Огден Бекман был человеком Турка. Этим «титулом» он дорожил больше всего. От него веяло какой-то угрозой, как от волков на пастбище. «Только не забывайте, на кого я работаю», – тихо произносил он, и этого было достаточно. Мартин Экстельм, известный в финансовых кругах под прозвищем «Турок», может сидеть в своем личном железнодорожном вагоне, может разыгрывать из себя образцового, жизнерадостного патриарха, может курить любимые сигары и обсуждать новый мраморный вестибюль для дома в Ньюпорте, может обедать с сыновьями и их женами, устраивать для каждого внука необыкновенные феерии, его могут видеть в Мерионе на матчах поло или под полосатыми тентами Бейлиз-Бич, он может казаться беззаботным, аристократичным и великодушным. Бекман был его человеком, и Бекман никогда его не подводил.

– Почти за двадцать лет – ни разу, – произнес Бекман. Эта мысль понравилась ему, и он заставил свое широкое темное лицо расплыться в улыбке. Улыбка пропала, как бы растекшись по расправившимся плечам и спине. Одетый в свой привычный черный костюм, Бекман походил на медведя, расставившего лапы, чтобы обхватить полную меду колоду.

Бекман двинулся дальше и, оглянувшись через плечо, пошел по Эллин-стрит. Солнце только начало добираться своими лучами до грязных закоулков Ньюпорта, и отбросы на скользкой булыжной мостовой чавкали у него под ногами. Бекман твердо ставил ноги, и вызывающие шлепки кожаных подошв гулко разносились по улице, где не было никаких других звуков. «Почти двадцать лет назад, – подумал Бекман, – вот когда я стал джентльменом. Или из меня сделали джентльмена».

Бекман очень хорошо помнил осень 1883 года. Турок непринужденно перемещался по разным гостиным Филадельфии и Ньюпорта и всюду говорил: «Вы, конечно, знакомы с моим секретарем Бекманом. «Экстельм и компания» полагаются на его советы. У вас проблемы – вот вам человек, к которому можно обратиться».

При этом он непринужденно, весело, почти добродушно смеялся, и слушавшие его принимали все за чистую монету. «Но тогда они поверили бы всему, что говорил им Турок, – подумал Бекман, – в том-то и заключался задуманный план».

«Они, Огден, помпезны и глупы, – поделился однажды с ним Турок, – но я добился от них того, что хотел. «Экстельм и компания» играют важную роль в этой стране. Такую же важную, как Вандербильт, или Гульд, или любой из появившихся за последнее время нуворишей. Голубая кровь должна дать нам место в тверди небесной. Но всем нам известно, что торговцу не пробиться внутрь узкого круга. И вот здесь дело за тобой».

Таким образом Турок с Бекманом на буксире и ходил кругами по гостиным: «Вы помните моего секретаря Огдена Бекмана…» «…Если у вас есть вопросы относительно «Экстельма и компании» или треста Экстельма, боюсь, Огден единственный человек, который может дать вам исчерпывающий ответ…»

Одно и то же вступительное слово, один и тот же легкий смех повторялись снова и снова, сверкали бриллиантовые запонки, блестели накрахмаленные манишки, неслышно двигались между гостями официанты с подносами портвейна и мадеры.

– Я понимаю, леди и джентльмены, никаких серьезных разговоров за обеденным столом, – снова и снова улыбался Турок, – но мне, честное слово, хотелось познакомить вас со своей правой рукой. Финансовые механизмы семьи Экстельмов трудно охватить и понять. Даже мне. И, боюсь, они оставляют мне слишком мало времени для более возвышенной деятельности… например, ваше скромное предложение реставрировать штаб генерала Вашингтона в Вэли-Фордже… Я теперь заинтересовался им… Намного больше, чем скучной механикой функционирования какого-нибудь банка…

Речи выслушивались в подобострастном молчании, потом светская публика, смеясь, с выпученными глазами выражала согласие. Мужчины склоняли головы в знак того, что они всерьез восприняли сказанное, а их жены, болтая за чаем, придумывали прошлое для таинственного мистера Бекмана. Этот человек что-то вроде немецкого графа, возможно, даже дальний родственник великого фон Бюлова, – как предположила одна из женщин (это объясняет его акцент), чья семья обеднела (отсюда его положение наемного работника). Впрочем, как заметил один острослов, это случилось только после того, как он получил образование в Гейдельберге (загадка это или нет, но общение с чернью или необразованными людьми было немыслимо). Придуманная история была одобрена и принята, и курносые, розовощекие выпускники Принстона или Йеля вставали с места, чтобы, как в добрые старые студенческие времена, сдвинуть дружеские стаканы:

– За дворянина, переживающего трудные времена… – вторили они друг другу, – … да не столкнется он с сильными мира сего.

Последняя, присказка вызывала неизменный смех. В начале XX века в Ньюпорте, Саратога-Спрингсе, Бостоне или Филадельфии «сильными мира сего» считались две в равной степени зловредные вещи: богатый отец, отказывающийся умирать, или, еще хуже, отказывающийся умирать тесть. Для тех, кто существовал па истощающиеся средства, доставшиеся им по наследству, деньги были непреодолимым центром притяжения. Самые видные представители света (клявшиеся, что им виднее) втягивались в орбиту вокруг Турка, его сыновей и Бекмана.

– Да не столкнется он с сильными мира сего, – повторял Огден Бекман, прокладывая путь по Эллин-стрит. – На такой простой фразе держится мой статус. Теперь я делаю, что считаю нужным, и хожу туда, куда хочу. Мне сорок восемь лет, я почти, но еще не совсем, «принят». Пока что, во всяком случае.

Бекман улыбнулся и пошел дальше. «25 июля 1903 года, – напомнил он себе. – Теперь начинается настоящая работа. Остальное так, мелочь, перышки». Прежде чем вытащить из кармана часы, Бекман еще раз оглянулся через плечо. Единственными живыми существами на улице были трое мальчишек-нищих, которые шли за ним от экипажа. Бекман все время чувствовал, как они крадутся по улочке, стараясь держаться в тени, перепрыгивают через лужи. «Они обратили внимание на мой экипаж и на мою одежду, – подумал он, – и решили, что я какой-нибудь щеголь, которого можно либо ограбить, либо надуть. Их ждет большой сюрприз».

Бекман посмотрел на часы. Без десяти семь, еще рано. Он защелкнул крышку золотых часов, и на ней заиграл тот лучик света, который пробился в улочку. Звук был сильным, как от взрыва динамита.

– Ух ты! Видел? – услышал Бекман за своей спиной. – Настоящий господин. Видел, какие у него часы? Настоящее золото. А цепочка? Не меньше ярда.

Бекман и не подумал поворачиваться. «Нищие и животные, два совершенно одинаковых вида, они, не разбирая, бросаются на мясо, червя или дерьмо. Разносят гниение с такой же легкостью, с какой разбрасывают по городу отбросы, которые тащат из мусорных ящиков в кварталах, где живет публика почище».

Он отбросил ногой попавшийся на дороге затвердевший комок грязи. Во всяком случае, он подумал, что это грязь, но комок рассыпался с таким зловонием, что это было больше похоже на разложившийся трупик какого-то животного. Такой отвратительный запах может исходить только от останков живого организма.

Бекман потряс своей легкой на вид тросточкой из крепкого ротанга, рукой в лайковой перчатке ласково погладил ее золотой набалдашник. Это был внушающий уверенность символ того, кто он такой. Червоное золото с симпатичным дымчатым топазом, в который упирается ладонь, – богато, но не броско, напомнил он себе.

«Ты должен одеваться в соответствии со своей ролью, Огден, если мы хотим добиться успеха в задуманном», – так велел ему с самого начала Турок, и Бекман неукоснительно следовал его указаниям.

Еще больше распалившись, мальчишки подбирались все ближе, и вся четверка углублялась в темную Эллин-стрит с ее полуразвалившимися строениями.

Когда-то здесь процветала торговля с Китаем, и улица была респектабельным местом встречи шипчандлеров и купцов. Она снабжала клиперы, плававшие из Новой Англии на Восток, и, жирея, становилась ленивой и богатой. Вместо разбитой глины ее замостили булыжником, по каменным ступеням поднимались к вращающимся дверям с зеркальными стеклами. Около домов устроили стоянки для экипажей, коновязи с бронзовыми кольцами для поводьев, вдоль дороги поставили указатели, имелось даже специальное место для деловых встреч. Но потом пришло время паровых судов, и центры торговли переместились в более глубокие и просторные гавани. И, наконец, в другие места перебралась китобойная промышленность со своими терпкими запахами, после чего Эллин-стрит стала постепенно погружаться в отчаянное забвение.

Бекман смотрел на почерневшие пустующие здания. Они жались один к другому, словно их надували изнутри, и единственным, что удерживало их в вертикальном положении, было врожденное чувство безнадежности. Одно распотрошенное здание наклонилось в сторону улицы и, казалось, держится только на тонких столбиках и картоне. Другое давно уже испустило дух, от него осталась только пыльная, изъеденная термитами куча деревяшек, которая при каждом дуновении ветерка выбрасывала тучу пыли.

«Совсем как аристократия на всей земле, – подумалось Бекману, – страшно жалеют себя и без конца повторяют: «Было время, и были мы красивы, было время, и мы правили миром. Было время, и мы…»

– Тошно смотреть на вас, – сказал Бекман, вложив в свои слова неожиданную горячность, и вдруг увидел, что добрался до цели. Это была кое-как сколоченная хибара среди развалюх того же рода, но Бекман сразу узнал ее. Ему нужно было найти там дверь и сырые комнаты за ее стенами.

– Как можно осторожнее, Огден, – велел ему Турок, и Бекман без лишних слов согласился. Его не нужно было предупреждать. Осторожность была свойственна всем предприятиям «Экстельм и Кº»: с мистером Гульдом, мистером Морганом, мистером Дрекселем, даже с мистером Вандербильтом – партнерство требовало особого искусства, но Бекман учился у хозяина.

– Щедрое сердце не приносит прибыли, – любил повторять Турок. – Запомни то, что я говорю сыновьям: «Берите что хотите, остальное пусть забирает дьявол».

– Да, и не бегай ко мне со всякой мелочью. Огден, я полагаюсь на твои суждения.

«Берите что хотите», – повторил про себя Бекман. – Вот зачем здесь я». «Не бегай ко мне» – имело совершенно другой смысл.

«Пора», – решил Бекман. Он оглядел улицу. Мальчишки-нищие никуда не девались, наоборот, подвинулись, насколько осмеливались, ближе. «Это им не впервой, – подумал Бекман, – они понимают, что я здесь не случайно. Ждут, что теперь будет. Но, боюсь, я их разочарую».

Неожиданно он повернулся и набросился на них. Быстрота и озлобленность нападения могли бы удивить даже, если бы это сделал человек более скромных габаритов. Бросок такого массивного тела, как у Бекмана, был ошарашивающим. Дети в испуге отпрянули назад, но сделали это недостаточно проворно. Тяжелые ботинки Бекмана сбили их с ног, а по головам загуляла трость с золотым набалдашником и большим топазом на нем.

Бекман не останавливался, пока детишки не встали на четвереньки и потом не захромали поспешно прочь по пустынной улице. Таких нужно учить, подумал Бекман, этих недоносков, этих подонков, эти отбросы, их нужно просто топить при рождении. Мир не настолько велик, чтобы оставлять в нем еще и бездельников с неудачниками. Они, как губки, оторванные от своей основы. Начинают гнить изнутри и заражают вонью все, к чему только притрагиваются. Бекман выпрямился, отряхнул пыль с плеч, почистил тонкое сукно пиджака на груди, спустил рукава и тряхнул манжетами. «Теперь я готов», – решил он.

У единственного в Ньюпорте глубоководного причала стояла готовая к отплытию огромная паровая яхта Экстельмов «Альседо». Это была самая большая из находившихся в частном владении крупных американских яхт и вообще самая большая в мире яхта. Ее построили по самым подробным планам в городе Бременхафене на Северном море, прославившемся дотошностью своих корабелов. Длина «Альседо» составляла почти триста футов – размер большинства торговых судов океанского плавания, при ширине тридцать один фут и водоизмещении свыше тысячи ста тонн. Команда судна состояла из сотни человек, на нем были салоны и каюты, обставленные мебелью в стиле Людовика XV, украшенные картинами, гобеленами, китайскими вазами, обюссонскими коврами. Специально для «Альседо» Веджвуду был заказан фарфоровый сервиз на восемьдесят персон с эмблемой яхты на каждом предмете. На судне было три кухни, радиорубка, библиотека, картинная галерея, салон-столовая с настоящей английской обстановкой чиппендейл и центральная лестница, которая пологой эффектной спиралью вела в главный салон. Гигантские двухдвигательные машины «Альседо» были закуплены в Германии на фирме «Дортмунд и сыновья». Электростанция судна зажигала семь тысяч лампочек и приводила в действие агрегат, производящий ежедневно тысячу фунтов льда, и все это поддерживалось в рабочем состоянии топками, в которых кочегары круглосуточно сжигали горы угля.

Корабль разукрасили вымпелами всех яхт-клубов восточного побережья Соединенных Штатов, а также флагами стран, которые он будет посещать. Ибо это было первое плаванье яхты, путешествие, которое продлится целый год и уведет ее в самые отдаленные уголки земного шара. В течение последнего месяца каждый дюйм металлической оснастки был дважды покрыт яркой белой эмалевой краской, все блестящие части отлакированы снова и снова, пока не стало казаться, что это горный хрусталь, а медные части полировали с таким усердием, что они чуть ли не дымились.

Паровая яхта «Альседо» отплывала 25 июля 1903 года. Это был ее день.

Преисполнившись чувством исключительности события, грузчики, стюарды, даже кочегары бегали туда-сюда, как на пожаре, от пакгаузов на пристани до двух трапов судна и обратно. Туда-сюда, туда-сюда торопливо тащили они шляпные коробки, чемоданы и саквояжи, квадратные пароходные кофры, высокие вертикальные чемоданы для одежды, кипы цветов, бочки и бочонки, фрукты, овощи, мясо – бесконечное количество всего, что требовалось судну. Ломовые лошади тащили огромные кубы льда на платформах, и они дребезжали и скрипели на неровно забитых сваях причала. В воздухе стоял страшный гвалт, всякий орал безумным голосом. Даже самые просоленные морские волки, поддаваясь общему настроению, начинали покрикивать на других, подгонять и требовать к себе внимания. Каждый считал, что только от его усилий зависит отплытие корабля.

– Осторожно сзади!

– Дорогу! Дорогу! Цветы для каюты миледи. Не бросать как попало!

– Ну вот еще!

– А как же!

День был ясным и ярким, и по всему фордеку до самого носа судна вспыхивали желтые солнечные пятна, делая приготовления к прощальной церемонии еще радостнее и торжественней. Начали настраивать свои инструменты музыканты, стюарды натягивали белые парусиновые навесы, расставляли блюда с горами устриц, других ракушек, уложенных на подносах в колотом льду, корытца с икрой севрюги, чтобы до них мог дотянуться любой сидящий за столом, ряд за рядом бутылки шампанского, и постепенно под неисчислимым количеством снеди почти исчезли скатерти из дамаста.

Солнце дарило улыбки всем, перескакивая с накрахмаленной белой спины одного стюарда на пуговицы с гербом Экстельмов другого, с хрустальных ваз ручной работы на шеффилдские чаши для пунша, с монограмм по краям круглых серебряных подносов на золоченые вилки и ножи с черепаховыми ручками. Солнечные лучи торопливо высвечивали то одно, то другое, словно спешили обязательно показать все, как будто могло не хватить времени и люди не увидят, с каким великолепием оборудован корабль, и не успеют позавидовать предстоящему плаванию.

Потом солнце устало от такого пышного великолепия и, скользнув по носу корабля, ослепило обветренные лица людей, карабкавшихся с причала на борт с невероятным количеством багажа. Оно осветило сосновые ящики, наполненные завернутыми во фланель дынями, малиной, персиками, сливами, и затем прыгнуло в море, которое заиграло на самом корпусе судна алмазными зайчиками.

В вантах загудел ветерок, но тут же, опрокинув четыре горшочка с гладиолусами, затих. Обломившиеся темно-красные цветы покатились под палубный такелаж, пометались по настилу и упали на причал, разлетевшись по серым бревнам, чтобы затем с солоноватым всплеском соскользнуть в ожидавшие их волны. На короткое мгновение показалось, будто корабль плавает в этой темно-красной заводи. После этого ветерок полетел дальше, похлопал полами длинных со множеством пуговиц сюртуков стюардов, пошлепал о мачту и трубу канатами и фалами, разнес вокруг гомон чаек, шепот скрипок и жаркий смолистый запах машинного отделения судна, готового выйти в море.

На Эллин-стрит Огден Бекман притворил за собой скрипучую дверь и подождал, пока глаза привыкнут к царившей внутри здания темноте. Дверь поддалась ему очень неохотно, издав при этом недовольный скрежещущий звук, и Бекману подумалось, кто еще мог услышать его. Он упорно всматривался в черноту перед ним, сжимая и разжимая кулаки, пока не разглядел свет, просачивающийся из-под второй двери. Он прошел через комнату, рванул дверь, вошел в нее и встал у стены. Каменная стена была неровной и сырой, от нее пахло плесенью и застоявшейся водой.

На простом деревянном столе стоял керосиновый фонарь и больше ничего. Огонь в лампе шипел и дергался, только что зажженный фитиль вспыхнул ярче и выхватил из тьмы контуры человека, и Бекман резко повернулся к нему. Тень была длинной, гибкой и двигалась с легкостью кошки. Свет заколебался, потом стал ярче. На этот раз показался молодой человек с загорелым лицом и поразительно голубыми глазами. Их-то и увидел в первую очередь Бекман. Они выглядели дерзкими – этого было мало для выполнения предстоящей миссии. Бекман выругался про себя, нужно было встретиться с этим человеком раньше. Нужно было знать наверняка.

– Я вас еще не ждал, – произнес Бекман. – Я всегда прихожу первым и удивляюсь, когда другие следуют моему примеру.

Человек ничего не ответил, и Бекман изучающе уставился на него. «По крайней мере, он пришел без опоздания, – сказал себе Бекман, – и одет в нужную форму, может быть, он опытнее, чем кажется. Прэтт знал, что мне нужно, он бы не послал того, кто не смог бы справиться с порученным делом».

– Форма подходит, – заметил Бекман. – Это Прэтт достал ее для вас?

– Прэтт меня в глаза не видел, – услышал он в ответ. – У меня свои поставщики. Человек, который может тебя узнать, всегда лишний. Я намереваюсь умереть тогда и так, как решу сам.

«Что же, – решил Бекман, – у него есть выдержка, и очень неплохая». Он внимательно рассмотрел форму. Она хорошо сидела, темно-синее сукно было отутюжено и выглядело безупречно, золотой галун, означавший, что хозяин тужурки лейтенант военно-морского флота Соединенных Штатов, ярко блестел. Кажется, все было в порядке, но Бекмана не оставляло чувство, будто что-то слишком легковесно. Он заметил, что начинает сердиться.

– Ваше имя будет Браун, – твердо проговорил Бекман. – Лейтенант Джеймс Арманд Браун. Военно-морская академия Соединенных Штатов, выпуск 1899 года. Это сделает вас на несколько лет моложе, чем на самом деле, как я подозреваю. По это не имеет значения.

Бекман подождал ответа. Когда его не последовало, продолжил:

– Ничего другого, помимо сказанного, вам не понадобится. Захотите что-нибудь добавить, спросите меня. Проблемы и вопросы – то же.

Говоря это, Бекман пристально вглядывался в молодого человека, ему не нравилось, как непринужденно он держит руки, не нравилась сила этих рук, о которой он догадывался.

– Отчего вы выбрали Брауна? – в конце концов задал вопрос молодой человек негромким голосом и даже весело.

– Вас это, мистер, трогает? – рявкнул Бекман, и на этот раз Браун не ответил.

Ровно в девять утра, когда музыканты и стюарды выстраивались у каждого трапа, где уже заняли место охранники из агентства Пинкертона, в самом дальнем конце причала вовсю кипела работа, и краны не успевали разворачиваться.

Ожидая погрузки, там стояли десятки белых ящиков в обрешетке с видными издалека крупными красными надписями «Экстельм и компания». Часть из них были высокими и квадратными, часть – плоскими, небольшой высоты, но все очень тяжелыми. Июльский день выдался жарким, возившиеся с канатами и грузом рабочие ругались. Они обдирали пальцы о пеньку, с их мозолистых рук слезала кожа. Потом кран наклонял шею, взвизгивали блоки, и еще один ящик исчезал в темном нутре парохода.

Среди готовых к погрузке ящиков появился Огден Бекман. Он вышел на свет из густой, все скрывающей тени, и его квадратная черная фигура наводила на мысль, что это солнце сотворило свою грубую противоположность. У Бекмана было сосредоточенное лицо, по нему нельзя было прочитать ничего, но он легонько потрогал один из ящиков и, наблюдая за происходящим на пристани, не сразу оторвал от него руку.

– Мистер Экстельм уже на борту? – тихо поинтересовался Бекман у второго помощника капитана, который подошел осмотреть груз.

От неожиданности помощник капитана вздрогнул. Он боялся Бекмана до дрожи в коленках. Тот вечно подворачивался там, где его меньше всего ждешь, и выискивал малейшие погрешности. «Тебе хотелось бы подловить меня, правда?»– подумал помощник капитана. – Тебе очень хотелось бы сказать, что мы небрежно обращаемся с этими чертовыми ящиками. Хотелось бы помчаться к старику и доложить, что мы не стараемся».

Но проявить к Огдену Бекману непочтение и остаться на своем посту нельзя.

– О нет, сэр, – ответил помощник. – Мистер Экстельм не любит начинать так рано. Полагаю, он с семьей не приедет до того, как мы будет почти готовы к отплытию.

Бекман продолжал смотреть на него в упор, и помощник поспешил добавить:

– Извините, сэр. Я думал, вы говорите о мистере Джордже. Турок уже на борту… – Он запнулся. – Я хотел сказать, мистер Экстельм-старший, сэр. Я не имел в виду ничего неуважительного, сэр. Просто мы всегда так говорим…

– Да, я знаю, – прервал на полуслове разговор Бекман и, повернувшись к нему спиной, направился к трапу.

Через полчаса в кабинете сына на борту судна Турок сидел, откинувшись на спинку кресла между высокими, блестевшими шелком боковинами. Бекман стоял рядом в почтительной позе. Старик поглядывал на него острыми, как у ворона, глазами, костистый нос и будто высеченные из камня челюсти находились в непрестанном движении и ни секунды не знали покоя. Дым от сигары лениво вился вокруг него, но никак не смягчал его черты. Не поворачивая головы, Турок внимательно осмотрел комнату и глубоко затянулся. Если и был на свете запах, который он любил не меньше запаха хорошей сигары, так это запах денег: неповторимый аромат сафьяновых переплетов бухгалтерских книг, обитых кожей рабочих столов, толстых ковров, полированной мебели и дубовых каминных досок. Турок одобрительно кивнул: в комнате было все, что ему хотелось, – это было место для избранных, для исключительных свершений, вдохновляюще приглушенных голосов и благоговейных взглядов. Мартин Экстельм, патриарх клана и глава «Экстельм и компания», был доволен. Корабль его сына Джорджа был именно тем, что он заказывал.

– Лучшее, что можно купить за деньги, Бекман, – тихо произнес Турок. – Еще один маленький урок. Запомни это. – Он поднял в воздух сигару и обвел комнату взглядом. – На мелочах никого не обманешь. Кроме тех, кому нравится, когда их обманывают.

– Сэр, – отозвался Бекман. Он сложил руки перед собой и потверже поставил ноги. Ни одному звуку не дозволено было проникать в святая святых, и Бекман счел за лучшее хранить молчание.

Турок полуприкрыл глаза, потом бросил взгляд на занавески и показал Бекману, чтобы тот их задернул. Когда его приказание было выполнено, Турок заговорил серьезно:

– Запомни, Бекман, – произнес он, – в этом деле я полагаюсь исключительно на тебя. Там не будет больше никого. Никого, кроме Джорджа, конечно. Это все равно, что никого. Младшие сыновья могут приносить разочарования. Ты понимаешь, что я имею в виду.

Бекман решил промолчать. Приказ есть приказ.

– Хорошо, – промолвил Турок. – Тогда мы договорились. Мы с Карлом можем управлять этим старым балбесом, Пейном, отсюда, хотя он может связываться и с тобой. С тобой может связываться и Риджуэй. У него есть расписание яхты. Ты же будешь иметь честь вести дело с самим Айвардами. Отцом и сыном. Père et fils. Сомнительная честь, сказал бы я.

Турок позволил себе коротенький смешок, переменил положение в кресле и принялся раскуривать погасшую сигару. Это означало, что деловой разговор окончен.

– Чертова штука, – сказал он, отвлекаясь. – Ну почему у мальчика нет приличной «Гаваны»? Если бы я знал, послал бы ему своих…

Здесь он прервал свою собственную мысль, что не дозволялось никому другому.

– Есть какие-нибудь признаки? – с неожиданной ворчливостью вдруг поинтересовался он. – Никогда не мог понять, почему Джордж так адски опаздывает. Уж в этом, конечно же, не Юджиния виновата…

Его голос немного смягчился, на лице появилась привычная маска.

– Как там говорят о детях, Огден? – спросил Турок. Надеюсь, ты не станешь повторять избитых слов о том, что яблоки не далеко от яблони падают…

Он закончил инструктаж и вернулся к прерванному разговору, поведя ту легкую беседу, которая позволяла ему вращаться в светских кругах Ньюпорта, Филадельфии и в сельской местности Пенсильвании. Обо всем и ни о чем. Джентльмен никогда на признается, что он чувствует на самом деле. Даже среди людей, которым доверяет.

– Ну, по крайней мере, мальчик нашел себе хорошую пару в Юджинии, – продолжал Турок с улыбкой, которую можно было принять и за выражение недовольства, и за выражение гордости. – Едва ли не единственная вещь, которую он сумел сделать нормально. Эти старые семьи бывают крепким орешком, даже когда бедны, как церковные крысы… Они не вступают в браки из-за денег, по крайней мере, им хочется, чтобы им в этом верили. Они утверждают, что не могут быть неразборчивыми. И среди них Пейны – хуже всех…

Турок рассмеялся собственной шутке. Бекман не поддержал хозяина. Достаточно было наклонить голову. Или чуть заметно улыбнуться в знак признания за Турком превосходства, признания его безусловной разумности.

– Но ведь он заполучил ее, когда она была молода и впечатлительна… Лучшее время для женщин, скажу я вам. Нет, не так, вернее, Огден, единственное время.

Турок опять захохотал, а Бекман раздвинул занавески – как раз вовремя, чтобы увидеть, как подъехал автомобиль с Джорджем, Юджинией и всем семейством. Темно-зеленый «даймлер», один из трех автомобилей ручной работы в Ньюпорте (единственном месте в стране, которое в состоянии позволить себе подобную новомодную роскошь), врезался в толпу стюардов, и вокруг купленных в последнюю минуту пакетов, собранных этой ночью ящиков, подхваченных мимоходом игрушек и четырех новых коробок для шляп из магазина мисс Геде поднялась невероятная суматоха. Из машины в ожидающие руки летели всевозможные предметы, и Бекман не сразу разглядел в куче пожиток самого Джорджа.

Выйдя из машины, младший сын Турка прикрыл рукой глаза от солнца и затем повернулся посмотреть на свое судно. На лице у него отразилась такая радость, будто он впервые увидел эту удивительную штуку. В свои сорок два года Джордж Экстельм сохранил почти мальчишескую живость и задор, и щеки у него были, как два румяных яблочка. Схватившись за козырек расшитой золотом фуражки, он лихо заломил ее набок и пригладил выскочившие из-под нее волосы. Бекману захотелось расхохотаться.

«Подходящий наряд, – подумал Бекман. – Такой моряцкий, будто адмирал прибыл делать смотр своему флоту. До чего же не похожи отец и сын, несмотря на близкое внешнее сходство, – то, что делает одного настоящей лисицей, другого превращает в полевую мышь. Трое старших сыновей не такие уж слабаки, но до отца им далеко, это верно. С отцом они никогда не сравняются, но их не назовешь жалкими губошлепами, как мастера Джорджа. Но что поделать, он же младшенький. Младшенький с новой игрушкой».

– Приехал ваш сын, – единственное, что сказал Бекман, наблюдая за сценой внизу на причале.

Юджиния вышла из машины вслед за мужем. Она была во всем белом, и стоило ей сойти с подножки автомобиля, как ветер тут же обратил на нее внимание и поднял вокруг нее вихрь полотна, кружев и тюля. Длинная юбка обвилась вокруг ног, а светлая вуаль на шляпке вокруг лица, как капризное облачко. По-видимому, она смеялась, хотя Бекман не слышал ни слова. Ее юбка слегка приподнялась, и он увидел носочки белых туфелек – туфелек, никогда еще не ступавших на мостовую. Потом Юджиния повернулась к яхте мужа, и на какое-то мгновение они оказались друг против друга – Юджиния, улыбаясь, задрала голову и смотрела на корабль, а «Альседо», стараясь не покачиваться на волнах, удерживал свою тень там, где она падала.

Затем к матери подошли две девочки с Полем, младшим братом, единственным сыном Юджинии. Одетый в белую матроску, малыш был почти не виден рядом со старшими сестрами. Он стеснялся своего наряда, ему не нравилось, что он так сильно подходит надушенным шелковым чулочкам, кружевным туфелькам и зонтикам от солнца, и он, не переставая, вертелся, испуганно взирая на пристань и пытаясь вырваться из-под опеки.

Лиззи, старшая сестра, с негодованием подростка состроила недовольную гримасу, показывая, что не имеет ничего общего с этими детьми, а в это время Джинкс, средняя сестра, незаметно двинула братца локтем, что уж совсем не годится для леди.

Юджиния покачала головой и, снова засмеявшись, принялась застегивать пуговки на перчатках. Когда она вывернула кисть сначала одной, потом другой руки, Бекман увидел голубоватую кожу ее запястий.

Затем Юджиния заботливым материнским жестом разгладила волосы на головке Поля и, нагнувшись, обняла сразу всех трех детей. Ничто не омрачало ее безмятежного, полного надежд лица.

Бекман отпустил занавески, и они опять закрыли окно. Он не шевельнулся.

– Юджиния с детьми тоже здесь, – сообщил он.

Что-то необычное в его тоне обратило внимание Турка, и он взглянул на Бекмана, чтобы увидеть, в чем дело. «У этого человека, оказывается, все-таки есть чувства, – отметил он про себя. – В этом мире никогда не перестаешь удивляться».

Бекман уже не видел, как семейство направилось к кораблю. Первым шел Джордж, кивая на ходу стюардам и матросам, выстроившимся на палубе. Его раздувало от сознания собственной важности и гордости.

– Прекрасный день для выхода в море, – повторял он как заведенный, и даже раз-другой попытался изобразить морское приветствие. Потом он решил, что более подходящей позой для современного яхтсмена будет засунуть руку в карман тужурки, а другой ритмично помахивать сбоку. Но только он начал, как подошла Юджиния и подхватила его под руку, так что пришлось спешно перестраиваться и теперь играть роль доброго супруга и семьянина.

– Мы чудесно проведем время, правда, Джордж? – прошептала она. – Я хочу сказать, никого больше. Только наша семья и все. Не будем ни от кого зависеть. Никаких дел. Никаких повелений из Линден-Лоджа…

«Никакого Огдена Бекмана», – чуть было не сказала Юджиния, но вовремя остановилась. Когда Джордж захочет, он может ничего не видеть и не слышать. Если отец что-то решил, Джордж ни за что не задавал вопросов.

– Конечно, конечно, дорогая, – неловко промямлил Джордж и так же неловко похлопал ее по руке.

Юджиния сделала вид, что ничего не заметила. Вместо этого она повернулась к нему и как можно радостнее улыбнулась.

– Только подумай, – проговорила она, – это же первый раз… Я имею в виду, это же первый раз, когда мы одни, совсем одни, Джордж!.. Ты и я, и дети… Знаешь, я вчера так разволновалась, что совсем не могла заснуть ночью. Мне кажется, я слышала, как часы били каждый час. Я уже собиралась прибежать к тебе…

При этих словах Юджиния рассмеялась и сжала руку мужа.

– А потом перед самым рассветом раскричались чайки, и мне подумалось, что этот звук я теперь буду слышать каждое утро. Я буду просыпаться под шелест волн и песни чаек. Знаешь, Джордж, я почувствовала себя такой счастливой, что захотелось плакать!

– Вовсе не обязательно плакать, отмечая радостное событие, моя дорогая, – ответил Джордж. Он стеснялся руки жены, обвившей его руку, это наверняка выглядело неприлично и попахивало мещанством. Уж слишком интимно.

– Где же мой Поль? Где же мой маленький Поль?

Оба – и Юджиния, и Джордж – вздрогнули, услышав этот крик, и повернулись к сходням, по которым стремглав сбегала Прю с развевающимися на ветерке медно-красными волосами и тесемками от передника.

– Где же мой лучший на свете мальчик? Где же мои две любимицы?

Угомонить Прю было выше человеческих сил, у нее почти совсем развязался чепчик, который носят все няни, и, по непонятным причинам не падая, плясал на копне волос, а ее ирландская физиономия искрилась неуемным восторгом.

– Одет, ну, совсем как матрос! Да я бы и не узнала вас, мастер Поль! Честное слово, не узнала бы. Я подумала, что это какой-то щеголь-моряк!

Юношеская жизнерадостность Прю заразительно подействовала на всех, находившихся на причале. На минуту растаяла даже непоколебимая чопорность Джорджа.

– И больше никаких немецких бонн! Ну, разве мы не самые счастливые?

Юджиния так близко прильнула к уху мужа, что он чувствовал ее дыхание. Теплое, влажное, пахнущее земляникой со сливками.

Джордж собрался было ответить, что отобранные его отцом для дома на Честнат-стрит гувернантки были превосходными женщинами. Затем он хотел высказать жене недовольство по поводу ее неблагодарности за такую щедрость, а потом напомнить ей, что, поскольку он сам имеет непосредственное германское происхождение, ее отношение к немкам, по меньшей мере, непонятно. И, наконец, Джордж готовился прочитать лекцию о пользе строгого воспитания в противовес сомнительным заботам необразованной девушки-ирландки, но тут поток его мыслей оборвал Поль:

– Ты только погляди на этот дурацкий костюмчик, Прю! Мама прямо силком надела его на меня!

– Поль! – Голос Джорджа прозвучал грубо и слишком громко. – Все, достаточно.

Однако унять собравшихся ему удалось только на короткое мгновение. Настроение у них все равно оставалось прекрасным, потому что мир был замечательным местом. На замечание Джорджа никто не обратил серьезного внимания. Лиззи и Джинкс с визгом носились по причалу, радуясь приезду Прю, кораблю, всему этому чудесному дню, и Лиззи моментально забыла, что ей тринадцать, что она почти леди, и с удовольствием тянула за собой нераскрытый зонтик, чтобы он стучал по настилу, как по забору из штакетника.

– Прю, нам разрешат быть па приеме! Так сказала мама. И мне разрешат попробовать шампанского. Ну, что ты скажешь?!

Джордж одарил жену гневным взглядом.

– Только попробовать, Джордж, – умоляющим, голосом проговорила она. – Ведь Лизабет тринадцать лет, и она почти с меня ростом. Ей пора привыкать к светской жизни. – «Не так нужно говорить, – сразу поняла она, – это очень похоже на укор». Она постаралась не вспоминать старое и замять сказанное. – Ради праздника, дорогой, не больше… Ну чуть-чуть, самую малость… Просто так, для интереса…

Джордж уловил невысказанные упреки жены. Ему хотелось заверить ее, что на этот раз все будет по-другому. Хотелось попросить прощения и помощи, но слова никак не складывались. Если вообще у него были эти слова. «Но на этот раз, – клялся он сам себе, – на этот раз я переменюсь».

– …Впрочем, если ты против, Лиззи не будет пробовать. В общем, это твой корабль. Твой красавец «Альседо»… – Юджиния попыталась улыбнуться своей самой красивой улыбкой. – …Ты хозяин судна.

– Думаю, один глоток вреда не нанесет, – ответил Джордж. Ничего другого ему не пришло в голову.

Если дети и знали о трениях между родителями, то по ним этого сказать было нельзя. Они гоняли повсюду, и ничто не могло их остановить, замечания слетали с них как с гуся вода, они делали страшные глаза и так, чтобы не видели взрослые, подбадривали друг друга. Джинкс хотелось узнать, распаковала ли Прю коллекцию жуков и какая у ее кукол будет кровать – такая, как у матросов, гамак? Лиззи не терпелось узнать, видела ли Прю все ее новые платья и согласна ли с тем, что платьице со светло-коричневым шарфиком – самое красивое. Ну, а Поль изо всех своих пятилетних сил сопротивлялся, когда Прю хотела взять его маленькую ручку в свою большую.

– Мне пять лет, – настаивал он снова и снова. – Мне не нужно держаться за чью-то руку.

Но Прю то ли оглохла, то ли за ночь поглупела. Она все крепче сжимала ручку Поля, когда они подходили к сходням.

– Вот когда будете на борту в целости и сохранности, – урезонивала она его, – можете делать что хотите. До этого вы должны делать так, как хочу я. А я в настоящий момент хочу держать вас на коротком поводке.

Поль не решался поднять глаза на матросов и стюардов на борту корабля. Он был уверен, что все до единого смотрят на него и потешаются. Дорога к кораблю сделалась для него сплошной унизительной пыткой.

Внезапно Поль остановился как вкопанный.

– Мои солдатики! – завопил он и, как ни удерживала его за руку Прю, повернулся и побежал назад по причалу.

– Ну, что еще там такое на этот раз? – усталым, недовольным голосом спросил Джордж. Отправка семьи в это путешествие оказалась делом гораздо более хлопотным, чем он представлял себе раньше. До этого он отваживался самое большое на однодневную морскую прогулку – ленч на свежем воздухе и возвращение домой ко сну. Все остальные его прогулки носили строго холостяцкий характер – несколько приятелей, хорошая судовая команда и несколько безмятежных дней или недель в море. Джордж начал подумывать, не ошибкой ли было пускаться в это путешествие.

– Я думаю, папа, Поль забыл в машине своих оловянных солдатиков, – высказала предположение Джинкс.

– Благодарю тебя, юная Юджиния, – ответил Джордж, и Джинкс поняла, что лучше быть ниже травы, тише воды. Отец называл ее полным именем, когда пребывал в раздраженном состоянии.

– Я схожу за ним, папа? – Лиззи стояла как хорошая, высокая девочка и произносила эти слова сладчайшим голосом, так что Джинкс решила (наверное, в десятитысячный раз), что ее сестра – самая противная в мире подлиза. Джинкс, если бы только осмелилась, показала бы язык и скорчила самую жуткую рожу.

– Спасибо, Лизабет, не нужно. – Их отец решил этот вопрос. – Я сам займусь этим делом. Все ждите меня здесь. После того, как я вернусь с нашим дезертиром, мы поднимемся на борт. Я хочу, чтобы мы были все вместе. У нас сегодня особенный день.

Когда Джордж наконец-таки пришел на встречу с отцом, Турок узнал, кто там в дверях, по выражению лица Бекмана. Старик сидел в кресле спиной к выходу. Он считал, что легче управлять людьми, если заставлять их приходить к нему, хотя пока что хранил эту мысль в тайне от сыновей. Когда дверь в кабинет открылась, Турок посмотрел на лицо Бекмана, и ему все стало ясно. На нем отразилось, совершенно недвусмысленно и определенно, отвращение. Потом оно снова стало совершенно бесстрастным, и Бекман сделался, как всегда, спокойным и внимательным.

«С каждым разом интереснее», – отметил про себя Турок, с показной сердечностью обращаясь к сыну:

– Джордж, мой мальчик. Заходи, заходи же. Мы с Огденом тут немного понаслаждались твоей библиотекой. У тебя прекрасное собрание сочинений Готорна. Прекрасный переплет. Несколько цветастый на мой вкус, это верно… Я-то сам любитель Мелвилла… То есть, когда есть время почитать… – Радушные слова никого не обманули. – Молодость, как говорится, Огден… золотая молодость… только позавидуешь… сколько хочешь времени для удовольствий…

Турок вынул карманные часы, посмотрел на них, постучал по крышке, поднес к уху, словно никак не мог поверить своим глазам.

– Боже мой, я уже подумал, что эта чертова штуковина сломалась! Мне кажется, мы договаривались, что ты будешь здесь в… – Последние остатки теплоты окончательно выветрились из его голоса.

– Да, отец, извини, я… – Серые экстельмовские глаза Джорджа с ненавистью уставились на Бекмана. «Черт побери, неужели мы с отцом не можем побыть одни хоть на этот раз».

– Не извиняйся, Джордж, – резко оборвал его Турок. – Сколько раз я повторял вам, мальчики. Никогда не приносите извинений! Даже мне. – Старик откинулся в кресле. Ему до смерти надоело только и делать, что учить. И когда же сыновья усвоят его науку? Тони, Мартин, даже Карл, его предполагаемый преемник – им недостает хватки, у них мало здравого смысла. Им не хватает навыков. Но хуже всего обстоит дело с Джорджем: как был, так и остался ребенком, псу под хвост пошли большие деньги и приличное образование. «Ну, хоть для этого предприятия подходит, – напомнил себе старик. Это несколько утешало. – Может быть, Джордж раз в жизни принесет пользу. Конечно, с Бекманом под боком».

Турок позволил себе вздохнуть, затем заговорил приветливее. Нельзя перегибать палку.

– Кроме того, ты задержался, и мы с Огденом сумели обговорить еще некоторые детали. Заходи-ка и присаживайся, ну, что ты там? В последний раз пройдемся по нашим планам по Борнео.

Джордж продолжал мяться у двери. Он понял, что за любезным приглашением скрывается приказ и ничего другого. Он почувствовал себя так, будто снова находится в школе. Его вызвали к директору. Топор уже занесен над его головой. Но все изменится, когда они вернутся с Борнео, обещал он себе. Тогда отец запоет по-другому. Это уже не будет маленький Джорджи в коротких штанишках и с неумытым лицом.

Турок не обратил внимания на нерешительность сына и продолжал говорить тем же непринужденным тоном:

– Итак, насколько я понимаю, ты уже ознакомился со всем этим, Джордж, и знаешь, где произойдет встреча со всеми другими… где будет Пейн… и эти, как их, Айварды, и вообще… Все эти… ну, разные группы…

Турок замолчал только на миг. Слишком много информации никогда не приносит пользы в делах. Джорджу следует сказать лишь то, что ему следует знать, остальное не его дело.

– Но мне представляется полезным еще раз повторить, каковы ваши цели. Положительное завершение этого предприятия имеет очень важное значение для интересов Экстельмов в тех краях, так же как…

– Папа, мы уже сто раз обсуждали это! Чары спали. Джордж вошел в комнату.

– Я знаю, что от меня требуется. Эта работа как раз по мне… Я… Я знаю, что делаю…

Но смелость начала оставлять его, слова стали прилипать к языку, шаги потеряли уверенность.

– Никак не могу понять, папа, почему ты мне не доверяешь…

Таким образом Джордж попытался взбодрить себя, но ноги сами собой зашаркали по полу, и он в полной нерешительности остановился между отцовским креслом и заваленным картами столом. Отец как считал его мальчишкой, так и продолжает считать.

– Ящики уже грузят. Я видел сам. То есть, как их грузят. Когда мы приехали… с семьей… Теперь, наверное, половина уже в трюме. Там такая куча грузчиков… – Джордж остановился в надежде услышать о помиловании, но его не последовало, и он торопливо продолжил: – Я же согласился сделать это, ты ведь знаешь, папа. Я со всем согласился… Я же сказал, когда ты мне сообщил… Я сказал…

Тщательно отрепетированные слова куда-то испарились.

– Помимо этого, я хотел сказать… Вы с Огденом так хорошо, так здорово все придумали и… – Джордж остановился и отвернулся от отца. Опять ничего не вышло, и продолжать просто не имело смысла. Безотчетным движением он поднял руку и принялся приглаживать волосы на голове.

Как всегда, молчание нарушил Бекман. Истолковывать желания великого человека всегда составляло одну из главных обязанностей Огдена.

– Послушайте, Джордж, – разряжая атмосферу, проговорил он. – По-моему, ваш отец не сомневается в вашей лояльности.

Но произнося эти слова, он так расставил акценты, так нажимал на согласные, что все это прозвучало, как сомнение в лояльности, преданности, понимании того, что такое добро и что такое зло.

Джордж не обратил на него никакого внимания. Он впился глазами в отца, а тот в это время постукивал сигарой, сбивая с нее пепел.

– Опять эта чертовина погасла, – проговорил он. – Джордж, тебе нужно обзавестись чем-нибудь получше. Не знаю только, успеешь ли ты это сделать.

Не занятый делами Турок позволил себе легкую улыбку.

– Тот доклад, Огден? – сказал он. – Тот, в правом дальнем углу стола. Передай мне его, пожалуйста. Присаживайся, Джордж.

На палубе дети находились в самом центре праздника. Джинкс стояла у леера и с восхищением смотрела, какие все красивые, особенно ее мама, похожая на королеву на картинке в книжке. Юджиния смеялась и кивала, переговариваясь с окружавшей ее толпой. Когда она двигалась, бриллианты и жемчуг на ее шее начинали переливаться, как по мановению волшебной палочки. «Королева фей, – подумала Джинкс, – вот кто моя мама. Королева фей с невидимыми крыльями».

Скосив глаза, маленькая девочка посмотрела в ту сторону, где была Лиззи, и величественно помахала ей рукой. Поля почти не было видно, он скрывался за толкавшимися повсюду гостями. В воздухе развевались и плавали платья женщин, вуали на шляпках, шарфики, и можно было подумать, будто над палубой повисли фиалковые, янтарные и персиковые облака. Или вот, платья можно представить себе, как разноцветное мороженое с малиновым соусом или глазированной нугой, а то еще, как лепесточки розы на свадебном торте. Поль просто потонул в буйстве дамских туалетов, а Джинкс шептала: «Сказка, настоящая сказка наяву».

«Мама – королева, а я принцесса, – решила она. – Меня зовут не Джинкс и не юная Юджиния. Меня зовут Дельфина. Принцесса Дельфина». Это имя она любила больше всего. По крайней мере, сегодня. Принцесса Дельфина закрыла свои очаровательные глазки. Серебряные, алмазные, рубиновые браслеты, напевала она себе тихо-тихо, подносы с хрусталем, музыка, голоса, духи и одеколоны, персики в сиропе, марципаны сахарное печенье. Их все больше, и больше, и больше. Их больше, чем этот корабль, их так много, что они выше мачты, их становится все больше, спиралью они взбираются все выше и выше, так что захватывает дух. Чайки, соленая вода и океанские ветры. «Это и есть рай, – говорила себе принцесса Дельфина, – я знаю, что это рай».

– А, вот где ты, Джинкс! – внезапно раздался над ее ухом голос Уитни, взрослого кузена Джинкс. Это был самый младший из маминых кузенов, он был из Колдуэллов и должен был учить их во время путешествия. Мама говорила, что Уитни только что закончил Принстонский университет и знает все на свете. Отправляясь в путешествие, кузен Уитни нарядился в костюм «белого охотника» (так называет его папа). На нем мышиного цвета бриджи, сапоги, жокейский пиджак с разрезами и невероятных размеров снежно-белый пробковый шлем. Несмотря на то, что он был старше Лиззи, а значит намного старше Поля, все равно казалось, будто он переодетый мальчишка, а вовсе не настоящий взрослый дядя. Джинкс сделала надменное лицо и высоко вздернула брови, как делала как-то мама.

– Хочешь потопить судно, Джинкс? – подначил ее Уит.

Страшная дура, молодая леди, которая пришла проводить его, захихикала. Принцесса Дельфина сурово посмотрела на нее.

– Я ищу Поля, но в этой толпе никого не найдешь. Ты не представляешь, где бы я мог навести на него страх и ужас?

Когда кузен Уит находился в окружении университетских друзей (или подружек – их у него было неисчислимое множество), на него находила непроходимая дурость. Он потянул Джинкс за рукав, потом за нос, потом притворился, будто оторвал его и спрятал в ладошке. Наконец он сказал:

– Вы сегодня выглядите совершенно очаровательно, юная леди! Даже эти веснушки!

И тут же удалился со своей девицей.

Принцесса Дельфина глубоко вздохнула и перенесла внимание на более достойные объекты. Она увидела доктора Дюплесси с женой Джейн, а также сестрой миссис Д., любящей командовать старой мисс Пауэлл. (Это была знаменитая женщина, Джинкс знала об этом; она слышала, как кухарка говорила Анне, горничной сверху, что Маргарет Пауэлл предсказывает будущее, и все, что она скажет, сбывается!)

К счастью, папа не пригласил мисс Пауэлл в путешествие на «Альседо». Достаточное наказание находиться здесь вместе с миссис Д., пусть даже все любят доктора. Все болезни он лечит лакричным корнем, вернее, каплями из лакричного корня. А когда выздоравливаешь, то получаешь лимонные капли. А какой у него смешной акцент! По его словам, он вырос в Брюгге. Лиззи умела здорово подражать ему. «Брууйа!», «Лаакоричны кап-пли дыля мой малий пашиент». Был случай, когда Поль даже обмочил штаны, хохоча над Лиззи, изображавшей доктора. Но это было уже давно, не меньше года назад.

В данный момент пара Дюплесси и мисс Пауэлл не спеша пробиралась сквозь толпу по направлению к Юджинии – миссис Д. держала под руки и мистера Д., своего супруга, и свою сестру. Они втроем выглядели такими широкими и пухленькими, как детская погремушка, что Джинкс решила забыть принцессу Дельфину и пойти послушать, что они хотят сказать.

Когда она подобралась к маме и стала рядом с ней, мисс Пауэлл уже горестно шептала:

– О моя дорогая, я так хочу надеяться, что вы вернетесь к нам целыми и невредимыми. Эти ужасные дикари… Я слышала такие истории… что они делают с женщинами… – Она таинственно не договорила фразу до конца. Джинкс вытянула шею настолько, насколько ей это удалось.

Джейн Дюплесси разволновалась не меньше. Перекрывая скрип своего корсета (эта битва между животом миссис Д. и ее «талией леди» из китового уса шла непрерывно), она пропыхтела:

– Нет, верно, миссис Э, это правда, то, что сказала Маргарет? Мы будем встречать ди…

Но это последнее слово она даже не могла выдохнуть. У нее хватило сил только отчаянно широко раскрыть глаза.

– Но, конечно, не в присутствии маленькой. О Боже, Боже мой! О Боже!

Джинкс увидела, как ее маму разобрал смех, но потом она сдержалась и сказала:

– Ну что вы, что вы, миссис Дюплесси, вы же знаете, что Джордж никогда не допустит, чтобы мы попали в какую-нибудь опасную ситуацию. Очень трогательно, что ваша сестра проявляет беспокойство, но я полностью доверяю своему мужу. Да и мистер Экстельм тоже, кстати говоря. Многие наши остановки придуманы им, и я, знаете ли, хорошо помню, как глубоко вы ему верите!

Доктор Дюплесси похлопал по пухлой ручке жену.

– Вот видишь, дорогая, разве я тебе говорил не то же самое? Моему цыпленочку нечего бояться. В наш маршрут входят только самые красивые экскурсии. Мы совсем не исследователи, завоевывающие дикие места.

Не похоже было, чтобы миссис Дюплесси полностью успокоилась (Джинкс подумала, что она выглядела немножко разочарованной), но она храбрилась и чуть-чуть улыбнулась мужу, а Джинкс воспользовалась моментом и незаметно ткнулась в мать. Юджинии пришлось быстро повернуться от своих гостей, чтобы не прыснуть со смеху.

– Джинкс, – строгим голосом проговорила она, потом, чтобы скрыть смущение, добавила: – Ты не видела папу?

Джинкс знала этот тон – «голос благовоспитанной леди». «Мама сердится, – подумала Джинкс, – я вела себя совсем не как настоящая молодая леди».

В этот самый момент в разговор вмешался Поль, которому надоело жалко топтаться за спиной двух толстых сестер:

– Мама, Джинкс не знает, где он. А я знаю. Ему нужно было повидаться с дедушкой Э., – сказал и умчался, только его и видели.

Маленький мальчик помчался по кораблю. Так быстро, как только могли нести его пятилетние ноги.

– У-у-у, – гудел он. – У-у-у.

«Альседо» был его кораблем, его триремой, его галлеоном. Ковровые дорожки в коридоре были мягкими и гладкими, звук его шагов поглощался ими. Весла обмотаны тряпками, и это пиратский корабль. Или шлюп на линии огня. Или Летучий Голландец в полосе серого тумана.

– У-у-у, – прогудел Поль, представляя себе, что его корабль подает сигнал в густом тумане.

Поль пробежал мимо бронзовой статуи леди с ребенком на руках. Он дотронулся пальчиком до прохладного лобика ребенка, как делал всегда, когда ему случалось проноситься рядом. (Головка ребеночка была вся захватана пальцами.) Затем он проскочил главный салон, библиотеку, маленькую столовую у кухни, где его внимание привлекли картины с коровами и приземистыми домиками в полях среди лесов.

Картины Полю не понравились. Он не мог понять, почему у коров нет хорошенького коровника, как на ферме у его дедушки Э., и почему у них такие противные стойла с травой на стене. Но вот висевший у главной лестницы гобелен привел его в восторг. Гобелен был очень древний, его нельзя трогать. На нем был изображен рыцарь, летящий в атаку на коне, и лошадь выглядела свирепой, храброй и умной.

Поль стоял перед дверью в кабинет отца.

– У-у-у, – произнес он в последний раз. Он добрался до безопасной гавани.

* * *

В комнате за дверью, сгорбившись над столом, стоял Джордж, рядом с ним возвышался Бекман со сложенными на груди руками. По столу были разбросаны бумаги, рассыпавшиеся из еще недавно аккуратных стопок. Турок наблюдал из своего убежища в кресле с высокой спинкой, не сводя глаз с опущенных плеч сына.

Когда Джордж, наконец, повернулся к отцу, голос у него зазвучал хныкающе и чуть слышно:

– Отец, я же говорил тебе, я понял все, что касается Айвардов… и Махомета Сеха… – Он замолчал, перебирая руками стопку писем. – …Все будет хорошо, отец… Вот увидишь…

Турок разглядывал руки сына. «Никчемные, – подумал он, – холеные, белые, рыхлые, как у какого-нибудь математика. Это не те пальцы, которыми выполняют подобные задания». После этого Турок кивнул Бекману: урок закончился.

Неожиданно распахнулась дверь, и в комнату ворвался Поль, преисполненный сознания важности порученного ему дела.

– Папа, тебя ищет мама! – почти закричал мальчуган. На миг его сияющее лицо и карие глаза стали копией материнских.

И тут мальчик увидел дедушку.

– Ой, дедушка Э! А я тебя и не заметил! Ты спрятался в этом большом кресле. Ты пойдешь с нами на палубу? У нас там праздник! Если бы ты видел, сколько там еды! И мороженого, и еще большущий торт, его разрежет мама… И ты знаешь эту толстую-претолстую леди? Мисс?.. Ну, ту, о которой повариха говорит, что она может предсказывать…

Турок подхватил внука на колени.

– Ну, как сегодня дела у моего любимца? – спросил он, и у него закруглился острый нос, а глаза затуманились и подобрели. – Озорничаешь на палубе? Приделываешь ножки сладостям?

Старик переменился, не осталось и следа от всего того злобного, низкого, что было в нем, от всей его нетерпимости.

– Вот что я скажу тебе, юный Поль! Давай-ка пойдем туда вместе, прямо сейчас. Что ты на это скажешь? Знаешь, если бы не ты, мы бы могли здесь совсем заработаться. Мальчик, да ты же нас выручил!

С этими словами он обнял и пощекотал внука, а тот привычно ласково прижался к нему.

– Ой, дедушка, – проговорил он, устраиваясь поудобнее в объятиях старика. – Ты всегда так говоришь. А сам все равно не остался бы с нами на корабле. Ты же уедешь, когда мы еще не уплывем.

– Эх, как бы мне хотелось отправиться с тобой, Поль, – вздохнул Турок. – Ты уедешь, и Линден-Лодж совсем опустеет.

В его голосе прозвучала настоящая грусть. Джордж уловил ее и уныло уставился в стол. Затем принялся еще раз приглаживать и без того уже безупречно уложенные волосы.

Турок поднялся и вместе с внуком подошел к двери.

– И еще одна последняя вещь, Джордж, – сказал он, не удосужившись повернуть в его сторону голову. – Мужчина никогда не обсуждает своих дел с женой. Я не хочу, чтобы ты обременял всем этим Юджинию. Или ее отца. Пейн здесь так, для декорации… ты же понимаешь. Для проформы. Эта филиппинская штука была только… сам понимаешь… как говорится, у маленьких кувшинов…

– Длинные уши, – пропищал Поль, закончив начатую дедушкой фразу.

Джордж смотрел, как сын нежно прижимается к старику.

– Понимаю, – отозвался он.

Через несколько минут на палубе состоялся официальный прием, который давал Турок, окруженный сыновьями, до удивления повторявшими его черты: тонкий птичий нос, прямые и черные, как смоль, волосы. Мужская часть экстельмовского клана производила впечатление стены, построенной из камня, который взяли из одной и той же каменоломни. Один, отдельно взятый член клана, мог в чем-то разниться от следующего, но общее впечатление упорядоченной симметрии превалировало, словно Турок закупил всю свою семью чохом. Однако Джордж и Юджиния не стояли плечом к плечу с Мартином, Карлом и Тони, ломая монолит экстельмовских рядов, они отошли на несколько шагов в сторону и о чем-то шепотом препирались. Они знали, что на них смотрят, но ничего не могли поделать со своими лицами, по которым было видно, что они ссорятся.

– Почему ты ни слова не сказал мне, что едет Огден? – настойчиво задавала вопрос Юджиния, стараясь при этом всеми силами сохранить показную улыбку. – Сколько времени ты об этом знал? Или, вернее, когда твой отец…

– Отец не имеет к этому никакого отношения.

– О Джордж! – Юджиния почувствовала, как ее охватывает бешенство. Ей хотелось уйти, плюнуть на все и уйти. «Это совершенно невыносимо, – думала она. – Заберу детей и уйду. Я это сделаю. Уйду прямо с корабля, и на этом со всем будет покончено!»

А вслух она произнесла, невольно копируя слова и тон мужа:

– Отец не имеет к этому никакого отношения. – Внезапно она почувствовала смертельную усталость. У нее опустились плечи, лицо побледнело и осунулось. Все, ради чего она старалась все это время, казалось, полетело в тартарары. Ведь это путешествие – вовсе не семейное мероприятие. Нет, они будут повсюду таскать с собой Огдена Бекмана. С таким же успехом можно было бы взять на буксир и самого старого Турка! Или усесться всем в один баркас, как воронам на насесте. На нее набежали воспоминания обо всех этих несчастных ужинах в Линден-Лодже. Опять начнутся те же самые секреты, те же прозрачные намеки, те же приглушенные «мужские» разговоры. И все закончится тем, что Джордж скатится в пьяное беспамятство. Снова, и снова, и снова. Юджиния подумала, что ей ничего не стоит разреветься. Прямо здесь, на палубе, на глазах у всех!

– …Это я пригласил Огдена с нами… – говорил ее муж, – а не отец. Прости, если его включение в нашу маленькую компанию обернулось небольшой неожиданностью, моя дорогая, но я полагаю, он мне очень поможет в этом деле с рудником. Если уж на то пошло, я ни черта не смыслю ни в сурьме, ни в том, как определяют количество металла в руде…

– Джордж! – взмолилась Юджиния. – Ну зачем ты все это говоришь? Ты же знаешь, что не переносишь этого типа так же, как и я!

Слова выпорхнули прежде, чем Юджиния успела остановить их. Она поставила себе за правило – в браке никогда не вкладывать слов в уста своего мужа. Дела Джорджа – это его дела. Как заботливая жена она обсуждала с ним только то, что касалось ее непосредственного благополучия – благополучия детей и нормального ведения дома. Если муж считал возможным ответить, что же, хорошо. Если нет, то так тому и быть.

Юджиния сдержалась и больше ничего не сказала. Но про себя все время повторяла, что это неправильно. Неправильно и несправедливо! Бекман на «Альседо»! Дикая пантера и то была бы лучше.

– Не понимаю, о чем ты говоришь, Юджиния, – самым чопорным, истинно филадельфийским тоном ответил Джордж. – Я в жизни не испытывал недоброго чувства к Огдену. Это все твое слишком живое и, позволительно мне будет сказать, эгоистическое воображение.

Юджиния не потрудилась ответить. Высокие слова означали, что она не ошиблась. Джордж хотел видеть Огдена на борту не больше ее самой. Но, как обычно, у него не было выбора. Это было решение Турка.

– Неужели ты никак не можешь уговорить отца? – спокойно ответила она и, желая показать, как его любит и сочувствует ему, положила ладонь на руку мужа. Но Джорджа даже передернуло; он отстранился от нее, как будто она голой выскочила из дверей.

– Это мое окончательное решение, Юджиния, – заявил Джордж. Слова его прозвучали бесцветно и чересчур громко, как бывает, когда повторяют фразы, которые не очень понимают. – И повторяю: это мое решение. И никого другого. Извини, если оно не вызывает у тебя восторга. – И тут же добавил: – В самом деле, это из-за проблемы сурьмы, моя дорогая, мне приходится так делать… – Голос Джорджа зазвучал тише и неуверенней. – Ради успеха… потому что мы с тобой…

Юджиния заметила перемену в тоне мужа, но это ее не успокоило – ситуация только усугубилась. Перед ее глазами замелькали ленчи, обеды, ужины, уик-энды в Линден-Лодже: президент Кливленд, губернатор Тафт, маленький вульгарный выскочка Гульд с трясущимися пальцами и жадным блеском в глазах, «Международный торговый флот», договор Хай-Буно-Варилья, Рузвельт, бедняга президент Маккинли, которого застрелили. В Лодже не было ни одного приема гостей – ни единого, – где главным не фигурировали бы бизнес или политика. Или политика бизнеса. Все это было глубоко безразлично для Юджинии.

– …Сурьмяного бизнеса и операции на Борнео… Это предприятие – настоящий клад. Ты же это знаешь, Джини. Отец доверил мне все это новое… – Джордж не стал продолжать. Нельзя больше сказать ни слова. «Но все будет по-другому, – пообещал он себе молча. – После этого все будет по-другому». – Лучше нам вернуться к гостям. – В голосе Джорджа снова появилась покровительственная, суховатая нотка, но Юджиния не заметила. Муж назвал ее Джини. Что за чудо – это маленькое слово! Она кивнула в знак согласия и заулыбалась.

– Не может быть, это же старина Джефф! Мы с ним не виделись целую вечность. С нашего последнего сборища.

Он забыл про все неприятности. «Эта небольшая размолвка с Юджинией пройдет, – сказал он себе. – Это всего лишь нервы. Она впервые так далеко от дома. Что же, это вполне понятно».

Лицо Джорджа приняло счастливое и безмятежное выражение.

– Мы для него что-нибудь да значим, – зашептал он ей. – И даже очень, чтобы он в это время года оторвался от своего Бар-Харбора! – И тут же завопил: – Джеффри! Приятно видеть тебя, старина. Бонксер на корме. Как говорится среди нас, моряков, с подветренной стороны, мы вне опасности… Как Сусанна и ваше новое прибавление… малыш?..

Произнося эти слова, Джордж начал тихонечко отодвигаться от жены. Слегка проведя рукой по ее рукаву, словно разглаживая складку, и только потом он с независимым видом сунул руку в карман.

– …Никогда не знаешь, когда остановиться, мой мальчик?..

И не к месту громко захохотал. Смех прозвучал, как в пустоте, и улетел прочь.

– В общем, хорошо, что ты выбрался… А я как раз на пути к пиршественному столу. Присоединяйся, потопали вместе. Старик Бонксер будет…

Когда муж ушел, Юджиния подошла к лееру. Подставив лицо легкому ветерку, она посмотрела на море, чтобы увидеть солнечную дорожку на волнах. Дорожка была видна отчетливо, она пролегала прямо, как стрела, и, казалось, сделана из какого-то твердого материала. Юджиния представила себя на ней, но в своем воображении она не шла, а летела. Летела над волнами. Она вспомнила, как была в гостях у бабушки в Мэне еще ребенком, совсем маленькой, в возрасте Поля, не старше, потому что еще была жива мама. Они тогда вместе, мать и дочь, стояли на берегу, над ними висело солнце, и они вот так же смотрели на воду. Юджиния чувствовала, как мамина рука держит ее руку. Мамина рука была легкой и совсем бестелесной, будто ненастоящая.

– Ты можешь полететь, Юджиния, если поверишь, что можешь, – сказала ее мать. – Как птичка в стихотворении, которая поет, потому что знает, что у нее есть крылья.

* * *

На верхней палубе доктор Дюплесси устанавливал свою новую «циркулярную» панорамную фотокамеру, которую купил специально для путешествия. Ему нужно было хорошенько сосредоточиться, но окружившие его люди непрестанно давали советы, наблюдая за его работой, и то и дело отвлекали его.

– Там слишком много света, – высказался кто-то.

– У вас не получится ничего, кроме причала, если вы установите эту штуку здесь.

«Дилетанты», – подумал Дюплесси, хотя с его бельгийским акцентом это скорее всего прозвучало, как «дюлетанте».

– Хелю написал мой портрет пастелью и то быстрее, – засмеялась одна дама, протягивая руку за маленькими бутербродами на подносе. Драгоценности очень неприятно звякнули о серебро.

– Минуточку, я возьму еще, – остановила она официанта. – И скажите там, что нам нужно еще шампанского. Эти фотографии могут занять весь день.

– Прошу вас, леди и джентльмены! – обратился ко всем доктор Дюплесси. – Это очень тонкая операция.

Его акцент становился все более резким. Разволновавшись, доктор Дюплесси начинал говорить совершенно неразборчиво:

– Мы не есть дейлай моментабельный снимок. Доктор Дюплесси водрузил на место треногу, после чего приступил к установке камеры. Каждое очередное действие он совершал с величайшей аккуратностью, причем миссис Дюплесси стояла рядом, нависая над ним и наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, как делают ассистенты иллюзиониста, которым, помимо этого, ничего другого делать не остается.

– Густав! Густав, ты не забыл вот эту маленькую штучку?.. Густав! Это не сюда!.. Ага, так. Так… Говорю тебе, сдвинь… Боже! Эти уж мне мужчины с их механикой! Сколько шуму из ничего!..

В конечном итоге все было подготовлено, и доктор Дюплесси принялся расстанавливать группы для снимков. Джинкс, Лиззи и Поль со своими более старшими двоюродными братьями и сестрами старались не попадаться на глаза, ожидая момента, когда можно было бы учинить небольшую шкоду. Всех подговаривали мальчики постарше, сыновья дяди Мартина и дяди Тони, шепотом обсуждая, как они бросят чего-нибудь, когда хлопнет вспышка. (Для этой цели было припасено несколько фаршированных яиц.) Поль принимал в этом заговоре самое шумное участие, кричал, подпрыгивая, забегал к старшим то с одной, то с другой стороны, стараясь, привлечь к себе их внимание.

Первыми снимались кузен Уит с тремя парами, которые пришли проводить его. Из них две молодые леди в последний момент увернулись от фотографа, одна из них сдернула с головы Уитни его пробковый шлем, а другая сделала вид, будто льет на голову этого щеголя шампанское. Эти выходки привели детишек в дикий экстаз, некоторые буквально катались от смеха. Те же, кто не попадал на палубу, строили гримасы, размахивали пальцами, визжали и верещали – все это обескуражило доктора Дюплесси настолько, что он решил попробовать делать только индивидуальные портретные снимки.

Тут перед ним предстала Маргарет Пауэлл и сказала, что желает сфотографироваться, после чего старшие из эсктельмовских мальчишек, дети дяди Тони, начали тихонько насвистывать.

– Она же поддатая, – зашептал один из мальчишек, и Поль подхватил его слова во весь голос.

К этому моменту Маргарет Пауэлл пропустила несколько бокалов шампанского, что заставило ее стянуть с головы шляпу и распустить длинные седые волосы по массивным плечам. Сейчас ей было море по колено, и она требовала, чтобы ее сфотографировали с одним из помощников стюарда. Ее жертвой стал Генри, шестнадцатилетний паренек, впервые попавший на такое завидное место на огромной яхте, какой была «Альседо». Он с отчаянием озирался по сторонам, безуспешно пытаясь выпутаться из глупейшего положения, в которое попал.

При виде терзаний Генри двоюродные братья захохотали еще громче и корчили ему рожи, пока тому не удалось убежать, а мисс Пауэлл не набросилась на обидчиков, как раненый дикий буйвол. Они уже кинулись врассыпную и смешались с толпой гостей, а она все еще выкрикивала проклятия, призывая всякие напасти на их головы.

Поль, Лиззи и Джинкс считали, что им несказанно повезло, когда они, незамеченные, улизнули ото всех. Они нашли укромный уголок около рулевой рубки и принялись готовиться к пиру из украденных яств, среди которых главными были три высоких бокала шампанского. Лиззи уже сделала свой официальный «глоточек», но от ревности никуда не денешься. Из-за спины стюарда стянули бокалы, и Джинкс «очень, очень медленно» несла их, глубоко запустив в них пальцы.

Теперь пришло время каждому внести свой вклад в пиршество. Всеобщий восторг вызвали фрукты из марципана, а также клубника в шоколаде, малина, финики в сахаре и пять чуть-чуть раздавленных, но все равно исключительно соблазнительных маленьких розовых пирожных. В завершение добавилась шляпка гриба, начиненная «черными рыбьими яйцами».

– Это не рыбьи яйца, – сказал Поль.

– Ничего ты не понимаешь! Каждое яичко само по себе. Я слышала, так сказала повариха. И каждое стоит серебряный доллар.

Джинкс не выносила, когда кто-нибудь сомневался в ее словах. С Лиззи трудно было сохранить за собой последнее слово. С младшим братом совсем другое дело, он должен знать свое место.

– По-моему, это так, Джинкс.

Ну, конечно, она знает то, что другим недоступно.

– Нет, не так, – настаивала Джинкс, делая последнюю попытку настоять на своем. – Тебе тринадцать, вот ты всегда…

– Все равно, если бы им дали вылупиться, то каждое яичко стало бы уже сейчас большой рыбой. Вот почему они такие дорогие.

Джинкс отпила шампанского и постаралась сохранить вид превосходства, насколько у нее это могло получиться.

Поль с сомнением рассматривал гриб, лежавший на тарелочке с золотой каймой, потом вдруг схватил его и запихнул в рот. У него остекленели глаза, лицо позеленело, но он упрямо не разжимал зубов.

– Поль! – сразу же обо всем пожалела Джинкс. Она потянулась к брату и впопыхах опрокинула и разбила свой бокал.

– Поль, если хочешь, можешь выплюнуть. У меня есть носовой платок. – Лиззи решила, что ей пора взять ситуацию в свои руки. Там, где Джинкс, одни неприятности.

Но Поль не желал отступать. Он упорно жевал и, когда проглотил всю икру, схватил свой бокал и одним духом выпил все шампанское. Девочки с ужасом наблюдали, как лицо Поля заблестело от обильного пота, потом побагровело и мгновенно высохло, как будто на нем и в помине не было пота, и, наконец, сделалось землистым. Он опустился на четвереньки и запрыгал по палубе.

– Я лягушка! – закричал он. – Смотрите, я лягушка!

– Поль, немедленно встань, – строго проговорила Лиззи, стараясь подражать отцу.

– Поль, что скажет мама?.. – испугалась чувствовавшая вину Джинкс.

Но брат прыгал себе и прыгал.

– Я выпил все-все, совсем, как па… Я поддатый!

– Тихо, Поль, – зашипела Лиззи злым и возмущенным голосом.

– Я лягушка! Я… поддатый! – Покачиваясь из стороны в сторону, Поль направился к толпе гостей, а сестры побежали разыскивать мать.

* * *

Увидев, что вокруг жены с детьми толпился народ, Джордж отреагировал с таким каменным спокойствием, что только одного его вида было достаточно, чтобы привести в чувство любого из присутствующих. Для гостей напившийся шампанского малыш был лучшим свидетельством удавшегося праздника, справлявшегося с такой легкомысленной щедростью, но появление хозяина подействовало, как холодный душ, даже на самую крикливую даму в платье со сплошными бледно-лиловыми оборочками.

С негодованием она бросила ему:

– Эх ты, Джорджи-Порджи! Зачем же портить такой чудесный прием! У тебя раньше всегда было так весело!

И все разбрелись поискать, где бы можно было еще поесть и попить и непринужденно повеселиться, оставив Джорджа с его семейством в покое.

– Я был совсем, как ты… – начал было Поль, пытаясь высвободиться от схватившей его в охапку Юджинии. Но Джордж не слышал и даже не замечал сына. Все его внимание сосредоточилось на Юджинии. Джинкс и Лиззи смотрели на родителей. Они чувствовали, что происходит что-то не понятное для них, что-то тайное, меняющее смысл происходящего сегодня с их семьей.

Джордж стоял, уставившись на Юджинию. Лицо его было спокойным и сосредоточенным, о бушевавших эмоциях свидетельствовали только побелевшие губы. Юджиния отвернулась от мужа и смотрела, как по заливу, нагоняя одна другую, бегут волны. Выбившаяся прядь волос упала ей на лоб, но она не шевельнулась, чтобы поправить ее. Она ощущала только физическую усталость, казалось, что эмоции совершенно атрофировались. «Вот, значит, как чувствуешь себя, когда тебе все равно. Очень приятно, между прочим, гораздо лучше, чем злиться, огорчаться или радоваться».

– Юджиния, я не потерплю, чтобы мои дети вели себя, как дикари индейцы… – начал фразу Джордж, но запнулся.

Что-то – то ли изменившаяся поза, то ли опустившиеся плечи Джорджа – заставило Юджинию повернуться к нему, но когда он попытался продолжить: Честное слово, я не могу понять, как ты допускаешь подобные вещи, – сказанное им прозвучало таким пустым, таким лишенным какого-то смысла, что Юджиния опять стала смотреть на волны. «Какими счастливыми выглядят эти волны. Голубые, яркие, беззаботные». Она представила себя среди них, ныряющей, как русалка или дельфин, или покачивающейся на них, подобно маленькой белой уточке.

– …Я понимаю, что это… – мямлил Джордж, – что день был трудный… трудное время.

Ему хотелось, чтобы Юджиния еще раз посмотрела на него. На этот раз все будет хорошо. Вот только, если бы она… Что? Джордж не мог сообразить. Может быть, не следовало быть таким строгим с ней. Ну, тогда… про Огдена и вообще…

– Джини… Мы должны… Ведь мы же в одной упряжке…

– Как скажешь, Джордж, – поспешно ответила Юджиния. – Теперь вернемся к гостям?

«Во мне столько злости, что хочется плеваться», – неожиданно пришло ей в голову, но по привычке дальше этого ее эмоции не вылились.

Джордж недовольно глянул на палубу. Все сегодня идет наперекосяк! «Ну ничего, – сказал он себе, – завтра, когда мы будем одни… Мы все отрегулируем…»

– Ты же понимаешь, как это выглядит со стороны, Джини. Ведь это создает плохое впечатление… Нельзя, чтобы над нами смеялись. А ведь здесь все сливки общества. Ньюпорт и вообще…

Он чуть не добавил: «Ты же знаешь, как это важно для папы», – но вовремя опомнился. Не хватало только снова разворошить осиное гнездо.

Джордж выпрямился и попробовал улыбнуться.

– Перемывать грязное белье перед посторонними, так ведь говорится.

– Как скажешь… – Юджиния подняла на ноги сонного сынишку и вообразила, будто перед ней покрытое стерней поле. Похоже, это прошлогодняя трава, ее скосили, а то, что осталось, замерзло, засохло и побурело, и стоило дотронуться до него ногой, как оно рассыпалось на мелкие кусочки. Был снег – или пахло снегом, небо затянули свинцовые облака, и оно стало сумрачным, не было слышно никаких звуков, только громко хрустела стерня под ее ногами. Она шла по полям около Линден-Лоджа, почему-то одна, стараясь удалиться от дома Турка как можно дальше. «По-видимому, это было в первый год моего замужества, – решила она. – Со мной не было детей».

Юджиния заставила себя вернуться в настоящее.

– Поль, – ласково позвала она. – Поль! Пора просыпаться, милый. Пойдем, поищем твою подружку Прю и попьем твоего любимого теплого молочка.

Приблизительно в то время, когда близилась к завершению погрузка, на причале появился Браун. Увидев в первый раз все судно сразу, он остановился. Бекман не преувеличивал. «Альседо» и в самом деле красавец. Линии четкие, все блестит, ни пятнышка ржавчины. Судно новенькое, как с иголочки.

Он поставил на мостовую свой парусиновый саквояж, задумавшись, что же делать дальше. «Лейтенанту Арманду Брауну не пристало самому тащить свой багаж», – рассуждал он, но не знал, не против ли этикета будет остановить кого-нибудь из дюжины сновавших по пристани людей. Браун рассматривал яхту и тянул время, соображая, как ему поступить. «Важно, – сказал он себе, – не выглядеть чужаком. Джентльмены никогда не теряют присутствия духа, выдержку в них воспитывают с колыбели».

Прибытие Брауна заметил стоявший у сходней второй помощник капитана. «Вот он – наш «военно-морской атташе», – недоброжелательно подумал он, вспомнив торопливое разъяснение, которое сделал накануне вечером капитан Косби.

– Этого человека направили на наше судно в знак уважения к семье Экстельмов. Это не означает, повторяю, не означает, что мы будем заходить в воды, требующие военно-морского эскорта. Надеюсь, экипаж будет относиться к нему с должным уважением. Его следует рассматривать в качестве гостя и обращаться с ним соответственно.

«Все, конец лекции, – подумал помощник капитана. – Вопрос закрыт. Капитан Косби не любит, когда его просят что-нибудь уточнить». Помощник капитана еще раз оглядел Брауна. Он бы не удивился, если бы узнал, что из такого модного училища, как в Аннаполисе, выпустили офицера, в глаза не видевшего океана. «Ну, что ты там стоишь! – хотелось ему крикнуть. – Давай шевелись, моряк. Ты же опаздываешь!» Но он этого не сделал, а вызвал юнгу Неда и велел ему потрясти костями и смотаться на причал.

Неду было двенадцать лет, он отправлялся в свое третье плавание, но в первый раз на настоящей большой яхте. Раздражение помощника капитана не уменьшило его восторженного настроения. Ни капельки. Он стремглав слетел по сходням. Подумать только, какая-то большая шишка назначила военно-морского офицера на гражданское судно! А что, это вполне мог быть даже сам президент Тедди. Все говорят, что Турок очень близок с кланом Рузвельтов. А что пишут газеты о проблемах в Панаме! А вдруг они попадут в настоящую переделку. Их возьмут в заложники! И тогда он, Нед, выскользнет в джунгли и всех спасет.

– Добро пожаловать на борт, сэр! – крикнул Нед, с восхищением разглядывая золотое шитье на мундире Брауна. – Второй помощник велел мне проводить вас на борт.

Но любопытство взяло верх, и помощник капитана, сам того не замечая, спустился по сходням навстречу прибывшему.

– Привет, лейтенант, – произнес он. – Капитан Косби спрашивал, прибыли вы или нет.

«А он человек, который не любит, чтобы его заставляли ждать, – со злорадством, подумал помощник. – Но ничего, ты сам это скоро узнаешь. И не имеет значения, гость ты или нет, ты же не член семьи. Ты ничем не лучше нас, рабочих лошадок».

– Какой же у вас замечательный корабль, – улыбнулся Браун. – В жизни не видел ничего подобного.

«Это уж как пить дать, – чуть было не вырвалось у помощника, но неожиданная непосредственность Брауна огорошила его. – Во всяком случае, – подумал он, – наш «военно-морской атташе» не из этих спесивых заносчивых чистоплюев». Раздражение стало проходить уступая место какому-то незнакомому и непонятному чувству.

– Это точно, – согласился помощник капитана. – Наш «Альседо» особенный, это точно. У этой семьи все только самое лучшее.

Без десяти час «Альседо» наконец был готов к отплытию. По сходням поспешно спускались последние гости, выкрикивавшие пожелания доброго пути. Они то и дело оглядывались, чтобы помахать рукой и дать еще один совет, при этом каждый раз попадали под дождь конфетти и витки серпантина, которые сверху разбрасывали Уит, Джинкс и Лиззи, пристроившиеся у перил. Почти все швартовы были отданы, и корабль, казалось, держался у берега только на разноцветных ленточках, тянувшихся вдоль его борта, сворачивавшихся в кольца и падавших на запрокинутые вверх лица и размахивающие руки. Серпантиновые ленты обвивали спины матросов и стюардов, путешественников и тех, кто оставался на берегу, образуя паутину розовых и зеленых, золотистых, пурпурных, желтых и пунцовых нитей, и казалось, что корабль содрогается от усилий вырваться из этих многоцветных тенет.

Лейтенант Браун нес вахту в носовой части палубы, на солнце его темная форма выглядела свеженькой и очень ему шла. Вид у него был бравый и вполне официальный, но вместе с тем что-то говорило о том, что ничем особенно важным он не занимается (по крайней мере, так решила Джинкс). Она выбрала его мишенью для своих серпантинных залпов, и когда накрыла его цветной бумажкой, он повернулся к ней.

– Попался, попался. – Заверещала Джинкс. Дети на «Альседо» знали всю его команду так же, как садовников и поваров в Линден-Лодже или дома, на Честнат-стрит, но Браун был для них лицом новым. Джинкс немедленно подумала, что он ей нравится.

– Вижу, – улыбнулся он ей.

– Как вас зовут? – рассмеялась Джинкс, а Лиззи ткнула ее локтем в бок.

– Браун.

– Это ваша фамилия. А имя у вас есть? Меня зовут Джинкс.

– Я знаю, кто вы, – снова улыбнулся Браун и пошел на корму.

Толпа на причале стихла, когда увидела, что к сходням подходит Турок. Он покидал корабль последним, и расположившийся на причале оркестр перестал играть, ожидая, что он скажет. Замерли белые голуби в своих клеточках и мальчишки с флагами, газетные фотографы и дети на руках матерей. Толпа беззвучно подалась вперед. «Какая же это счастливая семья! говорили ожидающие лица. – Какая же сила в ее единстве! Как же им хочется завидовать! Как хочется ими восхищаться! Прекрасная семья!»

Турок отдал должное создавшейся атмосфере и приподнял свой белый шелковый цилиндр. Взглянув на берег, он произнес слова последнего прощания.

– До свидания, Джорджи, – сказал он, не сводя глаз с восторженной массы людей. – Не забудь, что я говорил тебе.

Отец с сыном пожали руки, и толпа единым духом вздохнула. «Великий человек прощается с самым младшим сыном! – звучало в этом вздохе. – Он посылает его открывать новые земли! Как это величественно! С какой гордостью, как великолепно это делается!»

– А, Юджиния!

И Юджиния тут же сделала шаг к нему.

– Джини… если позволишь… – Голос Турка звучал тепло и заботливо. – Передай привет отцу, когда встретишься с ним в Сараваке. Скажи ему, пожалуйста, что мы очень благодарны ему за помощь. Человек с головой. Человек, знающий Восток как свои пять пальцев. Он делает мне очень большое одолжение, отправляясь на Филиппинские острова. «Экстельм и компания» ему очень обязаны.

– Обязательно передам, мистер Экстельм. Уверена, ему будет исключительно приятно.

Юджиния удалилась с авансцены, оставив отца и сына вдвоем. Она подозвала жестом дочек и крепко обняла их сильными руками. «Завтра, – пообещала она себе. – Завтра все будет лучше. Несмотря на Бекмана. Несмотря ни на что. Конечно же, я могу подождать до этого времени».

Увидев мать с дочерьми, толпа загудела еще громче. «До чего они скромные! И какие красивые! Вот, если бы мы могли быть такими! Если бы такими красивыми и добрыми были мой отец, мой сын, жена или мать. Какими бы счастливыми мы были бы!»

Джордж попытался улыбнуться, но мускулы лица казались замороженными и неподвижными, как будто это были не его мускулы.

– Можешь рассчитывать на меня, папа, – проговорил он и протянул руку, но Турок не заметил его медленного жеста. Он не спеша прошествовал по сходням, размахивая своей тростью, словно саблей с золотым острием. Толпа пришла в неистовство, приветствуя его криками, свистом, топаньем сотен ног. Этого зрелища они ждали с самого утра.

Потом сходни откатили, оркестр заиграл марш под названием «Далеко, далеко», и друзья, портовые рабочие, докеры, извозчики, шоферы, рыбаки и слонявшиеся в порту от нечего делать в жаркий день ребятишки начали скандировать:

– Счастливого плавания! Счастливого плавания! Благополучного возвращения! Благополучного возвращения!

Турок посмотрел наверх, туда, где тянулись бортовые поручни. Там стоял Огден Бекман. Укрывшись в тени тента, он неторопливым движением поднял шляпу. Жест был простой, почтительный, но и в какой-то мере независимый, и Бекман оставался в этой позе до тех пор, пока не отдали последний швартовый и могучий нос корабля не двинулся вперед между маленькими суденышками, стоявшими на якоре в порту, пока стук его машин и вызывающие восторг размеры не показали всем, что своей статью, стоявшими перед ним целями и заложенной в нем мощью он превосходит все остальные. Затем судно вошло в створ гавани и повернулось в сторону открытого моря.

В следующем дневном выпуске газеты «Филадельфия Леджер» появилась статья, в которой описывался этот живописный день в порту. Ее написал Лоренс Сакрофт, человек, имевший в Филадельфии большое влияние. Отбытие «Альседо» он описывал так:

«Двадцать пятого июля из Ньюпорта отправилось в свое первое плавание самое последнее и, на сегодня, самое впечатляющее приобретение семьи Экстельмов – паровая яхта «Альседо». В истинно экстельмовской традиции, это плавание не станет заурядной морской прогулкой. Мистер Джордж Экстельм планирует совершить с семьей кругосветное путешествие, которое может продлиться целый год.

Джордж Экстельм, как вам известно, младший сын патриарха, которого мы в Филадельфии с любовью называем «Турок», – известного гуманиста и филантропа, так много сделавшего для нашего города. (Среди множества телеграмм, полученных по поводу отправления в плаванье «Альседо», возможно, самой впечатляющей и самой уместной была телеграмма от президента Теодора Рузвельта!)

Захватывающее прощание с отправляющимися в далекое путешествие членами семьи мистера Джорджа Экстельма собрало сливки нашего общества, но никто не мог сравниться с красавицей миссис Джордж Экстельм, урожденной Юджинией Пейн, дочерью достопочтенного Николаса и бывшей Маргарет Толивер (ныне покойной).

Миссис Экстельм была одета в безупречное белое. Ее платье и шляпку сшили специально к этому событию у Уорта в Париже. Ее бархатные с муаром туфельки были сделаны здесь, в нашем «прекраснейшем из городов», они отделаны мелким жемчугом на серебряных и золотых нитках. (Уверяю вас, к этим туфелькам имела отношение наша мисс Гед.) Добавьте к этому двойную нитку жемчуга, подаренную щедрым свекром в день свадьбы. Жемчуг выглядел исключительно эффектно, вызывая зависть у всех, кто имел возможность любоваться им. (Мало кто может позволить себе безделушку почти в миллион долларов!)

Дети Экстельмов, мисс Лизабет и мисс Юджиния, а также их младший брат, мастер Поль, были одеты под стать матери, и ребятишки получили от праздника такое же удовольствие, как и родители.

По слухам, по крайней мере часть путешествия будет носить деловой характер, так как мистер Джордж Экстельм намеревается основать горнорудное предприятие на острове Борнео – месте, безусловно, весьма романтическом, но одновременно исключительно важном для нашего военно-морского флота, базирующегося в Манильской гавани (Экстельмы положительно не та семья, которая может спокойно почивать на лаврах!)

Мы желаем семейству доброго пути и, если нам позволительно перефразировать речь миссис Экстельм при спуске на воду новой яхты мужа, «дней зимородка» всем, кто находится на борту, а также успешного и радостного возвращения!»

Л. С.