Юджиния сидела за столом, но в голову ничего не приходило. По привычке она открыла свой дневник, но чистая страница запылилась: с этим ничего не поделаешь. «Мы осаждали Ратисбон…»– подумала Юджиния. Эта фраза вызвала чувство у кого-то другого, для кого-то другого была откровением.

«Я должна снять платье, – сказала себе Юджиния, но не сдвинулась с места. – Его надо почистить. В джунглях оно испачкалось. И порвалось. Тем не менее, Олив сможет его починить, вывести пятна, заменить кружево: она удивительная рукодельница».

Но белое отрезное платье спортивного покроя, надетое Юджинией в Кучинге, срослось с ее кожей – темно-каштановый лиф, твердый, как картон, облегающие, как кора дерева, рукава. «Именно это я сделаю, когда встану, – пообещала себе Юджиния. – Первым делом займусь этим, когда встану с этого стула. Когда снова смогу идти».

А за окнами ее каюты «Альседо» взял курс в открытое море, оставив позади берега Борнео, и устремился в воды океана. Казалось, корабль говорил: «Как хорошо оказаться в родной стихии. Как хорошо снова ощутить под собой соленые волны». Яхта трепетала, поскрипывая шпангоутами, подвывая от удовольствия. Юджиния не слышала ничего.

Она вытянула перед собой руки и посмотрела на манжеты. Они были в коричневатых пятнах. И руки тоже были в пятнах, а под ногтями чернели ободки крови. «Если я сниму это платье, – удивленно подумала она, – что же я надену? «Мы осаждали Ратисбон…» – повторила про себя Юджиния и посмотрела на изящную крышку стола. На нем все осталось по-прежнему, как на прошлой неделе или как месяц назад. Ее книги – на своих местах. Вот ее перо, бумага, фотографии трех детей: свеженачищенные серебряные рамки, чистые, ни пылинки на стекле.

«Я могу открыть шкаф и выбрать новое платье. Могу принять ванну, вымыть голову, позвать Олив. Я могу встать. Лечь в постель. Могу выйти на палубу и пройтись…»

В коридоре суетливо забегали и зашептали. «Опять принесли поднос с едой, – догадалась Юджиния, – словно я хочу есть. Мой сын мертв. Что толку есть?»

– Джини! – позвали ее сквозь закрытую дверь. – Джини! Это папа. – Слова звучали издалека, как будто кто-то читал, а не говорил или плохо повторял, как бездарный актер в театральном спектакле. Юджиния никак не могла решить, что хуже: лгать самой себе или окружающим. «Когда обманываешь себя, – размышляла она, – другие непроизвольно с этим тоже соглашаются?»

– Джини, дорогая. Ты должна выйти. Тебе надо поесть, понимаешь. Или прогуляться на свежем воздухе… Мы вышли в открытое море, теперь… Земли не видно, так что тебе не придется… тебе не придется… – Отрепетированный текст не давался; отец Юджинии не годился на роль, которую брал на себя.

– …Кроме того, Джини, ты не пьешь и не ешь больше суток… Понимаешь, нам нужна твоя помощь. Бедный Джордж… ну… он буквально вне себя, не может остановиться и вообще… Мы не можем заставить его… – если словесные излияния и продолжились, то они не дошли до слушателя.

«Ах, ты, бедный Джордж, – повторила Южиния про себя, – подумать только, бедный Джордж. Напился, как сапожник, в кругу растерявшейся угодливой свиты. Винит себя в смерти сына. У меня, дескать, сердце кровью обливается! Наверное, думал, что все это сойдет ему с рук. Хотел тихо удалиться с лилейными руками и улыбочкой на лице. А теперь ждет, что все его будут жалеть!

Двадцать четыре часа. Один день. Вчера утром мы были в Кучинге. Днем отплыли. По-моему, время после ленча… и следующий день. Или утро. Надо вставать. И переодеться».

Но Юджиния оставалась в кресле.

Прошло какое-то время. В коридоре зашушукались: миссис Дюплесси произносила сентиментальные слова, доктор Дюплесси ее урезонивал; ненадолго по ту сторону двери появлялся Уит. Затем вернулся отец и заговорил об «упокойной службе», что это «сущая формальность… несколько псалмов, одна-две молитвы, не слишком обременительно… Из-за жары и все такое, Джини… нельзя больше откладывать… бедный малыш не выдержит… Ведь ты понимаешь, тридцать часов, это…

Затем последовало:

– …У тебя еще будут дети. Джини… Ты удачливее многих… Вот увидишь… И Джордж может… ну, ты и Джордж можете…

Юджиния приложила руку к животу и почувствовала, как он поднялся. «Спазм, тошнота, новая жизнь, – какое это имеет значение? И так плохо, и сяк тоже плохо. Когда видишь что-то и отворачиваешься или когда вовсе этого не видишь, разве это снимает с тебя вину? Если поддаешься невежеству и страху, соблазну пойти по легкому пути, разве снимаешь с себя вину?»

Юджиния встала, толкнула стул, подняла руки со стола. Пора переодеться. Она начала расстегивать пуговицы на манжетах, но они прилипли к материи, и никак не поддавались. На пальцах шелушилась темная корка, и когда Юджиния стаскивала рукава, на ткани остались красновато-рыжие полосы.

«Я сниму это платье и уберу подальше. Не позволю Олив чинить и чистить его. Спрячу в верхний ящик шкафа, и никто, кроме меня, его никогда больше не увидит».

Оставшись в сорочке и рваных чулках, Юджиния нашла большую кашемировую шаль, расстелила на полу и посередине положила платье. Тщательно сложила рукава, юбку и лиф.

Юджиния продолжала свою работу; движения были мягкими, но соразмерными ритму стиха.

Юджиния свернула платье, затем перевязала сверток небесно-голубым поясом и спрятала в самый дальний уголок шкафа. «Это все, что у меня осталось от Поля», – подумала она и одновременно вспомнила последнюю страшную строку стихотворения.

Когда мама вошла в ее каюту, Лиззи удивилась, увидев, на ней зеленое шелковое вечернее платье, и без всякой задней мысли высказала свое изумление:

– Но ведь это вечерний туалет, мама! – сказала она и несколько грустно добавила: – Однако тебе очень идет.

Юджиния уловила в тоне старшей дочери легкую зависть.

– И тебе пойдет, дорогая, – ответила она. – Всему свое время. Ты вырастешь, прежде чем осознаешь это.

Но Юджиния пришла сказать не об этом. Так же, как не собиралась надевать вечернее платье. Просто оно первым попалось ей под руку, когда она сняла с себя платье, которое носила в Кучинге.

Юджиния села на кровать Лиззи, оглядывая опрятную уютную комнату, прислушиваясь к мирному тиканью фарфоровых часов и спокойному, убаюкивающему шуму волн. Небо было таким же голубым, и от него, и от воды, повсюду падали переливающиеся блики: на белую комнату, на потолок, на чистые столики, на комоды, на кровати и стулья, – все было таким же, как несколько месяцев назад. Поль мог бы находиться в соседней каюте, или с Уитом а палубе, или бегал бы где-то по большому и гостеприимному кораблю. Если забыть про здравый смысл, можно поверить во что угодно.

Она решительно вздохнула, положила руки на колени и начала разговор:

– Лиззи… – сказала Юджиния и поняла, что не имеет ни малейшего понятия, куда заведет ее разговор. Впервые в жизни она говорила с детьми, не продумав заранее беседы. – Я понимаю, какими тяжелыми были два последних дня… – Юджиния снова запнулась. – …И, должно быть, вы с сестрой были напуганы и, уверена, чувствовали себя одинокими и покинутыми. – Юджиния замолчала, она с трудом выдавливала из себя слова. – Тяжелые – не то слово, не так ли? Чтобы выразить то, что все мы чувствуем…

Лиззи хотелось сказать что-то ласковое, но она ничего не смогла придумать. Изысканный наряд матери ее смутил. И этот странный, спокойный разговор тоже. Казалось, мама стала другим человеком. До смерти Поля она бы никогда не надела вечернее платье днем. Никогда не вошла бы в каюту дочери как гость и не присела бы на краешек кровати. Эта перемена напугала Лиззи, заставила ее нервничать; она боялась расплакаться и сидела, не шелохнувшись и не моргая, как статуя.

– …Чтобы выразить то, что мы чувствуем… – повторила Юджиния, затем собралась с мыслями и продолжила более громким голосом: —… И я виновата не меньше других. Возможно, больше, потому что я… – Она снова замкнулась. «Потому что я что? – спросила себя Юджиния. – Потому что я лучше других? Более любящая мать? – Эта мысль отрезвила ее. – «Никогда не поддавайся невежеству или страху», – напомнила она себе. Эта фраза до известной степени ее утешила.

– …Но мы должны держаться вместе, Лиз… – Юджинии стало проще говорить. Ведь слова адресовались ее дочери, а не ей самой. – Мы втроем: ты, твоя сестра и я. Мы должны держаться вместе, потому что мы любим друг друга. Потому что мы – семья…

«А как же папа? – хотелось возразить Лиззи. – Он что, не считается? Разве ему не тяжело? Разве он будет скучать по Полю меньше, чем мы? От замешательства Лиззи рассердилась. Она покраснела и прикусила губу. Юджиния смотрела на дочь. То, что происходило между ними, на самом деле являлось осознанием их отношений. «Я твоя мать, – взывало лицо и тело Юджинии, а Лиззи всем своим видом отвечала: – Я знаю и хочу тебе верить, но не уверена, смогу ли».

– Понимаю, ты беспокоишься об отце, Лиззи, – мягко сказала Юджиния. – Знаю, что ты не видела его, и уверена, что ходят всякие… «Слухи? – подумала Юджиния. – Сплетни? Какие слова помогут моему ребенку? Знает ли она, что с тех пор, как умер Поль, ее отец беспробудно пьет у себя в каюте? Что к нему не хотят заходить даже стюарды? Что, приходя в себя, он открывает беспорядочную стрельбу и швыряет вещи в стены?»—… всякие ужасные разговоры… Но что я хочу сказать, Лиз. Мы, каждый из нас отвечает за свои поступки, и твой папа тоже. Если мы совершаем ошибки, только мы сами можем привести дела в порядок. Думаю, ты уже это поняла. Вы ссорились с сестрой – ссорились по пустякам, как сейчас оказалось, – но только вы сами можете уладить ссору. Ни я, ни Прю, ни кто-либо другой не могут вмешиваться. Каждый – хозяин своей жизни. Ты понимаешь о чем я говорю?

– Да, – ответила Лиззи. Внезапно у нее засосало под ложечкой. Она четко знала, что последует дальше.

– Мы не вернемся в Филадельфию? – спросила она.

Прежде чем ответить, Юджиния на секунду задумалась, но не потому, что колебалась, формулируя ответ, а потому, что изумилась проницательности Лиззи. Мать и дочь внимательно посмотрели друг на друга, и ни та, ни другая не отвели глаза.

– Нет, – сказала Юджиния, – не вернемся. – А затем добавила, – ты храбрая девочка, и я люблю тебя всей душой.

Когда Юджиния открыла дверь в кабинет Джорджа, у него была кратковременная передышка. Он сидел развалясь в кресле, как измученный медведь, со склоненной на грудь головой, вытянув ноги и распластав руки. В комнате пахло мочой, рвотой и гнилью; ни одна вещь в комнате не обошлась без его внимания: стол, лампа, книжная полка, картины. На всем оставались следы погрома. Разбросанные по полу книги, перевернутые стулья, испещренные дырками стены, кучи грязного битого стекла. Юджиния стала пробираться сквозь этот разгром, приподняла юбки, отшвыривая ногой мешавшие ей предметы.

– Джордж, – требовательно позвала она. – Проснись.

Муж очнулся со стоном.

– Не видел их… – сказал он. – …Не знал… думал отец… – Или нечто похожее. Речь была невнятной. – Отец… – повторил Джордж. С таким же успехом он мог говорить что угодно: отец, пловец, юнец.

– Джордж, – повторила Юджиния. У нее не было к нему ни капли жалости. – Сядь как следует и послушай.

Джордж тут же подчинился. Во всяком случае, на большее он не был способен. Он никогда не противился приказам и где-то в дальних уголках памяти мелькнула мысль, что это отец требует его внимания. А может быть, и ангелы. Они пришли простить его. Ангел в зеленом одеянии с волнистыми, как у леди, волосами. Джордж вспомнил, что его сын мертв, и в этом его вина, и что его единственная надежда – в искуплении греха.

– Ангел, – повторил он. – Здесь. – И, сдвинув колени, откинулся на спинку кресла. Под ним была лужа. – Лечу! – добавил он, раскинув руки в стороны. Руки шлепнулись на колени.

– Это я, Юджиния, Джордж. – От ярости Юджиния стала спокойной, как камень. Было время, когда она могла бы спутать это чувство с безмятежностью или стремлением к покою; она бы подумала: «Как я благоразумна». Но данное ощущение не имело ничего общего со спокойствием.

– Я хочу, чтобы ты пришел в себя и послушал.

– Пришел в себя… пришел в себя… пришел в себя… – прощебетал Джордж, откинул голову назад и посмотрел на жену. – Чудесно выглядишь, моя дорогая… По особым поводам всегда… хотя, зеленое… зеленое платье… по-моему, больше уместно черное…

Юджиния его не слушала.

– Я приказала капитану Косби высадить меня и девочек на острове Биллитон, – сказала она.

– Сходите?.. – спросил Джордж, потом заморгал, пытаясь вспомнить, какую экскурсию на берегу он сегодня пропустил.

– Мы останемся там до прихода судна из Сингапура. Оно появляется раз в две недели.

– Синга, – поддакнул Джордж. Он напрягал память, но был уверен, что заходить в этот пункт не предполагали. Во всяком случае, когда он в последний раз справлялся о маршруте.

– Сингапур, Джордж! – Раздражение рвалось наружу. – Яхта туда не идет. Это я. Я собираюсь в Сингапур без тебя. И забираю девочек.

– Забираешь?.. – В голове Джорджа начал рассеиваться туман или он поднялся ровно настолько, чтобы можно было различить хотя бы контуры мысли.

– Девочек. Твоих дочерей. Лиззи и Джинкс. Я забираю их с корабля и не вернусь. Мы расстаемся, Джордж. Я ухожу от тебя. Девочки уходят со мной. – Скорее всего, мы поселимся в Шанхае, – добавила Юджиния через минуту. – В Китае. Я слышала, там большая европейская колония. Англичане, французы и другие. – Детали ее плана последовательно выстроились в ряд. Она находила утешение в их повторении. – Там есть школа для англоговорящих детей.

Потребовалось время, чтобы эта информация дошла до Джорджа. И не потому, что Юджиния была слишком немногословна или говорила невнятно; он никак не мог прийти в себя от неожиданности и, как жаба, ловил ртом воздух.

– Расстаемся… – выдохнул он, – расстаемся…

Юджинии больше нечего было добавить. Она не сдавала позиций и старалась не обращать внимания на царящий в комнате бедлам: сорванные занавески, испорченный ковер, болтающиеся на проволоке гравюры с охотничьими сценами. «Неужели когда-то я верила в это путешествие? – недоумевала она. – Неужели я могла подумать, что перемена места может спасти мой брак? Как тяжело об этом вспоминать. Можно подумать, что молодая женщина вступившая на борт «Альседо», была десятилетним ребенком».

– …Девочки?.. – спросил Джордж. До него начала доходить истина.

– Лиззи в курсе, – ответила Юджиния. Казалось, это был для него страшный удар. Он опустил плечи, уронив голову на грудь. Малышка Лиз, пронеслось в его затуманенном мозгу: малышка Лиз, прямо как картинка. Неожиданно вспомнился остров Мадейра и Лиззи в испанском наряде; она закуталась в шаль и заколола волосы черепаховым гребнем. Джордж заморгал. Слезы или что-то теплое, напоминающее молоко, поползло по щекам.

– Не вернетесь… в Филадельфию?.. – пробормотал он. Это было его последняя слабая попытка.

– Нет, – ответила Юджиния. – Моей ноги никогда больше не будет в Филадельфии.

Для погребения Поля капитан Косби развернул корабль против ветра и течения. Он знал, что это необходимо для того, чтобы яхта могла немедленно двинуться вперед, как только кончится служба, что тело с привязанным к нему грузом должно скользнуть из гроба, открытого с узкого торца, и затонуть, быстро пропав из виду. В то же время было очень важно, чтобы машины во время похоронной службы не работали, создавая для «Альседо» иллюзию покоя и общего сострадания. Капитану Косби хотелось избавить семью от дополнительных переживаний. Знал он и то, что вся организация церемонии лежит на его плечах. Казалось, что на всем корабле никто, кроме него и миссис Экстельм, не был способен что-либо делать. И, конечно же, как можно заставлять мать самой устраивать похороны ее ребенка. Это было бы, по меньшей мере, неуместно.

Капитан Косби приказал помощнику дать полный ход по его кивку с палубы, потом взял со стола в рубке молитвенник и пришел с ним на корму. Он сделал это до прихода туда членов семьи и других провожающих, чтобы убедиться, что все подготовлено: маленький, обитый материей гробик и матросы в белых робах, которые наклонят его над перилами.

Капитан Косби посмотрел, как установили конторку, которая будет временной кафедрой, затем велел принести из главного салона стол и поместить на нем маленький гробик Поля, а потом сказал Хиггинсу, чтобы тот нашел две ветки зелени и черную ленту для четырех больших бантов. Подумав еще, он добавил девять стульев из столовой. «Момент очень эмоциональный, – подумал капитан. – Нередко люди падают в обморок, особенно представительницы слабого пола». Когда все было готово, капитан послал за семьей.

Юджиния первой поднялась на палубу. Лиззи и Джинкс шли за ней, но она задержалась в дверях, не давая им посмотреть – ей хотелось момент побыть здесь одной. Кафедра, алтарь, покрытый белым покровом гроб, погребальные венки и расположенные полукругом девять столовых стульев. «Стулья? – удивилась Юджиния. Стулья из столовой?» Это было все, что мог схватить ее мозг. Она отметила то, что видела, и сделала шаг вперед, навстречу свету.

Девочки вышли следом, за ними доктор Дюплесси, поддерживающий хныкающую жену, потом Прю, затем Уит и наконец достопочтенный Николас, старавшийся не отходить от Джорджа. Юджиния подошла к временному святилищу. Сесть она отказалась. Она взяла Джинкс за руку, потом взяла за руку Лиззи и поставила девочек рядом с собой – Джинкс справа, Лиззи слева от себя. Проделав все это, Юджиния выпрямилась и застыла. Остальные могли стоять, опуститься или рухнуть на стул, ей до этого не было дела.

В первый момент решение Юджинии вызвало некоторое замешательство, но в конце концов все последовали ее примеру и встали, повернувшись спиной к своим стульям. Они стояли в том же порядке, в каком вышли на палубу, хотя Джордж протиснулся поближе к перилам. Он думал, что ему понадобится опереться на них.

После того как Джордж и достопочтенный Николас нашли себе подходящее место, капитан Косби открыл молитвенник и начал читать из «Обряда похорон умерших»:

«Я воскресенье и жизнь, – сказал Господь, – тот, кто верит в меня, хоть и мертв, тот будет жить, и тот, кто жив и верит в меня, тот никогда не умрет…»

Голос капитана Косби заполнил весь воздух. Казалось, он гремит, отдаваясь эхом в огромном пустом туннеле. Даже дым в пароходной трубе никогда не гудел так, удивилась Юджиния, даже штормовой ветер. Интересно, какая разница между голосом читающего человека и свистом ветра? Потом она решила, что в голосе человека нет жизни, а ветер рвется вперед, впереди у него далекий путь.

«…Потому что я чужой тебе, временный житель…»

«Временный житель, – медленно повторила про себя Юджиния. Потом сжала плечики дочерей и притянула к себе, сколько было можно. Стоя на просторной, мягко поднимающейся и опускающейся на волнах просторной палубе «Альседо», эти трое слились в одно целое. Юджиния чувствовала тела Джинкс и Лиззи, они прижимались к ее бедрам, и когда она передвинула ноги, чтобы стоять увереннее, они тоже подвинули свои.

«…ты Бог вечного и бесконечного мира. Ты обращаешь человека к гибели…»

Внезапно Юджиния обратила внимание, что в природе все молчит: нет шелеста волн, ветер не играет в подпорках, и ему не подвывают ванты. Над головой не слышится щебета птиц. «Куда подевались чайки? – удивилась она. – Разве они не провожали нас от берега? Разве на Борнео нет чаек?» Юджиния взглянула на небо. Оно было абсолютно чистым, ни облачка, беспощадно и непроницаемо синим. Как выкрашенная штукатурка на каменной стене.

«…Ибо поскольку человеком приносится смерть, человек же и воскрешает мертвых…»

Служба все шла и шла. Юджинии казалось, что она продолжается уже много часов или дней. Она слышала слова, пыталась вслушаться в них, но они падали глухо и безжизненно. Капитан Косби ненадолго уступил место доктору Дюплесси. Юджинии казалось, что он говорил о Поле, говорил о нем, называя его и ребенком, и другом. Во всяком случае он не читал по молитвеннику. Или не было заметно, что он читает. Потом доктор сошел с кафедры и туда вернулся капитан Косби.

Юджинии представилось, что она примерзла к месту. Девочки стояли так близко к ней, что она не могла двинуться, но ей и не хотелось. Все трое соединились так крепко, что одна из них не могла упасть, если держатся остальные двое.

«Что тут еще происходило на этом месте?» – попыталась вспомнить Юджиния. Потом вспомнила соревнование в стрельбе, застывший на воде в неподвижности корабль и ту ночь, когда она пробралась в трюм. На миг Юджиния прикрыла глаза, но от синего неба было некуда спрятаться, а саван был такой белизны, такой безукоризненной и непорочной чистоты, что от нее все равно жгло веки изнутри.

«…О, научи нас считать наши дни, чтобы мы могли с мудростью распоряжаться своими сердцами…»

На мгновение слово проникло в сознание, Юджиния прокрутила его в своем мозгу. Она рассматривала его, изучала и пыталась постичь его значение.

Затем без предупреждения все открыли сборник псалмов и запели:

Юджиния догадалась, что этот гимн выбирал отец. Он всегда был неравнодушен к приподнятым сантиментам Пасхи. Превратности судьбы и силы небесные. Торжество здравого смысла. Юджиния на отца не смотрела. И не смотрела на Джорджа.

Юджиния старалась петь как можно громче. Она пела, и голос наполнял ее существо, потопляя печаль, сомнение и страх, вырываясь из нее, чтобы сильно и уверенно проложить себе путь над океанскими волнами.

К голосу Юджинии присоединились другие голоса, с ним сливались голоса Лиззи и Джинкс, миссис Дюплесси рыдала в голос, доктор Дюплесси хмурился, словно запоминал медицинский текст, достопочтенный Николас неуверенно мялся рядом с совершенно раскисшим Джорджем.

Песня разлеталась на мили, и мили, и мили. Когда последний человеческий голос пропел последнюю ноту «Аллилуйи», рефрен был подхвачен воздухом, и «Аллилуйя!», казалось, разнеслась по всему кораблю… Ее не остановила огромная пароходная труба, она раскатывалась во все стороны, не оставляя незанятого места, ее звуки подхватили волны, и «Альседо» начал медленно дрожать. И потом, как после взрыва снаряда, наступила тишина. Тишина вернулась, и теперь чувствовалась намного острее, чем раньше. Как бы ни хотелось, стряхнуть ее с ушей было невозможно.

Капитан Косби вернулся на свое место за кафедрой, открыл другую страницу молитвенника и снова принялся читать:

«Человек, рожденный женщиной, живет короткую жизнь и дано ему много страданий. Он возвышается и он ниспровергается…»

Здесь Юджиния перестала слушать. С нее хватит. «Мой сын мертв, – думала она. – Что толку от слов, гимнов, утешительных фраз? У меня был ребенок, которого я звала Полем. Я читала ему, утешала, прижимала к груди, когда он болел. Я дотрагивалась до его лица, когда он спал. Я знала его лучше, чем себя, и любила его в сотни раз больше».

Капитан Косби еще некоторое время монотонно читал молитву, потом, шаркая ногами, вперед вышел ее отец и промямлил что-то о «Поле, моем единственном внуке…» Джордж попробовал добраться до кафедры, но не смог. Старательно держась прямо, он вернулся к перилам и уставился в воду. Юджиния почувствовала, как Лиззи и Джинкс дернулись под ее руками. Она посмотрела на мужа, словно видела его первый раз в жизни. Вернее сказать, она посмотрела сквозь него, как будто он исчез с лица земли.

Затем снова наступила очередь капитана Косби:

«Всемогущий и вечно живой Бог, – произнес он. – Мы возносим тебе хвалу и от всего сердца благодарим за несравненное милосердие и добродетель, которые ты вложил во всех своих святых…»

«Хвала» и «благодарность от сердца», – подумала Юджиния. – Здесь неуместны эти слова. «Несравненное милосердие и добродетель» – за что мне возносить хвалу Богу, если мой сын мертв?»

Юджиния уставилась на воду остановившимся взглядом.

«…A посему мы предаем это тело глубинам…»

Юджиния слушала его и не слушала. Она чувствовала, как напряглись дочери, и знала, что и она тоже напряглась.

Капитан Косби замолчал, пока матросы поднимали гроб Поля.

«…в поисках всеобщего воскрешения и будущей жизни…»

Капитан брызнул морской водой на белый покров гробика, на нем расползлись темные пятна, и он посерел. Юджиния не могла оторвать глаза от этих пятен, они становились все темнее и стали прилипать к дереву. «Первый вкус соли», – подумала она.

Матросы подняли гроб, поднесли к перилам у борта, на момент остановились с ним, потом наклонили открытым концом вниз, в сторону моря. К телу были привязаны тяжести. Юджиния знала, что это сделают – маленький, похожий на мумию сверток аккуратно обложили камнями. Но удивило ее то, как быстро тело Поля выскользнуло из ящика. Гроб наклонили, и ее дитя ногами вперед вылетело и погрузилось в волны.

Он пробыл здесь на палубе одно мгновенье, завернутый в мягкое одеяло, спал на горячем пьянящем солнце, и потом его не стало. Водоворот воды поспешил закрыть дыру, в которую ушло его маленькое тельце, и это место сделалось сначала зеленым, как густой соляной раствор, потом чистым, как горный хрусталь, затем серебристо-голубым, когда свежая пена заполнила пустоту. И наконец оно покрылось белизной, мягкой, как снег.

Юджиния попробовала отметить могилку сына, но все волны были одинаковы, они простирались бесконечно во все стороны, и одно море переходило в другое, и волны перекатывались вокруг всего земного шара снова и снова, сто раз, тысячу, миллиард. И пока вращается Земля, никогда не увидеть одного и того же места. Поль был там, и теперь его нет.

Вот что записала Юджиния в своем дневнике:

«Поля нет. Сейчас октябрь, думаю, ближе к концу месяца. Какой сегодня день, значения не имеет. У нас была похоронная служба на палубе, на баке…»

Здесь строчка обрывалась.

Подумав секунду, Юджиния принялась писать снова. Она была полна решимости описать все это до конца:

«Я старалась слушать слова, но никак не могла сосредоточиться. – По-моему, все были очень добрыми. Я как-то не заметила. Джордж чувствовал себя плохо. Меня это совершенно не трогало».

Она опять прервалась, прислушиваясь к тиканью часов, знакомому шуму корабля, волнам, гудению машин, биению своего сердца.

«Нет. Я вот что хотела сказать: похороны были идиотскими. Идиотскими и бессмысленными. По-моему, все похороны такие.

Никто не знает, что чувствует другой человек. И в конечном счете, никому до этого нет дела. Все мы одинокие души. Мы стараемся, как можем, – некоторые из нас. Остальные невежественны, ленивы, напуганны или эгоистичны. Я прошла через все это, так что могу об этом судить. В своей жизни я совершила все самое плохое, что только могу представить».

Юджиния перевернула страницу. Это напомнило ей запрятанную мысль. Она окунула ручку в чернила, подождала, держа перо над чернильницей, обдумывая, что писать дальше, думала долго, поэтому пришлось обмакнуть перо еще раз. Строчки, которые теперь заструились из-под ее пера, выглядели по-другому:

«Иногда я думаю о Джеймсе. Думаю о том, где он. Не могу допустить мысли, что его нет в живых, но такая возможность должна существовать. Это трудно писать. Не знаю, могу ли сказать больше. Было время, когда мы были так счастливы».

Она еще раз прервалась, пытаясь похоронить все воспоминания:

«Мы с девочками поплывем в Шанхай через Сингапур и Биллитон. Скорее всего, как только придет ближайший рейсовый пароход. Капитан Косби думает, что плавание займет недели две. В Шанхае у меня нет никаких знакомых. Там я рожу ребенка. Там есть европейские доктора и европейская многонациональная колония. Русские тоже. Мы можем поступать, как нам захочется, и жить так, как считаем нужным. Никому не нужно знать наше прошлое. Не знаю еще, что скажу девочкам, когда придет время. Наверное, как можно меньше.

Я верила когда-то, что Бог мне поможет, или что добро в конце концов одержит верх. Я думала, что справедливость окупается сторицей. Но я не понимаю, почему должен был умереть Поль, и я не знаю, как мне жить дальше…»

Страница опять осталась незаконченной. Стремясь скорее продолжить, Юджиния чуть было не разорвала ее пополам, потом начала последнюю запись:

«Никогда не позволяй себе поддаваться невежеству или страху.

Никогда не допускай, чтобы яркий блеск оказался для тебя единственной путеводной звездой, и не соблазняйся легким путем.

Ты способна сама решать свою судьбу и ты должна брать на себя ответственность, потому что она достается с таким трудом.

Вот чему я хочу научить своих дочерей».

Затем Юджиния выписала целиком стихотворение Роберта Браунинга «Случай во французском лагере». Дописав до последней строки, она на секунду задержалась.

Юджиния отложила ручку, промокнула страницу, закрыла дневник и осторожно положила обратно в тайник своего письменного стола. Потом вытерла чернильницу, положила ручку в ящик стола и встала. «Во всем наступает последний момент», – подумала она.

Когда «Альседо» вошел в гавань английской колонии на острове Биллитон, Юджиния была готова. На палубе были аккуратно сложены сундуки с ее и девочек одеждой. Собраться не составило большого труда. Ей помогали Прю и Олив. Так же легко прошли прощанья. Небольшая неловкость почувствовалась только с Дюплесси. С отцом не было никаких проблем. Они пожали руки, он отвел глаза, сказать друг другу было почти нечего. Юджиния решила, что это к лучшему. Если и существовали какие-то эмоции, то их лучше забыть. Потом Джордж отказался выйти из своей каюты, и опять Юджиния посчитала, что это ее устраивает. Так получилось проще.

После того как капитан Косби прислал помощника сообщить, что они на подходе к порту, Юджиния вышла с девочками на нос и наблюдала оттуда, как «Альседо» подходит ближе и ближе к причалу. Сваи и доски портовых сооружений настолько обветшали, что, казалось, им не выдержать стремительного подхода тяжелого судна, но Юджиния была уверена, что они выдержат. А, впрочем, может быть, и не выдержат. Но потом они с девочками и Прю сядут в катер и медленно погребут к берегу. Мелкие препятствия утратили значение. «Мы будем спать, где найдется постель, – думала она, – мы тронемся в путь, когда это нам понадобится. Ничто не будет стеснять нас, мы будем руководствоваться своими желаниями. Наши жизни принадлежат нам». Юджиния стала рассматривать городок.

Городок был невелик и опрятен, как деревня. В нем имелась только одна улица, и она огибала всю бухту. Юджиния видела сразу весь город. Дома утопали в зелени деревьев, там, где не было деревьев, росла трава, и Юджиния подумала, что тут хорошее место для прогулок.

День был безоблачный и пригожий, дул ветерок, в котором смешивался воздух с моря и гор. Он был свежим и чистым, как майский день, и Юджиния подставила ему лицо и улыбнулась. Джинкс и Лиззи придвинулись к матери, им передалось ее настроение, и они непроизвольно взяли ее за руки.

– Вы смелые девочки, – начала Юджиния. – Вы бесстрашные и сильные девочки. – Но она знала, что время испытаний еще впереди. Все эти уроки им еще только предстоит изучить. Юджиния крепко прижала к себе дочерей и смотрела, как корабль пристает к берегу.