НЕЗАНЯТЫЕ ТЕРРИТОРИИ

Следующие пять дней мы провели в открытом море, двигаясь вдоль побережья Либерии, но не видя его. Обеим вахтам отдали приказ подготовиться к высадке, но не было никаких точных указаний, куда мы движемся.

Мы, кадеты, в результате ежедневных навигационных тренировок, знали лишь то, что когда корабль окончательно лег в дрейф и бросил якорь утром двадцать второго июля 1902 года, мы качались на длинной атлантической зыби примерно в трех милях от безымянного участка побережья примерно в четырех градусах к северу от экватора и в семи градусах к востоку от нулевого меридиана. Когда я забрался на фок-мачту, пристроил в вантах подзорную трубу, вытер пот со лба и уставился в запотевший окуляр, то увидел лежащий вдали плоский и малопримечательный берег.

Да, он лежал там: лента темно-зеленого леса — пальмы, насколько я способен был разобрать — над каменистым берегом, пляж с темно-желтым песком, затем белая кромка пены, где океанские волны врезались в прибрежную полосу. Я повернул подзорную трубу чуть восточнее — и мое сердце подпрыгнуло, как у первооткрывателей-португальцев, впервые прибывших на это побережье пятьсот лет назад.

Загадочное белое пятно, замеченное мною с палубы, оказалось ничем иным, как замком: маленькой крепостью, нависающей на утесе над устьем реки. Среди пальм за рекой я мог даже разобрать соломенные крыши туземной деревни. Наконец-то Африка, подлинный Черный континент, в те дни лишь наполовину исследованный и хранящий все открытия и чудеса, о которых мог грезить шестнадцатилетний подросток, сидя зимним вечером в заснеженной Моравии, читая о золоте и слоновой кости, работорговцах и диких владыках, пиратстве, сокровищах и всём-всём-всём.

Еще несколько часов, и я наконец ступлю на этот берег, чтобы испробовать его дикие тайны.

Высадку отложили на день из-за плохой погоды — ливней с ураганами, ворвавшихся из Гвинейского залива. Но прокравшись вечером в картографическую каюту, пока отвлекся офицер на вахте, я сумел хотя бы узнать кое-что о таинственном береге, у которого мы стояли. Замок, как я узнал, оказался бывшим датским торговым постом под названием Фредериксбург, примерно в десяти милях к западу от мыса Пальмас, а река, чье устье я увидел, называлась Бунс, от нее же происходило имя туземной деревни, отмеченной на карте как Бунсвилль. Местность лежала, по крайней мере номинально, прямо на границе Республики Либерия. Или, если быть более точным, внутри треугольника пунктирных линий, обозначенных как «Спорная область: границы еще (1901) ожидают урегулирования».

Утром следующего утра, когда погода ненадолго прояснилась, к берегу отправился восьмиметровый катер под командованием фрегаттенлейтенанта Родлауэра. Целью этой миссии были замеры глубины. Песчаная отмель пролегала вдоль побережья примерно в миле от берега, и, хотя напротив устья реки было глубже, чем в других местах, в лоции она описывалась как «залегающая на глубине менее четырех морских саженей во время высшей точки прилива, перемещается». Если бы глубина оказалась достаточной, «Виндишгрец» попытался бы бросить якорь в устье Бунса; если нет, нам придется бросить якорь в открытом море и грести к берегу на шлюпке; что, вероятно, не так уж и плохо, поскольку лоция описывала берега бухты Бунс как «низменные и нездоровые».

Она определенно оказалась нездоровой для Родлауэра и его команды: выжившие вернулись на корабль через несколько часов, выглядя весьма жалко в туземной лодке, приводимой в движение девятью или десятью обнаженными черными гребцами и украшенной безжалостно уместным лозунгом «на что человек способен, то и делает». Проплывая над отмелью, катер попал в сильное волнение, и произошло вполне ожидаемое: рулевой запаниковал и позволил волне потащить лодку вперед, пока та не начала двигаться со скоростью волны и руль не перестал работать. Волна подняла корму, нос зарылся, и катер перевернулся, накрыв двадцать человек, очутившихся в воде.

К счастью, к ним уже приближалась местная лодка, чтобы сопроводить до берега. Местные попытались сообщить об опасности, но Родлауэр не обратил внимания, и шестнадцать почти утонувших успели подобрать, Родлауэр и три моряка пропали. Одно тело выбросило на берег этим же вечером, другое нашли наполовину сожранным акулой на следующий день, но Родлауэра и оставшегося матроса больше никто не видел. Это был полезный урок. Капитан приказал, чтобы с этой минуты все шлюпки плыли на берег только с местным лоцманом, который проведет их через прибой, каким бы губительным это ни было для престижа белой расы — хотя линиеншиффслейтенант Микулич и ругался с глазу на глаз, что, будь он проклят, если какой-то черномазый станет указывать ему, как управлять шлюпкой.

Это означало, что за пару следующих недель мы увидели кучу местных моряков. Решили, что отмель залегает недостаточно глубоко для того, чтобы корабль безопасно вошел в реку, так что мы оставались на якоре примерно в двух милях от берега и сообщались с берегом на шлюпках. Это означало, что все время нашего пребывания в районе Фредериксбурга у нас на борту всегда находился местный лоцман, он прибывал с одной из наших шлюпок и ожидал следующей, чтобы провести её на берег. Мы познакомились с ними довольно хорошо, и после того как справились с удивлением от пребывания негров на борту Австро-Венгерского военного корабля, начали им симпатизировать. Они были определенно жизнерадостной компанией. Кру — так они себя называли, хотя на самом деле были представителями народности гребо, одной из групп племени кру, населяющих эту часть западноафриканского побережья.

На протяжении поколений они зарабатывали на жизнь на борту европейских кораблей и поэтому вполне привыкли к белым людям и их странным привычкам. На самом деле немалое число кру служили в прошлом в западноафриканской эскадре королевского военно-морского флота и получили имена вроде Юнион Джек (Джек Британский Флаг), Джимми Старборд (Джимми Правый Борт), Мачтовый Фонарь и Праведный Лом. Некоторые даже немножко выучили немецкий, когда работали пару лет назад по контракту с правительством немецкой Юго-Западной Африки, проводя шлюпки через буруны в Свакопмунде. Обычно они, однако, использовали крио, местную версию «пиджин-инглиша», на котором в те дни говорило все западное побережье Африки.

Для меня он поначалу звучал очень странно, но удивительно, как быстро я к нему привык. Наверное, поскольку английский был для меня иностранным, у меня не сформировалось предубеждений по поводу того, как он должен звучать, а в таком возрасте я воспринимал всё это как восхитительную забаву, а не как оскорбление достоинства. Во всяком случае, нас с Максом Гауссом вскоре назначили полуофициальными переводчиками с крио.

Свою первую поездку к Фредериксбургу я совершил как участник десантной партии на следующее утро после несчастья с фрегаттенлейтенантом Родлауэром. На нашей шлюпке лоцманом был кру Джимми Правый Борт — уродливый кривоногий парень лет двадцати пяти с громадной башней волос и заточенными зубами. Первым делом после посадки в восьмиметровый катер, качающийся на волнах рядом с «Виндишгрецом», он снял руль — «не пройти через проклятое дерьмо», как он объяснил — и заменил его на запасное весло с кормы. Также он приказал нам опустошить анкерки с водой и бросить их под гребные скамьи в качестве буйков, просто на всякий случай.

Похоже, он знал, что делает, но, когда мы приблизились к ревущим бурунам, не видимым со стороны моря, душа у нас ушла в пятки. К счастью, командующий катером офицер, фрегаттенлейтенант Андреас О'Каллахан дел Монтеспино, был робким молодым человеком и был не склонен отстаивать превосходство белой расы просто из принципа. А если бы стал, то, скорее всего, утопил бы всех нас.

Мы не видели, где волны разбивались над отмелью, но слышали их и чувствовали рывки по мере приближения. Матросы с мрачными лицами налегли на вёсла, а я сидел на корме рядом с лоцманом и переводил его приказы. Он напряженно стоял, расставив ноги в потрепанных шортах, держал весло и изучал море перед собой с предельной сосредоточенностью, высматривая разрывы в волнах и спокойный участок, следующий за двумя или тремя бурунами подряд. Море начало подталкивать нас вперед, весла постоянно скрипели в уключинах. Внезапно он завопил:

— Пошли! Рраз-два, рраз-два!

Я дал сигнал команде удвоить усилия, они уперлись ногами в упоры и напрягли спины, чтобы швырнуть катер вперед.

Шесть, семь, восемь гребков — корма начала проваливаться во впадину, а перед нами вздыбилась волна

— Навались разом назад как в аду!

Гребцы начали грести в обратную сторону, дабы замедлить лодку, а Джимми Правый Борт боролся с рулевым веслом, чтобы выровнять корму к следующей волне. Она подняла нас, промчась под килем.

— Снова вперед — рраз-два, рраз-два!

Мы рванулись вперед вслед за буруном, который только что сделал всё, чтобы лодка потеряла управление и перевернулась. Еще дважды мы проделывали то же самое: рывок — остановка, рывок — остановка. Пока наконец не поняли, что прошли в целости и сохранности, рокот прибоя звучит за нашими спинами, движение лодки стало естественнее и мы до определенной степени защищены от атлантической зыби песчаным валом, который только что пересекли. Джимми Правый Борт ухмыльнулся заточенными зубами и вытер пот со лба. Единственная неприятность заключалась в том, что нам придется преодолевать буруны каждый раз, когда мы захотим перемещаться между кораблем и берегом. У берегов западной Африки прибой никогда не ослабевает, и куча акул и барракуд ожидают тех, кто обращается с ним без должного уважения.

Не могу сказать, чтобы это опасное путешествие того стоило, когда мы прибыли в более спокойные воды в устье реки. По африканским стандартам это была скорее речушка, чем река; едва ли в сотню метров шириной. Берег поблизости был довольно живописным: очень похожим на тропическую прибрежную полосу, как я всегда ее представлял: буруны, ревущие на коричневато-желтом пляже с ржаво-красными валунами; лодки, вытащенные за линию прилива; качающиеся кокосовые пальмы; а еще дальше — наполовину скрытые в листве деревенские лачуги с покрытыми пальмовыми листьями крышами приятно сливаются с густой зеленью пропитанного дождем пейзажа.

Несколько человек стояли на песчаном берегу реки со стороны Бунсвилля и наблюдали за нашим прибытием: обнаженные черные дети и женщины в платках на головах и бесформенных, но ярких хлопковых платьях. Эта сцена выглядела бесконечно мирной и спокойной. Когда мы приблизились, я увидел заброшенную каменную пристань на некотором расстоянии от устья реки со стороны Фредериксбурга, чуть ниже крепости. Я также заметил, что крепость, нависающая на утесе посреди деревьев, практически разрушена: окна зияли пустотой, крыша провалилась, куски белой штукатурки осыпались и обнажили каменную кладку.

Наша десантная партия должна была высадиться у крепости, а вторая лодка под командованием фрегаттенлейтенанта Буратовича собиралась причалить к пристани в Бунсвилле. С ними был отец Земмельвайс. Им предстояло похоронить мертвых, которых выбросило на берег после вчерашнего инцидента. Что же касается нас — пятнадцати человек (Джимми Правый Борт попрощался с нами и прыгнул за борт, чтобы доплыть до берега, когда мы приблизились к Бунсвиллю), то цель нашей экспедиции наверх к крепости была неочевидной — ведь крепость определенно покинули много лет назад. Но мы взяли винтовки и абордажные сабли, фрегаттенлейтенант О'Каллахан надел черно-желтую портупею и, после того как мы причалили и построились на каменной пристани, мы отправились вверх по извивающейся мощеной дороге с горнистом впереди и австрийским морским знаменем на флагштоке.

Греющиеся на солнце змеи в тревоге уползали прочь, а ярко-зеленые ящерицы с красными воротничками неслись в кусты на задних лапах, когда мы маршировали вверх к крепости, стоящей примерно в километре от пристани. Всё это казалось слишком церемонным по отношению к заброшенному остову здания, потому что по мере того, как мы взбирались к воротам, уже потея от влажной утренней жары, мы увидели, что торчащие из амбразур пушки наклонены под всевозможными углами, лафеты давно съедены термитами, лианы пожирают стены.

Дорога еще оставалась в приличном состоянии, не считая случайных корней, вздымающих покрытие, но свод ворот пустовал, не считая козлиного скелета, ободранного падальщиками дочиста. Массивные железные дверные петли были еще вмурованы в стены, но сами ворота не сохранились. Над сводом, размытые годами дождей и солнечного цвета, виднелись герб и надпись: «Фредерик IV, король Датский, построено в MDCCXXVII»

Значит, всё это построили в 1727 году. Как давно крепость покинули? Как минимум несколько десятилетий назад, судя по сцене, которую мы увидели во дворе крепости. Африканская растительность быстро отвоевывала своё. Молодые деревца толщиной с мою талию пробивались сквозь трещины в стенах, а кусты и лианы всех видов торчали в изобилии из пустых дверных и оконных проемов. Только подвалы под крепостью остались неповрежденными. Мы с Гауссом спустились по каменным ступеням, ведущим к подвалу из двора: мрачным, промозглым сводам, перекрытым массивными железными решетками. Вглядываясь в эти скорбные, гулкие пустоты, которые почему-то ни один из нас не стремился особо исследовать подробнее, и созерцая массивные замки на решетках, мы поняли, что чем бы торговая станция ни торговала в прошлом, ее товар определенно держался под очень строгой охраной в ожидании погрузки. Несмотря на жару, когда мы присоединились к остальным, то оба немножко дрожали от необъяснимого озноба.

Но мы были тут не как туристы: фрегаттенлейтенант О'Каллахан очевидно имел определенные приказы. Десантной партии велели попарно провести быстрый осмотр крепости и окрестностей и отчитаться через полчаса во дворе. Тем временем нам с Гауссом передали знамя на флагштоке и приказали найти надежное место для его установки. Мы забрались по каменным ступеням на стены и направились вдоль них к одному из бастионов, обращенных к устью реки — единственному, чья плоская крыша не так сильно поддалась атакам термитов и дождя. Несколько пушек на чугунных лафетах все еще были наведены на море. Наконец, мы нашли дыру в каменном покрытии, подходящую для установки флагштока.

— Разрешите доложить, все готово, герр лейтенант, — закричали мы вниз в гулкий двор.

— Очень хорошо: ждите там и поднимите флаг, когда я отдам приказ.

Мы подождали, пока остальные вернутся с краткого осмотра крепости и построятся во дворе внизу, на чистом участке в центре, где вторгающийся кустарник еще не сместил плиты. Когда все были готовы, старшина завопил «Hab ’Acht!», и громыхнув ботинками, матросы встали по стойке смирно. Фрегаттенлейтенант О'Каллахан вытащил саблю, горн протрубил «General-marsch» в спертый, полный стрекотания насекомых воздух, и серые попугаи, пронзительно и тревожно вереща в, взметнулись с деревьев вокруг крепости.

Мы с Гауссом подняли знамя. Оно вяло затрепетало на слабом морском ветерке, когда мы воткнули основание флагштока в дыру между камнями. Лейтенант в салюте поднял саблю к потному лбу, а матросы взяли «на караул». Красно-бело-красное знамя имперской Австрии реяло над укреплениями Фредериксбурга. Несколькими мгновениями спустя с другой стороны реки до нас донесся треск выстрелов. Десантная партия Буратовича произвела три залпа над могилами утонувших накануне моряков. Каждый из отрядов по-своему вступал во владение территориями в Африке.

По-видимому, так уже делали многие. Перед тем как мы покинули Фредериксбург и вернулись к пришвартованному на пристани катеру, мы с Гауссом и два матроса пошли взглянуть на то, что они обнаружили в кустах за крепостью. Это было старое кладбище, ряд за рядом покрытых мхом надгробий, пьяно наклонившихся или свалившихся в заросли. Ряд у входа состоял из более высоких и искусно сделанных надгробий. Мы соскоблили мох с некоторых из них абордажными саблями: Септимус ван Хелсен, губернатор, май 1735, Джордж Эбельтофт, губернатор, декабрь 1735, Педер Свенсен, губернатор, март 1736, Дженс Карстен, губернатор, апрель 1736 и так далее, и тому подобное. В те дни перспективы служебного роста в Датской Западно-Африканской компании были прямо-таки великолепные.

У нас имелся хинин и все ресурсы современной тропической гигиены на борту военного корабля, стоявшего на якоре в паре миль от берега, вне досягаемости москитов — как недавно доказал профессор Кох, подлинных разносчиков малярии. Но всё равно, когда мы вдыхали поднимающийся с реки странный, сладковатый аромат разложения, запах прелой растительности африканских прибрежных болот, то искренне надеялись, что мы не слишком задержимся на этом побережье.

Вернувшись вечером на корабль, я получил инструкции ждать ужина в кают-компании, и мне едва хватило времени, чтобы сменить пропитанный потом парадный белый мундир. Теперь наступила очередь ораторского искусства графа Минателло, поскольку профессора Сковронека этим утром перевезли на берег, и он еще не вернулся. Граф и сам побывал днем на берегу, чтобы поговорить со старостой в Бунсвилле. Облачился он в подходящий на все случаи жизни наряд исследователя, который мог продаваться только в Венском универсаме: тусклый шлем цвета хаки, омарообразный панцирь из щитков и ремней, бриджи цвета хаки и ботинки с высокой шнуровкой — его слуга явно потратил добрую часть утра, чтобы ее зашнуровать, и большую часть вечера, чтобы расшнуровать.

Когда подали ужин, снова шел дождь; он стеной лился за открытым иллюминатором, как театральный занавес, гремел гром, молнии сверкали в тусклом, водянистом полумраке, какой мог бы возникнуть на дне пруда. Всепроникающая влажность, казалось, даже затуманивала масляные лампы, свисающие с палубных бимсов над столом, круги желтого света качались над скатертью и столовыми приборами, вместе с кораблем, перекатывающимся на нескончаемой зыби.

— Фредериксбург, — сказал капитан. — откуда я помню это название? Напомните мне, герр граф, не здесь ли что-то случилось в далеком шестьдесят четвертом?

— Да, герр капитан, здесь, хотя неудивительно, что вы об этом не помните. Могу вас заверить, что откапывание деталей из архивов Министерства иностранных дел заняло у нас немало времени.

— Не здесь ли старый Суботич на «Эрцгерцоге Леопольде» потопил датский корабль и захватил крепость или что-то в этом роде? Я не помню деталей, потому как плавал в Северном море во время Шлезвиг-Гольштинской кампании, но кое-что об этом слышал, когда мы вернулись в Полу.

— Да, герр капитан, совершенно точно. В мае 1864-го фрегаттенкапитан Джованни Суботич фон Мастенвальд, капитан императорско-королевского фрегата «Эрцгерцог Леопольд», действительно высадил матросов в Фредериксбурге и захватил датскую шхуну с грузом пальмового масла. Но что касается захвата крепости, там вроде бы и нечего было захватывать — датчане покинули ее еще несколько лет назад. В соответствии с нашими соглашениями, датское королевство построило Фредериксбург в 1720-ых годах, получив это место от шведов по Утрехтскому договору, а шведы заполучили его в 1697-ом по Рейсвейкскому договору от французов, которым уступили его в 1656-ом году голландцы, захватившие его у португальцев в 1630-ом. Изначально это был пост работорговли, как и все остальные торговые форты вдоль побережья, но в 1780-ом датчане упразднили рабство и впоследствии так и не нашли применения этому месту, за исключением вялой торговли пальмовым маслом. Они попытались продать крепость Британии где-то в 1850-ых годах, но британцы тоже в ней не нуждались, а кроме того считали, что крепость может находиться на либерийской территории. Так что датское правительство просто забросило крепость году эдак в 1860-ом: вывезло всё ценное и бросило остальное разрушаться.

— Но прошу прощения, герр граф, разве я не прав, считая, что здесь был бой в 1864-ом, хотя в крепости и не было гарнизона?

— Едва ли бой, даже не перестрелка — хотя, возможно, фрегаттенкапитан фон Суботич и хотел бы сделать вид, будто что-то такое произошло. Я исследовал вопрос в архивах Военного министерства со всей возможной тщательностью, даже изучил бортовой журнал «Эрцгерцога Леопольда», и кажется, что случившееся, довольно тривиально. В апреле 1864-го фрегат возвращался в Полу из научного плавания в южноамериканские моря. У побережья Бразилии «Эрцгерцог Леопольд» встретился с гамбургским судное, которое сообщил Суботичу, что Австрия и Пруссия находятся в состоянии войны с Данией, и сказал ему (совершенно ошибочно), что датская эскадра курсирует между западом Индии и побережьем Африки. Чтобы избежать её, Суботич пересёк Атлантику по направлению к западной Африке и поплыл на север, держась близко к берегу, чтобы оставаться неподалеку от нейтральных портов. Шестого мая он увидел датское торговое судно у мыса Пальмас и последовал за ним к Бунсвиллю, где обнаружил его пару дней спустя, загружающим бочки с пальмовым маслом для мыльной фабрики в Эсбьерге. Высадившийся десант захватил судно как трофей, позднее его отбуксировали в море и сожгли, поскольку было невозможно сопроводить его в Полу. Но перед тем как покинуть реку Бунс, Суботич послал десантную партию на берег, чтобы поднять австрийский флаг над Фредериксбургом, предъявив на него права именем императора Франца Иосифа.

Славец хохотнул.

— Да-да, похоже на старину Суботича: всегда предъявлять права на то да сё для дома Габсбургов. Он однажды даже предъявил права на Новую Зеландию, когда шел с Вюллерсторфом на борту «Новары». Если бы он оказался в танжерском борделе, то залез бы на крышу с флагом и предъявил бы на него австрийские права.

— Да, у фрегаттенкапитана Суботича, кажется, действительно была склонность предъявлять права на колонии. Помнится, он создал нам кучу проблем с Францией где-то в 1872-ом году, когда предъявил права на Мадагаскар. Но в нашем случае, похоже, требование было основано на чем-то слегка большем, чем порывистость капитана, поднимающего флаг над покинутым фортом работорговцев. Да, молодой человек, еще немного вина, пожалуйста. В любом случае, после предъявления требований на Фредериксбург, он перебрался через реку в Бунсвилль и заключил договор с местным владыкой, королем Хорасом Кристианом Голиафом, по которому тот передал австрийскому правительству все территориальные права на отрезок побережья от мыса Пальмас до реки Цесс — отрезок длиной примерно в сотню километров.

— Но имел ли этот Голиаф право его продавать?

Граф улыбнулся.

— Мой дорогой герр капитан, мое представление об этом деле таково, что за двадцать бутылок шнапса и мешок бус чернорожий мошенник продал бы Суботичу все африканское побережье от мыса Доброй Надежды до Гибралтара. Но какое это имеет значение? Я присутствовал в качестве младшего секретаря на Берлинской колониальной конференции в 1884-ом, и уверяю вас, многие территориальные требования в Африке, признанные этим собранием, были столь же безосновательны, как и это, или даже хуже. Португальцы, помнится, приехали на конференцию с требованиями на две трети африканской территории на основании давно исчезнувших иезуитских миссий и сказок о договорах, заключенных четыреста лет назад пресвитером Иоанном с Мономотапой . Удивительно не то, что они потеряли большую часть от своих притязаний, а скорее то, что сумели добиться признания такой значительной их части. Нет, дорогие господа, разница между другими европейскими странами и нами в том, что пока те посылали канонерки и солдат, дабы упрочить свои притязания в Западной Африке, Австрия мешкала и медлила. А в результате Британия, Франция и Германия — да даже Италия, можете в это поверить? — теперь имеют большие и прибыльные колонии в Африке, в то время как у нас ничего нет. Просто подумайте, что мы могли бы сделать, если бы проявили чуть больше решительности. Старый мошенник Леопольд Бельгийский — теперь один из богатейших людей в мире благодаря добыче каучука и алмазов в Конго. Неужели этого не могла бы добиться и Австрия — если бы не сидела у стенки в Берлине, глядя на остальных, как девушка на балу с оспинами на лице и плохими зубами, которую никогда не приглашают танцевать?

— И почему же, с вашей точки зрения, герр граф, мы не приняли в этом участия? — спросил корветтенкапитан Фештетич. — Мой отец в то время был дипломатом в нашем посольстве в Париже, и он обычно говорил, что если бы мы хотели, то могли бы получить свою долю — наша позиция была не слабее немецкой и куда лучше, чем у итальянцев и португальцев.

— Точно, герр капитан, очень точно. Нет, я бы сказал при всем уважении, что это произошло главным образом из-за нашего любимого императора. Вспомните, пожалуйста, что он потерял родного брата в мексиканском фиаско, когда того расстреляли республиканцы. Я уверен, этот опыт внушил ему недоверие к колониальным приключениям. К тому же у нас были собственные проблемы в начале 1880-х с Боснией-Герцеговиной и — при всем уважении к вам — постоянные неослабевающие ссоры с венгерскими партнерами.

Все энергично закивали, даже Фештетич.

— Нет, не то чтобы не было попыток основать австрийские колонии — притязания Тегетгоффа на Сокотру и попытка барона Овербика аннексировать Борнео, например. Дело скорее в том, что когда все эти притязания могли бы вовлечь нас в конфликт с другими странами, император и Баллхаусплатц неизменно поднимали тревогу и сдавали назад. Мы даже уступили голландцам Борнео, боже ты мой! Самое поучительное зрелище, могу уверить: одна из великих европейских держав запугана несколькими миллионами фермеров-сыроваров, живущими в болоте. Нет, господа, это самый невыразительный период в истории монархии, я искренне надеюсь, мы скоро с ним покончим.

Он остановился, чтобы прикурить сигару, осознавая эффект, который его последняя ремарка произвела за столом. Первым заговорил Славец.

— Но герр граф, простите, если я не до конца вас понял. Вы сказали «покончим», но как мы можем это сделать? Как я понимаю, решения Берлинской конференции в том, что касается Африки, окончательны. Мы, несомненно, опоздали на двадцать лет в предъявлении территориальных претензий, особенно здесь, на западноафриканском побережье.

— Не совсем, герр капитан, не совсем. Позвольте мне пояснить. Берлинская конференция положила в основу как главный критерий территориальных притязаний в Африке «фактическое владение» — вот почему португальцы потеряли многое из того, что объявляли своим. Но это позволяло притязаниям быть зарегистрированными как «отложенные» там, где не присутствовали другие государства. И как раз такое притязание было зарегистрировано Австро-Венгрией в отношении этого участка побережья, на основе аннексии фрегаттенкапитаном Суботичем Фредериксбурга и его последующим договором с королем Голиафом. После конференции документ затерялся в Министерстве иностранных дел, и мы просто забыли об этом. Но он остается в приложении к Берлинской конференции, и, насколько мы знаем, до сих пор никто ни разу его не оспорил.

— А как насчет британцев и французов — не говоря уж о Либерии. Я так понимаю, что Либерия немногим больше чем американский протекторат, так что, возможно, Соединенным Штатам тоже есть что сказать по этому вопросу?

Минателло засмеялся в ответ.

— Верно, британцы только что объявили протекторат над Золотым берегом, а французы, как мы понимаем, потребовали побережье к востоку от мыса Пальмас до Элмины. Но французы ничего не сделали, чтобы подкрепить свои притязания, не считая обустройства аванпоста в Абиджане, а у британцев сейчас дел по горло с аннексией территории вглубь от дельты Нигера. Последнее сделало предельно ясным, что они не заинтересованы в этом побережье: английские торговцы пальмовым маслом изводили Лондон годами, чтобы тот объявил протекторат, но раз за разом получали отказ.

— А Либерия?

— Либерия, мой дорогой герр капитан, не страна, а вымысел дипломатического воображения: псевдо-государство, учрежденное парой сотен американских мулатов, чья власть едва ли распространяется за пределы столицы. Побережье Кру много лет в состоянии восстания. Нет, негры в брюках из Монровии — наименьшая из наших проблем. Страна настолько нищая, что несколько лет назад, когда немецкая канонерка угрожала обстрелять Монровию в отместку за какое-то нарушение, местным белым торговцам пришлось пустить шапку по кругу, чтобы собрать восемьсот долларов в качестве компенсации. Либерийский флот состоит из единственной вооруженной яхты, которая, начав преследовать британский пароход несколько лет назад якобы по причине контрабанды, израсходовала запасы угля, и предполагаемая жертва отбуксировала её обратно в порт. Нет, господа, так называемая Либерийская республика — это нулевая величина; фальсификация; пустое место. Да, американцы ее поддерживают, но в наши дни весьма слабо. Посол в США уверяет, что Штаты и пальцем не пошевелят, чтобы защитить предполагаемые либерийские границы; на самом деле, может, и вообще не огорчатся, если какая-то цивилизованная сила избавит их от всей страны целиком.

— Тогда я правильно понимаю, герр граф, что вы сами поддерживаете основание австро-венгерских колоний в Африке? — спросил Фештетич.

— Определенно. Это век колониальной экспансии, и, с моей точки зрения, любая европейская великая держава, которая откажется принимать участие в гонке, скоро перестанет быть великой державой. Колонии дают престиж, как обнаружили итальянцы. Откровенно говоря, единственное мыслимое использование мест вроде Эритреи — это сделать королевство Италия чуть менее смехотворным, чем без оного. Многие спрашивают, может ли австро-венгерская монархия позволить себе приобретать колонии? Мой ответ будет: а может ли она позволить себе их не приобретать?

— Но почему в Африке и почему такую крошечную?

— Герр капитан, есть два возможных направления австрийской экспансии. Одно — на Балканы и Ближний Восток, по мере того, как распадается на куски турецкая империя, по направлению к Салоникам и Эгейскому региону. Мы уже немного продвинулись в этом направлении, заняв Боснию-Герцеговину. Но что мы получили за свои усилия? Только парочку свиней и сливовых деревьев в придачу к нескольким миллионам разбойников и головорезов. Продвижение на Балканы делает нас врагами России и тем самым ставит в зависимость от Берлина, поскольку нам требуется добрая воля немцев. Но за пределами Европы — совершенно другая история: девственные территории, забитые хорошими и полезными вещами и населенные просто детьми, которых можно научить любить и почитать белого хозяина, вместо того чтобы стрелять в него из-за скал. Крошечная? Бесспорно. Но каждый дуб был когда-то жёлудем. Разве когда-то не смеялись над Рудольфом Гамбургским, называя Рудольфом Нищебургским? Пока что мы остались позади в гонке за колониями, это правда. Но гонка только начинается, и многие из тех, кто стартовал позади остальных, могут оказаться победителями. Берлинская конференция была только первым блюдом к банкету, как я подозреваю. Посмотрите на португальскую империю в Африке: вполне очевидно, еле стоящую на ногах и ожидающую раздела великими державами. А после этого — на голландскую восточную Индию с её сказочными богатствами и территорией больше всей Европы, управляемой глупой маленькой страной, у которой нет ни средств, ни воли всё это эксплуатировать. А еще есть уже разваливающаяся Оттоманская империя в Леванте, а дальше — Китай и Южная Америка. Нет, господа: главные блюда еще будут поданы, я уверен. Сейчас Австрии нужно лишь обеспечить себе место за столом. Она однажды стала великой державой не в сражениях, а путем мирных договоров и разумного использования дипломатии. Разве не может она проделать то же самое еще раз? Уверен, вы все видели надпись над воротами в Хофбурге: «A.E.I.O.U — austria extenditur in orbem universum», или «alle erde ist österreich untertan» — весь мир принадлежит Австрии. Империя Карла V, над которой никогда не заходило солнце. Так было однажды, почему бы этому не случиться снова?

Трапеза закончилась, компания разошлась, и меня оставили с остальными стюардами мыть тарелки. Дождь все еще громыхал за окном каюты с навязчивой, маниакальной интенсивностью, до такой степени, что мне привиделся Атлантический океан, выходящий из берегов. На палубе вода фонтанировала из промокших, раскачивающихся навесов и хлестала из шпигатов, как из горгулий на крыше кафедрального собора во время грозы. В свете угасающих серых сумерек все выглядело чрезвычайно меланхолично: одинокий корабль, качающийся на зыби в центре вселенной, уменьшившейся под бесконечным ливнем до диаметра в несколько метров; рыдающий, промокший, булькающий, непрерывно грохочущий мир, где сама речь, казалось, проглочена шумом проливного дождя.

Корабельные шлюпки повернули на бок, прислонив к шлюпбалкам, чтобы предотвратить заполнение водой и поломку киля. Несмотря на это, внизу, в тусклом свете масляных ламп, две десантные партии готовились следующим утром отправиться в экспедицию на берег. Отряду под началом фрегаттенлейтенанта Берталотти предстояло сопровождать геолога доктора Пюрклера в геологоразведочный тур в джунгли за прибрежной равниной.

Другой отряд, состоящий из пятнадцати человек под командованием фрегаттенлейтенанта Храбовски, должен был доплыть на корабельном катере до границы судоходства по реке Бунс — примерно сорок километров вглубь страны — и там высадиться, чтобы установить контакт с вождем одного из горных племен гребо, который, судя по отчетам, отнюдь не радовался перспективам французского правления. Поставленная задача должна была занять около пяти дней у каждой экспедиции, после чего они вернутся на корабль, но поскольку внутренняя часть страны кишела болезнями, следовало принять дополнительные меры предосторожности для защиты здоровья людей. Рано утром обе партии построились около лазарета, чтобы доктор Лучиени выдал им дневную дозу хинина.

Но до того, как Лучиени раздал стаканчики горькой жидкости, появился профессор Сковронек, и за закрытыми дверями кабинета врача начался спор. В конце концов, матросы получили дневную дозу антималярийной профилактики, смешанную с темной коричневой жидкостью профессорской разработки, которая, предположительно, защитит их еще и от желтой лихорадки. По словам профессора, уже несколько лет он работал над проблемой очевидного иммунитета у негроидной расы к этой болезни и над тем, можно ли передать эту сопротивляемость белым людям. Лучиени явно остался недоволен. Но это был робкий молодой человек, а Сковронек давил авторитетом, подчеркивая, что получил степень в Венском Университете, в то время как Лучиени — в Кракове; а кроме того, Сковронек — личный друг главного медика кригсмарине барона фон Айсельсберга, и как это будет выглядеть, если сочтут, будто младший корабельный доктор препятствовал развитию науки?

В итоге Лучиени капитулировал. В конце концов матросы получали дневную дозу хинина, смешанную со зловонным зельем профессора, так что какая разница? Это не могло им навредить и, возможно, принесет какую-то пользу. Каждому матросу по очереди надлежало выпить залпом стакан гнусной жидкости и получить аккуратно помеченный собственной рукой профессора пакетик, содержащий десять доз смеси, обязательной к принятию каждое утро под наблюдением командиров экспедиции. Матросы клялись, что они лучше заболеют желтой лихорадкой; но морская дисциплина — это морская дисциплина, а потому никто не опасался, что они не примут лекарство, как приказано.

На протяжении нескольких последующих дней, как только отбыли экспедиции, мы немало времени курсировали на шлюпках между кораблем и берегом Бунсвилля. Таким образом я очень хорошо познакомился с гражданами так называемой Федерации побережья Кру, которая скоро (как казалось) станет Австро-Венгерской Западной Африкой. В самом начале нашего пребывания нас посетил единственный белый житель Бунсвилля, мистер Йоргенсен, местный агент датской компании, всё еще покупающей на побережье пальмовое масло в обмен на бутылки голландского джина (на самом деле картофельного спирта), хлопковую одежду и короткие, тяжелые и неуклюжие кремневые ружья, известные здесь как «датские ружья», местные использовали их для охоты и племенных войн.

Мистеру Йоргенсену было около шестидесяти, но после сорока лет, проведенных в маринаде из джина и малярии на кишащем болезнями побережье, выглядел он намного старше. Однако старик сохранил датскую способность к языкам — немецкий, английский, французский и полдюжины африканских — и он определено хорошо разбирался в местных племенах. Йоргенсен с самого начала предупредил, чтобы мы держали всё имущество на борту под замком, поскольку репутация народа кру как моряков и религиозных проповедников сравнима только с их славой воров и пьяниц. Он рассказал нам об инциденте несколько лет назад, который привел к тому, что немецкая канонерка угрожала обстрелять Монровию.

Бременский пассажирский пароход на пути в Камерун потерял гребной винт неподалеку от устья реки Цесс, и его выбросило на берег. Местные кру выказали предельную храбрость и мастерство в спасении пассажиров и команды от бурунов, но как только доставили несчастных на берег, то разграбили всё их имущество и даже одежду, а после принялись обдирать обломки крушения от всего ценного. Выживших бросили добираться до Монровии босиком и полуголыми. Кру считали грабеж — достаточно обосновано, надо полагать, — законной наградой за риск собственной жизнью при спасении людей, но имперское немецкое правительство не согласилось с этой точкой зрения.

Определенно, местные кру выглядели не слишком интересно по сравнению с теми чернокожими, которых мы видели на приеме в саду у губернатора во Фритауне. Тамошние негры из племени мандинго были изумительно красивы и превосходили даже черногорцев в легкой, королевской грации и осанке. Кру, с другой стороны, представляли собой в основном уродливое сборище: короткие, кривоногие, с чрезмерно развитыми плечами и слишком длинными руками, появившимися, видимо, от постоянной гребли. Носы плоские и бесформенные, серо-черные лица и остро заточенные зубы.

Кроме того, у каждого из них было по три параллельных шрама на переносице: «отметина свободы», как сказал мистер Йоргенсен, пережиток времен работорговли, когда кру энергично посредничали в торговле человеческими жизнями и им гарантировался иммунитет от работорговцев. В целом они казались довольно маловероятными кандидатами на роль подданных императора Франца Иосифа. Но при более здравом размышлении, полагаю, они выглядели не более странными, чем боснийские мусульмане или некоторые еще более экзотических народности Трансильванских Альп.

Хотя некоторые из них (вроде Юниона Джека) уже немного знали немецкий, большую часть времени они говорили с нами на крио. Этот язык меня очаровывал, стоило к нему привыкнуть. С другой стороны, австро-венгерская монархия с изобилием искусственных языков — не только нашим собственным «лингва ди бордо», но также «армейским славянским» и «канцелярским немецким» привила мне неизменный интерес к таким жаргонам. Вскоре я начал восхищаться крио за его восхитительную экономичность и поразительную гибкость — свойство, полностью отсутствующее в языках вроде польского и чешского, которые взяли под контроль учёные в конце средневековья и навсегда заперли в жестких грамматических структурах, основанных на латыни. Меня восхитило, что, к примеру, слово «рубить» без изменений могло быть использовано и как существительное «еда», и как глагол «есть». Или тем, как условное наклонение образовывалось с помощью слова «какбе» в начале предложения, а родительный падеж — отглагольной частицей, обозначающей «принадлежать».

Гребцы кру, поднимающиеся на борт «Виндишгреца», являли собой определенно дружелюбную и жизнерадостную группу людей; намного более оживленную, чем довольно-таки угрюмые негры из Фритауна, и постоянно сочиняли импровизированные стихи на крио. Особенно притягивающий меня обычай состоял в том, что, когда бы они ни гребли на лодках (даже в самый страшный шторм), всегда пели, чтобы соблюсти ритм, погружая и поднимая весла в такт напева, очевидно созданного под влиянием момента и обычно сатирической натуры. Я хорошо помню один, который они затянули в тот день, когда транспортировали Славеца фон Лёвенхаузена и меня в Фредериксбург для инспекции.

«Каптан щедрый, брось мы десять шиллингов. Какбе он бросить мы, мы не намочим его. Каптан богатый, кру бедный. Четыре, пять полкрон брось бедный негр. Гип-гип-урраа! Благослови тебя Бог!»

Пожалуй, хорошо, что эти негры находились у нас на службе, как и то, что капитан был слегка глуховат на одно ухо.

Тот факт, что они были гражданскими, не спасал кру от упрощенного военного трибунала на борту. Как тем памятным утром, когда вахтенный офицер, линиеншиффслейтенант Микулич, поймал — или посчитал, что поймал — Джимми Правого Борта, стянувшего молоток, собственность военного ведомства ценой в две кроны. Микулич считал, что африканские туземцы на борту европейского корабля, когда не работают, должны содержаться в загоне из колючей проволоки, и решительно возражал против того, что им позволяют свободно разгуливать по палубам. У него были твёрдые убеждения по этому вопросу, полученные в значительной мере из книг Джека Лондона и других аналогичных авторов, и он всегда на повышенных тонах рассуждал о «негроидной расе», «желтой опасности» и прочих подобных идеях, популярных на смене веков. Он рыскал несколько дней, пытаясь поймать одного из кру на воровстве, и вот, наконец, преуспел.

— Положи молоток, вороватый черномазый!

Джимми Правый Борт положил молоток, встал лицом к обвинителю — и получил удар в лицо, от которого пошатнулся. Но это явно был только пролог к спектаклю. Когда Микулич снял китель, собралась толпа. Негр не принадлежал к морскому персоналу, но так даже лучше: если он не подпадал под военно-морской устав, то устав не мог и защитить его от образцовой трёпки от рук эксперта в избиениях. Микулич приступил к действию и нанес несколько почти игривых предварительных ударов в голову и грудь Джимми Правого Борта. Кру почти не пытался защититься или хотя бы уклониться от ударов.

— Давай, ты, черная обезьяна, защищайся, чтобы я смог вздуть тебя как следует. Из чего вы, обезьяны, сделаны? — лейтенант приблизился и нанес еще несколько ударов, насмехаясь над жертвой, прежде чем избить ее до полусмерти.

Но дразнить кру — не самая мудрая затея: примерно, как стоять позади дикого осла и стегать его ивовым прутом или прижимать подбородок к казённой части крупнокалиберной морской пушки перед выстрелом. Джимми Правый Борт довольно долго терпел провокации, но когда он ударил, то второй удар уже не потребовался.

Удар сбил Микулича с ног и послал в полёт к носовой переборке, где он и рухнул без сознания, а кру, окруженный пораженными зрителями, заботливо склонился над ним и вытер лицо влажной тряпкой — как раз в то время, когда боцман Негошич подошел объяснить, что он одолжил Джимми Правому Борту молоток, чтобы прибить заплатку поверх дыры в лодке. Микулич пришел в сознание в лазарете и не появлялся на палубе почти три дня. Вернувшись к исполнению своих обязанностей, он избегал кру, как будто не замечая их. Инцидент никогда больше не вспоминали, но я почему-то сомневался, что его полностью забыли.