ПЕРЕСЕКАЯ ЭКВАТОР

Переход через Атлантику к берегам Бразилии занял у нас большую часть месяца, хотя расстояние едва превышало две тысячи миль. Проблема в том, что плавание из Фредериксбурга в Пернамбуку обязательно проходит через пояс спокойствия, экваториальную штилевую зону, раскинувшуюся на десять градусов по обе стороны экватора.

Единственный способ пересечь Атлантику для нас состоял в том, чтобы плыть на юг как можно дальше, пока не мы окажемся ниже экватора, а затем надеяться на то, что удастся прихватить самый северный край юго-восточных пассатов, которые перенесут нас к Южной Америке, а потом мы повернем к северо-западу, на Пернамбуку. Если бы мы попробовали пройти севернее штилевой зоны, то у нас появлялся бы неплохой шанс застрять за мысом Рока, самой северо-восточной точкой Бразилии, и несколько месяцев бороться против течения и ветра, чтобы добраться до пункта назначения. Так что мы ползли, шли галсами и дрейфовали на юго-запад восемнадцать дней, пока не поймали ветер. Это было невеселое времечко. Большинство записей в моем дневнике гласили: «Пройденная дистанция за 24 ч.: 2 мили», а, например, одиннадцатого августа я записал: «Пройденная дистанция: минус 1 миля» — похоже, что по ночам нас относило назад.

Это еще и очень тяжелая работа. Я знаю, что в наши дни люди представляют, будто моряки тех лет трудились как проклятые, огибая мыс Горн, а затем валялись до конца плавания, сходя с ума от скуки. Но это не совсем так. Работать на корабле в ревущих сороковых и правда очень трудно, но это, во всяком случае, бодрящая тяжелая работа. Корабль сутками несется на скорости в двенадцать узлов, а экипаж занимается только парусами. Во время штиля работа тоже тяжела, нужно брасопить реи и пытаться поймать каждое дуновение ветерка.

И зачастую без видимого результата с точки зрения пройденного расстояния. Вахта должна быть всегда наготове, неважно, что солнце расплавило смолу и она пузырится из палубных швов, или тропической дождь падает ливнем из облаков, которые как будто получали зловредное удовольствие от того, что парили точно над кораблем, от скуки пытаясь утопить всех нас. Раздражение нарастало, пока солнце сверкало с бесстыдного неба, отражаясь от зеркальной поверхности моря; пока паруса безвольно свисали, словно чайные полотенца, а мусор, выброшенный за борт после завтрака, все еще плавал под ютовым поручнем в полдень.

Для нас, кадетов, не было никаких передышек. После периода в Фредериксбурге, где мы работали по трехвахтенной схеме (одну работаешь, две отдыхаешь), мы вернулись к двухвахтенному расписанию. Если мы были не на палубе, лавируя парусами или ожидая лавирования, то проходили полную ежедневную норму обучения. И поскольку мы были в разных вахтах, то только на инструктаже мы Гауссом видели наших сослуживцев Тарабоччиа и Гумпольдсдорфера.

Тарабоччиа, как мы оба чувствовали, далеко шагнул от своей довольно неприятной юности, с которой он покончил, поступив в Морскую академию. Возможно, смерть закадычного друга Каттаринича в прошлом году отрезвила парня. Хотя мне он никогда особенно не нравился, но с ним можно было общаться, тем более теперь, когда наше понимание морского дела и проворство в воздухе почти сравнялись с его собственными. Дела же у бедного Тони Гумпольдсдорфера шли не очень хорошо и становились все печальней с каждой неделей.

Сам по себе он был очень милым юношей — добродушным, вежливым и не обидчивым, при этом несомненно красивым. Серьезный, медлительный голубоглазый блондин из окрестностей Клагенфурта в Каринтии, где его отец работал доктором. Однако его дружелюбие каким-то образом ухудшало ситуацию. По мере продвижения экспедиции мы все чаще задавались вопросом, как вообще «Дер Гумперль» сумел попасть в Морскую Академию в целом и в эту экспедицию в частности. Макс Гаусс считал, что этот случай напоминает ему «математических идиотов», о которых он читал однажды. Люди могут мгновенно посчитать квадратный корень из двухсот девяноста семи до четвертого знака после запятой или вспомнить, что 19 февраля 1437 года была среда, но неспособны завязать шнурки или самостоятельно дойти до почты и отправить письмо.

Гумпольдсдорфер хорошо проявлял себя в навигационных классах, по крайней мере, его решение задачек линиеншиффслейтенанта Залески не было заметно хуже, чем у других. Просто казалось, что он абсолютно, мучительно не мог установить связь между теорией и практикой. Бедный парень оказался лишен здравого смысла как никто, кого я встречал в своей жизни. По сути, я бы описал здравый смысл как нечто противоположное тому, что делал Тони Гумпольдсдорфер при любых обстоятельствах.

Я хорошо помню первую морскую вахту, которую он стоял после того, как мы вышли из Полы. Ему доверили получасовые песочные часы и разъяснили самые простые инструкции: в течение четырехчасовой вахты каждый раз, как часы наполнятся, нужно их перевернуть, затем ударить в рынду один раз на полчаса, прошедшие с начала вахты, два раза после часа, три раза через девяносто минут и так до восьми ударов в конце дежурства, что составит (это добавил боцман Негошич, чтобы внести полную ясность) тридцать пять ударов за четыре часа. Гумпольдсдорфер кивком дал понять, что все понял, и мы пошли вниз в свои гамаки. Стоило только заснуть, как вся нижняя вахта выпрыгнула из гамаков, разбуженная звоном колокола.

Ошарашенные матросы в нижнем белье ринулись по трапам хватать ведра, решив, что корабль охвачен огнем, а затем увидели Гумпольдсдорфера, который, высунув от усердия язык, отсчитывал тридцать пять ударов, сигналя нам о завершении первого получаса ночной вахты.

Короче говоря, если и существовала возможность сделать работу через задницу, Гумпольдсдорфер эту возможность однозначно нашел бы, а его телячье смущение только ухудшало ситуацию, потому как никто не мог по-настоящему на него разозлиться.

Фраза «Ach so: dürft’ich nicht so machen?» («Ох! Значит, я не должен был так делать?») стала девизом кадетов вахты правого борта. При этом, как я уже говорил, он был очень приятным юношей, всем нравился, и мы покрывали его как только могли, проявляли снисхождение и относились к парню как к слегка придурковатому родственнику, но всякий раз держаться подальше, если он работал на палубе.

Одним душным безветренным утром в двадцатых числах августа посередине Атлантики, где-то к северу от экватора, нас, кадетов, собрали, чтобы научить работе с сорокасантиметровой торпедой Уайтхеда под руководством боцмана торпедомайстера Кайнделя. «Виндишгрец» был вооружен восемью подобными устройствами с двумя поворотными тубами на нижней палубе для их разрядки. Все собрались у носового торпедного аппарата и изучали спусковой механизм. Мы уже изучили торпеду на предыдущем уроке, используя разрезанный вдоль образец с рабочими деталями, окрашенными в яркие цвета для большей наглядности. Но сегодня торпеды были настоящие, и мы собирались выстрелить одной из них.

По идее, это следовало бы делать в гавани, чтобы не потерять торпеду, но в тот день мы ничем не рисковали: с восхода солнца корабль не проплыл и сотни метров, кроме того, у борта наготове стояла шлюпка, чтобы подобрать торпеду в конце установленной четырехсотметровой дистанции. Гаусса назначили командиром операции, меня — наводчиком, крутить бронзовое колесо, чтобы навести торпедный аппарат через одно из бесчисленных полукруглых прорезей, а Гумпольдсдорфер отвечал за заряжание. Тарабоччиа и еще один кадет затолкают торпеду со специальной тележки в аппарат, а Гумпольдсдорфер захлопнет и закроет крышку, а затем сообщит, что мы готовы поджечь небольшой заряд черного пороха, который вытолкнет торпеду из аппарата, как пробку из бутылки.

— Хорошо! — крикнул Кайндель. — Зарядить торпеду!

Тарабоччиа с помощником закряхтели от усилий, перекладывая натертую маслом бронзовую торпеду весом в четыреста килограмм с тележки в трубу.

— Торпеда заряжена! — прокричал Гумпольдсдорфер.

После паузы громкий металлический лязг дал понять, что крышка закрыта и заперта.

— Крышка закрыта, к пуску готов!

Я подумал, что раз слышал щелканье замка, то хотя бы в этот раз он сделал все правильно.

Гаусс прищурился, прицелившись в мишень — пустую бочку, качающуюся на волнах метрах в трехстах по левому борту.

— Установить угол сорок градусов!

Я поворачивал колесо, перемещая аппарат. Тридцать градусов...

Тридцать пять градусов...

— Аппарат повернут на сорок градусов!

Я дёрнул рычаг стопора, чтобы зафиксировать аппарат, хотя особой необходимости в этом не было — в мёртвый штиль корабль держался устойчиво, как собор. После паузы Гаусс дёрнул шнур, последовал толчок, потом приглушённое «бум!» воспламенившегося пороха. Мы бросились к левому борту и, когда рассеялся белый дым, увидели, что торпеда плавает в десяти метрах перед носом корабля, покачиваясь на волнах, как спящий дельфин. Команда с шлюпки обвязала торпеду тросом и вытащила на борт, а мы побежали на палубу — узнать, что же пошло не так.

— Может, мотор забарахлил, — предположил Кайндель. — Знаете, эти штуки капризны, как женские часики. Даже не знаю, чего мы с ними возимся... — он умолк, изумлённо глядя на торпеду. Потом взревел: — Кадет Гумпольдсдорфер, сейчас же иди сюда, недоумок!

— Что случилось, торпедомайстер?

— Смотри сюда, кретин... — Кайндель ткнул в торпеду пальцем, дрожащим от гнева, как тростинка лозоходца.

Мы всмотрелись. Фанерные зажимы, защищающие оба винта торпеды во время транспортировки, всё ещё оставались на месте. Их надлежало удалить, как только боеприпас извлекли из минного погреба, перед тем как положить в загрузочную тележку — и сделать это должен был Гумпольдсдорфер. Он залился краской, но все остальные не смеялись, а только смущённо отводили глаза. В наказание Гумпольдсдорфера отправили на четыре часа на топ мачты, а после того как он спустился — велели заново накачивать сжатым воздухом бак торпеды, который до этого пришлось опорожнить, поскольку раз рычаг запуска торпеды засбоил при зажигании, торпеду просто невозможно деактивировать как-то иначе. Огромный резервуар закачивался ручным насосом и имел рабочее давление в восемьдесят атмосфер, так что бедняга Гумпольдсдорфер возился с ним до следующего утра.

Мы пересекли экватор двадцатого августа, спустя две недели и пять сотен миль после того, как вышли из Фредериксбурга, примерно на двадцати градусах западной долготы — поскольку наш капитан, долгое время изучавший карту ветров, был уверен, что в это время года здесь самый узкий пояс штиля. Как оказалось, он не ошибся. На следующий день лёгкий бриз отнёс нас к югу, так что мы подхватили устойчивый юго-восточный пассат. Однако экватор мы еще не пересекли, поэтому во второй половине дня предполагалась традиционная морская вакханалия — «Экватортауфе», или крещение экватором.

С самого утра мы с Гауссом устроили розыгрыш. Я нашёл Гаусса на палубе, откручивающим линзу с объектива подзорной трубы.

— Гляди, — он проложил посередине линзы волос, потом аккуратно ввинтил её на место. — А теперь пошли со мной.

Он сунул за пазуху джемпера подзорную трубу, прыгнул на ванты грот-мачты и стал взбираться наверх, к Тони Гумпольдсдорферу, торчавшему на марсовой площадке. Тони отправили туда примерно час назад, выискивать дымы проходящих пароходов. Уже две недели мы не встречали в море ни единого судна и начинали чувствовать себя одиноко, а кроме того, хотели отправить письма домой и пополнить запас чтива, особенно теперь, когда кают-компанейский экземпляр «Жозефины Мутценбахер» — произведения «классической» литературы для левой руки — вконец рассыпался в результате совместного воздействия тараканов и жаркого юношеского дыхания. Гумпольдсдорфер таращился на безжизненно-гладкое море, вцепившись в ванты и ошалев от солнца. Дул лёгкий бриз, но корабль шёл со скоростью всего один-два узла. Гаусс подтолкнул Тони.

— Вижу экватор, Гумперль!

— А? Чего?...

— Я сказал, виден экватор, болван. Вон, гляди, — Гаусс аккуратно протянул ему подстроенную подзорную трубу, так, чтобы волос в линзе оказался параллелен горизонту. Гумпольдсдорфер посмотрел в трубу, и тут же, прежде чем мы успели его остановить, обернулся и завопил на всю палубу:

— Вижу экватор, прямо по курсу!

Крошечная фигурка вахтенного офицера на палубе возле дымовой трубы — линиеншиффслейтенант Свобода — посмотрела вверх, на нас.

— Что ты сказал? — крикнул он.

— Осмелюсь доложить, герр лейтенант, вижу экватор, прямо по курсу!

Последовала зловещая пауза, потом ответ:

— Кадет Гумпольдсдорфер, спускайтесь на палубу. На пару слов.

Мы с ужасом смотрели, как Гумпольдсдорфер спустился и отдал честь. Свобода что-то у него спросил, и Гумпольдсдорфер протянул подзорную трубу. Свобода выхватил трубу, отошёл в сторону, посмотрел в неё. А потом вернулся и ударил Гумпольдсдорфера подзорной трубой по голове. Мы с Гауссом молчали — сказать было нечего, оба чувствовали себя мерзавцами. Хуже всего оказалось то, что Гумпольдсдорфер отнёсся к этому как к прекрасной шутке и даже поздравил нас с такой изобретательностью. Лучшее, что мы смогли сделать — тем же вечером вытащили из сундучка Гаусса одну из драгоценных банок сливового джема и разделили его с нашей жертвой.

Истинный экватор, по крайней мере, так утверждал секстант, мы пересекли в полдень. Об этом объявили с мостика, и точно в четыре склянки король Нептун и его свита взошли на борт: помощник боцмана Йосипович и еще более скользкие личности.

Например, жена Нептуна — помощник старшего канонира с париком из шкимушки на голове и макияжем шлюхи из Спалато. Духовник Нептуна — плотник в епископской митре и с прибойником в качестве епископского жезла.

Дочка Нептуна — рулевой Кралик с грудями из окрашенной в розовый цвет парусины, личный лекарь Нептуна — санитар со зловещего вида шприцем, испускающим мыльные пузыри, личный кассир Нептуна — помощник корабельного кассира с ящиком для денег и щипцами для взыскивания штрафов.

Они прошлись парадным маршем по палубе под грохот барабана, свист горна и визг аккордеона, а потом началась потеха. Все, кто не мог предъявить сертификат, что уже пересекал экватор, подвергались всяческим унижениям в корытах с водой, их брили гигантскими деревянными бритвами на стульях, которые внезапно складывались, а под конец мазали лица разными красками.

Пассажиров не трогали, если только она сами не хотели присоединиться, но не офицеров. Но так уж случилось, что только незадачливый фрегаттенлейтенант О’Каллахан еще не пересекал экватор, и потому его единственного из кают-компании в этот полдень окунули, намылили, выскоблили и накрасили. К этим пыткам, следует отметить, он отнесся с юмором.

Непонятно было только, что делать с капелланом. Он еще не пересекал экватор, но его не вполне можно считать членом экипажа, да и кроме того, даже самые твердолобые скептики нижней палубы сомневались в уместности мазюкания рукоположенного священника красной краской. Кто знает, какие неудачи могут за этим последовать.

В итоге отец Земмельвайс сидел на носовом срезе полуюта, наблюдая за богохульными ритуалами, что разворачивались ниже. Наверное, так пугливый миссионер из Рима наблюдал, как отряд викингов приносит в жертву лошадей и пленников — нервно улыбаясь и всё время оглядываясь на ворота, ведущие из укрепленного лагеря.

В конце церемонии нам всем вручили сертификаты, заполненные красивым каллиграфическим почерком (свой я хранил потом еще долгие годы), и на этом все. Теперь мы, кадеты, официально превратились в настоящих морских волков.

Единственное, что нам осталось до полного посвящения — обогнуть мыс Горн с востока на запад, и тогда мы сможем плевать против ветра и пить за здоровье императора, положив ноги на стол в кают-компании. Может, в следующем году или через год, думали мы...

Двадцать третьего августа, в четырех градусах южнее экватора и примерно на полпути между Африкой и Бразилией, паруса внезапно наполнились ветром. Мы попали в зону юго-восточных пассатов.

Два дня мы плыли строго на юг, пока ветер не установился и не посвежел, а затем повернули на запад, в сторону Пернамбуку, и помчались с устойчивой скоростью восемь-девять узлов. Африку мы уже видели, а теперь намеревались взглянуть (хотя бы и мельком) на Южную Америку.

Но для меня, хоть я никак тогда не мог этого знать, пребывание в Пернамбуку станет жизненной вехой. Намного важнее, чем пересекать воображаемые линии в океане или ступать на новые континенты.

Но название Пернамбуку — не совсем правильное: это самая северо-восточная провинция Бразилии, а порт, в который мы зайдем на пять дней, местные знали под именем Ресифи, и он располагался на острове, соединенном с материком мостами.

Я не вполне уверен, как случилось, что название провинции перешло на столицу, но так уж повелось в моряцкой среде тех дней.

Хотя вряд ли это что-то меняло: до Первой мировой войны по всему миру берега усеивали города, целиком зависевшие от парусников и их команд, а местоположение определяли ветра и теперь уже давно исчезнувшие торговые маршруты, которые они раньше обслуживали: Хобарт и Кантон, Икике и Порт Виктория — теперь уже давно позабытые имена, и пустынные ветра шумят посреди обветшалых верфей и проржавевших лачуг там, где когда-то тысячи матросов сходили на берег в увольнительную, чтобы просадить накопившееся жалованье на выпивку, карты и шлюх.

Пернамбуку в 1902 году не входил в первую десятку портовых городов, но уж точно входил во вторую, поскольку обслуживал большую часть северо-бразильской торговли кофе, сахаром и хлопком.

Прибыв туда тем сентябрьским утром, мы насчитали в гавани пятьдесят восемь кораблей — парусников и пароходов. С неимоверными трудностями, раздавая взятки направо и налево, мы все же нашли место в дальнем углу гавани между двумя другими военными кораблями — зашедшим с протокольным визитом французским броненосным крейсером «Данфер-Рошро» и американским шлюпом, взыскивающим долги с непокорных.

Мы бросили якорь, безупречно свернули паруса, спустили верхние реи и стеньги на палубу.

Назначили портовую вахту, извели месячный запас карболки, чтобы привести корабль в состояние, пристойное для приема делегаций, а когда закончили — спустили шлюпки для моряков, отправляющихся в увольнительную, а те пока суетились на нижней палубе, бреясь и наглаживая белую парадную форму.

В начале первой собачьей вахты удостоенные увольнительной построились на палубе для инспекции боцманом и вахтенными офицерами, а когда их признали пригодными, то приказали получить у казначея накопленное жалованье и премии, выдаваемые золотыми монетами в двадцать крон.

Процедура закончилась, последовала команда погрузиться в шлюпки и грести на берег, где матросы уже приготовились разбрасывать накопленные за два месяца в море деньги и энергию.

Судя по всему, найти развлечения в Пернамбуку можно было без проблем. До сих пор мы посетили только два заметных города — Гибралтар и Фритаун. Богобоязненные, степенные и несколько неряшливые места под властью Британской короны.

Пернамбуку никак не подходил ни под одно из этих чопорных определений. На самом деле, он считался чем-то типа морского пограничного городка, слишком необузданного и развращенного, чтобы выпускать в него группу юных морских кадетов без присмотра. Так что нас оставили на борту и нагрузили работами по чистке и покраске под руководством линиеншиффслейтенанта Микулича, который пребывал в более отвратительном, чем обычно, настроении, поскольку нес дневные вахты.

Нас, четверых кадетов-второкурсников, послали в трюм, в еле освещенный канатный ящик, дав убийственную задачу очистить ржавчину и старую краску с якорной цепи. Звено за звеном, используя только песок и куски старой парусины. Непередаваемо отупляющее занятие.

В полдень следующего дня начали прибывать шлюпки с моряками, возвращающимися из увольнения. Первые партии выживших после ночного кутежа. Мы прокрались, чтобы взглянуть на них через открытый световой люк — сцена напоминала нечто среднее между отступлением под Москвой и картиной Жерико «Плот «Медузы»«.

Примерно семидесяти ходячим раненым — результат местного рома и драк — санитары при необходимости оказали первую помощь, а затем сопроводили или перенесли на нижнюю палубу, чтобы те отоспались от одного из самых убийственных похмелий в истории австрийского флота.

Позже нас заставили драить орудийную палубу прямо у них над головами, и мы не уставали развлекаться, слушая их стоны и проклятья, когда кто-то из нас ронял швабру.

На третий день этого визита и для кадетов настала очередь сойти на берег. Нас, одетых в белые парадные мундиры с кортиками на ремне, переправили туда на десятиметровом баркасе. В ушах еще долго звенели прощальные инструкции капитана — вести себя достойно, как будущие австрийские офицеры, представители самого почтенного и самого католического правящего дома Европы.

Впрочем, возможностей вести себя иначе у нас было не много — едва выгрузившись с баркаса, мы оказались в окружении бдительного и непреклонного эскорта из старшин во главе с линиеншиффслейтенантом Свободой, значение фамилии которого мы вспоминали с сожалением, и фрегаттенлейтенантом Буратовичем, раздраженным тем, что из-за опоздания на вахту его не отпустили в увольнение.

В общем, единственной уступкой тому, что моряки обычно считают увольнением на берег, было лишь то, что нас не заковали лодыжка к лодыжке в кандалы и не приставили охрану с примкнутыми штыками.

Мы строем обошли собор, ботанический сад, здание местного правления, президентский дворец, музей древностей («примечательная коллекция глиняных артефактов доколумбовой эпохи»), а также прочие достопримечательности: колониальный португальский стиль, обваливающиеся фасады, окрашенные охрой, обилие синей и белой керамической плитки.

Несмотря на строгий регламент нашей экскурсии и сильную жару, я решил, что Пернамбуку — или Ресифи, как, я полагаю, следует называть его теперь — мне, пожалуй, нравится. Хотя, должен признать, город это грязный, перенаселённый и довольно убогий.

Но я всегда именно так и представлял себе тропики — испанские колонии из пиратских историй. В сравнении с унылой, сырой и нездоровой серостью Фритауна это место просто звенело жизнью, сверкало кричаще-яркими красками, как крылья попугая.

А что касается его обитателей — мы, выросшие среди розовато-серого однообразия Центральной Европы, оказались просто не готовы к такой обширной цветовой гамме. Казалось, этот город придуман как своего рода палитра пигментации человеческой кожи, наподобие тех раскладок с маленькими блестящими образцами цветов, которые можно взять в мастерской декоратора.

На этих бурлящих улицах были все: от западноафриканского иссиня-черного через шоколадно-коричневый и китайский светло-липовый к индейскому медному, португальской корице и североевропейскому розовому. Разинув рот от изумления, мы рассматривали потрепанное великолепие людей и их костюмов. Цвета, которые под северным небом выглядели бы отвратительно, здесь казались совершенно правильными и предопределенными богом, как оперение ярких птиц, трепещущих в ветвях дерева джакаранда в муниципальном парке.

Если таков мир за пределами Европы, то большинство из нас пришло к выводу о правильности выбора профессии, особенно когда девушки с большими темными глазами, гулявшие с мамашами в jardim botánico, начали украдкой посматривать в нашем направлении.

В тот момент и мы, и они находились под строжайшей опекой. Но всего через несколько лет мы могли бы вернуться сюда лейтенантами в черно-желтых портупеях без назойливых унтер-офицеров.

Наступил вечер, и нас загнали на борт. Двое кадетов смогли ускользнуть от эскорта, и теперь их искали пикеты морской полиции. Что касается остальных, то завтра утром мы возобновим работы над такелажем и прочими бесконечными задачами по поддержанию в чистоте и порядке парусного корабля. Прочей же команде дали двухдневное увольнение, и они испарились еще позавчера.

Самые слабые уже вернулись на борт и теперь лежали на нижней палубе как брёвна, но «выздоравливающие» из первой партии, отпущенной на берег, уже потихоньку начинали ковылять по кораблю — бледные, с ввалившимися глазами.

На следующий день меня присоединили ко второй собачьей вахте с шести до восьми вечера: стоять наготове у трапа правого борта для встречи каких-то особых гостей. Казалось, это будут скучные два часа, особенно после того, как все рутинные действия были выполнены. Тотчас после того, как мы встали на якорь, местный медицинский офицер поднялся на борт, чтобы провести необходимый медосмотр — то есть пронестись трусцой вдоль выстроенных в шеренги матросов, прежде чем подписать бумагу, провозглашающую наш корабль свободным от желтой лихорадки, оспы, бубонной чумы, холеры, сибирской язвы и прочих мелочей.

Местный губернатор и его семья посетили «Виндишгрец» в первый же вечер, и их развлекали в капитанской каюте, а епископ, монсеньор Фернандес, нанес визит на следующий день. В тот же день к нам зашли выпить офицеры французского и американского кораблей — это традиция в иностранных портах — и на этом всё, больше никаких посещений до конца нашего пребывания.

Капитан с облегчением переоделся и на следующее же утро на своей гичке уплыл на берег и исчез неизвестно где. Ученые тоже сошли на берег: профессор Сковронек намеревался прочитать лекцию на тему «Опасность межрасовых браков» в местном сообществе евгеники, хотя немного поздновато — к такому выводу мы все пришли после тура по Пернамбуку.

Что касается офицеров, то все они растворились, приняв приглашение пару дней погостить в глубине страны. Все, за исключением несчастного фрегаттенлейтенанта Буратовича, еще отбывающего наказание за опоздание на вахту.

Пока что всё затихло, насколько это возможно на паруснике, бросившем якорь в порту. Я стоял у поручней, раздумывая, могу ли рискнуть и незаметно облокотиться, чтобы понаблюдать за солнцем, садящимся в покрытые лесом холмы. Одолевала скука, хотя, несомненно, вокруг было очень красиво, особенно когда на берегу начали зажигаться первые огоньки. Неожиданно снизу послышался голос, и к кораблю подплыла лодка. Это оказался зеефенрих Коларж на корабельном ялике.

— Эй, на палубе! Это ты, Прохазка?

— Привет, Коларж, — сказал я, выйдя на решетку наверху трапа. — Что случилось? — Я уловил нотки беспокойства в его голосе.

— Это насчет капитана, мы его потеряли.

— Что к чертям значит «потеряли»?

— На набережной ходят слухи, что где-то в городе с капитаном австрийского корабля произошло нечто ужасное. Только я не знаю, что случилось или где. Вернее, все вокруг говорят, будто знают, что и где, но я не понимаю португальский, поэтому не могу ничего разобрать. Позови вахтенного офицера.

Я кинулся вниз и постучал в дверь каюты Буратовича. Он сидел без кителя и читал старый и весьма замусоленный экземпляр венского фривольного журнала «Пшютт».

— Какого черта тебе нужно, Прохазка?

— Разрешите доложить, герр лейтенант, там зеефенрих Коларж, и он говорит, с капитаном что-то случилось. Поднимитесь, на палубу, пожалуйста.

Буратович закряхтел, надевая китель.

— На самом деле, — проворчал он, — это уже слишком. Может человек получить хотя бы немного покоя вечером? Помяните мое слово, быть офицером этого корабля даже хуже, чем сидеть в тюрьме. Одна чертовщина за другой... — Он проследовал за мной на палубу и послушал объяснения Коларжа.

— Ладно, Коларж, если вы не знаете, может быть, у кого-то еще есть идеи, куда делся старый дурак или что с ним случилось?

— Осмелюсь доложить, герр лейтенант, никто точно не знает, и совершенно точно там никто не говорит по-немецки.

— О господи, это значит, что кто-то должен пойти и поискать его. Ну, я, конечно, пойти не могу, ведь я единственный офицер на борту... Прохазка, вы вроде бы сообразительный человек, идите вниз, возьмите пикет морской полиции и дуйте на берег искать капитана.

— Со всем уважением, но где, герр лейтенант?

— Господь всемогущий! Ты, полудурок, если бы я знал, где его искать, я бы тебя туда не отправлял, не так ли? Ищи по всему городу, улица за улицей. Ориентируйся на звук, где-то должна подняться суета, если его переехал трамвай или что-то вроде того. Если ничего не выйдет, ищи в местных больницах.

Вот так получилось, что сентябрьским вечером 1902 года, как только короткие тропические сумерки легли на портовый город Пернамбуку, я, шестнадцатилетний морской кадет Австро-Венгерской монархии, обнаружил себя во главе пикета морской полиции, состоящего из восьми крепких усатых далматинских моряков, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками.

Перед нами стояла незавидная задача. Никто из нас не говорил по-португальски, а лежащая перед нами часть города состояла из плотной сети улиц и проспектов, пересекающихся под прямыми углами.

Нас было маловато, чтобы стучаться в каждую дверь поочередно и спрашивать, нет ли внутри «капитано аустриако», раненого или иным образом пострадавшего. Так что пришлось пробиваться через толпу на набережной и обыскивать улицу за улицей в надежде, что удача приведет нас к командиру.

Безусловно, на нас косились с удивлением, когда мы вошли в матросский район. Я бы очень не хотел оказаться здесь в одиночестве в сумерках, когда из питейных притонов на улицы вываливаются пьяные драчуны.

На одном перекрестке кольцо подбадривающих моряков окружило ножевую драку, а на другом толпа гуляк смотрела на французского матроса без штанов, танцевавшего хорнпайп. Что касается коренных обитателей этого квартала, даже хорошо воспитанному юноше из Центральной Европы вроде меня не нужно объяснять, какого рода торговля шла на этих улицах, однозначно не имевшая ничего общего с хлопком, кофе или сахаром.

Мы миновали одну такую оживленную улицу, и я начал задумываться, в какой момент мы смогли бы достойно отказаться от поисков незнамо чего в неизвестном городе с неизвестным языком.

Затем впереди я увидел небольшую толпу, собравшуюся у дверей богато украшенного, но довольно обшарпанного двухэтажного дома, своего рода сгусток уличной суеты. Люди стояли довольно мирно, и кто-то держал керосиновую лампу, так что я заключил, что это не очередная драка.

Мы протиснулись сквозь зевак к центру круга. Пять или шесть мужчин с лампой нагнулись над фигурой, лежащей в дверном проеме. Когда я приблизился, один из них встал, нащупывая пульс жертвы. Он заговорил по-английски.

— Н-да, Джим, похоже, ему крышка, это точно.

«Он?» Но у дверей лежала крупная женщина в длинном черном шелковом платье с пышными нижними юбками... Затем все расступились, и я увидел, что у женщины знакомая длинная седая борода. Не может быть... Но это так, глаза фрегаттенкапитана Максимилиана Славеца, барона фон Лёвенхаузена слепо смотрели на нас в свете керосиновой лампы. Человек, названный Джимом, повернулся ко мне.

— А ты кто, молодой сэр?

— Кадет Отто Прохазка, сэр, Австрийский паровой корвет «Виндишгрец», стоящий на якоре во внешней бухте. Боюсь, что этот человек — наш капитан.

— Был вашим капитаном, вы имеете ввиду. Похоже, он умер от апоплексического удара.

Я понял, о чем он говорит — лицо Славеца приобрело грязный сине-пурпурный цвет, а из уголка рта стекала тонкая струя кровавой пены.

— Однако, если я правильно понял, ты сказали, что ты с австралийского корабля? По произношению ты не похож на австралийца, сынок.

— Нет, потому что мы не австралийцы, а австрийцы, понимаете? Ав-стрий-цы.

Он посмотрел на меня с очевидным недоверием.

— Ну, может и так. Всё, что я могу сказать, хорошенькое дельце послать сюда юношу вроде тебя, чтобы забрать своего капитана с порога борделя.

— Мы можем внести его внутрь? Убрать с улицы?

— Никаких шансов, юный сэр: похоже, с ним там плохо обошлись, просто вышвырнули оттуда, чтобы не иметь потом проблем с полицией. А теперь заперли дверь, и мы их не заставим открыться. Они никому не ответят. Если хочешь совет, то лучше забрать его на корабль как можно скорее и надеяться, что никто не станет задавать вопросов.

Итак, с помощью Джима и его товарищей мы взяли старую дверь, положили на неё нашего уважаемого командира, завернутого в позаимствованную простыню, и на плечах отнесли его сначала на пристань, а затем на шлюпке переправили на корабль.

Вот что такое ответственность, подумал я. Четыре часа назад я был сопливым кадетом, соскребающим старую краску с якорной цепи как чернорабочий, а теперь стою у трапа правого борта, желая доложить вахтенному офицеру, что в шлюпке лежит тело нашего капитана, переодетого женщиной и умершего, очевидно, от инсульта, перенесенного в борделе.

Думаю, именно тогда я понял, что есть преимущества в том, чтобы быть самым младшим в служебной иерархии, особенно если до буквы выполнять свой долг в полной уверенности, что если произойдут какие-то ужасные последствия, то это уже не твоя ответственность и с ней придется разбираться вышестоящим начальникам.

На другой день поднялась ужасная суматоха, это уж точно: шлюпки ракетами летали между кораблем и берегом, офицеры посылали в Вену срочные телеграммы и получали не менее срочные ответы.

А что касается меня, то я нечаянно заслужил такую пирушку на нижней палубе, на какую не мог рассчитывать ни один младший кадет. Меня бесконечно расспрашивали о каждой детали одежды «Старика», когда мы его нашли — стеклянные бусы, как говорят некоторые, или искусственный жемчуг? Я играл роль человека бывалого, для которого обнаружить на пороге бразильского борделя мертвым своего старшего офицера, переодетого женщиной — дело привычное. Слушатели внимали мне открыв рот.

В конце концов, все прошло гладко, как это и бывает в вооруженных силах. Местная полиция оказалась невероятно коррумпированной, так что не возникло какой-либо чепухи, связанной с задержкой отплытия из-за расследования. Корабельный хирург провел поверхностное вскрытие, которое подтвердило причину смерти — внутримозговое кровоизлияние из-за сильного перенапряжения. Тем всё и кончилось. В связи с жарким климатом похороны назначили на следующий полдень.

Осталось только уладить несколько деталей, необходимых для оформления австрийского сертификата о смерти, также требовалось забрать из борделя одежду капитана.

Эту задачу поручили линиеншиффслейтенанту Залески, отчасти потому, что он неплохо знал португальский и мог взять показания у хозяйки заведения, отчасти потому, что он успел (как поговаривали) за время своих предыдущих визитов в Пернамбуку стать другом этой дамы.

К моему удивлению, Залески потребовал, чтобы я сопровождал его, дабы вести записи и засвидетельствовать заявление хозяйки. По этому поводу я вопросов не задавал: Залески всех приучил никогда не задавать ему вопросов. Так что я взял блокнот, карандаш, вещевой мешок для капитанской одежды и присоединился к линиеншиффслейтенанту, после чего нас на гичке перевезли на берег.

Каса да Рефрескаменто оказалась мрачным местом, как и можно было ожидать, учитывая, чем там торговали. Ближе к полудню учреждение было закрыто уже несколько часов, после того как последний бледный гражданин пробрался домой после ночного кутежа.

Пара дамочек потягивались и позевывали на балконе, но нам открыла пожилая смуглая служанка, которая проводила нас в выложенный плиткой коридор.

Хозяйка вышла и поприветствовала нас обоих, затем взяла лейтенанта за руку и указала на свой кабинет. Я должен был ждать в коридоре? Прежде чем я понял, что происходит, они подтолкнули меня к каменной лестнице на второй этаж и открыли дверь.

— Так, Прохазка, мне нужно примерно сорок минут, не нужно нас сопровождать, я позже продиктую вам показания. А пока что займитесь чем-нибудь полезным.

Меня охватила внезапная паника.

— Но герр шиффслейтенант...

— Идите туда и получайте удовольствие. Это приказ.

Дверь захлопнулась. Я обернулся. Она стояла спиной к трепыхающимся жалюзи. Темноволосая симпатичная девушка примерно моего возраста, в одной нижней юбке. Я покраснел и неловко вцепился в дверную ручку, пытаясь сбежать.

— Desculpe senhorita... эээ ... Não falo bem portugues...

— Proszę, nie trzeba się przejmować. — она улыбнулась.

Я озадаченно замер.

— Но вы говорите по-польски, я не понимаю, как вы узнали?

— Мне сказал лейтенант Залески. Я говорю по-польски потому, что я Стефания Одржутик из Кржеминики в Галиции, также известная как донна Роза Амелия с улицы Амилькара Карвальо.

— Но что вы здесь делаете?

— Трахаюсь в основном. Люди не ходят в бордели читать газеты.

— Но как вы сюда попали?

Я, конечно, слышал многое о южно-американской торговле белыми рабами, желтая пресса Центральной Европы в те дни была нафарширована сенсационными историями о невинных молодых девушках, усыпленных хлороформом на пути домой с фортепьянных уроков и проснувшихся в борделях на набережной Буэнос-Айреса. Жертвы сутенеров с фамилиями типа Глюкштейн и Апфельбаум, похищенные и вывезенные в Латинскую Америку безо всякой надежды дать знать о своем местонахождении страдающим родителям.

— Просто приплыла из Генуи на пароходе, как и все, — сказала она.

— Ты была одна? Тебя накачали снотворным и заперли в каюте?

— Нет, глупыш, — она рассмеялась, — нас было восемь человек, и мы приехали из Лемберга. И никто нас не запирал, мы договорились с нужными людьми.

— Вы знали, зачем едете сюда?

— Конечно знали, герр Грюнбаум все с нами обсудил. Мы могли бы делать это триста раз в день по две кроны за раз в военном борделе или восемь раз в день по пятьдесят крон в доме повыше классом в Лемберге. Или мы могли приехать сюда, но только самые красивые из нас, на двадцать пять раз за пятьсот эскудо плюс питание и жилье бесплатно, что составляет прибавку в пятнадцать процентов. Также мы получаем пособие на одежду и бесплатное медицинское обследование каждую неделю, выходной в среду после обеда и отдых по воскресеньям после мессы и в дни святых. Так что всё вместе — в общем-то неплохая сделка.

— Как по мне, это ужасная сделка.

— Это потому что ты мужчина, ну, почти, и притом шикарный. Для девушки типа меня это единственный способ вырваться. Если честно, жизнь в Кржеминиках была бы гораздо хуже, какой-нибудь вонючий крестьянин пользовал бы меня как корову и брюхатил детьми каждый год, а затем, через девять месяцев, ожидал, что я буду таскать воду ведрами из деревенской водокачки по грязи.

— А как же деградация, риск заболевания...

— Заболевания? Половина жителей нашей деревни умерла в прошлом году от тифа, и они так же мертвы, как если бы умерли от сифилиса, но при этом еще и заработав немного денег.

— И неопределенность...

— Не говори мне о неопределенности, единственная определенность, которую я имела в Галиции — судьба дерьмового бедняка до конца жизни. Нет, здесь мне не нужно ходить с сосульками, полгода свисающими с задницы, здесь есть вино и симпатичные платья, а некоторые клиенты весьма неплохи, иногда они делают мне подарки... — Она захихикала. — Есть один кофейный плантатор, на которого я положила глаз. Кажется, я ему нравлюсь, в любом случае, он продолжает заходить. Я думаю, что могла бы выйти за него замуж и стать респектабельной дамой, ходить на мессу в черной мантилье и открыть благотворительное общество для падших женщин. Я могла бы даже разбогатеть и вернуться однажды в Вену как графиня. Короче... — она повернулась ко мне, — не думаю, что ты пришел сюда говорить о деловой части, так что давай перейдем к действиям...

Она легла на кушетку и задрала юбку. Я в отчаянии оглянулся на дверь. Она заметила это и улыбнулась.

— Первый раз?

Я мрачно кивнул.

— Ну что же ты не сказал, глупыш, дай я тебе помогу.

Штефка Одржутик из деревни Кржеминики в восточной Галиции была по-деловому любезна.

Как и можно было ожидать от шестнадцатилетнего юноши в первый раз, процесс закончился чуть ли не раньше, чем начался, и я лежал, задыхающийся и смущенный рядом с ней, как выброшенная на берег рыба, пока она гладила меня по голове.

Стояло утро, клиентов еще мало, и она смогла выделить чуть больше времени, чем обычно в своем напряженном рабочем графике. Затем помогла мне одеться, вытолкнула на лестничную площадку, пожелала удачи и поцеловала на прощание.

Линиеншиффслейтенант Залески ждал, прислонившись к балюстраде. Сложив руки на груди, он вопросительно смотрел на меня полуприкрытыми черными глазами. Я покраснел, щеки залила пунцовая краска. Будучи выходцем из приличной буржуазной семьи, проведя детство в маленьком провинциальном городке, я, откровенно говоря, не привык к такому практичному отношению к внебрачным половым связям.

— Ну, как она, хороша?

— Я... эээ... разрешите доложить, герр шиффслейтенант, да.

Он слегка улыбнулся.

— Хорошая девочка Штефка, я знал, что она вам понравится. Ладно, нам нужно идти.

Я застыл. Руки в карманах. Внезапно меня настигла страшная мысль: у меня с собой нет и медного фартинга. Ужасные видения пронеслись перед моими глазами, ссора на иностранном языке с мадам внизу, вызвана морская полиция, меня под конвоем выводят и бросают в корабельную тюрьму, рапорт капитана и пожизненная отметка в моем служебном деле, возможно даже сообщение моим родителям, «приговорен к четырем дням заключения после ссоры в местном борделе. Арестован после того, как пытался уйти, не заплатив за услуги».

— Герр шиффслейтенант, разрешите доложить, что...

Залески снисходительно улыбнулся. Казалось, он точно знал, что у меня на уме.

— О, не беспокойтесь об этом, Прохазка. Я уже заплатил.

— Но герр шиффслейтенант... Как я могу возместить вам?..

— Не берите в голову. Это подарок на день рождения.

— Герр шиффслейтенант, разрешите доложить, что мой день рождения в апреле.

— Я знаю, но так уж случилось, что сегодня мой день рождения. Так или иначе, смотрите на это с точки зрения заботы о здоровье. Накопление семенной жидкости в течение долгого времени заставляет ее подниматься в мозг и затмевает человеческие способности к мышлению. Это научно доказанный факт.

Мы вернулись обратно на корабль: одно заявление получено, один комплект одежды возвращен, одна девственность потеряна. Я чувствовал себя странно еще некоторое время. К страху подхватить что-нибудь неприятное примешивалось смутное ощущение, что все прошло как-то неправильно, небеса должны были распахнуться и заиграть фанфары. Но я полагаю, все ощущают такое. Что касается Штефки Орджутик, то не имею ни малейшего понятия, что с ней стало.

Надеюсь, она вышла замуж за своего кофейного плантатора. Думаю, скорее всего ее ждала нищенская могила, куда она попала, измученная болезнями и тяжким трудом, но в Бразилии ей хотя бы не пришлось пережить две мировые войны, прокатившиеся по Польше безумным паровым катком.

Я знал ее всего пятнадцать минут, но память о ней до сих пор со мной, ее смелость и энергичность, и то как она сумела привнести чуть больше человечности в свою не слишком аппетитную профессию.

Похороны состоялись после обеда и стали, по общему мнению, одним из грандиознейших зрелищ, случившихся в городе Пернамбуку. Все население наблюдало за движением кортежа от причала к кладбищу аббатства на материке.

Мы позаимствовали орудийный лафет в местном гарнизоне, но всё остальные сделали сами: корабельный оркестр, безукоризненный отряд моряков, медленно марширующих за лафетом с перевернутыми винтовками, бархатная подушка с пришпиленными наградами Славеца поверх накрытого флагом гроба, его двууголка и сабля, покоящиеся рядом.

Получилось то, что венцы называют ein schone Leiche, «прекрасные похороны», и местные высоко оценили их, даже не являясь знатоками похоронной пышности.

Погода подпортила эффект на обратном пути с кладбища, когда небеса лопнули и низвергли проливной дождь. Когда мы достигли набережной, дренажная система нижнего города не выдержала и фонтаны сточных вод хлынули из колодцев и люков, мягко испаряясь на солнышке после того, как небо очистилось.

Судовой врач объявил тревогу и приказал всем срочно вернуться на борт, опасаясь вспышки тифа или даже холеры. Линиеншиффслейтенант Залески, Гаусс и я стояли на набережной, наблюдая за тем, чтобы никто не остался на берегу. Нам пришлось ждать отдельную гичку, потому что последняя лодка была перегружена и не могла взять нас на борт.

— Лучше выпить и перекусить, пока мы ждем,— сказал Залески, — завтра мы отплываем в Кейптаун, так что впереди у нас месяц на солонине и сухарях. Давайте, молодежь, поешьте чего-нибудь приличного, пока есть возможность.

Мы вняли его совету и составили ему компанию в баре на набережной, где он знал хозяина.

Там мы с Гауссом вкушали охлажденный кофе и напиток из рома и кокоса, который нам рекомендовали, а я попробовал восхитительные маленькие канапе с рыбой, предложенные хозяином, «сальгадиньос» или типа того. Наконец, прибыла гичка, и мы вернулись на борт, попрощавшись с Пернамбуку.

По возвращении мы нашли команду корабля в расстроенных чувствах. Не только из-за того, что мы похоронили капитана, а для корабля это сродни смерти монарха, но и из-за телеграмм, пришедших в наше отсутствие.

В одной из них корветтенкапитан Фештетич назначался на пост капитана до конца плавания. И как будто эта новость была недостаточно тревожна, другая телеграмма сообщала о судьбе десантного отряда Грабовского, отправившегося в джунгли Западной Африки полтора месяца назад.

Оказалось, что он в конце концов объявился в Бунсвилле. Скорее то, что осталось от отряда, всего два истощенных человека на носилках в жару и бреду — малярия, болотная лихорадка, желтая лихорадка, денге и все остальные лихорадки. Отряд начал болеть на четвертый день похода, и один за одним все умерли.

Что же пошло не так? Почему антилихорадочный коктейль профессора Сковронека так хорошо помог одному отряду и совсем не помог другому? Почему он не сработал даже против обычной малярии, хотя содержал суточную дозу хинина? Таинственная история, и даже профессор, что было для него нехарактерно, не мог никак это объяснить.