Вот как, Карл. Ты считаешь меня законченным простофилей? Нам не нужны угольные пласты в Айвартауне или Сэдонге. Несмотря на сказанное нашим выдающимся президентом по поводу ситуации на Филиппинах и необходимость сохранить американские угольные порты в Южно-Китайском море…

Турок замолчал и оглядел широкую каменную веранду Линден-Лоджа; он играл в конфиденциальность, но Карл не попался на эту удочку. «Пусть отец сам разыгрывает свою партию. Дай волю, – напомнил себе Карл, – и старик сам себя выдаст». Тесно общаясь с Турком со дня отплытия «Альседо», Карл открыл для себя много любопытного. Самое последнее открытие состояло в том, чтобы держать рот на замке и с умным видом следить за ходом мысли отца. Удивительно, что можно инспирировать поддельной сосредоточенностью. Алчность, себялюбие, ужас оттого, что тебя могут перехитрить, переиграть: Карл пронаблюдал всю гамму отцовских чувств. Он в этом не признавался. Никогда в жизни. Но Карл научился распознавать их симптомы.

В конце концов Турок решил, что можно продолжить нотацию; казалось, что нет ни садовников, ни других лодырей-приспособленцев. Выдача конфиденциальной информации оттянулась еще на несколько секунд:

– Это нефть, мой мальчик, – прошептал Турок. – Нефть вдоль северного побережья Борнео! И когда мы будем полностью контролировать Филиппины, что мы, безусловно, и сделаем, и когда наши корабли уже не будут работать на угле и на паре и – запомни мои слова – они уже навсегда от этого отойдут, да, то кто, ты думаешь, будет тогда управлять миром? Хм? Филиппинцы? Малазийцы? Наши братья – обезьяны с закрученными хвостами?.. – Турок громко гоготнул. – …Нефть! – снова хихикнул он. – Нефть! Вы, недоразвитые молодые идиоты, ничего не видите дальше своего носа! Думаете, жидкое топливо используют лишь для освещения этих чертовых улиц… Масло – для ламп, убеждаете вы сами себя; а уголь – для плавки… для кораблей… для поездов… Лишь бы ни с чем не связываться… Не задавать слишком много вопросов… Так ты мне и поверил! Решил, что я послал полный корабль народу чуть ли не в кругосветное путешествие за углем!.. Отправил в Борнео за грудой угля!.. Да такую кучку породы мы добыли бы на любой старой угольной шахте!.. – Слова прозвучали пародией на язык углекопа, грубой смесью деревенского выговора Уэльса и глубинки Вирджинии.

Карл слушал, не перебивая, с задумчивым видом оглядывая веранду с украшенными резьбой балюстрадами, скамейками с изогнутыми спинками, увитыми плющом колоннами и изысканными фонтанами – то ли украденными, то ли купленными во дворцах по всей Европе. Он внимательно изучал все по очереди, словно прицениваясь, в то время как в голове все шло согласно намеченному плану.

– …Мне жаль тебя, Карл, – продолжал отец. – Тебя и сотни таких же, как ты. Вы никогда не преуспеете. Вам никогда не создать такую империю, как моя, или Моргана, или Вандербильта. Вам не под силу собрать машину из металлолома и основать такую компанию, как в Дирборне.

Это предвидение, мой мальчик. Предвидение! А ты знаешь, во сколько обошелся мистеру Генри Форду запуск его завода? Скромных три тысячи долларов! Сиди и жди, во что это оценится в следующие пятнадцать лет. А ты рассуждаешь о разумном использовании денег…

Турок почувствовал, что начал следить глазами за взглядом сына. На чем бы ни останавливался взгляд Карла, туда же смотрел и старик. Карл разглядывал садовую урну из французского замка, затем обелиск, по общему мнению, египетский; потом пару каменных львов из Китая и, наконец, высеченную из мрамора скамейку с римской виллы. При каждом его взгляде Турок вздрагивал. Если бы он мог приказать своим владениям скрыться с глаз долой, он бы пошел на это, не задумываясь.

– Отправить на Борнео за углем! – упорно повторял Турок уже на повышенных тонах, пытаясь таким образом призвать сына к уважению. – И ты мне поверил! Охотиться за морскими ракушками, чтобы вернуть дам домой! Компания «Морские торговые перевозки» – поставщик морских диковинок! Его «Каури» – это же танкер, мой мальчик. Танкер, а не сухогруз. Танкер, перемещающийся на жидком топливе!.. Весь путь от Борнео до Темзы он проделал на жидком топливе. Десять тысяч миль, мой мальчик. Путешествие в десять тысяч миль – и без всякого угля!.. «Она продает морские ракушки на морском берегу»! – радостно воскликнул Турок, на минуту забыв о таинственных побуждениях сына. – …«Она продает морские ракушки»… – повторил Турок.

Казалось, он никогда не произносил ничего более смешного: он задыхался от смеха. Карл слушал, как тот хохочет, недоумевая, доколе ему придется переносить бред старика. Видимо, отец внезапно постарел. Впал в старческий маразм и полон сумасшедшей злобы.

– …Ты и тебе подобные, Карл, вы наплодите таких же недоумков, и все это величие и богатство промотается вырождающимся родом, хилым и зеленым, как заплесневелый сыр! – Старик скорчился от громкого хохота.

Карл слышал хриплые, булькающие звуки, но не повернул головы. Вместо этого он уставился на фонтан с нереидами, резвящимися в волнах, затем перевел взгляд на пару тумб, некогда украшавших ступени Парфенона. «Все прекрасно, – сказал про себя Карл. – Все предопределено. Вот и сама пора – бабье лето – разноцветная гамма золотых, голубых и фиолетово-зеленых красок. Но на смену раннему октябрю придет поздний октябрь, а лето вытеснится зимой. Нельзя остановить неизбежность. И от правды не спрячешься».

«Нефть, – повторил про себя Карл. – За какую еще там скалу, как считает мой уважаемый папочка, я прячусь? Да ему и не снилось, что я мог бы поведать об этом драгоценном товаре. Я бы такого ему порассказывал о международных альянсах, что у старика волосы встали бы дыбом. Я знаю достаточно имен новых вкладчиков, чтобы у него остановилось сердце».

Но Карл не стал ссылаться ни на один из фактов. Когда он наконец заговорил, то это прозвучало весьма благовоспитанно:

– Жидкое топливо. Интересная идея. И от самого Борнео. В самом деле, удивительно.

Затем Карл решил, что самое время вручить телеграмму Бекмана, отправленную из германского протектората в Занзибаре. Очень подходящий момент, решил Карл. Телеграмма Бекмана могла отца просто доконать.

В охотничьем домике, или кетито, в буше, где-то неподалеку от Найроби, любимый внук Турка на цыпочках подошел к окну спальни и прошептал в темноту:

– Да, папа, я встал.

Темный лагерь только начал пробуждаться в предрассветной горячке, и Поль увидел снующих повсюду людей. Огни вспыхивали, как свет средневековых факелов, суетно перемещались, отчего люди выглядели так, словно готовились к битве, словно у ворот уже стоял враг, или же, наоборот, готовились к осаде какой-нибудь чужеземной крепости.

«Большой поход». Охотничья экспедиция! Поль знал, что скоро прибудут грузовик, вьючные животные и повозки. Точно такие же, как те, что доставили их от станции в Найроби, но эти будут больше и лучше. Этот караван растянется на много миль по открытой равнине. Поль слышал, как мистер Палмер и мистер Смайт-Берроуз это описывали: «Чернокожие будут монотонно распевать, а животные радостно ржать и бить копытом». Совсем, как во времена крестовых походов! И он, Поль, впереди!

– Я оделся вчера вечером, – прошептал Поль в дверную перегородку, – так что я не заставлю тебя и всех остальных ждать.

Всех остальных! Поль действительно так сказал! Он собирался быть таким же, как «все остальные», как мистер Дейвис, и мистер Смайт-Берроуз, и мистер Палмер. Он собирался охотиться на зверей совсем как папа! Казалось, что это было так давно (хотя произошло всего-навсего прошлой ночью), когда папа разбудил его, чтобы сказать «да», да, он пойдет в поход; он отправится на «охоту».

Джинкс тоже проснулась (что за ребенок!) и начала хныкать и ныть, что это нечестно. Но папа был тверд.

– На охоту пойдут только мужчины! – сказал он, а потом дал Полю свою офицерскую портупею, пожелал спокойной ночи и вышел из комнаты Поля и его сестры. (Лиззи спала в отдельной комнате, потому что мама сказала, что она почти леди – что весьма устраивало Поля, если бы только Джинкс не вела себя как ребенок и не ревела).

– Ну, тогда поторопись, сынок, – снова позвал Джордж с мокрого от росы балкона. – Нам лучше уйти до того, как проснется мама. Не будем будить спящего зверя. – Джордж хотел было рассмеяться собственной шутке, но это ему не удалось. Он нервно потер сзади шею, недоумевая, что это он раскричался. Похожий на коробку домик с опоясывающим его деревянным балконом напомнил ему об акустике, и вот уж чего ему было совсем не нужно, так это еще одной сцены с Юджинией.

– Он же еще совсем ребенок, Джордж! – кричала она вчера днем, совершенно не контролируя себя, словно никого, кроме них двоих, во всей Африке больше не существовало. – Я категорически отказываюсь отпускать…

– Он так и не повзрослеет, если останется, моя дорогая. Если будет по-твоему! – Вспоминая свой ответ, Джордж стер с лица пот. «Моя жена с таким же успехом могла быть торговкой рыбой, – подумал он. – Вот к чему привело ее хваленое воспитание. Скандальные перепалки с мужем – что может быть хуже?»

– Тебе все равно, что с Полем, жив он или мертв! Ты думаешь только о себе! – Слишком тяжело было вспоминать искаженное яростью лицо Юджинии. И Джордж бросил это занятие.

«К черту ее глаза, – сказал он себе, сжимая дрожащими холодными пальцами влажную спинку кресла. – Пошла она к черту… Будто бы мне наплевать на собственного сына!.. Разве я не доказал обратное?.. Привел «Альседо» в Африку вопреки распоряжениям отца, сделал крюк ради этой славной маленькой семейки, вместо того, чтобы…

А как ловко я разделался с Бекманом, – неожиданно напомнил себе Джордж, подогревая свой гнев. – Но Юджиния слишком глупа, чтобы понять, как мастерски я с ним управился…Бросил Бекмана на этом проклятом судне…

А вместо благодарности, вместо того, чтобы сказать: «О, Джордж, как вообще тебе это удалось?», вместо: «О, ты такой удивительный и смелый», – что вопит эта гнусная женщина? «Ты думаешь только о себе».

Вспоминая брошенные Юджинией обвинения, Джордж так разозлился, что вдруг резко шлепнул рукой по мокрым от росы перилам балкона и закричал громко, чтобы перебудить весь лагерь:

– Поль! Дружище! А ну, давай побыстрее!

К тому времени, когда экспедиция была собрана к выходу, взошло солнце. Большой поход. Важный день. Новые друзья Джорджа, белые охотники, Палмер, Дейвис и сэр Гарольд Чалмон-дели, ускакали верхом по дороге, как, впрочем, и лейтенант Браун с Уитни, в то время как Оливер Смайт-Берроуз ходил взад и вперед, проверяя и перепроверяя поклажу носильщиков, ящики с продовольствием, ружья и патроны. Даже двухнедельная охота требовала впечатляющего списка предметов первой необходимости. Каждый вечер – обязательно солидно поужинать, а бутылка золотистого вина не могла заменить рислинг или рислинг – бутылку бордо.

Но вина, консервированные фрукты и креветки заняли гораздо меньше места на спинах носильщиков, чем палатки для приготовления пищи, стирки и ночлега, закатанные в аккуратные тюки цвета хаки. Поль с благоговением смотрел вокруг, потом наклонился, чтобы поговорить с сайке, грумом, держащим за уздечку его пони с широкой спиной.

– Мы похожи на армию, правда, Вэдайжи? – спросил малыш, а сайке просто кивнул в знак согласия головой в тюрбане. Что бы ни сказал или ни сделал маленький американец – ему до этого нет никакого дела.

Юджиния появилась как раз в ту самую минуту, когда доктор Дюплесси завершал фотосъемку исторического события. Она стояла в отдалении, пытаясь мыслить здраво и аргументированно. «Джордж не может взять Поля, – рассуждала она, – не может. – Но не имела понятия, как остановить мужа. Рядом проскочил доктор Дюплесси и с гордым видом удалился в сторону мужской компании; прискакали Джинкс и Лиззи, сказали матери что-то невразумительное и убежали. Юджиния думала только о сыне. – Джордж не вправе это делать, – убеждала она себя. – Я не позволю. Не позволю».

Впервые в жизни Юджиния поняла, что ненавидит мужа. Даже во время его пьяных загулов, испорченных детских праздников и рождественских каникул она находила причины простить его. Она прикрывала его всяческими отговорками, пока сама не начинала в них верить. Брал верх расчет, поскольку, как рассуждала Юджиния, жизнь продолжается. И к тому же слишком многое ставилось на карту: благополучие детей, хорошая семья, ее собственная спокойная жизнь. Было проще замазать отрицательные стороны. Было проще смотреть в другом направлении.

Но что-то изменилось, и сейчас она ненавидела своего мужа. «Пусть уезжает и отправляется на тот свет, если сам этого так жаждет, – сказала она себе. – Но он не вправе забирать с собой моего сына». Юджиния рассуждала здраво и спокойно; она рассуждала о нем, как о совершенно чужом человеке.

Джордж направил своего мерина в тенистое место, где его ждала жена. Он видел, как она появилась, и ее спокойное лицо на какой-то момент его обмануло, но приободренный духом товарищества и осознанием того, что его поведение оправдано равными ему по положению, он был готов еще раз противостоять гневу Юджинии. «Дом мужчины должен быть его крепостью, – заметил про себя Джордж. – Я не должен мириться с этим сумасбродством, как бы не так. Другие же не терпят, а уж они-то кое в чем смыслят».

– Вижу, ты встала с постели, чтобы помахать рукой на прощание, Джини! – задиристо крикнул Джордж, поднял коня на дыбы совсем рядом с Юджинией, и лошадь чуть было не наступила копытом на подол ее платья. «Право на стороне сильного, – сказал он про себя. Чем ближе знаешь, тем меньше почитаешь; никогда не иди на уступки; никогда не сдавайся». Подобные сентенции поддерживали его мужество.

– Ты не вправе брать с собой Поля, – ответила Юджиния. Она говорила тихим голосом, не сдвинувшись с места, была спокойна и невозмутима. Смотрела мужу прямо в глаза, словно его возбуждение и выходка с лошадью были явными уловками, впечатлившими его одного.

– И каким же образом, моя дорогая, ты намереваешься мне помешать? – Джордж решительно запрокинул голову и самодовольно улыбнулся. «Не принимай близко к сердцу маленькую женушку, – предупредил он себя, – ты здесь хозяин». И заулыбался еще более самодовольно.

Пассивная насмешка достигла цели. Юджиния попыталась ухватиться за стремя, за подпругу, за поводья, за попону – лишь бы во что-нибудь вцепиться.

– Ты не можешь взять его, Джордж. – Она справилась с собой, чувствуя, что уверенность покидает ее. – Он слишком мал… Прежде всего, он ничего не смыслит в ружьях… – «Стоп, – приказала себе Юджиния. – Осторожнее на поворотах, не то расплачешься. И тогда он одержит верх».

Но урезонивания только укрепляют привычки. Муж – хозяин в семье, а жена – существо подневольное: на этом принципе строился их брак.

– Поль еще крошка, – повторяла она, – … он… вспомни, что произошло на «Альседо»… – Юджиния запнулась. Воспоминание о состязании по стрельбе было неотъемлемо связано с другим воспоминанием, и она неожиданно очутилась лицом к лицу со своим проступком, чувством вины и непростительным грехом. Юджиния отступила и сникла, уничтоженная ощущением собственной обреченности.

– Я повторяю, Юджиния, как ты намерена мне помешать? – Смех Джорджа подтвердил, что он точно знает, на что идет.

Остальные охотники невольно оказались свидетелями семейной ссоры и отошли в сторонку, вращая глазами и качая головами, удивленные нелепостью этой сцены. Сэр Гарольд прошептал Палмер: – До чего же верная эта старая пословица насчет женщин на буше, а?

– Однако будет лучше, если они разберутся побыстрее, – согласился Палмер. – Нам нежелательно медлить с отправлением. Солнце восходит, а вы знаете, до чего оно нас доведет к полудню.

Один лейтенант Браун остался стоять неподалеку, позволяя лошади обнюхивать землю, а сам наблюдал за Юджинией и Джорджем. «Черт возьми, приятель, – думал он, – твоя проклятая лошадь чуть не отдавила ноги твоей жене». Он дернул поводья и направился в сторону Джорджа.

В одно и то же время Юджиния перебирала в уме казавшиеся бесчисленными варианты: «Я плачу? – недоумевала она. – Или кричу? Наверное, я могла бы закричать. Уверена, что смогла бы; это не так уж и трудно. Или я могла бы умолять». Юджиния рассматривала каждую эмоцию, словно это был предмет туалета: сделаешь правильный выбор – твой сын спасен; ошибешься – лишишься всего.

– Возможно, сэр, будет лучше, если я останусь. – Голос лейтенанта Брауна заставил вздрогнуть и Джорджа, и Юджинию. – С миссис Экстельм и девочками, сэр.

– В чем дело, Браун? – грубо спросил Джордж, не склонный прекращать выяснения отношений с Юджинией.

– Если миссис Экстельм беспокоится, что останется здесь одна с девочками, доктором и миссис Дюплесси, то я не буду возражать, если тоже останусь в лагере… – Ничего лучшего Браун придумать не смог.

«Нет, – глазами молила Юджиния. – Речь идет не об этом. Неужели ты не понимаешь, Джеймс? Я же боюсь за Поля, а не за себя».

Джордж захихикал:

– Совершенно верно, лейтенант. Именно это беспокоит мою жену… Эти вечные женские причуды…

Здесь, в лагере, они как за каменной стеной, но она и слышать не хочет… ну, вы же знаете женщин… – Встретив в лице Брауна неожиданного союзника, Джордж еще пуще распетушился. – …Вообще не слушает, так ведь, Джини? – Джордж кротко улыбнулся. – Не может видеть, как все мужчины уезжают. За каждым поворотом ей чудятся львы и тигры… вы же понимаете, лейтенант…

«Дело не во мне, Джеймс, – молили глаза Юджинии. – Пожалуйста, останься с Полем. Ты должен остаться с Полем». – Но Браун не осмеливался взглянуть на ее лицо, а Юджиния не могла позволить себе высказать вслух свои мысли, и они довольно просто попались в ловушку.

Джордж внезапно развернул лошадь.

– Прекрасно, Браун, – заявил он. – Вы остаетесь. – Приняв решение, он почувствовал себя на удивление счастливым. Ему не нравился Браун, это ясно. Он постоянно напоминал ему об истинной задаче, стоящей перед «Альседо». Было бы совсем неплохо на время избавиться от него. На самом деле он был бы рад избавиться от всех от них разом, решил Джордж. От Бекмана, Брауна и Юджинии. Нет необходимости при походе на буш лишний раз демонстрировать собственную некомпетентность.

– Вы так любезно вызвались быть добровольцем, – крикнул Джордж через плечо. – Уверен, вы будете большим утешением слабому полу, оставшемуся здесь, дома. – Если бы Джордж объяснил свой поступок как-то иначе, то никогда бы в этом не признался.

Итак, все разрешилось: Поль отправился с отцом, а Браун остался. Караван всадников, носильщиков, повозок, проводников и воинов племени эспари тронулся в путь в облаке шума и пыли. Лошади тыкались друг в друга и негромко ржали, вычищенные кожаные седла, стремена и подпруги поскрипывали, а погонщики щелкали хлыстами, и всевозможные птицы, ошалело хлопая крыльями, выпархивали из своих зеленых гнезд. Мод ногами людей, лошадей, толстыми брюхами мулов и спицами колес шуршала ломкая трава, и эти звуки вызывали прилив сил и энергии. Поль обернулся помахать рукой матери, сестрам, Дюплесси и лейтенанту Брауну, но их уже не было видно за отправившимся в путь караваном и поднимающимися с выжженной земли полчищами сверчков, кузнечиков и летающих насекомых.

– Ты не можешь?..

«Остановить его», – хотела сказать Юджиния, но знала, что не могла. Она сдержалась, уставившись в темноту своей спальни. «Вот и закончился этот длинный день. Я не должна волноваться. Я должна научиться верить в лучшее. Это не последний раз, когда моему сыну будет грозить опасность. Я должна довериться здравому смыслу, по крайней мере, верить в доброту и гуманность».

– Нет, – ответил Браун на незаконченный вопрос, затем молча сел на складной стул, а комната продолжала погружаться в темноту. Лучи заходящего солнца скользнули по ножкам стола и умывальника; спрятались в кретоновых складках легкого стула и незаметно перескочили на кровать, на занавешенный туалетный столик и незаженную лампу. В Африке темнеет быстро; скоро в комнате воцарился мрак.

– Ну вот, – сказала Юджиния, – наконец мы одни. Добились того, чего хотели.

Они ждали, из собственных соображений или по взаимному согласию, пока закончился казавшийся бесконечным ужин, когда доктор Дюплесси развивал (за двумя сигарами) теорию о поведении слонов, а миссис Дюплесси чуть не заснула за медовым бисквитом. Потом, наконец, Прю пошла укладывать девочек, и Юджиния зашла к ним послушать, как они читают молитвы, а лейтенант Браун сидел на веранде с доктором. И как раз в тот момент, когда казалось, что это уже никогда не произойдет, супружеская чета сухо и учтиво откланялась, и Юджиния с Брауном остались вдвоем.

Все не так, как было в отеле «Бельвиль», думала Юджиния, медленно раздеваясь и складывая одежду на кресло у туалетного столика и умывальника. Несмотря на все ожидания, ей было неловко и стыдно, но казалось, что не остается ничего другого, как лечь в постель. Она откинула простыню и быстро скользнула под нее.

Они занимались любовью так поспешно, словно куда-то торопились. Их тела нашли друг друга, руки получили то, к чему стремились, но каждый думал о своем, словно прислушиваясь к разным звукам. «В следующий раз все будет лучше, – обещали и тот, и другой. – Сегодня необычный день… и это место… и комната. Когда мы лучше узнаем друг друга, – говорили они себе. – Когда почувствуем себя в полной безопасности».

Юджиния погладила Брауна по спине и изгибу плеча; она повернулась к нему лицом и прошептала: «Мой самый любимый». И Браун поцеловал ее в шею, лаская ее трепещущую грудь, и пробормотал: «Юджиния». Но их мысли витали как козодои и кукушки, как скрипучие жуки и напуганные лягушки, поднявшие гам во мраке ночи.

Бекман… ружья… патроны… Борнео. Мысли Брауна повторялись в четкой последовательности, в то время как мысли Юджинии возникали и отдалялись с жалобным, тоскующим или надрывным криком: Поль, Джеймс, Лиззи, Джинкс… Джеймс и Поль и… только Джеймс.

«Мы осаждали Ратисбон…» – записала Юджиния в своем дневнике на следующее утро. Солнце уже поднялось высоко, а она все еще была в халате, склонившись над столом, ломая голову над словами неожиданно вспомнившегося стихотворения. Или не вспомнившегося.

Юджиния отложила перо. Не просто так это стихотворение пришло на ум, на то была какая-то причина, но она ускользала от нее.

– «Мы осаждали Ратисбон…» – громко повторила она.

– Мама, ты все еще в постели? – в комнату ворвалась Джинкс.

– Барышня, разве вы не знаете, что прежде надо постучать? – небрежно заметила Юджиния и добавила: – Доброе утро, мой ангел. Я не в постели. Пытаюсь вспомнить стихотворение. По-моему, это Роберт Браунинг, оно пришло мне на ум посреди ночи. Не могу вспомнить последнюю строчку, и это сводит меня с ума. – Юджиния убедила себя в том, что жизнь должна вернуться в обычное русло, что внешне ее поведение не должно измениться и все волнения следует свести на нет. Она решила создать счастливый и замкнутый мирок.

– Может быть, доктор Дюплесси знает, – бросила Джинкс через плечо, совершенно не заинтересовавшись проблемой матери.

– «Тая за горделивым лбом», – негромко пробормотала Юджиния, – «Дерзаний грозный клад».

– Мама! – взмолилась Джинкс.

– «Он думал, что весь дерзкий план, – декламировала Юджиния, – Вдруг канет в прах и тлен. (Коль дрогнет полководец Ланн.) У этих древних стен…» – Потом взглянула на дочь. – Нет, вряд ли доктор Дюплесси знает. Не думаю, что его голова полна романтической поэзии.

– Тогда, может быть, миссис Ди. У нее богатое воображение. Спорим, она запоем читает эту ерунду. Может быть, даже больше, чем ты. – Джинкс надела материнскую шляпку с вуалью, и Юджиния ощутила, как ее захлестнуло счастье. «Все будет хорошо, – сказала она себе. – Важно не создавать трудности на пустом месте. Здесь моя семья. Это моя дочь».

– О, я уверена! Миссис Дюплесси точно знает! – Юджиния подхватила шутку, и мать с дочерью расхохотались. «Не хандри, – сказала себе Юджиния, – и не размусоливайся, как говорила старая няня Катерина.

– О, мама… – выпалила Джинкс, вдруг вспомнив про свою миссию. – …Меня послали сказать тебе, что доктор и миссис Дюплесси через час уезжают в деревню. И хотят знать, поедешь ли ты.

– А ты и Лиз? – Юджиния вспомнила про план миссис Дюплесси, но не могла заставить себя отправиться с ними одна.

– Нет, мы поедем кататься верхом с лейтенантом Брауном.

– О! – вздохнула Юджиния, и представшая ее воображению картина была такой же светлой, как день: они втроем скачут верхом вдоль ручья через небольшую рощицу, где солнечный свет пробивается тусклыми желтыми полосками, создавая видимость мощной садовой стены, взобравшись по которой, можно достать до верхушек деревьев, неба и в конце концов до самого солнца.

– Как бы мне хотелось отправиться с вами, – вырвалось у Юджинии, и ее голос напомнил Джинкс старую печальную собаку.

– А что тебе мешает, мама? Только скажи доктору…

– Нет, дорогая, – осеклась Юджиния и заставила себя улыбнуться. Пока что она не могла пойти на то, чтобы их видели вдвоем. Они бы выдали себя. Вряд ли возможно пройти мимо, не прикоснувшись друг к другу.

– Вы с Лиз идите. Я должна остаться. – Юджиния скорчила недовольную мину, копируя миссис Дюплесси, и начала одеваться.

Когда Джинкс выходила из комнаты, мать спросила ее как бы невзначай, словно лишь в эту минуту подумала об этом:

– От папы нет никаких вестей?

– По-моему, нет, – ответила Джинкс, закрывая за собой дверь.

– «Мы осаждали Ратисбон…»– повторила Юджиния, оставшись наедине с собой. – «За милю или две…»

Сбылась заветная мечта миссис Дюплесси – «визит в деревню». В конце концов ей пришлось сыграть роль доброй леди; ее муж окажет медицинскую помощь «бедным, несчастным, жалким ванкикуйю», так она называла туземцев, в то время как она, благороднейшая, добрейшая леди из Филадельфии, обойдет их лачуги, читая проповеди и раздавая лимонные леденцы.

Миссис Дюплесси уже описала эту экскурсию в подробностях в письме своей сестре. Но она не упомянула тот факт, что Джозеф, начальник над слугами в кетито, пытался отговорить ее, и то, что слуги суахили, убиравшие дом, и посыльные-сомалийцы пялились на нее каждый раз, когда она пыталась обсудить с ними свои планы. Визит в деревню был ее заветной мечтой, и она туда попадет!

Миссис Дюплесси закончила свое письмо к сестре пылкими словами:

Скоро мы увидим, моя дорогая Маргарет, как же несчастны эти люди. Надеюсь, Господь дарует нам силы увидеть их страдания, хотя должна признаться, мы уже наслышаны про страшнейшую ситуацию среди язычников в бельгийской колонии Конго. Мне тяжело говорить о царящих там ужасах, упомяну только о корзинах с расчлененными телами!

Благодарю всех, кто обитает на небесах, за создание Общества в защиту аборигенов. (Ты ведь помнишь мистера Ричарда Фокс Боурна, не так ли, дорогая?) Мой долг – тоже внести свой вклад.

Твоя любящая сестра.

Окрыленная этой мыслью, миссис Дюплесси поспешила на поиски миссис Экстельм и дорогого доктора, чтобы скорее взяться за дело.

* * *

– Моя двоюродная бабушка называла их негритятами, – щебетала миссис Дюплесси, пока повозка тряслась по изрытой колеями дороге. – Конечно, – прошептала она, словно эта информация могла заинтересовать возницу, – это происходило на Юге и очень-очень давно. До войны и до обманутого мистера Линкольна.

Южные штаты – небезызвестная родина предков миссис Дюплесси. Юг заключает в себе Ричмонд, Атланту, Чарлстон, Западную Виргинию, Делавар и даже часть Пенсильвании; куда бы «когда бы ни переезжали» многочисленные двоюродные и троюродные братья миссис Дюплесси или как бы ни преуспели в жизни ее тети и племянницы, все было связано с «Югом». Юджиния нисколько не удивилась бы, если бы к нему отнесли и штат Мэн.

– Эти чудесные довоенные особняки в Вискэссете и Кеннебанке, – она представила себе, как леди при этом вздохнула. Безусловно, война положила конец «Югу». Несмотря на заявление миссис Дюплесси, что рабство – грех, любой слушавший ее рассказ о «былых временах» задумался бы над тем, в чем же состоит истинный грех: в рабстве или его отмене.

– Но это же не Юг, Джейн, – промямлил доктор Дюплесси, когда повозка со свистом пролетела сквозь высокую траву и возница со всей силы шлепнул вожжами по взмыленной спине лошади.

– Я это понимаю, Густав. Неужели ты в этом сомневаешься? – В голосе миссис Дюплесси зазвучали угрожающие нотки и она еще больше выпрямила спину.

Сидя на узком сиденье рядом с миссис Дюплесси, Юджиния размышляла над тем, что позволяло леди так прямо держать спину: шнуровка корсета или, к примеру, врожденное чувство необходимости показывать пример. Что бы она ни делала, во всем сквозило фарисейство; она была в высшей степени лицемерна.

Потом Юджиния оставила свои мысли по поводу миссис Дюплесси и переключилась на Джеймса и своих дочерей. Она представила себе, как эта троица со слугами и лошадьми пробирается сквозь высокую траву, не думая о том, что нужно совершать хорошие или плохие поступки, и она невольно опустила плечи, словно тоже сидела в седле.

– Вы повредите спину, если будете так сидеть. – Резкие слова миссис Дюплесси вернули Юджинию туда, где она находилась – в повозку, и напомнили о цели поездки. – Я порой удивляюсь, как может ваше поколение быть таким вялым. В мое время леди…

– Их называли негритятами, Джейн? – спросил доктор Дюплесси, пытаясь смягчить задетую за живое супругу и предотвратить неминуемую нотацию.

– Ну, так обычно говорила моя двоюродная бабушка Сейди. – Миссис Дюплесси тут же вернулась к своему коронному занятию – самолюбованию. – Когда мы с моей любимой Маргарет приезжали в Ламберт-холл, за нашим экипажем всегда бежала целая толпа. И – о! – с такими счастливыми лицами! Посмотрели бы вы, как они радовались при виде нашей нарядной одежды «янки»! Только и слышно было «мисси» то, «мисси» это… а эти прелестные улыбающиеся херувимчики… Да как же, помню, моя двоюродная бабушка Сейди говорила мне…

Умиротворенная и довольная собой, уверенная в собственной непогрешимости, миссис Дюплесси предалась воспоминаниям и своими рассказами о запеченных устрицах и мясистых индюшках заполнила весь путь до деревни Ванкикуйю, всю необъятную ширь африканского ландшафта до самого раскаленного добела неба.

«Главный сын вождя племени» и старшая дочь вождя со свитой встречали посланцев доброй воли. Их кожа была цвета начищенного медного котла и разрисована маслом и охристой глиной, и Юджиния подумала, что никогда в жизни не встречала столь гордых людей.

Окружавшие дочь вождя женщины были увешаны блестящими сетками из металлических колец. Металл сверкал на солнце, и они стояли неподвижно, как статуи, наблюдая за «мериканцами», выбирающимися из двуколки. Юджинии показалось, что ее одежда, по сравнению с их нарядом, выглядела убого и эфемерно, и словно в подтверждение этой мысли она зацепилась туфлей за подол платья и чуть не шлепнулась на землю, вылезая из экипажа. «Мы примитивные люди, – подумала она, – нам необходимо скрывать свои изъяны под юбками и пальто, под шляпами и галстуками. И корсетами».

– …До последнего времени они и понятия не имели, что такое помыться… – проскрипела миссис Дюплесси из-за своего носового платка. – …Джозеф говорил мне… какой же он душка… Я просто очарована именами из Ветхого завета, которые они здесь предпочитают… Он говорит, что они моют голову в… о, как сказать поделикатней?.. Эта жидкость служит биологическому…

Юджиния отвернулась, чтобы не слышать последующих замечаний миссис Дюплесси, и стала наблюдать за установкой походного стола и передвижной аптечки. Работа велась с величайшей осторожностью, словно стол и аптечка являлись тотемами колдуна, и к тому времени, когда импровизированная больница была готова, вся деревня высыпала на улицу полюбоваться этим зрелищем.

Доктор Дюплесси подошел к своему стулу, но в толпе никто не шелохнулся.

– Какие-нибудь ушибы? Заболевания? – Доктор откашлялся. – Водянка? Боли в желудке?

Никто не осмелился ступить в магический круг; они продолжали пялиться, как скот, удивленно остановившийся у ручья, приглядываясь к незваному гостю и пытаясь решить, сначала поодиночке, а потом среди сородичей, что же такое замышляет чужестранец. Кто это – волк, барсук, пчела? Надо бежать? Ощетиниться и защищать свою землю? Или же просто вернуться к своим чудодейственным травам и подождать, пока это существо испарится?

– Скажи вождю, что сначала ты хочешь осмотреть детей, – громко подала реплику миссис Дюплесси и удостоила толпу глупой, не к месту улыбкой.

– Если кто-нибудь из детей захочет… – объявил доктор Дюплесси и начал вынимать из карманов похожие на бесконечную ленту лимонные, лакричные, ванильные и смородиновые леденцы в блестящих фантиках. Доктор Дюплесси действовал так же нарочито и проворно, как фокусник, извлекающий из кольца шелковые ленты.

– Ох-ох-ох… – вместе с толпой заохала миссис Дюплесси, и Юджиния решила незаметно уйти, прежде чем у этой леди появится шанс дать выход своему раздражению по поводу неудавшейся попытки слету завоевать сердца «прелестных малышей» кусочком сахара. Она знала наверняка, что эту минуту миссис Дюплесси объявила своим звездным часом. Членство в столь восхваляемом Обществе в защиту аборигенов требовало сверхъестественной доброты.

Четыре женщины следовали за Юджинией, когда она прогуливалась по деревне, и многочисленные дети дергали ее за юбки, но стоило ей остановиться и заговорить или дотронуться до маленькой ручонки, как мир затихал, словно утренний воздух, и ее аудитория замыкалась в себе. Юджиния чувствовала, что вмешалась в картину, куда совсем не вписывалась ее фигура под белым зонтиком; она ощущала, что становится невидимой. Возможно, женщины сопровождают тень или вообще просто идут, а дети хватают щепотки пыли вместо белой льняной юбки. Юджиния заслонила глаза рукой от солнца и вгляделась в далекие очертания гор, в неровную линию чахлых деревьев, а потом перевела взгляд на проселочные дороги, прикрытые травой, как отпечаток ладони, оставшийся на горке поднявшегося теста. Она подумала о Поле и Джордже, потом о девочках и Джеймсе.

Она представила себе дочерей, скачущих верхом мимо пятнистых деревьев, затем Поля и желто-зеленое дымовое облако. Потом перед ней снова предстали девочки; рядом с ними Джеймс, и по его прекрасному лицу струится солнечный свет. Но образ ее сына растаял, как призрак. Юджиния отдернула от лица руку и быстрым шагом направилась к центру деревни. «Мне необходим здравый смысл, – сказала она себе, – здравый смысл и ощущение своей полезности в общем тяжелом труде. Не надо ничего драматизировать; не накликай несчастья; Поль жив и здоров; у него все хорошо, он счастлив, а я глупая и взбалмошная мамаша».

Пока доктор Дюплесси и Юджиния заканчивали накладывать повязки, миссис Дюплесси, стоя в отдалении, стонала:

– Это просто ужасно, что они разрешают своим детям… Да ведь, Господи, у них больше, чем они просто могут съесть…

Мне так жаль… Ну подумать только! Да еще в этакую жару… Вы можете представить себе, что кто-то, миссионеры или кто другой, стали бы этим заниматься?.. В конце концов, что толку от этих обществ в защиту, если они не могут…

Монотонная бубнежка текла как из рога изобилия. Доктор Дюплесси знал, что лучше не перебивать; он медленно кивал и несколько раз прервал стенания своей супруги неопределенными «М-м-м» или «Да, как скажешь, моя дорогая».

Юджиния старалась не прислушиваться, по возможности помогая доктору в работе. Она держала бинт, пока доктор Дюплесси пытался промыть изъязвленную рану на руке ребенка.

– Просто немного подержите, Юджиния, – сказал доктор, кладя кусок ваты на пораженное место. – Кстати, подумайте, как объясниться с его матерью. Она должна следить, чтобы рана оставалась чистой и сухой. Я дам еще бинтов и мази, но самое главное – чистота.

Малыш старался вести себя мужественно, но по его грязным щекам текли слезы, когда он сначала смотрел на руки Юджинии, а потом на ее лицо. Юджиния почувствовала, как к горлу подступила тошнота, а лицо запылало. Реакция была мгновенной. Она поискала глазами мать мальчика, но та сжалась в комок у хижины, боясь посмотреть в сторону.

– …А эта маленькая девочка… – просипела миссис Дюплесси, – …ей не больше одиннадцати, ручаюсь, а она уже на сносях… – Шепот миссис Дюплесси перешел в стон; потом вдруг раздались судорожные рыдания. Надрывные всхлипывания напугали и Юджинию, и доктора.

– Ах, сейчас, Джейн, Джейн! – воскликнул доктор и кинулся жене на помощь.

– Но не можем же мы… – запричитала она, зарыдав в голос, как маленький ребенок, увидевший страшный сон. – …Не все же время… Неужели Бог так жесток!

– …Ну-ну, Джейн… – Доктор Дюплесси растерялся; он тщетно выдавливал из себя слова, как воду из проржавевшей трубы.

– Да, Бог такой! Страшно жестокий! – От ее пылкости слез не убавилось. Гнев подлил масла в огонь. – Знаю, что не должна так говорить. Но ведь они сказали нам, Густав… когда мы…

– Знаю, дорогая. Знаю.

– Но в прошлый раз…

– Знаю, дорогая.

– Это несправедливо!

– Знаю, дорогая. Знаю.

Юджиния оставила чету Дюплесси наедине с их личными печалями и занялась скатыванием бинтов. Столь эмоциональный взрыв ее удивил; она и представить себе не могла, что миссис Дюплесси когда-либо стремилась к чему-то большему, чем две порции десерта.

Убирая пузырьки с микстурами для поднятия тонуса и разными мазями, с азотнокислым серебром для улучшения зрения и рыбьим жиром для укрепления костей, она вдруг подумала, что внутри каждого из нас живут два человека: один с годами взрослеет, а второй остается ребенком. И когда живущий внутри тебя ребенок чем-то напуган, когда ему одиноко и страшно, тогда взрослый должен взять это существо, самого себя, на руки и, утешая, баюкать до рассвета.