел чествовать невесту и жениха. Но тут же голос певицы заставил всех до единого сострадать: тётка Дуня со вздохом, явственно и проникновенно выложила всем, а Аграфене Петровне показалось, только ей адресованное, самое главное.

Одно-единственное слово припева «раз-лу-чё-о-о-о-на-я-я-я» подхватили все и лелеяли слово, любуясь им, упиваясь внезапно нахлынувшей, очищающей душу печалью.

Вспомнилось, увиделось так много – вся жизнь. Вспомнилось Аграфене лучшее, самое радостное и самое горькое. О нём, о Сергее, были думы и грёзы её.

Уж он брал мою ручку правую.

Вела песню тётка Дуня, а Аграфена видела себя и, молодого, в голубой весёлой рубашке Сергея. Они, взявшись за руки, бродили цветущими полянами, останавливаясь у пахучих юных берёзок: зубчатые листочки щекотали у неё за ухом, ластились к горячей щеке, к той самой, о которой с такой нежностью пелось.

Целовал он меня в щёчку алую.

Песня растрогала Аграфену. Вспоминая разное, она невольно вспомнила и своих подопечных. Вспомнились умные, преданные собачьи глаза, чуткие, красивые морды овчарок. «Как-то они там? Ночь на исходе. Скоро Лида пойдёт к ним. Впервые без меня, одна. Да и так ли я нужна им, как кажется?»

Когда-то была очень нужна. Но это так давно было. Сколько лет всё идёт так, что, кажется, никто её вместе с собаками и не замечает.

* * *

…Чёрный лимузин, поднимая тучи пыли, катился вдоль скромной, мало чем отличающейся от деревенской, Садовой улице. Едва машина остановилась у домика Аграфены Петровны, как к автомобилю с возбуждённым и даже обрадованным лицом, рысью помчалась соседка Ольга. В руке у неё зажата какая-то бумажка. Сидор Кузьмич, непривычный к такому способу передвижения, долго выбирался из лимузина, и не успел он толком рассмотреть висячий кованый замок на двери, как Ольга оказалась рядом и смело атаковала приезжего начальника:

– Небось, Аграфена понадобилась? Не дадут бабе погулять в своё удовольствие, – принялась она набивать себе цену, но Сидор Кузьмич, командовавший вохровским бабьим войском и прекрасно изучивший его стратегию и тактику, не дал ей возможности разыграть спектакль до конца. Он заметил в руке подбежавшей к машине женщины бумажку, понял, что беспокойная, заботливая Аграфена Петровна оставила московский адрес соседке и сказал нарочито грубо:

– Будет трещать-то. Давай сюда адрес. Некогда мне.

Ольга разжала пальцы, Сидор Кузьмич подхватил бумажку, развернул её, прочитал первое слово: «Метростроевская», понял, что бумажка именно та, неловко втиснулся в лимузин:

– Трогай!

Ольга осталась с открытым ртом посреди улицы, переживая своё поражение: как же так, она упустила инициативу, не покуражилась всласть над сиволапым грубияном. Сущий нахал: не дал ей рассказать про то, как дружны они с соседкой Аграфеной, и что Сёмина взяла собой на свадьбу, и когда её следует ждать. Ольга высоко подняла руку с костлявым, заострённым со всех сторон кулаком и крикнула вдогон поднявшей пыль машине:

– У-у-у, чёрт!

Проехав с полкилометра, Сидор Кузьмич заметил идущую навстречу Аграфену Петровну. «Везёт мне», – обрадовался незадачливый начальник охраны. Он выкатился из лимузина под ноги Аграфене, словно Колобок из сказки, и готов был спеть для неё самую сладкую песенку.

– Уж мы тебя ищем-ищем. С ног сбились!

– А что случилось, Сидор Кузьмич?

– Собаки твои сбесились. Никого на завод не пускают – вот что…

– Как же так?

– Садись скорей. Заждались ведь!

Аграфена Петровна торопливо выбралась из машины. Отряхнулась и спокойной, неторопливой походкой направилась к проходной. Народ расступился. Ни один из тех, кто много раз встречал её и на заводе возле овчарок, и по дороге домой, не видел, не признавал в ней женщины, личности, теперь, враз прозрев, восхитились:

– Хороша! Царственная особа. А походка!

Спокойно, не дрогнув ни одной жилкой, приблизилось она к недоступной ни для кого двери и громко, так, чтобы слышали её люди и овчарки, узнавши, учуявшие весомые её шаги, проговорила будто подсвеченным изнутри, ликующим голосом:

– Что же вы, дьяволы окаянные, наделали?! План заводу чуть было не сорвали. Как не стыдно!