Мои приятели Юрий Полухин и Юрий Сбитнев стали завзятыми сибиряками. Их рассказы и повести о комсомольских стройках регулярно печатались в толстых журналах, по возвращении из долговременных командировок с Братской или Вилюйской ГЭС, с прокладываемой сквозь таёжные урманы – густые тёмнохвойные леса, ель, кедр, пихта – железной дороги Абакан – Тайшет. Помню, как Полухин с блуждающей по его лицу загадочной доброй улыбкой напевая себе под нос: «А дорога моя, как в сказке, сквозь дремучий лежит урман», сидя за уютным столиком в особо почитаемом в ту пору пишущей братией ресторане Центрального дома литераторов, травил байки о таёжных законах и привычках, о медвежьей охоте, о том, как берут из-подо льда на студёном Вилюе нежную, сладкую нельму, как хорош на закуску нельмовый балык. Что и говорить, разогрели Полухин со Сбитневым мой интерес к сибирским просторам дальше некуда. Не нравилось, в общем, мне быть лопоухим слушателем сибирских сказов под коньячок в ресторане ЦДЛ. А вот пространные, захватывающие дух рассуждения друзей-писателей, как «России могущество будет прирастать Сибирью», на вечёрках в деревянном, тёплом, просторном полухинском собственном доме в Измайлове рождали в хорошем смысле зависть: «Чего это я сиднем сижу в Москве?»

Целых три месяца, действительно, сиднем сидел я на втором этаже флигеля во дворе роскошного, в стиле позднего барокко, барского особняка в Колпачном переулке, в коем располагался с большой важностью Московский городской комитет ВЛКСМ. Не заметил, как, в порядке повышения по службе, что ли, меня из Первомайского райкома комсомола перевели в горком. И, коль скоро попал в организационную колею, так и оставайся в ней. Видимо, так рассудило высшее комсомольское начальство, переместив меня без моего согласия, с беспокойной, но увлекательной, достаточно самостоятельной должности заведующего орготделом райкома на не ощущаемую мной, от всех начальников и всех привходящих обстоятельств зависимую роль инструктора орготдела горкома. Мальчик на побегушках, что ли? Объяснили бы, что за чин «инструктор». Я тяготился ролью слуги всех господ – и это, как говорится, на физиономии, недовольной, разочарованной, было у меня написано. Догадливое начальство, конечно же, приметило недовольного службой инструктора, а тут и случай приспел. По разнарядке большого ЦК на сибирские стройки Московский горком комсомола должен был направить две тысячи молодых энтузиастов. Если верить газетам, радио и телевидению, прозвучал (именно таким словом обходились тогдашние СМИ) призыв, и в райкомах комсомола нет отбоя от желающих потрудиться на комсомольских стройках Сибири. Ясное дело, в реальности подобной глупистики не бывает. Глядя со стороны, думалось, что только с большого бодуна может такое случиться: проснулся, похмелился и побежал в райком за комсомольской путёвкой. Молодой человек делает по своей воле поворот на жизненном пути. Строит сам свою судьбу, решительно меняет образ жизни, место жительства, зачастую профессию. Тут одного порыва мало! И на рассуждениях о выгодности смены Москвы на Новокузнецк или городок из брезентовых палаток в Горной Шории, куда из столицы должны были отправиться в сентябре 1961 года комсомольцы-добровольцы, состава с будущими сибиряками не соберёшь.

Проводы на Казанском вокзале. Шум толпы. Песни. Не один, а несколько оркестров, райкомы не ударили в грязь лицом. Множество провожающих. Начальство всех рангов. Речи. Пьяные выкрики. Тихие слёзы расставания. Суета погрузки в вагоны. Один-единственный ответственный в дороге и по прибытии на место на всю двухтысячную братию – представитель горкома комсомола, инструктор орготдела Юрий Бычков. Он последним, убедившись, что все на месте, даст отмашку машинисту электровоза, он последним войдёт в вагон тронувшегося поезда. Так было, но прежде сбор всех частей.

К девяти часам утра, минута в минуту, в то время не принято было на работу опаздывать, подхожу к дверям флигеля в Колпачном, вахтёр докладывает:

– Вас с полчаса ждёт молодой человек. Говорит, привык рано вставать. Лопухин Александр.

– Не Лопухин, а Лопухин, фамилия дворянская, – скромно, не повышая голоса, поправил вахтёра Александр.

– Заходите.

Прекрасны первые минуты рабочего дня. Мягкое, предосеннее солнце ласкает, в кабинет из приоткрытого окна веет неслышный ветерок, на столе радующий душу идеальный порядок.

– Расскажите, Александр, о себе – для знакомства.

– Весной окончил среднюю школу с золотой медалью… Поступать в высшее учебное заведение, считаю, мне рано. Прежде надо возмужать. Я поступил на работу в наш ЖЭК, дворником. Это довольно узкий диапазон знакомства с жизнью. На сибирских стройках наверстаю. Хочу предупредить ваш вопрос – трудностей я не боюсь, я их встретить готов в любой момент.

«Что, если и дальше так пойдёт – с законной тревогой подумал я, услышав топот поднимающихся ко мне по деревянной улице людей.

– Александр, вы чистый романтик!?

– Не мне об этом судить… Я могу идти?

– Да, конечно, – сказал я, обрадованный и несколько обескураженный.

– Разрешите войти?

У двери толпились три рослых девушки.

– Откуда вы, такие красивые?

– Из медицинского училища при Боткинской больнице.

– Стало быть, медпункт в тайге появится сразу по прибытии?

– Не сомневайтесь. Медикаменты, отправляясь в дорогу, соберём. Больница поможет. Вы с нами поедете?

– Поеду.

– Ура!

Сергей Малышев повёл разговор в деловом тоне. Он сразу же сообщил мне, что недавно из заключения. Показал справку об освобождении, посетовал на то, что в кадрах смотрят на него с подозрением.

– Не светит мне в родной Москве. До отсидки шоферил, а обжёгшись, на воду дую. Не хочу за баранку садиться. Имею мечту стать завгаром. Срок мотал на стройке, в Сибири, – он, широко улыбнувшись, пристально посмотрел на меня и стал исповедоваться. – Хочу там, в Сибири, начать всё по новой. Хочу начать порядочную жизнь, без дураков. Вам в дороге без меня – хана. Блатные начнут испытывать на прочность, кто выручит? Сергей Малышев – больше некому..

Побуду здесь, в Колпачном, при вас сколько-нибудь, корешей пригляжу, человек пять – шесть, будешь, командир, в дороге, как у Христа за пазухой. Лады?

– Лады! – сказал я с полным доверием к этому человеку; интуиция подсказывала – такой не подведёт, себе дороже, а без надёжной защиты мне живым до Горной Шории не доехать, а там и вовсе дня не продержаться…

В штабном плацкартном вагоне по диспозиции «начальника охраны» Николая Малышева середину занимала моя, еще в Колпачном сформированная, команда. По соседству базировалась «медчасть». Слава богу, в дороге стычек с кровью не было. Инциденты, ссоры случались, но вмешательство Малышева и его «бойцов» в короткие минуты конфликты разрешало. В эшелоне силу почувствовали, силу признали. Однажды поезд по неведомой нам причине на целых два часа застрял у красного семафора. В сотне метров от железнодорожного полотна – многогектарный колхозный сад. Начало сентября, время уборки урожая. Как ни увещевали молодёжь, необузданные выскочили из вагонов, и началось варварское разграбление сада. Его остановили только протяжные гудки локомотива и лязг колёс трогающегося поезда. Не ожидая вмешательства со стороны, вызвал к себе всех старших по вагонам, и только начался строгий, можно сказать, суровый «разбор полётов», как появилось несколько раздражённых старших офицеров в полевой форме. Ночью к нашему составу прицепили вагон, в котором военные возвращались с учений в Свердловск. Оценив обстановку, пригласил старших товарищей дать беспристрастную оценку случившемуся и принять участие вместе с нами в воспитательных беседах с проштрафившимися. Как известно, лучший способ защиты – нападение. Полковники и подполковники раздумали посылать «донос» на комсомольский поезд и отравились с нами по вагонам с воспитательной миссией.

В Новокузнецке нас ждали организованно, четко, по-деловому два гигантских предприятия – ЗапСиб и Новокузнецкий алюминиевый завод распределили по цехам, обеспечили жильём всех прибывших из Москвы по комсомольским путёвкам.

Около двухсот добровольцев направлялись в Горную Шорию на строительство железорудной шахты… Так в Новокузнецке принимающей стороной словесно было определено назначение отправляющегося в горный район юга Кемеровской области строительного отряда.

…Высаживались среди ночи на станции Ахпун одноколейной в ту пору железной дороги Новокузнецк – Абакан. Тракторный поезд тащил нас по бездорожью в горы. Когда из-за гряды невысокого кряжа показалось дневное светило, экспедиция достигла места назначения. Обширный распадок по первому впечатлению вполне годился для устройства посёлка строителей. Состоялся короткий митинг, на котором приехавший с нами оратор из числа местного начальства с пафосом выступал в духе речей на тему: «Вперёд и выше». Тракторный поезд с начальником уехал, овеяв нас на прощанье сизым дымком и обещанием подкинуть в ближайшее время того-сего. Предстояло стремительно, в течение не слишком длинного осеннего дня, развернуть и в первом приближении обустроить посёлок. К ночи у всех должна быть крыша над головой, хотя бы брезентовая. Планировали, где и что поставить, и тут же назначали исполнителей задания. Первой была воздвигнута медицинская палатка. Еще в Москве назначенные на медобслуживание строительного отряда девушки из Боткинской больницы Юля, Катя и Таня принялись обживать отданное в их распоряжение помещение. В тракторном прицепе, с оставленным для нас имуществом, предметами первой необходимости, сестрички обнаружили носилки, чему очень обрадовались, а среди средств санитарии и гигиены приметили картонные коробки с тройным одеколоном. Одеколон, спирто-водный раствор с добавлением пахучих веществ, тут же вспомнили девчата, обладает гигиеническими качествами.

– Мужчины после бритья, – пояснила Катя, видевшая, как избавляется от густой щетины старший брат, – обрызгивают, смачивают одеколоном кожу лица, что обеспечивает её чистоту, предохраняет от раздражения, уничтожает болезнетворные организмы, то есть всяческую заразу.

– Мужчины всему на свете предпочитают почему-то именно тройной одеколон, – бросила в копилку знаний гривенник высокая статная брюнетка Юля.

– Если взять во внимание то, что в нашем распоряжении нет ни капли медицинского спирта, а тройной одеколон как-никак – антисептик, – рассудила обстоятельная Татьяна, – следует всё-таки взять с собой в медпункт три коробки тройного одеколона.

В долгом пути и в горном распадке, где новосёлы стали лагерем, строго соблюдался сухой закон, однако закоренелый пьяница найдёт зелье, как бы его ни таили, ни прятали. А тут прямо-таки алкогольное Эльдорадо – кто-то позаботился о пьяницах.

Резкий запах тройного одеколона витал над медицинской палаткой. Девчата-медички откупорили флакон, стали протирать одеколоном руки, и дух пошёл. Невольный грех живёт во всех. В общем, Юля, Катя и Таня, фигурально выражаясь, выпустили джина из бутылки. Едва прилипчивый, хорошо знакомый пьяницам запах проник за пределы медпункта, как мучимый жаждой алкаш Коля Ханок сунул нос в палатку к девчатам. Он не стал, подобно лисе, охотившейся за петушком, расхаживая вокруг палатки, сладким голосом обещать девчатам, ну, скажем, шоколадки, которых у него и не было, а шагнул через брезентовый порог и, ломаясь и кривляясь, запел хрипловатым, приблатнённым голосом песенку воровского репертуара, как раз на заданную тему.

– Ханок, ближе к делу! Нам некогда твои побрякушки слушать, – одёрнула малорослого шкета величественная, дородная Юлия.

– Я не за бездельем зашёл. А вот и дело, – и Ханок допел свою песню.

Он оборвал противное, как тройной одеколон, хрипатое пение и, заискивающе глядя девицам в их бесхитростные глаза, попросил:

– Дайте бутылочку тройного, для применения по прямому назначению, для омовения этой рожи после бритья, – и он провёл указательным пальцем левой руки по горлу и по щекам. – С Москвы не брился, – жалобой закончил он своё заковыристое прошение.

Девчатам было невдомёк, ради чего разыгрывал этот замысловатый спектакль Коля Ханок.

Аккуратная, расчётливая Катя, взявшая на себя роль сестры-хозяйки, наклонилась к открытой коробке и вытянула из её недр флакон:

– На! И чтобы глаза мои больше не видели твоей поганой рыжей щетины. Ступай! Чего стоишь?

Недолго музыка играла. Ханок, отойдя от медицинской палатки к ближайшей берёзе, опёрся на неё спиной и жадно прильнул к флакону, содержимого которого было достаточно, чтобы злосчастного Ханка через пять минут развезло. Шатаясь, прядая из стороны в сторону, он двинулся совершать обход лагеря. Всем встречным он хвастал:

– Хорошая вещь! Ароматная! Ха-ха-ха! Есть люди, едят да мажут, а вам не кажут. Мне кажут, но вам не выдам.

Любители спиртного, что с сильным ароматом, насели на Ханка.

– Где взял? Где взял? Украл, – и Ханок протягивал указующий перст в сторону медицинской палатки.

Очень скоро следопыты доискались «откуда дровишки», где девчата добыли тройной одеколон. По неопытности забыли про аксиому: социализм это – учёт. Флаконы с одеколоном из тракторного прицепа без спросу стали тащить все, кому не лень. Лагерь пошёл вразнос. Возникла экстраординарная, критическая ситуация. Давал о себе знать пьяный разгул. Разыскал Малышева:

– Сергей, как погасить пожар?

– Реквизиция, уничтожение зелья и разъяснительная работа – иначе хана, – жёстким, встревоженным голосом ответил на мой вопрос Малышев.

– Дедушка не ведает, где внучок обедает, – решил подначить старинной пословицей «адъютант» Сергея Малышева Иван Кукушкин.

Опасность была настолько велика, что на реквизицию пришлось поднять все здоровые силы отряда. Дорвавшиеся до зелья, одурманенные тройным одеколоном не сознавали, что творят. Один молодец полез штурмовать крутую, почти отвесную скалу у всех на виду – сорвался и сломал ногу.

Был объявлен общий сбор. Первое, что представлялось делом неотложным, – это изгнать из отряда «бродильное существо». Одеколоновую оргию развязал Николай Ханок. Таким, как он, не место здесь, на комсомольской стройке.

– Иди прочь! Возврати опозоренную тобой комсомольскую путёвку; иди, откуда пришёл, Ханок-шинок! Да, не разглядел я тебя, Коля, в Москве, в Колпачном. Выходит, околпачил ты меня. Но не на того нарвался – наскочила кость на кость! Иди прочь!..

Ханок стоял в пяти шагах от меня, словно побитый пёс. Понурый. Вымаливал своим жалким видом прощение. Актерствовал и тем пуще злил меня. Вокруг громоздились коробки с одеколоном.

На траве красовалась горка конфискованных у шустриков флаконов. Меня чувство гневное так и подмывало схватить флакон с пахучей жидкостью и запустить его в подлюку Ханка. Наклонился и взял в руку увесистый пузырь. Боковым зрением увидел, как от страха, Ханок сжался, будто врос в землю. Мгновенно сообразил, что буду делать теперь, в ближайшие пятнадцать – двадцать минут. Я поднял руку с флаконом над головой и с размаху метнул флакон в близлежащий камень-валун. Брызги стекла. Поганый аромат тройного одеколона. Улыбки облегчения на лицах новосёлов. Они согласились с этим аутодафе – истреблением без остатка пахучего спирто-водного раствора, способного погубить всё и вся.

Ораторствуя и не спуская глаз с притихших сибиряков-новобранцев, разбивал я один за другим флаконы с тройным одеколоном и произносил со страстью выстраданную, гневную филиппику. По осеннему, покрытому пожухлой, бурой травой распадку вдаль и вширь расползался резкий цветочный запах тройного одеколона.

– Де факто нет тройного одеколона – нет проблемы? Так, что ли, командир? – вздумал было позлословить возмужавший в дорожных буднях золотомедальный Лопухин. Что ему на это я мог сказать? Знал, чувствовал, другие проблемы вот-вот посыплются градом. Они, энтузиасты-москвичи, были первыми на этой железорудной площадке. Первым всегда особенно тяжело. Оставшаяся в Новокузнецке основная масса новосёлов просто переехала на работу из одного большого города в другой. Начинать сложную стройку среди нетронутой, первозданной тайги – другое дело. Комсомольские чиновники высокого ранга в Колпачном переулке понять, почувствовать эту громадную разницу не желали: подумаешь, мелочь, какие-то двести человек, перемелется – мука будет. В мой адрес из Москвы шли депеши с требованием немедленно возвращаться, но в предложенных судьбой обстоятельствах уехать я не мог, совесть не позволяла. Завёз в глухую тайгу и бросил! Так не по-людски. Уехал глубокой осенью, когда стройка обросла самым необходимым для человеческого существования, когда доставленные сюда мною москвичи несколько обжились, нашли работу по сердцу. Задержка почти на месяц вызвала гнев начальства: как смел ослушаться!

При всей очевидной надобности комсомола в государственном строительстве, хозяйственном освоении гигантских просторов Родины эта организационно-политическая структура стремительно перерождалась в госконтору общесоюзного масштаба. Служить в ней было тошно. Понятия свобода мнений, личная инициатива попирались, считались за ничто. Я ушёл с этой бюрократической службы в журналистику. Шёл год 1962-й.