Из истории создания родословных росписей конца XVII в. и Бархатной книги

[254]

В русской историографии изучение росписей XVII в., составленных и поданных в Разрядный приказ после отмены местничества в 1682 г., связано с общими тенденциями исследования генеалогических документов. Начало ему было положено Н. И. Новиковым, который вместе с Бархатной книгой опубликовал в 1787 г. «роспись… тем фамилиям, от которых родословныя росписи в Разряд поданы». Н. И. Новиков сгруппировал фамилии, связанные единством происхождения, кратко изложил легенду о происхождении этих фамилий, для каждой росписи указал архивный номер. Хотя эта публикация не раскрывает полного содержания росписей, сейчас она необыкновенно ценна, так как значительная часть документов XVII в. погибла в войну 1812 г.

Интерес к родословным документам в 40–70-е годы XIX в. связан с поисками и публикацией списков родословных книг, грамот и других материалов. Родословные росписи, сильно поврежденные в 1812 г., внимания к себе не привлекали. Обширная литература, связанная с ними, а скорее, с изучением грамот, поданных в Разряд вместе с росписями, появляется в 80–90-е годы. Этот интерес отчасти был вызван книгой П. Н. Петрова «История родов русского дворянства» (1886 г.), где критика родословных документов XVI – XVII вв. сочеталась с достаточно низким уровнем исследования. Как рецензия на книгу Петрова была написана работа А. П. Барсукова, в ней дана более четкая и объективная оценка росписей: «Наши родословные издревле имели все качества актов юридических. Они вызваны были не самостоятельным развитием понятий о дворянском достоинстве и чести, а правительственными распоряжениями, всем распорядком службы в Московском государстве». А. П. Барсуков изложил историю создания Палаты родословных дел, опираясь на известия указов 1682 и 1686 гг. о порядке подачи росписей и составлении родословных книг. Заметив, что «полного делопроизводства Родословной палаты не сохранилось», автор реконструирует ее деятельность по дьяческим пометам и решениям, которые имеются на списках росписей. Он подробно разбирает все известия, сопутствующие внесению в родословную – Бархатную – книгу росписей Татищевых (глава Смоленские князья), Бельских (глава Ярославские князья) и не внесению росписей Нечаевых в главу Плещеевых и Исуповых в главу Квашниных. Барсуков не указывает своих источников, но, очевидно, он пользовался не подлинными родословными росписями, а копиями с них, сделанными в XVIII в., и сведениями о соответствующих указах, помещенными в Бархатной книге при записи в нее росписей Бельских и Татищевых. Подлинников этих росписей не сохранилось.

А. П. Барсуков считает, что за четыре года (1682–1686) было подано около 750 росписей, из которых «едва четвертая часть вошла в состав Бархатной книги; прочие остались нерассмотренными Родословной палатою, и если не все, то очень многие доселе хранятся частию в подлинниках в московских архивах Министерства юстиции и Министерства иностранных дел, частию в копиях в делах департамента герольдии». А. П. Барсуков также проводит анализ отдельных записей из росписей XVII в., полемизируя с высказываниями П. Н. Петрова.

Через год после выхода работы А. П. Барсукова была опубликована книга Н. П. Лихачева, где изложена самая четкая концепция об истории русских родословных документов XVI – XVII вв., созданная в русской исторической науке. Подробный анализ родословных документов, сведения об их составлении и употреблении – все это отражает деятельность Разрядного приказа XVI в., истории которого и посвящена книга Н. П. Лихачева. Автор исследовал легенды о происхождении Бегичевых, Бахметевых, Борыковых, Воейковых, Римских-Корсаковых, доказывая, что в Посольском приказе существовала «выезжая книга», где записывались выезды на службу в Москву.

Н. П. Лихачева интересовали больше не росписи XVII в. а копии с грамот, представленные вместе с ними. Относительно росписей он сделал лишь несколько общих предварительных замечаний, а ряд фальсифицированных грамот, поданных вместе с росписями Бедовых и Сатиных, разобрал подробно.

Большую ценность для исследования истории родословных росписей XVII в. представляет предисловие к публикации А. И. Юшкова. В нем изложена история подачи росписей и составления Бархатной книги, а также хранения родословных росписей. В XVIII в. все дела были целы, а их перечень помещен Н. И. Новиковым в качестве приложения к Бархатной книге. Когда, уже пострадав после войны 1812 г., столбцы в 1852 г. перешли в состав Московского архива Министерства юстиции, директор архива приказал их скопировать. Очевидно, это не было сделано, так как поврежденные, ветхие столбцы в 1894–1895 гг. разворачивал и реставрировал А. И. Юшков. Две росписи при этом рассыпались (Казначеевых и Кикиных). Дела, сформированные А. И. Юшковым, сохранились до наших дней. Становится понятным, почему все исследователи XIX в. пользовались копиями XVIII в.

В своей публикации А. И. Юшков напечатал лишь списки грамот, поданные вместе с росписями. Автор упрекнул Н. П. Лихачева в ряде ошибок и неточностей при передаче текста аналогичных грамот. Публикация вызвала немедленную критику Н. П. Лихачева. Развернувшаяся полемика раскрывает принципы отбора документов, передачи текста и другие археографические приемы, которыми пользовались Н. П. Лихачев и А. И. Юшков при издании родословных документов.

Отвечая на замечания А. И. Юшкова, Н. П. Лихачев высказал и свое отношение к росписям, подчеркнув, что материал этот не систематизирован, разбросан по ряду архивов, что «он по качеству своему требовал предварительной обработки». Лихачев полагал, что родословные росписи XVII в. находятся не только в Архиве Министерства юстиции, но еще в портфелях Миллера Архива Министерства иностранных дел, в книгах дел решенных архива герольдии, а также «в некоторых старинных сборниках среди рукописей в разных библиотеках и, наконец, в частных родовых архивах». Автор резко осуждает Юшкова за то, что, публикуя акты, тот совершенно игнорировал росписи, с которыми они были поданы. По мнению Лихачева, такое издание напоминает альбомы «тех любителей искусства, которые вырезывают миниатюры и гравюры из рукописей и книг».

Для изучения работы Палаты родословных дел важны опубликованные Н. П. Лихачевым отрывки из указов, связанные с созданием Бархатной книги. Он впервые издал указ 28 октября 1683 г., который является обращением к дворянству с требованием подавать росписи, и записку думного дьяка Ф. Л. Шакловитого о том, как составлять родословную книгу. Эти документы раскрывают процесс подготовки последнего указа от 26 ноября «за пометой думного дьяка» В. Г. Семенова, в котором наиболее четко определено, какие росписи и в какой системе надо записывать в родословную книгу.

Работы Н. П. Лихачева существенно дополняют ту часть книги А. П. Барсукова, где описана история создания и деятельности Палаты родословных дел, поскольку Барсуков использовал лишь документы, опубликованные Н. И. Новиковым.

В советской исторической литературе к родословным росписям обращались весьма редко. Ряд актов XIV – XV вв. из числа поданных вместе с росписями был опубликован в «Актах социально-экономической истории Северо-Восточной Руси», причем составители очень осторожно (вслед за Н. П. Лихачевым) отозвались об их подлинности. Наиболее подробный анализ актов, поданных с росписями, а также характеристика социальных слоев дворянства, представивших документы семейных архивов, даны в книге Н. Е. Носова. Эти наблюдения важны при изучении всего комплекса генеалогических материалов конца XVII в. Подробный анализ документов из росписей Бестужевых и Головкиных проведен А. А. Зиминым. Принципиально новым в этой работе является то, что А. А. Зимин не только указал на несоответствие грамот, поданных в Разряд, росписям, а родословных легенд – историческим событиям, что было отмечено еще в работах Н. П. Лихачева и Д. Ф. Кобеко, но показал истоки этих фальсификаций. Так, все исследователи указывали, что боярин Яков Гаврилович Бестужев не мог получить в кормление от Ивана III город Серпейск, поскольку в XV в. тот не входил состав Русского государства. А. А. Зимин показал, что такая фальсификация могла возникнуть на основе сведений о том, что 1556 г. Якову Гневашеву Бестужеву был дан город Серебож. Автор установил также, что ряд подделок родословных документов XVII в. связан с Кашинским Клобуковым монастырем (грамоты Головкиных, Кожиных), что являлось одним из звеньев деятельности властей этого монастыря в создании фальсификаций.

Кроме того, если в прошлом веке исследователи анализировали в родословных документах отдельные сомнительные факты легенд, отдельные сомнительные места формуляров грамот, то А. А. Зимин рассмотрел все эти явления в комплексе, указав, как сведения легенд переходят в грамоты, вскрыл целые комплексы генеалогических подделок, показав, как для этой цели использовались подлинные документы. Наиболее ярко это видно из анализа разрядно-родословного сборника Супоневых.

Таким образом, мы видим, что родословные росписи XVII в., поданные в Разрядный приказ после отмены местничества 1682 г., – не новый источник в историографии. Уже сто лет он постоянно находится в поле зрения исследователей, его ценность никогда не подвергалась сомнению. И в то же время до сих пор не сделана его «предварительная критическая обработка», о необходимости которой писал еще Н. П. Лихачев. До сих пор не выяснено, сколько было подано росписей (А. П. Барсуков приводит цифру «около 750», Н. П. Лихачев считал, что их было около 600, А. И. Юшков приводит ту же цифру, ссылаясь на подсчеты В. В. Руммеля), какие из них сохранились в подлинниках, а какие в копиях XVIII в., когда составлялись эти копии. Не выяснен хронологический отрезок времени подачи этих росписей, их обработки и использования в приказном делопроизводстве и ряд других вопросов.

Самостоятельное изучение сохранившихся подлинников представляется целесообразным по ряду причин. Только такое изучение дает достаточно ясное представление о приказном делопроизводстве, связанном с подачей родословных документов. Ни до, ни после этого до начала XIX в. мы подобных материалов не имеем. Это изучение позволит выявить и с достаточной достоверностью отнести к росписям XVII в. те материалы, сама история хранения которых не указывает на их принадлежность к росписям, составленным после отмены местничества. Изучение подлинников позволит выработать и определенные критерии в отношении работы с копиями XVIII в.

В настоящее время от делопроизводства Палаты родословных. дел сохранились 162 единицы хранения (по описи 163 единицы, из них две литерные – 52-а и 52-б – и две сдвоенные – 1–2 и 4–5). Их комплектование и состав целиком связаны с деятельностью А. И. Юшкова, на обложках XIX в. есть его подписи. При обработке в 90-е годы прошлого века столбцы были расклеены и сформированы архивные единицы хранения. Большинство росписей написано писарской скорописью, на оборотах в подавляющем большинстве сохранились скрепы лиц, по давших росписи, и копии с грамот, дьяческие записи, чаще всего – дата подачи росписи и подпись дьяка.

К сожалению, при формировании этих дел был нарушен порядок делопроизводства. В одних единицах хранения мы встречаем и подлинники, и копии с росписей, иногда две разные росписи одной семьи. Грамоты и документы, удостоверяющие происхождение, а также переписка по поводу отдельных дел иногда составляют одну единицу хранения, иногда несколько.

К таким делам относятся росписи Бутурлиных (119, 139), Волынских (67, 101), Годуновых (14, 15, 16), Голенищевых (3, 6, 4–5 – дело о включении росписи в родословную книгу), Колычевых (143, 144), Апраксиных-Вердеревских (160, 161), Кондыревых (7, 8 – челобитная о включении росписи в книгу, 9 и 10 – выписки о службе), Коробьиных (134, 155), Бахметевых (106 – выписки о службе, 136, 140), Безобразовых (44, 138), Бунаковых (122, 152 – челобитная и списки с грамот), Внуковых (52-б, 75, 124), Козловских (108, 159 – решение по делу из единицы 108), Колтовских (18, 46), Комсиных (126, 129), Кузьминых (88, 128), Римских-Корсаковых (38, 39 – челобитная), Савеловых (19, 142, 152 – выписки о службе). Мы видим, что реальное количество сохранившихся дел не соответствует количеству росписей. Поэтому представить, как велись дела в XVII в., трудно, не говоря уже о том, что часть документов погибла, и часто нельзя отыскать роспись, на которую ссылаются спорящие.

Указы и дьяческие пометы, сохранившиеся на росписях, лишь частично позволяют восстановить работу Палаты родословных дел.

В указе от 12 января 1682 г. говорится о пополнении новыми поколениями старой родословной книги, «и которых имен в той книге в родех не написано, и тех имяна в родословную книгу написать вновь к сродникам их, и для того взять у них росписи за руками».

Для остальных категорий служилых людей предусматривалось создание нескольких родословных книг. В одну должны были быть записаны княжеские и «иные честные роды», которые занимали высшие должности (бояре, окольничие, думные дворяне) при дворе в XVII в., и старые роды, которые занимали эти чины при Иване IV, «были в послах и в посланниках, и в полкех, и в городех в воеводах, в знатных посылках и у великого государя в близости». Особые книги создавались для семей, чья служба начиналась при дворе Михаила Федоровича и поднялась до «средней и меньшей» статей десятен московских чинов.

В докладной выписке по этому указу от 27 марта 1682 г. предусмотрено, как заносить в старую родословную книгу росписи семей, которые напишут, что «они пошли от родословных людей». Их родословные должны быть подтверждены сородичами, уже занесенными в родословную книгу, и только тогда их можно «писать в родословную книгу с теми родами, от кого они пошли».

С января 1682 г. составление родословной книги было поручено боярину Владимиру Дмитриевичу Долгорукому, думному дворянину Алексею Ивановичу Ржевскому и разрядным дьякам – думному Василию Григорьевичу Семенову и Федору Шакловитому. Указ 26 января 1686 г. в общей форме говорил о пополнении родословной книги, изменял состав лиц, которые этим занимались: вместо А. И. Ржевского был назначен Иван Иванович Чаадаев, вместо Шакловитого – разрядные дьяки Перфирий Оловянников и Любим Домнин.

В указе 13 сентября речь шла о структуре единой родословной книги, которая должна содержать росписи родов, не записанных в старую родословную книгу. Это прежде всего росписи имеретинского царя, сибирских и касимовских царевичей, затем роды, служившие при дворе до начала царствования Михаила Федоровича, затем роды, начавшие службу при Романовых, включая тех, кто дослужился до десятен 1-й статьи, затем роды, дослужившиеся до 2-й и 3-й статей десятни, и последними, «которые в десятнех написаны в последних статьях» или «написаны в московские чины».

21 сентября 1686 г. вместо окольничего И. И. Чаадаева, уехавшего с посольством, был назначен окольничий Иван Афанасьевич Желябужский.

Наконец, указом 14 ноября, составленным по докладной записке Федора Шакловитого, была определена структура родословных росписей в родословной книге: в каком порядке писать ветви одной семьи, как разделять росписи на фамилии, обязательно требовалось записывать, кто умер бездетным.

Отдельные черты текущей работы Палаты родословных дел раскрывают документы из собрания А. Д. Черткова. Кроме недатированного указа Ивана и Петра Алексеевичей о подаче росписей для составления родословной книги, в нем есть приказная запись, очевидно Палаты родословных дел, где указаны семьи, подавшие свои росписи с 1682 г. по сентябрь 1685 г., и – отдельно – с сентября 1685 г. по 25 января 1686 г. За последний период число росписей даже подсчитано – 52. Далее помещены списки семей, которые еще не прислали документы, но росписи которых есть в родословной книге. Здесь, очевидно, использована рукопись, близкая к Бархатной книге, так как группировка фамилий в росписи близка внутренней структуре глав Бархатной книги. Последними идут списки фамилий из боярских книг и не записанных в родословные книги, которые имеют право на подачу родословных росписей.

Из этих документов видно, что Палата родословных дел не только собирала и обрабатывала росписи, но сама составляла списки семей, от которых требовались родословные документы.

Лиц, которые работали с росписями, можно определить по дьяческим пометам.

Чаще всего встречаются пометы думного дьяка Василия Григорьевича Семенова – 13 помет (росписи Безобразовых, Буковских, Бунаковых, Буниных, Гагиных, Головкиных, Гросовых, Казначеевых, Кобяковых, Комыниных, Корякиных, Поскочиных, Римских-Корсаковых), начиная с 24 декабря 1685 г. по 15 ноября 1688 г.; три пометы не датированы. В деле Головкиных (без даты) есть черновик указа 1689 г. с упоминанием его имени.

Упоминание о дьяке Перфирии Федоровиче Оловянникове есть в шести делах (Головкиных, Кобыльских, Корбышевых, Коркодиновых, Кошелевых, Римских-Корсаковых). Самое раннее известие (без даты) в деле Корбышевых, где на основе его запроса из Посольского приказа 30 декабря 1686 г. прислана справка о происхождении Корбышевых. Кроме этого, он подписывал росписи в 1687, 1692 гг. и упомянут в указе 1689 г. (роспись Головкиных) вместе с В. Г. Семеновым.

Дьяк Любим Алферьевич Домнин подписал дела 17 и 26 марта 16 86 г. (Ворыпаевы и Клокачевы).

На росписи Боучаровых (32) есть помета: «195 (1687) марта в 16 день прислал окольничий Иван Афонасьевич Желябужский с стольником с Лукою Дуровым».

Боярин Владимир Дмитриевич Долгоруков упоминается в четырех росписях 1686 и 1687 гг. У Коробкиных (17 октября 1686 г.) запись – «доложить боярину Владимиру Дмитриевичу Долгорукому»; у Вараксиных (21 ноября 1686 г.) – «отдал боярин князь Володимер Дмитриевич Долгоруково, а сказал, что подал в 2-м числе». На росписях Коркодиновых от 2 декабря 1686 г. и Вяземских от 24 февраля 1687 г. пометы о том, что решение по делу должен доложить государям В. Д. Долгорукий.

Кроме этих лиц, чья деятельность в Палате родословных дел упомянута в соответствующих указах, в росписях встречаются имена боярина Тихона Никитича Стрешнева (Кондыревы, Римские-Корсаковы); 23 января 1693 г. на его имя дан указ о внесении росписи одной из ветвей Римских-Корсаковых в родословную их рода; в 1693–1694 гг. он же решает спор по родословию Кондыревых. Петр Шереметев в 1687 г. ведет переписку с Новгородской приказной избой о происхождении рода Савеловых. Роспись Волоцких имеет помету: «Справа Михаила Оловянникова» (7 мая 1686 г.). На переписке Перфирия Оловянникова с Посольским приказом (запрос 30 декабря 1686 г.) о происхождении Корбышевых пометы: «Справил Максим Алексеев» и «диок Василеи По[стников]». Роспись Башмаковых (1 июля 1686 г.) подписал «вологодской приказной избы подьячей Митка Родионов». И, наконец, роспись Римских-Корсаковых 4 июля 1692 г. подписали дьяки Иван Кобяков и Михаил Гуляев. Мы видим, что в деятельности Палаты родословных дел принимали участие не только лица, назначенные указами, но и другие дьяки и подьячие Разрядного и Посольского приказов, а также местных учреждений Русского государства.

Очевидно, основная работа по сбору и обработке росписей была проделана под руководством дьяка В. Г. Семенова: его имя чаще других встречается на росписях, от его имени шли запросы в другие учреждения. Кроме того, в отличие от Л. А. Домнина и П. Ф. Оловянникова, которые ездили с дипломатическими поручениями, В. Г. Семенов постоянно находился в Москве.

Хотя эти материалы еще не позволяют подробно осветить работу Палаты родословных дел, они все же расширяют наши представления и о деятельности русских генеалогов XVII в., и о работе приказных учреждений.

Хронологически сохранившиеся росписи распределяются следующим образом. Из 162 дел 49 единиц хранения не имеют дат; у 13 даты дефектные, где нельзя определить год; две росписи – 1648 и 1680 гг. – не связаны непосредственно с деятельностью Палаты.

В марте 1682 г. подано 7 росписей (4-го, 5-го, две росписи 11-го, 47-го, 22-го, 24-го числа), в 1682/83 г. подана роспись Хованских, но эта дата, сделанная цифрами, вызывает сомнение.

Основная масса датированных росписей падает на декабрь 1685 г. (3 росписи: одна 12-го и две 24-го числа) – декабрь 1686 г., всего 61 роспись. Среди них в январе-феврале подано 8 росписей, в марте – 19 (из них 6 – 26-го и 4 – 29-го), в мае – 19 (4 – 19-го, 7 – 22-го и 3 – 23-го), в июне, июле, сентябре, декабре – по 2, в октябре – 1, в ноябре – 3 росписи. В 1687 г. подано 16 росписей: 9 – в январе, 3 – в марте, по одной – в октябре и ноябре; две росписи датированы только годом. В 1688 г. подано 6 росписей (по одной в феврале, мае, июле, октябре, 2 – в марте). И от 1690–1694 гг. сохранилось по одной росписи. 3 росписи имеют даты 1685/86 и 1686/87 гг.

Эти данные не позволяют делать четких хронологических выкладок, но дают ясное представление об интенсивности подачи росписей в разные годы. Росписи стали подаваться практически сразу после выхода указа об отмене местничества, разрыв между ним и первой росписью менее двух месяцев. В 16 8 6 г. вышел ряд указов о порядке составления родословных книг и подаче росписей, на первую половину этого года падает основная масса датированных росписей. Очевидно, к концу года уже собралось достаточно материала для составления родословной книги, что и было определено соответствующим указом.

Практически после мая 1688 г. новых росписей не подавалось (если исходить из датированных). Дела 1690–1694 гг. – это решение спорных вопросов, приписки новых ветвей к уже поданным росписям. Основная масса датированных росписей относится к тем пяти годам, которые прошли от издания указа 1682 г. об отмене местничества до составления Бархатной книги.

Обратимся к количественному составу родословных росписей.

Среди 162 дел мы видим указ 14 ноября 1686 г. (158), челобитную в Разряд Парамона Бегичева с просьбой дать справку о службе его отца (153), ответ из Посольского приказа на запрос из Палаты о происхождении Корбышевых (86), копии грамот Корякиных (149), переписку с Лондоном о происхождении Бестужевых (156). Ряд дел практически не содержит росписей, эта родословия лиц, чья служба в Москве началась в середине XVII в. Таковы запись о выезде Водорацких в 1634 г. из Польши (110) запись Григория Баушева, чей отец был взят в плен в 1653 г. под Шкловом и после служил в России (95); Яков Биев (21) выехал в 1654 г. из Турции в Астрахань при воеводе Иване Петровиче Пронском. Леонтий Грос (70), переводчик Посольского приказа, взят в плен в Ку кон ау зе, где он жил во время своего путешествия, попал в Москву, стал служить в Посольском приказе. Карапиперовы (135) выехали в Москву из Турции в 1638 г. Михаил Петрович Колдычевский взят в плен под Мстиславлем в 1658 г., а с 16 63 г. служил по московскому списку (78). Краевские остались служить в Смоленске в 165 4 г., они указывают на свою принадлежность к гербу Ясень. Скрепы на этой челобитной написаны по-русски, но латинским алфавитом (80). Роспись Хованских (163) также охватывает лишь XVII в. и в основном определяет участие отдельных членов этой семьи в стрелецком восстании. Родословие Эверлаковых (49) начинается с выезда в 1651 г. в Москву «из Немец» шляхтича Романа Яковлевича Эверлакова, но в ней описано пленение его предка в XVI в. при Иване IV.

Роспись Белозерских (162) составлена 8 августа 1648 г. и, как и дело Парамона Бегичева, очевидно, попала в делопроизводство Палаты из Разрядного приказа.

Среди остальных росписей 36 совпадают в своей ранней части с соответствующими росписями родословных книг XVI в., а 88 являются оригинальными. Анализу этих новых росписей и посвящена настоящая работа, по-скольку остальные, совпадая текстуально с родословными книгами, не дают принципиально новых известий о генеалогических знаниях XVII в.

Родословные росписи XVII в. состоят из легенды о происхождении семьи и поколенной росписи, доведенной по составу лиц до последней четверти XVII в. Начиная с XVI в. часто записываются биографические сведения о службе и земельных владениях отдельных лиц, причем, в отличие от росписей XVI в., эти сведения, как правило, подтверждаются отсылками на соответствующие документы (грамоты, разрядные записи, писцовые книги и др.). Заголовки к росписям имеются не всегда. На обороте листов идут скрепы лиц, подавших росписи, иногда дьяческие записи.

Как правило, родословные легенды росписей сохраняют форму, присущую легендам XVI в. В них записан выезд предка (в Москву, Тверь, Рязань), сообщается о его крещении, иногда говорится о пожалованиях, сделанных великим князем, дальше начинается роспись.

В 44 росписях записаны легенды родословных книг XVI в., из них в двух случаях использованы «чужие» легенды: Барыковы (58) взяли легенду родословных книг XVI в. о выезде в Тверь Марка Демидова (легенда Коробовых XVI в.) и, изменив одну из фамилий росписи XVI в. (с Бабкиных на Бабрыкиных), показали себя потомками младшего сына Марка. В подтверждение достоверности своего происхождения они сослались на «выезжую книгу» Посольского приказа. Грековы (62) приписали себе родословную легенду Ласкиревых, чья роспись была в Государеве родословце 1555 г.

В 10 росписях легенда утрачена или неразборчива из-за дефектов рукописи.

Безо всяких легенд о выезде подали росписи Бехтеевы (50), Боучаровы (32), Борисовы (60), Веревкины (13), Волоховы (37), Голенкины (54), Горины (27), Казначеевы (82), которые записали только, что они «выезжие»; Колупаевы (96), Коротневы (148), Кошелевы (72).

Угличскими вотчинниками со времен Дмитрия Донского назвали себя Брюхатовы (103), Голосовы (116); суздальскими – Каблуковы (53).

Выходцами из Рязани (без легенды о выезде) записаны Белелюбские (17), Буковские (47), Ворыпаевы (73). Бузовлевы указали, что их предком был татарин Чепчуга прозвищем Бузовлев, служивший рязанскому князю Федору Ольговичу (81).

Ряд легенд выводит родоначальников из Новгорода. В росписях XVII в. эта легенда приобретает иную окраску, чем в книгах XVI в. Если раньше из Новгорода происходили родоначальники старомосковского боярства: Морозовых, Кобылиных, Свибловых, Кутузовых, служившие еще Александру Невскому, то в XVII в. Кузьмины-Караваевы (128, 88) и Савеловы (19, 142, 152) написали, что их предками были новгородские посадники, естественно, в свое время выехавшие из Пруских земель, как этого требовала традиция XVI в. Баскаковы (84) назвали своим предком баскака Амрагана, осевшего в Новгороде; из этого рода вышел и Пафнутий Боровский. Бобынины (104) переселились в Новгород из Чернигова после «литовского разоренья», а Андреевы и Колотиловские (104) просто назвались новгородскими вотчинниками. В доказательство своего происхождения многие ссылаются на писцовую книгу Дмитрия Китаева (1500 г.).

В традиционной форме XVI в. «выехал из Немец из Пруские земли муж честен в Великии Новгород» создана легенда Вараксиных (40), из «Немец» в Новгород выехал также предок Григоровых (23), а к Дмитрию Донскому – предки Гиневлевых (118) Михаил Ильич и Глебовых (11) Облагиня.

Группа легенд связана с выездом из Литвы, но, как и предыдущие легенды, она носит несколько иной оттенок, чем аналогичные легенды XVI в. В родословиях XVI в. выходцами из Литвы записаны, как правило, бывшие тверские боярские роды, перешедшие на службу в Москву. Переезды из Литвы в Тверь, затем в Москву связаны с образованием единого Русского государства и его сношениями с Великим княжеством Литовским. Основная масса легенд XVII в. говорит о выезде при московском великом князе Василии III, во время правления которого велись войны с Литвой и переезжали литовские князья. В первой четверти XVI в. сказались выехавшими на Русь Ближевские (121), Борщовы (35), Клишковы (36), Протасьевы (59). В легенде Бухваловых (102) указан выезд предка к царю Ивану IV, но с датой 1522 г. Только Бунаковы (122) и Владычкины (48) записали, что их предки выехали в 1408 г. с литовским князем Свидригайло. В ословном это семьи, служив-шие дмитровским и волоцким князьям.

Родоначальник серпуховских помещиков Козловых (71) Дмитрий Немиров сын Козлов назван в росписи «шемятичевским». Болотниковы (157), служившие по Вяземскому уезду, также сказались выходцами из Литвы, но ни имени предка, ни времени выезда указать не смогли. Без указания даты записан и выезд Венцеслава Корсакова – родоначальника Римских-Корсаковых (38, 39).

Сопоставима с родословными книгами XVI в. и группа легенд о выезде из Крыма и Золотой Орды.

Приехавшими из Крыма записались Баранчеевы (130), указав своим предком Василия Баранчеевича Киятова и сославшись на легенду Киятовых в родословных книгах. В родословиях XVI в. князья Убо-Кияты названы предками Глинсках. К тому же известие о князе Кияте в росписи относится к XIV в., а служба его ближайшего потомка – к 1524 г.; за весь XV в. предки Баранчеевых не записаны. Бахметевы (140) сказались татарами, выехавшими в XV в. в Москву с царевичем Касимом; Гайтуровы (83) выехали из Крыма при Василии Темном, тогда же приехал родоначальник Елизаровых (76) царевич Егул. Карауловы указали своим предком Ямурчея Караула, посла к Ивану III.

Из Большой Орды выехал в 1301 г. царевич Берка, от которого повелись Блохины (63). Оттуда же назвали своего предка – мурзу Кугилубага – Болтины (109), написав, в каком году он выехал и при котором великом князе, «про то ведомо в Розряде». Елчины (90) записаны потомками посла Золотой Орды Елчи, приходившего к Ивану III. Предок Комыниных (74) Бугайдал выехал к Василию III.

В этих легендах бросается в глаза то, что имена многих родоначальников и их связь с Москвой известны по летописям. Братья Касим и Егуп, царевичи, упоминаются в связи с событиями феодальной войны в 1447 г., царевич Ямурчей – в связи со стоянием на Угре в 1481 г., царевич Берка – один из известных деятелей Золотой Орды второй половины XIII в. Но, сообщая о их контактах с русскими князьями, летописцы ничего не говорят о их переходе на службу в Москву.

Новым в родословных легендах XVII в. являются записи о выезде родоначальников из Польши. По существу, здесь речь идет о тех же дмитровских и волоцких вотчинниках, которые в других случаях записаны переехавшими из Литвы в соответствии с генеалогическими традициями XVI в. Мы можем лишь отметить новые тенденции создания родословных легенд, поскольку и хронология событий, и манера изложения в них такие же, как в легендах о выезде из Литвы.

Самые ранние выезды из Польши указаны в легендах Кикиных (30) и Поскочиных (22). Логин, предок Кикиных, и Петр Поскоча, по легенде, дед основателя Ферапонтова монастыря, выехали к Дмитрию Донскому от Ягайло. На службу к Василию Темному приехали Архип Буникевский, предок Буниных и Майковых (98), и Александр Клокачский, родоначальник Клокачевых (34). К Ивану III пришли служить предки Головкиных (123), Коробкиных (132), Баклановских (94). Предок Крекшиных (127) Лукьян был взят в плен под Смоленском в 1514 г. К Василию III выехали также Волоцкие (51), Вороновы (137), которые тут же были испомещены в Новгороде.

Близнаковы (100) записали, что не помнят, когда их предок Оникон выехал к Василию Ивановичу, а грамоты сгорели.

В деле Грушецких (61) есть выписки из польской родословной книги о происхождении их герба.

Особняком стоят легенды о выезде из Свейского государства предка Евских (26) Филипуса; грека Константина – предка Комсиных – к Дмитрию Донскому (126, 129), братьев Кашкиных (111) с Софьей Палеолог, а также Узлы мурзы Ягоровича, предка Кафтыревых (91), в 1241 г. из Кафы. Егуповы-Черкаские приехали «с гор служить Ивану Васильевичу» (117).

Фантастическую легенду придумали себе Блудовы (29), записавшись потомками Блуда, известного по летописям с 973 г. воеводы князя Ярополка Святославича. При образовании его имени – Ивещей Блуд – в легенде использован летописный текст; до XIV в. потомки Блуда в росписи не записаны, а с XIV в. Блудовы – суздальские помещики.

Красочна легенда Елагиных (145): их родоначальник Елагоний приехал с крестоносцами в Литву, а позднее поселился в Ладоге. В Тысячной книге 1550 г. Елагины записаны помещиками Водской пятины.

Обзор родословных легенд XVII в. позволяет сделать ряд выводов. В отличие от родословий XVI в., когда все занесенные в книги роды имели легенду о выезде, в XVII в. часть семей легенд не дала. Это может говорить о том, что в XVII в. сам факт службы великим князьям был признаком древности и определенной знатности семьи. Родословные легенды XVI в. в поздних росписях остались без изменений, что, очевидно, подтверждает авторитет родословных документов XVI в. Об этой авторитетности может свидетельствовать и факт заимствования чужих легенд (Ласкиревых, Глинских) из книг XVI в.

Основная масса легенд, впервые записанных в росписях XVII в., строится по образцу легенд боярских родов XVI в. Они кратки и, кроме имени родоначальника, времени выезда и полученных им пожалований, не содержат никаких сведений. Перечень стран, из которых выехали родоначальники, также в принципе совпадает с записями XVI в. Очевидно, генеалогические традиции XVI в. были еще достаточно устойчивыми. Новым в родословных легендах являются отсылки на польские родословные книги, подтверждающие достоверность происхождения семей (Грушецкие, Елагины, Клокачевы, Корбышевы).

Если легенды о выезде из «Немец», Литвы, Польши не всегда связаны с конкретными событиями, известными по другим источникам, кроме известия о взятии Смоленска или о выезде князя Свидригайло, то легенды о выезде из Крыма и Золотой Орды, как правило, отталкиваются от событий, известных по летописям и связанных с деятельностью крымских и ордынских мурз и царевичей.

В родословных росписях ни разу не встретились фантастические легенды, о которых часто писали в генеалогической литературе. Наиболее яркий пример – легенда Супоневых, которые, используя подлинные родословия и разряды, создали сборник, подтверждающий их происхождение. В их легенде как предки записаны испанские и итальянские короли, и вся она выглядит приключенческой повестью XVII в. На абсурдных фактах построены легенды Челищевых (их предок был якобы убит «из пушки в чело» на Куликовом поле, что и дало начало фамилии), Мышецких, которые помещены в отдельных рукописях родословных книг второй половины XVII в. Ничего подобного в официальных росписях не встречено. Наиболее близка к таким росписям легенда Блудовых, где использован летописный рассказ Х в., но фантастические детали в ней отсутствуют.

Очевидно, история отдельных семей и генеалогические традиции в XVII в. были таковы, что использование недостоверных легенд в официальных документах было невозможно. Еще Н. П. Лихачев, разбирая родословную легенду Сатиных, предположил, что «Сатины, как и некоторые другие фамилии…, приготовили несколько росписей и подали в приказ ту, которая казалась наиболее вероятной».

Сведения о социальном составе семей, подавших росписи, раскрывают записанные в них известия о службе и земельных владениях. В этих записях нет какой-либо системы, каждая семья заносила в росписи то, что знала и считала возможным сообщить. В отличие от родословий XVI в. в росписях часто встречаются отсылки на разряды, грамоты и другие документы. Иногда круг сведений, помещенных в росписи, совпадает с кругом известий из приложенных к росписям документов.

Никаких записей о службе и земельных владениях нет в 24 росписях.

Новым для родословий XVII в. является ссылка на Тысячную книгу 1550 г. и Дворовую тетрадь 50-х годов XVI в. как на источник, подтверждающий родовитость. Тысячники упомянуты в росписях Волоховых, Болтиных, Елагиных, Карауловых, Кафтыревых, Кикиных. Все записанные здесь лица есть в Тысячной книге, кроме Пимина Михайлова Елагина; в 1550 г. был записан лишь его брат Федор. В одной росписи Баскаковых приведены «фальшивые» тысячники Алексей, Иван, Федор Петровы. Баскаковы в Тысячной книге имеют другие имена. На Дворовую тетрадь ссылаются Блудовы, Бухваловы, Козловы, все их известия подтверждаются текстом Дворовой тетради. Эти записи единичные, но они позволяют связать сведения источников XVI в. с определенными семьями и уточнить социальный состав тысячников, круг семей, привлекавшихся при реформах 50-х годов XVI в.

Кроме отсылок на Тысячную книгу, в росписях есть упоминания о писцо-вой книге Дмитрия Китаева, составленной, очевидно, в конце XV в. (росписи Григоровых, Кузьминых, Савеловых и др.). Это принципиально новое явление по сравнению с родословиями XVI в. Книга Дмитрия Китаева связана с переселениями, происходившими в Новгородской земле в конце XV в. после присоединения Новгорода к Москве. Для родословий XVI в. упоминание о записи в книгу Дмитрия Китаева было признаком неродовитости, отказа от службы в Москве. Очевидно, к концу XVII в. главным признаком родословий стал сам факт древности службы, а не места службы. В этом случае отсылка к книге Дмитрия Китаева доказывала, что семья известна с конца XV в.

Если обратиться к упоминаниям земельных владений – сведения о том, где получили земли предки, перешедшие на службу в Москву, или просто уездов, где находились поместья, то первое место здесь занимает Новгород. Ряд записей, как уже отмечалось, связан с переселениями конца XV в., часть – со службой в Новгороде в XVI в. В пяти росписях есть известия о службе в уделах – Дмитров, Старица, Волоцк. Эти упоминания важны тем, что средняя (не боярская) прослойка удельных дворов по родословным книгам XVI в. неизвестна. Ветви семей, служившие в уделах, в них не записывались даже в том случае, когда часть лиц была связана службой с Москвой и общая роспись рода попадала в родословные книги. О семьях, служивших только в уделах и не имевших своих представителей при великокняжеском дворе, мы из генеалогических документов XVI в. ничего не знаем.

Росписи XVII в. тем более ценны, что в них есть записи, каким именно удельным князьям служили те или иные лица, есть в них и уникальные сведения об обмене дворов московского и старицкого князей в годы опричнины. Об этом обмене есть сведения в летописях, частично круг лиц, перешедших на службу в Москву, можно реконструировать по разрядным книгам, но такая реконструкция в силу специфики самих источников относится к боярской прослойке; об обмене служилых людей из других источников неизвестно.

Часть семей, подавших росписи XVII в., – вотчинники Вязьмы, Козельска, Ржева; эти земли связаны с переселениями из Литвы. Три семьи из числа таких землевладельцев записали своих предков выехавшими из Литвы и Польши.

Упомянуты в росписях и владения семей, издавна служивших в Москве, Рязани, Суздале, Костроме.

Все эти записи относятся к известиям о родовых гнездах, но, кроме них, в росписях есть упоминания о других земельных владениях, как правило, подтвержденные грамотами. Эти сведения позволяют проследить размещение помещиков, членов одной семьи. Кроме того, мы имеем здесь дело с росписями семей, не попавших в родословные книги XVI в., именно эти записи и содержащие их росписи позволяют связать сведения актов XVI в. и отнести их к определенной семье.

Группа известий росписей связана непосредственно со службой при московском дворе. Чаще всего это известия об участии в различных войнах и сражениях XVI в., но есть и записи о занятии определенных должностей при московских князьях. Среди уникальных известий следует отметить упоминание о службе в Опричном дворе Тимофея Ларионова Бунина (98. Л. 3), неизвестное по другим источникам.

Основная масса известий о службе относится к началу XVII в., и здесь они иногда перерастают в биографии отдельных лиц или подробную подборку выписок из различных документов о деятельности одного лица.

Такой анализ сохранившихся подлинников родословных росписей конца XVII в. позволяет сделать ряд выводов об эволюции генеалогических документов России. В росписях XVII в. сохраняется много общего с росписями XVI в.: оформление легенд, построение родословной схемы, форма записи лиц в росписях XVI и XVII вв. одинаковы. Наличие этих общих традиций позволяет в то же время вскрыть и новое. Прежде всего, меняется круг семей, подающих свои родословия. Это связано, очевидно, с изменениями в составе московского двора. Для XVII в. становится иным представление о родовитости семьи, поэтому новыми для росписей становятся отсутствие легенды о происхождении рода и отсылка на какие-либо события раннего времени или документы, подтверждающие древность службы при московском дворе. Меняется и сам круг документов, подтверждающих родовитость. Для родословий XVI в. характерно отсутствие ссылок на грамоты и просто невозможна отсылка на книгу Дмитрия Китаева. Меняется и отношение к службе в уделах. Можно сказать, что в XVI в. признаком родовитости был факт, ко-му служишь, а в XVII в. с какого времени служишь.

В росписях XVII в. сохраняется форма легенды о выезде, характерная для родословий XVI в., но вкладывается иной смысл в сам факт выезда. Меняется роль Новгорода как места выезда на службу, характерно, что рядом с «выездами из Литвы» появляются в совершенно аналогичных случаях «выезды из Польши». Это скорее может свидетельствовать о перемене внешнеполитических отношений XVII в., когда Польша и Литва выступают как единое государство.

Для известий XVI в., записанных в росписи, более ценно не упоминание об отдельных фактах службы, чаще всего известных по более ранним источникам, а то, что сами росписи принадлежат тому слою дворянства, которое не попало в родословные книги XVI в. и чьих более ранних росписей мы не имеем. В росписях XVII в. появляется и новый жанр – светская биография, которая отличается от более ранних упоминаний о службе большей детальностью в записи фактов и литературным стилем изложения. Практически те росписи, о которых уже говорилось, что в них нет росписей как таковых, а лишь содержатся сведения о выезде в Россию в XVII в., представляют собой биографии выехавших.

Наконец, росписи сохранили уникальный материал о деятельности Палаты родословных дел и лицах, принимавших участие в создании родословий XVII в. Если имена русских герольдмейстеров XVIII и XIX вв. нам давно известны, то теперь к ним можно добавить думного дьяка В. Г. Семенова, под чьим руководством была проделана основная работа с росписями, поданными в Приказ после упразднения местничества.

Наблюдения над родословными росписями позволяют еще раз вернуться к вопросу о датировке Бархатной книги.

Указ 14 ноября 1686 г. говорит о том, как надо писать родословную книгу и как использовать для этого старую родословную, очевидно, он был издан перед составлением Бархатной книги, когда материалы для нее были собраны.

Бархатная книга скреплена по листам думными дьяками В. Г. Семеновым, Д. Т. Полянским, Е. И. Украинцевым и дьяками П. Ф. Оловянниковым и Л. А. Домниным. Домнин уже в 1689 г. стал думным дьяком. Вместе с Украинцевым он участвовал в Крымском походе 1686–1687 гг., затем Украинцев участвовал 7–25 июля в раде, выбиравшей гетмана войска Запорожского. В 1688/89 г. Домнин уехал с посольством к Мазепе. Очевидно, Бархатная книга могла быть подписана после возвращения Домнина и Украинцева из Крымского похода, но до отъезда Домнина с новым посольством, приблизительно во второй половине 1687–1688 г.

Все документы, связанные с составлением Бархатной книги, хранятся в фондах Разрядного приказа, сама книга находится в сенатских фондах. Когда и зачем она была перевезена в Петербург?

Ответ на этот вопрос дает переписка главного инспектора московских сенатских архивов П. И. Иванова с герольдмейстером В. Д. Философовым. В 1850 г. Иванов просит Философова помочь отыскать две родословные книги XVII в. Одна из них – официальная родословная, составленная в 1682 г. после упразднения местничества. «Этой любопытной и в настоящее время необходимой книги в здешних архивах нет, и, вероятно, она в архиве герольдии хранится, потому собственно, что при императрице Екатерине II, когда составляемы были дворянские книги, все относящиеся до этого предмета документы были вытребованы в С.-Петербург».

На распоряжение Философова о розыске названной Ивановым рукописи 2 августа 1850 г. поступил рапорт архивариуса герольдии Китаева о том, что упомянутой Ивановым книги в герольдии нет, а в «присутствии же департамента герольдии хранится под названием Бархатная книга сборник родословный, составленный в царствование царя Федора Алексеевича, который служит важным актом и основанием в решениях».

На основании этого рапорта 27 сентября 1850 г. Философов отправил в Москву ответ, где сообщал, что интересующая Иванова книга 1682 г. находится в департаменте герольдии и «известна под именем Бархатной книги». Отвечая на это письмо, Иванов вместе с благодарностью за присланные сведения выражает сожаление, что этот важный источник «не издан до сих пор в свет изящным образом» и трудно доступен для исследователя. «Как же не исправно издание новиковское, но и оно весьма редко и с трудом его можно отыскать».

Эта переписка не только раскрывает нам историю хранения самой Бархатной книги, но и показывает, что часть генеалогических материалов XVII в. можно искать среди делопроизводственных документов XVIII – XIX вв., поскольку в это время они использовались для справок.

В связи с историей хранения рукописи интересно также выяснить, когда и где она получила столь необычное для русского источника название – Бархатная книга. Ни на рукописи, ни на копиях, сделанных с нее, его нет. Впервые оно употреблено, очевидно, в работе Ф. Эмина (1768 г.). Потом на титульном листе публикации Н. И. Новикова (1787 г.) появляются аналогичные слова – «которая известна под названием Бархатной книги».

П. И. Иванов не связывает в своем письме родословную, составленную при отмене местничества, с книгой, опубликованной Н. И. Новиковым. То, что Бархатная книга и есть официальный родословец, определил В. Д. Философов.

Эти сведения приводят нас к выводу, что, находясь в составе Разрядного архива, рукопись названия не имела, иначе его при своих розысках упомянул бы Иванов. Бархатной книга стала называться в канцелярии герольдии, где это название за ней закрепилось. В таком случае можно установить примерную дату перевоза рукописи из Москвы в Петербург. Он произошел между 1762 и 1767 гг. От служащих герольдии это название стало известно Ф. Эмину, Ф. Миллеру, а от него, очевидно, Н. И. Новикову.

В научную литературу название Бархатная книга перешло с титульного листа публикации 1787 г.

 

Некоторые задачи генеалогического исследования

[302]

Роль вспомогательных исторических дисциплин в современном исследовании, вопросы совершенствования их методики, установление новых связей между различными традиционными дисциплинами – проблемы, неоднократно обсуждавшиеся на страницах научных изданий. Так, В. Л. Янин наиболее четко и последовательно определил изменение роли вспомогательных исторических дисциплин. С одной стороны, они совершенствуют свою исследовательскую методику и создают справочники, необходимые для своего собственного развития, с другой – исследование, посвященное источникам этих дисциплин (монеты, печати, формуляры актов), часто выливается в работу по истории международной торговли, государственного аппарата и др. Автор видит основные перспективы их развития не только в совершенствование методики исследования, но и в интеграции, в тесной связи параллельных исследований ряда вспомогательных дисциплин.

Основное отличие генеалогии от, скажем, нумизматики, сфрагистики, палеографии состоит в том, что практическая генеалогия – история семьи, установление степени родства – может существовать вне исторической науки. Любое целенаправленное коллекционирование рукописей, монет, печатей и других объектов исследования вспомогательных дисциплин невозможно без знания специальной литературы, каталогов, изучения музейных собраний и др. Коллекционер приобщается к специальным работам, лишь внося свою лепту в общее развитие науки, расширяя круг источников, уточняя их хронологию. Знание истории своей семьи, своих предков и ближайших родственников может существовать вне исторических исследований, создавая семейную традицию, давая локальное знание исторических событий, в которых принимали участие родственники. Поскольку эти знания в свою очередь могут стать источником исследования, само понятие генеалогии как будто становится расплывчатым. Но эта расплывчатость мнимая; как и другие отрасли истории, генеалогия имеет свои закономерности, вытекающие из закономерностей исторического процесса и из закономерностей исторической науки.

Генеалогия – самая древняя из вспомогательных исторических дисциплин. Если нумизматика, сфрагистика в практической деятельности появляются в обществе, где есть товарообмен и классы, палеография и дипломатика связаны с развитием письменности и работой государственного аппарата, то знание своих предков и истории своей семьи появилось одновременно с человеком. Первые сведения по генеалогии содержатся в этногенетических преданиях. Сведениями о родстве и происхождении семей, преимущественно правящего класса, изобилуют летописи, хроники, саги и другие исторические произведения. Но генеалогия окончательно конституируется в развитом классовом феодальном обществе, когда появляются специальные генеалогические документы, имеющие юридическую силу. Происхождение семьи и служебное положение предков давали права на земельные владения, чин или должность и определяли место в сословной иерархии. Сословность, по определению К. Маркса и Ф. Энгельса – неотделимая черта феодального общества, когда существуют не классы, а сословия «с определенными и строго ограниченными привилегиями». Историческое развитие сословий в классы завершается буржуазной революцией, когда «условием освобождения третьего сословия, буржуазии, было уничтожение всех и всяческих сословий».

Представление о сословности феодального общества позволяет выработать определенный подход и к генеалогическим источникам.

Источники генеалогического исследования практически неограниченны, ими может быть любой памятник (письменный, архитектурный, археологический, предметы искусства), содержащий биографические сведения об отдельном лице. Основным моментом генеалогического исследования здесь является отнесение определенного круга фактов о жизни и деятельности этого лица. Часто в процессе такой работы генеалогия смыкается с источниковедением.

Источники генеалогии, создававшиеся в процессе деятельности лиц и учреждений и имевшие юридическую силу – это поколенные росписи и таблицы, которые устанавливали родственные связи между отдельными членами семьи. В задачи научной дисциплины генеалогии входит исследование истории создания ее источников, проверка достоверности их сведений. Кроме этого, генеалогия создает свои справочники о жизни и деятельности лиц и семей, используя весь доступный объем исторических источников. Такие справочники являются надежным фундаментом различных исследований по социально-экономической и социально-политической тематике, а также сами могут перерастать в подобные исследования.

Различия между практической и научной генеалогией принципиальны. Научная генеалогия всегда подчинена задачам исторического исследования, практическая – юридически оформляет степень родства между определенным кругом лиц, определяя их положение в структуре общества.

Между Государевым родословцем 1555 г. и «Русской родословной книгой» П. В. Долгорукого (1841 г.) как генеалогическими справочниками нет принципиальной разницы. Оба они создавались как документ, где зафиксированы родственные связи между членами различных семей. Их различие не в назначении, а в разных уровнях развития общества XVI и XIX вв. Именно этим обусловлены и отбор семей, и проверка достоверности сведений о родстве, и отбор биографических сведений, и способ размножения книги. А уже в книге Н. П. Лихачева «Разрядные дьяки XVI в.» изучение истории создания основных источников русской генеалогии органически входит в исследование деятельности одного из ведущих государственных учреждений России. Именно здесь генеалогия как вспомогательная историческая дисциплина начинает раскрывать свои возможности.

Методика составления родословных таблиц в России научно не разрабатывалась. Основным источником русской генеалогии являются росписи нисходящего родства: в них записываются все потомки какого-либо лица, как правило, только по мужской линии. Росписи восходящего родства, где записаны все предки какого-либо лица, русской генеалогии также практически неизвестны.

В родословных росписях можно выделить два элемента – так называемую легенду о происхождении семьи, где записан ее родоначальник, и поколенную роспись.

Поколенная роспись – это перечень всех членов семьи с указанием степени родства, в своей древней части она иногда баснословна, форма росписи в русских источниках существенно не менялась в течение столетий, в каком бы виде эти документы не существовали (как приписки к летописным сводам, самостоятельно, объединенные в родословные книги). Поколенная роспись имеет практическое значение при установлении степени родства как внутри членов одной семьи, так и между разными семьями, если известны их родственные связи.

Родословные росписи чаще привлекают историков, так как именно они содержат основную массу сведений, часто уникальных.

Родословные легенды исследуют гораздо реже, в основном с точки зрения достоверности происхождения родоначальника. Представляется, что их значение более глубокое. Родословие наряду с документами, где оформлялось служебное положение семьи в иерархии феодального общества (например, в России – докончальные и жалованные грамоты, разряды и т. п.), закрепляло сословное происхождение рода, право его членов занимать определенное положение. Именно родословная легенда фиксировала происхождение из княжеской семьи, древность службы великим князьям и положение предков при их дворах. Причем, оставаясь в рамках семейных преданий, эти факты не имели юридической силы, а официально зафиксированные ставили потомков на определенную ступень сословной лестницы, предоставляя им соответствующие права и привилегии.

Правительство периодически было вынуждено дополнять и редактировать родословные документы, что давало возможность семьям, выдвинувшимся на службе после предшествующего редактирования, официально закрепить уже совершившиеся изменения сословной принадлежности.

На определенном уровне развития феодального общества создавалось официальное учреждение, которое занималось сбором, проверкой и утверждением родословных документов. Деятельность таких учреждений и лиц в разных странах была схожей.

В России первоначально родословиями занимался Разрядный приказ, основной функцией которого были вопросы службы дворян, этого, по выражению Ф. Энгельса, «по преимуществу военного класса». Это еще раз говорит о тесной связи «службы» и «происхождения» в период феодализма. В Разрядном приказе был составлен Государев родословец 1555 г. и другие родословные книги. В 1682 г. при Разрядном приказе было создано специальное учреждение – Палата родословных дел, которая занималась сбором и проверкой родословных документов. Продукт ее деятельности – Бархатная книга, имеющая в основе тот же Государев родословец.

О значении, которое придавалось родословным росписям, говорит состав лиц, занимавшихся ими. Государев родословец был оставлен, как доказал Н. П. Лихачев, разрядным дьяком Е. Цыплятевым, одним «из крупнейших государственных деятелей середины XVI в. В XVII в. разработкой указов о составлении родословной книги занимался среди других Ф. Шакловитый. Справки о проверке документов о происхождении в Посольском приказе подписывал думный дьяк Е. И. Украинцев, спорные вопросы решали бояре В. Д. Долгорукий и В. В. Голицын. Бархатную книгу подписали три думных дьяка – Е. И. Украинцев, В. Г. Семенов и Д. Т. Полянский. Такое оформление, скрепленное высокопоставленными должностными лицами, имело в прямом смысле слова вечное значение. Адашевы попали в Государев родословец 1555 г., куда записаны в основном потомки первых великих князей Рюрика и Гедимина и старомосковских бояр, так как влияние А. Ф. Адашева при великокняжеском дворе в середине XVI в. было необыкновенно велико. Роспись Адашевых осталась и в Бархатной книге, когда этого рода уже не существовало, как символ сословной принадлежности.

С начала XVIII в. до 1917 г. при Правительствующем сенате была Герольдмейстерская контора, затем Департамент герольдии, высший арбитр споров о происхождении семей, в ее архиве были сосредоточены документы о происхождении русского дворянства.

8 Англии XIV в. в судах при спорах об имуществе росписи еще не привлекаются в качестве документальных свидетельств. Одним из первых толчков к их составлению была война Алой и Белой розы. С 20-х гг. XVI в. – времени правления Генриха VIII – до последней четверти XVII в. – правления Карла II – здесь велись так называемые «книги посещений» герольдов. Посланные по заданию короля, герольды объезжали графства, смотрели гербы и вели родословные записи. Составленные ими росписи в основном опирались на семейные предания, но во время этих посещений проверялись фамильные документы, надписи на гробницах и т. д. Записи герольдов имели юридическую силу. В XVII в. росписи регистрировались в герольдии. Кроме того, генеалогическую работу вели антиквары, это была частная инициатива, росписи отдельных родов часто заносились в истории различных графств.

Во Франции первые шаги генеалогии также были связаны с вопросами наследования и историей правящего дома. В 1595 г. здесь была юридически оформлена должность генеалога, а в 1615 г. – Суд о гербах Франции. В этих учреждениях проверялись и утверждались родословные документы. Именно здесь сформировались основные источники по французской генеалогии. Обе должности – генеалога и судьи – долгое время сохранялись за членами одной семьи.

Но и во Франции с середины XVI в. развивалась частная инициатива в написании генеалогий королевской и различных знатных семей. Она особенно процветает в XVII в., когда появляются работы, показывающие родство между правящими домами стран Европы или излагающие историю дворянских родов отдельных провинций. В это же время появляется интерес к теоретической генеалогии, разрабатываются принципы начертания родословных таблиц и составления поколенных росписей. Одна из этих систем, разработанная испанцем Жеромом Coca, в усовершенствованном виде существует до наших дней. XVIII век, наоборот, привел к упадку генеалогических исследований. Возможно, это вызвано тем, что генеалогия всегда обслуживала интересы дворянства, что создавало однообразие тем исследований. В эпоху Французской революции, которая «уничтожила сословия вместе с их привилегиями», такие работы теряли свое значение.

В это же время в Германии зарождается интерес к теоретическим основам генеалогии, что можно признать за рождение научной генеалогии. В 1721 г. организуется первая кафедра генеалогии в университете Вены, в 50-е гг. выходит учебник генеалогии, а в Геттингенском университете читается курс лекций; генеалогия ставится в один ряд с такими дисциплинами, как палеография, дипломатика, хронология, сфрагистика.

В Польше составление первых генеалогических справочников – гербовников – также относится к концу XVI в. В отличие от других стран здесь генеалогия более тесно связана с геральдикой; сами работы являются авторскими исследованиями, а не продуктом деятельности должностных лиц. Это отразилось и в отборе фамилий (так, один из авторов – иезуит К. Несецкий – широко использовал материалы семейных архивов и документы ордена иезуитов, но обошел молчанием историю некатолических семей), и на оформлении самих работ, в которых история происхождения семей часто наполнена вымышленными фактами, иногда фальшиво использованными записями польских хроник. Но там, где описываются события, современные авторам гербовников, их книги являются важным и достоверным источником.

Некоторые из этих работ (гербовники Б. Папроцкого и Ш. Окольского) использовались наряду с польскими хрониками в Посольском приказе при составлении в XVII в. справок о происхождении дворянских семей.

И наконец, окончательное рождение генеалогии как вспомогательной исторической дисциплины связано с именем профессора Венского университета О. Форст Баттаглиа. Его первая книга по теории генеалогии была опубликована в 1913 г.; в 40-е гг. он сформулировал принципы критики источников генеалогии, методики работы с ними, задачи генеалогии как вспомогательной исторической дисциплины. Его наблюдения легли в основу всех позднейших работ по генеалогии.

В исторической литературе последних десятилетий различных стран все чаще ставится вопрос о значении генеалогии как вспомогательной исторической дисциплины в историческом исследовании. Неоднократно возвращались к нему французские исследователи. Современная генеалогия в их работах признается вспомогательной наукой многочисленных гуманитарных наук и собственно наукой об истории возникновения и развития индивидуумов, объединенных в семьи. В основном задачи генеалогии определяются в двух направлениях. Первое – совершенствование методики исследования (расширение круга источников, более обоснованный отбор фактов о деятельности лиц). В частности, большое внимание отводится выявлению родства по женской линии. В практической генеалогии, когда при назначении на службу учитывалось родство только по мужской линии, в этом не было необходимости; для научной генеалогии важно как можно подробнее установить родство между различными семьями. Совершенствование методов составления таблиц, росписей, карточек на отдельных лиц вызвано распространением машинных методов обработки материалов. Второе направление – это связь генеалогии с различными аспектами исторического исследования, здесь принципиально новым является установление взаимовлияния генеалогии и демографии. Сами демографические исследования появились в исторической науке сравнительно недавно, и важность генеалогического метода для них несомненна. Машинная обработка материалов демографии привела к усовершенствованию генеалогических таблиц. Оно обогатило обе дисциплины.

Все чаще признается ведущая роль генеалогических исследований при разработке истории государственных учреждений средневековья, когда должности при дворе, трансформировавшиеся позднее в аппарат государственной власти, были наследственными в кругу определенных семей, иногда вырастали из придворных, также наследственных функций.

В этом принципиальное отличие научной и практической генеалогии. Для историка генеалогия – это техника обработки документа, предполагающая дальнейшее исследование; для генеалогии – это самоцель.

Наибольшее место в исследованиях о цели и задачах генеалогии отводится определению круга ее источников, их анализу, показу, в какой обстановке и для каких нужд они составлялись. Однако, поднимая вопрос о расширении круга источников для генеалогии, французские авторы, в частности М. Перроне, не конкретизируют вопрос об их объективности.

Как видно, задачи, которые ставятся перед современной генеалогией в связи с историческим исследованием, исходят из того, что ее основной источник, сформировавшийся на протяжении нескольких веков, дает схему родства лиц.

Именно это качество используется в работах по социальной истории, демографии, истории землевладения и государственных учреждений. Все эти проблемы традиционно связаны с работами практической генеалогии, которая основное внимание уделяла проверке степени родства между отдельными лицами.

Большое значение генеалогии в исследовании истории крестьянства и но-вые перспективы, какие дает такая работа, были сразу признаны в советской исторической литературе. Об этом говорил в своих лекциях в 1939 г. С. Б. Веселовский. То гда же вышла первая работа, посвященная генеалогии крестьянской семьи.

Существенные сдвиги произошли в последние десятилетия. Историки, занимавшиеся генеалогией крестьянских семей, выявили два основных комплекса источников, позволяющих реконструировать их состав и родственные связи – это частные акты на определенные земельные угодья, писцовые и переписные книги. Наличие в наше время собственно архивов крестьянских семей – явление чрезвычайно редкое. Такие комплексы документов иногда восходят к середине XVI в., а чаще охватывают XVII–XVIII вв. и имеют ограниченную территорию – Север Европейской части России, Поморье, Предуралье, районы, где преобладало черносошное землевладение и где длительное время сохранялась собственность крестьян на землю.

Методика работы с частными актами с целью составить родословие крестьянской семьи подробно изложена в работе А. А. Амосова. Эта методика тесно связана с методикой реконструкции дворянских родословий по актам, в тех случаях, когда нет поколенных росписей (работы А. А. Зимина по исследованию происхождения И. С. Пересветова; С. Б. Веселовского – по исследованию Басенковых, Кучецких и В. Л. Янина – о новгородских боярских семьях).

В ряде работ по истории феодального землевладения реконструированы архивы около полутора десятков крестьянских семей. Наиболее ценны в этом плане работы А. А. Преображенского. Под архивами в данном случае подразумеваются от 2–3 до нескольких десятков актов, относящихся к одной семье и сохранившихся как в составе единого комплекса, так и в различных архивных фондах. В зависимости от числа и хронологических рамок этих документов они могут давать широкий горизонтальный срез семьи. Таковы акты (3) семьи Шуковых (40– 50-е гг. XVII в.), Сапегиных (40–60-е гг. XVII в.) и некоторых других. Документы некоторых семей охватывают период до 120–150 лет. Таков реконструированный А. А. Преображенским семейный архив крестьян Артемьевых, сохранившийся до нашего времени в руках крестьянской семьи, родовой архив Артемьевых-Хлызовых, документы крестьянской ветви Строгановых и некоторые другие.

Для всех этих архивов характерна одна черта: они относятся к верхушке крестьянства, втянутой в торговлю земельными участками, иногда солеварение, иногда участвующей в волостном управлении (Хлызовы). Многие из них позднее перешли в купеческое сословие. А. А. Преображенский особо отмечал, что еще в конце прошлого века отдельные купеческие семьи стремились создать свои архивы, собирая ранние документы, говорящие об их происхождении из крестьян.

История двинских «лучших мужей» ярко представлена в исследовании Н. Е. Носова. Автор показывает сложный процесс эволюции богатого крестьянского хозяйства Подвинья в XVI–XVII вв., где в то время практически отсутствовала феодальная вотчина, на примере семьи Амосовых, бывших новгородских бояр, «окрестьянившихся» после присоединения Новгорода к Москве в 1478 г. и к концу XVI в. в результате своей торгово-экономической деятельности перешедших в купеческое сословие.

Генеалогия двинских крестьянских семей прослежена и в работе Н. Н. Покровского, но А. И. Копанев на основе генеалогического исследования показал, что ряд семей (Амосовы, Шуйгины и др.), которых раньше авторы относили к крестьянским, являются боярскими, представляют собой измельчавшие и обедневшие ветви новгородского боярства.

В этих работах, которые различают и хронологические рамки, и отчасти географические районы, определяется общая тенденция генеалогического изучения крестьянской семьи. Прежде всего, это верхушка класса, имевшая возможность перейти в число «гостей». Именно такие семьи вели активную экономическую деятельность: скупали земельные участки, занимались промыслами, участвовали в государственных мероприятиях по освоению новых земель. Сохранившиеся актовые материалы позволяют изучать не просто историю крестьянских семей, а историю «лучших мужей». Вторая особенность – то, что исследование ограничивается изучением экономических процессов в деревне, расслоения крестьянской общины. Практически история каждой крестьянской семьи имеет замкнутый характер и мало соприкасается с историей соседних семей. Крестьянская генеалогия XVI–XVII вв. – это яркие пятна на фоне общих экономических процессов русской деревни.

Большие возможности в изучении генеалогии крестьянской семьи последней четверти XVII – первой четверти XVIII в. дают переписные книги. Е. Н. Бакланова, исследовавшая их, показала, что в книгах точно определено родство между членами семьи, живущими в одном дворе. Большой интерес представляет замечание автора о том, что сравнение показаний этих источников за разный период приводит к выводу, что в одном и том же дворе длительное время жили одни и те же лица или их потомки. Сведения книг настолько подробны, что дают возможность точно установить степень родства и свойства между отдельными лицами из одного двора.

Работа Е. Н. Баклановой показала значение переписных книг для истории крестьянских семей, но автор в силу специфики своей работы дала статистическую, а не генеалогическую обработку этих материалов.

Гораздо меньше внимания уделяется изучению родословных легенд, методике их обработки, а, как уже отмечалось, именно в легенду о происхождении родоначальника вкладывалась идея сословной принадлежности семьи. Легенда, как правило, восходит не только к семейным традициям, но и к традициям общественных идей того времени, когда ее юридически оформляли. Это позволяет изучать родословия как памятники общественной мысли своего времени.

Дореволюционная научная генеалогия, как правило, выборочно изучала родословные легенды отдельных семей; проверялись содержащиеся в них факты, древние грамоты, поданные вместе с росписями. Основная критика падала именно на грамоты; методами дипломатики устанавливалась их подлинность или подложность. В окончательных выводах о происхождении родоначальника историка проявляли большую сдержанность. Очевидно, в классовом обществе и научная генеалогия связана с интересами правящего класса.

В советской историографии, наоборот, родословные легенды правящих домов XVI в. стали изучаться как литературно-публицистические произведения, но при этом недоучитывался тот момент, что они создавались как генеалогические произведения и в этом качестве подчинялись традициям генеалогии своего времени.

Прежде всего здесь надо назвать работу Р. П. Дмитриевой, которая выявила, исследовала и опубликовала Сказание о князьях владимирских и связанные с ним произведения. Ее работа – наиболее совершенное исследование легенд русских и литовских великих князей.

В области генеалогии Р. П. Дмитриева выделяет два аспекта: прослеживает, как эти произведения отразились в более поздних генеалогических памятниках (Государевом родословце, родословных статьях Воскресенской летописи), и проводит конкретно-генеалогические наблюдения над изучаемым текстом. Сама по себе такая постановка вопроса очень плодотворна.

При конкретно-генеалогическом анализе такого рода источников важно выяснить и разграничить два момента: 1) что мог знать автор родословий (общий круг доступных ему источников), что и как из своих знаний он использовал (это покажет цель его произведения); 2) что мы знаем об упоминаемых в произведении лицах и событиях.

Большинство генеалогических наблюдений Р. П. Дмитриевой относится к родословию литовских князей, разные редакции которого помещены после Сказания о князьях владимирских и Послания Спиридона-Саввы. Автор очень точно уловила связь между этими двумя памятниками, доказав, что «родословие литовских князей как бы противопоставляется родословию князей русских и оба вместе в своем противопоставлении служат возвеличению великокняжеской власти на Руси». Но перейдя к конкретному анализу генеалогических известий, она допустила неточности.

Родословие литовских князей начинается с прихода на Русь татар, после чего смоленский князь Витень бежит в Литву. Родоначальником литовских великих князей становится его преемник Гедимин. Р. П. Дмитриева считает, что Витень в редакциях родословия назван вассалом смоленского князя и соответственно Гедимин выступает как раб вассала смоленского князя; все это создавало четкую направленность легенды, выработанную еще хронистами Тевтонского ордена. Но Витень назван здесь не вассалом, а одним из смоленских князей. Разные редакции родословия дают ему различные определения. Дело текстолога восстановить первоначальный текст, но смысл легенды – показать не безродность Витеня, а его происхождение от смоленских князей Рюриковичей. Связь же Витеня с родом смоленских князей должна была служить интересам русского правительства. В дальнейшем, создавая новую редакцию родословной легенды литовских князей для Воскресенской летописи и Государева родословца, авторы доказывали их прямое происхождение от полоцких Рюриковичей.

В родословной легенде литовских великих князей выдержана четкая хронологическая канва, описанные в ней события привязаны к конкретным датам и в значительной степени сопоставимы с летописным текстом. Все ее редакции начинаются с опустошительного татарского прихода, который, по Чудовской повести, произошел в 6801 (1293) г., а по Сказанию – в 6830 (1322) г. Р. П. Дмитриева пишет, что 6801 г. «является годом смерти литовского князя Путовера и годом вокняжения Витеня, упоминанием о котором начинается родословие в Чудовском списке». Установление родственных отношений между Путовером (Пуковером) и Витенем принадлежит современным исследователям. Русские летописи и родословия об этом не пишут; составители родословной, говоря о преемственности, как уже отмечалось, смоленских и литовских князей, не знают литовских предков Витеня.

Если же попытаться объяснить появление 6801 г. из русский источников, которые могли быть доступны автору родословия, то под этим годом во всех летописях записан приход Дюденевой рати, одного из самых опустошительных набегов татар на Русь. В таком случае начальная дата не только раскрывает смысл родословной легенды, так как, согласно ей, Витень бежал в Литву от татар, но и объясняет дальнейшее развитие событий в родословии.

Следующее из них (поездка русских князей в Орду) во всех редакциях датируется 6825 г., вскоре после него Гедимин становится великим князем. В легенде есть стандартное упоминание, что Витень жил в Литве 30 лет, таким образом, между его бегством от татар (6801 г. – по легенде) и первым упоминанием великого князя Гедимина (6834 г. – по летописи) проходит около 30 лет. Следовательно, хронологическая канва Чудовской повести совпадает с логикой изложения и соответствует летописным записям XV в.

6830 г. как начальная дата легенды появился в Сказании, по мнению Р. П. Дмитриевой, потому, что под ним впервые в летописях упомянут тверской князь Александр Михайлович. Но смысл родословия – бегство Витеня от татар, о котором сообщается под первой датой, остается единым во всех редакциях памятника, а под 6830 г. никакого нашествия татар нигде не записано. Более того, эта дата нарушает хронологию событий Сказания, поскольку за ней идет 6825 г., и делает нелепым сообщение о тридцатилетнем княжении Витеня. Скорее ее можно объяснить ошибкой, появившейся в результате близости написания цифр 1 (А) и 30 (Л), и в первоначальном тексте Сказания, возможно, также была цифра 6801 г.

Сопоставляя разные редакции родословия литовских князей, Р. П. Дмитриева полагает, что «спиридоновская версия» их происхождения оказалась «неприемлемой для великой княгини (Елены Глинской. – М. Б.), которая была в родственной связи с литовскими князьями». Эта мысль используется автором при объяснении причин составления новой редакции родословия в Воскресенской летописи и при установлении верхней даты создания Сказания – 1533 г.

С точки зрения генеалогии, такое положение является совершенно несостоятельным. Елена Глинская ни в каком родстве с литовскими великими князьями не состояла, Глинские имели на Руси свою родословную легенду, и легенда Гедиминовичей их не касалась. Зато при московском дворе сложилась влиятельная прослойка потомков Гедимина (Патрикеевы, Бельские, Мстиславские и др.), занимавшая высшие должности и заинтересованная в приличной легенде. Для представителей этих семей было важно доказать свое родословное происхождение, уравнивавшее их положение при московском дворе с положением находившихся у власти Рюриковичей: Шуйских, Горбатых и др. В то же время московскому правительству было важно доказать зависимое от них положение литовских князей. Этот момент Р. П. Дмитриева не учла. Она лишь использовала связь одной из редакций родословной легенды литовских князей с именем Вассиана Патрикеева для обоснования даты ее составления.

Работа Р. П. Дмитриевой была первой, где вскрыто значение родословных легенд как публицистических памятников своего времени. После ее публикации стало ясно, что такие произведения недостаточно изучать в отдельности; необходимо параллельное исследование одновременно созданных родословий. При этом условии удастся установить, что относится к семейным преданиям, а что является данью идеям времени.

Комплексное изучение легенд определенного хронологического отрезка и их дальнейшее сопоставление с легендами другого этапа (например, легенды книг середины XVI в. – росписей 80-х гг. XVII в. – «Общего гербовника» конца XVIII в.) не только позволят определить достоверность самих легенд, но и то, как легенда какой-либо семьи трансформировалась под влиянием традиций разных эпох. Это сравнение покажет и принципы, по которым создавались или переделывались легенды определенного времени, выявит критерии того, что в них относится к исторически возможным фактам, а что – к идейным требованиям того периода, когда эти легенды создавались.

Такое изучение родословных легенд расширит представления о социальной структуре русского дворянства, работе государственного аппарата, предоставит новый источник для исследования общественно-политических идей.

В последние годы в работах ряда историков показана связь генеалогии с другими вспомогательными историческими дисциплинами.

В настоящей статье хотелось бы подробнее остановиться на значении генеалогии при изучении истории летописания. Генеалогическое исследование здесь тесно переплетается с источниковедческим. Можно наметить два аспекта: изучение различных, так называемых «дополнительных» статей к русским сводам XV–XVI вв., среди которых есть княжеские родословия и списки должностных лиц (митрополитов, архиепископов, посадников и т. п.), и изучение истории создания самих летописей.

Анализ летописных сводов позволил выделить в них генеалогические вставки, сделанные в отдельные списки в интересах некоторых семей и лиц. Начало этих исследований связано еще с именем А. А. Шахматова. Такие вставки широко использовал в моих работах по истории отдельных родов С. Б. Веселовский, который провел тщательное исследование их фактической стороны, А. Н. Насонов интересовался этим же материалом совершенно с другой целью – установить время и место, когда и где вставки были внесены в летописные своды, чтобы таким образом определить направленность сводов и их авторов. Поскольку оба историка привлекали один и тот же круг летописей, интересно сравнить их наблюдения.

В очерке о роде Басенковых С. Б. Веселовский анализирует известия Ермолинской летописи, содержащие ряд биографических сведений о Федоре Васильевиче Басенке. Он пришел к выводу, что в оценке деятельности Басенка Ермолинская летопись выгодно отличается от других сводов. В этом случае для Веселовского характерен тщательный анализ фактов, он ищет в актах подтверждения для сообщений летописи.

А. Н. Насонов, преследуя несколько иную цель – изучить историю создания Ермолинской летописи, выделил из ее текста все известия о Федоре Басенке, среди них определил уникальные, а также записи о Басенке, встречающиеся в разных сводах, но не попавшие в Ермолинскую летопись. Это позволило ему установить источник таких биографических известий и их общую направленность в ряде летописных сводов; автор пришел к выводу, что Ермолинская летопись скорее компрометирует Федора Басенка: из общего круга биографических сведений, имеющихся в разных летописях, в ней выбраны не самые яркие, а оригинальных записей немного.

Я. С. Лурье доказал, что биографические известия в Ермолинской летописи, связанные с именем Федора Басенка, противопоставляются аналогичным известиям в других московских воеводах. Федор Басенок пользуется сочувствием автора летописи, в то время как другие воеводы вызывают у него чувство враждебности. Это приводит Я. С. Лурье к выводу, что в основе Ермолинской летописи «лежит свод, близкий к оппозиционному московскому боярству».

Еще одной генеалогической вставкой в летописи, привлекавшей внима-ние историков, была родословная легенда Квашниных из Новгородской IV летописи (список Дубровского). Она отличается множеством подробностей и имеет некоторые черты, связанные с местническими делами второй половины XVI в.

Говоря о происхождении этой легенды, С. Б. Веселовский, который явно был увлечен ее красочностью и большим своеобразием по сравнению с другими легендами XVI в., писал: «В родовых преданиях правда смешана, намеренно и непреднамеренно, с вымыслами, но было бы неправильно отвергнуть их целиком, как и принимать на веру, без попытки разобраться в отдельных элементах». Эти принципы применял сам Веселовский при анализе генеалогических источников. Он отвергал самые фантастические сведения легенды Квашниных и среди них факт местнической борьбы в XIV в. Анализ хронологии событий, изложенных в легенде, заставляет автора передатировать и сам выезд.

А. Н. Насонов рассмотрел этот же текст списка Дубровского вместе с другими вставками во владычные своды о представителях рода Квашниных и пришел к выводу, что все эти записи появились в сводах, когда к новгородскому архиепископу были близки несколько лиц рода Квашниных, и связаны с их литературной деятельностью.

Наблюдения А. Н. Насонова над историей летописания привели его к выводам, важным для общей истории генеалогии. Большинство летописей XV–XVI вв., имеющих родословные добавления, своим происхождением так или иначе связано с Троице-Сергиевым монастырем. Этот факт, основанный на исследовании летописного материала, позволяет раскрыть деятельность крупнейшего феодала средневековой Руси в разработке генеалогических документов.

Очень часто данные генеалогии привлекаются при исследовании памятников Куликовского цикла. Обилие имен в этих произведениях, их неравномерный состав в различных редакциях, возможность иногда отыскать исторические реалии – вот узловые моменты генеалогического исследования. Цели, которые преследуются в этих случаях, также самые разнообразные: датировка отдельных редакций, определение их идейной направленности, круга описанных исторически достоверных фактов и др.

Найти позитивное решение вопроса об исторических прототипах лиц, записанных в древнерусских произведениях, определить, когда и с какой целью в них включались новые «герои», – предмет специального исследования и в данной работе не ставится. Здесь лишь прослеживаются генеалогические приемы, которыми пользовались различные исследователи, анализируя памятники о Куликовской битве. Сразу надо сказать, что все упоминаемые в Задонщине лица исторически достоверны, о них есть известия в других источниках, поэтому в дальнейшем речь пойдет в основном о лицах, записанных только в Летописной повести и Сказании о Мамаевом побоище.

До последнего времени в исследованиях о «действующих лицах» разных редакций Сказания о Мамаевом побоище даже не ставился вопрос, какие транскрипции и число имен в нем первоначальные, как они изменялись в отдельных редакциях, изводах, списках. Без решения этого текстологического вопроса генеалогическое исследование чрезвычайно затруднено. Сейчас вся эта скрупулезная работа проделана В. С. Мингалевым, остальные авторы пользовались сведениями памятника, обходясь без подобного текстологического анализа.

Большую работу по идентификации лиц, упоминающихся в Сказании, и исторических лиц проделал Ю. К. Бегунов. В то же время автор не определил достаточно четко своих позиций в подобном исследовании. Ю. К. Бегунов присоединяется к мнению А. Вайяна, что «в “Сказании” отразилось стремление русского дворянства XVI в. приписать своим предкам славные подвиги на поле Куликовом, подобно тому, что французская и английская знать возвеличивала своих предков, отличившихся в битве при Азенкуре». Такая постановка вопроса требует от автора определения четкой эволюции имен участников битвы, записанных в различных редакциях памятника. Подозрение в том, что памятник использовали для доказательства древности службы при московском великокняжеском дворе, т. е. для создания родословной легенды, требует осторожного и тщательного отбора источников для сопоставления. Надо сопоставить список участников битвы Сказания с современными памятниками – летописями и синодиками, посмотреть, в каком они соотношении и как использовались «излишки» других источников в поздних редакциях Сказания. Надо проверить состав участников битвы по родословиям XVI в.

Ю. К. Бегунов, проверяя исторические реалии Сказания, привлекает без достаточного анализа все генеалогические источники, включая поздние (XIX в.) специальные исследования.

Для ряда имен белозерских и ярославских князей, т. е. в тех случаях, когда мы имеем достаточно полные ранние родословные росписи, автор с большой убедительностью доказал, что записанные в Сказании лица вымышленные. Все фамилии, под которыми они упомянуты, появились и существовали позднее, но реальных лиц с такими именами, какие встречаются в Сказании, не было.

Без сомнения эта точка зрения более верна, чем утверждение Л. А. Дмитриева, что упоминание в Сказании имен белозерских и ярославских князей – это отражение реальных фактов.

Иное дело с боярскими именами героев Сказания, часть из них исторически достоверна: Иван Родионов Квашня, Федор Сабур, лица известные по актам, родословным росписям XVI в. и другим документам. Существование других лиц подтверждается только поздними (XVII–XVIII вв.) родословными.

Ю. К. Бегунов считает поздние легенды достоверными и подтверждающими известия Сказания. Так, определяя происхождение Михаила Бренка, исторического лица, участника Куликовской битвы, Бегунов приводит легенду, по которой он был потомком «Вильгельма-Леонтия, курфюрста Люнебургского, приехавшего в Новгород в XIII в.». По легенде, сын Михаила носил прозвище Чело, так как его отец «получил в Куликовском бою смертельную рану в лоб. Он был родоначальником Челищевых».

С. Б. Веселовский, специально исследовавший родословие Челищевых, писал, что, «судя по всему, Бренко был худородным любимцем великого князя и ни его родители, ни потомки не входили в состав боярства. В XVII в. Челищевы, выводившие свой род ни мало ни много, как от Вильгельма Люнебургского, включили Михаила Бренко в свое генеалогическое древо».

Если мы обратимся непосредственно к родословной легенде Челищевых, сохранившейся лишь в рукописях XVII в., то там записано, что Федор Михайлович получил от Дмитрия Донского прозвище Чело «за то, что отец его, Михаила Андреевич Бренко, убит на Мамаеве побоище из пушки в чело под ево великого князя Дмитрия Ивановича Донскова знаменем».

Упоминание в легенде гибели Михаила Бренка под знаменем Дмитрия Донского, как это описано только в Сказании, говорит, что скорее оно и послужило одним из источников для авторов родословия, а фантастическая подробность о ране – «из пушки в чело» – о позднем происхождении легенды. Таким образом, легенда Челищевых подтверждает, что Сказание о Мамаевом побоище в XVII в. использовалось для удостоверения исконной службы рода московскому великому князю, но ни в коем случае не подтверждает происхождение Михаила Бренка, как считает Ю. К. Бегунов.

Совершенно аналогично обращение Ю. К. Бегунова к родословным легендам «сторожей». Он прямо пишет, что «многие из названных в „Сказании” „сторожей” – лица исторические», и наряду с действительно историческими лицами, как Семен Мелик, Родион Ржевский, называет Андрея Волосатого и Петра Горского, существование которых подтверждается только поздними родословными легендами. Бегунов не рассмотрел перемену имен у этих лиц в разных редакциях Сказания.

Что касается «сторожа» Григория Судакова, которого Ю. К. Бегунов отнес к потомкам смоленских князей, то действительно такое прозвище было у лиц одной из ветвей Монастыревых, в XVI в. выводивших свой род от князей смоленских. Однако Григория Судока в их родословии нет. Это тем более показательно, что во всех росписях Монастыревых, восходящих к XVI в., показан погибшим от татар Дмитрий Монастырев, убитый на Воже в 1378 г. и попавший в Летописную повесть. Автор совершенно не сопоставил состав лиц Сказания с персонажами Задонщины. А такое сравнение убеждает, что имена, впервые записанные в Задонщине и действительно имевшие исторических прототипов, остаются неизменными во всех редакциях Сказания, а лица, появившиеся в Сказании, не только меняют свои имена и прозвища в различных редакциях, но и состав их также различен. Так, записанный в Основной редакции среди белозерских князей Михаил Семенович в Летописной и Распространенной превращается в Семена Михайловича, Андрей Кемский – соответственно в Летописной назван «кемским и андомским», а в Распространенной – «икомским». Лев Курбский превращается в Серпьского, и Ю. К. Бегунов считает, что это Лев Морозов. Эти примеры можно распространить на всех героев Сказания.

В. С. Мингалев, детально проследивший изменение имен в различных группах списков всех редакций Сказаний, не сделал попытки идентифицировать их с реальными историческими лицами. Но он пришел к интересному выводу, что такие «неперсонифицированные» имена Сказания, как Сабур, Григорий Хлопищев, Григорий Капустин, Григорий Судаков, «читаются в летописях северного происхождения». Это наблюдение позволило автору достаточно убедительно определить место создания памятника.

Из такого анализа работ, где используются методы генеалогии, можно сделать некоторые выводы, относящиеся, как представляется, к развитию генеалогии в целом.

Прежде всего расширился круг источников генеалогии и усовершенствовался метод их анализа. Из наиболее существенных достижений надо отметить использование актового материала как источника непосредственных генеалогических исследований при составлении родословных таблиц, установлении родственных связей между семьями и т. д. Привлечение летописного и актового материала не только расширяет фактическую базу генеалогии, но и позволяет ставить вопрос о значении родословных документов как источника общественно-политической мысли.

В связи с этим следует осторожнее подходить к родословным показаниям, содержащимся в литературных и публицистических произведениях XVI–XVII вв. У нас сейчас нет критериев, позволяющих отнести то или иное родословное известие к категории семейного предания, легенды, памфлета или какой-любой иной; практически никогда не ставился вопрос, что в родословных росписях или генеалогических записях воспринималось современниками как компрометирующее или восхваляющее определенное лицо или семью, как достоверное или легендарное, как соответствующее традиции родословных документов той или иной эпохи. Поэтому пока мы не можем по наличию или отсутствию в литературно-публицистических источниках определенного круга сведений об отдельных лицах или семьях говорить о времени происхождения подобных произведений и их направленности. Этот вопрос нуждается в дополнительном серьезном исследовании.

Очевидно, родословные росписи могут исследоваться как памятники общественных идей. В отличие от литературно-публицистических произведений, это массовый источник, четко укладывающийся в хронологические рамки и связанный с деятельностью официальных лиц. Их использование позволит по-новому взглянуть на представления о сословности в феодальном обществе и о связи дворянства с правящим домом. В родословных легендах сочетаются семейные предания о происхождении, иногда имеющие вековые традиции, и нормы определенной эпохи, когда они окончательно оформлялись, что делает их сложным источником. Знание генеалогических традиций определенного времени позволит четче понять идейную направленность литературных произведений.

Генеалогия в системе общественно-политических идей – тема новая, к ее разработке только приступают. Но ее значение как при изучении родословных документов, так и при исследовании этих идей представляется плодотворным и перспективным.

 

Отдельные моменты истории Литвы в интерпретации русских генеалогических источников XVI в.

[373]

История Литвы и Польши в русской генеалогической литературе XVI в. – это большой и еще не изученный вопрос, связанный с проблемами внутренней и внешней политики московских великих князей, обоснованием территориальных прав, идейно-политической борьбой. Кроме того, он входит как составная часть в вопрос о выработке идеологии самодержавия – концепции русского правительства о происхождении и правах московских вели ких князей, впоследствии – царей, и связанные с этим вопросом проблемы государственного управлении Русского государства и его места среди других европейских и азиатских стран.

Помимо такого идейно-политического направления русские родословия XVI в. содержат многочисленные конкретные, а иногда уникальные факты, связанные с происхождением, брачными связями, земельными владениями и другими вопросами истории семей, как выехавших служить из Литвы на Русь, так и наоборот – переехавших в Литву из России. Собранные воедино, они, без сомнения, позволят яснее осветить историю и взаимоотношения обеих стран в XIV–XVI вв.

Естественно, что весь этот круг вопросов, требующий исследования полного комплекса генеалогических памятников и сопоставления их с другими источниками, содержащими аналогичные сведения, невозможно рас смотреть в одной работе. Поэтому автор счел необходимым ограничиться разбором родословия великих князей литовских, помещенного в родословных книгах XVI в., сравнением разных его редакций между собой, а также с другими современными им памятниками, в основном – летописями и хрониками.

Такое сопоставление показывает связь родословия литовских князей с другими источниками, его независимость или зависимость от них в выборе и интерпретации фактов. Кроме того, сам выбор фактов из всех известных свидетельствует о политической направленности родословия.

Совокупность определенных вопросов, которые в разное время выделили составители родословия, говорит об особенностях отношений России и Литвы.

Прежде всего, надо сказать несколько слов об общей специфике родословия литовских князей в русских родословных книгах.

Родословные росписи до сих пор мало рассматривались как документ политический. Это связано с рядом причин. Традиционная генеалогия брала из росписей генеалогическую схему и проверяла ее достоверность, определяя полноту записанных в разных редакциях родословий лиц, отбирая чисто биографические известия и устанавливая достоверность степени родства. Вопрос, почему в тех или иных родословиях пропадают или появляются от дельные лица, поколения и ветви родов, практически не ставился. А только решение этого вопроса сможет осветить идейную направленность родословий.

Кроме того в русской историографии надолго утвердилось мнение о частном происхождении родословных книг и значительном частном элементе в их записях, что приравнивалось к понятиям «недостоверный», «фантастический». Такая постановка вопроса сразу исключала из поля зрения исследователя основной комплекс сохранившихся рукописей.

Предпринятое автором настоящего сообщения изучение всего известного комплекса родословных книг XVI–XVII вв. позволило установить связь между дошедшими до наших дней списками, определить их редакции, взаимосвязь рукописей внутри редакций и взаимовлияние различных редакций. Такое исследование позволяет проследить эволюцию различных редакций родословных росписей в разных редакциях родословных книг на протяжении всего времени их существования.

Для родословий, составленных и редактировавшихся в XVI – третьей четверти XVII в. характерны два типа росписей. Первый тип – княжеских и боярских родословий – представляет поколенный перечень членов одной семьи с отдельными биографическими заметками: во втором – великокняжеских родословиях – основное внимание уделено происхождению и истории дома, им присущ литературный элемент, записываются не только биографические сведения, но и характеристики персонажей, резюме политического характера и пр.

В русских родословных книгах эта тенденция имеется в пяти росписях княжеских родов: московского великокняжеского дома, литовских князей, молдавских, рязанских великих князей и отчасти князей Глинских.

Роль, которая при московском великокняжеском дворе XV–XVI вв. от водилась родословию литовских князей, видна из окружения, в котором оно выступает.

Первоначально мы встречаем это родословие в составе Сказания о князьях владимирских и Послания Спиридона-Саввы вместе с историей великих князей владимирских.

В 30-е годы наряду с родословиями московских великих князей, молдавских, рязанских и другими великокняжескими родословиями литовское родословие включается в число дополнительных статей в Воскресенскую летопись.

С 40-х годов XVI в., времени создания первых родословных книг, и до конца XVII в. родословие литовских князей является самостоятельной главой во всех редакциях родословных книг. В XVI в. это родословие неоднократно редактировалось, в его историческую часть вносились изменения, и само употребление в разное время тех или иных его редакций, делающих разные акценты на взаимоотношениях Литвы с Москвой и Тверью, происхождении литовских князей, религиозных и территориальных вопросах, говорит, что ему придавалось определенное политическое значение.

В советской историографии последних десятилетий отмечался интерес к истории Литвы, проявившийся в русском летописании XIV–XVI вв. Причем В. Т. Пашуто подчеркивал, что этот интерес связан не столько со сбором новых фактов, сколько с осмыслением и интерпретацией давно известных в интересах политики московских великих князей. В значительной мере это положение можно отнести и к генеалогии литовских великих князей.

Ее составители не стремились собрать как можно большее число фактов – их круг не выходит за рамки московского летописании XV–XVI вв. Польские источники – хроника Бельского, Стрыйковского – эпизодически ис пользовались в редакциях родословий второй половины XVI в., и лишь в части, касающейся борьбы между наследниками Гедимина. Причем эти заимствования из хроник не меняли основной концепции родословной легенды.

Очевидно, в XVI в. на это редактирование влияли три фактора: 1) внешнеполитический – отношения Литвы с Россией, 2) генеалогический – родственные связи московского правящего дома с литовскими великими князьями, 3) вассально-служебный – со второй четверти XVI в. при московском дворе сложилась значительная прослойка служилых князей, ведущих свое родословие от литовского великокняжеского дома и занимавших на Руси положение, близкое к положению удельных князей московского дома. Отдельные представители этих семей играли ведущую роль в государственном аппарате России на протяжении всего XVI в.

Во всех редакциях родословия литовских великих князей обязательно присутствуют четыре элемента, раскрывающие их политическую направленность.

Прежде всего – это вопрос о происхождении литовских князей, который является основой любого генеалогического документа. Следующий круг сведений связан с проблемой принятия христианства и отражает происходившую в то время борьбу православной и католической церкви в Литве. Немногочисленные, но специфические сведения есть в них о создании территории Литовского государства и, наконец, заимствованные из других источников, но весьма любопытные по контексту характеристики литовских князей.

Основным идейным вопросом всякого средневекового родословия, особенно великокняжеского, является вопрос о родоначальнике, о происхождении рода. Как правило, им должен быть выехавший в данную землю потомок римских императоров или представитель знатного рода. Согласно этой традиции средневековой генеалогии, на Руси великие князья киевские, а позднее – московские были потомками римских императоров. Эта идея была сформулирована в конце XV в. и окончательно закреплена в первой четверти XVI в. Сказанием о князьях владимирских. Русские родословия XVI в. придерживаются только этой версии. Та же тенденция наблюдается в родословии молдавских князей, составленной в конце XV в. в связи с замужеством и прибытием в Москву Елены Стефановны Волошанки. Литовские летописи XV в. говорят о «римском» происхождении литовских великих князей. Таким образом, для Руси, как и для некоторых соседних стран, родоначальник правящего дома выехал из Рима.

Составители московской редакции родословия литовских князей знали «литовскую» версию об их родоначальнике и даже заимствовали отдельные факты из источников, связанных своим происхождением с Литвой, но концепция происхождения литовских князей в них двуедина, к тому же она чисто московская: литовские великие князья считались потомками смоленских князей или слуг смоленских князей.

Эта версия появилась впервые в родословии литовских князей, составленном в существовавшем параллельно со Сказанием о князьях владимирских, позднее она была скреплена в Государеве родословце 1555 г. Самый ранний вариант конца XV в. (Чудовская повесть) начинает род литовских князей с 1293 г. (6801), когда «по пленении безбожного царя Батыя бежа от плена неки князь именем Витенец родя смоленьского князя Ростислава Мстиславича и вселися в Жемотя у некаего бортника». На вдове Витеня женился его «раб конюшец именем Гегименик», и от него пошли литовские князья. Аналогичный текст находится в Послании Спиридона-Саввы и Сказании о князьях владимирских.

В 40-е годы XVI в. редакция родословных книг, предшествовавшая Государеву родословцу, а затем и Государев родословец «удревняют» родословную роспись литовских князей до 1129 г. (6637), когда Литва, платившая до этого дань полоцким князьям, «а владома своими гедманы», призывает из Царьграда потомков полоцкого князя Ростислава Рогволодовича – Давила и Мовколда, из которых Давил стал первым литовским князем.

Таким образом, по русскому родословию, между Мовколдом, призванным в Литву около 1139 г., и его сыном Миндовгом, умершим в 1265 г., хронологический разрыв примерно в 130 лет. Эта московская версия о происхождении литовских князей не согласована с помещенным в тех же родословных книгах родословием смоленских князей, где также записан Ростислав Рогволодович. Следовательно, мы можем с большой вероятностью говорить об определенной концепции, а не изложении исторических фактов. Такая концепция приравнивала выехавших в конце XV–XVI в. литовских князей Гедиминовичей к русским княжеским домам и уравнивала права литовских и московских правителей на смоленские, полоцкие и черниговские земли.

В этой редакции родословия записываются по прямой линии от полоцких князей Рогволодовичей все литовские князья (6 поколений), известные русским летописям.

В 60-е годы XVI в. в родословиях всплывает версия, впервые появившаяся в конце XV в. в Чудовской повести и в Послании Спиридона-Саввы, а затем записанная вместе со Сказанием о князьях владимирских, по которой Гедимин не сын, а конюший (иногда конюх) Витеня.

В этой редакции родословной росписи существуют две тенденции – промосковская и протверская, из которых протверская, как полагает ряд исследователей, восходит к литературе Твери XV в. Согласно ей, великий князь тверской Александр Михайлович, заботясь о восстановлении Руси, разоренной татарским нашествием, послал некоего Борейка в Волынскую землю, а Гедимина – на Неман. Гедимин, «слободщик великого князя», обогатился и стал называть себя великим князем литовским. Эта же редакция говорит о вассальной зависимости Ольгерда от тверского князя Михаила Александровича и принятии им титула великого князя после женитьбы на тверской княжне Ульяне.

В более смягченном виде эта идея перешла в родословные книги второй половины XVI – начала XVII в. Здесь также говорится о том, что тверской князь послал Гедимина на Неман, но в преамбуле рассказа радетелями о Русской земле названы два князя – тверской и московский. Родословные книги никогда не пишут о зависимости Ольгерда от тверского князя, а инициатива его женитьбы на Ульяне приписана московскому князю Симеону Гордому.

Публицистическая заостренность первого родословия, составленного в годы борьбы при московском великокняжеском дворе в конце XV в. различных группировок и обострения в это же время русско-литовских отношений, во второй половине XVI в. была снята.

Но Ливонская война и события начала XVII в. вызвали к жизни в родословных книгах этот ранний вариант происхождения литовских князей.

Не менее важное место занимает в родословии литовских князей вопрос о принятии православия и борьбе православной и католической церквей.

Из-за тенденциозности генеалогического вопроса о происхождении литовских князей получилось, что потомки православных смоленских князей в Литве стали язычниками. Эту неувязку составители родословия возмещают подробным описанием отдельных моментов их крещения.

Все родословия, начиная с редакции конца XV в., говорят о крещении Нариманта, причем версия едина: его выкупил из татарского плена московский князь Иван Данилович, он крестился по своему обещанию, вернулся в Литву, где ему не дали княжения, и ушел в Новгород. Начиная с Государева родословца, родословные говорят и о крещении литовского князя Довмонта в связи с его приходом в Псков.

Но особое внимание уделено двум князьям – Ольгерду и Войшелку (Вышлегу).

Ранняя редакция (Чудовская повесть и Сказание о князьях владимирских), начинающаяся с Витеня, говорит, естественно, о крещении Ольгерда, вся инициатива которого приписана его жене – тверской княжне Ульяне. Здесь же Ягайло выступает как антитеза Ольгерду: он «впаде в латынскую прелесть» и «бысть советник и друг безбожнику царю Мамаю, его же побил за Доном благоверный князь великий Дмитрий Иванович».

В Государевом родословце, наоборот, ничего не говорится о крещении Ольгерда и Ягайло, но большое место уделено Войшелку (Вышлегу). Родословные берут здесь некоторые черты раннего летописания, но составляют самостоятельный рассказ, где основное внимание уделено отношениям Войшелка, его отца Миндовга и христианской жизни Войшелка. Московская ориентация видна и в том, что Войшелк жил в монастыре на Афоне, «славя святую Троицу» – один из наиболее почитаемых московских культов XV–XVI вв. Раннее русское летописание излагает историю его крещения иначе.

В поздних родословиях последней четверти XVI – начала XVII в. оба эти рассказа объединены. Возможно, такое усиление в поздних редакциях родословий вопроса о первых православных литовских князьях следует рассматривать как реакцию московского правительства на борьбу католической и православной церквей в Литве именно в то время.

И только один православный литовский князь выступает в русских родословиях в качестве отрицательного героя – это сын Ерденя тверской епископ Андрей, который «на Петра чюдотворца волнение учинил», «писал на чюдотворца лживые словеса».

Сравнительно небольшое, но пристальное внимание уделяют родословия территории Литвы. Это связано с вопросом происхождения литовских князей. Государев родословец и все более поздние редакции родословных книг, которые начинают род литовских князей от полоцких, пишет, что в начальный момент истории литовские города «иже суть ныне за кралем, обладаны князми киевскими, иные черниговскими, иные смоленскими, иные полоцкими». Таким образом, происхождение литовских князей от киевских подтверждается и территорией их государства, издавна входившей в сферу влияния потомков киевских великих князей, старшей ветвью которых в XVI в. были московские великие князья.

Основное расширение территории связано здесь с именами Вида, который завоевал Деревскую землю, его сына Пройдена (Троидена), присоединившего ятвяг, и Витеня, расширившего владения до Буга. Никакого своего отношения к расширению владений составители родословия не высказывали, так как это земли младшей ветви киевских князей.

Иное отношение к этому вопросу у составителя ранней редакции родословия литовских князей (Чудовская повесть и Сказание о князьях владимирских), где нет непосредственной преемственности между смоленскими князьями и Гедимином. Гедимин здесь обманом завладел городами, бывшими под властью Киева, и назвался великим князем, пользуясь «русских государей несогласием и междусобьнымн браньми». В этой же редакции говорится о деятельности Витовта по расширению территории: он срубил Киев и Чернигов, взял Брянск и Смоленск. «И отступиша к нему вси князи пограничныя со отчинами от Киева даже и до Фоминьска…». Здесь более четко проводится положение о притязаниях московского правительства на часть пограничных с Литвой земель, что связано с русско-литовскими отношениями начала XVI в. В родословных книгах третьей четверти XVI в. «территориальный момент» развития не нашел. Их положение о родстве московских и литовских князей было более гибким.

Общая эволюция родословия великих князей литовских в родословных книгах XVI в. представляется следующей. В конце XV – начале XVI в. на Руси была составлена первая редакция этого родословия, находившаяся в составе Чудовской повести и перешедшая потом в Послание Спиридона-Саввы. Это родословие носит острый полемический характер, подчеркивая неродословное происхождение литовских князей, их связь с московскими и тверскими князьями и обманный захват земель, принадлежащих потомкам киевских князей.

В 30–50-е годы сначала в Воскресенской летописи, а потом в первых родословных книгах появляется новая редакция росписи литовских князей. Они становятся потомками смоленских князей и равными с московскими князьями владельцами Литовской земли. Эта редакция закрепляется Государевым родословцем и существует в родословных, связанных своим происхождением с ним.

В своей фактической части (борьба полоцких Рогволодовичей с Мстиславом Владимировичем, биографические сведения о князе Миндовге и Войшелке и др.) это родословие опиралось на русские (преимущественно московские XV в.) летописи, но отбирало и интерпретировало факты совершенно самостоятельно.

В середине XVI в. происходит расслоение родословия Литовских князей на две части, связанное с тем, что при Московском великокняжеском дворе образуется довольно большая прослойка Гедиминовичей (князья Бельские, Голицыны, Мстиславские, Трубецкие и др.). В родословии выделяются повествовательно-легендарная часть и росписи находящихся при московском дворе потомков литовских князей. В редакциях родословных книг второй половины XVI в. эти части иногда составляют две самостоятельные главы и развиваются независимо одна от другой. Иногда «историческая» часть просто отбрасывалась, и оставались одни росписи.

В части, связанной с изложением ранней истории Литвы, наблюдаются в это время две тенденции, существующие до конца XVI – начала XVII в. Прежде всего эта часть дополняется за счет хроник и литовских летописей, из которых в родословие включается подробный рассказ о борьбе князя Кейстута и его сына Витовта с Ягайло, но концепция происхождения литовских князей остается независимой от этих хроник.

Кроме того, существование двух версий о происхождении литовских князей – от Витеня и от полоцких князей – приводит к тому, что в отдельных родословиях они соединяются вместе, т. е., доводя родословие от Давила до Гедимина, родословцы сообщают, «а в иных летописцех пишет», что Витень был из рода смоленских князей, гром его убил бездетным, а Гедимин был его конюший.

Для родословий второй половины XVI в. характерен и наиболее полный круг биографических известий, связанных с принятием в Литве христианства, где также видна самостоятельная тенденция родословных книг в подборе и освещении фактов.

В конце XVI – начале XVII в., в период обострения русско-польских отношений, в родословных книгах вновь появляется та политическая направленность родословия, которая была присуща редакции конца XV в. Распространение этих родословий, как видно из тех же родословных книг, связано с именами московского патриарха Гермогена и Филарета Никитича Романова.

Таким образом, на протяжении XVI в. историческая часть родословия литовских князей в русских родословных книгах, освещающая ранний этап истории Литвы и составленная на основе летописей, носила самостоятельный политический характер, варьируясь в зависимости от общей политики московского правительства.

Остается добавить, что по манере излагать исторические события и своей направленности это родословие не одиноко, а может быть связано с такими, как родословия московских великих князей, рязанских великих князей и молдавских великих князей, также помещенные в родословные книги.

 

Генеалогические источники в исследовании истории боярского землевладения XIV–XVI вв.

[410]

История феодального землевладения давно стала одним из основных аспектов исследования советских ученых. Мы представляем сейчас, как на протяжении XIV – XVI вв. формировались вотчины великокняжеской семьи, как они распределялись между наследниками, что обеспечивало каждому из членов семьи независимое положение, долю в государственных доходах и в то же время зависимое положение от главы семьи – великого князя. Основательно изучено монастырское землевладение XIV – XVI вв. Мы имеем подробное монографическое исследование по истории формирования вотчины Кирилло-Белозерского монастыря, решены вопросы землевладения таких крупных вотчинников, как Иосифо-Волоколамский и Симонов монастыри, и безусловно ждет своего исследователя Троице-Сергиев монастырь, в чьем архиве сохранился богатейший актовый материал.

Эта последовательность в изучении феодального землевладения в значительной мере определена исторически сложившимися комплексами документов, позволяющими всесторонне осветить формирование и развитие вотчины. Такими у нас являются великокняжеский и монастырские архивы.

В то же время мы не имеем единых архивных фондов, позволяющих проследить историю средневековой феодальной семьи за все время ее существования. Архив светского феодала нам приходится реконструировать в основном из тех же монастырских архивов. А здесь прежде всего сохранились материалы о владениях, переданных, проданных монастырю или вымененных у него.

Поэтому всестороннее исследование конкретной вотчины возможно только после того, как изучен состав монастырских фондов, из которых можно извлечь акты, связанные с историей данной семьи. Примером такого исследования являются работы С. Б. Веселовского.

Состояние и последовательность изучения архивных материалов привели к широкому развитию одновременного исследования истории значительного круга землевладельцев, чьи владения находятся в границах одной административной единицы. В работах такого типа в научный оборот как один из основных источников вводятся писцовые книги. Но это исследование при широте охвата материала ограничено во времени. Если историю вотчины одного феодала (монастыря), используя в основном материалы его архива, можно изучить на протяжении нескольких веков, то история землевладения одного уезда, где сразу исследуется ряд вотчин одного типа, естественно, уже по хронологическим рамкам. К тому же в силу плохой сохранности писцовых книг мы не всегда можем сопоставить данные разного времени, относящиеся к одному уезду.

Для создания полной картины феодального землевладения XIV– XVI вв. необходимы монографические исследования, воссоздающие историю различных семей русских феодалов, т. е. генеалогические исследования.

К такому выводу пришел С. Б. Веселовский, которому и принадлежит заслуга выработки первоначальной методики такого исследования, ему же принадлежит ряд работ по история русского боярства. С именем С. Б. Веселовского связано возрождение генеалогических исследований в России в 20–30-е годы ХХ в. В отличие от своих предшественников, русских генеалогов конца XIX – начала ХХ в., для которых написание истории семьи было конечной целью работы, для С. Б. Веселовского генеалогическое исследование, к которому он пришел будучи уже сложившимся ученым, – черновик, предварительный этап в создании истории феодального землевладения.

История семьи разрабатывалась С. Б. Веселовским в тесной связи с общеисторическим процессом, особенно в связи с ходом политических событий. С. Б. Веселовский стремился дойти до истоков светского феодального землевладения, момента зарождения вотчины, т. е. времени, от которого сохранилось минимальное количество источников. С. Б. Веселовский выработал критерии совмещения генеалогической таблицы рода (источник XVI в.), актового материала (XV–XVII вв.) и географической карты. Он обратил внимание на многовековую устойчивость топонимов и их связь с личными прозвищами отдельных лиц.

Исследования, проводимые по такой методике, дают убедительный материал для выявления первоначальной структуры феодальной вотчины. Генеалогический, актовый, топонимический материал были для него тем зеркалом, в котором эта структура отразилась в более позднее время.

Генеалогические источники – родословные росписи позволяют не только реконструировать первоначальный размер вотчины, но и решить еще ряд существенных вопросов, связанных с историей феодального землевладения.

В России первые родословные росписи появились в конце XV в., для этого времени они насчитываются единицами, очевидно еще не были разработаны четкие правила для их составления. Как сравнительно массовый источник родословные росписи возникают в середине XVI в., когда появляются первые редакции родословных книг. Работа по созданию и редактированию родословных книг связана с деятельностью Разрядного приказа. Следовательно, мы имеем дело с официальным материалом, исходящим из государственного учреждения.

Родословные росписи представляют собой списки лиц одной или нескольких семей, ведущих свое начало от общего предка. Эти лица записаны по нисходящей линии родства: роспись начинается с предка, затем идут его дети, внуки, правнуки и т. д. Если в роспись включено несколько семей, то на определенном этапе, где можно определить самостоятельные семьи, внутри общей росписи рода выделяются эти семьи, причем принцип записи лиц внутри каждой семьи един для всей росписи.

С. Б. Веселовский считал, что родословные росписи XVI в. абсолютно достоверны. Сомневаться в их подлинности приходится лишь тогда, когда сведения родословных расходятся с показаниями других источников. С. Б. Веселовский дал очень точное и образное сравнение родословных росписей XVI в., сопоставив их с «циклопическими постройками египетских фараонов». Действительно, представленная графически в виде таблицы роспись будет похожа на треугольник, где у вершины находится общий для всех членов родоначальник, у основания – несколько десятков его потомков, представителей одного поколения, а на плоскость впишется 6–7 поколений. По подсчетам С. Б. Веселовского, среди росписей старомосковского боярства, составленных в середине XVI в., мы находим более 300 (Кобылины) или около 450 (Морозовы) лиц.

Четкая схема генеалогической таблицы делает ее достаточно точно самодатирующим источником. Один из законов генеалогии предусматривает, что на 100 лет в среднем падает деятельность трех поколений. Поэтому, зная время деятельности нескольких лиц, записанных в таблице, мы всегда можем в пределах четверти века высчитать время деятельности всех остальных.

Таким образом, родословная роспись XVI в. как источник по истории феодального землевладения прежде всего дает исследователю за 200–300 лет поколенную роспись семьи, которая владела определенными землями.

Родословные росписи XVI в. дают несомненно более полный состав семьи, чем актовый материал. Родословные таблицы, составленные на основе актов, содержат сведения о лицах, установление родства между которыми иногда носит гипотетический характер.

В родословных росписях XVI в. записано подавляющее большинство чле-нов семей, даже те, о которых нет упоминаний в других источниках. Кроме того, в этих росписях отражены сведения об иной прослойке класса феодалов, чем те, фактически разорившиеся в XVI в. землевладельцы, чьи семейные архивы мы находим в монастырских фондах.

От XVI в. сохранились росписи верхушки класса феодалов, семей, кото-рые занимали ведущее положение в государственном аппарате (потомки великих князей суздальских, черниговских, ростовских, тверских, выехавшие на Русь потомки литовских великих князей, представители старомосковского боярства). За редким исключением эти семьи сохраняли в XV – XVI вв. свое экономическое могущество, и сведения об их земельных владениях почти не нашли отражения в монастырских архивах (кроме земельных вкладов, продажи или обмена, довольно случайных земельных сделок).

Таким образом, генеалогическая таблица может иметь двоякое значение в исследовании землевладения XIV – XVI вв. Если мы имеем дело с измельчав-шей и разорившейся семьей, из поколения в поколение передававшей свои земли и связанные с ними документы монастырю, то таблица составляется в процессе изучения истории семьи. В этом случае она является результатом научного исследования и необходима при обработке всего комплекса материалов, связанных с данными лицами.

Если мы имеем дело с родословной росписью XVI в., мы должны подходить к ней как к историческому источнику, содержащему сведения по истории определенной семьи.

Обычно наиболее полный актовый материал сохранился от тех фамилий, которые не имели большого значения в политической жизни России XVI в. и не оставили своих росписей. Исключение составляет лишь роспись Ворониных, записанная в XV в. От семей крупных феодалов, чьи росписи неоднократно составлялись и редактировались в XVI в., до нас дошло меньше актов. Поэтому родословная роспись является той основой, которая помогает связать эти немногочисленные документы и определить родственные связи между упомянутыми в них лицами.

Кроме своего основного значения – источника, содержащего наиболее полные сведения о личном составе класса феодалов, родословные росписи сохранили ряд записей биографического характера о принадлежности отдельным лицам земельных владений. Эти сведения, часто уникальные, восходящие к семейной традиции, дополняют известия актов. Иногда подобные записи мы находим в группе списков родословных книг одной редакции, иногда только в отдельных рукописях.

В родословных росписях встречается несколько десятков известий о земельных владениях различных лиц и семей. Основная масса этих записей не дублируется сведениями писцовых книг и актов; их достоверность проверяется косвенно сведениями из других источников о владениях членов этой же семьи. Подавляющее большинство этих известий относится к службе в Новгороде, меньше – в Пскове и Торопце. Таковы сведения о новгородских поместьях Квашниных, Кутузовых, князей Троекуровых, Щепиных-Ростовских, Белозерских, а также Плещеевых, Волынских, Мячковых.

С земельными владениями в Новгороде, очевидно, можно связать и известия о службе князей Стародубских и Галицких новгородским архиепископам. Появление в росписях таких «новгородских» известий можно объяснить тем, что большие переселения последней четверти XV в., а также времени опричнины, надолго отложились в памяти служилых людей и, очевидно, были связаны с большими земельными переделами (отрыв от родовой вотчины, возможно, разрыв связей с семьей).

Что касается Новгорода, то хронология испомещений, записанных в родословцах, устанавливается не только по времени деятельности лица, к которым относятся эти записи, но и текстуально: сведения о переселениях XV в. сформулированы «поместье за ним в Новгороде» или служит из Новгорода»; о переселениях XVI в. – форма записи иная: «испомещены в Великом Новгороде». Сведений о службе на исконной территории Московского княжества мы практически не встречаем (есть запись о Беклемишевых «служат с Коширы»). Создается впечатление, что эти упоминания о владениях делались в результате отрыва семьи или группы лиц от родовой вотчины.

Единственная запись родословных книг о переходе земель по женской линии связана с женитьбой князя Афанасия Фуника Кемского на дочери Ивана Семеновича Морозова, в результате которой ему достались земли Морозовых, в Звенигороде (села Творошина, Покровское и Никольское).

К известиям о земельных владениях относятся также показания родословных книг о службе целых семей или отдельных лиц тверским и рязанским великим князьям, а также удельным князьям московского дома. Такая служба, как правило, была связана с землевладением. Эти сведения родословных книг уникальны.

Косвенным указанием на родовые вотчины является иногда и сама фамилия феодала, происхождение которой также зафиксировано в росписях.

Реконструировав первоначальную вотчину, принадлежащую родоначальнику одной семьи, надо еще выяснить, как развивалась эта вотчина в руках его наследников на протяжении веков, как она распределялась между ними, почему те или иные ее части переходили к другим владельцам. При эпизодичности актового материала по истории вотчин, исходящего от крупных землевладельцев, только его сопоставление с генеалогической таблицей рода может дать достаточно обоснованные выводы о разделе вотчин, переходе отдельных владений среди представителей одной семьи. Особенно важно такое исследование для XVI в., когда в духовных грамотах, как правило, не указано, как должна быть разделена вотчина отца между наследниками. В этом случае величину разделенной вотчины, ее переход дальше среди наследников без генеалогии изучить невозможно.

Таковы сведения родословных, которые, при самом первоначальном знакомстве с их текстом, показывают, что генеалогическое исследование необходимо при изучении крупного светского землевладения. Такое исследование, начатое С. Б. Веселовским, ждет дальнейшего продолжения.

 

Польские традиции в русской генеалогии XVII века

[425]

Русская генеалогия второй половины XVII в. испытывала большое влияние польской литературы. Это было связано как с общим интересом к польским авторам, который проявлялся в официальной деятельности Посольского приказа и у отдельных лиц, так и с новыми тенденциями оформления генеалогических документов.

До XVII в. в России был только один вид родословных справочников – родословные росписи, на основании которых составлялись различные редакции родословных книг. Источниками росписей были семейные документы, иногда использовались показания летописей, житийной литературы. Росписи имели право составлять довольно узкий круг семей, верхушка класса феодалов, входившая в XVI в. в состав Государева двора. Все дела, связанные с генеалогией, были сосредоточены в Разрядном приказе. Редакции родословных книг, составленные в XVI в., продолжали существовать и на протяжении всего XVII в.; в это время отдельные рукописи дополнялись материалами семейных архивов. Часто семьи, чьи представители выдвинулись по службе в XVII в., вносили в списки старых родословцев свои подробные росписи, копировали семейные документы. Об одной из таких рукописей подробно писал еще Н. П. Лихачев; в современной литературе наиболее подробно изучены так называемый родословный сборник Супоневых и сборник Нелединского.

До XVII в. в России не было никаких правил и законов, требовавших доказательства дворянского происхождения от лиц, переходивших на службу к русским великим князьям и царям. Скорее всего это связано со своеобразным процессом комплектования Государева двора. В него входили потомки бояр, служивших еще первым московским князьям, чья связь с московским домом прослеживается с середины XIV в.; с присоединением к Москве русских княжеств в состав двора корпоративно вливались княжеские и боярские семьи этих земель. Потомки литовских великих князей в XIV–XVI вв. приезжали служить со своими дворянами, и их происхождение не требовало официального подтверждения.

В XVII в. меняется как форма выезда, так и социальная структура приезжавших феодалов. Наряду с польскими князьями и грузинскими царевичами, переходившими на русскую службу, как и раньше, со своими дворами, в Россию едут самостоятельно, без приглашения правительства дворяне из разных стран Европы. Установлением их происхождения, определением размеров жалования занимался Посольский приказ, который собирал необходимые для этого документы. На основании представлений Посольского приказа определялся размер жалования и вид службы «нововыезжих». Делопроизводственное оформление таких дел в течение века меняется незначительно; они близки к аналогичным делам о приглашаемых в Россию мастерах, военных, врачах, ремесленниках.

Приглашение соответствующих мастеров часто было одной из задач русских посольств в европейские государства еще в XV–XVI вв. Глухие упоминания о делах иностранцев, которые условно можно связать с оформлением их службы в Москве, есть в описи государственного архива XVI в. Дела, связанные именно с приездами иностранцев в Россию, встречаются и в описи Посольского приказа 1626 г., например, дело 1619 г. с расспросными речами о приезде в Москву из Литвы Михаила Томилова, англичан Артемия Астора, Якова и Тома с а Романовых и некоторые другие.

В приказной делопроизводственной практике XVII в. вырабатываются нормы доказательства дворянского происхождения, куда отчасти входит и генеалогический элемент – определение родоначальника семьи. Эта практика связана с нормами, зафиксированными в Статутах Великого княжества Литовского. Еще в Статуте 1529 г. предусматривалось, что шляхтич, приехавший служить в Литву, должен был представить свидетельства своего происхождения. Среди других здесь были упомянуты подтверждения, сделанные официальными послами из его страны, родственниками, людьми, которые были известны правительству.

Эти нормы, восходящие к польско-литовским традициям, были в XVII в. восприняты в Посольском приказе и применялись ко всем дворянам, независимо от того, из какой страны они приехали. Сохранилось пять подлинных дел о выходцах из Речи Посполитой: 1646 г. – о приезде Ивана Петрова сына Салтыкова; 1647 г. – Николая Посоховского; 1684 г. – Осипа Пирожского; 1686 г. – князя Александра Курбского и 1689 г. – Петра Лохмановского. При назначении им жалования в Посольском приказе подбирались предшествующие аналогичные случаи приезда дворян из той же страны или близких к ней.

Эти дела имеют довольно сложную структуру: в них содержится переписка Посольского приказа с местными органами власти об обстоятельствах выезда, расспросные речи, где приехавший излагал свою биографию и историю семьи, подборка предшествующих аналогичных случаев выезда, документы о крещении, указ о назначении жалования и др. Для нашей статьи наибольший интерес представляют расспросные речи: содержащиеся в них сведения о происхождении семей оказали влияние на дальнейшее развитие русских генеалогических документов.

В 1646 г. приехал из Дании поляк Иван Петров сын Салтыков. Его расспросная речь необычайно интересна. Он родом из Волуйковичей, в 13 лет был отдан на службу польскому королю вместе с князем Петром Трубецким (возможно, он служил непосредственно Трубецкому), попал в плен к туркам, был выкуплен отцом и вскоре после этого уехал из Польши во Францию, где находился на военной службе, затем переехал в Испанию, также воевал; потом попал в Данию. Из Дании он был послан гонцом в Москву. После этой поездки у него начались неприятности с королем и, побеседовав с русским послом в Дании Василием Апраксиным, Иван решил выехать в Москву. Салтыков был пожалован в стольники, получил поместный оклад и двор в Москве.

Осип Пирожский рассказал, что его отец имел владения в Кременецке (Волынское воеводство); после смерти отца и разорения их владений татарами, Осип с матерью переехал в Киев и оттуда был взят в Москву в певчие. Показания Пирожского подтвердили шляхта воеводства Волынского, его родственники и кн. Гедеон Четвертинский. На основании этих документов Осип Пирожский был записан в Посольском приказе как выезжий, о чем было сообщено в Разрядный приказ думному дьяку В. Г. Семенову.

Кн. Александр Курбский в челобитной указывает на свое родство с кн. Андреем Михайловичем Курбским; в расспросных речах пишет свою биографию. Его отец был взят в плен под Луками, крестился в православную веру, какое-то время служил русскому царю, затем вернулся в Польшу, когда к ней отошли Полоцк и Витебск.

Сам Александр Курбский служил с кн. Дмитрием Вишневецким, но прошло уже четыре года, как он оставил службу. Узнав, что его брат Яков выехал в Москву, также приехал.

Биография Петра Лохмановского напоминает биографию Ивана Салтыкова. Он родился в Варшаве, 9-ти лет уехал «в ыные государства для учения», был в Германии, Голландии, пять лет жил в Париже. Здесь он узнал о смерти отца. В 1687 г. он встретил в Париже Якова Долгорукого, уехал с его посольством в Мадрид, потом в Москву и хочет поступить на русскую службу. Он был отослан в Иноземный приказ.

Отличия в оформлении дел 40-х и 80-х годов относятся в основном к начальной части, где излагаются обстоятельства приезда, и заключительной, где определяется размер жалованья. Расспросные речи мало отличались, возможно потому, что в их основе лежал ряд вопросов, которые интересовали Посольский приказ. В частности, в делах 80-х годов появляются более подробные сведения о политическом положении в стране, из которой приехал дворянин. Александр Курбский ничего не мог сказать о положении в Польше, так как, уйдя из войска, несколько лет жил в своем имении, а в Москву ехал окольными путями, и это было специально отмечено в его деле.

Фрагменты некоторых дел о приездах были скопированы в XVIII в. Из них в департаменте Герольдии была составлена книга о «Выездах знатных фамилий». Она состоит в основном из расспросных речей и документов, определяющих размеры жалования. Как можно судить по выпискам из дел Лохмановского, Пирожского, Курбского, документы переписывались очень тщательно. Эти выписки в XVIII в. являлись официальным документом, подтверждавшим происхождение дворянских фамилий.

Кроме выписок из дел О. Пирожского, А. Курбского и П. Лохмановского, здесь приведены документы аналогичных дел Павла Пилятовского (1688), уроженца Мозырского повята, который выехал из Польши потому, что «у них как корунным, так и литовским войскам жолнерам за службы толко похвала, а платы как надлежит, не доходит». По приезде в Москву он случайно встретился с кн. Г. Четвертинским, с которым «они знались меж собою в Польше, будучи в войску»; Четвертинский подтвердил его происхождение и ходатайствовал о приеме Пилятовского на русскую службу.

Адам Пенчинский (1681), как и О. Пирожский, после смерти отца жил с матерью в Киево-Печерском монастыре, потом служил в войске, был взят в турецкий плен, выкуплен. Его владения пришли в запустение, до выезда он «кормился» у родственников.

Станислав Шумский (1689) из Слонимского повята, служил в литовских войсках, участвовал во всех крупных походах Яна Собеского «и от тех служб за неданием из скарбу Речи Посполитой платы пришел в скудость; и для того, что за ним маетностей нет».

Из расспросных речей вырисовывается социальный состав лиц, приехавших в Россию. Это рядовое дворянство из районов, часто становившихся театрами военных действий. В ряде случаев Россия была не первым местом их профессиональной военной службы. Возвращение на родину для многих по каким-то причинам было затруднительно. К концу XVII в. русское правительство стало сокращать размеры пожалований. При сравнении дел И. П. Салтыкова и П. А. Лохмановского, лиц происходивших из одной среды, видно, что их служебное положение в России не одинаково. Салтыков стал стольником, получил большие земельные владения, двор в Москве, подарки, поденный корм, а Лохмановский был зачислен на службу в Иноземный приказ и получил жалование деньгами.

Постепенно Посольский приказ делит с Разрядным функции доказательства дворянского происхождения приехавших семей, до XVII в. принадлежавшие только Разряду, занимавшемуся составлением и редактированием родословных документов. Это приводит к тому, что отдельные семьи, записанные в XVI в. в родословные книги, – также просят подтвердить приезд их предков, состоявшийся в XIV и XV вв.

В октябре 1649 г. по указу царя Алексея Михайловича из Разрядного приказа был послан запрос в Посольский приказ думному дьяку Михаилу Волошенинову разыскать сведения о предке Афанасия Отяева Петре Босоволке, выехавшем из «Цесарских земель», и о пожалованиях, полученных им. Отяевы как потомки известного деятеля первой половины XIV в. Алексея Петровича Хвоста были записаны в Государев родословец 1555 г. В запросе просили уточнить год приезда на Русь Петра Босоволка, отца Алексея Хвоста, и подробности смерти самого Алексея Хвоста.

От 1662 г. есть челобитная и списки с грамот Игнатия Корсакова, составленные, очевидно, в связи с его местническим делом с Алексеем Чепчуговым. В челобитной говорится о выезде их предков из «пределов Римских» сначала к великим князьям литовским, а позже к московскому князю Дмитрию Донскому.

Неизвестно, как решались эти дела, но, возможно, выдача таких справок была связана с текущей деятельностью Посольского приказа по оформлению приездов XVII в. Основная масса запросов в приказ о происхождении предков служилых людей падает на 80-е годы XVII в., когда Палата родословных дел вела большую работу по сбору родословных росписей и составлению родословных книг.

Роль Посольского приказа в области генеалогии не ограничивалась фиксацией и проверкой сведений о происхождении приезжавших в Россию иностранцев. В 70-е годы XVII в. там были создны две книги, которые сыграли большую роль в развитии генеалогических знаний – Титулярник (1672) и родословная книга Хурелича (1675); ее переводил Николай Спафарий. В советской историографии неоднократно отмечалось значение этих книг в истории политических идей.

Первая часть родословной книги герольдмейстера императора Хурелича посвящена родству русских князей, вторая – установлению родственных связей царя Алексея Михайловича с правящими домами стран Европы. Она знакомила русских деятелей с генеалогическими нормами европейских стран, почти неизвестными в русских источниках XV–XVI вв. – это тщательно разработанная восходящая система родства.

Родословные схемы Хурелича и во второй части его книги начинаются с правящего в 70-е годы XVII в. короля соответствующей европейской страны и опускаются вглубь до того предка, с которого начинается родственная связь этого короля с Алексеем Михайловичем.

У русских великих князей никогда не было общих предков по мужской линии с правителями Европы, родство с ними отсчитывается с середины XI в., начиная с браков дочерей Ярослава Мудрого. Такой отсчет преемственности власти через браки по женской линии был совершенно новым явлением и должен был импонировать первым Романовым. Кроме того, поскольку в росписях Хурелича перечислены лишь правившие лица, в них появляются пропуски поколений, изменения степени родства, что в принципе создавало довольно большую свободу в обосновании происхождения от какого-либо предка.

Родословие Лаврентия Хурелича не имеет аналогий в более ранних традициях русской генеалогии. Русские родословные росписи всегда отсчитывали родство лишь по мужской линии и давали четкую схему от отца к сыну.

Для развития новых традиций в генеалогии большую роль сыграла Хроника Матвея Стрыйковского, переводы и распространение которой также связаны с деятельностью Посольского приказа XVII в.

А. И. Рогов доказал, что с 1668 по 1688 г. Хроника в России переводилась четыре раза. В оформлении списка XVII в. первого полного перевода этой Хроники виден определенный интерес к генеалогии польско-литовской шляхты. Киноварью и заголовками на полях выделяются названия гербов, части текста, где рассказывается о происхождении литовских родов, о перемене гербов польской шляхты или передаче польских гербов литовской шляхте. Выделяются также статьи, посвященные истории отдельных семей, описанию ратных подвигов, после которых герой получал дворянство и герб. Подробно описаны и сами гербы.

Вопрос о происхождении и эмблематике дворянских гербов не поднимался в русской практике XV–XVI вв. Интерес к нему переводчиков Хроники очевидно связан с тем, что после присоединения к России в середине XVII в. украинских и белорусских земель в состав дворянства России влились семьи, чьи генеалогические традиции восходили к польско-литовским. Хроника Стрыйковского в какой-то степени освещала эти традиции и историю отдельных семей.

Следует отметить, что первые переводы Хроники были сделаны, когда в Посольском приказе уже накопился большой опыт оформления дел о приезде польско-литовской шляхты, и стали известны традиции польской генеалогии. Два последних перевода хронологически совпадают с деятельностью Палаты родословных дел; авторы родословных росписей 80-х годов XVII в. часто ссылались на Стрыйковского как на источник своих сведений. Случай использования Хроники при составлении росписей XVII в. приведен А. И. Роговым, а один из описанных им списков принадлежал окольничему А. Т. Лихачеву, который, составляя свою роспись, также воспользовался традициями польской генеалогии.

К 80-м годам XVII в. Посольский приказ становится учреждением, дающим авторитетные справки о происхождении отдельных лиц и семей. Здесь в ходе практической деятельности накапливается определенный опыт оформления дел о приезде дворян, практика опроса и записи свидетельских показаний представителей посольств. Вначале эти справки давались только лицам, приехавшим в XVII в.

В 80–90-е годы XVII в., когда после отмены местничества в 1682 г. в Разрядном приказе была образована Палата родословных дел и начался массовый прием дворянских родословий, сведения о выезде родоначальников по запросам Разрядного приказа систематически проверялись в Посольском. Переписка между приказами велась по определенному стереотипу. Получив роспись, авторы которой говорили о выезде предка из Польши и часто ссылались на соответствующие польские книги, Разрядный приказ посылал в Посольский запрос; ответ на него служил официальным подтверждением происхождения.

Для проверки родословий в Посольском приказе были, в подлинниках и переводах, польские книги (Хроники Стрыйковского, Бельского, Гваньини, Длугоша, «Орбис Полонус» С. Окольского, «Гнездо цноты» Б. Папроцкого и др.), содержащие сведения о происхождении польских и литовских дворянских родов за более ранний период. Была здесь и другая генеалогическая литература, знакомившая с нормами, принятыми в странах Европы. К сожалению, в фондах Посольского приказа эти книги не сохранились.

Если значение произведений Стрыйковского, Длугоша, Матвея Меховского и Кромера в жизни русского общества изучено, то история бытования в России польской генеалогической литературы совершенно не исследована. Есть одно упоминание А. И. Соболевского о рукописном переводе начала XVIII в. книги Б. Папроцкого «Ветроград королевский». Книги С. Окольского и Б. Папроцкого получили критическую оценку в польской литературе. Папроцкий «в описании начала родов и шляхетских семей был полностью некритичен и наивен», он бесцеремонно переиначивал источники, в частности Длугоша; книга Окольского (три тома, изданные в 1614–1645 гг.) отредактирована хаотично, «переполнена фантастическими известиями, часто даже фальшивыми». Однако в описании истории родов, современной авторам, обе книги содержат богатый фактический материал.

В подлинных росписях XVII в. сохранились первоначальные легенды и окончательные ответы из Посольского приказа, а работа по проверке сведений о выезде, содержащихся в родословных росписях, четко видна из книги «Дело о гербах», составленной Герольдмейстерской конторой в 20-е годы XVIII в. Здесь скопирована переписка от 20 марта 1686 г. по 23 февраля 1687 г. между Палатой родословных дел и Посольским приказом по поводу происхождения родоначальников дворянских родов; одновременно с признанием дворянства определялась и принадлежность семьи к одному на польских гербов.

Происхождение родоначальника русской ветви в запросе Палаты родословных дел указывалось в общих чертах: «из коруны Польской». В Посольском приказе подбирался соответствующий материал: делались переводы из хроник Бельского, Кромера, Стрыйковского о происхождении того или иного герба, участии в политической жизни и битвах лиц, принадлежавших к этому гербу; давалось описание герба по книге Окольского «Орбис Полонус». Иногда Посольский приказ собирал свидетельства о происхождении у польских посольств. Эту работу выполняли переводчики Семен Лаврецкий и Николай Спафарий. Запросы из Разряда подписывали дьяки П. Ф. Оловянников, Л. А. Домнин, которые принимали росписи в Палате родословных дел. Ответы из Посольского приказа подписывали дьяки П. Б. Возницын, В. И. Бобинин, иногда Е. И. Украинцев, занимавшиеся делами о выездах.

Эти материалы четко показывают, как была организована работа по проверке росписей. Становится ясно, каковы были критерии достоверности при составлении древних частей родословий. Составленные с использованием польских хроник и традиций оформления дел о выездах, эти справки иногда выдавались польским семьям, лишь в XVII в. выехавшим на службу в Россию, но часто их получали и представители русского рядового дворянства, стремившиеся удревнить свой род, используя польские традиции. В «Деле о гербах» есть переписка о происхождении переводчика приказа Семена Лаврецкого, который выехал из Польши в 1661 г.; «иноземца рейтарского строю» полковника Петра Скаржинского и др. Анализ родословных легенд из «Дела о гербах» позволяет проследить, как при создании генеалогических документов последней четверти XVII в. использовалась вся предшествующая практика Посольского приказа и традиции польской литературы.

Наиболее ярко польское происхождение отразилось в росписи Колдычевских. Ее подал Михаил Колдычевский, попавший в плен под Мстиславлем в 1658 г. и с 1663 г. перешедший на русскую службу. Он написал о своем происхождении и условиях перехода на русскую службу. Эта роспись по кругу сведений близка к делам о приезде и родословиям XVI в., поскольку она начинается с основателя русской ветви польской семьи и дает лишь необходимые факты о его происхождении. В тех случаях, когда приписка к польским родам служила лишь удревнению родословных, как правило, есть большой хронологический разрыв между выехавшим на Русь предком и лицом, с которого начинается роспись.

Это видно из дела Нелединских (1689). В «Деле о гербах» сохранились выписки, где приведены сведения из книг «Орбис Полонус», Б. Папроцкого и М. Кромера по истории рода Мелецких, от которых пошли Нелединские. Кроме этого, в подлинном деле XVII в. Бестужевых-Рюминых, составленном в Палате родословных дел, есть черновики ответа Посольского приказа о происхождении Нелединских. В черновиках много вставок, вычеркнутых мест, исправлений, практически это не систематизированные записи о происхождении семьи.

По этим записям, предок Нелединских Станислав Мелецкий, в крещении Михаил, приехал на Русь к великому князю Василию Васильевичу и получил «в удел многие вотчины» в Городецком уезде, где потом был поставлен Николаевский Антонов монастырь. Текст о получении вотчин в удел в документе вычеркнут и заменен выписками из двух жалованных грамот; по одной (1425) великий князь Василий Васильевич пожаловал боярина Михаила Яновича Мелецкого городом Вологдой, а по другой (1442) Михаилу и его сыну великий князь дает в Углицком уезде Копскую волость. В выписках из книги «Орбис Полонус», на которую ссылались Нелединские, есть сведения, что у их родоначальника Станислава Мелецкого в 1432 г. родился сын, а в 1461 г. он сам умер. Это последнее известие в деле XVII в. вычеркнуто. Именно сопоставление выписок из грамот и польских книг, подобранных в Посольском приказе к росписи Нелединских, показывает, что их приписка к польскому роду была фальшивой. Их предок, Станислав Мелецкий, по русским грамотам с 1425 г. служивший в Москве, по польским источникам жил и умер в Польше. Вообще, в последней четверти XVII в. Нелединские развили активную генеалогическую деятельность. Кроме росписи, для них был составлен разрядно-родословный сборник. В его основе лежит одна из ранних редакций разрядных и родословных книг, к которым приписано родословие и грамоты Нелединских.

Обращение к иностранным авторам для подтверждения происхождения иногда было излишним, так как необходимые сведения содержались в русских документах. Так, для Титовых в Посольском приказе была сделана выписка из Гваньини: «В некое время Борис Титов, муж звания честного, воевода старицкий, к великому князю, после обеда за столом седящему, пришед по обычаю бес шапки, поклонился ниско…». На основании этих сведений Титовым было выдано свидетельство о том, что Борис Титов был воеводой в Старице, хотя для доказательства их происхождения можно было использовать разряды.

На составлении справок Посольским приказом отразилась особенность переводной генеалогической литературы, где было указание только на предка какого-либо человека без поколенной росписи, соединяющей предка и потомка.

Таким образом удревнили свой род Лихачевы (роспись окольничего М. Т. Лихачева), приписавшиеся к гербу Ясенчик. В справке, выданной Посольским приказом и скрепленной Е. И. Украинцевым, где представлена подборка сведений из книг Окольского и Папроцкого о деятельности лиц разных фамилий герба Ясенчик, нет конкретных сведений, позволяющих связать Олега Богуславовича Лиховца, их родоначальника, с Лихачевыми, известными по русским источникам. Напомним, что брату М. Т. Лихачева принадлежала одна из рукописей XVII в. перевода Хроники Стрыйковского, и он призывал к широкому использованию иностранных материалов для русской истории.

На родство с Лихачевыми по гербу Ясенчик (в Польше Лиховские), «что по старому выезду из Польши в Московское государство пишутца Лихачевы, и ныне той нашей фамилии и роду нашего околничие Алексей Тимофеевич да Михайло Тимофеевич Лихачевы», сослались в своей росписи Краевские.

Краевские стали служить царям после присоединения Смоленска, в их росписи (1688) упоминается переход на русскую службу, крещение в православную веру, пожалования – круг сведений, восходящих к делам о выезде. Кроме того, подавая роспись, они представили соответствующие документы из Польши. Происхождение Краевских сомнений не вызывает, а бывшие новгородские вотчинники Лихачевы, которые не смогли составить подробной поколенной росписи, приписались к польскому гербу, удревнив свой род до XI в.

Подобным образом удревнили свое происхождение Грушецкие, родствен-ники царицы Агафьи Семеновны, жены царя Федора Алексеевича. Свою роспись (1686) они начинают с Карпа Астафьева Грушецкого, чей сын Илья служил царю Василию Шуйскому; правнучка Ильи стала царицей. В выписках из Посольского приказа, к которым приложен красочный рисунок герба Любеч, говорится о происхождении этого герба и о Грушецких из Хелмской земли; эти записи относятся ко времени правления великого князя Ягайло. Никаких сведений, позволяющих связать обе фамилии Грушецких, не приведено. Вероятнее предположить, что родственники царицы создали свою роспись, исходя из новых традиций, а не фактов.

Такие же сведения, восходящие к польской традиции и не связанные с ро-дословными росписями дворянских родов, поданными в XVII в., приведены Михаилом Рачинским «с товарищи», входившими в состав посольства, для подтверждения польского происхождения Хрущовых. В выписке из «Орбис Полонус» дано описание герба Хрущовых, переехавших в Польшу из Чехии.

Одинцовы для подтверждения своего происхождения получили официальную выписку из Посольского приказа по книге «Орбис Полонус», что Одинец – отважный воин, выходивший в бою драться один на один; в ней есть сведения о некоторых Одинцовых польского герба.

Весьма ответственным было составление справки о росписи Украинцевых, которые записались от польского рода Лукиных (Лукашевичеи). Материалы о Лукашевичах собирали и переводили Семен Лаврецкий и Николай Спафарий под руководством дьяка Василия Бобинина. Сначала сведения были представлены на апробацию кн. В. В. Голицыну, а затем оформлены в виде росписи и посланы в Разряд.

Украинцеву были подобраны сведения из Стрыйковского и «Орбис Полонус» о Лукашевичах, живших в XIII в. при князе Конраде Мазовецком, причем в выписях титул этих Лукашевичей – канцлер коронный – везде объясняется как думный дьяк, а в росписи Лукашевичи в Польше уже именуются думными дьяками. Аналогичное толкование, сделанное переводчиком Хроники Стрыйковского, отмечено А. И. Роговым, который справедливо связал его с деятельностью сотрудников Посольского приказа.

Происхождение Е. И. Украинцева известно, и совершенно ясно, что его роспись с польским родоначальником, жившим в XIII, не вызывала недоумения потому, что положение самого Украинцева было очень высоким, и к тому же он утверждал и подписывал материалы о происхождении, которые посылались в Разрядный приказ.

Наиболее ярко проявились новые традиции создания родословных легенд в росписи Бестужевых-Рюминых, которые назвали своим родоначальником Габрелуса Беста, приехавшего в XIV в. из Англии на службу в Литву, а затем в Москву. Эти данные еще в XVII в. были подтверждены герольдмейстерами Лондона. К родословию были приложены русские грамоты XV в. Роспись и грамоты Бестужевых всегда привлекали внимание историков.

Авторы провели подробный разбор поданной вместе с росписью грамоты 1469 г., где Якову Гавриловичу Рюме Бестужеву великий князь Иван Василь-евич дает в кормление город Серпейск «за многие службы ево и за выезд отца ево Гаврила Беста».

Еще Д. Ф. Кобеко усомнился в подлинности грамоты, по которой боярин Яков Гаврилович Бестужев получает от Ивана III в кормление город Серпейск, в то время не входивший в состав Русского государства. А. А. Зимин полагал, что при составлении поддельной грамоты был использован факт, когда в 1556 г. Якову Гневашеву Бестужеву был дан город Серебож. Подделали Бестужевы, как доказал А. А. Зимин, и местническую грамоту 1509 г., где упоминается окольничий Матвей Яковлевич Бестужев. К сожалению, все исследователи пользовались не подлинным текстом из дела Бестужевых, а реконструкцией, сделанной еще А. В. Толстым и опубликованной А. И. Юшковым и И. А. Голубцовым. Не вдаваясь в специальный анализ грамоты, который до сих пор не проведен, отметим, что она сохранилась в деле XVII в. в двух черновых вариантах, имеющих некоторые отличия в тексте. Оба текста жалованной грамоты составлены в 3-м лице. Начало одного: «В 6977-м (1469) году князь великии Иван Васильевич всеа России пожаловал»; начало другого: «В 6977-м году августа в 8 день великий князь Иван Васильевич всеа России пожаловал…». Во втором варианте подпись великого князя сделана в первом лице: «А дал яз, князь великий Иван Васильевич ему сию грамоту лета 6977-го году августа в 8 день».

Никто из исследователей не сомневался в подделке этой грамоты, но если Д. Ф. Кобеко считает, что легенда о выезде также придумана в конце XVII в., то А. А. Зимин полагает, что приезд Гаврила Беста в 1403 г. в Москву мог иметь место.

Первая роспись Бестужевых, поданная в 1686 г., и связанные с ней документы не сохранились. Сейчас существует дело 1699 г., где на основании росписи 1686 г. и полученной из Лондона справки Бестужевы просят разрешить им писаться Бестужевыми-Рюмиными, чтобы выделиться среди своих однофамильцев.

В росписи, поданной Бестужевыми, выезд их предка датирован 1403 г., грамота, данная его сыну – 1469 г., а деятельность внука Гавриила Беста – Матвея Яковлевича упомянута под 1476–1509 гг. Внук Матвея Яковлевича Андрей Васильевич записан в Тысячной книге 1550 г. по Суздалю. Итак, на 150 лет в росписи упомянуто пять поколений, что само по себе не противоречит генеалогическому счету, но разрыв в 66 лет между датой выезда Гавриила и упоминанием его сына все-таки велик. Это тем более вызывает сомнения, что ни боярин Яков Рюма Бестужев, ни окольничий Матвей Яковлевич нигде в русских источниках не упоминаются.

В достоверности легенды Бестужевых А. А. Зимина убеждает грамота, полученная из «гербовой палаты» Лондона. В ней указано, что в Англии есть древняя дворянская фамилия Бестиоров, один из представителей которой – Габрелус Бест около 1403 г. «в странах отдаленных странствовати отошел есть и яко мним в королевство Московское».

В этой справке нет указаний на точное родство Габрелуса Беста с какой-либо английской семьей и описания герба, зато настораживают дата 1403 г., совпадающая с родословной легендой Бестужевых, и упоминание о Московском королевстве, отсутствующее в других документах и не применимое к России начала XV в. В справке нет дополнительных данных к легенде, что позволяет усомниться в ее достоверности. В легенде нет упоминаний о крещении Габрелуса Беста, о его имени на Руси. Не соответствует правилам образования фамилий и форма Бестужевы. От прозвища Бест должна образоваться форма Бестовы; фамилия Бестужевы произошла от прозвища Бестуж. Предположение А. А. Зимина о том, что Бестуж могло быть осмыслением непонятного на Руси прозвища Бест, сомнительно, поскольку английское прозвище по звучанию почти совпадает с хорошо известным русским словом «бес».

В отличие от переводчиков Посольского приказа, которые подбирали новые данные о происхождении фамилий, выписывая их из польских книг, из Англии не было прислано ничего нового о происхождении Бестужевых по сравнению с тем, что записано в их родословии. Но сама идея – запросить сведения о происхождении, воспользовавшись поездкой русских послов в Англию, связана с существующей в XVII в. практикой Посольского приказа получать доказательства о дворянстве иностранцев у представителей посольств из их страны. И Бестужевы принадлежали к тем дворянским семьям России, расцвет карьеры которых падает на XVII в.

Некоторые семьи, не имевшие права подавать официальные росписи, иногда составляли частные родословные сборники, где в официальные документы XVI в. включались сведения об их предках.

Одним из наиболее известных является сборник Супоневых XVII в., куда вошли список родословной книги, разряды, Тысячная книга 1550 г. и другие документы. Сборник неоднократно был предметом исследования. Предки Супоневых (каждый из них имел прозвище Суп) путешествовали по странам Европы вплоть до Испании и породнились с несколькими королевскими домами. Фантастичность самой легенды и фальсификации, сделанные в сборнике Супоневых, подробно проанализированы. Остается отметить, что по форме изложения материала эта легенда близка к некоторым расспросным речам XVII в. (Салтыкова, Лохмановского). Форма легенды не была плодом чистой выдумки Супоневых, они использовали существовавшую в XVII в. практику оформления официальных документов. Очевидно, понимая, что такой рассказ не может быть утвержден Палатой родословных дел, легенду никуда не представили, а роспись включили в специально составленный сборник.

Генеалогические материалы XVII в. показывают, что в 80-е годы XVII в. проявляются новые традиции проверки сведений родовых легенд в родословных росписях. При приписке новых ветвей к княжеским и боярским родам, внесенным в родословные книги еще в XVI в., лица, подававшие роспись (Кропоткины, Татищевы и др.)» записывали в нее непрерывный ряд предков вплоть до лица, уже имевшегося в книге, которого они считали основателем их семьи. Их сведения подтверждали однородцы, которые, кстати, давали согласие на эту приписку. Здесь продолжается традиция, сложившаяся в России в XVI в. Дворянские роды, впервые в XVII в. подавшие росписи, лишь указывали своего предка в польских источниках и не всегда составляли непрерывную поколенную роспись между ним и собой.

Это явление имеет своим истоком делопроизводственную практику Посольского приказа XVII в., связанную с оформлением дел о выезде дворян из стран Европы. Для лиц, приехавших в это время в Москву, требовалось лишь назвать и официально подтвердить свою принадлежность к определенной семье. Этого было достаточно, чтобы определить социальное положение только что обосновавшегося в России рода. И совершенно иным было стремление старых русских дворянских семей приписаться к польским гербам, используя для этого традиции переводной литературы.

К сожалению, недостаточно изучен социальный состав лиц, удревнивший свое родословие до XI–XII вв. за счет польских источников, но очевидно, что большинство из них – видные политические деятели второй половины XVII в., происходившие из рядовых дворянских семей, которые в XVI в. не были внесены в родословные книги.

Достоверность родословных легенд нельзя проверять, лишь анализируя содержащиеся в них факты. Не менее важно сопоставить ряд легенд, созданных одновременно. Это позволяет выявить в них записи, относящиеся не столько к истории семьи, сколько к генеалогическим традициям своего времени. В частности, русская генеалогия второй половины XVII в. значительно расширила свои источники за счет польской литературы и переняла из нее новую методику составления росписей, которая не требовала непрерывного ряда предков от родоначальника до его потомка, подавшего роспись. Однако эти новшества совершенно не отразились на росписях, восходящих к XVI в., а лишь были использованы при составлении оригинальных документов XVII в.

 

Восточные и западные мотивы в памятниках русской генеалогии XVII в.

[476]

Среди источников генеалогии – родословных росписей, семейных преданий – особое место занимают легенды о происхождении отдельных родов, династий, народов. Последние восходят к одному из древнейших фольклорных жанров – этногенетическим преданиям. В феодальных государствах с монархической формой правления большое значение приобрели легенды о происхождении родоначальника династии. По определенным канонам, присущим требованиям культурных традиций разных стран, создавались легенды о происхождении знатнейших родов, окружавших государя и участвовавших в управлении страной. В Западной Европе, где в средние века формировалась рыцарская культура, родоначальник должен был отвечать идеалу рыцаря.

В России, где в основе служебных отношений XV–XVII вв. между государем и его двором лежал принцип давности службы членов одной семьи государю, легенда о происхождении должна была отражать эту давность службы конкретной семьи московским великим князьям. В этом случае выезд родоначальника «из Прус», – а именно так начинаются легенды о происхождении старомосковских боярских родов, – был связан с текстом «Сказания о князьях владимирских», официальным родословием русских князей Рюриковичей, составленным в конце XV в. Основателем династии был родственник римского императора Августа Прус; Август дал ему земли на Балтике («и до сего часа зоващеся по имени его Пруская земля»), а потомок Пруса – Рюрик был призван на княжение в Новгород. От Рюрика пошли все русские князья.

Местничество было отменено в 1682 г. указом царя Федора Алексеевича; тогда же была создана Палата родословных дел, обязанностью которой стали сбор родословных росписей у московских дворян и создание новых родословных книг. Сохранившийся до наших дней комплекс родословий 80-х гг. XVII в. показывает изменения в общественном сознании русского общества, связанные с осмыслением отношений между государем и подданными, которые произошли в XVII в.

За время опричнины Ивана Грозного и бесконечных войн, которые вело Русское государство с середины XVI в., не только угасали многие древние княжеские и боярские роды. В семьях, издавна входивших в Государев двор, пресеклись старшие ветви и на смену пришли родичи, не имевшие таких же тесных связей с Москвой.

События Смуты конца XVI – начала XVII в., появление на русском престоле новой династии, не связанной своим происхождением с Рюриком, а имевшей родоначальника – выходца «из Прус», привели и к изменениям в составе семей, окружавших нового царя. За три четверти века правления новой династии упрочил свое положение круг семей, связанных родственными узами с государями, но не входившими в древнюю правящую элиту и никогда не составлявших своих официальных родословий. Для таких семей включение росписи рода в официальную родословную книгу было признанием древности и знатности их происхождения и требовало создания соответствующей родословной легенды о происхождении родоначальника.

Именно в конце 70-х – 80-е гг. XVII в. появляется большинство списков родословных книг, где к древним редакциям XVI в. присоединяются новые родословные и подтверждающие их документы (грамоты, выписки из летописей, отрывки местнических дел и др.) Некоторые из таких комплексов дублируют документы, поданные в Палату родословных дел.

Среди родословий, составленных в это время, уникальным является круг документов, связанных с росписью Нарбековых и помещенных в рукописи родословной книги; здесь находится родословная роспись, копии грамот XVI в., рисунок герба Нарбековых и стихотворное произведение («епиграмма») о подвигах родоначальника – Дмитрия Ивановича Чуваша Нарбекова при взятии Казани в 1552 г. Все эти документы взаимосвязаны. Центральное место занимает стихотворное произведение: описанные в нем события подтверждает текст грамоты Ивана Грозного от 21 июня 1551 г. (очевидно, интерполированный), где говорится, что Д. И. Нарбеков отставлен от службы, так как под Казанью он ранен (хотя, судя по дате, грамота составлена за год до взятия Казани): «глаз выстрелен и руку у него оторвало из пушки». Описание ран полностью соответствует тексту стихов. Рисунок герба Нарбековых также является иллюстрацией к их тексту: здесь воспроизведены все подвиги, совершенные героем и описанные потомками; кроме того, автор изложил в стихах свое мнение о пользе личных гербов.

Стихотворное произведение о предке Нарбековых – единственное русское поэтическое произведение XVII в. с генеалогическим и геральдическим сюжетом. Автор смог изложить ритмическим текстом легенду о выезде на службу московскому великому князю Василию Васильевичу родоначальника семьи – мурзы Багрима, о полученных им за выезд и крещение земельных владений в «Нижегородских пределах» и на Владимирщине, а также о переезде наследников Багрима в Бежецкий Верх.

Кроме того, здесь есть поколенная роспись потомков Д. И. Чувашина Нарбекова. Но центральное место занимает описание подвигов Дмитрия Ивановича, совершенных в битве под Казанью, и специальный раздел, посвященный объяснению геральдической символики герба Нарбековых.

По своей сути – выезд на службу в Москву мурзы Багрима, его крещение, где восприемником был сам великий князь, получение земельных владений и службы потомков московским государям – легенда Нарбековых полностью повторяет другие дворянские легенды. Ее особенность состоит в том, что стихотворная форма позволяет с пафосом описать происхождение родоначальника: «Домовство и род Нарбековых издавна славою и честию слыло / и поколения измаильтеского – из Златые Орды в Российское царство прибыло»… «Именем Багрим муж честен, он первый во дни оныи в Руси явися. / И самем оным великим князем Васильем святым крещением просветися». Эта форма отличается от сухой делопроизводственной формулировки других родословных легенд, описывающих выезд предка и его крещение в Москве. С. Б. Веселовский, анализируя сходную легенду о выезде мурзы Чета (родословие Годуновых), полагал, что добавления к первоначальному тексту: дата выезда, упоминание о том, что Чета крестил митрополит Петр, сделаны «с целью украсить легенду именами таких высокочтимых лиц, как Петр и Феогност», но не возвысить предка.

А в стихотворном произведении подчеркивается происхождение Нарбековых из знатного мусульманского рода. Такого оттенка русские родословные легенды XVI–XVII вв. не знают. Легенда Нарбековых сопоставима здесь с легендой Сорокоумовых-Глебовых, также восходящей к семейной традиции и помещенной в рукописном сборнике XVI в. Их родоначальником назван князь Редедя, а текст о выезде восходит к летописному рассказу; летописи часто служили источником для родословных легенд. Другая сходная легенда – о происхождении князей Глинских, возводящая их к Чингиз-хану, очевидно, была составлена в Москве в связи с замужеством Елены Васильев-ны Глинской, когда она стала женой великого князя Василия Ивановича. Но в этих и других родословиях о происхождении предков говорится вскользь – «муж честен»; никогда не подчеркивается знатность, «слава и честь» рода (особенно «измаильтеского») до выезда в Москву.

Все эти качества раскрыты в стихотворном произведении при описании эмблем герба Нарбековых. Над гербовым щитом помещен шлем, увенчанный чалмой и короной, что объяснено в тексте: «Навой челмы в бусурманских народех на главах носити обыкоша. / Государьские их домы тако же на завое венец носити изящество прияша. / Из такого суще славнаго дому Усман и Усеин бека Нарбековых порода /… То являет в роде Нарбековых корона татарска, / яко род Нарбековых издавна княжества и рода сарацынска».

Аналогичную роль в геральдике Нарбековых играет лук и стрела. Правда, в гербе XVII в. этих эмблем нет, о них написано в стихотворном произведении. Но уже в XVIII в. они попали в рисунок, помещенный в «Общем гербовнике дворянских родов». Значение этих эмблем описано так: «Лук и стрела Нарбековых породу знаменует татарску, / яко от Измаила влекому древле агарянску. /Луком и стрелою Измаила Бог обдаряет, / и мужа силы его прославляет». Лук и стрела символизируют распространение мусульманских семей в христианском мире: как стрелы они рассеяны «во всех странах», где их просвещает «благочестие христианства».

Шлем над щитом, на котором помещена чалма, символизирует мужество воина: «Древле и тая бронь рыцерству от века дана /… В том знаменует на врага одоление и крепость / и к царем и государем российским во всем покорение и верность». «Тыя признаки яко клейноты на персях носят, / и тыми межу разумными ся возносят».

Описанию подвигов мужественного воина при взятии Казани посвящена основная часть произведения. «Вооружен воин благоверен варварина побеждает / и копием его явно, яко змия, на землю низлагает», – такими словами автор говорит о Дмитрии Чуваше. Однако, в этот момент схватки «неприятельское оружие его самого зелне уязвило»: одновременно воин был ранен сзади копьем и в глаз стрелой: «в око его сопротив стрелою уранил». Но «храбрый муж, непобедим пребывая», старался вытащить стрелу рукой из глаза, и в этот момент «приемлет сугубо тяжкую смертельную рану: / видит и тую руку у себе ис пушки оторвану». Пушка выстрелила с крепостной стены Казани и оторвала воину руку, «яко ветвь от древа жестоце отрывают».

Раненого воина, рассказав о его подвигах царю Ивану, «с победы в станы провождают», и врач начинает лечить его раны, боясь, «аще стрела будет из главы изъята, / абие жизнь и дыхание у него будет отъята», врач решил стрелу со стороны лица «приломити», а сзади «оной железо в конце притупити».

Больного воина родственники уложили в лагере («в станех») на специальную лежанку («одрец»), под которой, чтобы он не замерз («тогда в станех теплого крова не имяше»), «некто от приятель его, о нем попечение имяше», устроил «мал огнец». Но когда ночью осажденные татары «безвестне» напали на русский обоз, «сродницы же онаго храбраго и сверсницы» ушли сражаться, а покинутый герой «со одром оным во огнь безсилне упадает» и не может сам подняться. «Паки сугубо болезни себе прибавляет: / стрелою же ранено око, / и раны згорелаго бока, / с отъятою рукою / вопиет к Богу собою».

Однако Дмитрий Чуваш поправился: «И по толицех ранах тяшких Бог вышний его уздравляет, / и от оного смертного одра и от ран содетель возставляет». Герой вернулся в свои владения, где прожил еще 19 лет и родил четвертого сына, назвав его Иваном. «Той же муж храбрый по тяшких ранах жив 19 годин / и всех дней живота его осемьдесят и один». Эта хронологическая деталь делает повествование более личностным, снимая эпический тон.

Участие во взятии Казани в 1552 г. рассматривалось в самых разных произведениях XVI–XVII вв. как ратный подвиг. Особенно героизировалось сражение в «Казанской истории» – повести, составленной в 60–е гг. XVI в. По отношению к этому литературному памятнику стихотворное произведение Нарбековых является совершенно самостоятельным: в «Казанской истории» имя Дмитрия Нарбекова не упоминается, более того, в ней нет описания аналогичных подвигов, которые были бы связаны с именами других воинов. Однако весьма отдаленные общие мотивы в обоих произведениях есть; можно допустить, что автор стихотворного произведения был знаком с «Казанской историей», кстати, очень распространенной в XVII в.: сейчас описано около 250 рукописей, содержащих ее текст.

В «Казанской истории» несколько раз подчеркивается, что осажденные вели интенсивный огонь с городских стен: «и бияхуся из града ис пушек своих и ис пищалей и из луков стреляху». Дмитрий Чуваш был ранен выстрелами из лука и из пушки, сделанными с городской стены.

Особое место в «Казанской истории» уделено подвигам князя Семена Никулинского; во время штурма «в Муралиевых Вратех язвиша казанцы храбраго воеводу князя Семиона Никулинского ранами многими, но не смертельными; и по малех днех исцелиша его врачеве, здрава сотвориша… Брата же его, Дмитрия ис пушки со стены убиша».

В стихотворном произведении можно заметить сходные описания. Дмитрия Нарбекова оружие казанцев «его самого зелне уязвило», «и другой в око его сопротив стрелою уранил, / яко змий жалом его люте уязвил». «Вречеве же его раны разумев быти смертны», все же «врачевание сотвориша». Возможно, и эти и некоторые другие описания взятия Казани и стали импульсом для авторов стихотворного произведения. Но если подобные мотивы и вдохновили автора XVII в., то содержание и композиция его «епиграммы» совершенно оригинальны; скорее всего в основе этого текста лежат семейные предания об участии предка в походе на Казань.

Из других генеалогических произведений стихотворную «епиграмму» Нарбековых выделяет смешение «восточного» и «западного» мотивов. Героизация предков, особенно родоначальника – основная черта родословных легенд не только в России. В русских произведениях она проявляется с момента их создания в различных формах: родоначальниками боярских семей называются герои Невской и Куликовской битвы, чьи подвиги описаны в летописях и Задонщине. Нащокины переработали летописный рассказ о набеге татарского баскака Щелкана на Тверь, включив в него имя своего предка. Но во всех этих легендах действует русский воин, который служит великому князю. Героическое прошлое предков до их выезда на Русь остается за гранью повествования.

Автор стихотворного произведения гордится «восточным» происхождением: «Тым домовством и породою себе Нарбековых род познавают, / и поистине не в ложь ся ими прославляют. / Род Нарбековых поколенья златоордынских владелец Усманский влекомый». Знаменательно не только прославление «золотоордынских» предков, но и то, что эти строки помещены при описании эмблем герба Нарбековых. Дворянские гербы – характерная черта европейской рыцарской культуры, отсутствовали в средневековой России. Только в 80-е гг. XVII в. при подаче росписей в Палату родословных дел некоторые семьи указали, что имеют права на дворянские гербы (польские, шведские). Нарбековы сами составили свой герб и в стихотворном произведении объяснили его эмблемы; при этом автор проявил хорошее знание европейской геральдики.

Кроме уже приводимых текстов о значении чалмы и лука как геральдических символов, автор объясняет, что обозначает шлем над гербовым щитом: «Шлем в середине зброи являет, яко он храбрых муж издавна, / древле и тая бронь рыцерству от века дана». Автор знает, что в России не было дворянских гербов: «Аще в Росии обычая в том не имеют, / понеже дерзнути на то не смеют. / И инии в том от неведения не благоволяют». Однако автор считает, что герб, который присваивается как знак доблести и мужества, известный во многих европейских странах, нужно ввести и в России: «Аще бы то таинство поразумели, / что в том содержит, мнози бы с радостию то имели». Кончается стихотворное произведение прославлением дворянского герба:

Все эти стихи являются описанием герба Нарбековых, помещенного в рукописи родословной книги. Рисунок герба сделан по правилам европейской геральдики, кроме самого изображения на щите. Здесь изображена картинка, иллюстрирующая подвиги Дмитрия Нарбекова, совершенные при взятии Казани.

Текст, объясняющий значение геральдических эмблем, скорее всего взят из какого-то польского справочника. Известно, что в XVII в. в Посольском приказе была большая библиотека современной европейской литературы и шла активная работа по переводу самых различных произведений, в том числе и генеалогических. О том, что автор мог иметь перед собой польский оригинал, говорит и значительное число полонизмов именно в тех строках, где говорится о значении герба: «зброя», «клейноты», «тацами» (такими), «гасло» и др.

Стихотворное произведение анонимно; помня о том, что оно помещено в рукописи родословной книги и окружено комплексом документов Нарбековых, можно предположить, что автором был кто-то из членов этой семьи. На это есть намек в тексте одной строки: после описания подвигов Дмитрия Чуваша сказано: «Нам же, из него роженным наследником его, живым сущим во здравии…»

Однородцами Нарбековых были Державины; заманчиво предположить, что поэтический дар и стремление излагать стихами подвиги предков издавна принадлежали этому роду.

 

Генеалогия в «Истории о великом князе московском»

[503]

Представление о том, что генеалогические знания были необходимы феодалу в повседневной жизни для установления степени родства с различными лицами, для продвижения по службе, для занятия той или иной должности, наконец, при местнических спорах, стало само собой разумеющимся. В то же время мы располагаем единичными источниками, в которых эти сведения могли отразиться. Как правило, в нашем распоряжении находятся делопроизводственные документы – родословные книги и росписи, местнические дела и др., отражающие официальное представление о родстве лиц, и в которых индивидуальные или семейные записи изъяты при обработке документов в учреждении.

Одним из немногих исключений является «История о великом князе московском» Андрея Михайловича Курбского. Генеалогические записи Курбского – сведения о происхождении той или иной семьи, о родственных связях между отдельными семьями и лицами, упоминания родословных легенд – немногочисленны и отрывочны. Это понятно – он не писал специального генеалогического исследования. В упоминаниях автора скорее надо видеть те знания, которыми он привык оперировать, которые были необходимы ему в служебной деятельности. Поэтому именно такие сведения могут раскрыть для нас, какие знания по генеалогии были необходимы в XVI в., что было источником этих знаний; кроме того, эти записи позволяют еще раз заглянуть в духовный мир русского феодала.

Естественно, Курбский лучше всего знал родословие ярославских князей, к которым он сам принадлежал. Если в «Истории» упоминается деятель из этого рода, Курбский всегда отмечал его происхождение. К роду ярославских князей он относит Кубенских, Курбских, Аленкиных, Львовых, Прозоровых, Ушатых, Шаховских, он специально оговаривает происхождение Аленкиных и Львовых от ярославского князя Федора Романовича. Курбский неоднократно подчеркивает, что ярославские князья ведут начало от смоленских, а через них – от Владимира Мономаха. Такое же происхождение ярославских князей – от смоленских, а через них от киевских – было закреплено всеми редакциями родословных книг, начиная с 40-х годов XVI в.

Кроме ярославских, Курбский указывает происхождение и других княжеских фамилий, но здесь он иногда путает родоначальников. Он пишет: «Княжата суздальские влекомы от роду великого Владимира, и была на них власть старшая Руская между всеми княжаты, более дву сот лет… от него же (Андрея Ярославича. – М. Б.), памятались, и великие княжата тверские изыдоша, яко лутче о сем знаменует в летописной книге русской». Но по родословным книгам XVI в. великие князья Твери ведут родословие от брата Андрея Ярославича – Ярослава Ярославича.

Курбский пишет о происхождении князей Оболенских, Воротынских и Одоевских от Михаила Черниговского, но нигде не указывает их непосредственного родства, а подчеркивает лишь родство Оболенских и Торусских князей, а также Воротынских и Одоевских.

Далее Курбский знает, что князья Овчинины, Серебряные, Курлятевы – это ветви Оболенских князей, Дорогобужские и Микулинские – Тверских великих князей, Тулуповы – Стародубских, Горбатые – Суздальских князей. Из всех названных в «Истории» князей не указано лишь родство Михаила Репнина и фактически Семена Ряполовского.

Большое внимание уделяет Курбский генеалогии потомков литовских князей, выехавших на службу в Москву, и здесь достаточно ярко проявляется тенденциозность его «Истории». Курбский подчеркивает, что родство с литовскими князьями возвеличивает русские княжеские и боярские фамилии. Самих литовских князей, перешедших на русскую службу, Курбский выводит непосредственно от короля Ягайло или Патрикея, причем, когда речь идет об опричных казнях, генеалогические справки Курбского звучат так, будто убиты ближайшие родственники польских королей. «Убиша мужа пресильнаго, зело храброго стратига и великородного, иже был с роду княжат литовских, единоколенен королеви польскому Ягаилу, имянем князь Иван Бельский». «Михаил Морозов, с сыном Иоанном… и со женою его Евдокиею, яже была дщерь князя Дмитрея Бельскаго, ближнего сродника Ягайла короля».

Близкое родство с Ягайло в этих записях явно натянуто; Бельские действительно ведут свой род от той же ветви князей литовских, что и Ягайло, но ко второй половине XVI в. их родство стало отдаленным. Знает Курбский и происхождение Васьяна Патрикеева со стороны отца от литовских князей, а по материнской линии от московских великих князей. Возможно, что на эти генеалогические записи повлияло положение Курбского, находившегося на службе в Литве в момент написания «Истории».

Значительные расхождения у Курбского с родословными и другими официальными документами в изложении легенд о происхождении боярских родов. Он называет, так же как и родословцы, выехавшим «из Немец» (у Курбского – «княжат Решских») Воронцовых, Морозовых, Колычевых и Шереметевых. Но в изложении самих легенд у Курбского видны противоречия записям родословных. Про Колычевых и Шереметевых он сообщает: «Бо прародитель их муж светлый и знаменитый, от Немецкие земли выехал, ему же имя было Михаил; глаголют его быти от роду княжат Решских», тогда как родословцы называют их родоначальником выехавшего «из Немец» Андрея Кобылу.

От Михаила вели свой род Морозовы, про которых Курбский сообщает еще более фантастические сведения: «Яже еще вышли из Немец, вкупе с Рюриком, прародителем русских княжат, седмь мужей храбрых и благородных. Тои-то был Мисса Морозов един из них». Родословная легенда Морозовых XVI в. говорит о шести мужах храбрых, сражавшихся с Александром Ярославичем в Невской битве, среди которых был и родоначальник Морозовых – Миша.

В интерпретации Курбским этой родословной легенды хочется отметить один момент: идея о выезде родоначальников знати вместе с родоначальником княжеской династии еще в XV в. проводилась в великокняжеских родословных легендах, созданных в Литве. В русской генеалогии XVI в. она отсутствовала. Поэтому появление таких записей в «Истории» можно объяснить не только тем, что у Курбского не было нужных материалов, что он мог забыть какие-то детали генеалогии далеких ему семей, но и тем, что эта интерпретация делала его произведение более понятным для читателей в Литве и Польше.

В то же время Курбский знает происхождение Ховриных и Тютиных от «грецкаго роду», как и записано во всех родословцах, знает, что Хабаровы происходят из старомосковского рода Добрынских («роду старожитного, яже нарицались Добрынские»), а Сидоровы перешли на службу в Москву из Рязани («от роду великих сингклитов резанских»). Он пишет о происхождении дьяков Цыплятевых от Белозерских князей, что соответствует легенде этого рода, бытовавшей уже в середине века.

Курбский знает, что Пушкины и Челяднины происходят из одного рода, хотя в его время это уже были разные фамилии, но ничего не говорит об их родоначальнике. А родоначальника Квашниных – «Ивана Родионовича, нареченного Квашни», он называет и знает, что Разладины также ведут начало от этого рода. В середине XVI в. родословная легенда Квашниных была популярна, она попала не только в родословные книги, но и в летописи, причем большое место в ней отводилось деятельности Родиона Нестеровича при московском великокняжеском дворе.

В то же время у Курбского отсутствуют сведения о происхождении тех дворянских родов, чьи родословные легенды в середине XVI в. не были зафиксированы. Курбский не знал о легенде Полевых, выводящей их род от смоленских князей, и говорит о Германе Полеве: «светла рода человек, яже Полевы нарицаются та шляхта по отчине».

Часто называя Алексея Адашева, Курбский нигде не говорит о его происхождении, хотя даже при неоднократном упоминании какого-либо представителя княжеской фамилии он всегда свидетельствует, из какого рода происходит этот человек. Курбский хорошо знает биографию Адашева и то, что он был женат на сестре Федора Сатина, знает Алексея и Андрея Сатиных и то, что его брат Данило Адашев женат на дочери Петра Турова и что сыну Данила – Торху, когда он был убит опричниками, исполнилось 12 лет. Знает Курбский и то, что Иван Шишкин, погибший в опричнину, был родственником Адашева. Все это – знания современника, не занесенные в родословные книги, но в родословных не записано происхождение Адашевых, нет росписей Шишкиных и Туровых. Игнатия Вешнякова, чей род не попал в родословцы, Курбский определяет как ложничего, «мужа воистину храброго и нарочитого».

Курбский различает происхождение из княжеского рода и фамилию, образовавшуюся из прозвища в конце XV–XVI в. Текстологически это различие определяется словом «глаголемый», которое он пишет перед прозвищем. «Княжа Пронское Василии, глаголемаго Рыбина», «Петр Оболенский, глаголемый Серебреный», «Федор, единочадный сын князя Иоанна, глаголемаго Овчины, с роду княжат Торуских и Оболенских». Но если Курбский упоминает фамилию, сложившуюся к XVI в. и происходящую чаще всего от названия вотчины, он указывает лишь род, к которому она принадлежит («Иоанн Дорогобужский, с роду великих княжат тверских», Иван Кубенский, «а был роду княжат смоленских и ярославских» и т. п.). Особенно ярко это видно из упоминания все тех же ярославских княжат.

Таков небольшой, но довольно яркий круг генеалогических записей Андрея Курбского. Они дают представление о генеалогических знаниях русского боярства XVI в. О хорошей генеалогической подготовке Курбского свидетельствует то, что все эти записи, очевидно, делались в Литве по памяти. Трудно предположить, что при столь поспешном бегстве Курбский вывез с собой какие-то специальные материалы. Круг его знаний ограничивается теми сведениями, которые мы находим в редакциях родословных книг 40-х годов XVI в. и в летописных родословных вставках, также восходящих к первой половине XVI в.

Наиболее близки к родословным росписям XVI в. записи по истории княжеских семей. В то же время какие-то известия Курбского не имеют аналогий в русских родословных памятниках того времени, а близки скорее к литовским. Фактически расхождения у Курбского с родословными легендами московского боярства можно объяснить и тем, что у него не было в Литве необходимого материала, и тем, что в то время этим легендам не придавали большого значения. Это может быть подтверждено также отсутствием известий о родоначальниках Адашевых, Вешнякова, Шишкина и других лиц. Известия о происхождении родоначальника иногда интерпретируется в духе представлений, более близких генеалогическим понятиям Литвы, а иногда (как в сведениях о родстве с великими князьями литовскими) преувеличены, чтобы еще более оттенить неблаговидность поступков Ивана Грозного.

 

Мотивы «Сказания о князьях владимирских» в официальных документах середины XVI в.

[536]

40-е гг. XVI в. в России стали временем активной работы над формулировкой идеи государственной власти. Уже в 50-е гг. эта работа воплотилась в ряде официальных документов – Судебнике, Стоглаве, Государеве родословце и др. Чин венчания на царство Ивана (1547 г.) не только стоит в этом ряду, но и стал основой для многих более поздних произведений. В Чине венчания определяется круг основных регалий власти, ритуал их возложения на правителя, что в совокупности должно было свидетельствовать о сакральности наследственной власти московских великих князей и месте России среди других государств Европы.

Надо отметить, что такая идеологическая работа, объясняющая прерогативы великокняжеской власти, предпринималась не впервые: в конце XV в. также разрабатывался обряд возведения на престол наследника Ивана III – Дмитрия Внука (1498 г.); появился первый Судебник 1497 г.; с 70-х гг. XV в. постепенно формулировалась мысль о происхождении Рюриковичей от римского императора Августа и посылке регалий власти русским князьям от императора Константина. Повесть, где были объединены оба этих сюжета, в сборнике 40-х гг. XVI в. предшествует тексту Чина поставления Дмитрия Внука.

Ряд произведений несомненно связан с разработкой Чина венчания на царство Ивана IV. Прежде всего, это самостоятельный рассказ о посылке русским князьям регалий власти от императора Константина, который кроме рукописей помещен в виде текстов и резных картин на Царском месте из Успенского собора Московского Кремля. Эти тексты восходят к Чудовской повести конца XV в. и Сказанию о князьях владимирских.

Трудность изучения текстов этих памятников состоит и в том, что самый ранний список (Чудовский, содержащий Чудовскую повесть), относится к 40-м гг. XVI в., а старший список другой редакции этого произведения – к 60-м гг. XVI в. Можно допустить, что при копировании текстов происходило непосредственное взаимовлияние рукописей, содержащих разные редакции. Кроме того, к 1547 г. была сформулирована официальная идея о происхождении регалий царской власти – посылке даров от императора Константина русским князьям – вошедшая в текст Чина венчания Ивана IV; эту работу можно отнести к 1545–1546 гг. Поскольку все тексты исследуемых памятников содержат рассказ о посылке императором Константином Мономахом даров, регалий власти, официальная версия 1547 г. должна была оказать на него влияние.

В настоящей работе исследуется текст рассказа о посылке даров от императора Константина по четырем произведениям конца XV–XVI в.: Чудовская повесть (конец XV в.), Поставление к Чину венчания на царство (1547 г.), тексты царского места из Успенского собора (1547–1551 гг.) и Сказание о князьях владимирских.

Упомянутые четыре памятника в XVI–XVII вв. жили самостоятельной жизнью. История создания различных редакций Сказания о князьях владимирских и взаимосвязь практически почти всех сохранившихся списков основательно изучены Р. П. Дмитриевой, следует лишь отметить, что в 1555 г. Сказание о князьях владимирских стало главой о происхождении Рюриковичей в Государеве родословце и в составе этой редакции родословных книг существовала неизменной до конца XVII в.

Рассказ о передаче регалий власти Константином Мономахом князю Владимиру Мономаху, как самостоятельное произведение, сохранился в списках XVII в. Однако то, что они находятся сегодня в искусственных коллекциях XIX в., лишает возможности проследить их историю, а лишь указывает на интерес к этому памятнику в более позднее время.

Еще в рецензии на книгу Дмитриевой А. А. Зимин показал, что одна из редакций Сказания, которую автор назвал Чудовской повестью, является древнейшей и составлена в конце XV в. в связи с венчанием на княжение Дмитрия Внука. Р. П. Дмитриева, имея текст Чудовской повести в двух списках – 40-х гг. XVI в. и XVIII в., естественно, опубликовала ее по ранней рукописи. Однако А. А. Зимин уже назвал третий список повести в рукописи 60-х гг. XVI в. Сопоставление всех текстов трех списков показывает, что редакция, представленная в рукописи XVIII в., является древнейшей и совпадает с рукописью 60-х гг. XVI в., протограф которой был составлен до 1499 г. Тезис А. А. Зимина о том, что ранняя редакция Сказания могла появиться в конце XV в., в свое время поддержали Л. В. Черепнин и Я. С. Лурье.

Наименее изученными остались тексты, вырезанные на Царском месте. Вообще история создания и символика этого памятника изучались недостаточно. В начале XX в. ему посвятил большое исследование В. Н. Щепкин, который подробно проанализировал памятник, дал его детальное описание, в том числе из более поздних документов, привел тексты летописных сводов XVI в., где есть упоминания о Царском месте. И. Е. Забелин в своей работе привел тексты из сборника 60-х гг. XVI в., где имеются надписи, вырезанные на Царском месте, которые еще в середине XIX в. он нашел в рукописи XVI в. из Публичной библиотеки в С.-Петербурге. Заметка об этой находке была напечатана в журнале «Москвитянин» (перепечатана в 1907 г.).

К символике Царского места позднее обратился Г. Н. Бочаров. Приведя точную дату из Пискаревского летописца о «устроении» Царского места 1 сентября 1551 г. (очевидно, тогда оно было поставлено в Успенском соборе), автор допускает, что в этой записи может быть заключено известие о замене более раннего трона, поставленного к 1547 г., который «мог спустя четыре года обгореть, повредиться или перестать удовлетворять новым требованиям, связанным со всемерным возвеличиванием государя вся Руси». Как полагает Бочаров, требования, служащие подтверждению идеи «о преемственности власти русскими самодержавцами от византийских императоров», были подчеркнуты тематикой рельефов на пластинах, вырезанных на стенках трона, надписями на пластинах и формами самого памятника. Нижняя часть трона, где помещены эти пластины, «восходит к традиции восточных тронов» и созвучна библейскому описанию престола царя Соломона, «которое было хорошо известно на Руси». Исследование Царского места, проведенное И. М. Соколовой, и публикация текстов, помещенных на нем, дают возможность дальнейшего изучения этого памятника.

Коронационный обряд в XVI в. приобрел особое значение. Традиционность этого обряда, в котором веками повторялись одни и те же слова и жесты, который проводился в одном и том же соборе, имела особый смысл при поддержании стабильности королевской власти и придавала легитимность коронующемуся лицу. Представление о сакральности королевской власти, способности правителя к надприродному общению с Богом, развившееся с введением обряда миропомазания католических королей (в некоторых странах даже термин «onkcion» был синонимом слова «коронация»), привело к теории о бессмертии королевской власти несмотря на смертность самих ее носителей – королей. В результате сложилось твердое представление об особом значении коронационных регалий власти, которые возлагались на правителя один раз – в момент возведения на престол. Остальное время они, как символ государства, гарантия его существования, хранились отдельно в королевской казне или в соборе, где совершалась коронация, а доступ к ним был у ограниченного числа лиц. Уничтожение таких регалий свидетельствовало об уничтожении государства как такового. Регалии охотно увозились «в плен» победителями, что, очевидно, свидетельствовало об утрате независимости или присоединении новых территорий.

Во многих христианских странах к XVI в. сложились легенды о происхождении коронационных регалий, их чудесном обретении или даровании высшими силами. Такой была легенда об обретении императором Константином святого животворящего креста; этот крест как символ власти присутствовал среди регалий у правителей южных славян. Легенда о чудесном обретении существовала и у короны св. Стефана, которой короновались венгерские короли. Такие легенды в более позднее время трансформировались в концепцию короны, олицетворявшей само государство (Корона Польская – его официальное название), которая как символ этого государства чеканилась на монетах (крона).

Определенные черты, связанные с особым отношением к коронационным царским регалиям, были и в Русском государстве конца XV–XVII в. Еще в конце XV в. была создана легенда о передаче регалий власти «даров Мономаха» императором Константином Мономахом киевскому князю Владимиру, что уже свидетельствовало о высоком государственном уровне этих регалий. Тогда же – в 1498 г. – был составлен Чин поставления для наследника престола – Дмитрия Ивановича, внука правившего в то время великого князя Ивана III Васильевича. Чин имел в основе описание обряда коронации византийских императоров и с небольшими изменениями, в основном связанными с появлением новых регалий, просуществовал до 1682 г. – коронации царевичей Ивана и Петра Алексеевичей. Наиболее существенным было введение обряда миропомазания, впервые состоявшегося при возведении на престол царя Ивана IV Васильевича. Принципиальное отличие этого обряда от католической коронации состояло в том, что европейские короли сначала проходили миропомазание и им, уже обретшим сакральность, вручали регалии власти, а в России, наоборот, сначала наследнику вручали регалии власти, и уже законный правитель приобретал сакральность, пройдя обряд миропомазания.

Особое значение в России получила и корона («венец от камене честне»), возлагавшаяся на наследника в момент возведения на престол; именно она была прислана по легенде из Константинополя и получила позднее название «шапка Мономаха».

Большую символику имеет и Царское место (Мономахов трон), поставленное в Успенском соборе Московского Кремля, как полагают исследователи в связи с возведением на престол Ивана Грозного в середине XVI в. В последние десятилетия оно изучалось преимущественно как памятник деревянного искусства. Впервые упоминание об особом Царском месте, на которое митрополит приводит царя («приим его за десную и поставляет его на царском месте») после возложения на него венца, появляется в Чине венчания на царство Ивана IV. Несомненно, при составлении этого Чина использовался более ранний документ 1498 г.: в обоих текстах совпадает не только описание ритуала, проводимого в Успенском соборе, оформления внутреннего храмового пространства, но и основные положения текстов, произносимых великим князем и митрополитом во время коронации. Правда, Чин поставления на великое княжество Дмитрия Ивановича касается только ритуала, то есть описывает, как оформляется Успенский собор, проводится возложение регалий на наследника и как после этого он посещает кремлевские соборы.

При оформлении Успенского собора посередине церкви в 1498 г. устанавливается «место большое, на чем святителей ставят», а на этом месте готовятся три стула для великого князя, его внука и митрополита. Посредине церкви ставится налой, «а на нем положити шапка да бармы, да покрыти ширинкою». Стулья для великого князя и его внука покрыты «белыми аксамиты со златом». Возложение регалий на Дмитрия Внука проходило на этом «большом месте», причем великий князь и митрополит садились на стулья, «а внуку стати пред ними у места на вышней степени, не въсходя на место». Регалии – бармы и шапку – Иван III сам возлагал на Дмитрия. Лишь после возложения регалий с разрешения Ивана III Дмитрий мог сесть на приготовленный для него стул.

При венчании на царство Ивана IV посреди Успенского собора ставили царский чертог – «великое место, на нем же и святители ставят». Чертожное великое место покрывают красной тканью. Так же выстилается дорожка до царских дверей алтаря, около царских дверей возводится «налой с паволокою… велми украшен», на котором «стояти животворящему кресту и царскому сану, святым бармам и венцу». Кроме этого чертожного места, расположенного посередине церкви, «уготовают царьское место на десней стране, и от того царьскаго места постилают червчат постав и до царьских дверей», затем еще на постав настилают «червчатые камки на прохожение царского пути». Эти места и «путь» берегут чиновники «того чертога и царьского места». О таком Царском месте нет упоминаний в документе 1498 г. Во время коронации действие происходит в трех местах: в чертоге на Ивана возлагают регалии власти – крест, бармы и царский венец, а после возложения венца митрополит берет царя «за десную руку и поставляет его на царьском его месте». Затем митрополиту приносят скипетр, который стоял, прислоненный к налою с регалиями, и он вручает скипетр Ивану со словами: «О боговенчанный царь, князь великий Иван Васильевич! Прийми от Бога вданное ти скипетро правити хоругви великого царства Рускаго, и блюди и храни его, елика твоя сила». Миропомазание происходит перед царскими дверями алтаря.

Для дальнейшего анализа следует выделить два момента: состав регалий власти, возлагавшихся на Дмитрия и Ивана, и упоминание о Царском месте на правой стороне храма. На Дмитрия возлагались две регалии: бармы и шапка. Упоминания о золотой шапке и бармах присутствуют в завещаниях московских князей, начиная с первой сохранившейся до наших дней духовной Ивана Калиты. Сначала они входят в состав одежды великого князя, но постепенно к XV в. передвигаются в состав регалий. Причем бармы достаются в наследство младшим сыновьям и переходят в удельную казну, а из нее позднее возвращаются в Москву. Следует отметить, что нигде в тексте Чина поставления 1498 г. нет упоминания о дарах императора Константина, его имя не связано с великокняжескими регалиями.

В рукописи XVI в. Чину венчания Ивана IV предшествует текст Поставления великих князей русских, «откуду бе и како почаша статися на великое княжество». Это рассказ о посылке регалий власти от византийского императора Константина, аналогичный фрагменту Чудовской повести конца XV в., в которой изложена легенда о происхождении русских великих князей от императора Августа. И уже в тексте Чина венчания регалии Ивана IV связаны с дарами императора Константина. Описывая ритуал возложения наперсного креста из древа «креста животворящего» на шею великого князя, автор текста пишет: «что прислал тот греческий царь Констянтин Мономах на поставление к великим князем руским, с бармами и с царьским венцом, с Неофитом ефеским митрополитом и с прочими посланники», повторяя таким образом текст рассказа о дарах Императора Константина.

Перед проведением обряда миропомазания митрополит возлагает на царя «чепь злату аравийского золота, что прислал греческий царь Констянтин Мономах со святыми бармами и с царским венцем на поставление великих князей русских». В тексте Поставления среди даров Константина упоминается «животворящий крест от самого животворящего древа, на нем же распят владыко Христос», «чепь, от злата аравийска сковану», которые Константин вручает митрополиту Неофиту с епископом и посланником. Совпадение текстов в обоих документах достаточно близкое, чтобы говорить не только о сопоставимости памятников, но и о том, что речь идет об одних и тех же регалиях. Соответственно, в Чине венчания косвенно подтверждается, что коронационные регалии русских царей в свое время были присланы русским князьям из Византии, и «оттоле и доныне тем царским венцом венчаютца великие князи владимерстии, егда ставятся на великое княжение Руское».

Если подготовка чертожного места, где на Ивана IV возлагались регалии, описана подробно: у него 12 степеней, покрытых червцом, проход до царских дверей собора, стоят «две великие скамьи с драгими поволочники», то подготовка Царского места на правой стороне практически не описана, лишь указано, как оформлен «проход» от него до царьских дверей; можно предположить, что это место в отличие от чертожного не надо было сооружать: с правой стороны напротив алтаря в 1547 г. стояло Царское место. Все эти наблюдения подводят нас к тому, что по времени создания и, главное, по своей идейной направленности Царское место тесно связано с комплексом документов, регламентировавших возведение на престол Ивана Грозного, и прежде всего – с Поставлением, предшествовавшим Чину венчания. Мы не можем утверждать, что это тот самый Мономахов трон, который сегодня стоит в Успенском соборе, тем более что летом 1547 г. собор пострадал во время большого пожара.

В исторической литературе утвердилось мнение, что Царское место – это фактически иллюстрация к Сказанию о князьях владимирских: на 12 резных деревянных пластинах, украшающих три его стороны, изображены сцены, описанные в Сказании, а на передних дверцах вырезан текст – фрагмент Сказания. Это не совсем точно, и соотношение между четырьмя исследуемыми памятниками более сложное, что показывает сопоставление текстов письменных памятников.

Показательна дата – 6496 г., с которой начинаются Поставление и надпись на дверцах Царского места. Здесь текст Царского места близок и к соответствующему месту Чудовской повести по Румянцевскому и Волоколамскому спискам, где также дата – 6496 год. Возможно, эта дата ошибочна по отношению к содержанию памятника, в котором говорится о княжении Владимира Мономаха, но она едина в указанных текстах. Почти полностью совпадает текст Царского места с заголовком Поставления:

Далее в Поставлении и на Царском месте идет фраза, отсутствующая в Чудовской повести и Сказании. «Тои убо Манамах (Цар. место: «царь и Манамах») прозвася от таковыа вины». Эта фраза фактически предшествует рассказу о присылке даров от императора Константина Мономаха и объясняет прозвище великого князя Владимира.

Вслед за этой фразой идет рассказ о совете Владимира с боярами; два фрагмента этого текста показывают соотношения памятников.

В Поставлении употреблена форма «князьми своими и боляры и велможи», а на Царском месте и в Чудовской повести по Румянцевскому списку: «князьми своими и боляры и велможами своими», что снова сближает источник текста Царского места с источником Чудовской повести. Текст Сказания («князьми своими и с боляры и велможи») ближе к тексту Поставления. Начало речи великого князя, обращенной к боярам, ближе друг к другу у текстов Царского места и Чудовской повести; текст Поставления ближе к тексту Сказания.

Как видно, три текста практически идентичны, лишь на Царском месте вместо определения «царствовавших» употреблено более нейтральное «державствовавших»; и в Поставлении и Сказании «мал есмь», а на Царском месте «есм юнейшии».

Это начало – «егда аз мал есмь» или «есмь юнейшии» – необычно. Оно правомерно в текстах Поставления или Царского места, связанных с коронацией Ивана Грозного: ему было 17 лет; но плохо связывается с Владимиром Мономахом, к которому по смыслу памятника относятся эти слова.

В данном случае Сказание и Поставление восходят к одному источнику, а Царское место и Чудовская повесть – к другому. Это же относится к замене слова «державствовавших» на «царствовавших».

В Чудовской повести текст иной, причем разночтения есть в самих списках – Чудовском и Румянцевском. Чудовский: «егда же аз есмь юнейши прежде меня державных и хоругви правящих православныа великия Руси скипетр»; в Румянцевском начало, как в остальных текстах, – «егда аз», а дальше – соответствующее место «тех иже прежде мене державствовавших и хоругви царския правящих скипетра великой России»; в этом случае в Румянцевском списке текст ближе к трем указанным текстам, что может быть связано с поздним составлением самой рукописи; позднее происхождение рукописи может объяснить и определение «хоругви царские», отсутствующее в других текстах. Формула «хоругви правящих скипетра великая Росия» указанных трех памятников соответствует той, которая звучала при вручении скипетра Ивану IV во время возведения на престол: «приим от Бога вданное ти скипетро правити харугви…». Вариант Чудовской повести «хоругви правящих православныа великия Руси скипетр» может говорить о том, что в момент создания первоначального текста никакого упоминания о скипетре в нем не было, но в 40-е гг. XVI в., к которым не только относится написание рукописи, но и создание текста Поставления и, может быть, текстов Царского места, слово «скипетр» было вставлено в протограф, возможно на поле, и в текст Чудовского списка внесено явно не на то место, где должно стоять по смыслу. Кстати, отличие текста в Румянцевском списке, более близкого к тексту Царского места, где хоругви названы «царскими» (этого нет в других текстах), говорит о каком-то редактировании Чудовской повести в 40-е гг. XVI в.

Одной из регалий, вручавшейся Ивану IV при возведении на престол, был скипетр. Эта регалия не входила в состав даров императора Константина, но ее место среди остальных было совершенно особым: скипетр олицетворял власть государя, которая определялась понятием «скипетродержание».

Ивану IV скипетр вручал митрополит после того, как облаченного во все регалии государя возводил на Царское место; при этом звучали слова: «приим от Бога вданное ти скипетро правити хоругви великого царства Русского, и блюди и храни его, елика твая сила». Очевидно именно в этот момент воплощалась идея возведения на престол: встать на «отчий и дедний» престол, получив при этом власть, перешедшую по наследству от предков, великих князей. И далее роль скипетра как символа власти звучит в «Поучении о полезном» митрополита и его поздравлении великого князя, где определяются роль государя в управлении страной, его моральные качества: «съдержи скипетр и прави хоругви по Божие воли», «поставлен еси велики и боговенчаный царь правити хоругви и съдержати скипетр царства Русского».

Рассказ о победе русских князей под Цареградом практически совпадает во всех памятниках, лишь в Чудовском списке повести великий князь Всеслав Игоревич назван Святославом. Такое же чтение есть в отдельных списках Поставления.

Характерное же расхождение текстов изучаемых памятников относится к ответу бояр на вопрос великого князя: «Кий ми совет против воздаете?» (этого вопроса нет в текстах Царского места). Ответ бояр, как и начало княжеской речи, имеет два варианта, представленные в двух парах текста: на Царском месте и в Чудовской повести; в Поставлении и Сказании.

Описание похода киевского князя на Фракию имеет общую канву во всех памятниках и одновременно мелкие различия. «Многоразумные» воеводы есть в тексте Царского места и Чудовской повести; «чиноначальники» в Поставлении и на Царском месте и т. д. Дальше в рассказе говорится непосредственно о посылке даров императором Константином; лишь в тексте Царского места дважды указывается, что они посылаются «в Киев»; в остальных памятниках названо только имя великого князя. Кроме этого, только в Чудовской повести и на Царском месте есть имя «Асия эфесского»; ожерелье, снятое с шеи императора, названо «святыми бармами» в текстах Царского места и Поставления.

Текст на дверцах Царского места несколько короче, чем в остальных про-изведениях; он кончается словами: «и оттоле и данные тем венцем царьским венчаются велицы князи владимерстии», что может быть связано с ограниченностью площади – дверцы – для его размещения.

Более независимы от письменных памятников сюжеты двенадцати резных пластин, которые в исторической литературе признаются иллюстрациями к тексту Сказания о князьях владимирских. Две первые – совет великого князя Владимира – ближе других ко всем трем памятникам: в надписях к пластинам говорится о том, что великий князь «совет творяше с князьми своими из бояры», «собирает воеводы искусны и благоразсудны и поставляет чиноначалницы». Но далее четыре пластины (две на северной стороне и две на западной) рассказывают о походе русских войск во Фракию, которому во всех трех письменных источниках посвящена одна фраза: «и отпусти их на Фракию Царяграда области; и поплениша их доволно, и възвратишася со многым богатьством» (слова «и взвратишася со многим богатеством» – это подпись к изображению на одной из пластин). Еще одна пластина изображает поход царя Константина «на персы».

Изображения последних пяти пластин посвящены совету императора Константина, посылке его даров в Киев и венчанию великого князя Владимира Всеволодовича этими дарами. Об этом венчании ничего не говорится в письменных памятниках. Все это еще раз доказывает самостоятельное значение изображений на Царском месте и позволяет вернуться к вопросу о его датировке.

При анализе текстов не стоит забывать, что при подготовке к венчанию на царство Ивана IV текст для украшения Царского места надо было подготовить заранее, чтобы его могли вырезать на пластинах. Это объясняет его близость к Чудовской повести, самому раннему из существующих памятников. В противном случае текст на передних дверцах должен был совпасть с текстом Поставления – официального документа, который и иллюстрирует Царское место. О такой тесной связи с коронационными документами говорят и рисунки последних пяти пластин Царского места, где передача регалий власти и венчание Владимира изображены с такими же жестами, которые описаны в Чине венчания Ивана IV и, кроме того, изображен скипетр, которого нет среди даров императора Константина. Возможно, на каком-то этапе разработки формулы идеи власти появилось и упоминание о Киеве, которое попало в тексты Царского места и не нашло отражения в более поздних документах Поставления и Сказании, сохранивших окончательные формулировки.

Соотношение исследованных текстов и текст Чина венчания Ивана IV позволяют предположить, что в 1547 г. Царское место стояло в Успенском соборе, а дата письменных источников – 1551 г. – относится к его восстановлению после московского пожара. Но окончательный вывод можно будет сделать лишь после специального изучения Царского места.

Однако уже сейчас можно говорить о следующем соотношении четырех представленных в работе памятников: наиболее ранний текст о посылке даров императора Константина находится в Чудовской повести; Царское место дает промежуточный вариант между повестью и текстом Поставления, написанного в связи с венчанием на царство Ивана IV (1547 г.). Текст Поставления сделал рассказ о посылке даров официальным, что отразилось в тексте Сказания о князьях владимирских. Совпадения этих текстов с текстом Послания Спиридона-Саввы практически отсутствуют.