В Кучинге во дворце дым стоял коромыслом. Сегодня прибывают Экстельмы. Сегодня «Альседо» проложит себе величественный путь через мутные заводи Сунгхай-Саравака и встанет на якорь перед султанскими садами, мирный и тихий, как новорожденный ягненок. Сегодня наступает момент, о котором все молили. Все, весь мир! Жители Кучинга чувствовали, что весь мир смотрит на них. Неделями они откармливали фазанов, прочесывали окрестные горы в поисках кабанов, рубили на куски самых больших, самых жирных акул, выкапывали из земли «тысячелетние яйца». Они трудились до седьмого пота, пока не покраснеют суставы на пальцах, пока усталость не свалит их с ног и они не заснут там, где упали, пока не посереют от пыли заброшенные кукурузные поля, а дети не начнут шарахаться, увидев изможденное от работы лицо матери. Экстельмы в пути, «Альседо» плывет к ним! И если белая мякоть кокоса становилась зеленой и склизкой, если сатай и кетупат прокисали, а таху горенг и гула мелака превращались в кишащую червями отвратительную массу, если танцовщики забывали свои па или музыканты свои ноты, если султанский белый павлин стал жертвой крокодила, то это воля богов – султанские слуги, князья, его народ – все вместе сделали все, что могли.

Сэр Чарльз и Лэнир Айвард бегали по дворцу, выполняя разные поручения султана, каждый свое, а в это время достопочтенный Николас Пейн вынужден был оставить свое задание и изготовление транспаранта с приветствием его зятю и дочери, чтобы сидеть подле султана и успокаивать издерганные монаршие нервы.

Когда за ним прислали в его апартаменты во дворце, он воспринял это приглашение, как похоронный звон. Он с ненавистью взирал на Риджуэя, как будто в этом повинен его секретарь, потом швырнул транспарант к ногам предателя.

– Иуда Искариот, – прошипел он вполголоса, затем громко добавил – Закончите эту дурацкую штуку за меня!

У достопочтенного Николаса было отвратительное настроение. Непрерывные и противоречивые требования султана начали выводить его из себя. Сначала тот захотел транспарант по-английски, потом решил, что «восхитительно» было бы сделать перевод на малайский (транспарант должен был написать на шелке раджа-мада Лэнир Айвард), потом передумал, чтобы чуть ли не в тот же день повернуться на сто восемьдесят градусов («Это все же праздник, а какой праздник обходится без таких вещей!»). Одному только небу известно, что еще он может выдумать. Если султан не сумеет занять своих западных подручных заданиями, чтобы они доказывали ему «охотное повиновение», то он будет чувствовать себя самым несчастным на земле человеком.

– Нужно идти успокаивать очередные султанские страхи, – пролепетал Пейн. – Заверить в очередной раз, что у Джорджа есть винтовки и что он незамедлительно передаст их султану.

Пейн перестал скрывать что-нибудь от секретаря. Он догадался, что секретарь еще раньше знал о винтовках в трюме «Альседо», которые должны быть переданы султану, винтовках, которые помогут подавить мятежного Мохамета Сеха и заставить благодарного султана ответить услугой за услугу. Ружья за залежи угля – так, небольшой обмен любезностями. Всякий раз, когда Пейн начинал переживать из-за положения, в которое его поставили, и поста, на который его назначили, он утешал себя мыслью, что его миссия требует необычайной тонкости и деликатности.

И при этом тут не существовало никакой опасности или риска! Это была самая приятная часть работы – нужно все провести так, чтобы не запятнать фамилию Экстельм. Пейн, с постоянным участием Риджуэя много раз обговаривал этот вопрос с сэром Чарльзом Айвардом. Восемь ящиков с винтовками – не такая уж чрезмерная цена за целое состояние, которое составляют угольные залежи и власть, основанная на обладании ими. Любой корабль, направляющийся на восток в сторону Филиппин, будет останавливаться на Борнео для заправки топливом. Дальновидная задумка Турка принесет ему щедрые плоды. Нужно отдать должное этому старому хорьку, сказал себе Пейн. Рим построили не за один день, но только потому, что там не было Турка Экстельма.

– Закончите этот проклятый транспарант, Риджуэй, – еще раз пробурчал достопочтенный Николас, – и попробуйте напугать нашего доброго друга Лэнира, уважаемого раджу-маду, чтобы он пошевеливался с переводом. Я не хочу, чтобы его высочество обрушился на меня, когда окажется, что мы не можем продемонстрировать золотое приветствие.

Пейн поспешил в покои султана. Проходя по коридорам дворца, он чувствовал неимоверное облегчение. Сегодня он в последний раз имеет дело с султаном или с этим испорченным ребенком Лэниром. Сегодня он еще живет во дворцовых апартаментах, но завтра почтенный тесть великого Джорджа Экстельма будет на борту «Альседо», греясь в лучах собственной славы и радуясь успеху отлично проделанной работы. И, конечно же, там будет Джини. Нельзя забывать об этом! И детишки, он не должен забывать про детишек!

Старик зашлепал по коридору, а Риджуэй с отвращением на лице подобрал с полу транспарант. Трудно было сказать, что разозлило его больше – необходимость выступить в роли швеи или мысли о Лэнире. Раджа-мада нравился Риджуэю не больше, чем Пейну.

Больше того, он не доверял ему ни на йоту. Но сколько он ни старался, ничего, кроме нескольких ловко обставленных взяток, раскопать ему не удалось. Секретарь достопочтенного Николаса пришел к выводу, что у Лэнира своя мощная тайная полиция. В битком набитой шпионами стране это было рискованным предприятием. Риджуэй поднял транспарант и задумался, что же такое может быть на уме у Лэнира Кинлока Айварда.

Лэнир Айвард чувствовал себя как собака, к хвосту которой привязали бенгальские огни. Стоило ему откусить один, как он взрывался у него во рту, а все остальные больно жгли ему кожу. Лэниру хотелось промчаться по султанскому дворцу, завыть, заскулить о пощаде. А потом – ух! – бухнуться в прохладный прудик с лилиями. Лэнир представил себе, как поднимается к поверхности, весь в тине и огромных, с панцирь черепахи, листьях. Вид у него будет не очень величественный, но зато он вынырнет более счастливым человеком.

Проблема, как всегда, была в Махомете Сехе, или Мате Салехе, или какое там у него языческое имя. Но Лэнир твердо знал, что ему следует ждать Огдена Бекмана и прибытия «Альседо» прежде, чем заключать окончательное соглашение с вождем мятежников. У Бекмана найдется ответ на создавшуюся щекотливую ситуацию, говорил себе Лэнир. Он найдет, как повести себя в отношении того «сюрприза», который готовит им султан, и сумеет сказать нужные слова.

Лэнир старался успокоиться, делал глубокие медленные вдохи, вытягивал перед собой руки и смотрел, чтобы они не дрожали. «Скоро тут будет Бекман, – повторял и повторял он себе, – и я свалю всю эту кашу на его опытные плечи. Я влезал в этот маленький заговор вовсе не для того, чтобы самому же и расхлебывать последствия».

Он расхаживал по своим комнатам во дворце. В них стояла жара сильнее, чем в преисподней, но он не мог усидеть на одном месте. Не успев сесть на стул, он тут же пересаживался на другой, третий, четвертый, и так до самых окон, из которых не открывалось никакого вида и откуда несло, как от вазы с перестоявшими хризантемами. Мысли в голове Лэнира вертелись, как колесики в часах с кукушкой.

«Я не собираюсь присутствовать ни при каких «публичных казнях мятежных солдат». Я не собираюсь позволить втянуть себя в этот маленький «спектакль» султана. Совершенно несуразная идея – устроить для американской семьи представление, состоящее из казни мятежников. Уверен, это последнее, что они хотели бы лицезреть. Да еще с использованием винтовок, которые они же сами и предоставили! Винтовок, хранящихся в чреве их судна! Какой-то абсурд. Нет, мне с ним не по дороге, и это мое последнее слово».

Лэнир мерил шагами свои комнаты, ступая по циновкам, как по пропитанной влагой губке. Они хлюпали, скрипели и потрескивали, когда под ними встречало свою судьбу какое-нибудь насекомое. «Вот глупец! – Лэнир имел в виду султана. Это надо же, согласиться на восемь ящиков экстельмовских ружей! Столько же я обещал Сеху, а он всего лишь пират. Перемпак! Ничтожество! Султану следовало потребовать большего. Но что вы хотите? Честно говоря, с ума можно сойти от того, как мало интеллекта у этих людей. Не знаю даже, зачем мы теряем время. Но присутствовать на этих казнях я ни за что не буду, – Лэнир оборвал свой монолог, как будто крикнул эти слова кому-то другому. – Никто не может меня заставить. И я не буду подниматься на холм, чтобы наблюдать, как из экстельмовских винтовок будут вышибать мозги из людей Сеха. А что будет, если Сех узнает, что я там был? В хорошенькую историю попаду я тогда. Заварю такую кашу, что расхлебывать ее будет целая куча дикарей, которая только и ждет этого с ложками наготове.

Я обещал Сеху винтовки, чтобы помочь ему в войне с султаном, а что получается! Этими же винтовками пользуются, чтобы расправиться с захваченными людьми Сеха! Прекрасно, просто великолепно, не правда ли?

И я среди зрителей! С улыбкой от уха до уха и рядом с этим помпезным ослом, султаном! Я этого не сделаю. Я в этом не участвую. Я не поднимусь на холм завтра. Ни за что на свете, даже посулите мне весь чай в Китае. Если я это сделаю, и это дойдет до Сеха, известно, что тогда будет. Для них я стану предателем, и тогда за мою жизнь не дадут и горстки леденцов.

Я не пойду, говорю вам. Абсолютно и категорически отказываюсь».

Лэнир чувствовал, что сходит с ума. Ему хотелось рвать волосы на голове. Он посмотрел на свои ноги, нервно семенящие по полу, и попробовал идти тише. Наступил сначала на пальцы одной ноги, потом стал опускать ступню, пока не коснулся пола пяткой, то же проделал с другой ногой.

– Бекман, – шептал он. – Бекман разберется, что делать. Подожду Бекмана. Не пророню ни слова. Когда султан заговорит, я буду только улыбаться.

Внезапно Лэнир услышал собственный голос и даже подпрыгнул, словно обжегся сказанными им словами. «У дворцовых стен есть уши, – прозвучало в его мозгу предупреждение. – А что, если меня подслушали?»

– Синен! – испуганно вскрикнул Лэнир. – Синен, где ты, куда ты запропастилась? – Не дожидаясь ответа, Лэнир Кинлок Айвард, раджа-мада, выкрикнул приказание: – Отправляйся вниз по реке, Синен. Как только увидишь американский пароход, сейчас же сообщи мне. На пароходе человек по имени мистер Огден Бекман. Он едет специально встретиться со мной. Он едет издалека, и я должен первым встретиться с ним.

Все утро «Альседо» осаждали туземные лодки. Медленные повороты Сунгхай-Саравака опасны в любое время, но сегодня они кишели лодками. Казалось, на реке не оставалось чистой воды. В борта корабля врезались сампаны; стараясь пробиться поближе, сталкивались прау, битком набитые детьми, курами и собаками. На борт то и дело пытались взобраться мальчишки с ножами в зубах; родители поднимали над головами вопящих младенцев, коз, морских черепах, жадно ловящих ртом воздух. Считалось, что можно купить все, что угодно, и о цене всегда можно договориться. И, как правило, в разумных пределах!

– Мурах! Мурах, тидак махал! – Дешево! Дешево, не дорого! – стоявшей у поручней рядом с Джорджем Юджинии не нужен был переводчик. О значении этих слов говорило уже то, как их произносили. Муж с женой постояли молча. «Вот оно, Борнео, – думала Юджиния. – Вот оно, место, которое всем так хотелось увидеть. Вот ради чего мы оставили Филадельфию».

Каждая семья стремилась подплыть как можно ближе. Одна лодка перехитрила другую, и в какую-то долю секунды все живое на ее борту было предложено на продажу. Потрясая в воздухе зажатыми в руках животными и детьми, люди в лодке смотрели с надеждой, недвусмысленно написанной на их лицах. «Даже дети, – подумала Юджиния, – даже дети обезумевают от нищеты». Потом первую лодку оттеснили, и на ее место протиснулась другая.

– Берапа?.. Тунггу секьяп! (Сколько вы дадите?.. Погодите… Не уходите!)

– Энсик!.. Пуан!.. Мурах! Мурах! (Мистер… Миссис… Дешево! Дешево!)

Юджиния оторвала глаза от реки и снова посмотрела на мужа.

– Я все же не понимаю, – крикнула она, стараясь перекричать стоявший вокруг рев. – Почему ты не говорил мне об этом акцизном сборе раньше?

Джордж ответил, не поворачивая к жене головы. Он решил, что во время двухчасового прохождения «Альседо» вверх по реке вся семья должна стоять у поручней, потому что такая картина усилит впечатление от королевского визита. Ему не хотелось портить ее теперь, когда вот-вот покажется султанский дворец и после того, как он потратил на все это столько сил. Поэтому он царственным жестом приветствовал толпу на берегах и сквозь приклеенную улыбку цедил:

– Не считал это нужным, дорогая. Налоги есть налоги. Они не должны занимать красивую головку.

Взгляд Джорджа упал на морских черепах. «Черепаховый суп, – сказал он себе. Можно внести приятное разнообразие в меню. Нужно велеть шефу купить черепашье мясо». Джордж продолжал махать рукой, потом в порыве европейской щедрости швырнул вниз несколько монет. Поднялся невообразимый гам, будто на берег налетел ураган. Со всех сторон в воду попрыгали ныряльщики, несколько лодок перевернулось, в воду попадали куры, но ни одна монетка не осталась на дне, все до одной подняли. Джордж улыбнулся и, подняв руки вверх, показал пустые ладони. Толпа с сожалением простонала, а «Альседо» продолжал идти своим путем.

– А султан не узнает, что ты вчера вечером выгрузил оборудование на берег?

Юджиния наклонилась поближе к мужу. В этом шуме ничего не было слышно, а вопрос ей казался очень важным. Она постаралась смотреть только на зеленые верхушки деревьев, чтобы не замечать перевернутых лодок.

– Не узнает, если только мы сами ему не скажем.

Джордж поразился тому, с какой легкостью ему стала удаваться ложь. Единственная трудность заключалась в том, чтобы не забывать деталей. Все остальное – украшения, только приправа. Соус, картошка и зеленый горошек в стручках. «Еще одна пометка для шефа, – напомнил себе Джордж. – Свежий горошек с запахом мяты».

– И я надеюсь, никто из нас не сообщит ему об этом, – безмятежно добавил Джордж. – Это же на благо компании. Зачем начинать платить долги, когда не заработано ни цента?

Свою проповедь он сопроводил блаженной улыбкой.

– Но ты думаешь, султан ничего не узнает о лейтенанте Брауне? – добивалась своего Юджиния. Она продолжала быть «приятной», как того хотел Джордж, не отрывала взгляда от берега, но все это ее не трогало. Внезапно Юджиния пожалела, что с ними нет Бекмана. Он бы посоветовал не делать этого. Он сказал бы Джорджу, что весь его план – сплошные дыры. С учетом акцизного налога или без него, все равно.

– Странный белый человек в джунглях, – продолжала Юджиния. – Неужели султан не задастся вопросом, почему ты высадил его на берег? И не задаст ли он тебе этого вопроса первым же делом?

«Нам дадут от ворот поворот, – подумала Юджиния. – Нам велят возвращаться, как мы и пришли, тем же путем, по этой ужасной реке, и на этот раз нам никто не поможет. Тогда вся эта голодная толпа не будет такой робкой».

– Султан ничего не узнает, пока не будет слишком поздно.

На сияющем лице Джорджа появилось жестокое выражение, но он тут же вспомнил о том, каким он должен казаться. По его щекам снова разлилось благодушие и самодовольство. Юджиния подумала, что они похожи на виноград в сахаре: сладкий, водянистый и абсолютно непитательный.

– Так что не забивай свою красивенькую головку, моя дорогая, – добавил Джордж. – Я за всем слежу.

А теперь иди-ка ты к детям, они, по-моему, на корме с твоим кузеном Уитни и нашей дорогой Прюденс. Буквально с минуты на минуту мы увидим пристань Пангалонг-Джетти, и желательно, чтобы все мы были вместе перед торжественным прибытием. Так мы произведем наилучшее впечатление. Как говорится, попудрим носик, дорогая. Не забудь об этом. И детям скажи. Мы представляем Экстельмов…

Но прежде, чем жена успела уйти, Джордж взял ее руку и пожал.

– Джини, – театральным голосом проговорил он, – я сделал кое-что… Кое-что такое, что, по-моему…

Джордж замолчал и позволил себе обвести взглядом купы мангровых деревьев, бананов и бамбука, дымки костров над джунглями и коричневые тела, усыпавшие каждый поворот реки. Он перевел дыхание, задрал подбородок кверху и продолжил:

– Кое-что такое, чем ты, Джини, будешь гордиться…

Его слова прозвучали одновременно и немножко неуверенно, и красиво – именно такого эффекта хотел добиться Джордж. Юджинии же захотелось вырвать у него свою руку. Рука ее как будто попала в силки, в петлю для птиц или барсука. Она никак не могла уловить, о чем это толкует муж, не могла представить себе, что может им гордиться, любить его. Она не могла представить себе предстоящий день, раскланивающихся и расшаркивающихся сановников или отца с его деланной заботой о дочери и внуках. Для нее это был спектакль, в котором она могла быть только зрителем, а не участником – пантомима или оперетта. Юджинию интересовало только одно: куда отправился Джеймс и зачем.

– Пойду за детьми, – сказала она.

Как только яхта стала видна с пристани Пангалонг-Джетти, на берегу заиграли цимбалы. Вместе с гонгами, барабанами и трубами музыканты подняли невообразимый шум. Они никак не могли уловить абсолютно не гармоничный (как они считали) мотив национальной песни американцев. Они решили, что очевидные недостатки мелодии лучше всего преодолеть с помощью дополнительных усилий гонгов и труб. В их исполнении гимн Соединенных Штатов зазвучал как похоронная музыка, какую слышали повсюду: во дворце султана, на Сунгхай-Сараваке, на холмах вокруг Кучинга.

Достопочтенный Николас Пейн стоял на яркой зеленой лужайке, выходившей на причал, рядом с ним стояли раджа сэр Чарльз Айвард и раджа-мада Лэнир Кинлок Айвард. Нестройная толпа за их спинами состояла из султанских придворных. Прибытие Экстельмов было государственным визитом, и каждому чиновнику или князьку на площадке перед дворцом отвели место, соответствующее его рангу. Однако Риджуэя поставили в задних рядах, поскольку, как заявили сами местные князьки, он всего лишь писец, а его хозяин, каким бы почтенным он ни выглядел, не имеет официального титула, а потому писец должен считаться принадлежащим к низшим чинам. По мере того как яхта приближалась к дворцу, вся эта знать подвигалась ближе к воде, и скоро образовался крепко сцементированный блок – если бы кто-нибудь их них упал в реку, то за ним последовали бы все, увлекая за собой Риджуэя, Пейна и Айвардов.

Султан со своим семилетним сыном появился в дверях дворца только тогда, когда с «Альседо» бросили на берег и закрепили концы. За приближением яхты они смотрели через потайное окно в гареме, так как султан, делавший вид, что не придает этому слишком большое значение, тем не менее хотел очень четко определить время своего появления из дворца. Султан относился к числу людей, отлично понимающих, насколько превратной может быть судьба власти и насколько она может зависеть от одного-единственного мгновения. Ожиданию султана пришел конец тогда, когда «Альседо» был накрепко привязан к земле Саравака.

Они с сыном выступали медленно и важно, за ними образовалась целая процессия. Над их головой покачивался розовый шелковый зонт, за спиной колыхались ярко-зеленые кисти и струились переплетенные алые, золотистые и малиновые ленты. Несшие шелковый балдахин слуги старались попасть в ногу с шествующими к реке правителем и его сыном, и материя, переливалась на солнце всеми цветами радуги, раздувалась по ветру. Оба монарха хранили молчание, не обращая внимания на вырывающийся из рук четверых слуг балдахин и недовольную перекличку:

– Белок ке канан! Белок ке кури! Джалан терус!.. (Поверни налево! Поверни направо! Прямо!)

Слуг могли изводить комары, слепить солнце – султану не было до этого дела. Он шел, не обращая внимания ни на что, и мальчик считавший про себя шаги, поступал точно так же.

Они направлялись к носовой части «Альседо», а увидевшие их подданные кланялись, падали ниц, освобождая дорогу своему божественному вождю и его наследнику, маленькому мальчику, которому сегодня предстоит собственными глазами увидеть величие отца.

Юджиния наблюдала за происходящим с интересом, хотя и не могла толком разобрать, что тут к чему. В голове крутилось: «Так это Борнео» – и больше ничего. Кучинг, Саравак, Северное Борнео – все это было пустыми звуками, за которыми ничего не стояло. Не понимая, в чем заключается ее роль, и не имея желания копаться в своих чувствах, Юджиния просто делала то, что ей было сказано. Она вела себя так, как ее воспитывали. Джордж велел ей стоять на месте и привлекать к себе как можно меньше внимания. Он не знал, какие мусульманские обычаи соблюдает султан и как встретят во дворце Юджинию, не отправят ли ее с девочками в гарем. Джордж не желал никаких ошибок и повторял это при каждом случае. Ему хотелось, чтобы этот день прошел гладко. Юджиния во всем подчинялась и делала так, как он скажет.

В это время Джордж тоже стоял у поручней, но повернувшись к жене спиной, и наблюдал за тем, как султан под своим балдахином медленно вышагивает по лужайке, а потом спускается к причалу. Он никак не мог решить, как ему поступить с детьми и женой. Он вдолбил себе, что мусульманские обычаи требуют соблюдения определенных условностей. Например, представлять жену или она остается сзади? Или просто сделать вид, будто ее вовсе не существует? А как насчет Джинкс и Лиззи? А Поль? От нерешительности засосало под ложечкой. Он вспомнил про черепаховый суп, рагу с фасолью, картошку «а ля герцогиня», потом подумал, какой же зеленый этот дворцовый парк. Он спланирован по-европейски, отметил про себя Джордж, моментально обративший внимание на эту деталь. И тут же представил себе, как здорово было бы проводить здесь соревнования гоночных лодок, ужинать под тентом, какие тут должны быть речные лангусты в лимонном соусе и устрицы на раскрытых раковинах.

Потом, даже вздрогнув при этом, он увидел, что рядом с султаном идет ребенок. «Боже мой!» – подумал Джордж и тут же принял решение. Он прошептал приказание, и к нему подвели Поля. Маленький мальчик стоял с отцом. Два отца и два сына, зеркальное отражение величия.

Джордж с Полем двинулись вниз по трапу. С каждым шагом их движения делались все увереннее, и вот они на твердой земле лицом к лицу с султаном и его сыном. Юджиния смотрела, как ее муж поклонился и преклонил колено, а Поль старался подражать отцу, и как рассмеялся султан, потрепав Поля по щеке унизанными драгоценными камнями пальцами и подняв его на ноги. «Мы коронуем себя королем и королевой, а сами притворяемся, как дети, и у нас нет нужных для таких игр правил. Смотрим, как будет играть другой человек. Айварды ждут, мой папа ждет, а Джордж знай себе покачивается на каблуках, пока султан разводит в воздухе руками в рубинах».

Султан снова засмеялся, и это восприняли, как еще один знак, – по причалу пробежал легкий гомон, и все враз заговорили. Толпа разразилась вакханалией приветствий. Юджиния уловила, как несколько раз повторили: «моя дочь», «моя жена», «миссис Экстельм», «мадам Экстельм». Она догадалась, что время спускаться вниз на пристань, но Джордж совершенно не замечал жены и дочерей. Поворачиваясь во все стороны, он, казалось, совершенно позабыл и про корабль, и про свою семью. Он помнил только о Поле – Поле с лежавшей на его плече тяжелой дланью отца. Поле, разглядывавшем султанского сына и постепенно сгибавшемся под этой тяжестью. «Малыш не знает, как ему себя вести, – подумала Юджиния. – Я внушаю ему, что он большой мальчик, а он ведь в сущности все еще только ребенок».

Потом, по одной только ему известной причине, султан решил вернуться по холму ко дворцу. Он улыбнулся, взмахнул ладошками и локтями сразу в нескольких направлениях, затем повернулся на каблуках. Слуги с балдахином со всех ног кинулись догонять его. «Совсем, как на майских гуляниях, когда пляшущие вокруг шеста с лентами собьются с шага», – подумала Юджиния. Ей так хотелось рассмеяться над неожиданной пляской, но она понимала, что этого делать нельзя. Вместо этого она обняла за плечи дочерей и постаралась и дальше вести ту роль, которую ей отвели в этой игре. «И это тоже пройдет, – напоминала она себе. – Мы же не застрянем в этой стране навсегда».

После этого по трапу взлетел запыхавшийся, с выпученными глазами Джордж:

– Джини, все получилось! Он был совершенно очаровательный! Совсем не такой, как о нем рассказывал Браун, – и не обращая внимания на допущенный ляп, с жаром продолжал: – Он планирует небольшое развлечение для мужчин… завтра… он… то есть султан… Вы, леди, будете отдыхать в павильоне, который построен специально для вас, а мужчины будут присутствовать на «скромном представлении»… – Он так и сказал, «скромное представление»! Ну разве это не по-монаршьи?

Джорджу хотелось как-то обойти тот факт, что речь идет о развлечении, на которое будут допущены только мужчины и что он дал согласие взять с собой Поля вопреки предупреждениям Брауна ни в коем случае не покидать борта корабля. Но что понимает он, этот человек, фыркнул Джордж. Султан был абсолютно душкой! Монарх до кончика пальцев!

– Мой сын, конечно, будет нас сопровождать, – заявил ему великий человек. – Естественно, у меня нет сомнений, что и вы захотите, чтобы ваш наследник находился с вами. Эти маленькие мальчики никогда не бывают слишком молоды для благородных зрелищ.

Джордж не знал, что планирует султан, но не сомневался, что их ждет чудное развлечение, как в такой же мере был уверен, что Юджиния будет против. «Только для джентльменов» ни в коей мере не звучит неприлично, и, если примется стоять на своем, непременно выйдет сцена. А теперь, когда он стал самостоятельным, сказал себе Джордж, теперь, когда ни Браун, ни Бекман больше не досаждают ему и не висят над ним, ему нужно показать, кто здесь главный. И если он решил, что его сын будет участвовать в предложенных великодушным султаном мероприятиях, то посмотрим, кто осмелится перечить! Опасно, тоже мне! Этот человек – настоящий джентльмен! Они будут там в полной безопасности, как у Христа за пазухой!

Стоя в центральной части корабля у поручней и величественно махая толпам на берегу, Джордж взахлеб расписывал невообразимые достоинства султана. Он стоял с поднятой рукой, опустив подбородок на грудь, в позе, к которой ничего нельзя было прибавить и от которой ничего нельзя было отнять, – выдвинутая вперед челюсть и прижатая к сердцу другая рука выражали его безмерную благодарность.

Джордж ничего не сказал жене о ящиках с винтовками, которые должны быть немедленно вынесены с судна слугами султана, как промолчал и о Махомете Сехе, которого султан назвал, неожиданно озлобленно взвившись, «подлым убийцей». «Этих небольших слабостей в характере человека Юджинии не понять. Да если бы она только пронюхала про эти ружья, – подумал Джордж, снисходительно улыбнувшись, – она вполне могла бы никого не выпустить с корабля вообще! Женщины могут быть такими малодушными. Вспомните, что было в Африке! Какой шум она подняла по поводу сафари!»

– И вот что, Джини, его величество пригласил всех наших детей провести ночь во дворце! Что ты об этом скажешь? Конечно, с Прю, – поспешил он добавить. – Я на этом настоял. Я знал, что ты потребуешь. Нельзя же, чтобы эти плутишки оказались без своей нянюшки. – Ну, что вы на это скажете, леди? – обернулся к дочерям Джордж. – Здорово, а? Поспать в королевском дворце!

Улыбаясь Лиззи, он снова воздел руку к небу и помахал восторженной толпе. Жест получился величественный и небрежный. Джордж научился быть королем.

– Они не пойдут, – сказала Юджиния. Она почувствовала, как ее куда-то засасывает. Вода кружится все быстрее, и она уже не может держать голову на поверхности. – Только со мной, – добавила она. – Без меня они не сойдут на берег.

– О, мама! – в один голос заныли Лиззи, Джинкс и Поль, и Джордж поддержал их. «Ну, пожалуйста», и все четверо стали подлизываться к ней, канючить, растягивая гласные в полмили.

– А какая там вода? – твердо потребовала ответа Юджиния. – А москиты? А годятся постели во дворце, чтобы на них можно было спать?

Юджиния не смотрела на лица детей. Она знала, что сейчас они видят в ней одноглазое чудище, которое все только портит. Сейчас она для них зануда, которой лучше было бы остаться дома, но какое-то внутреннее чувство подсказывало ей не полагаться на слова мужа. Что-то твердило ей: «Мы зашли слишком далеко, мы увязли по уши».

– А что думает мой отец об этих переменах в плане? – добавила наконец Юджиния. Это была ее последняя линия обороны, и она знала, что Джордж об этом догадается, раскусит ее тактику. – Я полагала, что мы сначала увидимся с ним. Что он придет на корабль. Что мы будем жить на корабле.

– Моя дорогая, моя дорогая, – ухмыльнулся Джордж, заговорщицки подмигнув Полю. – Дело прежде всего. Ты же сама знаешь эти школьные правила. Увидишься с отцом завтра. Тогда будет сколько угодно времени для семейных встреч. Сегодня мы, мужчины, должны будем работать.

Большего Джордж не решался сказать. «Придерживаться отработанной версии, – сказал он себе, – повторять только то, что на поверхности: металлургическая компания, ящики с оборудованием для отделения сурьмы и плавки руды, достопочтенный Николас и раджа Айвард нужны здесь, чтобы обеспечить бесперебойную работу предприятия. Джини все это знает, напомнил себе Джордж, и нет никакой нужды раньше времени пугать ее. У нее будет потом время высказать свой восторг и удивление».

На мгновение Джордж представил, как будет выглядеть эта счастливая картина: Юджиния переполнена радостью от осознания, какой у нее умный муж, она поражена его отвагой и с затуманенными от преданности глазами клянется вечно любить его. Все это будет потом, еще раз напомнил он себе. Время на это будет у нас потом. Затем он повторил про себя свой любимый девиз: «Все будет хорошо». Вот теперь можно обратиться к настоящему.

– Пошли, дети, – решительно провозгласил он. – Давайте готовиться к визиту в султанский дворец. Укладывайте свои лучшие наряды и марш с мистрис Прю…

– Я тоже иду, Джордж, – не дала ему закончить Юджиния. Она понимала, что проиграла, что ухватиться больше не за что, больше нет аргументов, на которые можно было бы сослаться. – Если дети остаются на берегу, я тоже остаюсь там. Если султану это не понравится, тем хуже для него.

Махомет Сех, лейтенант Браун, бугис, второй человек после Сеха у мятежников, и люди из племени ибан торопливо пробирались в сгущающихся сумерках джунглей. Они спешили. Казнь восставших была перенесена. Первоначально она назначалась на конец месяца, но султан передумал (в своем наспех состряпанном указе он сослался на «монаршью прерогативу»). Султан решил поставить «спектакль в честь наших иностранных гостей», «в качестве особой малайской почести мы отправим пленников в лучший мир на глазах у любящего нас народа». Этот план будет осуществлен, как только «Альседо» прибудет в Кучинг. По расчетам Брауна, яхта уже там и прибыла этим утром или, возможно, прибудет после обеда. Сейчас вечерело, а это означало, что казнь состоится на следующий день. Время терять было нельзя.

Сех со своими людьми и Брауном в качестве инструктора шли по тропинкам, неприметным постороннему глазу, перебирались через горные ручьи, карабкались по склонам гор, покрытых осыпями, балансировали на стволах деревьев, перекинутых через глубокие пропасти, крепко взявшись за руки преодолевали стремительные потоки. Между маяком в Танджонт-Дату и Кучингом лежал большой участок джунглей.

Обучение мятежников оказалось делом, намного более трудным, чем думал Браун. И еще ему говорили, что у него будет больше времени, минимум две недели. Первоначально план выглядел так: выгрузить ружья, поработать с людьми и, когда они с Сехом будут готовы, двинуться на Кучинг. Мятеж должен казаться спонтанным, независимым от посторонних влияний, проявлением племенных раздоров. «Альседо» не будет играть в нем никакой роли, он давно уже уйдет и будет находиться намного южнее по побережью. Однако указ султана все переменил.

Обучение пришлось ускорить и продолжать во время переходов. Самые большие трудности встретились со складным штыком, к которому туземцы относились с подозрением, если не сказать с откровенным презрением. Люди Сеха никак не могли усвоить, зачем надевать штык, закрепив его защелкой, если потом приходится оттягивать его назад и укладывать в специальное углубление на ложе. Что толку от штыка, написано было на лицах у воинов, если нельзя пользоваться им, как пикой или копьем? И какой прок от копья, если ты его прячешь? Как о твоей силе узнают враги, если ты не вооружен соответствующим образом? Мысль убирать блестящие новенькие лезвия в ножны вызывала у них смех, как высказывание сомнения в значении снов, как абсурдность идеи о жизни в мире или любви к своему соседу.

Всякий раз, когда он осматривал новое оружие у воинов, штык оказывался торчащим под самым невероятным углом. Они с Сехом снова и снова проводили тренировки: «Штык выдвигай, закрепляй, освобождай, ставь назад» – и каждый раз Браун думал о тех, кто изобрел это прекрасное оружие. Знай они, в какие руки попадет «спрингфилд A3» и что с ним будут делать, то сбежали бы в массачусетские леса.

– Да нет же, это штык вперед, – повторял Браун. – Теперь ставь его на защелку, теперь освобождай и назад. Назад, я говорю! Белапанг! Назад.

А его ученик спокойно выдвигал штык, ставил на защелку, а потом, немного полюбовавшись на свое достижение, вместо того, чтобы вернуть его в первоначальное положение на ложе, втыкал в землю, ближайшее дерево, корневище лиан или каменный склон, и штык неминуемо ломался. Тогда винтовку поднимали, смотрели вдоль ствола и нажимали на курок. Звук выстрела всегда вызывал у воинов бешеный восторг. На миг они расплывались в улыбках, хвастливо поворачивались к своим товарищам, радостно смеялись и тыкали пальцем вверх. Выстрел из ружья был очень смешной штукой. Все начинали разглядывать небеса, словно ждали, что оттуда им на голову упадет стая птиц – ощипанных, вымытых, а, может быть, даже уже приготовленных и горячих, с пылу с жару – угощение на полянке под покровом окружающей лесной чащи. Затем ученик вспоминал о штыке, о том, что он сломан, и швырял «спрингфилд» на землю.

К счастью, винтовок было больше, чем нужно, поврежденные не подбирали. «Их спрячут джунгли тем же манером, как вбирают в себя головы даяков, висящие на стропилах длинных малайских домов, – пришло в голову Брауну. – Кроме того, кому какое дело, где останутся «подарки» Турка Экстельма? Мне было сказано доставить оружие по назначению и обучить людей. На этом моя миссия заканчивается, я получаю свои деньги и свободен».

Браун оглянулся назад на тропинку, по которой Сех и бугис вели своих людей. Возможно, воинам мятежников довольно трудно освоить винтовки, но ходить в строю и сохранять молчание они умеют с пеленок.

Шедший впереди Сех остановился, почти вплотную подойдя к мангровому болоту, и знаком показал, что пора снова забираться внутрь джунглей. Они достигли устья Сунгхай-Сантубанга, небольшого притока Сунгхай-Саравака, протекавшего через Кучинг, и теперь их мог обнаружить султанский патруль. Деревни на склонах близлежащих гор дружелюбно встретят Сеха с его людьми. Это старые союзники. Сех и бугис начали подъем в гору.

– Селамат тингал, – шепотом произнес Браун. Бугис только хмыкнул. Ему не нравилось, что командует Браун, но Сех рассмеялся.

– Да, мистер Браун, – проговорил он, – именно так, как вы сказали. Доброго пути по берегу. Вы прекрасно ориентируетесь. Большая часть белых людей теряется в джунглях, но вы не сбились ни разу. Даже в темноте.

Браун решил не отвечать. Сейчас не до болтовни, они должны добраться до вершины холма над городом задолго до того, как прибудут султанские солдаты. Секрет успеха в неожиданности.

Дорога в глубь острова становилась все труднее. Этим путем редко пользовались местные жители, и тропинки в джунглях быстро поглощались лесом. При неосторожном движении за путника тут же цеплялись лианы; протянув руку, чтобы удержать равновесие, рискуешь схватиться не за ветку, а за ядовитую змею; наступив на твердую опору, можно поскользнуться и покатиться под гору. Главное, усвоил Браун, не паниковать. Потеряться в джунглях то же самое, что потеряться где угодно. Определившись на местности, можно жить неделями, а то и годами, прежде чем найдешь выход из джунглей. В джунглях есть все, что нужно для выживания: питьевая вода в стволах бамбука, растения с цветами, бутоны которых съедобны, лотос и множество других растений, которыми можно прокормиться, если в округе мало дичи.

Браун автоматически замечал дорогу, которой их вел Сех, и думал о том, каким видится «Альседо» деревенским жителям, обитающим по берегам реки. Ему даже хотелось самому посмотреть на их восторженную реакцию, и тут он сообразил, что на палубе будет Юджиния. «Не думай о ней, – сказал он себе. – Прошлое есть прошлое. Оно всегда лучше, когда его забыл. По крайней мере, она с детьми будет на борту, когда начнется стрельба. Я сделал все, чтобы это было именно так. Я предупредил Джорджа, чтобы он не выпускал их с судна. Я сказал ему, что яхта останется единственным безопасным местом, когда мы начнем нашу работу.

После того, как мы все закончим на холме, жизнь должна быстро войти в нормальную колею, – решил Браун. – Большая часть султанской армии разбежится или перейдет на сторону мятежников, а те, кто станут защищать низложенного царя, будут устранены. Браун представил себе Сеха и его бугиса и возмездие, которое они могут осуществить. «Устранить» и в малой степени не передает того, что на самом деле они подразумевают. Вот почему Сех так настаивал на вершине холма, понял Браун. Он боится начинать пальбу вблизи города, опасаясь напугать своих новых подданных. От ореола спасителя ничего не останется, если люди увидят, что он творит.

Браун наблюдал за шедшими впереди него людьми. Они уверенно шли вперед, без особых усилий преодолевая подъем или перескакивая с камня на камень или с одного ствола поваленного дерева на другой, и по ним не было заметно, чтобы при этом они испытывали какую-то усталость. «На их стороне Бог, – сказал себе Браун – или какой-то из богов. Вот во что они верили. По крайней мере, так говорит мне Сех. Надеюсь, он прав. Если нет, тогда они просто мечтают о добыче, и Кучинг превратится в гору углей. Пиратам все равно, для них важна только их собственная удача в материальном выражении. Добрым намерениям цена не выше, чем бумажным шапкам».

Браун отмахнулся от внутреннего голоса, сказавшего ему: «Ты не отличаешься от них. Ты здесь потому, что тебе заплатили. Ты берешь деньги и убегаешь так же, как остальные».

«Но я же не поджигаю домов, – возразил он, – я не убиваю детей и не бросаю в грязь их матерей».

«Неужели? – не согласился с ним голос, но Браун не стал его слушать.

«Ну хоть Юджиния с детьми будут на борту «Альседо», – успокоил он себя. – Что бы ни случилось, они будут в безопасности».

Миссис Дюплесси пыхтела и отдувалась, пытаясь расстегнуть корсет. Выдерживать духоту и вонючие испарения, которые считались воздухом в султанском «павильоне для леди и детей», было сверх ее сил! Поверьте! Как может дочь американской земли примириться с такой ерундой.

– Не понимаю, как вы можете это выносить, Юджиния, – в сердцах проговорила миссис Дюплесси. Ленты на корсете спутались и затянулись в узлы, и она оказалась в настоящем капкане. Миссис Дюплесси комкала их в пальцах, но развязать узлы никак не удавалось. Если бы наша добрая леди могла себе позволить выругаться, то это был самый подходящий для этого момент.

– По-моему, эти штуки придумал сам дьявол, – добавила она со страстностью падшего ангела.

– М-м-м… – ответила Юджиния, но думала совсем не о миссис Дюплесси или ее проблемах. Она была занята перечнем того, что им потребуется на ночь: москитные сетки, дымовые палочки отгонять насекомых, чистые простыни (много чистых простыней), вода, которой можно позволить себе умыться или которую можно пить. Юджиния оглядывала дамский павильон и пыталась представить себе, как превратить его в дом для ее детей. Необъятная круглая комната, заставленная всевозможными европейскими кроватями, подушками, валиками под подушки, диванчиками, столами красного дерева, оттоманками и стульчиками для ног, не имела ни одной ширмы или другого приспособления, отделявшего бы часть помещения от остальной комнаты. Она выглядела как гигантский бальный зал, из которого сделали общую спальню, чтобы в ней мог поместиться принц-беженец или солдаты оккупационной армии, запертые в осажденной крепости. Это впечатление только усиливала висевшая в центре потолка хрустальная люстра, обернутая в легкую газовую ткань. Юджинии сказали, что газ защищает хрустальные висюльки и свечи от похожих на ласточек птичек, которые стремительно влетали и вылетали во все открытые окна и двери, но это покрытие означало, что свечи нельзя было зажигать. Люстра была красивым предметом, купленным, чтобы производить впечатление, а как им можно пользоваться, было делом второстепенным. Как и освещение.

– Это построено специально для нас? – поинтересовалась Юджиния, не оборачиваясь к миссис Дюплесси. Вместо ответа Юджиния услышала только ворчание, потом раздался громкий хлопок, означавший, что лопнула одна застежка с крючком.

– Все это проделано для нас? – повторила Юджиния. – Не могу поверить.

Осматривая комнату, Юджиния предоставила миссис Дюплесси сражаться с корсетом. Ни один американец, француз, немец или итальянец не стал бы строить это, решила она, это более викторианское, чем сама королева Виктория. Можно было подумать, что султан где-то увидел рисунок спальни в английском доме и решил увеличить ее раз в пятнадцать. Одного гардероба было мало для его высочества. О нет! Там стояло одиннадцать шкафов и двадцать комодов с пятнадцатью зеркалами. А сколько там было маленьких столиков, смешно даже говорить. Это не говоря уже о дамских столиках для рукоделия или бездны всяких безделушек и ярдов, и ярдов, и ярдов кружев. Если бы в Виндзорском замке имелся гарем, то эта комната очень подошла бы для него. Эта мысль на мгновение развеселила Юджинию: она представила, как гордые англичанки падают на эти атласные подушки, принимая самые обольстительные позы и положения.

Потом она снова стала думать, как превратить это странное сооружение в дом для своих детей, как она сможет защитить их в помещении, которое наверняка кишит скорпионами и змеями, где любая мебель могла таить в себе опасность, шкафы могли оказаться опаснее крысиных ловушек, а окна без стекол так и манили все, что проходило или проползало мимо них. Обеспокоенная благополучием своей семьи, Юджиния вдруг почувствовала необыкновенную легкость на сердце. Необходимость решать проблемы – удивительная вещь, решила она. Ты отбрасываешь все повседневные заботы, засучиваешь рукава и принимаешься за работу. Мысленно Юджиния уже переставила кровати, отодвинув их от окон и поставив кружком около люстры. Но не под самой люстрой, напомнила она себе. Кто знает, что может выползти из этой штуковины ночью?

«Как в поезде, – сказала себе Юджиния, – только спать здесь будем ногами к окну, а не наоборот, и у нас не будет света».

При мысли об этом она улыбнулась.

– В чем дело, моя дорогая, – выдохнула в изнеможении миссис Дюплесси. Ей наконец удалось расстегнуть корсет, верно, не весь, а только наполовину, и ее лицо приобрело цвет свекольного сока, а тщательно уложенная прическа, которая была сделана специально в честь высокого визита, съехала на бок и, уже и без того похожая на комок завитого коричневого мха, напоминала теперь птичье гнездо на телеграфном столбе.

Неожиданно Юджиния почувствовала к ней сострадание. «Была бы моя мать похожа на эту женщину или на меня? Была бы я занята заботами о ней или?.. – Над остальной частью вопроса даже смешно было бы задумываться. – Если бы мы поменялись местами, я бы просто не знала, что мне делать, если бы миссис Дюплесси сказала: «А теперь, дорогая, вы достаточно помучались. С этого момента я все беру на себя. Посидите тихонечко, выпейте чайку, а мы с Прю все устроим. Я не хочу, чтобы вы даже пальцем пошевелили». Картина была настолько соблазнительная, что Юджиния немедленно загрустила.

– Извините, миссис Дюплесси, – постаравшись вложить в свои слова как можно больше тепла, проговорила Юджиния. – Я не расслышала вас. Я мысленно переставляла здесь кровати…

– Я говорила про жару, дорогая, – захныкала миссис Дюплесси, проваливаясь в липкий матрас. Когда она села, над ней поднялось облачко чего-то, пахнущего гнилой капустой, и у миссис Дюплесси был такой вид, будто она принцесса, обнаружившая под своей периной горошину.

– Прямо не знаю, как вы можете мириться с этим… да вы еще одеты во всем… Последуйте моему совету, дорогая, переоденьтесь в ночное, во все легкое… Здесь же только одни мы, женщины, а все мужчины ушли…

Эта речь завершилась жалобным всхлипыванием – миссис Дюплесси впервые после замужества рассталась с мужем и страшно от этого переживала.

– Не понимаю, почему мы, взрослые, не могли остаться на корабле, – добавила миссис Дюплесси. – Детям было бы хорошо и без нас, они же с…

– Потому что я не разлучусь с ними, – вспылила Юджиния. Ей хотелось сказать еще кое-что, но она сдержалась. «Слова, сказанные со злости…» – напомнила она себе. – Нужно помнить, что миссис Дюплесси не имеет в виду ничего плохого, что она сошла на берег только для того, чтобы не оставить меня одну. Она пошла за нами только по доброте сердечной. Если бы она была эгоисткой, то спокойно осталась бы на борту.

Все равно, хныканье миссис Дюплесси начало действовать ей на нервы. «Нам с детьми было бы намного лучше одним, – решила Юджиния. – Мы бы притворились, что разбили лагерь где-нибудь в лесу, читали бы дурацкие рассказы и хохотали. Для нас это сделалось бы приключением, а не испытанием терпения».

– Пойду, взгляну, как там девочки в этой бане, – сказала Юджиния. Освободиться от миссис Дюплесси хотя бы на несколько минут – какое это будет облегчение.

– Но я же останусь тут совершенно одна, – заскулила миссис Дюплесси.

– В соседнем домике Поль с Олив. Направляясь к двери в баню, Юджиния услышала легкое всхлипывание. «Да, вы совершенно правы, – могла бы она сказать, – горничная с пятилетним мальчиком – не очень-то надежная защита», – но какое-то мстительное чувство остановило ее. Что-то заставило ее решить: у меня и без вас достаточно хлопот.

В бане вовсю плескалась вода. По малайской традиции, там не было никаких ванн, о том, чтобы лежать животом вверх в теплой воде, здесь даже и не слышали. Здесь моются, поливая себя из чашки, прикрепленной шнуром к огромному глиняному чану с прохладной водой. Этот метод страшно понравился Джинкс. Сначала она подумала, что нужно забраться в чан высотой в четыре фута и мыться в нем стоя, но одна из султанских жен (Джин догадалась, что в этой стране много королев) показала ей, что нужно делать.

Демонстрация малайской бани сопровождалась отчаянным жестикулированием, и Прю с Лиззи поначалу растерянно смотрели, как еще две королевы (в комнате их было пять) смеялись, прикрыв рот рукой, а потом и они присоединились к компании. Очень скоро все уже знали, что такое малайский душ, и в комнате стало мокро, как в джунглях. Вода струилась повсюду. Пять королев в золототканых саронгах промокли до нитки, до нитки промокла Прю в своем накрахмаленном переднике. Вода капала с потолка, струилась со всех сторон к трем сливным трубам в полу, выплескивалась через края чанов, волнистыми потоками лились по стенам. В дополнение к такому необыкновенному удовольствию из-за одного из огромных чанов выпрыгнула семейка лягушек, и папа-лягушка, мама-лягушка вместе с лягушатами стали мыться со всеми остальными.

Джинкс была совершенно поглощена лягушачьими прыжками, когда открылась дверь и в баню вошла мама.

– Посмотри! – закричала девочка, подпрыгивая, и ее волосы мотались по голой спинке. – У них в бане живут лягушки. Королевы говорят, что они показываются только, когда кто-нибудь приходит мыться. Им тоже нравится душ.

Джинкс даже не посмотрела как следует на мать.

– …Слово «айер» означает воду, – продолжала она. – Так сказали нам королевы. А «нама» значит имя…

– А «апа» значит – что?.. – не утерпела Лиззи.

У Юджинии отлегло от сердца, когда она увидела радостное личико старшей дочери. От раздраженности, казалось, не осталось и следа. «Это потому, что она никак не может решить, кто она – подумала Юджиния. – Она отчасти ребенок, отчасти взрослый человек и одинаково неловко чувствует себя и в том и в другом мире».

– …А если ты хочешь сказать: «Как называется эта вещь? – быстро, чтобы ее не опередила Джинкс, вставила Лиззи, – ты скажешь «Апа нама?»

В другое время Юджиния непременно поправила бы дочь, сказав: «говорят, а не ты скажешь», но Юджиния еще чувствовала себя не очень уверенно с Лиззи. Их столкновение было не обычной ссорой между матерью и дочерью, за ним скрывалось много нерассказанных секретов.

– Похоже, вы здесь прекрасно проводите время, – улыбнулась Юджиния. Она выбрала самую безобидную форму обращения.

– Хочешь увидеть кое-что смешное, мама? Джинкс надоело играть с лягушками, и она решила сделать себя похожей на торт, покрыв мыльной глазурью свое тело, а потом накидать комки пены на потолок.

– Смотри, что будет с королевами, когда я произнесу это слово.

– Римау! – выкрикнула Джинкс. В ответ султанские дамы пискнули, вздрогнули, а потом разразились каким-то дурным смешком. Их реакция была явно наигранной.

– Они так делают каждый раз, – похвасталась Джинкс, наслаждаясь собственной шуткой. – В этой стране нельзя произносить слово «тигр». Это приносит несчастье. Говорят: «Его милость» или «Старый джентльмен». Это тиграм нравится. А если сказать римау, придет тигр и съест тебя!

Дамы снова подскочили, доставив детям огромное удовольствие, и потом начали подталкивать друг друга локтями словно говоря: «Пришла их мать. Нам пора уходить».

После ухода дам в бане стало тихо. Прю принесла турецкие полотенца, которые захватили с яхты, прихватив также халатики, щетки для волос и домашние шлепанцы, и началась подготовка ко сну. Джинкс подставила голову под полотенце, потом под щетку, потом продела руку в рукав, поддерживаемый Прю, и сунула ноги в шлепанцы. Она повторяла обычные движения, проделываемые ею каждый вечер (конечно, без всяких лягушек), и двигалась, как кукла, которую хозяин поворачивает и поворачивает, переодевая.

– Королевы сказали, что завтра нам покажут, как дрессированные обезьянки приносят кокосы, – сообщила Джинкс, когда ей застегнули ворот ночной рубашки. – И рыбку, которая выползает из воды, забирается на деревья и оттуда смотрит на вас.

Да у вас состоялся настоящий разговор, – заметила Юджиния, держа перед Лиззи маленькое зеркальце, потом перехватила взгляд дочери, наблюдавшей за ней, и одними губами улыбнулась ей. Лиззи не ответила улыбкой на улыбку, ее губки остались упрямо поджатыми, но в глазах блеснула искорка, и Юджиния решила, что на сегодня хватит и маленькой победы.

– А ты не хочешь знать, как обезьянки делают это? – спросила Джинкс.

– Что делают, милая? – переспросила Юджиния.

Она не помнила ни слова из того, что ей рассказывала Джинкс. Она думала о Лиззи и подбирала слова, которые помогли бы восстановить взаимопонимание. «Я мать, – говорила себе Юджиния, – и должна знать, как поступать. От меня зависит помочь моим детям. Я должна показать им, как жить».

– Прю, пойди посмотри Поля и уложи его. А я закончу здесь, – проговорила Юджиния. Потом подумала: «Каждый вечер, с тех пор, как Лиззи была еще младенцем, я делаю одно и то же. Сначала почистить зубы, затем принять ванну и перед сном почитать всякие истории, а после молитвы поцелуи на ночь и подоткнутые простыни под сонные плечики. Вот что даешь своим детям – прочность, сознание, что мир – очень уютное местечко и местечко очень любящее. Это те моменты, которые они потом никогда не забывают».

– Собирают кокосы! Обезьянки собирают кокосы, – с возмущением повторила Джинкс. Она готова уже, наверное, несколько часов, а мама с Лиззи могут проболтать весь вечер. Вот так они всегда! Обычно первым бывает Поль, она, Джинкс, почти сразу за ним, второй, а вот Лиззи всегда в целый миллион раз медленнее! И ничего, мама все ей спускает! Каждый вечер!

Юджиния посмотрела на младшую дочь. Та стояла, прямая, натянутая, как струна, и готовая в любой момент взорваться, и внезапно мир показался ей таким же маленьким и уютным, каким он казался ее дочери. «Я мать, – решила Юджиния, – и если я не знаю, что делаю, ну что же, буду исправлять по ходу дела».

– Так как же эти обезьянки собирают кокосы, мадам? – рассмеялась она, сворачивая в узел мокрые полотенца, потом бросила их в угол, взяла ладошки дочери и нежно притянула к себе.

– Значит так, нужно найти особых обезьянок… без хвоста… обвязать веревкой за талию… – Джинкс продолжала объяснение, пока они втроем шли обратно в павильон. Ночь стала такой черной, что вокруг не было ничего видно, однако прохладнее не сделалось. Было тепло, как в полдень, и гораздо влажнее. Юджиния посмотрела на освещенные окна павильона и увидела, как мимо них со свистом пролетают огромные летучие мыши. Крылья у них большие, как у коршуна, и они бьют ими по воздуху, издавая резкий шелестящий звук. Она уловила запах жасмина и чего-то еще более сладкого, – аромат, сначала нахлынувший на нее, но почти сразу пропавший. Подумав, она узнала цветок, но запах уже исчез. Название вертелось на кончике языка, но ускользало, стоило подуть новому порыву ветра.

– …тогда ты говоришь «хиджау», если тебе нужны орехи с молоком, и «кунинг», если ты собираешься готовить карри. Обезьяны знают столько слов, ты даже не представляешь… – щебетала Джинкс, стараясь не отстать от матери. Она нашла в темноте ее руку, переплела пальчики с пальцами матери и пошла дальше, раскачивая их руки вперед и назад. Лиззи отстранилась от них, ее тельце говорило ей: «Детская игра!» и одновременно: «Я тоже хочу в нее поиграть».

– Сколько же нового ты узнала, – сказала Юджиния младшей дочери. – Кузен Уитни просто удивится.

Лиззи ничего не говорила, но Юджиния чувствовала, что она рядом. Она шла в ногу, отдельно, самостоятельно, но не далеко в стороне.

– …так вот, мама, понимаешь, – продолжала свой рассказ Джинкс, – обезьянки знают разницу между скорлупой кокосов или шелухой, в общем, как это там называют, и приносит только то, что ты просишь…

Юджиния слушала ее вполслуха, слова нанизывались в ночи. Она представляла, как они вплетаются в ветви деревьев – ленты мыслей, висящие на деревьях, пока их не сорвут, не разгладят, не перечитают и не переживут вновь.

– И догадайся, что еще, мама? Бывают крокодилы в тридцать футов длиной. Большие, как наша гостиная дома… и мы их тоже увидим. Королевы сказали… – Джинкс вдруг прервала свой рассказ. – Мама, тебе здесь нравится? Тебе не хочется остаться здесь навсегда?

* * *

Юджинии снилась ее мать. Не та мать, которую она видела в последний раз – молодую женщину с маленьким ребенком, – а пожилая леди, которая состарилась, леди, родившаяся в 1830-х годах и еще живая в 1903 году. Она разговаривала с Юджинией, своей взрослой дочерью, и хотя Юджиния не понимала слов, она знала, что они очень приятные. Они уютно беседовали в свежевыкрашенной кухне, но без посуды в застекленных буфетах и без тряпичных ковриков на полу.

Дом был не тот, в котором выросла Юджиния, не то место, где она видела мать живой. Дом был поменьше, более солнечный, радостный, такой, каким могут быть только маленькие домики, и у Юджинии было впечатление, что мать только что приехала. Рядом с пятнистым кувшином лежала ветка сирени, на месте садовых ножниц – нож, и маленький зелененький паучок с удивлением исследовал неожиданные перемены в его обиталище. «Я принесла цветы, – думала Юджиния. – В спешке я сломала ветку с ближайшего дерева».

Мать совершенно поседела, но оставалась стройной и красивой, как всегда. У нее даже были такие же красивые руки, время ничего не сделано с ними, и кончики пальцев остались такими же округлыми, какими были всегда. «Артистическая душа». Юджиния помнила мамину поговорку: «Квадратные пальцы значат «прагматичное» существо. А прагматичное существо решительно уступает тому, у кого «свободное и любящее сердце».

Мать Юджинии покрутила в руках обручальное кольцо и еще одно кольцо, которое Юджиния очень любила в детстве: два сомкнутых, как детские ручонки, сердца – золото было очень тонким, розоватым, как лепестки розы. У этого кольца была долгая история. Юджиния знала ее, еще когда была маленькой. Им владели, по крайней мере, четыре поколения женщин. Юджиния посмотрела на сердца, на мгновение, только чтобы подумать, куда могло подеваться кольцо, проснулась и потом вновь вернулась к этому сну и на кухню.

Мать быстро ходила от покрытого жестью стола к уэльскому буфету, прихлебывала чай, клала в чашку ломтик лимона и чуточку сахарных кристалликов и одновременно составляла список заданий, которые должна выполнить дочь. Комната полнилась легким разговором о том о сем, удовлетворенностью, доброжелательством и доверием.

Юджиния проснулась. Смех затих, стерлось мамино лицо, отлетело позвякивание блюдец, растаял запах, полный надежды. От кухни не осталось ничего, кроме чувства завершенности, уз любви без слов. Но, возвращаясь в мир спящих людей, Юджиния сохранила в памяти один короткий проблеск, отчетливый, как сегодняшний день, образ: мама жива. Затем она снова была в Кучинге, в сырой, пахнущей плесенью кровати, а мама была в каком-то другом месте.

Юджиния лежала тихо и слушала, как спят ее дети. Поль, как всегда, дышит громко и ровно. Джинкс чуть похрапывает и что-то невнятно бормочет, а Лиззи разговаривает с какой-то воображаемой душой, которая так понимает ее. А это миссис Дюплесси, храпящая, как ломовая лошадь. И тихо, как мышки, спят Прю и Олив. Весь дамский и детский павильон погружен в сон. Юджиния попыталась вспомнить свой сон, но он рассыпался, как горстка песка.

Внезапно раздался долгий, протяжный вопль. Он донесся из джунглей или с берега реки, а, может быть, из окрестностей города. Вопль продолжался, не умолкая, и Юджинии показалось, что он ступает по ее спине, дюйм за дюймом. Потом вопль захлебнулся, попытался глотнуть воздуху и замер. Наступила абсолютная тишина, как будто все насекомые, животные, рыбы, птицы и люди на земле вымерли. Юджиния выскользнула из-под простыни и на цыпочках подошла к окну. Темнота начала отступать, ночь затрепетала ресницами. Юджиния поняла, что рассвет уже прячется за горизонтом.

Тогда раздался еще один крик. Юджиния стояла у окна и слушала. Все было, как в первый раз: сначала нарастающий вопль, как бывает от страха и отчаяния, потом бульканье, громкий вздох, опять бульканье, как будто срыгивают жидкость, потом та же самая ужасающая тишина.

Юджиния оглянулась на спящую комнату, но все постели были погружены в страну сновидений. Обложившись легкими ратановыми валиками, которые дают воздуху продувать тела спящих и обеспечивают некоторую прохладу, миссис Дюплесси, Лиззи, Джинкс и Поль спали как убитые.

Раздался еще один вопль, Юджинии хотелось заткнуть себе уши. Кто-то подвергается невероятным пыткам, подумала она. Но одновременно сообразила, что это не кто-нибудь, а что-нибудь, что это не человек, а животное. Свиньи, сказала она себе, они режут свиней. Юджиния выглянула в окно – ничего не было видно. Но это же мусульманская страна, напомнила она себе, мусульмане не режут свиней. Потом она вспомнила доктора Дюплесси и его лекции о китайском населении: «становой хребет страны», «трудолюбивые люди, без которых Борнео потонет в трясине отчаяния». «Невзирая на голландцев и англичан, конечно», – добавил он.

Забой свиней продолжался, а Юджиния стояла и размышляла о том, почему люди делают тот выбор, который делают: отец был дипломатом, Джорджу хочется, чтобы старый Турок гордился им. Она думала о радже Айварде и его сыне Лэнире, султане и его маленьком сыне, наконец, о Джеймсе и о том, как он исчез в джунглях. «Где мы сейчас? – вдруг задала себе вопрос Юджиния. – Что мы здесь делаем? Мы пересекли полмира, а все, что я знаю, это то, что перед завтраком забивают свиней».

Она пристально всматривалась в джунгли, потом посмотрела в сторону порта. Свиньи наконец замолкли, и предрассветный воздух наполнился разными звуками: писком, хохотом, визгом, отчаянными воплями, дребезжащим кваканьем и пронзительным носовым завыванием ящерицы, набрасывающейся на очередное насекомое. Неожиданно в ветвях двух отдельно стоящих деревьев вспыхнул необыкновенный свет – в одном замерцало что-то вроде огня, а в другом – его отсвет. Один огонь загорелся, мигая, другой погас, но только, чтобы повторить миганье первого. Они передавали послания от дерева к дереву.

– Светляки, – громко произнесла Юджиния. – Армия светляков… «ночная стычка невежественных армий»… «Берег Дувра»… Как это стихотворение? «…Ах ты, любовь моя, – начала она, – давай без лжи меж нами».

Стих полился свободно, вдохновенно. Что-то заставило Юджинию на миг умолкнуть – это вспыхнуло чувство жалости и грусти: оно засело в груди, и понадобилось усилие воли, чтобы стряхнуть его. Да, это так. Нельзя лгать друг другу в этом мире, который только кажется таким разнообразным, таким прекрасным, таким новым, а на самом деле лишен и радости, и любви, и света. И дальше там: «Нет уверенности, нет покоя, нет состраданья к ранам».

Юджиния еще раз повторила:

– Нет уверенности, нет покоя, нет состраданья к ранам.

Потом добавила первую строку из стихотворения Браунинга:

– Мы осаждали Ратисбон…