Annotation

Продолжение приключений Отто Прохазки - офицера-подводника Австро-Венгерского императорского флота во время Первой мировой войны. После долгого возвращения из Китая Прохазку назначают командовать устаревшей подводной лодкой. Впереди череда трагичного и смешного, невероятных заданий, где будет все: торпедные атаки, схватки с аэропланами и дирижаблями, диверсионные миссии. Помимо приключений читатель найдет здесь удивительно захватывающую панораму Австро-Венгрии, уникального государства с уникальной судьбой, куда автор органично вписал своего героя.

Реквизиты переводчика

...

Географические названия

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Эпилог

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

Реквизиты переводчика

Совместный перевод Александра Яковлева ( http://csforester.ru ) и группы «Исторический роман» ( https://vk.com/translators_historicalnovel ), 2017 год.

Над переводом работали: Александр Яковлев, victoria_vn, gojungle, nvs1408 и Oigene .

Поддержите нас: подписывайтесь на нас В Контакте!

...         

Эта книга посвящается всем тем, чьи истории никогда не были рассказаны

Образованная в 1867 году Австро-Венгерская империя представляла собой объединение двух почти независимых государств под скипетром одного монарха, императора Австрийского и короля Венгерского, из которых титул последнего имел только номинальный статус. Остальная часть монархии расплывчато обозначалась под именем «Австрии» — своего рода умозрительное сокращение для скопища провинций, распростершихся не совсем правильным полукругом от Украины до Далмации, до самого конца империи не имевшего официального наименования.

В этой связи в течение пятидесяти одного года практически все учреждения и многие чиновники этого составного государства имели пред своим названием инициалы, обозначающие их принадлежность к той или иной части державы. Совместные австро-венгерские институты обозначались как «императорские и королевские»: «kaiserlich und königlich», или «k.u.k.» для краткости. Те, что относились к австрийской части монархии, именовались «императорско-королевскими»: «kaiserlich-königlich», или просто «k.k.», в дань уважения статусу государя как императора Австрии и короля Богемии. Тем временем чисто венгерские ведомства назывались «королевскими венгерскими»: «königlich ungarisch» («k.u.») или “kiraly magyar” (“k.m.”).

Если читатель найдет эту схему несколько запутанной, то может утешаться тем, что она с равным успехом ставила в тупик и современников.

Австро-венгерский флот следовал принятой на Европейском континенте практике измерять морские расстояния в милях (1 852 м), сухопутные в километрах, боевые дистанции в метрах, а калибр артиллерийских орудий в сантиметрах. Однако он придерживался бытовавшего в Англии до 1914 года обычая отмерять время двенадцатичасовыми интервалами. С 1850 года и далее надводные корабли обозначались как «Seiner Majestats Schiff» — «S.M.S.». Подводные лодки официально именовались как «Seiner Majestats Unterseeboot», или “S.M.U.» , но на практике почти всегда сокращались до просто «U», как в кайзеровском германском флоте.

Географические названия 

Аббация - Опатия, город в Хорватии на северо-востоке полуострова Истрия, на берегу залива Кварнер Адриатического моря.

Адельсберг - Постойна (Словения).

Аграм - Загреб (Хорватия).

Бреслау - Вроцлав (Польша).

Брюнн - Брно (Чехия).

Будуа - Будва (Черногория).

Будвайс - Ческе-Будеёвице (Чехия).

Сансего - Сусак (небольшой песчаный остров в заливе Кварнер. Располагается на севере адриатического побережья Хорватии).

Кастельнуово - Герцег-Нови, город в Черногории. Расположен на берегу Которского залива Адриатического моря.

Каттаро - г. Котор в Черногории, на берегу Которского залива Адриатического моря.

Цериго - остров Китира (Греция).

Цериготто - остров Антикитира (Греция).

Черзо - Црес (остров в Адриатическом море, в северной части Хорватии, возле далматинского побережья в заливе Кварнер).

Комиса - Комижа (Хорватия).

Курцола - остров Корчула (Хорватия).

Дигнано - Воднян (Хорватия).

Дивакка - Дивача (Словения).

Дураццо - Дуррес (Албания).

Фано - остров Отони (Греция).

Фиуме - город Риека в Хорватии, в северной части Далмации, рядом с полуостровом Истрия.

Дженович - Дженовичи (Черногория).

Гравоза - Груж (Хорватия).

Германнштадт - Сибиу (Румыния).

Инкороната - остров Корнат (Хорватия).

Кашау - Кошице (Словакия).

Клаузенбург - Клуж/Коложвар (Румыния)

Кронштадт - Брашов (Румыния).

Лаги - мыс Кеп и Лагит (Албания).

Лагосто - остров Ластово (Хорватия).

Лайбах - Любляна (Словения)

Лейтмеритц - Литомержице, старинный город в Чехии, расположенный в долине Эльбы и Огрже, примерно в семидесяти километрах от Праги.

Лемберг - Львов (Украина).

Лесина - остров Хвар (Хорватия).

Лингетта - мыс Кеп и Гюхеза (Албания).

Лисса - остров Вис (Хорватия).

Луссин-Гранде - Вели-Лошинь (остров в Адриатическом море, в северной части Хорватии, возле далматинского побережья в заливе Кварнер).

Марбург - Марибор (Словения).

Марош - река Муреш (Румыния).

Медолино - Медулин (Хорватия).

Меледа - Молат (остров в Адриатическом море, в центральной части Хорватии, к северо-западу от города Задар).

Мерлера - остров Эрикуса (Греция).

Одерберг - Богумин (Чехия).

Олмуц - Оломоуц (Чехия).

Оппельн - Ополе (Польша).

Пали - мыс Кеп и Палит (Албания).

Паренцо - Пореч (Хорватия).

Паксос - остров Пакси (Греция).

Пилзен - Пльзень (Чехия).

Пола - Пула, город в Хорватии, на западном побережье полуострова Истрия в Адриатическом море.

Порто-Росе - Росе (Черногория).

Пунто д'Остро - мыс Остри Ртич (Хорватия).

Рагуза - Дубровник (Хорватия).

Родони - мыс Кеп и Родонит (Албания).

Сан-Джованни ди Медуа - Шенджин (Албания).

Сан-Педро - Свети-Петар (Хорватия).

Санти-Кваранта - Саранда (Албания).

Сасено - остров Сазани (Албания).

Себенико - Шибеник (Хорватия).

Семани - река Семан (Албания).

Сансего - Сусак (небольшой песчаный остров в заливе Кварнер. Располагается на севере адриатического побережья Хорватии).

Скумбини - река Шкумбини (Албания).

Спалато - Сплит (Хорватия).

Страхниц - Стрхнице (Чехия).

Теодо - Тиват, город в Черногории на берегу Бока-Которского залива Адриатического моря.

Трау - Трогир (Хорватия).

Троппау - Опава (Чехия).

Валона - Влёра (Албания).

Вегила - остров Крк (Хорватия).

Занте - остров Закинф (Греция).

Зара - Задар (Хорватия).

Зенгг - Сень (Хорватия).

Глава первая

Зачем я вам все это рассказываю

Плас-Гейрлвид, Пенгадог

(недалеко от Ллангвинида, Западный Гламорган),

сентябрь 1986 г.

Полагаю, многие из моих слушателей склонятся к такому мнению: раз уж человек сто один год ждал, прежде чем поведать свою историю потомкам, так это потому, что ему и рассказать-то нечего. Боюсь однако, что к моему случаю это отношения не имеет. Поймите, пожалуйста, что я сижу здесь и диктую в эту маленькую машинку не только ради себя, но и ради вас тоже. Надеюсь, естественно, что эта моя болтовня имеет определенную историческую ценность, а быть может, способна развлечь вас, и даже позабавить. Но главное, к чему стремлюсь я, делая эту запись, так это попробовать самому все осознать. Провести, если угодно, последнюю сверку счетов, прежде чем мое затянувшееся плавание закончится, и меня отбуксируют к месту последней стоянки.

Думаю, времени у меня осталось не слишком много. Подобное утверждение вряд ли стоит называть откровением, когда слышишь его из уст человека, отпраздновавшего полгода назад свой сотый день рождения. Но дело в том, что призраки роятся вокруг меня денно и нощно в эти последние месяцы, начиная с момента появления этого альбома и моего приезда сюда, в место, название которого я не стану даже пытаться произнести. Впрочем нет, «призраки» — не совсем правильное определение. Нет ничего зловещего или угрожающего в этих неожиданных, ярких и совершенно непредсказуемых визитах, которые совершают события и люди семидесятилетней давности в мой сегодняшний мир. Совсем наоборот, теперь, когда я привык к ним, они приносят мне ощущение своеобразного покоя. Нельзя назвать их также неощутимыми и смутными — на деле они кажутся куда более реальными чем события, происходившие пару минут назад. Или по крайней мере то, что сходит за события в доме престарелых, полном жалких эмигрантов из Центральной Европы. Являются призраки мне, или это я являюсь им? А может, они находились здесь всегда? Честное слово, не берусь сказать. Знаю только, что время распалось на части: по мере того, как я дрейфую в вечность, день и ночь, прошлое и настоящее смешиваются, будто карточная колода.

Вчера ночью была гроза с теми могучими, сварливыми раскатами грома, которые прокатываются над облаками. Я лежал, полуспя-полубодрствуя, как будете дремать и вы, если доживете до моих жутко дряхлых лет. А потом вдруг, незнамо почему, я снова очутился на борту U-26 тем утром — где-то в мае 1917 года, когда английские эсминцы засыпали нас глубинными бомбами у Мальты. Это не был сон, уверяю вас. Я снова находился в тесной, душной рубке. Мы петляли, ныряли и путали следы в этих непроглядных зеленоватых сумерках, и подпрыгивали как лягушки в ведре всякий раз, когда от мозгодробительного разрыва меркли электрические лампы, а хлопья белой краски сыпались с переборок. Нет, это не был сон. Все были точно такими же, как в то утро. Вот мой старпом Бела Месарош — на лбу застыли капли пота, а пальцы, которыми он цепляется за край штурманского стола, побелели от напряжения. Вот рулевой, черногорец Григорович — высокий и бесстрастный как всегда, с яйцевидной формы лицом и нафабренными усиками. Он вжимается в кресло, установленное за рулевым колесом и картушкой гирокомпаса, и репетует мои команды с таким спокойствием, будто управляет паровой пинассой во время регаты в гавани Полы. Вот только до меня доносится его едва слышное бормотание: «Пресвятая Богородица, смилуйся… Право десять, герр коммандант… Вступись за нас грешных… (Ба-бах!) … теперь и в час кончины нашей…».

Что же, даже будучи скептиком по жизни, я вынужден признать, что вмешательство Пресвятой Девы очень пригодилось нам тем утром. Мы выжили тогда, чтобы умереть в какой-то другой день. Подозреваю, что все мои товарищи уже мертвы сейчас. Упокоились много лет тому назад, все, за исключением меня, человека, которому тогда был тридцать один год и которого они звали «der Alte» — «старик».

Однако непростительно разглагольствовать вот так, даже не представившись. Извольте: Оттокар Ойген Прохазка, рыцарь фон Штрахниц, бывший капитан-лейтенант императорского и королевского флота Австро-Венгрии, бывший командующий чехословацкой Дунайской флотилией, бывший адмиралиссимус республики Парагвай, коммодор польских ВМС и чрезвычайный атташе при польском и чехословацком правительствах в изгнании, кавалер рыцарского креста Военного ордена Марии-Терезии, золотых и серебряных Знаков отличия, рыцарского креста ордена Леопольда, ордена Железной короны первого класса, креста Военной службы с лаврами, немецкого Железного креста первого класса, оттоманского ордена Лиакат с перекрещенными саблями, ордена Полония Реститута, серебряного знака Виртути Милитари, ордена Белого Льва, парагвайского Золотого Армадилла с золотыми лучами и ордена за Выдающуюся службу с планкой.

Но если вы не сочтете за труд стряхнуть поблекший титул и соскрести позолоту с побрякушек, как слои старой краски и ржавчины со старой двери, то увидите перед собой просто Отто Прохазку — так меня звали в годы австрийской службы. Либо, если вам так предпочтительнее, Оттокара Прохазку, чешского крестьянина с тем угловатым лицом, что каждое утро смотрит на меня из зеркала. Лицо морщинистого богемского старика с острыми скулами и щетинистыми седыми усами, точь-в-точь такое, какое было у моего деда и всех предыдущих сорока с лишним поколений Прохазок, ходивших за запряженных волами плугом в деревушке Страхниц, что в округе Колин, километрах примерно в шестидесяти к востоку от Праги. Предки наградили нас долгим веком. Мой дед прожил до девяноста семи лет, а отец, начальник почт и телеграфа в императорско-королевском округе, разменял бы, вполне возможно, и век, кабы не угодил под поезд.

Что до меня, то свой сотый день рождения я отметил в апреле. Мне не пришла обычная в таких случаях телеграмма от вашей королевы. Только не подумайте, что я жалуюсь. Насколько мне известно, поздравительную телеграмму надо заказать, и мать-настоятельница писала на этот счет в Букингемский дворец. Секретарь Ее Величества был исключительно вежлив, но ответил, что необходимо следовать определенным правилам, и затребовал в качестве доказательства свидетельство о рождении. Ну а кто ж скажет, где искать мое свидетельство о рождении? Быть может, гниет оно в каком-нибудь подвале в Праге, Брно или Вене. А скорее всего, сожжено и развеяно по ветру в сорок пятом. Нет, я более чем благодарен королеве Елизавете за то, что она и ее отец выделили престарелому беженцу без гроша в кармане местечко, где ему в течение последних сорока лет удалось дать покой своим дряхлым костям. А ведь с какой стати королеве заботиться обо мне? Я родился подданным императора Франца-Иосифа, и служил двенадцати разным государствам, не принося им присяги. Нет, единственную свою клятву верности я произнес в бытность розовощеким юным зеефенрихом тем утром на шкафуте старого «Бабенбурга», когда дал присягу всю жизнь служить императору и династии, и в первый раз застегнул черно-желтый шелковый пояс с кортиком, словно монахиня, принимающая клобук. С тех пор для меня все было едино: Австро-Венгрия, Чехословакия, Парагвай, Польша, Соединенное королевство Великобритании и Северной Ирландии, империи, народные республики и тысячелетние рейхи. Все они были иллюзорны как дым и мимолетны как град, что налетает августовским вечером — тот грозный центральноевропейский град, что колет черепицу, убивает животных и уничтожает гектары посевов в полях, но тает прямо на глазах, стоит солнцу выглянуть из-за тучи.

Так уж вбивали в голову нам, кадетам императорской и королевской военно-морской академии в Фиуме: «Тот, кто одевает мундир габсбургского офицера, откладывает в сторону свою национальность». Вот только ни я, ни собратья-офицеры моего поколения не ожидали, что придет день, когда этот мундир грубо сорвут с нас, и нам придется вспомнить о национальной одежке. Если удастся, конечно. Многие обнаружили, что она не слишком идет их фигуре мужчины среднего возраста. Что до меня, то я так не смог подобрать себе подходящей. В последние тридцать пять лет, с тех пор как поляки забрали мой паспорт, а чешский режим приговорил к смерти заочно, я был человеком без родины, и могу заявить, что мне любое гражданство без разницы. Вот ведь ирония судьбы, если подумать: человек без отчизны, не знающий собственного имени, родившийся в городе без названия и приехавший умирать в место, наименование которого не способен даже произнести. Когда молодой доктор Уоткинс осматривал меня пару недель назад, я спросил, не может ли он выписать мне свидетельство о смерти заблаговременно, чтобы имелся хоть какой-нибудь документ, подтверждающий факт моего существования. Врач улыбнулся уклончиво и сделал вид, что не слышал.

***

Однако, мы отвлеклись от задачи, которая заключается в том, чтобы рассказать вам, почему я решил надиктовать свои воспоминания. Думаю, начать стоит с сестры Элизабет, или Эльжбеты, если величать ее принятым на службе польским титулом. В монастырь в Илинге она приехала в середине прошлого года, будучи откомандирована из своей родной обители Сестер Вечного Поклонения, располагающегося в местечке Тарнов в южной Польше. Я отлично помню этот скучный городок, потому как поблизости от него жили мои двоюродные братья. Ну, я ничего дурного не хочу сказать в адрес сестер — монахини приютили меня, не потребовав ни гроша, десять лет назад, когда моя жена умерла, и обо мне некому стало заботиться. Все эти годы они были добры ко мне насколько возможно, с учетом того, что им приходится заботиться о добрых девяти десятках престарелых, больных и сварливых беженцев из Польши. Если честно, мне даже неудобно, что я так зажился на свете и бессовестно злоупотребляю гостеприимством сестер. Все они очень добры и милы со мной. Но при всем том я оставался очень одинок, и то были трудные годы для меня. Во-первых, будучи вроде как чехом, я оказался отделен некоей дистанцией от «чистых этнических поляков», моих сожителей (я стараюсь не называть их «сокамерниками») по обители. Мать моя была полька, я говорю по-польски чище многих из них, а моя служба польскому государству говорит, как мне кажется, сама за себя. И все же между мной и ними всегда существовали и продолжают существовать некие отстраненность и напряжение. Причина и в возрасте, поскольку теперь я «самый старший наш постоялец». Так обращается ко мне мать-настоятельница: «И как поживает этим утром самый старший наш постоялец?» — как будто я за ночь свое имя забыл! Я теперь на девять лет старше следующего по дряхлости обитателя приюта, мистера Войцеховски, совершенно чокнутого, и на тридцать восемь лет самой зрелой из сестер. Возможно, все было бы проще, превратись мои мозги в суп, но боюсь, мой ум остается таким же острым. Вот только ему катастрофических не хватало пищи в последние два года, поскольку катаракта почти не дает мне читать.

Но сестра Элизабет совсем не похожа на остальных. Надо честно признать, внешность у нее непритязательная: маленькая женщина-мышка в очках из проволочной оправы и со ртом, полным железных зубов взамен потерянных от цинги и побоев в советском трудовом лагере в сороковом году. Но для меня она как родник чистой воды, обретенный после десяти лет скитаний по камням и пустыне. Она говорит со мной о вещах, которые известны и понятны нам обоим, и обращается со мной как с разумным существом, а не как с почти умалишенным. А еще с ней весело — это прирожденный анархист, наделенный убийственным талантом подражания и относящийся с очаровательной непочтительностью к церкви и прочим поставщикам истины в первой инстанции. Насколько понимаю, ее отец занимал важную гражданскую должность в императорском и королевском министерстве образования, отвечая за средние школы во всей австрийской Польше — регирунгсрат, не меньше. Элизабет родилась в 1924 году в бывшей провинциальной столице Лемберге, переименованном ныне в Львов. Но хотя родным ее языком был польский, сестра привыкла думать о себе как о слуге сгинувшей ныне династии и ее развеянных по миру подданных. Иными словами, она дочь Старой Австрии, не затрудняющая себя вещами столь вульгарными, как национальность. Элизабет рассказывала, что одним из первых ее воспоминаний было как отец баюкает дочь, напевая «Gott Erhalte» Гайдна — чудесный старинный имперский гимн, имеющий версии на всех одиннадцати официальных языках монархии. Монахини очень заняты на кухне, но все же Элизабет находит время посидеть со мной и потолковать о местах, которые мы оба знали, о людях, которые там жили до того как грянул потоп и смел всех.

Именно сестра Элизабет одним прекрасным утром в начале мая, когда зацветают лаймовые деревья вдоль Иддесли-роуд, а железные пташки из Хитроу начинают громыхать над головой каждые три минуты, вернула мне тот альбом. Этот был день накануне моего отъезда сюда, в Южный Уэльс. Я сидел в своей комнате и смотрел как сестра Анунция пакует мой чемодан, и давит коленом на крышку, чтобы застегнуть замки. Работая, она бросала мне фразы поверх плеча в тоне, каким разговаривают с кошкой или страдающим крайней степенью дебилизма, в любом случае, с тем, от кого не ожидают ответа, да и не рассчитывают всерьез быть понятыми. Сестра рассказывала, как понравятся мне каникулы в Плас-Гейрлвиде.

— Честное слово, там, у моря, так замечательно! — щебетала она. — Пляж весь из белого песка, длиной в три километра, а волны огромные и день напролет разбиваются о берег. Вам там понравится — почти также мило, как в Сопоте.

Я собирался уже было поинтересоваться, не разрешат ли мне походить на веслах, но давно убедился, что чувство юмора совершенно не свойственно монахиням, но тут сквозь полуоткрытую дверь в комнату проникла своей слегка развалистой, бесшумной походкой сестра Элизабет. В руках у нее я заметил предмет, завернутый в пакет из магазина «Сейнсбери», а на лице ясно читались возбуждение и таинственность. Ее глаза за толстыми круглыми линзами улыбнулись, а раздвинувшиеся губы позволили полюбоваться на кошмар дантиста.

— Ах, Эльжбета, это ты? За покупками ходила, да? — спросила Анунция, но ответа дожидаться не стала. — Не присмотришь ли за старым хрычом пять минут, а то мне надо сбегать до прачечной?

Это как будто я, человек, способный читать газеты и вовсе не страдающий дряхлостью или маразмом, за двадцать секунд без присмотра залезу в розетку или захлебнусь в тазу! Когда торопливые шаги Анунции по застеленному линолеумом коридору стихли, сестра Элизабет аккуратно закрыла дверь и подошла к моему креслу.

— Вот, поглядите, что я вам принесла, — сказала она. — Наткнулась на эту вещь в лавке старьевщика на Хэнвел-Бродвей, и решила, что вам может быть интересно.

Порывшись в шуршащем полиэтиленовом пакете, монахиня извлекла большую толстую книгу в багровом муаровом переплете, сильно потрепанную. Она положила ее на стол передо мной и, отступив в сторону, стала наблюдать с видом человека, который поднес спичку к запалу старой петарды без ярлычка и ждет, что будет дальше: вылетит ли сноп синих и оранжевых искр, произойдет взрыв или просто раздастся тихий пшик.

— Спасибо, сестра Элизабет, — ответил я. — Вы слишком добры ко мне. Понятия не имею, что это такое. Не будете ли любезны передать мне очки с тумбочки у кровати?

Нацепив на нос очки, я принялся исследовать лежавший передо мной том.

Это явно был какой-то альбом: тяжелая книженция с уголками из потрепанного сафьяна и поломанным корешком. У меня представления не было, что это такое. Но едва коснувшись книги я, сам не знаю почему, ощутил вдруг волнующий сигнал: эта вещь была знакома мне раньше. Я более внимательно осмотрел книгу и заметил в нижнем левом углу передней обложки круглый вдавленный оттиск с изображением двуглавого орла в окружении надписи: K.K. HOFRAT J. STROSS-MAYER. FOTOGRAF. WIEN 7. MARIAHILFERSTRASSE 23. Когда я стал открывать книгу, руки мои задрожали, а в ушах раздался пронзительный звон. Потом взгляд мой упал на первую страницу, и мозг беспомощно затрепыхался, пытаясь примириться с тем, что перед ним.

Сомнений не было. Фотография была на некачественной, военного времени бумаге, уже потемнела и слегка искрошилась по краям. Но сомнений не оставалось: на фото был я, шестьюдесятью семью годами моложе; я стоял, опираясь на орудие, на баке идущей по морю подводной лодки, в окружении смеющихся парней, предъявляющих для проверки крашенное яйцо. Понизу шла надпись, сделанная моим собственным, некогда твердым почерком по-немецки: «U-26, Пасха 1918 г, 23 мили WNW от Бенгази».

Здесь были все, захваченные на миг, минувший вечность назад: я в морских сапогах и потрепанном сером армейском мундире с тремя нашивками линиеншиффслейтенанта на рукаве, вырезанными собственными руками из парусины; остальные в привычной для австрийских подводников смеси морской формы с облачением рыбака-далматинца; двое впередсмотрящих на рубке — Прерадович и Сувличка, если не ошибаюсь — осматривают горизонт через бинокли; наш рулевой, штейерквартермейстер Алоиз Пацак стоит за штурвалом управления в надводном положении и сурово смотрит вдаль, как подобает человеку, не имеющего времени на всякие там неуставные шалости.

Возможно, вы способны представить, какой был для меня удар оказаться лицом к лицу с самим собой, но без малого семьюдесятью годами моложе, смотрящим со страниц фотоальбома, который я в последний раз видел в своей квартире в румынском порту Браилов в 1922 году. На время я лишился дара речи, и решив, что этот маленький подарок меня-таки прикончил, сестра Элизабет вылетела в тревоге из комнаты, и вернулась через минуту со стаканчиком для вставных челюстей, полном воды с добавлением выпрошенного у дежурной поварихи спирта. Напиток вывел меня из ступора — главным образом по причине того, что я терпеть не могу водки. Но с возвращением чувств, воспоминания нахлынули с такой силой, будто во мне рухнула плотина. Плотина столь древняя, что все уже забыли о существовании за ней затянутого ряской озера.

Сейчас, пока я обращаюсь к вам, альбом лежит передо мной на столе, раскрытый именно на той фотографии. Да, все мы тут: здоровые, жизнерадостные парни в самом расцвете молодости, погожим весенним утром у берегов Африки, моряки империи, уже бредущей из последних сил к собственной могиле. Однако это фото обладает для меня не только сентиментальной или документальной ценностью, ведь оно едва не прикончило нас. Не прошло и пяти секунд как щелкнул затвор, как раздался крик впередсмотрящего по левому борту. Он заметил след торпеды, выпущенной по нам из находящейся в подводном положении субмарины, незаметно наблюдавшей за нами в течение доброго часа. К счастью, Пацак не растерялся и, не дожидаясь приказа, резко переложил руль, поэтому торпеда прошелестела у нас за кормой, пройдя буквально в паре метров. Но поздравлять друг друга было некогда: мы горохом посыпались в люк, совершив рекордное по срокам погружение, а разойдясь по местам, бросились на поиски нашего обидчика с целью вернуть должок. Однако, прорыскав с час зигзагами на перископной глубине, и не заметив даже следа противника, мы всплыли и легли на прежний курс. Враг попытался убить нас, мы, выпади шанс, поступили бы также, и что тут скажешь, кроме сдержанной записи в бортовом журнале: «9.27, 32? 24?сев. широты, 19? 01?; одиночная торпеда, выпущенная с неизвестной субмарины. Промах». Мы в очередной раз выжили, чтобы, быть может, подорваться полчаса спустя на дрейфующей мине. Кто мог за что-либо поручиться в те дни?

Глядя на эту группу смеющихся молодых людей, я ловлю себя на мысли, как всегда мало мне хотелось знать будущее. Неосведомленность о нем всегда казалась мне одним из немногочисленных анестетиков, дарованных Провидением нам, смертным. Бедняга Пацак, смотрящийся таким сильным и уверенным на своем посту в рубке — откуда мог он знать, что жить ему осталось не больше недели? А вот в задних рядах, с широкой улыбкой, в рубашке с коротким рукавом и рыбацкой шерстяной шапочке, стоит мой третий помощник, фрегаттенлейтенант Франц Ксавье Бодрен де ла Ривьер, граф д’Эрменонвиль, и пребывает в блаженном неведении о гестаповском застенке и проволочной петле, ожидающих его через четверть века. На самом деле, перелистывая истрепанные по углам страницы альбома, я не могу не думать об удивительной прихотливости судьбы: опустошен целый континент, погибли десятки миллионов людей, а этот жалкий клочок картона уцелел. И не просто уцелел, но приплыл, посредством неведомо каких течений и водоворотов, спустя шестьдесят с лишним лет, обратно в руки первоначальному владельцу. Разумеется, на следующий день сестра Элизабет снова посетила ту лавочку, но хозяин немногое помнил о том, как альбом попал к нему в руки. Он сказал, единственно, что недели три назад побывал в Норт-Эктоне с целью вычистить комнату, жильца которой, престарелого русского, украинца и кого-то вроде того, разбил паралич. Нет, он не помнит улицу или дом, только то, что там было полно грязи и мусора, вроде журналов для девочек и пустых бутылок. Единственными ценными предметами оказались старая кавалерийская сабля, которую через неделю купили, да обувная коробка с монетами и открытками. Торговец подумывал выкинуть альбом вместе с прочим мусором, но поразмыслив, выложил в картонной коробке на хромоногий стол перед лавкой, поскольку, как он сказал, не угадаешь, чем могут интересоваться люди в наши дни. Там альбом и лежал, среди выхлопных газов и под летней моросью, пока сестре Элизабет не случилось проходить заглянуть в лавку за паршивой олеографической репродукцией Сердца Христова, которая висит ныне в гостиной приюта.

Прежний владелец оставил в альбоме мало следов, если не считать пары фотографий женщины с резкими чертами лица и прической в стиле конца двадцатых годов, да открытки с видом марсельской гавани, отправленной неким Володей господину Душинскому в Антиб 20 июня 1932 года. В остальном причина, побудившая его приобрести альбом, хранить полсотни лет и тащить с другого конца Европы, остается полнейшей загадкой. Бесспорно, в альбоме есть несколько прекрасных изображений кораблей. Я всегда увлекался фотографией, и захватил одну из ранних моделей «Жуль-Эррио» с собой в первое океанское плавание, в бытность кадетом на «Виндишгреце» в 1901 г.

Ведение дневников в годы войны было, разумеется, запрещено, хотя Австрия есть Австрия, и на предписания там никто не смотрел. Однако мне на альбом было выдано особое разрешение, поскольку Военное министерство собиралось издать книгу под названием «Боевая служба подводной лодки императорского и королевского флота». Книга, естественно, не вышла, но фотографии для нее я сохранил, и не только их, но и немалое количество схем боевых столкновений, выдержек из журнала, записок о позиции и так далее. С четверть картинок выпала и потерялась, место, где они были, отмечали темные пятна на выцветших страницах. Однако их сохранилось достаточно, чтобы приковать меня к альбому на первые две недели пребывания в Уэльсе. Наконец приехала сестра Элизабет и немного отвлекла от потока нахлынувших воспоминаний о давно забытом мире.

Нет, забытом — это не совсем верное слово: я даже теперь, при всей своей телесной немощи, мало что забываю. Память у меня всегда была прекрасная: в бытность кадетом Морской академии я мог слету заучить задачник по навигации или справочник неправильных итальянских глаголов. Нет, дело в том, что за последовавшие за 1918 годы я почти целенаправленно старался не думать о своей восемнадцатилетней службе в исчезнувшем ныне императорском австрийском флоте. Та часть моей жизни никогда не забывалась, просто я скатал ее как ненужный, тронутый молью ковер, и засунул в дальний чердак мозга. Тут нет лукавства с моей стороны: я никогда не отрекался от прошлого, и не пытался, в отличие от иных моих соотечественников, состряпать с полдюжины фальшивых и противоречивых жизненных легенд. Но однажды я, тридцатитрехлетний кадровый морской офицер, оказался в нищей, потерпевшей поражение крошечной стране, у которой не имелось больше не только флота, но и береговой линии, которую необходимо защищать. В отличие от бедного отца сестры Элизабет и тысяч ему подобных, я никогда не верил и не надеялся на возвращение Габсбургов. Насмотревшись на упадок Старой Австрии, возрождение Дуалистической монархии я представлял картиной столь же маловероятной как мумию фараона, отплясывающую польку. Нет, как и десятки тысяч других обладателей черно-желтой портупеи, я старался устроиться как мог в этом жестоком новом мире голода и разрухи. Что было, то прошло, и нет смысла вспоминать о былых подвигах на службе благородной австрийской династии. Особенно в те дни, когда правительственные коридоры в Праге и Белграде заполняли толпы некогда Kaisertreu[1] офицеров, каждый из которых размахивал предвоенным полицейским досье (как правило, сфабрикованным), в попытке доказать, что уже тогда был тайным националистом. А годы спустя, в Англии, мне приходилось принимать в расчет чувства второй моей жены, Эдит. В результате атаки подводной лодки в 1916 году она лишилась брата, ходившего третьим механиком на лайнере «Персия». Эдит знала, что я служил в австрийском флоте на субмарине, но была женщиной тактичной и никогда не допытывалась о моей жизни в те годы.

Однако все это становится невыносимо сентиментальным, и если не принять мер, то скатится к одной из трогательных патриотических историй, которыми нас потчевали на уроках немецкого в Морской академии. Думаю, вы представляете, о чем речь: старый боевой конь, списанный из армии и таскающий теперь телегу с углем по улицам Вены, все еще вскидывает уши и переходит на рысь при звуках оркестра, играющего «Лотарингский марш». Так что давайте перейдем к делу.

При обычном раскладе даже почти чудесное возвращение давнего альбома с фотографиями едва ли подвигло бы меня усесться тут и утомлять вас своими мемуарами. Подобно большинству моряков, я ценю хорошую байку, однако никогда не был по натуре любителем вести дневники, и уж точно не принадлежу к людям (а их в этом приюте, к несчастью, большинство), которые считают своим долгом поведать свою жизненную историю и поделиться мудростью лет с каждым, кто не сумеет вырваться вовремя ускользнуть. Нет, в отношении меня пришлось сломать еще один барьер, и сделал это в начале июня Кевин Скалли.

Кевину по виду лет двадцать пять, и работает он тут в качестве разнорабочего по совместительству, да помогает по саду, приезжая два-три дня в неделю из Лланелли на своем стареньком «Форд-Кортина». И ему явно не доставляло удовольствия возиться с этой кучей хлама, расположенной на мысу над бухтой, сотрясаемым всяким атлантическим штормом. Сорванные водосточные желоба, текущие рамы, расколотые листы шифера, засорившаяся ливневка. Впрочем, ему не стоило жаловаться, потому как похоже, других заработков, кроме случайных, у него не было. Я познакомился с парнем месяца три назад, и он произвел на меня весьма благоприятное впечатление как один из людей пусть низкого происхождения и малообразованных, но сохранивших живой ум и любопытство, которые даже системе школьного образования не удалось из него вытравить. А еще я сразу распознал в нем след былой военной выправки. Выяснилось, что Кевин оставил два года назад службу в Королевском флоте, и с тех пор так и не смог подыскать настоящую работу. Живет он в муниципальном доме с матерью и подружкой, с которой то сбегается, то разбегается снова.

Познакомились мы с ним в начале июня, спустя недели три после моего приезда сюда. Денек неожиданно выдался погожим, и сестры разрешили мне погреться на солнышке в вымощенном каменными плитами садике за домом, который используют для сушки белья. Как приятно посиживать там часиков эдак с одиннадцати, когда нет ветра и можно любоваться на лежащий через бухту Пенгадог поросший лесом мыс — оконечность похожего на спину огромного кита хребта, который местные называют Сефн-Гейрлвид. Сестра Элизабет усадила меня в шезлонг, укутала ноги пледом, а сама покатила на почту в Ллангвинид на монастырском велосипеде. Плас располагается в семи километрах от деревни и в пяти от ближайшего паба, в необитаемом за исключением нас приходе Пенгадог, давшем свое имя бухте и почтовый адрес нашему приюту. Удаленность от алкоголя особенно тяжко сказывалась на обитателях богадельни, многие из которых привыкли забывать о горестях мира при помощи глотка полировки для металла или невообразимых продуктов перегонки изюма и гнилого картофеля. Но как говорится, дареному коню в зубы не смотрят. Местечко отошло к сестрам лет десять тому назад, будучи завещано польского происхождения фермером. Тот, по слухам, году где-то в сорок восьмом прикончил своего партнера, а тело спрятал так искусно, что полиция так и не смогла выдвинуть обвинение.

Вот так сидел я в том садике и смотрел на расстилающийся за бухтой великий океан, а образы из прошлого клубились и роились у меня в голове. Иногда сущей мелочи бывает достаточно, чтобы пробудить воспоминания: дурацкий фильм «Звуки музыки», который шел по телевизору в гостиной приюта, тот самый, в котором кто-то пытается изображать моего старого боевого товарища Георга фон Траппа; запах дизельного топлива, донесшийся от стоящего на подъездной дорожке фургона развозчика; звучащий по радио вальс из «Там, где поет жаворонок»[2], — и вот я уже снова в умирающей императорской Вене, в той безнадежной, голодной весне 1918 года. Даже здесь нет спасения, ведь голубая вода бухты — в кои веки спокойной — в обрамлении поросших соснами скал так похожа на то море, каким я впервые увидел его во время нашего семейного отдыха в Абацце в 1897 году. Ради чего разыгрывалась вся эта ужасная, горькая комедия жизни? Ни смысла, ни порядка, ни цели — прожить сто с лишним лет и закончить дни у черта на куличках мешком дряблой кожи и подагрических костей, не сильно отличающимся от кресла, на который он водружен?

В этот миг мысли мои были прерваны немузыкальным насвистыванием Кевина, появившегося в саду с перекинутым через плечо мотком провода. Сестра Элизабет познакомила нас за пару дней того, и поскольку манерам Кевин обучен не был, то и не считал само собой разумеющимся обходиться с древними развалинами вроде меня как с умственно неполноценными.

— Утречко доброе, мистер Прохазка! — жизнерадостно воскликнул он с гнусавым кардиффским выговором. — Славный денек, а? Так вы тут солнечные ванны принимаете?

— Да. Как видишь, наслаждаюсь хорошей погодой, а заодно любуюсь видом.

— Ага, видок что надо. Но вам повезло, что вы его не наблюдали, когда дождь хлещет.

— Так погода тут обычно такая плохая?

— Да не то слово, — ухмыльнулся Кевин. — Лето от зимы отличается только тем, что чертов дождь становиться чуток теплее. А когда ветер перестает, начинают считать, сколько овец сдуло.

С этими словами парень принялся за работу. Ему предстояло натянуть новую бельевую веревку для сестры Терезы, заведующей прачечной. Принесенный шнур оказался коротковат, и Кевин стал наращивать его за счет куска старого при помощи простого рифового узла. Зная, что некогда он служил на флоте, я решил немножко подтрунить над парнем.

— И чему только учат сейчас в мореходках? В мою бытность на море меня бы под капитанский рапорт притянули за такую халтуру. Тут сплеснивать надо. Воистину, куда катится этот мир?

Кевин обернулся и посмотрел на меня так, будто его змея укусила, а потом хохотнул, но как я заметил, без злобы.

— Ха! И много-то вам известно про сплеснивание? Вы хоть в море-то ходили?

— Я, молодой человек, тридцать с лишним лет тянул лямку кадрового морского офицера, а обучение проходил на настоящих парусниках. Но раз зашел разговор, сами-то вы служили?

— Я? — Кевин уставился на меня с притворным возмущением. — А это видали?

Он закатал рукав и сунул мне руку под нос. От локтя до плеча вся она была покрыта барочной вязью из дельфинов, якорей, русалок, львов, дующих в раковины тритонов и еще бог весть каких созданий, сплетенных друг с другом канатом. Посередине располагалась Британия с трезубцем. Сия английская леди невозмутимо восседала посреди всех этих иностранцев. Ниже виднелся свиток с витиеватой надписью «Дредноут» и перечнем боевых отличий. За годы я навидался татуировок, и должен признать, что эта была из числа лучших: сбалансированный дизайн и прекрасная техника, если можно так выражаться о картине, созданной посредством введения пигмента в живую кожу. То явно была работа средиземноморского художника, возможно, мальтийца.

— Видали? — повторил Кевин. — Обошлась мне в двести пятьдесят монет, уплаченных одному малому в Гибралтаре. Ему, кстати сказать, тридцати четыре сеанса потребовалось. У меня потом рука как кровяная колбаса несколько недель была — если я в койке ненароком на эту сторону поворачивался, половина кубрика просыпалась.

— Да, — снова промолвил я, вежливо разглядывая татуировку. — Весьма впечатляюще, и осмелюсь предположить, заплаченных денег стоит. Но не всяк моряк, у кого наколка.

— Слышьте-ка, пять лет службы, уволился старшим матросом, да еще две нашивки за успехи в боевой подготовке. Радио-оператор второго класса подводных лодок ее величества, это все про меня. Год на атомных и два года на дизелях.

Последнее замечание пробудило во мне интерес.

— Эге, Кевин, так выходит, между нами есть что-то общее. Я тоже был подводником.

Он недоуменно уставился на меня, не понимая, не подшучивают ли над ним.

— Да ладно! Это когда же было?

— Во время мировой войны четырнадцатого—восемнадцатого годов. Я три с половиной года был командиром подводной лодки.

Взгляд молодого человека стал еще более ошарашенным и подозрительным, но проступило в нем и любопытство.

— Вы? Командиром подводной лодки? Мне казалось, что вы поляк, не немец. Как вы тогда к ним затесались?

— Ну, это история длинная. Во-первых, я скорее чех, чем поляк, а во-вторых, командовал австрийской подлодкой, а не немецкой.

Кевин забыл про работу и подсел рядом со мной на низкую каменную стену. Нюансы европейской истории напрочь сбили его с толку. Он посмотрел мне в глаза с видом следователя, намеренного выбить из подозреваемого признание.

— Давайте-ка все по порядку: вы — польский чех и были командиром австрийской подводной лодки, так?

— Именно так.

— Ага! — На лице его появилось выражение торжества. — Мне известно, что ни черта это не так, потому во-первых, не можете вы быть поляко-чехо-австрийцем, а во-вторых, я сдавал в школе экзамен по географии, и знаю, что Австрия находится в горах. Моя мать была там в прошлом году в турпоездке, так что сведения проверенные.

— Все верно, — кивнул я, забавляясь этой маленькой перепалкой. — Не спорю. Но ты, например, валлиец, а служил в британской флоте. Что до Австрии, то сейчас это маленькое материковое государство, но в мое время представляло собой обширную империю с морскими границами и с внушительным флотом, включая эскадру подводных лодок.

— Да ну? Даже если так, поспорить готов, что вы никого не потопили.

— Напротив. За три года и семь месяцев войны на Средиземном море я потопил броненосный крейсер, эсминец, вооруженный лайнер и подводную лодку. А еще уничтожил или захватил одиннадцать грузовых судов общим водоизмещением в двадцать пять тысяч тонн, и сбил управляемый аэростат… — Кевин смотрел на меня, открыв рот, не в силах вымолвить ни слова. — Помимо этого, я повредил легкий крейсер, эсминец, вооруженный траулер и по меньшей мере два транспорта.

Тут Кевин снова обрел дар речи.

— Старый враль, как только не стыдно в таком-то возрасте, а?

Я понял, что беседа зашло слишком далеко.

— Молодой человек, — заявил я, стараясь принять тон новоиспеченного лейтенанта, оскорбленного в лучших чувствах у входа в кафе-мороженое. — Обязан вам сообщить, что в былые времена, как офицер дома Габсбургов я почел бы своим долгом извлечь кортик и покромсать вас как паршивого пса уже за то, что вы усомнились в моей правдивости. На деле, меня отдали бы под трибунал и лишили звания, если я не убил бы вас на месте. Оскорбивший офицера оскорбил тем самым саму монархию.

К моему удивлению, Кевин тут же раскаялся.

— Прошу прощения, я вовсе не хотел обозвать вас лжецом. Просто все эти вещи, которые вы говорите, выглядят… ну, несколько неправдоподобно. — Тут парень придвинулся поближе. — А как насчет рассказать? Всегда обожал классные истории, с тех самых пор, как будучи пацаном, наслушался их от предка. Пока тот не сбежал.

Потом Кевин понизил голос и сунул руку в задний карман джинсов.

— Как насчет курнуть, а? Старой коровы Фелиции нет сегодня, поэтому она нам не помешает. А то всегда рыщет вокруг да около.

Сестра Фелиция — грузная, уродливая монашка из Познани, которая заправляет повседневными делами приюта с тактом и обаянием старорежимного прусского фельдфебеля. Разве что кончики усов не подкручивает.

Предложение сигареты (вежливо отклоненное, поскольку я уже много лет назад бросил курить) я истолковал как неопровержимый знак доверия и расположения со стороны Кевина. Подложив под голову скатанную куртку, он прикурил и улегся на траве рядом с моим креслом. Потом выдохнул клуб дыма и закрыл глаза. Здесь, в маленьком саду, нас никто не мог увидеть. Из кухни слышался стук кастрюль и чашек, а из открытого окна лестничного проема — характерный звук перебранки двух престарелых поляков, на удивление умиротворяющий на расстоянии, как будто теннисный мячик гоняют туда-сюда по корту. Пользуясь непривычным теплом и безветрием, вились вокруг цветов пчелы, а издалека доносился шум атлантических валов, разбивающихся о берега бухты Пенгадог, а также слабый рокот трактора, работающего на поросших папоротником склонах Сефн-Гейрлвида.

— Ну так расскажете?

Я замялся. Какое ему дело? Какой интерес побуждает этого юнца ворошить пыльные кости полузабытой империи, сгинувшей за полвека до его рождения? Какой смысл повествовать об унылых событиях, значащих для него не больше, чем осада Трои?

— Ну же, мистер Прохазка, расскажите! Другого шанса мож… — Он осекся. — Ой, простите, я не имел в виду… Просто…

— Нет, Кевин, не стоит извиняться. Я все прекрасно понимаю, и ты совершенно прав.

— Я просто хотел сказать, что таких как вы мало уже осталось, и когда вы умрете, это все умрет, по ходу дела, вместе с вами.

Тут я впервые сказал себе: ты ведь один из последних очевидцев. Вполне вероятно, ты все, что осталось от императорского и королевского военно-морского флота, и уж наверняка старейший из живых офицеров. Корабли, на которых ты ходил, давным-давно растворились в голубой дали, а самый младший из плававших с тобой мичманов уже перевалил за отметку в восемьдесят пять. Не преступно ли терять время, когда сама память о прошлом может исчезнуть?

Поэтому я рассказал ему, как рассказываю сейчас вам, насколько успею за отпущенный мне срок. К изрядному моему удивлению, Кевин не только слушал меня все утро, а когда я начинал уставать, потчевал меня чаем с украденным с кухни ромом, но пришел на следующий день, и на следующий. Так продолжалось все минувшее лето. В итоге он и сестра Элизабет устроили для меня эту комнату на чердаке с видом на море и раздобыли эту вот машинку, которая называется диктофон. И вот я сижу в удобном, пусть и стареньком кресле, держа на коленях раскрытый фотоальбом, чтобы ничего ненароком не упустить. Рассказывая эту историю, я постараюсь следовать по возможности по прямой от точки до точки. Но я глубокий старик, и надеюсь, вы простите меня, если я буду уклоняться подчас от прямого курса с целью описать какую-нибудь укромную бухту или устье реки. Вы можете верить мне или счесть эту историю самым невероятным нагромождением лжи, подумав, что стыдно человеку, стоящему на пороге вечности пичкать людей столь бессовестным вздором. Она может наскучить вам, а может увлечь, даже если правдивость ее покажется сомнительной. Однако в любом случае, надеюсь, моя повесть даст вам какое-то представление о том, что испытали мы в те годы, сражаясь под поверхностью вод за сгинувшую империю в годы той первой великой войны. О том, что значило быть австрийским моряком.

Глава вторая

Я становлюсь капитаном

Моя карьера командира подводной лодки началась, помнится, тем утром в начале апреля 1915 года в адриатическом порту Пола. Ныне это часть Югославии, но в те дни то была главная база императорского и королевского военно-морского флота Австро-Венгрии. Когда я ступил на платформу расположенного близ гавани хауптбанхофа, главного вокзала, стояла прекрасная весенняя погода. Всего несколько часов назад, пока ночной поезд из Вены пыхтел и тужился, пробираясь через перевал Адельсберг, были видны лежащие на горных склонах остатки зимнего снега. Уже тогда, в начале войны, наблюдался такой дефицит угля, что локомотивы королевской железной дороги жгли в топках лигнит[3], и его едкий бурый дым заполнял отведенный для офицеров вагон всякий раз как поезд втягивался в туннель перед перевалом. Но оказавшись на обращенном к Поле склоне, мы сразу поняли, что угодили из Центральной Европы в залитое солнцем Средиземноморье, из страны елей и берез в край сосен, фиг и кипарисов.

Немного севернее Диньяно мы миновали первую оливковую рощу, а затем неожиданно, почти также неожиданно как в самый первый раз, между невысоких гор открылся проем, а в нем — бескрайний голубой горизонт. Я снова приехал домой, в тот единственный настоящий дом, который может быть у моряка.

Здесь, в Поле, сомнений в приходе весны не возникало. Пригревало солнце, вокруг огромного римского амфитеатра уже зацветали персик и миндаль. Сойдя с поезда, мы — восемь офицеров и порядка сорока матросов — попрыгали в трамвай, чтобы доехать до военно-морской базы. Пока вагон колтыхал вдоль рива Франческо Джузеппе, я глядел через окно на этот причудливый город, служившим моим портом приписки в течение пятнадцати последних лет. «Монархия императорского и королевского дома Габсбургов заполняет бассейн Дуная», — заучивали мы на уроках географии в начальной школе. «Верно, — подумалось мне. — Но она не только заполняет бассейн, но и переливается через края, и нигде это не проявляется с большей наглядностью, как на берегах Адриатики, где немецкоязычная империя наслоилась на более древние империи, римскую и венецианскую». Трамвай стучал и громыхал по улице, миновал заключенную в рингштрассе[4] громаду неоклассического здания Высшего морского командного училища, со скульптурной композицией из обнаженных женских фигур на фронтоне, символизирующих «Австрию, указывающую своим детям путь к морю», и гавань с в несколько рядов пришвартованными к причалам брагоцци[5] с латинским парусным вооружением. В глубине гавани лежал Скольо-ди-Оливи, Оливковый остров — вот только теперь остров этот соединялся с берегом мостом, а от хваленых олив не осталось и следа, к небу поднимались только краны судостроительной верфи императорского флота. И тут внезапно перед нами предстало место нашего назначения — сложенная из известняка арка с раскрашенными черно-желтой полосой воротами, увенчанными двуглавым орлом императорской Австрии и надписью «K. U. K. SEE ARSENAL POLA».

С трамвая мы сошли за стеной верфи. Мне пришлось ждать, пока найдется носильщик, поэтому я стоял и смотрел как унтер-офицер строит младших чинов на вымощенным булыжником плацу. Парни явно выжали все из последних часов отпуска в станционных буфетах в Марбурге и Дивакке: фуражки набекрень, шарфы наскоро перевязываются под гомон чешской, немецкой и венгерской речи. Тем не менее, стоило унтеру — итальянцу, как подсказывало ухо — отрывисто рявкнуть «Hab’acht!», как два десятка сапог притопнули по мостовой с весьма похвальной согласованностью. Я смотрел на застывших по команде «смирно» моряков, некоторые из которых, впрочем, слегка покачивались. Здесь были представлены все типы нашей пространной, многоязычной империи: обитатели тирольских долин, трущоб Вены, неоглядных равнин Венгрии; светловолосые, круглолицые поляки и смуглые, угловатые итальянцы.

Когда я проходил мимо строя, старшина проревел: «Rechts schaut!», и все головы повернулись в мою сторону. Но не морская дисциплина и не немецкий язык объединяли тем утром представителей всех этих различных народов. То была круглая металлическая кокарда на околыше каждой фуражки — черный диск с императорской короной и позолоченными буквами FJI, монограммой Его императорского величества Франца-Иосифа Первого, милостью Божьей императора Австрийского и апостолического короля Венгерского, короля Богемии, Далмации, Хорватии, Словении, Галиции, Лодомерии и Иллирии; эрцгерцога Австрийского, великого князя Краковского, герцога Лотарингии, Штирии, Каринтии, Краины, Верхней и Нижней Силезии и Буковины, князя Семиградского, маркграфа Моравского, графа Зальцбургского и Тирольского, короля Иерусалимского, а также императора Священной Римской империи германской нации. Тем утром все мы, офицеры и матросы, были его людьми — не австрийскими патриотами, но слугами благородного императорского дома Австрии, почтенной династии Габсбургов. Другие страны могли быть монархиями, наша же была Монархией — остатком великой державы, простиравшейся некогда вплоть до Филиппин, и которая даже в те дни, давно переживая упадок, занимала добрую четверть европейской территории к западу от России. Тепло догорающих черно-желтых углей будет согревать нас еще три года, после чего они обратятся в пепел и развеются по ветру.

Кое-как мне удалось-таки разыскать носильщика, пожилого резервиста, и в сопровождении громыхающей по камням мостовой тележки с железным ободом, я направился в Бюро передислокации. В тот период войны меры предосторожности были далеко не строги, и бегло, без интереса просмотрев мои документы, офицер комендатуры проштамповал их, небрежно козырнул и махнул в сторону причала.

— Как понимаю, вам на базу подводных лодок, герр шиффслейтенант. Причал номер пять, там стоит катер. Отойдет минут через двадцать, еще дожидается кое-какой почты.

Катер со станции подводных лодок оказался на поверку старой паровой пинассой с броненосца, с проржавевшими от многолетних соприкосновений с причалом носом и кормой. Командовал им совсем зеленый зеефенрих. Я сгрузил на палубу багаж, потом нашел местечко на корме. Единственными моими спутниками оказались морской капеллан, явно хвативший лишнего и не склонный к беседам, да клетка с курами. Еще я приметил несколько деревянных ящиков, уложенных в солому, с выведенной трафаретом надписью: «AUSTRO-DAIMLER GMBH, WIENER NEUSTADT». Время еще было, поэтому я закурил сигару и огляделся, без особого интереса, потому как город и гавань были знакомы мне как свои пять пальцев. Скорее мной руководило стремление понять, что тут изменилось за минувший год.

Странный то был город, Пола — порождение империи в пропорции даже большей, чем большинство иных городов старой монархии. В те дни еще можно было встретить людей, помнивших, чем была Пола в 1830-е: гнусная дыра, где пара сотен жителей тряслась от малярии в разбросанных на руинах римского города хижинах; жалкая рыбацкая деревушка у черта на куличках, где на стенах амфитеатра печально ворковали голуби, и единственной связью с внешним миром служил пакетбот компании «Аустро-Ллойд», заходивший раз в месяц по пути из Триеста сгрузить мешок-другой почты. Но после бунтов 1848 года все переменилось. Венеция перестала быть надежной базой для растущего австрийского флота, поэтому вспомнили о Поле. Болота осушили, проложили сточные канавы, построили причалы, сухие доки и ремонтные верфи, для растущего населения воздвигли жилые кварталы и госпитали. Город обзавелся тремя столпами австрийской цивилизации: казармами, кофейней и театром, тогда как порт окольцевали таверны и бордели. Последние, мне кажется, окружают любую военно-морскую базу со времен древних греков, выходивших в море на триерах. Пола начала приобретать определенный вес в мире.

Стоило поглядеть на гавань, обрамленную невысокими, поросшими сосной горами, и причина существования города открывалась как на ладони, будучи ошвартована в три ряда позади форта Франц. Неизменно самый малочисленный среди флотов великих держав, k.u.k. Kriegsmarine тем не менее представлял собой тем утром весьма впечатляющее зрелище. Сначала три красавца-сверхдредноута класса «Тегетхофф» — четвертый дооснащался у стенки Арсенала. Затем три эскадренных броненосца типа «Радецкий» — корабли устаревшие, но все равно мощные. Ближе к выходу из гавани располагались три корабля типа «Эрцгерцог». Австро-венгерский линейный флот был карликовым в сравнении с могучими британскими или немецкими ВМС, или даже с французскими, но представлял собой достаточно внушительную силу, чтобы оборонять шестисоткилометровое побережье монархии — задача, с которой он успешно справлялся до тех пор, пока старая Австрия не распалась на куски изнутри.

Уже девять месяцев прошло с тех пор, как европейские народы с дикой яростью вцепились в горло друг другу, и три миллиона молодых людей уже лишились жизни. А конца не предвиделось. Война, которая должна была закончиться — как уверяли все — к Рождеству, обещала теперь затянуться — как уверяли все — аж до августа или до сентября, и солнышко, так дружелюбно согревавшее меня тем утром, разгоняло в те самые минуты и рассветный туман над первоначальными линиями траншей, змеившимися через поля во Франции и Бельгии.

Австро-Венгрия понесла уже жестокие потери. Минувшая осень в Польше стала свидетельницей того как императорская и королевская армия Его апостолического величества совершала многочисленные Организованные Тактические Отступления на Заблаговременно Подготовленные Позиции — иными словами, удирала по все лопатки, в то время как русские почти ворвались уже через карпатские перевалы в Венгрию. Не лучше обстояли дела для Австрии и на другом фронте, где развивалась короткая, ожесточенная кампания против Сербии, с которой и началась великая война. Именно тамошние дела беспокоили меня лично тем утром, потому как мой старший брат Антон, капитан Двадцать шестого егерского полка принимал участие в карательной экспедиции генерала Потиорека, которая в августе прошлого года пересекла Дрину, чтобы спустя несколько дней форсировать ее в обратном направлении, едва унеся ноги и оставив на другом берегу десятки тысяч убитыми и пропавшими без вести. За день перед тем, как я уехал в Полу, отцу пришла судьбоносная телеграмма:

«Императорский и королевский военный министр с прискорбием извещает… При тщательном изучении списков Красного Креста не обнаружен… Посему считается погибшим… Личные вещи покойного могут быть получены в полковом депо (Лейтмериц) в тридцатидневный срок с сегодняшнего дня (см. дату на штемпеле)»…

Старик, думается, воспринял удар не так плохо. Если честно, то как новообращенный пангерманский националист, он больше сожалел о том, что сын погиб в драчке между обреченным домом Габсбургов и племенем балканских овцекрадов, вместо того, чтобы исполнить высокое предназначение германской расы, подставив себя под русские пули.

Из задумчивости меня вывел пронзительный свисток паровой пинассы. Прибыли мешки с почтой и пара запоздалых пассажиров, и мы легли на курс к императорской и королевской базе подводных лодок Пола-Бриони, где мне предстояло вступить в новую должность, приняв командование субмариной U-8. В очередной раз я извлек из бумажника телеграмму Марине оберкоммандо[6]. Да, в ней черным по белому значилось: «вступить в командование с момента прибытия в Полу». Выходит, я уже капитан подводной лодки. Впрочем, в те дни эта честь казалась мне почему-то не слишком значительной.

Пока пинасса неспешно разрезала воды гавани, вокруг наблюдалось изрядное оживление. Сновали патрульные катера, шлюпки c уволенными на берег, буксиры и десятки прочих маломерных судов. К ним стоило прибавить пару ошвартованных у заправочного причала эсминцев, хотя большая часть легких сил базировалась теперь южнее, в Каттаро. Когда началась война, меня не было в Европе — я находился на китайской станции в составе экипажа крейсера «Кайзерин Элизабет», и на родину смог вернуться только в феврале, пережив множество приключений, которые нас пока не касаются. Теперь линейные корабли предстали моему взору в темно-зеленой защитной окраске, а склоны гор по направлению к городу опоясывали линии траншей и колючей проволоки. Десятилетиями росшие кусты были срезаны с гласисов окружающих гавань фортов, видимо с целью позволить вражеским артиллеристом с большим комфортом поражать слабо бронированные казематы и укрытые в них пушки, которым скорее пристало размещаться в музее. Над расположенном на мысу фортом Музил рвался с привязи змейковый аэростат, рея на ветру, а к выходу из гавани подлетал гидросамолет, направлявшийся на юг с целью проинспектировать минные заграждения у мыса Порер. Если бы не эти внешние признаки активности, в то апрельское утро легко могла закрасться мысль, что война происходит за тысячи миль от Полы. Да если подумать, она и шла за тысячи миль отсюда. На западном и восточном фронтах могли бушевать сражения, но с учетом хранящей нейтралитет Италии и увязшего в Дарданеллах английского средиземноморского флота, нашим единственным реальным неприятелем оставался французский военный флот. В первые месяцы войны французы предприняли несколько робких вылазок через Отрантский пролив в Южную Адриатику. Но как раз накануне Рождества U-12 Эгона Лерха удалось торпедировать французский дредноут — не смертельно, но достаточно, чтобы отбить энтузиазм к подобным эскападам. С тех пор французские линкоры ушли на Мальту, лежащую в девяти сотнях миль от Полы, и редко высовывали оттуда нос. Патовая сложилась ситуация: они не трогали нас, мы не беспокоили их. Когда наш катер обогнул корму линкора «Франц-Фердинанд» мы полюбовались зрелищем, как порядка трех сотен членов его экипажа занимаются установкой вдоль бортов корабля тяжеленных стальных противоторпедных сетей. Надрывная, ненавистная всем работа, к тому же абсолютно бесполезная, поскольку современная торпеда проходила сквозь эти сети словно стрела через кружевную занавеску. Да, было совершенно очевидно, что упражнения с сетями затевались ни с какой иной целью, как хоть чем-то занять команду, ошалевшую от многомесячного стояния на бочке. Морской департамент Военного министерства предложил мне на выбор место второго артиллерийского офицера на одном из линейных кораблей или должность командира субмарины. В эту минуту я благословил себя за порыв, подтолкнувший выбрать второе. Какие бы неведомые опасности не подстерегали меня на этом пути, они не будут хуже выматывающей рутины службы на запертом в порту боевом флоте. Возможно, в итоге я пойду на дно, но по пути хоть развлекусь немного.

Пинасса миновала форт Кристо, затем пробралась между минными полями и противолодочными сетями, преграждавшими вход в акваторию. Десять минут спустя мы вошли в миниатюрную гавань острова Бриони.

Остается загадкой, чем руководствовалось командование, когда с объявлением в июле прошлого года войны переместило скудную, в составе шести единиц, флотилию австро-венгерских субмарин на Бриони. Самое вероятное объяснение кроется в том, что в те дни никто, а меньше всего австрийцы, не имел более-менее ясного представления о том, как можно задействовать эти странные, до сих пор полуэкспериментальные корабли в реальных боевых действиях. Одновременно многие старались сделать так, чтобы подводные лодки и их неблагонадежные в общественном плане экипажи не путались под ногами у надводного флота, потому как субмарины имели устойчивую тенденцию тонуть на входе в порт, садиться на мель и вообще устраивать разные пакости. Бриони подходил как нельзя лучше: три гостиницы и крошечная яхтенная гавань, живописно расположенные среди группы лесистых островков в нескольких километрах к северу от входа в Полу. Вплоть до минувшего лета местечко представляло собой развивающийся курорт, привлекавший богатых и модных отдыхающих со всей Европы, пока разразившийся почти год назад международный кризис не побудил их сматывать удочки. Теперь нарядные, белоснежные яхты покинули каменный причал. Вместо них у входа в гавань была пришвартована плавбаза «Пеликан», под обличьем которой скрывался корпус древнего деревянного фрегата. Поглядев на эллинг для яхт, расположенный перед отелем «Нептун», я улыбнулся, вспомнив о вечерах, проведенных на борту моей парусной лодки «Нелли» — скромного суденышка, какое только и мог позволить себе получающий жалкие гроши линиеншиффслейтенант, но при всем том кораблика совершенно замечательного. Что ж, те денечки остались далеко позади, и пока пинасса входила в гавань, я впервые разглядел на какого типа судах предстоит мне теперь плавать: покрытые неприметной шаровой краской силуэты, ошвартованные носом, выстроились вдоль мола. Два из них были очень схожи между собой размерами и очертаниями, если не считать небольших различий в форме надводной рубки. У обеих субмарин на носу были нанесены бело-красные опознавательные полосы, а у той, что подальше, на рубке красовалась большая белая цифра «8». На ее палубе стояли двое парней в жутко грязных комбинезонах. Засунув руки в карманы, они без особого интереса проводили нас взглядом. Выходит, это и есть корабль, которым мне предстоит командовать. Который может прославить нас, а может стать саркофагом для меня и еще восемнадцати несчастных.

Мое прибытие на императорскую и королевскую базу подводных лодок Пола-Бриони не было отмечено торжественными церемониями. Когда пинасса остановилась, я ступил на причал и был встречен молодым фрегаттенлейтенантом с папкой под мышкой.

— Шиффслейтенант Прохазка?

— Он самый.

Юнец взял под козырек.

— Фрегаттенлейтенант Антон Штрауслер с U-4, прикомандирован на время поправки исполнять обязанности общего характера. Рад познакомиться. Начальник базы подводных лодок желает видеть вас немедленно в своем кабинете.

— Но я только что с венского поезда. Мне надо хотя бы побриться, оставить вещи…

— Чепуха. Мы тут не на линейных. Я провожу вас к старику и присмотрю за вашими пожитками. Вас размещают в каюте на «Пеликане», где большинство из нас обретается. Только корветтенкапитаны и выше получают комнаты в отеле.

Мы вместе отправились в гостиницу «Нептун». Я почел за лучшее завязать разговор, поскольку молодой человек вел себя вполне дружелюбно.

— Скажите, герр фрегаттенлейтенант…

— А, бросьте эти церемонии, бога ради! Тут, вдали от адмиральского глаза, мы общаемся без формальностей. Зовите меня Штрауслер.

— Ну хорошо, Штрауслер. Скажите, если не секрет, после чего вы поправляетесь?

— Отравление хлорином. Один безголовый идиот не задраил вентиляторную отдушину во время учебного погружения у Каттаро в прошлом месяце, и мы наглотались воды. Часть ее попала на аккумуляторы, и прежде чем мы успели открыть люк, атмосфера в лодке сделалась слегка душноватой. Я просто вдохнул немного лишнего, вот и все. Надеюсь, через недельку доктор признает меня годным, и я вернусь в строй.

Тут юнец повернулся и посмотрел на меня.

— Но скажите, Прохазка, как долго вы служите на субмаринах?

— Часа полтора, по моим прикидкам.

— И вас назначили на U-8? — Он поглядел на меня как-то сочувственно.

— А что, с лодкой что-то не так?

— С «дер Ахцер»? Да нет, ничего такого… Ну вот и пришли. Второй этаж, комната двести три. Буду рад продолжить разговор вечером в кают-компании, а пока прошу меня извинить.

И Штрауслер ушел.

Отель «Нептун» представлял собой длинное, невысокое здание в венском югендштиль.[7] Со времени торопливого отъезда постояльцев прошлым летом за гостиницей явно не слишком присматривали. Лепные гипсовые фризы в коридорах выглядели грязными, ковры были затертым сапогами и выпачканы машинным маслом. Повсюду высились груды ящиков с запчастями и кипы бумаг. Сорокапятисантиметровая торпеда, только без боевой части, лежала в полуразобранном виде на стойке администратора. Где-то в здании граммофон пиликал «Блауэ Адриа», а когда я подходил к номеру 203, одна из дверей открылась, выпустив в коридор стук печатных машинок и жизнерадостного старшину, который крикнул кому-то внутри: «Отлично, значит, до субботы», — после чего захлопнул за собой дверь. В общем и целом мне подумалось, что учреждение удивительно быстро впитало шумную, чисто мужскую, деловитую, но слегка официозную атмосферу, свойственную казармам, полицейским участкам и береговым военно-морским базам во всем мире.

Я постучал в дверь комнаты 203.

— Войдите, — послышался голос с той стороны.

Перешагнув порог, я был встречен лично начальником базы подводных лодок корветтенкапитаном Францем, риттером фон Тьерри.

— Ага, — протянул он, бросив взгляд на бумаги и поднимаясь из-за стола. — Прохазка? Рад приветствовать. Садитесь, пожалуйста.

До войны мне доводилось видеть Тьерри — k.u.k. кригсмарине представляли собой организацию столь немногочисленную, что в ней все друг друга знали. Но по линии службы мы пересекались впервые. Усатый мужчина немного за сорок, с чем-то неуловимо французским во внешности — предки его, как кажется, приехали из Бельгии еще в те времена, когда та называлась Австрийскими Нидерландами — и мягкими, немного застенчивыми манерами провинциального школьного учителя или секретаря местного исторического общества. Мне предстояло узнать, что под этой неубедительной оболочкой скрывается стальной сердечник, что уже не раз проявлялось в схватках с Марине оберкоммандо в отношении судьбы новорожденной флотилии подводных лодок.

— Итак, герр шиффслейтенант, — начал он. — Из документов следует, что прежде вам не доводилось командовать подводной лодкой.

— Да, герр коммандант, это верно. — Я находился на борту U-3 во время ее испытаний в Германии перед войной, и провел полгода на субмаринах королевского флота Великобритании в Портсмуте в 1908 году. Да, еще я едва не утонул на французской лодке в Тулоне, когда та попыталась погрузиться с поднятой дымовой трубой. Но боюсь, на этом мой опыт обращения с субмаринами исчерпывается.

— Понятно. В этом нет ничего необычного, смею вас уверить. Вы закончили в 1910 году торпедные курсы и командовали двумя миноносцами, поэтому военное министерство сочло вас вполне пригодным на роль командира подводной лодки. Кстати, не тот ли вы Прохазка, который в октябре потопил в Ост-Индии русский вспомогательный крейсер?

— Да, рад доложить, что это я, хотя как я слышал позже, корабль был только поврежден. Так новость проникла и сюда?

— Определенно. Был разговор в морском казино. Все утверждали, что вам полагается медаль, но дело замяли по причине голландского нейтралитета. В любом случае, я вас поздравляю — именно такие люди мне потребуются на подводных лодках. Когда мы получим субмарины, на которых можно воевать.

— Герр коммандант, а не позволите ли узнать, как обстоят дела в настоящий момент? Я уже год с лишним не был в Поле.

Тьерри встал, подошел к окну, раздвинул створки венецианских жалюзи и посмотрел на маленькую гавань.

— Боюсь, не лучшим образом, — заговорил он после долгой паузы. — В общей сложности в моем распоряжении восемь подводных лодок: пять здесь, в Бриони, и три в Каттаро. Из этих восьми U-1 и U-2 совершенно бесполезны — едва способны дойти до Полы и обратно без поломки машин. U-3 и U-4 построены, как вам известно, в Германии, поэтому представляют собой надежные и достойные суда. Но им требуется восемь минут для погружения, и двигатели у них работают на проклятом керосине, поэтому лодки оставляют за собой шлейф белого дыма, а тарахтят так, что в тихую ночь за пять миль слышно. Остаются лодки Холланда[8] с бензиновыми моторами: U-5 и U-6 в Каттаро, U-12, базирующаяся пока здесь, ну и ваша U-8. В общем и целом, согласитесь, не слишком внушительное соединение, особенно с учетом того, что итальянцы вот-вот вступят в войну против нас.

— А как насчет пяти лодок, которые Германия строит для нас в Киле?

— Боюсь, никакой надежды, хотя перед войной они уже почти готовы были к отправке. Немцы реквизировали их для собственного флота и даже не удосужились заплатить компенсацию.

Тьерри повернулся ко мне.

— Kruziturken, Прохазка! — выругался коммандант. — Да будь у нас те лодки, мы бы такого натворили! Уверяю вас, англичане не расхаживали бы так вольготно под Дарданеллами. Вот, взгляните на это. — Он взял со стола газетную вырезку. — «Наш доблестный подводный флот вселяет Ужас во врага». Какой-то идиот-журналист из «Нойе Фрайе Прессе» призывает пустить надводный флот на слом, а деньги использовать на строительство субмарин. «Время линейных кораблей прошло», — пишет он. И я поставлю месячное жалованье на то, что это один из тех остолопов, которые три года назад ратовали за строительство австрийских дредноутов. Если бы хоть часть тех сумм потратили на подводные лодки, мне не пришлось бы сейчас воевать, имея собрание плавающих консервных банок.

Тут коммандант пожал плечами.

— Но знать бы, где падать… Нет, Прохазка, мы с вами австрийские офицеры, и наш долг делать то, что можно, на том что есть под рукой. И вот тут-то на сцену выступаете вы…

Раздался стук в дверь. В комнату вошел коренастый, полноватый даже мужчина в грязных белых штанах и отдал честь.

— Вызывали, герр коммандант?

— А, герр фрегаттенлейтенант! Позвольте представить вам вашего нового командира: линиеншиффслейтенант Отто Прохазка. Он только что прибыл, и как понимаю, новые карбюраторы приехали на катере вместе с ним.

Коренастый посмотрел на меня без особого интереса или уважения.

— Отлично, герр коммандант. Рад слышать, что катер доставил что-то полезное.

Тьерри повернулся ко мне.

— Герр шиффслейтенант, позвольте представить старшего офицера U-8: фрегаттенлейтенант Бела, барон фон Месарош из Надьимесарошаза.

Выходит, мне предстоит ходить с венгром в качестве старшего офицера. Среди большинства австрийцев моего поколения наши венгерские коллеги (которых за глаза величали «мадьярским отребьем») рассматривались по меньшей мере с подозрением как участники глобального заговора с целью подчинить всю монархию собственным интересам. Теперь выясняется, что один из них будет моим заместителем. Следует отметить, что хотя бы внешне фрегаттенлейтенант Месарош определенно не вписывался в привычный стереотип потомков Арпада[9] и его азиатских кочевников-грабителей. Никаких вам сверкающих черных очей и подкрученных усов. Если честно, на первый взгляд я принял бы его за официанта из летней пивной в Праге, особенно если дополнить картину фартуком и тремя кружками пльзеньского пенного в каждой руке. Он был чисто выбрит, имел гладкое, несколько пухлое лицо и рыжеватые волосы, слегка поредевшие на висках. Глаза у него были маленькие и зеленоватые, и выражали ироничную хитринку, сослужившую нам такую хорошую службу в предстоящие три года. Когда он протянул руку для пожатия, я заметил на обшлаге два замызганных золотых шеврона, расположенных несколько выше обычного, а под ними темную полосу, будто синюю ткань кителя до недавнего времени защищала от соленых брызг и солнца третья нашивка. Фрегаттенлейтенант оглядел меня с ног до головы, словно оценивая, сколько я продержусь на новом месте, после чего повернулся к Тьерри.

— Честь имею доложить, — проговорил он с заметным мадьярским акцентом. — Мы разобрали редуктор правого борта и извлекли поврежденную шестерню. Машиненмайстер и его люди заменяют ее сейчас, так что если сегодня мы получим новые карбюраторы, то к утру завтрашнего дня будем готовы к пробному погружению.

— Превосходно. Кстати, мне хотелось бы, чтобы вы встретились с Прохазкой сегодня и обсудили положение дел на лодке. Герр шиффслейтенант, жду вас у себя завтра в десять с готовой программой подготовки U-8. Я хочу, чтобы лодка была полностью боеспособна самое позднее к двадцатому числу сего месяца. Наши дорогие итальянские союзнички вот-вот соберутся с духом и воткнут нам нож в спину, и когда это произойдет, мы должны быть готовы.

На этом разговор закончился. Мы с Месарошем вышли и направились к молу. Поначалу мы шагали молча, но потом венгр, вроде как невзначай, обронил:

— Вам рассказывали о том, что случилось с предыдущим капитаном?

— Нет. Я даже не в курсе кто это был.

— Ясно. Его благородие фон Круммельхаузен. Знали такого?

— Только по имени. Не он служил торпедным офицером на «Бабенбурге» в восьмом году?

— Не берусь сказать.

— Так куда его перевели?

— На кладбище. Застрелился у себя в комнате на позапрошлой неделе.

Не стану лукавить, что не был встревожен подобной новостью. Самоубийство являлось событием очень распространенным в Центральной Европе тех дней, и вопреки церковным проповедям, украшать своими мозгами потолок расценивалось как вполне подобающий для габсбургского офицера способ разрешения мелких житейских проблем: женщины, карточные долги, сифилис, падение с лошади перед императором, поимка во время передачи русским секретных мобилизационных планов и прочее. Лично я, будучи чешским плебеем по рождению, никогда не питал особого пристрастия к этому аристократическому ритуалу, но даже так мне не очень-то улыбалось унаследовать пост от самоубийцы. Тем не менее, я старался не подавать вида.

— Понятно. Причины, как смею предположить, вполне обычны: сыпь, рулетка и так далее?

— Ничуть. Он не мог командовать лодкой, а мозг его был отравлен бензиновыми парами. Однако должен вас покинуть. Надо взглянуть на те карбюраторы на инженерном складе.

Я продолжил путь к молу, теперь уже совершенно упав духом. Да, вот и она, наполовину спрятанная за аккумуляторным лихтером. Едва ли внушительное судно, мелькнула у меня мысль, даже с учетом того, что большая часть корпуса лодки скрыта под водой.

«Ну да ладно, — подумал я, чувствуя себя как человек, которому предстоит оседлать особо норовистую и непредсказуемую лошадь. — Оттягивать смысла нет: у тебя был шанс мило позеленеть от тоски на линейном корабле, но ты выбрал иное. Надо хотя бы попробовать». И я бодро зашагал по причалу к своему новому кораблю. На пристани трое парней возились с какими-то неизвестными деталями. Двое были рядовыми мотористами в полосатых тельниках и с перемазанными до локтей руками, третий по виду напоминал старшину-механика. Приблизившись, я разглядел также рубку U-8, и с некоторым беспокойством заметил человека, примотанного к сей надстройке паутиной тросов. Бедолага тихо стонал и медленно качал головой, словно вол, страдающий от мозговых паразитов. Я ускорил шаг. Быть может, я не знаком с порядками и нравами на подводных лодках, но жестокое и необычное наказание, не подпадающее под устав императорской и королевской службы, суть вещь, которую я не намерен терпеть ни на каком своем корабле.

Я подошел к троице, которая при моем приближении вытянулась во фрунт и отдала честь: двое матросов приложили перепачканные ладони к козырькам как полагается, старшина же вальяжно взмахнул рукой, демонстрируя прекрасно оправданное, как мне показалось, пренебрежение ветерана-подводника к новоиспеченному и совершенно неопытному капитану.

— Так, парни, кто тут за главного, и кто объяснит мне, почему этот человек привязан к рубке?

Старшина сделал шаг вперед. Это был крепыш лет тридцати пяти с приветливым лицом и ярко-голубыми глазами. Выглядел он уверенным и скорее забавлялся происходящим. Стоило ему открыть рот, как я сразу распознал по говору, что имею дело с земляком-чехом.

— Штабмашиненвартер Йозеф Легар, к вашим услугам, герр шиффслейтенант. Честь имею доложить, что являюсь главным механиком U-8. Что до привязанного к рубке человека, так это боцманмат Григорович. Он надышался парами бензина и попросил привязать его, пока не проветрится, из страха причинить увечья товарищам или нанести ущерб государственной собственности. Если герр шиффслейтенант изволил заметить, человек он крепкого сложения, и в невменяемом состоянии способен творить ужасные вещи.

Эта короткая речь, заставившая мои паруса безвольно обвиснуть, завершилась безобиднейшей из улыбок. Тот моряк, Григорович, выглядел субъектом весьма опасным: здоровенный как шкаф на ножках и с кулачищами, способными завязать узлом железнодорожную рельсу. Догадка, как потом выяснилось, оказалась близка к истине, потому как Григорович, черногорец из Пераста, что в бухте Каттаро, был некогда цирковым силачом. Но некоторые сомнения у меня еще оставались.

— Не спорю, машиненмайстер. Но почему этот человек пострадал, а вы — нет?

— А, герр шиффслейтенант, бенциншваммер[10] — явление хитрое, и по-разному воздействует на разных людей. Бедолага Григорович хоть и здоровяк, но подвержен ему сильнее прочих. Мы его называем нашей канарейкой — как только он начинает напевать про себя, это значит, что пора срочно всплывать и отдраивать люки.

Я не знал, что на это сказать, разве что отдать приказ отвязать матроса сразу, как только тот оправится. Поэтому решил сменить тему.

— Хорошо. Кстати, должен представиться. Я ваш новый капитан, линиеншиффслейтенант Прохазка. Со старшим офицером и с вами я уже познакомился, но хотел бы как можно скорее обратиться к остальным членам экипажа. Где они находятся, машиненмайстер… э-э…

— Легар, герр коммандант. Люди обедают на плавбазе. Пойду и немедленно приведу их.

— Спасибо, но пусть закончат прием пищи. Как только я с ними поговорю, мы с вами спустимся в лодку. Начну осваиваться с кораблем. Надеюсь, мое знакомство с вами окажется не таким коротким как у моего предшественника.

Легар посмотрел на меня с толикой снисходительного сочувствия.

— Так точно, герр коммандант, — ответил он. — И мы, конечно, тоже на это надеемся.

Глава третья

Под волнами во имя дома Габсбургов

Следующие три недели не числятся среди самых приятных в моей военно-морской карьере. Принимать корабль даже в лучшие времена непросто, тем более, если экипаж состоит из опытных моряков, а капитан еще новичок. В данном случае дело осложнялось тем, что вступать в командование приходилось над весьма неполноценным кораблем: лодка являлась устаревшей даже по стандартам 1915 года, а уж по сравнению с сегодняшними субмаринами казалась примитивной сверх всякой меры. Даже обводы выглядели архаично — обтекаемый каплевидный корпус, похожий на толстую сигару, смотрелся достаточно элегантным во время частых пребываний U-8 в сухом доке, но почти совершенно вышел из моды, и это мнение преобладало до тех пор, пока полстолетия спустя американские атомные субмарины не ввели его снова в употребление. У лодки имелись два винта, приводимые в движение бензиновыми двигателями на поверхности и электромоторами в подводном положении. На корме размещались вертикальный руль и пара горизонтальных для погружения. А вооружение? Две сорокапятисантиметровые торпеды на носу. Торпедные аппараты закрывались снаружи вращающимися крышками, которые непосредственно перед выстрелом поворачивались так, чтобы отверстия в них совпали с жерлами торпедных аппаратов, прямо как в старомодной перечнице. В остальном, упомянуть особо не о чем, разве что об отсутствии: отсутствовало радио, отсутствовала пушка, отсутствовали спасательные средства. Не было даже коек для отдыха экипажа. Оглядываясь в прошлое, мне кажется почти невероятным, что нам приходилось идти в бой на такой крошечной, примитивной, опасной штуковине. Но факт есть факт — то было семьдесят лет назад, когда пилоты летали без парашютов, а «Титаник» отравлялся в рейс со шлюпками, рассчитанными всего на одну треть пассажиров. Со многим миришься, когда нет альтернативы.

По правде сказать, при всей своей внешней незначительности на момент первого нашего знакомства тем апрельским утром, U-8 уже успела печально прославиться как объект многолетней бюрократической волокиты, породить которую способна была только старая Австрия. На деле, я едва ли сильно ошибусь, если скажу, что ко времени моего вступления в командование этот небольшой кораблик породил такой же объем официальной переписки, сколько весил сам. И как у множества прочих бюрократических волокит в нашей древней монархии, причина этой коренилась в непростых отношениях между Австрией и Венгрией. Теперь, если вам угодно, представьте себя стариком, страдающим от ревматизма и несварения, но женатым на красавице много вас моложе. Жена неоспоримо прекрасна, и способна быть очаровательной, когда в духе. Но по большей части она ведет себя как несносная, истеричная стерва: до тонкости изучила все способы брачного шантажа, то и дело капризничает, бьет посуду, издевается над слугами и заигрывает с другими мужчинами. Постоянно вспыхивают ссоры, возникает угроза развода, но, как правило, супруга в итоге добивается своего, прежде всего потому, что у престарелого мужа нет сил сопротивляться.

В случае, затрагивающем меня, Военное министерство однажды очнулось, году примерно в 1908, и обнаружило, что единственной верфью, способной строить субмарины, является завод «Уайтхед» в Фиуме, то есть на территории королевства Венгрия. В 1908 году австро-венгерский брачный союз переживал особенно трудную пору, поэтому возникла идея, что неплохо было бы, чисто на всякий случай, обзавестись способным строить подводные лодки предприятием и в австрийской части монархии. Перед крупнейшим кораблестроителем империи, верфью «Стабилименто Текнико» в Триесте, была поставлена задача воспроизвести экспериментальную субмарину того же образца, который использовался в «Уайтхед». Патент был приобретен у смертельно опасного американского учителя мистера Холланда, снабжавшего подводными лодками половину флотов всего тогдашнего мира. Директора «Стабилименто Текнико» ответили, что субмарины они не строят и не желают даже пробовать. В итоге вмешался начальник военно-морского штаба и пригрозил верфи утратой пары жирных контрактов на линкоры.

Киль новой лодки был заложен в Триесте в начале 1909 года, с отставанием от графика на несколько месяцев. Но «Стабилименто» продолжало питать недовольство проектом, и недовольство это усилилось сверх меры, когда начальник военно-морского штаба не сумел заложить необходимые деньги в бюджет 1909 года. Главной причиной было то, что венгры пронюхали о затее и пригрозили заморозить все военные ассигнования на год в имперском парламенте. «Чепуха, — успокоил директоров начальник штаба. — Продолжайте строить, и даже если денег не будет, вы всегда сможете продать лодку иностранному покупателю, поскольку сейчас все заинтересованы в субмаринах». Короче говоря, за пять лет между спуском на воду и нашим знакомством, U-8 предлагали Голландии, Бразилии, Португалии, Китаю, Норвегии, России, Турции и даже, как мне говорили, Боливии, которая собиралась задействовать ее против перуанцев на озере Титикака. В последнем случае U-8 наверняка установила бы рекорд по высоте погружения над уровнем моря для подводных лодок. Однако бензиновые двигатели уступали место дизелям, и конструкция мистера Холланда устаревала на глазах. В итоге весь этот проект был с отвращением заброшен. Двигатели, причинявшие постоянную головную боль, сняли, а лодку оставили ржаветь в углу верфи. Потом в июле 1914 года началась мобилизация. Корпус торопливо извлекли на свет божий, отбуксировали в Фиуме и оснастили новыми моторами «Аустро-Даймлер». Тоже бензиновыми, поскольку дизельные оставались в дефиците. Затем лодку снова спустили на воду, ввели в строй как U-8 и отправили в Полу, где из нее предстояло сделать боевой корабль.

На практике этот процесс оказался более затруднительным, чем ожидалось. До момента моего приезда он тянулся четыре месяца, и за это время сменилось два капитана. В те дни, когда подводные аппараты оставались предметами столь загадочными и полуэкспериментальными, недостатка в нештатных ситуациях на борту субмарин не наблюдалось. Уж тем более с такой жертвой кораблестроительного аборта как наша U-8. Текли клапаны, тек корпус, текли аккумуляторы, засорялись топливопроводы и фильтры, коленвалы заклинивало, а жиклеры карбюраторов забивались. Мы, мой экипаж и я, работали сутками напролет, чтобы ввести корабль в строй. Поначалу вся эта затея казалась безнадежной. Однако мало-помалу, к концу апреля нам удалось свести технические проблемы к уровню, при котором U-8 могла дойти до Венеции без необходимости тащиться обратно на буксире.

Моя команда представляла собой причудливое собрание людей. Впрочем, любой австро-венгерский экипаж неизменно служил вавилонским столпотворением, поскольку набирался из представителей всех племен и народностей черно-желтого лоскутного разнообразия, какое являла собой наша империя. На суше все обстояло проще — хотя официальным языком k.u.k. Armee являлся немецкий, в повседневном обиходе каждый полк мог использовать язык, которым владело большинство его солдат, и все офицеры обязаны были им владеть. А вот на флоте рекрутов распределяли по кораблям без оглядки на язык, поэтому даже на маленьком судне мог собраться комплект из всех одиннадцати официально признанных национальностей двуединой монархии. На U-8 служили, если мне не изменяет память, представители девяти народов, а на U-26, которой я командовал в 1917 году, присутствовал полный набор, да вдобавок еврей, цыган и трансильванский сакс — ни одна из этих групп не имела официального статуса.

Оглядываясь назад, я удивляюсь даже не тому, что k.u.k. Kriegsmarine оказались способны воевать хорошо — причем почти до самого конца, но что они вообще смогли воевать. Для отдачи команд мы использовали немецкий язык, хотя многие говорили на нем как на иностранном, с диким акцентом и вывернутой наизнанку грамматикой. По временам мы прибегали к k.u.k. Marinesprache — причудливому жаргону, составленному в равных частях из немецкого, итальянского и сербо-хорватского.

Костяк флота составляли, разумеется, хорваты — привычные к морю обитатели прибрежных деревушек и остров Истрии и Далмации, — зачастую едва грамотные, зато прирожденные моряки, которые с лодкой учились управляться едва ли не раньше, чем ходить. Технические специальности обслуживались за счет персонала из австрийских немцев, чехов и итальянцев, а всяко-разные посты заполнялись представителями других национальностей. Это покажется безумием, согласен, но каким-то образом на борту U-8 эта система работала. Прежде всего потому, что все мы все до единого вызвались служить на подводных лодках добровольно, и еще потому, что нам повезло заполучить двух первоклассных старшин-старослужащих.

Правой моей рукой на U-8 был наш Tauchf?hrer — старшина погружений, или, как его называют на субмаринах английского королевского флота, diving coxswain. Это унтер-офицер, который при погружении управляет рулями глубины, а в остальное время отвечает за дисциплину, припасы и вообще гладкое течение дел на судне. Эту должность занимал штабсбоотсман Мартин Штайнхюбер. В свои тридцать семь он был старшим в нашем экипаже и имел двадцать пять лет выслуги. Он был женат, имел двоих детей и домик на окраине Полы. Уроженец Тироля, он очень походил на классический образ жителя гор: матовые светло-голубые глаза и голова почти идеальной сферической формы. «Чтобы скатываться с Альп без вреда для здоровья», — подшучивали мы. Штайнхюбер представлял собой довольно редкую птицу среди австро-немецких моряков, будучи протестантом. Дело в том, что его маленькая деревенская община обитала в столь труднодоступной горной долине, что контрреформация и князь-епископ Зальцбургский так и не смогли до нее добраться. Одному небу вестимо, что побудило Мартина отправиться в море, вместо того, чтобы сидеть наверху, строгая деревянные игрушки и отращивая зоб, но нам тут без сомнения повезло. Наш таухфюрер всегда точно знал, что надо делать и как.

Со штабсмашиненвартером Йозефом Легаром вы уже, помнится, знакомы. То был чех из Ольмюца, что в Северной Моравии, недалеко от моего родного города. И хотя мы никогда не разговаривали иначе как по-немецки (беседа между офицером и унтером по-чешски считалась бы весьма неуместной), общность национальности облегчала взаимопонимание между нами. Превосходный был человек, этот машиненмайстер: дальновидный, бесконечно изобретательный и невыразимо добродушный. В самой неприятной или опасной ситуации он неизменно смотрел на вещи с веселой иронией, рассматривая происходящее как неудачную шутку судьбы. Подозреваю, Йозеф приходился дальней родней композитору Францу Легару[11], отец которого происходил из тех же мест. Однако в остальном совпадение имен никак не подчеркивалось, кроме факта, что хозяйка скобяной лавочки, которую с нашим механиком связывало взаимное влечение, неизбежно получила прозвище «Веселая вдова». Я по меньшей мере трижды представлял его к повышению до звания инженерного офицера, только ничего из этого не вышло. До самого своего конца габсбургские вооруженные силы держались за ветхие понятия об имперской офицерской касте.

***

К концу апреля положение дел стало казаться менее мрачным, чем это было в начале месяца. Но даже так по мере приближения дня, когда нам предстояло приступить к боевым операциям, угадывалось в людях какое-то смутное, глухое сопротивление. Мне не удавалось прощупать его, но оно выражалось в явном нежелании отваживаться на малейший риск. В одно прекрасное утро оно вырвалось-таки на поверхность во время испытательного погружения в проливе Фазана. Наши упорные труды стали приносить, наконец, дивиденды. Все утро лодка вела себя безупречно. Южнее форта Барбарига мы погрузились на глубину десять метров и шли со скоростью в три узла по самой глубокой части пролива. Отлично, думаю, этот корабль рассчитан на безопасное погружение до сорока пяти метров, поэтому уходим на сорок и посмотрим, не течет ли корпус. Я глянул на Штайнхюбера, управлявшего штурвалом руля глубины позади главного глубиномера.

— Так, — говорю. — Погружаемся на сорок метров.

Подтверждение последовало только после ощутимой паузы.

— Погружаемся на сорок метров, герр коммандант.

Медленно, очень медленно поползла по циферблату стрелка глубиномера: двадцать пять, тридцать, тридцать один, тридцать два… И все — на тридцати двух метрах лодка словно легла на грунт. Я обернулся в некотором замешательстве.

— Ну же, таухфюрер! Черт побери, тут на карте обозначено сорок пять метров! Чего ждете? Опустите лодку до сорока!

— До сорока, герр коммандант.

Стрелка снова поползла по циферблату. Потом где-то у меня за спиной блеснула голубая вспышка и послышался громкий хлопок. Внутреннее пространство лодки заполнилось едким дымом, а оба электромотора остановились.

— Простите, герр коммандант, но главный предохранитель цепи электродвигателей перегорел! — раздался голос Легара. — Надо всплывать!

Не успел он договорить, как U-8 стала подниматься по собственной воле. В расположенной в центре лодки небольшой дифферентной цистерне оставалось некоторое количество воздуха — вопреки строжайшей инструкции, предписывавшей погружаться с полностью заполненной водой цистерной и с легким дифферентом на нос. Смысла обсуждать этот вопрос сейчас, когда все кашляли и терли глаза от едкого дыма горящей проводки, не было, но я был крайне не доволен, и как только мы вернулись в гавань Бриони, взывал к себе Белу Месароша.

— Так, Месарош, не потрудитесь ли объяснить то, что произошло?

— При все уважении, герр коммандант, мне все кажется предельно ясным. Главная цепь электродвигателей оказалась перегружена, и предохранители перегорели.

— Понятно. И быть может, вы объясните вот это?

Я протянул ему кусок алюминиевого провода, длиной сантиметра в три, оплавленный с одного конца.

— Я обнаружил это несколько минут назад за щитком электродвигателя. Полагаю, Месарош, вам известно, что это означает.

— Нет, герр коммандант.

— У меня есть подозрение, что кто-то намеренно устроил короткое замыкание, помешав нам опуститься глубже тридцати метров.

На лице старшего помощника не отразилось ничего.

— Это очень серьезное обвинение, герр коммандант. Саботаж в военное время карается смертной казнью.

— Вот именно. Я не могу этого доказать и не намерен искать виновных. По крайней мере, на этот раз. Но будьте любезны сказать мне, как офицер офицеру, почему все на этой лодки так трясутся, стоит завести речь о погружении на предельную глубину? Бога ради, Месарош! Мы ведь все добровольцы, и почему в то время как тысячи умирают каждый день на фронте, эти парни так заботятся о своем здоровье?

Он помолчал с минуту.

— Как понимаю, герр коммандант, вы не в курсе того, что произошло в последний раз, когда U-8 погружалась глубже тридцати метров? Вижу, что так. Так вот, мы погрузились на тридцать два метра, и корпус над двигателями треснул. Мы продули цистерны и успели выскочить прежде, чем лодка затонула, но два члена экипажа застряли в носовой части и погибли. Лодку подняли на следующий день, однако его благородие фон Круммельхаузен застрелился тем же вечером в своей каюте, оставив адресованное в Марине оберкоммандо письмо, где заявлял, что U-8 имеет неисправимые конструктивные недостатки и небезопасна на любых глубинах.

Некоторое время я не мог ничего ответить.

— Ясно. Выходит, вы хотите сказать, что экипаж не верит в способность лодки погружаться?

— Честь имею доложить, что экипаж питает незыблемую веру в способность лодки погружаться. В чем он значительно менее уверен, так это в ее способности всплывать.

— Так вот, Месарош, в чем заключается темная тайна «Дер Ахцер», от разговора о которой так уходят по вечерам в кают-компании! После ваших слов я начал понимать, почему вы все так настороженно относитесь к лодке. Но что нам остается? Передо мной стоит задача превратить это судно и ее экипаж в эффективную боевую единицу, но как я справлюсь с ней, если подозреваю собственных подчиненных в саботаже? Что будете вы делать, если с полдюжины французских эсминцев станут закидывать нас глубинными бомбами? Едва ли они проявят спортивный дух и не станут загонять нас глубже тридцати метров.

— Согласен, герр коммандант.

— Так не годится, Месарош. Нам нужно что-то делать.

Вернувшись вечером на «Пеликан», я долго сидел над картами. Потом запросил личной аудиенции у риттера фон Тьерри. Начальник выслушал мой рассказ сочувственно, после чего произвел ряд телефонных звонков в Полу. Повесив трубку, Тьерри посмотрел на меня.

— Итак, мой дорогой Прохазка. Просьба ваша необычна, но рад сообщить, что использовав обходные каналы, я сумел все устроить. «Геркулес» будет здесь завтра в пять тридцать утра. Как вы верно заметили, требуется демонстрация.

***

Утро выдалось погожим и ясным, легкий зюйд-ост шуршал листвой лимонных деревьев, окружающих отель «Нептун». Экипаж был поднят из коек на борту плавбазы в четыре утра, а в пять тридцать два пронзительных гудка известили о приходе спасательного судна его императорского величества «Геркулес». После вчерашних событий команда притихла, и определенно не могла сообразить, что происходит, когда U-8 запустила моторы и двинулась в кильватер спасателю. Отлично, думаю, драматический эффект мне как раз и нужен сегодня, поэтому чем дольше зрители будут блуждать в темноте, тем лучше. Вот только мне хотелось бы самому питать немного больше уверенности, что все пойдет так, как прописано в сценарии…

Когда «Геркулес» застопорил машины и бросил якорь в пяти милях к зюйду от форта Верудела и в миле к западу от маяка на мысе Порер, недоумение экипажа усилилось. U-8 встала рядом с пароходом, всем был дан приказ покинуть субмарину и перебраться по трапу на палубу спасательного судна. Всем, за исключением Штайнхюбера и Григоровича, которым предстояло завести канатный строп через рым-болты на носу и на корме U-8. Как только с этим было покончено, мощные краны спасателя были развернуты на левый борт, а стрела опущена так, чтобы зацепить крюком середину стропа. Из люка рубки высунулась голова Штайнхюбера.

— Честь имею доложить, герр коммандант, что все готово. Балластные цистерны один и два, а также дифферентные заполнены согласно вашему приказанию.

— Отлично, таухфюрер! — говорю я. — Теперь поднимайтесь к нам на палубу. Я собираюсь произнести небольшую речь.

Легар и Штайнхюбер построили матросов на баке, фрегаттенлейтенант Месарош занял место на фланге. Моряки застыли навытяжку, облаченные в синие бушлаты и полосатые тельняшки, ленты бескозырок трепетали на ветру. На по-строевому серьезных лицах не отражалось ничего, но в воздухе витал ощутимый дух ожидания. Я запрыгнул на кабестан.

— Вольно! — Послышался шорох сапог по доскам палубы. — Итак, ребята. Вы наверняка недоумеваете, чего ради я выкурил вас из гамаков этим чудесным весенним утром и притащил сюда. Не стану томить. Причина в том, что на протяжении двух минувших недель я замечал среди вас определенную робость, особенно ярко выразившуюся в нежелании опускать эту лодку на глубину более тридцати метров. Хотя вам чертовски хорошо известно, что она безопасна даже на сорока пяти. Так вот, сейчас у нас двадцатый век, а я не дубиноголовый служака. Однако идет война, мы обязаны к концу месяца вступить в строй, а в боевых условиях нам наверняка придется погружаться глубже сорока метров. Я понимаю вашу настороженность после случившихся в марте событий. Отдаю себе отчет и в том, что вы не вполне доверяете своего новому капитану. Но факт остается фактом: все мы австрийские моряки, все добровольцами вызвались служить на подводных лодках — в связи с чем, позволю заметить, многие из вас получают надбавку, почти удваивающую основное жалованье, — а я, если сочту нужным, имею право отправить любого или всех скопом шлифовать наждачкой якоря на линкорах.

Тут для вящего эффекта я возвысил голос.

— Не нам выбирать лодку, на которой сражаться, поэтому я намерен убедить вас хотя бы в способности U-8 безопасно погружаться на максимальную глубину. И сделаю это посредством личного примера. Если вы правы, а я нет, мне предстоит заплатить за ошибку собственной жизнью. Но если правда окажется на моей стороне, я рассчитываю впредь видеть в вас столько же уверенности в судне, сколько выказано мной. Итак, для начала продемонстрирую, что все без обмана. Таухфюрер, назначьте лотового.

— Электроматрозе Дзаккарини, шаг вперед! — скомандовал Штайнхюбер. Из первой шеренги выступил и взял под козырек электромеханик Оттавио Дзаккарини — рослый, худой итальянец из Зары с вислыми черными усами, похожими на щетку для платья. — Дзаккарини, взять лот и сделать промер глубины по левому борту.

Матрос подошел к поручням и, взмахнув лотом словно пушинкой, и по изящной траектории отправил его в воду прямо перед носом U-8.

После некоторой паузы послышался доклад:

— Сорок пять метров, таухфюрер.

— Отлично, — сказал я. — Теперь, если не возражаете, я покину вас ненадолго. Внизу я пробуду ровно десять минут, при желании можете пока покурить.

У трапа меня перехватили мой старший офицер, Штайнхюбер и Легар.

— Герр коммандант, мы идем с вами, — заявил Месарош, уцепившись за мой рукав.

— Никак нет.

— Но герр коммандант…

— Это приказ. — Я понизил голос. — Если что-то пойдет не так, пусть отряд подводных лодок лишится одного офицера, а не двух и вдобавок еще двух старшин-старослужащих. Поэтому прошу меня извинить…

Я спустился на узкую палубу субмарины, забрался по трапу в рубку, затем протиснулся в люк. Задержавшись, я посмотрел на цепочку заинтригованных лиц вдоль фальшборта. О чем на самом деле они думают? В случае с темными крестьянами, составлявшими армию Радецкого, может и хватало громовой команды и вращения усами, но я как-то сомневался, что подобный рецепт подействует на выпускников Пражской технической академии. Никто не курил. Вполне вероятно, подумалось мне, эти люди станут свидетелями морских похорон. Я махнул стоявшему на лебедке моряку «Геркулеса», и стрела крана развернулась, отведя U-8 так, что оба судна разделяли теперь десять метров. Когда я спустился вниз по стальным ступенькам и приготовился задраить люк, осознание безумия поступка, вопреки моей воле, захлестнуло меня с головой.

«Вот стою я здесь, — думалось мне, — молодой человек двадцати девяти лет в самом расцвете сил, и вполне вероятно, в последний раз смотрю на солнце. И все только из-за того, что мое правительство не затруднилось выделить средства на что-то более стоящее, чем эта жертва кораблестроительного аборта. И все же офицерская честь заставляет меня обманом убеждать других бедолаг в том, что я верю нашим властителям».

Но силен был дух габсбургского офицерского корпуса, поэтому я беззаботно, насколько мог, помахал остающимся, опустил крышку люка и повернул замок. Затем спустился в центральный пост и открыл вентили, стравливая оставшийся в балластных цистернах воздух. Тот выходил с негромким урчаньем, а стеклянных индикаторных трубках забулькала вода. Я снова закрыл вентили. Лодка, приобретшая отрицательную плавучесть, висела на стропе крана спасательного судна. Мне оставалось только мигнуть дважды навигационными огнями, и матрос на лебедке начнет опускать U-8 в море со скоростью десять метров в минуту и остановится, только когда лодка коснется дна. Мне оставалось сидеть в парусиновом складном кресле посреди поста управления, да наблюдать за глубиномером. И ждать.

Странно было сидеть вот так в одиночестве под неярким, белым светом электрических ламп, после того как привык видеть тесные помещения субмарины набитыми народом, а на заднем плане слышать постоянно гул моторов, журчание воды и шипение сжатого воздуха. Теперь здесь присутствует только капитан, и капитан, возможно, покойный… Нет, лучше не думать о плохом. Я посмотрел на стрелку глубиномера и сверился с наручными часами. Десять метров, пятнадцать. По мере увеличения давления воды корпус начал немного постанывать и поскрипывать. Единственным другим звуком являлось тихое жужжание электрической помпы, откачивающей из льяла неизбежно просачивающуюся воду. Тридцать метров. Стоны превратились в потрескивания, похожие на щелчки в старческих суставах. Тридцать пять метров, тридцать семь. Резкий звук, похожий на пистолетный выстрел. Я зажмурил глаза и затаил дыхание, но больше ничего не случилось. До дна уже недалеко. Так или иначе, но скоро я его достигну. Сорок метров. Тут пять или шесть облицовочных панелей отрываются с треском от деревянного каркаса и грохаются на покрытую линолеумом палубу. Корпус деформировался под действием давления. Снова скрипы и щелчки, потом благословенная тишина. Стрелка глубиномера застывает на сорока пяти метрах. Вот и наступает момент истины, думаю — сейчас натяжение канатной стропы исчезнет, а у меня сложилось недоброе предчувствие, что именно оно, подобно тетиве лука, создавало жесткость и препятствовало корпусу сложиться. Тревога оказалась напрасной: лодка издала унылый, скрежещущий визг и легла на грунт с пятиградусным креном на правый борт. Итак, сделано. Мне остается только переждать положенные десять минут, а потом меня вытащат. Я сидел в кресле, слегка дрожа. Меня так и подмывало закурить сигару, но курение на борту снабженных бензиновыми моторами лодок строго не рекомендовалось, поэтому я поборол искушение. Ладно, думаю, мы покажем этому сборищу старых баб, что нечего тут… Тут раздается громкое «вуф!», и в носовой части забивает сильная струя. Я бегу вперед в шипящий шторм и вижу, что трубчатое соединение между двумя компенсаторными цистернами торпедных аппаратов не выдержало давления. Тонкая, с карандаш, струя воды устремлялась вверх с такой силой, что в выкрашенной белой краской переборке образовалось, как потом выяснилось, голое пятно. Не подумав, я попытался заткнуть дыру рукой, и с воплем отдернул ладонь, кости которой едва не переломало. После недолгого размышления я обнаружил вентиль, перекрывающий эту секцию трубы. Струя воды ослабела до ручейка, потом иссякла. Я побрел на центральный пост, насквозь мокрый и трясущийся, но в остальном целый и невредимый. Вернувшись на пост, я протер глаза от соленой морской воды и ощутил легкое колыхание палубы под ногами. Я посмотрел на часы. Слава Богу, десять минут прошли, и меня поднимают наверх. Последовательность стонов и щелчков повторилась, на этот раз в обратном порядке, по мере того как корпус снова ощутил натяжение. На этот раз стрелка глубиномера перемещалась быстрее, и постепенно вода за толстым стеклом крошечных иллюминаторов в рулевой рубке начала светлеть. Вскоре мы вынырнули на поверхность. Я расчесал пятерней волосы и поправил галстук — внешний вид, мне подумалось, имеет большое значение в данных обстоятельствах — и поднялся по трапу, чтобы отдраить люк рубки. Одновременно с солнечным светом и свежим воздухом меня встретило могучее «ура!» — не предписанное строевым уставом приветствие, которым встречают день рождения эрцгерцога, но спонтанный и удивительно трогательный вопль облегчения, вырывавшийся у восемнадцати человек, стоявших, как мне позже рассказывали, в мертвой тишине у лееров минут двадцать. Они не отрывали глаз от воды в ожидании увидеть воздушный пузырь, знаменующий конец карьеры многообещающего молодого офицера. Однако вот он я, как ни в чем не бывало! Стоило взбежать по сходне на борт «Геркулеса», как меня, вопреки порядку и дисциплине, окружила толпа. Каждый норовил похлопать по плечу или пожать руку.

— Ну вот, — говорю я, собрав весь свой апломб. — Ни один австрийский офицер не должен требовать от подчиненных того, чего не в силах выполнить сам. Как я и утверждал, все в порядке, поэтому надеюсь, впредь вы окажете честь доверять мне.

Вместо того, чтобы ворчать и выговаривать друг другу, мы все смеялись тем утром, и с того дня до самого конца войны не было ничего, на что мы не отважились бы вместе.

Вскоре после трогательной сценки, которую я только что описал, Бела Месарош отвел меня в сторону.

— Герр коммандант, разрешите обратиться?

— Обращайтесь, Месарош. В чем дело?

— Это ваше демонстрационное погружение… Вы не были на сорока пяти метрах.

— Но как же, глубиномер указывал…

— Шкала глубиномера обрывается на сорока пяти метрах. Я потом сверился с оператором лебедки. Тот вытравил пятьдесят два метра троса.

— Но как же показания лота?

— Морское дно тут неровное, имеется множество возвышенностей и впадин. К тому же, «Геркулес» с переменой ветра развернулся на якоре.

У меня челюсть отпала на грудь.

— Вы хотите сказать, что я погрузился в этой бочке для капусты на шесть метров глубже максимального предела? Почему вы его не остановили?

— Я узнал об этом, только когда все кончилось. Вы просто приказали оператору травить канат, пока лодка не ляжет на грунт. Как вы заметили, требовалась демонстрация. И я полагаю, команда должным образом впечатлена.

Глава четвертая

В поисках неприятностей

На исходе апреля 1915 года U-8 была признана полностью годной к эксплуатации. Это не означало, разумеется, что все технические проблемы с лодкой остались позади. Просто их снизили до уровня, позволяющего нам отправиться на патрулирование с небольшим шансом вернуться на базу.

Не то, чтобы U-8 была напрочь лишена достоинств. Крошечное суденышко хорошо управлялось в подводном положении, а в надводном имело неплохую мореходность. Два шестицилиндровых бензиновых двигателя позволяли разгоняться на поверхности почти до двенадцати узлов — больше чем у любой другой субмарины, которой мне довелось командовать в той войне, — и были менее шумными по сравнению с позднейшими дизелями. Последнее обстоятельство немало утешало нас, когда приходилось красться под носом у врага в тихие адриатические ночи, в какие звук упавшего со стола карандаша разносится, как кажется, на многие мили над мерцающей поверхностью моря. Но эти маленькие преимущества напрочь перечеркивались вопиющими недостатками лодки.

Для начала, она была «мокрой», иными словами, при волнении свыше четырех баллов для прогулки по узкой палубе требовалось обладать искусством канатоходца. Рулевая рубка, величаемая таким именем с большой-большой натяжкой, представляла собой не более чем пародию на помещение — в ее тесноте, за достигающим пояса брезентовым экраном могли с трудом разместиться два человека, постоянно подвергающиеся риску оказаться смытыми в море и распрощаться с жизнью. Впередсмотрящего в начале вахты привязывали к тумбе перископа и оставляли стоять как св. Себастьяна у ствола дерева, а по окончании, промокшего до нитки вопреки двойному слою штормовок, спускали вниз и выжимали насухо. Немного находилось пространства и для экипажа внутри тонкого корпуса, ведь его приходилось делить с цистернами, аккумуляторами, двигателями, торпедами, баками с горючим и всем прочим. У судна имелась одна длинная палуба, шедшая от носа до кормы, служившая и центральным постом, и машинным отделением, и торпедным отсеком, и кубриком для команды одновременно. Телефона не было, да и необходимости в нем никто не испытывал, раз оба конца лодки отлично просматривались из центра. Когда я хотел дать полный ход, то просто поворачивался и кричал механику. Мой способ отдавать приказ на выпуск торпед заключался в том, что я стоял за перископом, держа в руке красно-белую ракетку для настольного тенниса, какими пользуются станционные смотрители в Центральной Европе. Я вскидывал ее над плечом — это означало: «Товсь!», а затем резко опускал: «Огонь!».

Торпедные стрельбы являлись на U-8 операцией деликатной — в этом мы убедились в ходе недели учебных атак в проливе Фазана. Для компенсации веса выпущенной торпеды имелась система цистерн и клапанов, но срабатывала она с изрядной задержкой, а тем временем выравнивать лодку в подводном положении было очень непросто. В конечном счете мы выработали метод как воспрепятствовать нашему носу показаться на поверхности после залпа. Он заключался в том, что восемь человек занимали позицию позади торпедных аппаратов. После пуска каждой торпеды отряд из четырех моряков бегом устремлялся вперед, чтобы сбалансировать лодку. Отсчитав до пяти, чтобы дать время компенсационным цистернам заполниться, они стремглав мчались обратно.

Но невелик успех просто выпустить торпеду. Ей надо еще во что-то попасть. Той весной пятнадцатого года на борту U-8 шли постоянные дебаты о том, насколько велик наш шанс подобраться к врагу достаточно близко, чтобы отважиться на выстрел. Лодка была оснащена двумя перископами: прибором Герца с головкой с кофейник величиной и куда более совершенным, сделанным в Германии боевым перископом Цейса, сужавшимся в верхней своей части до толщины черенка от мотыги. Система спуска-подъема оптики тоже работала далеко не лучшим образом — при опускании перископа воздух из пневмоцилиндров поступал внутрь корпуса субмарины. В результате через пару часов спусков и подъемов перископа в лодке накапливалось значительное чрезмерное давление. Мы обнаружили это явление однажды утром, когда всплыли на поверхность и Бела Месарош открыл люк в рулевую рубку. Последовали громкий хлопок, резкий удар по барабанным перепонкам и вой, с которым фрегаттенлейтенант — мужчина весьма дородный — вылетел через люк подобно тому, как пробка вылетает из бутылки шампанского. По счастью, травм он не получил, и когда мы втащили его на палубу, был только мокр и раздражен. Но после этого я предпочитал не убирать перископ, а опускать лодку ниже, а моряка, отдраивающего люк после продолжительного погружения, обязательно держал за лодыжки стоящий на трапе товарищ.

Навигация на U-8 тоже оставляла желать лучшего. Впрочем, «навигация» слово слишком громкое для метода, которым мы перемещали нашу лодку из одного пункта в другой, будь то над или под поверхностью моря. Помимо секстанта единственным навигационным прибором на борту был магнитный компас. Предоставляю вам самим вообразить, как работал магнитный компас внутри стального корпуса, начиненного электрическими кабелями и имеющими мощное поле электромоторами. Двадцати, а то и тридцатиградусное отклонение от линии магнитного севера никого не удивляло. Нам воистину повезло, что U-8 оперировала по большей части в родных водах, прекрасно известных мне и старшему офицеру по годам рутинной службы на миноносцах. А если нашего знания местных ориентиров не хватало, мы всегда могли положиться на опыт далматинских моряков. Среди членов экипажа обязательно находился способный опознать тот или иной остров — на деле, на нем обычно обитала какая-нибудь тетя или двоюродная сестра. Ну и конечно, если ни один способ не срабатывал, мы всегда могли окликнуть рыбачью лодку и спросить дорогу.

Но самой большой бедой U-8 были двигатели надводного хода. Если точнее, не сами двигатели — хотя, Бог свидетель, хлопот они доставляли немало, — а бензин, на котором они работали. Пары бензина стали неотъемлемой частью нашей жизни. Они впитывались в одежду, волосы и кожу, постепенно, как казалось, просачиваясь в каждую клеточку наших тел. При всем старании нам так и не удалось сделать топливопроводы и карбюраторы абсолютно герметичными, а хватало ничтожной утечки, чтобы насытить парами и без того душную и смрадную атмосферу внутри лодки, вызывая в высшей степени неприятные и непредсказуемые последствия. Опасность не ограничивалась риском пожара или взрыва — существовала зловещая угроза отравления парами бензина, бенциншваммер. Она подкрадывалась исподволь, и в один прекрасный миг половина моряков засыпала прямо на постах, а вторая половина начинала нести безумный бред.

Проблема заключалась не только в незаметном наступлении отравления, но и в широком разнообразии симптомов и в том, что каждый страдал от него по-своему. У меня, помнится, оно обычно начиналось со сладковатого привкуса во рту, за которым быстро следовала сонливость, затем приходила ноющая головная боль, появлялось желание пойти и повеситься на ближайшем крюке для койки. У других имело место внезапное головокружение или дикое, истеричное возбуждение, сопровождающееся быстрым сердцебиением, блеском в глазах и учащенным дыханием. В крайней форме опьянение заявляло о себе в виде белой горячки, единственным средством от которой было тут же всплывать на поверхность, вытаскивать пострадавших за руки и за ноги на палубу и оставлять на свежем воздухе. Пациенты тем временем несли несусветную чушь: параграфы из академических учебников перемежались с отрывками из оперетт и чтением молитвенных часов. Однажды утром, близ итальянского побережья к югу от Пескары, сильное отравление парами бензина вынудило нас всплыть на поверхность прямо средь бела дня, почти под килем у маленькой итальянской торговой шхуны. Ее экипаж перепугался до смерти и сдался сразу — очень удачно, поскольку к этому моменту только трое из нас могли стоять на ногах. Мы отбуксировали шхуну к Лиссе в качестве приза, и я никогда не забуду удивление на лицах итальянцев, с которым они смотрели на одиннадцать человек, лежащих вповалку на палубе, разговаривающих сами с собой и беспомощных как цыплята.

Единственным из нас, кто проявлял устойчивость к отравлению парами бензина, был фрегаттенлейтенант Месарош. Он, как правило, последний лишался чувств, и приписывал этот относительный иммунитет привычке делать перед погружением добрый глоток из своей фляжки. Впервые наблюдая сей ритуал, я не был обрадован, потому как считал погружение на U-8 достаточно рискованным и без наличия на борту старшего офицера «под градусом». Месарош заверил меня, однако, что во фляжке всего лишь специальный бензиновый антидот: а именно настойка из красного перца на бараке — крепчайшем венгерском бренди из абрикосов. Я сделал один глоток — эксперимента ради — и тожественно поклялся — когда снова смог дышать, — что никакие силы в мире не заставят меня сделать второй. После этого я разрешил ему пользоваться этим самодельным профилактическим средством, понимая, что никто не станет принимать это жуткое пойло иначе как из медицинских соображений.

Постоянное вдыхание бензиновых паров оказывало на некоторых из нас и иное, еще более неприятное влияние. Однажды утром в начале мая я заступил на дневное дежурство на борту «Пеликана», где мы обитали, когда не находились в плавании. Служба была обычная: подписывать рапорты, выслушивать жалобы, принимать прошения об увольнительных, выдавать или удерживать суммы из жалованья и так далее — короче, привычная рутина корабельной жизни, которая почти одинакова что в военное время, что в мирное. Один человек упорно ждал, желая поговорить со мной. Это был матрос второго класса Димитрий Горочко. Принадлежал он к нации, которую мы называли русинами, а вы, в наши дни, украинцами. Горочко был человеком сдержанным, даже замкнутым, с лицом рыхлым как непропеченный каравай. Однако в тот день оно светилось от обиды словно фонарь из тыквы. Он вошел и отдал честь. В императорской и королевской армии существовало строжайшее правило, что любой военнослужащий имеет право быть выслушанным офицером, говорящим на его языке. Я владел семью из одиннадцати языков монархии, однако мой украинский — хоть понимал я его неплохо — оставлял желать много лучшего. Но оказалось, что Горочко решил расположить начальство к своей жалобе, обратившись к нему по-немецки.

— Герр коммандант, разрешите поговорить с вами наедине.

— Но почему бы нам не обсудить все здесь, Горочко?

— Со всем уважением, герр коммандант, нет — дело очень личное.

— Ну хорошо. Тогда пройдемте в мой кабинет.

Мы отправились в собачью конуру, служившую кабинетом мне и еще двум капитанам. Я закрыл дверь.

— Итак, Горочко…

— Честь имею доложить, герр коммандант, что я намерен потребовать от казны возмещения убытков, потому как бензиновые пары причинили вред моему здоровью.

— Возмещения? Все, что я могу сказать, вам сильно повезет, если вы его добьетесь — с учетом идущей войны. Но какого рода ущерб вы претерпели и о какой сумме в качестве компенсации идет речь?

— Честь имею доложить, что из-за бензина я сделался — как это называется? — да, импотентом, и намерен истребовать четыре кроны.

Вопреки самому себе, я был заинтригован.

— Расскажите поподробнее, Горочко. Как вы обнаружили это свое… состояние, и почему именно четыре кроны?

— Случилось это прошлой ночью в Поле, герр коммандант. Я дал девчонке четыре кроны, а не смог. Ну, я потребовал деньги обратно, а она только рассмеялась и говорит: «Джезу-Мариа-Джузеппе, куда катится кригсмарине?». Я вызвал жандарма, но тот только посмеялся и сказал, чтобы я убирался поживее, не то он позовет военно-морскую полицию и меня упекут в маринегефангенхаус.

Меня обуяло сочувствие к Горочко — событие глубоко затронуло его личную честь, как и честь императорского и королевского флота. Но в итоге единственным утешением, которое я мог ему предложить, было уверение, что данное состояние едва ли окажется постоянным. И что пока он несет службу на борту U-8, ему не грозит судьба попасть в лапы эскулапов из отделения венерических заболеваний военно-морского госпиталя Полы — а этой судьбы, как я его заверил, следует избегать любой ценой.

Не скажу, что подобный эффект бензиновых паров проявился на мне лично. Не слышал я жалоб на снижение либидо и от других членов экипажа U-8. А уж в возможностях поставить эксперимент по этой части мы в те весенние месяцы 1915 года недостатка не испытывали. Совсем напротив: дамочки из Полы буквально вешались на нас — подвиги Лерха и Траппа буквально в одночасье превратили «у-боотлеров» из бедных родственников флота в героев. Подозреваю, что сама форма субмарин и торпед имела мощнейшее воздействие на женское подсознание — в конце концов, это был век загнанных вглубь желаний. Насколько мне помнится, профессор Фрейд пришел в те годы к сходному умозаключению в отношении воздушных кораблей Цеппелина.

Короче говоря, сидим мы, я и она, одним прекрасным вечером в начале мая, после ужина в уединенной беседке в саду военно-морского казино в Поле. «Она» — это Илона фон Фридауэр, венгерская супруга занудливого полковника крепостной артиллерии, который в это время вот уже месяцев девять торчал в пустынных горах по дороге в Зару, полируя орудия и осматривая горизонт в ожидании прибытия французской эскадры — события, вероятность которого не превышала возможности появления в этих водах флотилии полинезийских боевых пирог. Фрау оберстин являлась женщиной чрезвычайно привлекательной на мадьярский лад: темно-каштановые волосы, блестящие глаза и обладательница статной фигуры из разряда тех, какие в этой стране не встретишь, да и в иных странах в наши дни тоже едва ли. Фигуры, достоинства которой не могло полностью скрыть даже свободного, по моде 1915 года, кроя платье, и которую я намеревался проинспектировать более подробно в должное время. Я только что отпустил замечание, что ей впору позировать скульптору для бюста Афродиты. Она захлопала ресницами, мило покраснела и осведомилась как, по моему мнению, может уважающая себя женщина предстать обнаженной взору мужчины, не являющегося ее супругом? Словом, дельце развивалось успешно, и моя рука кралась вокруг ее точеной талии, а губы шептали насчет поездки в фиакре в Медолино, где мне известен небольшой пансион, владелец которого не прочь сдать комнату на часок. Но стоило мне произнести эти слова, как я ощутил внезапное оцепенение и дрожь. Рука моя была сброшена и весьма жестко приземлилась на каменную скамейку, а фрау Илона встала, выпрямилась во весь рост, оправила пришедшую к тому времени в некоторый беспорядок одежду и зашагала туда, где виднелись освещенные окна, слышались музыка и гул голосов.

— Но Илона! — воззвал я вослед.

Она остановилась, обернулась наполовину и обратилась ко мне со своим напевным мадьярским акцентом:

— Герр шиффслейтенант, быть может и справедливо, что моего дорого мужа давно нет рядом со мной, и я скучаю по мужскому обществу, но я все же не пала так низко, чтобы позволить соблазнить себя человеку, пьющему бензин. Доброго вам вечера.

— Илона, Бога ради…

— Всего доброго, герр шиффслейтенант. Будь я на вашем месте, то предприняла бы ту поездку в Медолино в одиночестве. Быть может морской воздух поможет вам исцелиться от вашего пагубного пристрастия. Ауф видерзеен!

Анализируя потом этот случай, я пришел к выводу, что фрау Илона вбила в свою прелестную головку идею, что бензин представляет собой метиловый спирт или нечто подобное. Так или иначе, изрядно расстроенный, я встал и направился к главному входу в казино. На пороге стоял часовой с винтовкой с примкнутым штыком. При моем приближении он вытянулся во фрунт, глядя прямо перед собой.

— Матрос, скажи-ка мне одну вещь.

— Герр шиффслейтенант?

— Мое дыхание пахнет бензином?

Я дохнул, часовой изрядно поморщился.

— Осмелюсь доложить, что герру шиффслейтенанту крайне неразумно будет прикуривать сигарету в ближайшие час-другой.

***

Но бензин бензином, а война войной. Ожидалось, что наш драгоценный союзничек Италия выступит против нас как только Антанта предложит достаточно крупную взятку. Это означало, что нашему ничтожному подводному флоту предстоит растянуться еще больше, прикрывая не только бухту Каттаро от французов, но и все побережье двуединой монархии: шестьсот километров и — если память мне не изменяет — семьсот двадцать семь островов. Последние варьировались в размере от Луссина, способного похвастаться несколькими крупными городами, до крошечных, не имеющих источников пресной воды, зачастую безымянных скал из светло-серого известняка, едва способных взрастить несколько кустиков тимьяна да прокормить пару тощих ящериц. Все это сложной конфигурации побережье патрулировалось двумя-тремя субмаринами, задачей которых было — насколько мы могли себе представить — идти туда, куда вела их прихоть капитана или где можно было рассчитывать на какой-то шанс вступить в бой.

На второе уповать особенно не приходилось. По крайней мере так нам казалось тем утром в начале мая, когда меня вызвали в отель «Нептун» на Бриони и вручили запечатанный пакет с пометкой: «Совершенно секретно. Вскрыть только по выходу в море». Ну, я достаточно прослужил в k.u.k. кригсмарине, чтобы не питать чрезмерной почтительности к таким театральным трюкам со стороны штабных офицеров, поэтому взрезал коричневый конверт уже на пути к причалу. Одинарный листок бумаги гласил:

ТЕЛЕГРАММА

k.uk. Марине оберкоммандо, Пола

5 мая 1915 г.

Командиру S.M.U. 8, база подводных лодок Пола-Бриони

Начиная с 7 числа сего мес. S.M.U. 8 надлежит действовать из порта Шебенико с задачей береговой обороны секторов Зара, Шебенико и Спалато, на протяжении от материкового побережья у Метковича до западной оконечности острова Меледа, а далее от южной оконечности Луссин-Пикколо до материкового побережья у Дзенг.

Операционная база: S.M.S. «Кайзерин и Кенигин Мария-Терезия» в Шебенико.

Вид действий: независимый, на усмотрение командира, определенного в подчинение командующего береговой обороной района в Шебенико.

Значит, нам предстоит идти в Шебенико, чтобы патрулировать, по прикидкам на скорую руку, примерно полторы тысячи квадратных километров морского пространства на свой страх и риск без подробных указаний, что и как следует делать. Когда я добрался до пристани, то застал Белу Месароша, Легара, Штайнхюбера и трех или четырех матросов за ремонтом проколотого поплавкового клапана в карбюраторе мотора левого борта. Мой старший офицер выпрямился и обтер руки куском ветоши.

— День добрый, герр коммандант. Новости есть?

— Всего лишь приказ, — ответил я, помахав телеграммой. — Нам предстоит перебазироваться в Шебенико до дальнейших указаний.

— А, Шебенико, — протянул Штайнхюбер, привалившись к швартовой тумбе и сдвинув на затылок бескозырку. — Недурное местечко, хочу я сказать, хотя в гавани воняет тухлой рыбой и в городе только одно кафе. Подозреваю, это означает, что спать нам придется на борту старушки «Марии-Терезии», которую переделали теперь в брандвахту. Вам доводилось бывать на ней, герр коммандант?

— На «Альте Резерль»? Нет, не имел чести. А что она собой представляет?

— Нечто ужасное, кишащее клопами, герр коммандант. Я служил на ней еще юнгой во время перехода в Вест-Индию в 1898, и она тогда уже была плавучим зоопарком.

— Да, — кивнул Легар. — Я плавал на этом старом корыте в 1902 году близ Смирны. Мы взяли за правило спать в носках в кочегарском кубрике, потому как в противном случае тараканы за ночь обгрызали ногти на ногах. Болтают, всякий раз по возвращении из тропиков старушка привозила под палубой очередной вид насекомых. Только тот факт, что большую часть времени они тратили на борьбу друг с другом позволял нам остаться в живых.

— Прекрасно, — сказал я. — Хоть я и не беру под сомнение ваши рассказы о тамошней живности, не думаю, что нам слишком часто придется гостить на борту «Марии-Терезии». Нам поручено патрулировать сектор в сто пятьдесят миль в длину и примерно в двадцать пять в ширину, поэтому в море нам предстоит проводить куда больше времени, чем сейчас. Пока же соберите команду и передайте приказ приготовить вещи. Отплытие в пять утра. Этим вечером матросы могут переправиться в Полу, передать привет тамошним шлюхам, но строго к одиннадцати все должны быть здесь. Что до вас, таухфюрер, можете отбыть на час пораньше, чтобы попрощаться с фрау Штайнхюбер и детьми. Как понимаю, уходим мы на довольно продолжительное время.

— Покорнейше благодарю, герр коммандант, но жены и детей нет больше в Поле. Ходят слухи, что раз итальянцы вот-вот выступят против нас, гражданское население начнут выселять вглубь материка, поэтому мы решили, что им следует уехать заблаговременно. У сестры моей жены есть ферма близ Клагенфурта, мои поживут пока у нее.

— Ну вот и прекрасно, — отозвался я. — Давайте начнем готовиться к летнему круизу вдоль адриатической ривьеры.

И так примерно и было в течение двух последующих месяцев. Как правило, субмарина — не самое подходящее плавсредство для круизов, особенно если речь о тесном, ненадежном, воняющем бензином кораблике вроде U-8, где температура внутри корпуса редко опускается ниже сорока градусов Цельсия, а поломка машин представляет собой почти ежедневную рутину. Но даже так эти недели патрулирования далматинского побережья вспоминаются мне как счастливая пора. В конце концов, мы были молоды и здоровы, поэтому мелкие неудобства жизни на подводной лодке меркли в сравнении с чистым голубым небом и зеленым морем, усеянным бесчисленными островами. Одни представляли собой утесы из сверкающего известняка, встающие из волн подобно сломанному зубу и голые как обглоданная кость; другие казались почти призрачными благодаря плавным очертаниям и кутались в леса из сосны и черного кипариса. А иные оставались невидимыми за горизонтом, но давали о себе знать за многие мили ароматом дикого майорана и лаванды.

Наша жизнь свелась к последовательности пяти-шестидневных патрулей, отделяемых друг от друга заходами на день-два в Шебенико для текущего ремонта, возможности помыться, побриться, принять на борт бензин, масло и дистиллированную воду. А потом снова в море, рыскать среди островов, совать нос в маленькие рыбачьи гавани, швартоваться у набережной-ривы, чтобы прогуляться вечерком и выпить бокал вина в местном кафе. Я старался не придавать патрулям чрезмерную регулярность: население побережья представляло собой смесь хорватов и итальянцев, и без сомнения о наших движениях докладывалось заинтересованным сторонам. Но даже так U-8 сделалась привычной посетительницей в Макарска, Лесина, Трой и Комизе. Рыбаки переставали выбирать сети, чтобы понаблюдать за нашим входом в порт, а местные мальчишки толпой валили в гавань поглядеть на прибытие «sottomarino» или «podvodnik». Мои чудесные матросы-далматинцы могли ориентироваться на здешнем побережье хоть с завязанными глазами, и куда ни зайди, нас неизменно ждал теплый прием в местном кафе, хозяином которого неизменного оказывался дядя какого-нибудь из моих матросов. Забегаловки эти не могли похвастаться особой чистотой, тем не менее там можно было вытянуть ноги и поесть горячего, отдыхая после неудобств жизни на борту.

В чем в чем, а в неудобствах на U-8 недостатка никогда не наблюдалось. До 1914 года лишь немногие тактики осмеливались предположить, что подводные лодки будут использоваться для чего-либо кроме обороны гаваней, поэтому никто и не думал сделать их обитаемые на период времени больший, чем двенадцать часов. Вследствие этого бытовые условия на борту нашего корабля имели самый примитивный характер. Кухня была оснащена однокомфорочной плиткой, использовать которую я не любил по причине слишком большого расхода тока из батарей. На палубе стояла бензиновая печка, разжигать которую можно было только при спокойной погоде. Что до сна, то свободным от вахты приходилось бросать жребий за право воспользоваться самыми мягкими плитами пола. Помывка? И думать забудьте — лучшее, на что стоило рассчитывать, это облиться из парусинового ведра на палубе. Если погода не против.

Зато туалет у нас был — настоящий керамический стульчак, прямо как на суше. За исключением того, что располагался он рядом с мотором левого борта и просматривался по всей длине лодки. Унитаз был оснащен резиновым кольцом и тяжелой металлической крышкой, фиксировавшийся в нижнем положении четырьмя мощными застежками. Идея заключалась в следующем: как только крышка закрывалась, внутрь толчка нагнетался рычажной помпой воздух. Когда давление внутри унитаза становилось выше забортного, должен был сработать клапан, и содержимое выбрасывалось в море. Но так выглядело в теории, практика получалась менее убедительной. Соотнести величины давлений было очень непросто, и в случае ошибки содержимое толчка взлетало вверх, на того, кто его туда поместил. Это событие получило название «подлодочное крещение». По этой причине унитаз употреблялся редко. На деле, во избежание ухудшения и без того скверных параметров атмосферы внутри субмарины, было решено, чтобы туалетом пользовались только с разрешения вахтенного офицера, да и то в самых крайних случаях. В качестве альтернативы применялись свисание со спущенными портками с рулевой рубки или, при штормовой волне, опиумные пилюли.

В итоге проблема с подводной уборной разрешилась весьма драматическим образом. Случилось это однажды утром в начале мая, когда мы мирно лежали на грунте близ Петрчана, подкарауливая французскую субмарину, оказавшуюся на самом деле плавучим бревном. Нам в этой задаче помогал новейший направленный гидрофон, доказавший в результате полную свою бесполезность. Лежим мы спокойненько на пятнадцати метрах. Подвахтенные дремлют на баке, завернувшись в одеяла, фрегаттенлейтенант Месарош мирно похрапывает и бормочет что-то себе под нос, примостившись на крышке рундука с огнестрельным оружием, зарезервированного в качестве спальной каюты для офицерского состава. Вахтенные сидят себе читают, пишут письма или играют в карты при белесом свете электрических ламп, а Легар и двое его механиков возятся с выпускным коллектором двигателя правого борта. Что до меня, то я располагаюсь за штурманским столиком, занятый, не слишком сосредоточенно, навигационными расчетами и одновременно наблюдая за гидрофонистом, который чертыхается сквозь зубы и крутит колесики настройки в тщетной надежде выделить хоть один членораздельный звук из какофонии щелчков и журчанья, производимых местной морской фауной. Тут я замечаю, что среди спящих на баке начинается шевеление. Человек явно испытывает некий дискомфорт, и спустя несколько минут встает и направляется на корму. Человеком этим оказывается торпедист первого класса Матасич. Выглядит он встревоженным и торопливо берет под козырек.

— Герр коммандант, покорнейше прошу разрешить воспользоваться уборной.

— Вот как, Матасич? Это действительно так необходимо?

— Честь имею доложить, что да, герр коммандант. Думаю, это все вчерашняя зуппа ди песке. Этот рыбный супчик мне как-то не пошел.

— Ну хорошо, Матасич. Но постарайтесь не испортить воздух во всей лодке, и хорошенько накачайте прежде чем открыть клапан — мы ведь на пятнадцати метрах глубины.

Матасич спешит к туалету, я же возобновляю навигационные расчеты. Вскоре до меня доносится ритмичное «пш-пш» помпы, потом уши немного сдавливает вместе с падением давления. Только я протягиваю руку, чтобы выпустить немного сжатого воздуха из одного из баллонов, как мои барабанные перепонки втискиваются в череп мощным взрывом, а по всей длине лодки с визгом летят рикошетящие от бортов осколки. Сразу за этим начинается толкотня — это подвахтенные занимают места по боевому расписанию. Признаюсь, первой моей сумасшедшей идеей было то, что нас атаковали взрывным тралом — это такая мина, буксируемая на конце каната, представлявшая собой единственный эффективный способ достать субмарину в погруженном состоянии. Я кидаюсь к клапанам в намерении продуть все цистерны и всплыть, пока мы еще сохраняем какую-то плавучесть. Но потом я понимаю, что взрыв, при всей его мощи, не сопровождается ревом воды. Я, все еще полуоглохший, иду на корму. Легар и его помощники нервно пялятся из-за мотора на Матасича, который стоит со спущенными штанами, белым, как мел, лицом, с рукояткой от помпы в руке, и в ужасе глядит на зазубренные обломки чаши. Вышло так, что он слишком буквально воспринял мой совет покачать как следует, а его мускулистая рука довершила дело. По какой-то случайности никого не ранило осколками фаянса, даже Матасича, который находился совсем рядом с толчком. Зато частица содержимого последнего досталась, думаю, каждому из нас. После этого случая канализационная труба была замурована, и нашим единственным в подводном положении санитарным удобством стали два наполовину заполненных маслом ведра.

 ***

Стоит признать, взрыв унитаза стал самой большой опасностью, пережитой нами за май и июнь 1915 года. Сотни тысяч могли гибнуть на полях сражений от Фландрии до польских равнин, но у нас единственной боевой потерей стал электроквартирмейстер Ледерер, получивший колотую рану в стычке с одной молодой особой в прибрежном кафе в Спалато. Патрулирование следовало за патрулированием, но нашему взору представали все те же острова, то же спокойное синее море и те же самые рыбачьи шаланды с люггерной оснасткой, снующие по своим делам будто и нет никакой войны. Только дважды за эти девять недель нам довелось на краткий миг увидеть врага.

Первое из этих мимолетных столкновений имело место в середине мая, на второй день нашего патрулирования близ Шебенико. Мы шли на вест от Курцолы к островной крепости Лисса. Главная вершина острова, гора Гум, виднелась на горизонте, U-8 тащилась на восьми узлах. С берега дул резкий норд-ост, охвостье вчерашней боры, и волны тут и там пенились белыми барашками. Я был внизу, не на вахте, но занимался заполнением бесконечных формуляров, которые требуется вести капитану любого корабля императорского и королевского флота: увольнительные, выписки из госпиталя, рапорты об ущербе и прочее. От этой рутинной работы меня оторвал крик из люка рулевой рубки:

— Виден аэроплан, сто двадцать градусов слева по борту!

Уронив ручку, я вскарабкался по стальному трапу. В те дни никто особенно не забивал себе голову насчет авиации, ни своей, ни вражеской, но в насыщенной парами бензина и прогретой до 35 градусов по Цельсию атмосфере любые развлечения сгодятся. Бела Месарош угнездился на крыше рубки, а Григорович управлял лодкой со штурвальной площадки позади рубки. Мой старший офицер разглядывал далекий объект через бинокль. Я заметил, что это биплан, и что он летит в нашу сторону, но из-за слепящего солнца не мог в точности определить тип. Месарош опустил бинокль.

— Это один из наших — «Лонер», судя по виду.

Это действительно была двухместная летающая лодка «Лонер» летного отряда императорского и королевского военного флота. По мере ее приближения я различил нанесенные на нижнюю сторону длинных изломленных крыльев красные и белые полосы, и отблеск волн на днище тщательно лакированной гондолы из красного дерева. Машина описана над нами круг на высоте метров в двести, затем снизилась и пролетела мимо. Наблюдатель помахал нам рукой. Какой-то предмет отделился от аэроплана, за ним тянулся длинный хвост из оранжевых лент. Через пару минут канистра с посланием была ловко выужена из воды при помощи багра и доставлена мне. Я отвернул крышку алюминиевого тубуса и извлек бумагу. Она лежит сейчас передо мной, вклеенная в альбом — пожелтевшая за семьдесят лет, но в ней легко узнать страницу, вырванную из записной книжки морского сигнальщика. Нацарапанная карандашом надпись гласила:

11.27

Крупный французский крейсер класса «Эрнест Ренан» замечен в 11.15 за высадкой десанта на юж. стороне острова Кацца. Удачи и доброй охоты!

Фр. лейт. Новотны 

Я показал послание Месарошу. Тот одобрительно присвистнул.

— Месарош, как далеко по вашим прикидкам до Каццы?

— Миль двадцать к зюйд-зюйд-осту, думаю.

— Как у нас с топливом?

— Баки на две трети полны.

— Отлично! Так чего мы ждем? Рулевой, курс сто семьдесят градусов!

U-8 совершила резкий поворот налево, после чего я перевел ручку машинного телеграфа на положение «Полный вперед». Вскоре мы уже неслись к югу, делая около двенадцати узлов. Подлодка мчалась, оставляя впечатляющий кильватерный след и напоминая разъяренную морскую змею благодаря свойственным идущим на всей скорости судам Холланда своеобразным очертаниям с вздернутым баком и опущенной кормой. Если двигатели выдержат еще час, мы получим шанс дать французским ВМС надолго запомнить нас. В таком темпе мы шли следующие полчаса. Температура внутри корпуса поднялась настолько, что вахтенных мотористов, голых и обливающихся потом, приходилось каждые пять минут вытаскивать на свежий воздух, чтобы они не испеклись живьем. Вся субмарина вибрировала под напором дико ревущих двигателей, несясь сквозь волны к Кацце — крошечному скалистому островку в пятнадцати милях к весту от Лагосто. Необитаемому, насколько мне подсказывала память, если не считать сезон ловли сардин, когда маленькая деревянная пристань и каменный амбар служили хранилищем для улова. За исключением механиков весь экипаж U-8 толпился на палубе, отчасти по причине нестерпимого жара внизу, отчасти из расчета придать лодке дифферент, способный помочь выжать ей еще несколько десятых долей узла. Все смотрели на южную сторону, коллективным усилием воли подгоняя корабль. Каждый надеялся первым заметить врага.

— Дымы на горизонте, прямо по носу! — раздался одновременный возглас из пятнадцати глоток.

И верно, милях в семи от нас на небе обозначилось легкое потемнение неба. Я клонился над люком машинного отделения и заорал, стараясь перекрыть грохот и морщась от идущего снизу жуткого жара:

— Легар, сколько вы еще выдержите так? Мы уже видим дымы на горизонте!

— Должно быть все в порядке, герр коммандант, — донесся глас из адской бездны. — Выхлопные коллекторы раскалились докрасна, но двигатели не пропустили пока ни такта.

— Отличная работа. Ждет вас signum laudis,[12] если мы его достанем.

Я уже строил планы, как действовать при сближении с «французом». Наша подводная скорость составляет восемь узлов. Если их впередсмотрящие не слишком бдительны и не заметят нас, можно пройти еще шесть тысяч метров и лишь потом погрузиться. Получается, в подводном положении нам предстоит идти минут двадцать-тридцать. Все может получиться… Но не получилось. Едва стеньги и верхушки труб крейсера показались в виду, из ближней к корме пары труб повалил густой дым. Вопреки всей нашей скорости, мачты на горизонте перестали расти, потом стали уменьшаться. Французы, чтобы им пусто было, дали ход, обгоняя нас! Когда показалась Кацца, верхушки мачт крейсера уже скрылись за горизонтом. Я знал, что преследование ничего не даст: французский броненосный крейсер мог выглядеть неуклюжим, но без всякого труда выдавал семнадцать узлов.

— Черт их побери, Месарош! Думаете, они нас заметили?

— Нет, но полагаю, они видели, как летающая лодка повернула на норд, и сложили два и два. С тех пор как Трапп потопил крейсер «Леон Гамбетта», французы дают полный ход всякий раз, как только подозревают, что ближе сотни миль от них находится субмарина.

Единственный вопрос состоял в том, в какой момент будет уместно прекратить бесплодную погоню за французским крейсером, верхушки мачт которого почти исчезли из виду. Проблема решилась сама собой: нас несколько раз тряхнуло, внутри корпуса послышался леденящий душу лязг, и U-8 остановилась так резко, что стоящих на палубе людей едва не скинуло в море. У двигателя правого борта заклинило коленчатый вал.

— Ну вот и приехали, — сказал я. — Раз уж мы забрались так далеко ценой нанесения ущерба одному из императорских моторов, есть смысл проверить, чем привлек наших французский друзей этот незначительный островок. Взять курс на пристань!

Ковыляя на одном двигателе, лодка со стуком пришвартовалась к покосившемуся деревянному причалу в бухточке на южной стороне Каццы. Мы смотрели в оба, опасаясь мин в водах гавани, но волновались напрасно, потому как когда полтора часа спустя Бела Месарош и двое матросов из нашей десантной партии вернулись из разведки по острову, они не принесли ничего более воинственного чем кусок хлеба, пару пустых винных бутылок да огрызок сосиски — остатки французского завтрака на природе.

— Сдается, они заглянули сюда просто на пикник, — сказал Месарош, спускаясь с причала на палубу U-8. — Из военного снаряжения осталось только это.

Он протянул мне французскую матросскую шапочку с красным помпоном и лентой с надписью «Marine Nationale». На внутренней стороне значилось: « MÉCANICIEN IIÈME CLASSE E. DUCELLIER ». Мы доставили сей трофей в Шебенико, и тем же вечером по радио открытым текстом ушло сообщение по-французски: «Механик второго класса французских ВМС Э. Дюсейе может забрать свой головной убор в бюро находок императорского и королевского флота в Шебенико. NB. Предмет может быть востребован только лично за скромное вознаграждение».

Помимо этого инцидента рассказывать об этих неделях почти нечего: пару дрейфующих мин расстреляли из винтовок, обыскали несколько подозрительно выглядевших каботажных трабакколо. Еще было несколько донесений от станций берегового наблюдения о французских субмаринах, неизменно оказывавшихся на деле дельфинами или обломками дерева. На третьей неделе мая я заметил первые признаки того, что команда начинает скучать. В конце концов, все мы являлись добровольцами, и вопреки всем злоключениям U-8 питали большую веру в подводные лодки как перспективное орудие войны. Сейчас это может показаться глупым, но мы тогда всерьез боялись, что война закончится прежде, чем мы нам представится шанс показать, на что мы способны. Газеты сообщали, что наша и германская армии вытесняют русских из Польши, а западный фронт стоит незыблемо, поэтому казалось вполне возможным, что еще до конца года будет заключен мир. И тогда нам, скорее всего, еще полвека придется драить медянку да следить за списками выслуги. Мне подчас казалось, что я прямо-таки слышу разговор в послевоенном морском казино:

— Что это за малый вон там?

— Кто, этот седой линиеншиффслейтенант? А, это бедный старина Прохазка.

— Он участвовал в войне?

— Да не то чтобы — служил на подводных лодках.

— На чем?

— На субмаринах. Неужто не помнишь? Это такие дурацкие штуковины, которые без конца ломались, и их приходилось на буксире тащить в порт.

— Ну да, почти забыл. Дурацкая затея. Я всегда говорил, что это пустая трата денег.

Однако к концу дня 23 мая у нас на горизонте замаячили некие перспективы. U-8 стояла в доке в Шебенико, ремонтируя левый двигатель, когда был дан сигнал всем капитанам собраться на борту «Марии-Терезии». Прибыв в адмиральскую гостиную, мы застали командира в мрачном настроении.

— Господа, с великим прискорбием и горечью вынужден известить вас о том, что сегодня вечером наш некогда верный друг и союзник королевство Италия предательски решило вступить в ряды наших врагов. Из чего вытекает, что с шестнадцати ноль-ноль сего числа Италия и двуединая монархия находятся в состоянии войны. Полагаю, мне не стоит растолковывать присутствующим здесь, что наш долг как офицеров благородного дома Австрии сделать все от нас зависящее, дабы сполна наказать Италию за ее подлое и вероломное поведение. В ближайшее время, господа, вам вручат подробные приказы. Пока же давайте трижды издадим громкое «ура!» в честь нашего императора и короля Франца-Иосифа Первого!

— Итак, бравые мои парни, — обратился я к команде U-8, сообщив новости. — Похоже, нам предстоит-таки побывать в деле.

Но я ошибся. Последующие шесть недель не привнесли никакого разнообразия в рутину патрулирования островов и побережья. Втуне обшаривали мы глазами горизонт в поисках могучего итальянского флота. Тот отстаивался в гавани и явно имел твердые намерения не покидать оной. Наша единственная встреча с Реджа Марина произошла одним жарким вечером в середине июня, когда мы заметили миноносец класса PN в пятнадцати милях к весту от острова Премуда. «Итальянец» лежал на удобном для нас курсе, поэтому мы погрузились и начали выход в атаку. Но поверхность моря была гладкой как стекло — худшее из условий для нас, поскольку след от перископа виден за мили. В итоге мы справились весьма неплохо, сумев подобраться на две тысячи метров, прежде чем миноносец заметил нас и удрал домой. Отступая, он выпустил по нашему перископу пару-тройку снарядов. Снова воцарилось разочарование и мораль пошла вниз. При всей нашей молодости и силе, тяготы жизни подводника — постоянные дозоры, бесконечные выматывающие поломки и не менее постоянное состояние опьянения бензиновыми парами, стали сказываться на нас. Начало крепнуть подозрение, что война кончилась, а нас забыли известить, и мы так и будем сновать всю оставшуюся жизнь среди далматинских островов, пока не достигнем пенсионного возраста или пока у U-8 не отвалится днище. А еще нас снедало опасение, что нам так и не представится шанса отплатить итальянцам за их предательство. Для вас, в последние десятилетия двадцатого века, когда каждый человек считает правителей лжецами, ворами, а то и похуже, это может показаться идиотизмом. Но мы, европейцы 1915 года, были наивными простаками. Сотни тысяч ваших молодых сограждан пришли на пункты вербовки по причине того, что Германия нарушила торжественную клятву уважать суверенитет Бельгии, так почему бы вам не допустить, что их австрийские современники тоже были слегка подвержены идеализму? Видение, свойственное вам сейчас, возможно и правильнее, но мы в свое время смотрели на вещи иначе.

Глава пятая

Первая кровь

В тот вечер пятого июля, когда U-8 под ровный стук машин вышла из гавани Шебенико, проплыла мимо крепости Сан-Антонио, затем по проходу между минных полей и обогнула южную оконечность острова Цларин, направляясь в открытое море, все выглядело как начало нового бесплодного патруля. Через час пики Динарских гор почти растворились за кормой, а на западе огромный оранжевый шар солнца наполовину скатился к линии горизонта. Мы находились теперь снаружи пояса островов — впереди нас ждали только волны и, возможно, враг.

А начиналось все утром того же дня, когда U-8 ошвартовалась у борта брандвахты «Мария-Терезия», заряжая батареи от генераторов старого крейсера. Я надзирал за тем, как толстые кабели пропускают через порт для загрузки торпед в носовой части. Меня особенно заботило, чтобы лодка должным образом вентилировалась — ходить на пропитанной парами бензина субмарине достаточно опасно и без того, чтобы подвергаться еще и риску водородного взрыва. Неожиданно меня окликнули сверху:

— Шиффслейтенант Прохазка?

Я вскинул голову и увидел перегнувшегося через поручни вестового.

— Герр шиффслейтенант, командующий береговой обороной района передает вам наилучшие пожелания и просить незамедлительно прибыть в его каюту.

Взобравшись по трапу, я отправился на корму, в капитанские апартаменты, где меня  ждал начальник береговой охраны района Шебенико контр-адмирал Хайек. Командир указал на стул.

— Герр шиффслейтенант, я вызвал вас в срочном порядке, потому как намереваюсь доверить вам и вашему экипажу особое задание. Задание, способное серьезнейшим образом повлиять на ход войны монархии с Италией.

— Честь имею сообщить, герр адмирал: вы можете целиком и полностью положиться на то, что мы на борту U-8 отдадим все силы на службе нашему императору и фатерланду.

— Превосходно, ни на миг в этом не сомневался. А теперь, Прохазка, давайте перейдем к делу. Знаете остров Првастак?

Разумеется, я знал Првастак. Знакомство мое с ним было поверхностным, но и знакомиться там особо не с чем: крошечный, безводный, выжженный солнцем клочок суши метров двести в диаметре, выступающий из моря милях в двадцати к югу от мыса Планка и в десяти милях к северо-западу от Лиссы. Единственной достопримечательностью считались маяк, длительное время уже неработающий, да маленький форт, используемый в качестве наблюдательного поста и телеграфной станции. За минувшие несколько недель мы проходили мимо островка, помахав ручкой гарнизону — полуроте польского ландштурма. Парни коротали время, попеременно то проклиная каждый камень своей бесплодной тюрьмы, то благодаря военную фортуну, заславшую их сюда, подальше от сербов и казаков.

— Так точно, — ответил я. — Я знаю остров и высаживался на нем однажды в бытность кадетом. В последнее время мы пару раз проходили мимо, но особо им не интересовались: там стоит армейский гарнизон, который снабжается тендером из Лиссы. Не могу сказать, что завидую тем, кому приходится на нем робинзонить.

— Согласен, Прохазка. И у вас будет еще меньше оснований завидовать им через день или два. Так вот, мне не хотелось бы слишком глубоко вдаваться в вопросы шпионажа, но у нашей разведки имеется в Италии первоклассный агент. Если точнее, в порту Анкона. И ему удалось заблаговременно снабдить нас информацией, что итальянцы готовят мощный удар по Првастаку. Собственно говоря, пока мы с вами сейчас разговариваем, целый батальон альпини грузится на борт вооруженного лайнера в Анконе с задачей предпринять внезапное нападение на остров то ли этой ночью, то ли завтрашней. Донесение нашего агента так подробно, что описывает даже предполагаемую тактику действий. Похоже, итальянцы намерены воспользоваться отсутствием луны, подвести лайнер на милю-другую к берегу и, спустив десант на шлюпки, высадиться на острове со всех сторон. Идея, судя по всему, заключается в том, что гарнизон сочтет себя атакованным превосходящими силами и сдастся без боя.

— Так точно, герр адмирал. Но разрешите спросить, зачем итальянцам понадобился Првастак? Островок так мал, что я сомневаюсь, хватит ли там места, чтобы разместить целый батальон солдат?

— Как вы верно заметили, герр шиффслейтенант, остров сам по себе незначителен. Но примите в расчет пропаганду. Завтра поутру наша монархия просыпается и обнаруживает, что один из ее островов оккупирован врагом, не понесшим при этом потерь. Не сбрасывайте также со счетов, что Првастак — важный наблюдательный пункт. Утратив его, мы получим большую брешь в нашей обороне между Лиссой и южной оконечностью островов Инкороната. Нет, Прохазка, этого нельзя допустить. И если вы с вашей субмариной окажетесь там первыми, у нас появится возможность поменяться с неприятелем ролями и заполучить свой собственный пропагандистский триумф.

— Ясно. Вы хотите, чтобы U-8 пришла туда, затаилась в ожидании вооруженного лайнера и пустила его на дно. Отлично, не вижу проблем.

— Верно, герр шиффслейтенант, вот только боюсь, что не все так просто. Как я уже сказал, нам известны мельчайшие подробности плана, но мы не знаем точно, когда он будет приведен в исполнение. Вот тут-то и кроется закавыка. Скажите-ка, как долго способна ваша маленькая лодка пробыть в подводном положении? К сожалению, я вырос в парусном флоте и не особо разбираюсь в этих субмаринах.

— Хм-м… Это зависит от ряда причин, — ответил я. — Мы лично никогда не залегали на дно более чем на три или четыре часа кряду. Но капитаны других «голландов» полагают, что можно оставаться под водой до двенадцати часов, прежде чем воздух станет непригоден для дыхания.

— Проклятье, этого слишком мало! Вам надо нырнуть по меньшей мере на шестнадцать часов — от восхода до заката.

— Позвольте спросить, герр адмирал. Почему бы U-8 не уйти сегодня ночью к Првастаку и, если ничего не произойдет, не возвратиться поутру сюда, а завтра вечером снова занять позицию у острова? В конце концов, расстояние составляет всего около тридцати пяти миль.

— Нет, Прохазка. Боюсь, из этого ничего не выйдет. Гарнизон Првастака докладывает о том, что в последние несколько дней каждые два часа над островом пролетает итальянский летательный аппарат, а именно, дирижабль. Стоит итальянцам только заподозрить, что в том районе действует подводная лодка, они попросту отменят всю операцию. Нет, если этого не случится сегодня, вам следует оставаться под водой близ острова и ждать следующей ночи. Вот только как вам это сделать, если вы говорите…

— Герр адмирал, есть идея. Почему бы нам не взять с собой несколько баллонов с кислородом? Последний транспорт из Полы доставил нам приспособление, которое называется «патрон воздухоочистки». Предполагается, что оно способно вытягивать из воздуха углекислый газ. С этими патронами и дополнительным запасом кислорода мы сможем продержаться от восхода до заката. Но есть одна загвоздка.

— Какая?

— Насколько мне известно, сжатый кислород в Шебенико имеется только на судоремонтной верфи, а та не подчиняется военно-морскому командованию. Если бы имелась возможность реквизировать часть…

Хайек сел за стол и яростно зачиркал пером по бумаге.

— Вот, Прохазка, это записка начальнику судоремонтной верфи. Реквизируйте столько баллонов, сколько вам нужно. Если понадобится, берите хоть под угрозой оружия. Но постарайтесь не убивать начальника, путь это и всего лишь презренный штатский. Всю бумажную работу и последующий скандал я беру на себя. Сейчас не время для бюрократических хитросплетений — не когда в море вражеские десантные суда, которые буквально просят, чтобы их потопили.

В итоге кислородные баллоны, общим числом восемь штук, были надлежащим образом реквизированы у негодующего начальника верфи. Тот вопил, что мы настоящие воры и разбойники, которых следует отдать под трибунал и повесить. Батареи были заряжены, бензин и масло закачаны на борт, и U-8 приготовилась к выходу в море. Команда знала, что нечто намечается, но после разочарований последних недель особых надежд не питала. Что до меня, то я из соображений секретности решил не проронить ни слова о предстоящей операции, пока мы не отправимся в боевой поход. Но в глубине души жило опасение, что это будут очередные два дня бесплодных скитаний в море в попытке найти врага, которого простыл и след.

Но подготовиться мы не забыли, будто ожидали, что из затеи и впрямь что-то выйдет. Обе торпеды были извлечены из аппаратов и отрегулированы на глубину четыре метра. Мудрость тех дней гласила, что чем на большей глубине произойдет взрыв, тем большим будет ущерб, а у меня хватало причин скептически относится к разрушительной силе австро-венгерских торпед. В конструкции самой сорокапятисантиметровой торпеды Уайтхеда не было изъянов — по крайней мере, с точки зрения механики она была не более ненадежна, чем прочие торпеды той эпохи. Проблема заключалась скорее в скудном военно-морском бюджете, и наделенные талантом полумер австрийцы снарядили ее боевой частью не достаточно мощной, чтобы гарантировать потопление цели. Итогом стал длинный список вражеских судов (включающих и три моих жертвы), которые не пошли ко дну после попадания австрийской торпеды. Не упускайте из виду сей факт, как и весьма вероятную возможность того, что не сработает взрыватель или торпеды вообще пройдут мимо, и тогда вас не удивит, почему и в двух запасных торпедах я установил регулятор глубины на те же самые четыре метра. Позднее это решение возымеет для меня серьезные последствия. К исходу дня U-8 была готова выйти в море. Нашему старшине погружений Штайнхюберу оставалось только погрузить на борт припасы для патруля — трехдневный рацион для девятнадцати человек. Подобно всем прочим удобствам на борту U-8, условия для приготовления пищи были крайне примитивными. Нам повезло больше наших систершипов, поскольку в надстройке у нас была смонтирована бензиновая плита, но сами рационы состояли по большей части из сухарей и тушенки. Сухарь, называемый в австрийской своей разновидности «zwieback», не нуждается в представлении для любого, кто читал хоть что-то из книг о морских путешествиях от времен древних финикийцев до пятидесятых годов нынешнего века. Он представлял собой квадратный, серовато-бурый ломоть грубой текстуры, обладающий твердостью застывшего цемента и напрочь лишенный вкуса, перфорированный узором из шестидесяти четырех отверстий — это, как мы шутили, чтобы у портовых рабочих не появилось соблазна красть их и употреблять на кровлю для своих домов. На деле главная разница между цвибаком и черепицей заключалась в том, что последняя была раза в два вкуснее. А еще этот продукт считался непортящимся. Стоит сказать, что за месяц до описываемых событий мы получили мешок с оттиснутой на нем датой «1867» — как раз год спустя после того, как адмирал Тегетгоф разгромил итальянский флот под Лиссой. И если честно, эти реликвии были ничуть не хуже и не лучше галет, испеченных пару недель назад.

Зато тушенка представляла собой совсем иное дело, потому как тут нам приходилось полагаться на милость фирмы «Манфред Вайс» АГ из Будапешта — «гарантированного поставщика дохлых собак и разнообразной падали» королевским и католическим военно-морским силам Его апостолического Величества. У каждого моряка имелась собственная любимая страшная история про мясные консервы Манфреда Вайса. Один матрос клялся, что его двоюродный брат, служивший на Дунайской военной флотилии, видел, как работники фирмы растягивали поперек реки сети в весенний паводок с целью выловить для фабричных котлов уносимые течением мертвые туши. Другой, перебивая собеседника, божился, что знавал в Праге одного раненого, который наблюдал вагоны, битком набитые павшими лошадьми, следующие в Будапешт от полей сражений в Галиции. Вне зависимости от того, были ли правдивыми эти живописные истории, не вызывает сомнений факт, что герр Вайс и его сообщники по преступлению славно набили мошну, снабжая нас едой, которая неизменно была отвратительной на вкус, а зачастую и откровенно тухлой.

Однако в тот достопамятный вечер нас изрядно порадовали два неожиданных угощения: таухфюрер и его помощники спускались по трапу с «Марии-Терезии», неся не только благоухающий мешок со свежим хлебом, только что извлеченным из печи крейсера, но и с двумя деревянными ящиками какого-то консервированного жаркого, призванного дополнить привычный рацион из жестянок Манфреда Вайса. Впрочем, изучать их внимательнее времени не было — если мы хотели добраться до Првастака вскоре после захода солнца, отплыть требовалось через несколько минут. Не утруждал я себя и соблюдением санитарного предписания, гласившего, что свежеиспеченный хлеб следует употреблять в пищу только на следующий день. Атмосфера внутри U-8 была очень влажной, и мы слишком хорошо знали, что хлеб быстро отволгнет.

Наш первый ночной рейд к Првастаку получился малообнадеживающим. U-8 крейсировала под одной машиной на трех узлах от заката до восхода, но сколько не вглядывались мы во тьму, так и не смогли ничего разглядеть. Только услышали около часа ночи далекий звук, который мог быть — а мог и не быть — жужжаньем моторной лодки. К трем часам я пришел к выводу, что поиски бесполезны. Теперь, когда до рассвета менее часа, итальянский лайнер точно не покажется, поэтому как вахтенный офицер я отдал приказ приготовить для экипажа горячую пищу. Если нам предстоит на целый день уйти под воду, это последний шанс, тем более что при всплытии вечером погода может оказаться слишком бурной для работы на камбузе. Котел был должным образом извлечен на палубу и установлен на бензиновую печку внутри ящика в передней части рулевой рубки — предосторожность излишняя, потому как дно котла полностью закрывало горелку, и таким образом свет не мог выдать нас во время нахождения на поверхности ночью. Я приказал дежурному коку, электроматрозе Дзаккарини, вскрыть банки с жарким, а тушенку Манфреда Вайса приберечь на завтра, когда возможности разогреть еду может и не представиться.

Пока распаковывали коробки с консервами, на палубу вышел покурить Бела Месарош, пожаловавшийся на то, что внизу слишком жарко, чтобы спать. Мы стояли рядом в темноте, рассеиваемой только летними звездами, свет которых кажется вдвойне ярким в такие безлунные ночи.

— Ну вот, Месарош, — говорю я, глядя на восток горизонта. — Не так уж много времени остается. Скоро начнет светать. Похоже, наши итальянские друзья решили-таки не навещать нас сегодня. Интересно, больше ли повезет нам завтра ночью?

— Сомневаюсь, герр коммандант, — отвечает он, попыхивая трубкой. — Когда вам вручают разведдонесение от какого-то проходимца из Анконы, содержащее такие детали, то ставлю гульден против медного фартинга, что тот состряпал его с целью отработать деньги, потраченные на шампанское и девок. Не удивлюсь, если этот тип тянет денежки и из итальянцев, потчуя их тем же блефом, что и нас. Помнится однажды…

— Герр, коммандант, разрешите обратиться! — прерывает нас Дзаккарини.

— В чем дело?

— Честь имею доложить, герр коммандант, что жаркое испорчено.

Он протягивает мне первую из открытых жестянок. Разглядеть в темноте удавалось лишь смутные очертания, однако нос сигнализировал о том, что не все в порядке — пространство вокруг нас уже наполнил стойкий аромат некоей протухшей овощной субстанции.

С жестянкой в руках я спустился по трапу рулевой рубки в ярко освещенный центральный пост. Этикетка содержала лишь следующее: K.U.K.  KONSERVENFABRIK NO.  109 HOFMOKL UND SAWICKI.  RZESZÓW,  UL.  JATKOWA. Внутри банки обнаружилось дурно пахнущее, бурое месиво из нашинкованных капустных листов — это значит, что перед нами был консервированный бигус. Те из вас, кто путешествовал по Центральной Европе, имели шанс познакомиться с этим образчиком польской кухни —своего рода гуляшом из квашенной капусты, свежих кабачков, кусочков колбасы и нарезанного кубиками мяса. В лучшем своем проявлении, с олениной, грибами и красным вином, это благородное блюдо, традиционно подаваемое охотникам в лесу на Новый год. Даже теперь его аромат возвращает меня в дни юности: запах порохового дыма, хруст мерзлых сосновых игл под ногами и пронзительно-голубое польское небо. Но в проявлении обычном бигус представляет собой малоаппетитную смесь, которую подают в дешевых кафешках и институтских столовых: невкусное, пресное крошево из капусты, извлеченной из последней оставшейся за зиму кадки, с мясными обрезками. Было совершенно очевидно, что в данном случае мы столкнулись с чем-то более близким к последней версии, нежели к первой. Но как ни крути, рацион есть рацион — не хочешь есть это, придется довольствоваться половинкой буханки хлеба, а на завтра будешь грызть цвибак и потреблять консервы от Манфреда Вайса. Поэтому я вернулся на палубу с намерением явить позитивный командирский пример.

— Чепуха, Дзаккарини! Жаркое первый сорт — просто переложили квашеной капусты, и все дела. Зауэркраут[13], когда снимешь крышку с бочки, всегда воняет как уличный сортир. Просто вываливай в котел, и в подогретом виде все будет в лучшем виде.

Даже в темноте я уловил, что Дзаккарини не верит мне.

— Черт побери, приятель, если откажешься есть это, то, по меньшей мере, еще на целые сутки останешься без горячего. Я вполне понимаю, что вы, южане, не в восторге от капусты и кнедликов, но вам известно, что нормы питания на подводной лодке не предусматривают пасту и ризотто чаще, чем три раза в неделю. Поэтому взбодрись и принимайся за готовку, а то рассвет уже скоро.

Полчаса спустя все подвахтенные поднялись на палубу и получили по миске парящего жаркого с капустой и по половине буханки хлеба. Как я и предрекал, аромат за время разогрева по большей части улетучился, и получилось варево если не аппетитное, то вполне съедобное. Заупрямился только Бела Месарош. Он съел половину миски, потом остановился.

— Пресвятая матерь Божия! — говорит он. — И что только кладут в это польское месиво? Мне конский навоз пробовать приходилось — и то вкуснее.

И с этими словами демонстративно вываливает остатки за борт. Меня так и подмывало полюбопытствовать, при каких это обстоятельствах доводилось фрегаттенлейтенанту Беле, барону фон Месарошу из Наджимесарошаза пробовать лошадиный помет, но имелись другие вещи, требующие внимания. Предстояло покормить вахтенных. Как только те покончили с едой и пришло время сменяться (было почти четыре часа утра), им выдали половину винного рациона. По причине издержек военного времени, уже несколько месяцев назад в надводном флоте перестали выдавать положенные пол-литра вина. Но благодаря изобретательности моего старшего офицера и его дружбе с одним торговцем из Новиграда на борту U-8 рацион сохранился. Поэтому как раз когда небо на востоке стало сереть, каждый матрос получил по четверти литра сладкого курзольского в свою оловянную кружку.

Затем была дана команда занять места к погружению, и готовиться к тому, что обещало стать жутко долгой и утомительной дневкой на грунте. Погружение к тому времени сделалось на борту U-8 точной и до мелочей отработанной операцией — одной из тех, которыми мы так гордились, как и всеми нашими маневрами, за тишину и спокойствие, с коими она выполнялась, так непохожими на шум и гомон артиллерийских учений на борту линейных кораблей. Сначала с рубки снимались кожухи вентиляционных труб, а сами отдушины задраивались, затем глушились надводные двигатели, а их выхлопные трубы перекрывались. Затем наступал черед всех люков, кроме одного в рулевой рубке. Включались вентиляторы, вытягивающие из лодки остатки паров бензина.

Звучали доклады детайльфюреров:

— Оба двигателя надводного хода остановлены.

— Оба электромотора готовы.

— Заряд батарей — восемьдесят восемь процентов. Уровень электролита в банках в норме.

— Все баллоны со сжатым воздухом полны.

— Балластные цистерны готовы.

— Руль глубины готов.

И итоговый доклад самого таухфюрера:

— К погружению готовы, герр коммандант.

Я стоял в люке рубки и смотрел на гаснущие на предрассветном небе звезды. Как всегда закрадывалась мысль: «Увижу ли я их снова?». И как всегда, эту мысль уносило прочь нарастающее ощущение отчаянной авантюры. Я захлопнул над собой люк, задраил его, затем спустился в центральный пост. Кивнул стоящему у рулей глубины Штайнхюберу и занял свое место у перископа.

— Малый вперед, правый электродвигатель. — Негромкое жужжание донеслось с кормы. — Заполнить главную балластную цистерну и носовую диффирентную цистерну «А». Погружение на сорок метров, угол пять градусов.

Дно здесь, в двух милях к западу от Првастака, помечено как ровное песчаное, глубина сорок метров. Но в дни до изобретения эхолота осторожность не мешала: поверхность не вся могла состоять из песка, а уровень в сорок метров не так уж далек от предельной глубины погружения U-8. Электродвигатель заблаговременно остановился на тридцати пяти метрах, и лодка продолжила медленно опускаться под собственным весом. Всего через минуту или около того, не спуская глаз с глубиномера и откачав немного балласта — за счет компрессии лодка несколько потеряла в водоизмещении, — мы услышали тихий скребущий звук — это скула корабля терлась о песок или мелкий гравий. Коснувшись грунта, нам оставалось только дать лодке развернуться по течению, а потом заполнить заднюю цистерну и опустить корму. В конце маневра U-8 замерла в почти идеально ровном положении, с дифферентом на корму всего градуса в три. К смене вахты я сделал карандашом запись в бортовом журнале, совершил обход и передал управление Беле Месарошу. Не спав более двадцати часов, я взял одеяло и с наслаждением устроился вздремнуть на крышке рундука с винтовками. Было четыре часа тридцать три минуты шестого июля, вторник. При всей своей усталости, спал я не крепко. Я никогда особо не мучился клаустрофобией, даже в самых тесных переплетах моей карьеры подводника, но в тот раз мне скоро начал сниться кошмар, будто я задыхаюсь, похоронен заживо под грудой одеял, а внутренности мои пожирают крысы. Крышка рундука превратилась в лист рифленого железа, утыканного гвоздями. Я наполовину спал, наполовину бодрствовал, а ум мой терзали жуткие видения: заварушка с каннибалами в Новой Гвинее, сцена четвертования, которую мне довелось наблюдать в Китае в 1905 году… Наконец я очнулся с сознанием того, что внутри меня происходят ужасные вещи. Стянув с себя одеяло, я тупо уставился на живот, вздувшийся настолько, что брючный ремень грозил разрезать меня пополам. Черт побери, подумалось мне, это все проклятый бигос и свежий хлеб. Все-таки Дзаккарини был прав, нам стоило вышвырнуть месиво за борт. Оглядевшись, я понял, что не единственный из экипажа мучаются от острого расстройства пищеварения. Люди вокруг меня держались за животы, а отдыхающие на баке подвахтенные, которым полагалось сопеть в обе дырки, беспокойно ворочались и стонали.

Печальную сцену регистрировал не только глаз — вскоре нос и ухо безошибочно сообщили, что наше погруженное на тридцать девять метров стальное корыто содержит в своей утробе девятнадцать человек, страдающих от жестокого метеоризма. Если называть вещи своими словами, то воздух, и без того спертый после трехчасового пребывания на дне, стремительно становился непригодным для дыхания. Мы, подводники, никогда не были маменькиными сынками. Зловоние являлось частью повседневной нашей жизни, да и кроме того, большинство из нас выросло среди навоза словацких ферм или в вонючих переулках адриатических портов. Но этот смрад по качеству и степени отличался от всего, что нам доводилось испытывать ранее: густой, пробирающий до костей, который не получается не замечать и к которому нельзя привыкнуть. К восьми утра и смене вахты каждый вдох сделался пыткой, а выдох — избавлением, радость которого умерялась только осознанием факта, что неизбежен следующий вдох.

Старший офицер отвел меня в сторонку с целью переговорить. Он съел жаркого меньше, чем остальные из нас, но судя по всему, тоже сильно мучился.

— Черт побери, как нам быть? Еще час такой пытки, и мы все сдохнем. Меня поддерживает только надежда выжить и достать этих сволочей-поставщиков. Дайте мне крышку от банки, и я доберусь до Хофмокля и Савицки, спрячься они хоть на краю земли, и вырежу им этой крышкой печень! Нам нужно подняться, чтобы подышать.

— Верно, Месарош. Вы совершенно правы, но нам дан строжайший приказ оставаться в подводном положении весь день. Итальянцы сегодня не объявятся, мы оба знаем, но стоит всплыть, нас обвинят в том, что мы их спугнули. Я этих сукиных детей — армейских, которые на острове, — знаю, и поверьте мне, если хоть кончик нашего перископа покажется из воды, в Шебенико тут же уйдет телеграмма.

Месарош поразмыслил с минуту.

— Можно попробовать использовать компрессор, чтобы откачать воздух из лодки и заменить его на сжатый из баллонов. Так мы сможем освежать атмосферу каждые четверть часа.

Так и поступали, растрачивая драгоценные амперы на работу насоса и жонглируя вентилями баллонов, чтобы поддерживать постоянное давление. Итог оказался неутешительным — к этому времени выработка газа нашими организмами существенно превысила возможности компрессора, воздушных фильтров и кислородных баллонов вместе взятых. Требовалось что-то предпринять, потому как теперь нам грозила не только опасность задохнуться: смешиваясь с неизменно присутствующими внутри лодки парами бензина, наши природные выделения образовывали бог весть какое гремучее вещество, и достаточно было одной искры, чтобы произошел взрыв. Вот смеху будет, думалось мне, если мы, лежа на грунте с намерением потопить итальянский лайнер, закончим тем, что разнесем сами себя на мелкие кусочки. Я глянул на наручные часы и застонал — еще тринадцать с лишком часов этой пытки! Нет, пусть отдают под трибунал, если угодно: лучше смерть, чем еще хоть пять минут вдыхать эту убийственную вонищу. Восемнадцать пар глаз впились в меня с немой мольбой. Что до меня в тот момент, то сиди тут хоть император вместе со всем генеральным штабом, мне было бы наплевать.

— По местам стоять к всплытию! Поднимаемся подышать.

Порядок действий при всплытии почти такой же как при погружении, только обратный. Поначалу от грунта оторвалась хрупкая корма, затем одному из электродвигателей задали обороты, достаточные, чтобы лодка слушалась руля, и наш нос устремился к солнечному свету. Было 8.27 утра. Мой план состоял в том, чтобы подняться на поверхность, отдраить люки, запустить вентиляторы, как можно скорее сменить воздух в отсеках и тут же уйти снова на дно в слабой надежде на то, что нас не заметят. Но расстройство кишечника это одно, а война — это другое, поэтому без мер предосторожности было не обойтись. Поэтому сначала я поднял U-8 на перископную глубину с целью наскоро оглядеться перед всплытием.

Прильнув глазом к обрезиненному окуляру перископа Герца, я в первую секунду решил, что за время нашего пребывания на дне инструмент дал течь и вышел из строя. Вместо круга света, отделенного линией горизонта от синевы моря, передо мной находился серо-стальной диск, затянутый коричневатым дымом, как если бы сепию добавили в стакан с водой. Я озадаченно отстранился, протер окуляр рукавом и снова припал к нему. У меня перехватило дух. Темное пятно и в самом деле оказалось могучей серой стеной, медленно перемещающейся перед моим взором справа налево. Стеной, прорезанной иллюминаторами, а затем орудийными казематами. Жерла орудий смотрели куда-то поверх наших голов.

— Живо, оба торпедных аппарата к бою!

Я переключил перископ с двойного увеличения на нормальный размер. Корабль перед нами по-прежнему заполнял всю линзу, но теперь я мог рассмотреть большую его часть. Да, никаких сомнений: две широко расставленные дымовые трубы с единственной массивной мачтой между ними — это итальянский броненосный крейсер класса «Джузеппе Гарибальди», восемь тысяч тонн водоизмещения. Идущий на скорости в четыре или пять узлов крейсер проходил всего в 250 метрах от носа U-8. Я собирался убрать перископ, пока нас не заметили, но в ту самую секунду корабль опоясали оранжевые сполохи, следом за которыми повалили клубы бурого дыма, который я наблюдал прежде. Шума слышно не было, но перископ задрожал у меня в руках от удара взрывной волны. Итальянцы палили залпами прямо над нами, и только пороховой смог, и, возможно, сосредоточенность на результатах огня, помешала их наблюдателям заметить наш перископ.

Броненосный крейсер «Джузеппе Гарибальди»

Должен сказать, что вопреки смраду и собственному состоянию, экипаж проявил себя с лучшей стороны. Наш кораблик загудел от организованной деятельности — не прошло и тридцати секунд как предохранители на торпедных аппаратах были сняты, крышки открыты. С бака до меня донесся рапорт: «Обе торпеды готовы!». Торпедомайстер Горша скрючился между аппаратами, лицом ко мне, руки его лежали на спусковых рычагах. Почти невыносимое напряжение повисло в зловонном воздухе. Я уже повернул U-8 на девяносто градусов влево с целью увеличить сектор обстрела и лечь на параллельный неприятелю курс. Теперь я выдвинул боевой перископ, чтобы прицелиться. Сердце мое замирало от страха, что итальянцы заметили нас и отвернули. Но нет, вот он, крейсер, именно там, где и должен быть, по-прежнему идет на четырех узлах в блаженном неведении о нашем присутствии. Я оглядел в перископ горизонт и обнаружил, что параллельным курсом, метрах в шестистах к осту, идут два эсминца и крейсер-разведчик типа «Нино Биксио». Все с умом, подумалось мне — эта завеса из эсминцев очень затруднила бы нам подход к флагманскому кораблю. Чего итальянцы не приняли в расчет, это что подводная лодка может просто всплыть позади устроенного ими барьера. Я успел также уяснить причину, ради которой сюда отправили это флотское соединение. Маяк на Првастаке уже превратился в груду камней, а из форта поднимался дым. Прямо на моих глазах корабли снова окутались дымом, и очередная порция снарядов обрушилась на остров.

Впрочем, какое-то время форту придется самому позаботиться о себе — перед нами стояли более срочные задачи. В уме стремительно проносились расчеты, которые мне приходилось делать только во время учебных атак в проливе Фазана. Так, пять узлов — это примерно 150 метров в минуту. Чтобы преодолеть триста метров, торпедам потребуется пятнадцать секунд. Получается, упреждение примерно двадцать градусов, с пятисекундным интервалом в пуске для наибольшего поражения. Все как-то слишком просто.

— Рулевой, семьдесят градусов вправо!

Единственный электромотор давал U-8 ход достаточный только для того, чтобы лодка слушалась руля. Последний взгляд через перископ и неожиданный, секундный укол сожаления о том, что предстоит обречь на смерть могучее судно и шесть сотен людей. Короткие красная и белая сигнальные ракетки вскинулись в левой моей руке. Затем приказ:

— Торпедный аппарат правого борта, пли!

Шипение сжатого воздуха с бака, лодка резко дергается, когда первая уравновешивающая партия устремляется вперед. Перед перископом мощно забурлили пузыри.

— Торпеда правого борта вышла! — послышался доклад.

— Торпедный аппарат левого борта, пли!

Снова рывок и топот ног по палубе. На этот раз нам почти не повезло: когда нос подпрыгнул вверх, я увидел круг ярко-синего неба, а когда снова пошел вниз, я успел заметить грязно-коричневую спину торпеды — та выскочила на поверхность, и лишь затем включившийся регулятор опустил ее на заданную глубину. Каким-то чудом лодка осталась под водой вопреки потере веса. Мы погрузились на десять метров, и я вернул U-8 на параллельный курс. Теперь оставалось лишь затаить дыхание и считать. В те бесконечные секунды тишина стояла такая, что было бы слышно как перышко падает на палубу. Десять, одиннадцать, двенадцать… Потом лодка вздрогнула от двух коротких, но мощных ударов, как если бы в соседней комнате рухнул на пол тяжеловесный предмет мебели. Громкое «ура!» разнеслось по зловонной атмосфере кораблика. Все-таки мы это сделали. Не более пяти минут назад мы представляли собой экипаж доходяг, вынужденных всплыть посреди боевого задания при обстоятельствах, способных превратить нас в посмешище для всего флота. Но военная фортуна предоставила нам случай, и мы ухватились за него. Мы продолжали следовать курсом, параллельным курсу нашей жертвы на скорости в полтора узла, а команда, обливаясь потом и чертыхаясь, запихивала в опустевшие аппараты запасные торпеды. Когда с этой работой было покончено, я заставил U-8 описать крутую циркуляцию левым бортом и лечь на обратный курс. Наступило время взглянуть на цель — вдруг требуется еще одна торпеда, чтобы покончить с ней?

Одного взгляда в перископ хватило, чтобы понять: coup de grace[14] не нужен. Не прошло и пяти минут с момента как наши торпеды взорвались, но крейсер уже был на пороге агонии — он еще сохранял ход, но накренился на левый борт так, что волны лизали палубу. Тяжелые орудия были развернуты направо в надежде уменьшить наклон, но тщетно. Море вокруг пестрело обломками и головами пловцов, а леера правого борта были усеяны одетыми в белое моряками. Прямо на моих глазах крен резко возрос. Нок рея коснулся воды, а ошметки толпы оторвались от лееров и заскользили беспомощно по палубе в море. Сквозь толщу воды мы отчетливо слышали протяжный, глухой треск, похожий на далекий гром — это переборки крейсера не выдержали и машины, котлы и сотни тонн угля в бункерах поехали с одной стороны трюма на другую. Корабль завис на несколько секунд, из задней трубы вырвался большой клуб пара и сажи, а затем опрокинулся — перевернулся вверх килем за время меньшее, чем мне потребовалось, чтобы рассказать вам об этом. Крейсер лежал, покачиваясь, в таком положении, а люди карабкались на темно-красное, покрытое бородой водорослей днище. Когда он пошел на дно, один из его винтов еще вращался. Несколько отстраненно, завороженный ужасом картины, я смотрел как лопасти врезаются в гущу пловцов, взбивая на поверхности воды розовую пену. На миг показался руль и цепляющийся за него человек, погрозивший нашему перископу кулаком. Затем все кончилось, не осталось ничего кроме пузырей, перевернутых шлюпок, плавающих обломков и бессчетного множества голов, будто сотни футбольных мячей покачивались на волнах под пеленой дыма и угольной пыли. Я посмотрел на часы. Было 8.39 – прошло не полных восемь минут с того момента как я отдал приказ открыть огонь.

Все случилось слишком стремительно, чтобы я мог ощутить что-то кроме какой-то странной пустоты, будто ужасная драма, только что разыгравшаяся на моих глазах, не имела ко мне никакого отношения. Фрегаттенлейтенант Месарош пожал мне руку и поздравил от лица экипажа, после чего я осторожно поднял перископ, чтобы в последний раз оглядеться перед уходом. Первое, что я увидел, это как итальянские эсминцы осторожно пробираются среди массы выживших. Корабли спускали шлюпки и сбрасывали с борта трапы. Меня посетила мысль выпустить две оставшиеся торпеды, но также быстро ушла. Во-первых, стрелять в гущу барахтающихся людей не входило в мое представление о правилах войны, пусть даже итальянский корабль оставался во всех смыслах законной целью. Во-вторых, обе торпеды были установлены на глубину в четыре метра, а это слишком много для такого мелкосидящего судна как эсминец. Нет, подумалось мне, если мы хотим провести следующие четверть часа столь же удачно как предыдущие, самое время заняться крейсером-разведчиком.

Я развернул перископ прямо по курсу и застыл в ужасе. Живо, как будто все происходило вчера, я вижу на запечатлевшейся в моем мозгу фотографической пластине каждый ржавый подтек на смертоносном форштевне и вспененный бурун эсминца, летящего на полном ходу прямо на нас! Воспоминания о следующих нескольких секундах у меня остались весьма разрозненные. Помню, что орал: «Погружаемся!», как круг света превратился вдруг в испещренную пузырьками воздуха зелень — перископ ушел под волны. Потом жуткий, гулкий удар сверху. Лодка качнулась влево, перископ вырвался у меня из рук и повернулся так резко, что одна из ручек влепила мне по скуле, отчего я перелетел весь центральный пост и врезался в переборку. Электрические лампы моргнули, потускнели, а потом все погрузилось во тьму, потому как я потерял сознание.

Глава шестая

Австрийский триумф

Сдается, что после столкновения с итальянским эсминцем я пробыл без сознания с минуту или около того. Но, очнувшись, обнаружил, что все под контролем: моторы ровно жужжат, электрические лампы снова горят, а экипаж, пусть на побелевших лицах моряков и застыло напряжение, весь на своих местах, как если бы ничего особенного не случилось. Бела Месарош стоял рядом со мной на коленях и, приподняв мне голову, стирал кровь со щеки, рассеченной рукояткой перископа. Осмотревшись, я заметил, что перископ не только смещен по оси — удар с такой силой вогнал его внутрь, что конец на добрых двадцать сантиметров вошел в стальную плиту палубы. Еще я увидел как из рулевой рубки тоненьким ручейком, как если бы соседи наверху забыли закрыть кран в ванной, стекает вода.

— Как вы? — осведомился Месарош.

— Вполне сносно, спасибо. Дышать немного трудно и голова болит.

Он поднял взгляд к люку рулевой рубки.

— Как там у вас, машиненмайстер?

— Не так уж плохо, герр лейтенант, — донесся сверху голос Легара. — Пара швов разошлась, и перископу конец, но течи не из тех, с которыми не справятся трюмные помпы.

Судя по всему, мы перенесли наше небольшое приключение относительно благополучно — получили повреждение, но по-прежнему на плаву. Но нам еще предстоит ускользнуть от преследователей, жаждущих отмщения за потопленный крейсер, и вернуться в гавань. Задача непростая, потому как теперь в подводном положении мы оказались совершенно слепы, и потому вынуждены полагаться лишь на крайне ненадежный магнитный компас. Единственным приемлемым образом действий было следовать на зюйд-ост на глубине двадцати метров со скоростью около четырех узлов. Идея заключалась в том, что этот курс обещал вывести нас на глубокую воду, и тем самым снизить риск налететь на камни, и одновременно стряхнуть с хвоста итальянские эсминцы, подведя их к пушкам Лиссы. В течение следующего часа мы несколько раз слышали доносящийся сверху шум винтов, а поблизости разорвалось четыре или пять маленьких бомб, но постепенно звуки погони замерли.

Мы снова ощутили настоятельную потребность в свежем воздухе. Возбуждение, владевшее нами последние два часа, отвлекло мысли от жуткой вони, заставившей нас всплыть почти под самым днищем у итальянского броненосного крейсера, вечная ему память. Но стоило страстям поулечься, наше болезненное состояние и смрад в воздухе стали ощущаться с новой силой. Около одиннадцати утра я дал команду всплывать. Старший офицер примостился внутри покореженной рубки с целью наскоро оглядеть горизонт через иллюминаторы и сообщить, можно ли выходить. Опасности не наблюдалось, но люк рубки заклинило при столкновении, и выбираться пришлось через люк машинного отделения. Господи, был ли когда-нибудь свежий морской воздух приятнее, чем в то утро после четырех с лишним часов маринования в отхожем месте?

Внешний осмотр показал, что не утонули мы просто чудом. Навигационный перископ срезало начисто, боевой согнуло дугой, а рулевую рубку страшно искорежило — обтекаемый внешний колпак был прорезан по обе стороны от устойчивой к высокому давлению башенки, которую и саму помяло и погнуло. Происхождение этих разрезов стало ясно позднее. При тщательном осмотре пространства под внешним корпусом я обнаружил кусок фосфористой бронзы, грани которого были гладкими с двух сторон и неровными с третьей. Как я догадался, то был кончик одной из лопастей винта эсминца, которому не хватило всего нескольких миллиметров, чтобы вскрыть наш прочный корпус как консервную банку и отправить на дно. Еще на покоробленных пластинах рулевой рубки виднелись красные полосы.

Месарош поскреб одну ногтем, понюхал задумчиво и сказал:

— Ну, стоит отдать должное итальянскому флоту — краска на днище у них не чета той бурде, которой пользуемся мы.

Помимо ущерба выяснилось, что магнитный компас подвел нас даже сильнее, чем обычно. Пытаясь держать курс на зюйд-ост, мы рассчитывали оказаться к югу от острова Лисса, а теперь он открывался на севере. А еще стал задувать норд-ост — не слишком приятная новость для субмарины, единственным источником воздуха для машин которой служит люк, расположенный всего в метре над ватерлинией.

Именно это обстоятельство подвигло меня повернуть на норд-ост и взять курс на Лесину, а не пробиваться на зюйд к городу Лисса. Продолговатая гористая Лесина хотя бы укроет нас от непогоды. Итак, мы запустили бензиновые двигатели и дали ход, управляя лодкой посредством команд через люк в машинном отделении.

Не прошло и двадцати минут, как послышался доклад впередсмотрящего:

— Двухтрубный корабль сорок градусов справа по борту!

Кораблем оказался старый миноносец TB-XIV под командой совсем молоденького линиеншиффслейтенанта.

— Эгей, на U-8! Принимайте поздравления! — С восторгом прокричал он, когда мы сблизились. — Как я понял, тот итальянский крейсер — ваша работа?

— Наша. Но как до вас так быстро дошли вести?

— Из форта Првастак послали телеграмму на Лиссу. Мы патрулировали пролив Неретва, когда получили по радио приказ идти к Првастаку и подобрать обломки прежде, чем их унесло в море. Вы в порядке? Вид у вас изрядно помятый, надо сказать. Не отбуксировать вас до порта?

— Итальянский эсминец таранил нас сразу после гибели крейсера, но на вид все хуже, чем на деле. Не хлопочите насчет буксировки, до Лесины мы своим ходом доберемся. А еще было бы хорошо, выясни вы, что это был за крейсер. Класс «Гарибальди», но точнее опознать не смог.

— Ну хорошо. Но если не возражаете, мы передадим по радио на Лесину, что вы идете туда.

Распрощавшись с TB-XIV, мы продолжили путь. Вскоре я уже жалел, что отказался от помощи, потому как двигатель левого борта закашлял и заглох, решительно отказываясь заводиться снова. Механики отсоединили топливопровод и слили немного горючего в банку из-под варенья. В бензине густо плавали хлопья серебристо-серой краски, которой покрывались изнутри баки. Очевидно, от взрыва торпед топливо перемешалось, и фильтры и карбюратор засорились. Оставалось идти вперед под одной машиной. Время уже близилось к часу дня когда мы проковыляли между восточными из островом Сан-Клементе и оказались ввиду места назначения. Насчет укрытия за горами Лесины я не ошибся. Над морем бушевал норд-ост, но здесь, с южной стороны острова, даже листья на оливах не колыхались. Выстроенный из белого известняка город Лесина лежал перед нами в полуденном мареве и дремал под защитой венецианской крепости, угнездившейся на поросшей виноградниками горе, позади поселения. Картина была почти такой же сонно-прекрасной как в дни моих довоенных парусных прогулок: среди кипарисов стрекотали цикады, а аромат лаванды плыл с красных полей, террасами поднимающихся по склону. Обычно в такое время суток даже ящерица старается не шевелиться, но этот день выглядел исключением.

— Да, Месарош, новости в этих краях распространяются быстро, — заметил я, опустив бинокль. — Похоже, на берегу нас ждет торжественный прием. Прикажите людям одеться в парадную форму, нельзя ударить в грязь лицом.

На расположенном в тени пальм пароходном причале примерно в миле прямо по курсу построился почетный караул из восьми десятков солдат. Солнце играло на меди духового оркестра, и в скором времени над сапфировыми волнами разнеслась бодрая мелодия марша «Принц Евгений».

Однако с каждой минутой состояние экипажа U-8 все менее располагало к триумфальному входу в порт. За минувшие полчаса стало ясно, что коварные Хофмокль и Савицки еще не закончили свои грязные игры: вдобавок к вызванному их капустным рагу метеоризму у нас развились сильные спазмы желудка и расстройство кишечника. Члены команды переминались с ноги на ногу, мечтая уединиться, а я сам, надевая парадный белый мундир, едва справлялся с могучими позывами. Но долг есть долг, и по мере приближения к пароходному пирсу наименее пострадавшие из матросов покорно выстроились на палубе. Мы ползли под электромоторами, потому как бензиновый двигатель правого борта тоже заглох на самом входе в гавань. Теперь оркестр наяривал «Марш Радецкого», и мы находились достаточно близко, чтобы разглядеть почетный караул. Он состоял из среднего возраста ландштурма, и из-под старомодных синих гимнастерок солдат выпирали объемистые брюшки. Во главе строя стоял с саблей наголо дородный офицер с пышными усами. Рядом с ним располагалось согбенное, увешанное медалями существо, облаченное в белый генеральский мундир и патентованной кожи кивер, какие с начала века встречались редко — этот убор у нас получил прозвище «заместитель мозга». Близ него поместился мужчина с наброшенной поверх головы темной тканью, вращающий ручку кинокамеры. Мои парни, как я с гордостью подметил, ухитрялись стоять навытяжку, вскинув подбородок, хотя все, не исключая меня и Месароша, стискивали зубы в стремлении сдержать позывы. Оркестр грянул «Готт Эрхальте», и мы с Месарошем, стоя на покореженной рубке, вскинули ладони к козырьку. Штайнхюбер высунул голову из люка машинного отделения и отдавал рулевому и механику указания, подводя нас к причалу. Солдаты на берегу взяли винтовки «на караул», флаги были приспущены в дань уважения к гимну империи. «У нас должно получится», — подумал я.

А потом разразилось несчастье — музыканты затянули второй куплет «Готт Эрхальте». К этой минуте мы все, до единого, находились в плачевном состоянии. Люди крепились, но ожидание затянулось дольше, чем могли вынести плоть, кровь и взбунтовавшиеся внутренности. Один человек двинулся, а за ним, словно кирпичи обрушившейся стены, и остальные тоже попрыгали на пирс, и прямо через строй почетного караула ринулись к giardino publicco[15] — узенькой полоске кустарника и пальм, отделявшей пристань от близлежащих домов.

Я стоял и держал под козырек достаточно долго, чтобы заметить как лицо дородного офицера заливает краска грозящего апоплексией ужаса, а затем сам с проворством серны сиганул на пирс и, сопровождаемый старшим офицером, устремился к зарослям в компанию своих матросов. Музыканты, вот славные ребята, продолжали исполнять императорский гимн как ни в чем не бывало.

Разумеется, мне как капитану полагалось первому застегнуть брюки и с непринужденным видом вынырнуть из кустов, чтобы подвергнуться вулканическому гневу командира почетного караула, полковника крепостной артиллерии. Поэтому я подошел к офицеру и отдал честь. Да, на мне красовался парадный мундир, но помимо него присутствовали суточная щетина, густой слой привычной для подводной лодки сажи, прибавьте сюда подбитый глаз и прицепленный липким пластырем к лицу кусок пропитанной кровью марли. Зеваки и солдаты почетного караула замерли, явно предвкушая неизбежную стычку между сухопутными и морскими силами армии его императорского величества. Я заметил, что человек с камерой благоразумно прекратил снимать и вынырнул из-под ткани, чтобы полюбоваться представлением. Тишина установилась такая, какая некогда повисала, должно быть, над амфитеатром Полы, когда льва знакомили с преступником.

Думается, лев оглядывал некоторое время угощение с головы до ног, точно как герр оберст и его престарелый товарищ оглядывали меня. Затем тишину нарушила команда «rührt euch!»[16], от которой, наверное, стекла в домах повылетали на противоположном конце гавани, а за ней последовал громкий стук — это восемьдесят прикладов опустились на мостовую. Оберст продолжал держать саблю наголо, и на какой-то миг мне показалось, что он собирается проткнуть меня насквозь. Но он опустил клинок, очевидно, не без внутренней борьбы, и я с рукой, по-прежнему вскинутой к козырьку, отрапортовал:

— Герр оберст, честь имею доложить о прибытии субмарины его величества U-8 после успешного патрулирования. К вашим услугам, капитан корабля, линиеншиффслейтенант Отто Прохазка.

Полковник, шея которого выпирала из воротника, ожег меня яростным взглядом. Тем временем дряхлый генерал бормотал что-то себе под нос. Я сумел разобрать только такие утешительный реплики как «военный трибунал», «мятеж» и «расстрельная команда».

Тишину нарушил оберст, который вложил саблю в ножны и подошел ко мне. Его мясистое багровое лицо нависло над моим, потому как полковник был на целую голову выше. Глаза у него налились кровью и округлились как у быка, с которым случился сердечный приступ.

— Герр линиеншиффслейтенант…

— Герр оберст?

— Герр линиеншиффслейтенант! — повторил он тоном человека, изо всех сил старающегося удержать себя в узде. — Хочу довести до вашего сведения, что за тридцать четыре года службы в императорской и королевской армии я ни разу — слышите меня, ни разу! — не встречал такого хамского, презренного, в высшей степени неверноподданнического поведения по отношению к монарху и знамени фатерланда!

Он придвинулся ко мне еще ближе, и мне пришлось немного попятиться.

— Я не закончил, герр линиеншиффслейтенант. Осмелюсь сказать, что будь вы офицером императорской и королевской армии, а не подлого сифилитического сброда, который величает себя флотом, то уже сию секунду маршировали бы в наручниках под охраной караула, ожидать военного трибунала и расстрела за мятеж. А стадо свиней, которое называется вашим экипажем, получило бы по пятнадцать лет исправительных работ в самой сырой и туберкулезной крепостной тюрьме во всей Австрии.

Полковник помолчал немного.

— Вы поняли, что я сейчас сказал, герр линиеншиффслейтенант?

— Честь имею доложить: герр оберст любезно сообщил мне, что будь я офицером императорской и королевской армии, то в данный момент направлялся бы в наручниках навстречу военному трибуналу и расстрелу, тогда как мой экипаж, который герр оберст милостиво охарактеризовал как стадо свиней, отбывал пятнадцатилетний срок в самой сырой и туберкулезной крепостной тюрьме Австрии.

— Also gut![17] — Он коротко кивнул. — Кстати, Перхазка, или как вас там. Боюсь, устав запрещает мне обойтись с вами и вашей шайкой недоумков иначе, кроме как используя официальные инстанции, что в нашем случае подразумевает командующего военно-морскими силами округа в Шебенико. Но можете быть уверены, командующий получит мой рапорт об этом позорном инциденте еще до захода солнца, пусть даже мне придется лично плыть туда, держа бумагу в зубах. Однако пока, судя по всему, я лишен удовольствия наблюдать, как с вас сдирают погоны и расстреливают за измену.

Тут полковник повернулся к старику, щелкнул каблуками и отдал честь.

— Герр генерал, соизволите ли что-то добавить к сказанному мной?

Позднее я узнал, что сей достопочтенный господин был никто иной как барон Светозар фон Мартини, самый старый из здравствующих австрийских генералов, служивший субалтерном у Радецкого при Новаре в 1849 г. Теперь он жил в отставке на Лесине, и как раз инспектировал местный гарнизон, когда пришла весть о нашем прибытии. Его мнение по моему вопросу приняло характер весьма обобщенный.

— Ужасно, — прокаркал ветеран. — Мятежные собаки эти итальянские моряки, все до единого, венецианское отребье. Радецкому стоило перевешать их в сорок девятом, это избавило бы нас от кучи неприятностей. Я бы передал их Гайнау [18]. Вот это был парень что надо, старина Гайнау. Он только три слова знал по-итальянски: «повесить», «расстрелять» и «сброд». Да и чехи ничуть не лучше, если хотите знать мое мнение.

Генерал забормотал что-то нечленораздельное, и полковник повернулся ко мне.

— Ладно, герр линиеншиффслейтенант, на этом пока все. Будьте любезны выгнать вашу шайку грязных портовых крыс из кустов, в которых она прячется, и ждите тут, пока флот не пришлет за вами плавучую тюрьму. Если вам тем временем что-то понадобится, то можете прогуляться в крепость, где есть станция военно-морского беспроволочного телеграфа. Кажется, у них там есть водоразборная колонка, но не уверен. Всего наилучшего. — Он слегка поклонился, щелкнул каблуками, и приложил два пальца к козырьку кивера, с издевкой отсалютовав мне. —  Servitore.[19]

С этими словами оберст повернулся и отдал караулу и оркестру приказ строится в походную колонну и возвращаться в казармы. Вскоре грохот кованых сапог по вымощенным улицам стих, и мы остались на причале одни, если не считать пестрой толпы праздных гуляк, детей, одетых в черное рыбачек и бродячих собак. Мои матросы с пристыженным видом потянулись из кустов giardino publicco, и с горем пополам стали швартовать U-8 к тумбам пароходной пристани.

Ко мне, потупив взгляд, подошел Дзаккарини.

— Простите, герр коммандант, но животы у нас… Останься мы стоять, наверняка навалили бы в штаны…

— Спокойно, Дзаккарини, я все понимаю. Эти неженки-армейские прохлаждаются тут как на курорте, вдали от опасности. Вам ничего не грозит, обещаю. И послушайте, — тут моряки побросали работу и повернулись ко мне. — Это касается всех. Спасибо за то, что вы сделали сегодня утром. К черту муштру и плац-парады — то, как проявили себя вы, вот настоящий пример дисциплины. Вы молодцы, все до единого!

Парни заулыбались и вернулись к работе. Но они были слишком слабы, чтобы управиться, и только при помощи местных рыбаков и их жен нам удалось наконец надежно пришвартовать лодку. Я помогал в этих хлопотах, когда за спиной у меня раздался голос.

— Линиеншиффслейтенант Прохазка?

Я обернулся и увидел перед собой армейского капитана в мундире уланского полка. Мне бросилось в глаза, что он неловко держит правую руку, а ладонь ее затянута в черную кожаную перчатку. Офицер протянул левую руку.

— Рудольф Штрауслер, Третий, эрцгерцога Карла, уланский полк. Я тут приставлен пока исполнять разные поручения, после того как потерял часть руки в Галиции прошлой осенью. Наблюдал за вашей беседой с нашим дорогим командиром гарнизона, и решил извиниться за армейских и поздравить с победой.

— Спасибо, но извинения излишни. Я отдаю себе отчет, что мы, моряки, не слишком популярны у некоторых сухопутных, особенно после того как спасли их гарнизоны от итальянских крейсеров, грозивших разнести их в клочья.

— Вот именно. Мы дали старому болвану прозвище Мортаделла — наполовину свинья наполовину осел. Но вам стоит учесть, что герр оберст фон Фридауэр вообще не слишком расположен к флотским офицерам.

При упоминании этого имени я напрягся.

— И почему же?

— Дело в его жене, как понимаю. У меня младший брат служит на подводных лодках в Поле — Тони Штрауслер, вы его наверняка знаете. Он поведал мне тамошнюю сплетню. Супруга у старого Фридауэра просто смак. Венгерка, как я понял, и без ума от моряков. Похоже, за время отсутствия мужа она брала ночные уроки верховой езды у половины морского офицерского корпуса.

Я почел за лучшее не распространяться на эту тему, потому ограничился притворным возгласом изумления.

— Но тут ничего особенного нет, если верить слухам, — продолжил улан. — Говорят, что из-за нее одного из ваших товарищей-подводников  прямо перед войной едва не разжаловали.

— Да? И как было дело?

— А, обычная история. Старый Фридауэр неожиданно вернулся, и тому парню пришлось выпрыгнуть из окна, забыв штаны.

— Но честное слово, за такое со службы не выгоняют. В противном случае весь офицерский корпус императорской и королевской армии расскассировали бы уже давно. За исключением педерастов, естественно.

— Да, но в том случае герр оберст вызвал того малого на дуэль, а он на нее не явился. Помнится, тоже венгр, по фамилии Месакош или как-то вроде этого. Ну, шума было много: военный трибунал и все такое прочее. Бедолагу приговорили к публичному разжалованию, со срывом эполет и так далее. Но ему повезло.

— Как это?

— Трибунал заседал в пятницу, а приговор утвердили только в понедельник. А в воскресенье наш покойный наследник престола и его супруга посетили Сараево. Началась мобилизация, опытных офицеров-подводников не хватало, поэтому император специальным разрешением позволил тому венгру остаться на флоте до конца войны при условии понижения в чине и с пожизненным запретом на повышение.

Так-так, думаю, наконец-то мы разрешили загадку темной полосы на рукаве бушлата нашего старшего офицера. Я, понятное дело, ничего об этом не слышал, потому как в июне предыдущего года направлялся к китайской станции. Однако, с позором разжалован во фрегаттенлейтенанты с приговором вечно оставаться в этом чине — не удивительно, что Месарош порой скептически смотрит на вещи. Изумляет другое: вопреки всему он остался таким дельным и решительным офицером.

— Кстати, рад познакомиться с вами лично, — подвел черту Штрауслер. — Брат пару раз упоминал про вас в письмах и отзывался как о человеке стоящем. Но перейдем к вопросам более насущным. В моих силах обеспечить ваши людям медицинскую помощь и расквартировать их. Я адъютант при местном госпитале и прохожу из административных соображений по медицинскому ведомству, поэтому хоть Фридауэр и является номинально моим начальником, но не может помешать мне оказать вам гостеприимство. Подождите здесь, через полчаса за вами придет грузовик. И еще раз примите извинения за случившееся.

Мы пробыли на Лесине, на попечении у Штрауслера, два дня, пока не пришел миноносец и не отбуксировал U-8 в Шебенико. Наш триумфальный вход в гавань прошел значительно лучше чем недавняя катастрофа. Играли оркестры, развевались флаги, экипажи судов, облепившие леера и рангоут, вскидывали бескозырки и кричали  «dreimal hoch!»[20] так громко, что слышно, надо полагать, было даже в Поле. Побывку на Лесине я использовал для сочинения рапорта, где до мельчайших подробностей изложил все обстоятельства, при которых был потоплен итальянский крейсер. Закончил я его как раз на входе в Шебенико: «… честь имею покорнейше представить вышеизложенный рапорт, составленный нижеподписавшимся линиеншиффслейтенантом императорского и королевского флота Прохазкой в море между Лесиной и Шебенико, восьмого июля 1915 года». Оказавшись на берегу, я передал документ местному командующему округом, чтобы копии были направлены в Полу и Вену.

Во второй половине дня мой столь заслуженный отдых в койке на борту «Марии-Терезии» был прерван вызовом в кабинет начальника морских сил округа. Контр-адмирал Хайек ждал меня в обществе интеллигентного вида штабного офицера, которого представил как вице-адмирала барона фон Либковица. Выходило так, что адмирал прибыл сегодня на гидросамолете из Полы исключительно ради беседы со мной.

Разговор начал Хайек.

— Итак, герр шиффслейтенант, примите самые искренние поздравления с вашим выдающимся успехом у Првастака шестого июля! Рад, что мое доверие к вам и вашей лодке так убедительно оправдались. Итальянцы этот урок не скоро забудут. Считаю, мы можем не без оснований предположить, что после сокрушительного удара новых попыток обстрела берегов фатерланда больше не будет.

— Благодарю, герр адмирал, но на самом деле заслуга принадлежит моему экипажу. Я всего лишь нацеливал торпеды.

Тут вмещался вице-адмирал.

— Честное слово, дорогой мой Прохазка, ваша скромность заслуживает похвалы. Как и предельная честность, с которой вы составили свой рапорт. — Либковиц приподнял уголок отпечатанного на машинке листа, лежащего на столе. — Кригсмарине и наша императорская и королевская монархия имеют все основания гордиться вами, и я целиком и полностью согласен с высказанной контр-адмиралом оценкой влияния данного события на ход войны.

Штабной офицер наклонился ко мне и продолжил.

— Скажем прямо, герр шиффслейтенант, мы представляем вас к ордену Марии-Терезии.

Ну, я никогда особенно не стремился коллекционировать медали, но признаюсь: при этой новости сердце у меня екнуло. Медаль это одно, а вот рыцарский крест ордена Марии-Терезии — совсем другое, это высшая военная награда, существовавшая в старой Австрии. Подобно вашему кресту Виктории, то была неброского вида штучка. Но в отличие от «Виктории», «Марию-Терезию» не раздавали направо и налево: всего семьдесят или около того за всю войну, если не ошибаюсь. Стать кавалером ордена было голубой мечтой любого кадета всех военных училищ дунайской монархии, достижением даже большим, чем дорасти до фельдмаршала или начальника военно-морского штаба. Я заикнулся, что не достоин такой чести, но слабо, потому как дух у меня захватило от перспективы. Либковиц отмел мои возражения.

— Однако, Прохазка… — протянул он. — Однако, есть в вашем рапорте пара мест, требующих, как бы это сказать, определенного внимания, прежде чем документ попадет в императорскую канцелярию.

— Какие именно, если позволите спросить, герр вице-адмирал? Желаете, чтобы я пояснил что-то из написанного?

— Ничуть, мой дорогой Прохазка, ничуть. Но вы понимаете, что как офицер штаба я смотрю на ваше донесение под несколько иным углом, чем боевой командир. Мне предстоит готовить рекомендации к вашему награждению самым высоким знаком военного отличия из всех, которые присваивает наш император, и если не играть словами… ваш рапорт… как бы это сказать… ну, содержит ряд неуместных деталей.

— Но герр вице-адмирал, я изложил только чистую правду об обстоятельствах дела.

— О, разумеется, я в этом не сомневаюсь. Но эта история про консервированное жаркое из капусты и… расстройство кишечника, вынудившее вас всплыть… А потом это некрасивое происшествие в Лесине. Бога ради, приятель, взгляните на ситуацию моими глазами: Австрии нужны герои, рыцари в сверкающих доспехах, а не покрытые сажей механики в вонючем корыте, которые всплывают со дна и губят подвернувшиеся под руку корабли. Не такими представляют себе люди кавалеров креста Марии-Терезии!

— Вы правы, герр вице-адмирал, но при всем том мы ведь потопили вражеский крейсер.

— Да, знаю. Но только послушайте, что пишете вы вот тут: «Готовясь подняться на поверхность, мы заметили неприятельский крейсер в двухстах метрах прямо по курсу». И как вы предлагаете мне изложить это обстоятельство прессе? Что вы позволили итальянцам пройти над вами, и уничтожили врага только по счастливой случайности?

— Покорнейше замечу, герр вице-адмирал: я бы не сказал, что это просто счастливая случайность, хотя везение играет большую роль во всех действиях подводника. Имея предельную скорость подводного хода восемь узлов, которую можно поддерживать в течение часа, нам не по силам гоняться за целями. Мы способны только лежать в засаде и поджидать их.

— Иными словами, все сводится к случаю.

— Нет, герр вице-адмирал. Мы ведь не плавучая мина. Нам выпал шанс, но воспользоваться им удалось благодаря превосходной дисциплине и выучке экипажа U-8.

Разговор закончился моим отказом, насколько возможно вежливым, переделать рапорт в более героическом ключе. В заключение мне было сказано остаться для интервью с военным корреспондентом, неким капитаном Шлюссером, специально приехавшим в Шебенико по заданию Военного министерства.

Герр Шлюссер, погоны на плечах были, очевидно, приобретением совсем недавним, оказался журналистом, прикомандированным к департаменту пропаганды Военного министерства. До войны он был обычным продажным щелкопером, хотя и высокооплачиваемым, потому как состоял среди тайных агентов правительства с задачей проводить линию министерства иностранных дел в «Рейхспост» и прочих верноподданнейше-независимых газетах старой Австрии. Это ремесло явно подходило его таланту горлопана, хама и лжеца, теперь же война предоставила ему почти неограниченные возможности делать карьеру, стряпая невообразимые истории о противниках Австрии и Германии. Мне кажется, что именно Шлюссер сочинил тот мерзкий куплетишко:

 Jeder Schuss ein Russ,

Jeder Stoss ein Franzos. [21]

Это был худой, опрятный молодой — немного за тридцать — человек, в облике которого угадывалось что-то от рептилии, с бегающими глазками и вкрадчивыми, притворно доброжелательными манерами беспринципного интригана. Подводя черту скажу, что редко встречал я людей, к которым с первого взгляда, хотя и сам толком не знаю почему,  проникался большей неприязнью, чем к герру «гауптману» Шлюссеру.

— Герр шиффслейтенант, — начал корреспондент. — Разреши поздравить тебя с сокрушительным ударом, который ты нанес по самому подлому из врагов Монархии.

Это «ты», допустимое в обращении между кадровыми австрийскими офицерами, немало покоробило меня из уст без году неделя капитана, произведенного, без сомнения, за политические заслуги. Поэтому сам я подчеркнуто обратился к нему на «вы».

— Спасибо, но позвольте заметить…

Он не дал мне договорить.

— Неплохая работенка, старина Прохазка. Ты определенно отправил изрядную кучу итальяшек искупаться с утра пораньше. Я узнал, что недавно пришла телеграмма из Марине оберкоммандо: итальянский посол в Цюрихе виляет хвостом вокруг нашего представителя и выспрашивает, не подобрали ли мы спасшихся с их корабля. Крейсер назывался «Бартоломео Коллеони», 7980 тонн водоизмещения, около 730 человек экипажа, из которых пятьдесят три числятся без вести пропавшими.

При этой новости я просветлел.

— Пятьдесят три, говорите? Слава Богу, я боялся, что будет куда больше.

Тут я сообразил, что сморозил глупость: благожелательная улыбка не покинула лица Шлюссера, но появился в ней какой-то оттенок угрозы, какой бывает у полицейского следователя или особо придирчивого прокурора.

— Простите меня, герр шиффслейтенант, но вы, кажется, рады, что утонуло всего пятьдесят три итальянца? С вашего позволения, это реплика весьма странная для офицера в разгар мировой войны. Иные могли бы даже счесть ее подрывающей боевой дух и дисциплину.

Я вскипел: либо этот человек негодяй, либо, что скорее всего, вояка из венской кафешки, никогда не видевший смерти. Но мне удалось овладеть собой.

— Напротив, герр гауптман. Думается, вы неверно истолковали законы войны и кодекс чести офицера императорской и королевской армии. Мы атакуем корабль, а не людей на нем. Когда корабль идет ко дну, его команда бессильна чем-либо повредить нам, поэтому я только счастлив, если ей окажут помощь. Мы бы с удовольствием подбирали уцелевших сами, не будь наша лодка так мала, и не присутствуй поблизости другие вражеские суда.

— Выходит, вы не питаете к итальянцам личной неприязни?

— Ни малейшей. Да и с какой стати? Это война между правительствами, а не народами, и с моей точки зрения итальянцы — всего лишь мои коллеги-моряки, которым довелось сражаться на стороне правительства, противостоящего моему. Они были нашими союзниками в прошлом году, и кто знает, вдруг станут ими снова в следующем?

Шлюссер серьезно посмотрел на меня и застрочил в блокноте.

— Как вижу, герр шиффслейтенант, мы расходимся с вами в этом пункте. Но вернемся к вашему рапорту. Судя по нему, стоило торпедам взорваться, на итальянском корабле началась паника, и по причине неудачной конструкции крейсера, он пошел ко дну меньше чем за пять минут…

— Прошу меня извинить, но ничего подобного я не утверждал. Я видел корабль спустя пять минут после попадания торпед, и действительно, команда покидала его. Но будь я на месте капитана, отдал бы приказ эвакуироваться еще раньше. Палуба уже уходила под воду, крен приближался к точке опрокидывания. Что до конструкции, то мне известно кое-что об итальянских военных судах, и должен заметить, что крейсера типа «Гарибальди» снискали всеобщее признание как корабли технически совершенные и надежные.

— Вот именно — такие надежные, что тонут в пять минут.

— Если бы вы потрудились прочитать мой рапорт, герр Шлюссер, то знали, что пущенные с U-8 торпеды взорвались в 8:31, а затонул крейсер в 8:39, а это получается восемь минут. Что до скорости, с которой «Бартоломео Коллеони» пошел ко дну, то могу лишь ответить, что построенные пятнадцать-двадцать лет назад суда не имеют такого количества водонепроницаемых переборок как современные, тогда как разрушительная мощь торпед значительно возросла. Наши немецкие союзники убедились в этом в прошлом году, когда Веддинген за час потопил три английских броненосных крейсера. А когда Трапп торпедировал в апреле «Леон Гамбетта», тот пошел ко дну за девять минут, хотя по водоизмещению втрое превосходил «Бартоломео Коллеони».

Шлюссер, как я видел, испытывал теперь крайнее раздражение. Добродушие было отброшено, и голос его обрел более естественные язвительные нотки.

— Так-так, герр шиффслейтенант, теперь вы, полагаю, заявите, что итальянские моряки — герои, а не трусливая шайка латинских выродков?

— Чрезвычайно любопытное определение, герр Шлюссер, — парировал я. — Вам наверняка известно, что в вооруженных силах нашего императорского величества служит большое число этнических итальянцев. Считая двоих в моем экипаже. Все они минувшие десять месяцев сражались с безупречной храбростью. Или вас стоит понимать так, что итальянцы из Италии — это презренные трусы, тогда как наши — отважные парни? А если так, то означает ли это, что итальянец превращается из героя в труса и наоборот при пересечении пограничного поста в Чивидале? Я задаю эти философские вопросы, герр Шлюссер, потому как являюсь простым моряком, и нуждаюсь в помощи такого образованного господина как вы.

Стало ясно, что интервью закончилось. Мы расстались подчеркнуто вежливо, и я направился в свою каюту. «Бартоломео Коллеони», вот значит как, думал я по пути. В 1909, во время визита в Специю, я лично топтал его палубу, а теперь отправил этого красавца с безукоризненно надраенной тиковой палубой и бортами в шаровой краске на корм червям и рже на дно Адриатики. Ну, хоть большая часть экипажа спаслась. Мне почему-то хотелось, чтобы Шлюссер и его дружки ура-патриоты поглядели на то, как бедолаг с крейсера рубит винтом. Быть может, это заставило бы их посмотреть на ситуацию иначе? Да только едва ли…

В Шебенико мы простояли еще два дня, пока не пришел приказ отвести U-8 в Полу на ремонт. Машины едва дышали, поэтому нас взял на буксир броненосец «Эрцгерцог Альбрехт» на обратном пути из Каттаро. Так мы и шли под палящим июльским солнцем вдоль побережья Адриатики: десять тысяч тонн, тянущих за собой двести сорок — как моторная лодка, буксирующая деревянного утенка. Величественная, могучая гора стали, волочащая на прицепе крошечное суденышко, одно из тех, которым предстояло изгнать этого и ему подобных гигантов с лона морей. Офицеры линкора, разумеется, держались со мной и Месарошем очень приветливо, особенно потому как мне в свои годы довелось послужить на борту броненосца, и многих я знал. Большую часть перехода нам пришлось сидеть в кают-компании и пропускать рюмку за рюмкой, без конца рассказывая про наш подвиг. Но за гостеприимством и интересом я безошибочно угадывал нотку зависти. Хорошо помню, как офицеры «Альбрехта» стояли на корме, облокотившись на поручни, и смотрели как наша лодка прыгает на конце буксира, напоминая исполинскую макрель, пойманную рыбаком. Вопрос неизменно был один и тот же: «И вы хотите нам сказать, что ходите на этом корыте?».

В Поле нас ждал очередной торжественный прием: снова оркестры, ленты и бескозырки в воздух. Затем U-8 поступила в распоряжение k.u.k. See Arsenal для починки и давно необходимого капремонта, а команда получила месячный отпуск. Но только после того, как всех нас наградили на шканцах флагмана флота «Вирибус Унитис». Матросы получили бронзовую медаль «За храбрость», а Легар и Штайнхюбер, в признание заслуг, удостоились серебряной. Что до моей персоны, то меня накануне вызвали к начальнику станции подводных лодок рыцарю фон Тьерри.

Вид у него был мрачный.

— Герр шиффслейтенант, боюсь, что у меня плохие вести. Ваше представление к рыцарскому кресту ордена Марии-Терезии отклонено. Вы получите орден Леопольда.

— Можно ли поинтересоваться насчет причин, герр коммандант? Я не ради медалей сражаюсь, и для меня нет большой разницы, ту мне дадут или другую, но все-таки хотелось бы знать, что произошло.

— Хорошо. Прежде всего, против вас ополчился главнокомандующий флотом. Адмирал Гаус был очень недоволен тем, что после потопления итальянского крейсера вы не атаковали эсминцы. Раз у вас оставались две торпеды, говорит, то почему вы не пустили их в ход? Как понимаю, выражение «охотник с заднего двора» было одним из самых вежливых в ваш адрес. Потом еще та некрасивая история на Лесине — хоть и вынужден признать, что немало позабавился, представляя как кипятились и брызгали слюной эти надутые армейские ослы — и ваш отказ переписать рапорт. Но что на самом деле поставило крест на деле, так это ваше интервью с тем подлецом-журналистом.

— Как, его опубликовали?

— Нет, но только после изрядных усилий со стороны Марине оберкоммандо. В статье вроде как утверждалось, что среди офицеров негерманских национальностей широко распространены симпатии к итальянцам, а корреспондент выяснил, что у вашей матери было итальянское имя. Ну, тут Гаус встал на дыбы. Впредь, дорогой мой Прохазка, будьте очень, очень осмотрительны, когда беседуете с трюмными крысами вроде герра Шлюссера. Так что мои вам соболезнования насчет «Марии-Терезии».

— Пустяки, герр коммандант — эта побрякушка значит для меня не больше, чем ломтик вареной картошки или почтовая марка за десять галлеров.

Тьерри улыбнулся и подошел ко мне. По пути он прихватил со стола бумажный квадратик, лизнул его и прилепил к моему мундиру. Это была почтовая марка стоимостью в десять галлеров.

— Отлично, Прохазка, именно такой дух ценю я в своих офицерах. Настоящий подводник обменяет любую медаль из Вены на пару сухих носков.

Вечером после награждения нас, Белу Месароша и меня, пригласили на обед на флагмане флота. Как человек, официально лишенный права на почести, злосчастный Бела не получил медали, и на обед его не пригласили. Но я все равно взял его с собой, и все мы, кто там присутствовал, здорово повеселились. Тосты пили по кругу, подошла и наша очередь. Я никогда не был силен говорить, и пока собирался с мыслями, мой старший офицер встал и поднял бокал. По его улыбке я понял, что грядет беда.

— Meine herren, kamaraden,[22] — начал он. — Я хочу провозгласить тост за итальянский броненосный крейсер «Бартоломео Коллеони»… — Тут у меня внутри все похолодело, а лица присутствующих окаменели. — За итальянский крейсер «Бартоломео Коллеони», единственный в истории корабль, потопленный благодаря испусканию кишечных газов!

Глава седьмая

Город без имени

(Интерлюдия, которая может прийтись не по вкусу тем, кто спешит за сюжетом)

Предполагаю, что у многих из вас, подобно моему юному другу Кевину Скалли, возникает вопрос, какими судьбами мне, чеху из самой что ни на есть Центральной Европы, взбрела в голову мысль стать мореплавателем. Поэтому, с вашего позволения, я попробую объяснить, как так вышло.

Вопреки заявлениям иных местных уроженцев, которых я наслушался в бытность мальчишкой, расположенный на севере Моравии городок Хиршендорф (нас. 9 тыс. жит., окружной центр на реке Верба, развалины замка XIII в., промышл.: пивоварение, выращ. сахарной свеклы, лесопильни, жел. дор. станция – 2 км, рыночный день — среда; гостиница «У Белого Льва» (8 ном., рест.) вовсе не являлся географическим центром Европы. На эту привилегию претендовало немало населенных пунктов — тут, разумеется, все зависит от того, что считать границами Европейского континента. Впрочем, пару дней назад я, забавы ради, попросил сестру Элизабет раздобыть мне школьный атлас, и к изрядному своему удивлению обнаружил, что если принять Исландию за западную оконечность Европы (это мне представляется вполне допустимым), а Мальту — за южную, то проведенные через эти точки линии пересекутся если не строго в месте моего рождения, то в непосредственной близости от него, километрах в двадцати к северо-востоку, на территории так называемой Прусской Силезии.

Во всех остальных аспектах, однако, Хиршендорф последнего десятилетия девятнадцатого века являл собой истинный образчик провинциальной заурядности — крошечный окружной центр, настолько не отличимый от сотен таких же окружных центров, рассеянных по просторам нашей дряблой черно-желтой империи, что если бы путешественника с завязанными глазами довели до главной площади, ему потребовалось бы  несколько минут, чтобы сообразить, что он находится в чешской провинции, а не на юге Тироля, в Хорватии или среди шуршащих кукурузных полей Баната.

У нас все было как по уставу: красное административное здание в стиле нео-ренессанс на одной стороне городской площади смотрело на непримечательную крохотную ратушу, расположенную за муниципальным садом — обнесенным изгородью прямоугольником из пыльных кустарников с оркестровой эстрадой и памятником имперскому генералу князю Лазарусу фон Регницу (1654-1731).  В нижнем конце площади за каштановой аллеей пряталась двухэтажная гостиница (ресторан, кафе) с миниатюрной террасой, а в верхнем располагалось местное отделение Северо-Моравского Сельскохозяйственного кредитного банка. На улице сразу за площадью возвышалась похожая на линейный корабль громада приходской церкви св. Иоанна Непомуцкого [23]. Кровлю двойного купола испещряли бледно-зеленые полосы — следы дождя и накопившихся за поколения голубиных испражнений, внутри же царил застывший хаос алебастровых святых, среди которых вился запах мышиного помета, смешанный с ароматом сожженного на прошлой неделе ладана. Присутствовали и обычные лавки: торговцев скобяными, мучными изделиями и семенами, мануфактурой, аптека и так далее. Привычные казенные учреждения: казармы, жандармерия, гимназия кронпринца эрцгерцога Рудольфа и госпиталь императрицы Елизаветы. Ну и непременный театр на Троппауэргассе, где заезжие труппы в побитых молью костюмах знакомили нас с новинками, пусть и второсортными, последнего сезона венской развлекательной индустрии. За пределами четырехсотметрового радиуса от площади двухэтажные оштукатуренные здания уступали место одноэтажным постройкам из кирпича, а гладкие мостовые — грубому булыжнику. Еще четыреста метров, и на смену кирпичным домам приходили бревенчатые хижины с подсолнухами в саду и крошечными садиками из побеленных яблонь и слив. Потом, почти без предупреждения, за пивоварней и сахарным заводом, мощеные, освещенные газовыми фонарями улицы провинциальной австрийской цивилизации растворялись бесследно среди тихо колышущихся, усеянных маками полей ячменя и ржи. Над головой слышалась песня жаворонка, а в рыночный день длинные узкие телеги тянулись по разбитым колеям к городу.

Почти ощутимая пелена почтенной убогости витала над нашим городком в те далекие годы моего детства — атмосфера места, где ничего существенного никогда не происходило и едва ли произойдет до самого судного дня. Уже тогда мне казалось иногда, что главная площадь представляет собой ничто иное как увеличенную копию знаменитых немецких часов эпохи Ренессанса: вот зазвенят колокольчики, и появятся местные видные персоны с женами под ручку. Прокладывая путь между кучками конского навоза, они будут приподнимать шляпу, здороваясь с другими персонами и их женами. Когда пробьет полдень, один из двух потрепанных городских фиакров процокает от станции, везя в гостиницу пассажира. А каждое воскресенье, с апреля по октябрь, отмечается концертом военного оркестра в парке: заводные музыканты исполняют шарманочный репертуар из маршей и вальсов, повинуясь дергающейся палочке в руках усатого заводного капельмейстера.

Но как часто случается, этот фасад непоколебимого покоя был в высшей степени обманчив. В годы моего детства в недрах крошечного Хиршендорфа бушевал вулкан ненависти, способный дюжину раз уничтожить всю Европу и до конца времен погрузить весь мир в войну. Даже если путешественнику и не завязали бы глаз, он вполне мог пропустить Хиршендорф. Причина крылась в том странном факте, что по государственным соображениям у города не имелось названия. К бесконечному удивлению и возмущению лиц непосвященных, вывеска на железнодорожной станции гласила лишь следующее: «Станция №6 северной эрцгерцога Карла дороги, Одербергская ветка».

Столь причудливое положение вещей являлось результатом не отсутствия у Хиршендорфа имени, но в наличии целых трех. Насколько было известно, поселение возникло в Средние века под чешским названием Крнава, которое немецкие поселенцы переиначили в «Кронау».  Так дело обстояло до семнадцатого века. Тридцатилетняя война практически стерла городок с лица земли, поэтому когда местный магнат князь фон Регниц отстроил его заново в 1660-е, ничто не мешало ему переименовать город в Хиршендорф, в честь изображенного на своем родовом гербе оленя, а также заселить ремесленниками из Лейпцига и Дрездена. Тамошний народ продолжал называть поселение Крнавой, но кто обращает внимание на народ? Немецкий был языком, на котором общались государственные мужи и представители свободных профессий, чешский же опустился до статуса крестьянского наречия, едва ли достойного существовать в письменном виде. Поэтому до середины девятнадцатого века город незыблемо оставался Хиршендорфом, представляя собой, подобно прочим городам в тех краях, немецкоговорящий остров посреди океана чешской сельской глубинки. Но потом пришли газеты, школы и железная дорога. Появились угольные шахты, а за горами, в районе карвинского бассейна, возникли металлургические заводы. Чехи теперь умели читать и писать на собственном языке, а вскоре получили и право голоса.  Они желали иметь свои газеты, школы, сберегательные кассы, места в городском совете, работать в правительственных учреждениях наравне с носителями немецкого языка. При всех своих недостатках, старая Австрия была державой, склонной к справедливости, поэтому с течением времени большинство этих запросов удовлетворялось. Итогом стало то, что по мере моего взросления немецкий в общем и целом Хиршендорф, в котором я родился, постепенно превращался снова в чешский по преимуществу город Крнава.

Такова уж человеческая природа, что этот процесс проигрывающая сторона встретила без восторга. Любой немецкий трикотажник, оставшийся без работы из-за развития фабрик в Ольмюце, норовил обвинить в своей неудаче этих неряшливых и плодовитых славян, которые прямо у него на глазах захватывают город. Иные начали ворчать даже, что дряхлая старая Австрия не в силах отныне удержать в узде низшие расы, и завистливо поглядывали через границу на кайзеровскую Германию, где никому даже в голову не приходила всякая чепуха насчет равноправия языков. Уже ко времени моего появления на свет ситуация накалилась настолько, что самое ничтожное городское дело, вплоть до назначения фонарщика, стало рассматриваться как часть извечной межнациональной борьбы между немцами и славянами, и зачастую заканчивалось дебатами в венском Рейхсрате. Главной заботой правительство было поддержание мира и порядка, поэтому Вена в таких случаях шла обычно на компромисс и назначала двух фонарщиков: немецкого и чешского. В результате к концу девяностых годов почти треть населения города числилась на муниципальной службе.

Тут не было ничего такого уж странного. Подобное представление разыгрывалось в дюжинах городов и весей на просторах дунайской монархии в последние годы девятнадцатого века — везде, где недавние рабы бросали вызов прежней господствующей расе. Сценарий был один и тот же, разнились только актеры: немцы против словенцев в Марбурге, поляки против украинцев в Лемберге, итальянцы против хорватов в Фиуме. Но что придало межнациональному конфликту в Хиршендорфе-Крнаве-Кронау особое напряжение и постоянную остроту, так это присутствие в колоде джокера в лице местной польской общины. С точки зрения последней, город следовало называть не Хиршендорфом, не Крнавой, и даже не Кронау, но Садыбско.

Я не помню, на чем именно основывались польские притязания на мой родной город и округу. То ли архиепископ Краковский держал эти земли как фьеф от короля Богемии, то ли епископ Ольмюцкий держал их как фьеф от короля Польши. Да это и не важно — подобно большинству территориальных споров в Центральной Европе этот мог толковаться в любую сторону по усмотрению сторон. Существенный момент заключался в том, что большинство местных поляков, пусть общее их число и составляло одну пятую населения, рассматривали город как принадлежащий Польше. Вернее как город, который должен принадлежать Польше, когда и если та возродится. Польская фракция была малочисленна, но недостаток количества возмещала избытком шума. Мне думается, не будь ее, борьба между немцами и чехами в конечном итоге закончилась бы победой последних. Но всякий раз, стоило очередной схватке — вокруг, скажем, публичной библиотеки, названия улицы, назначения муниципального клерка — стихнуть, как поляки разжигали ее заново, примкнув к проигравшей стороне. Кто-то мог подумать, что им логичнее было объединиться с чехами, братьями-славянами, говорящими на родственном языке, но ничего подобного: поляки побаивались немцев, но презирали чехов как выскочек от сохи.

***

Железная дорога пришла в Хиршендорф в 1878 году, когда ветка Северной эрцгерцога Карла дороги соединила Одерберг с германским Бреслау. Но настоящего здания вокзала пришлось ждать долго, потому что железнодорожная компания обанкротилась и перешла под контроль государства. В конце-концов, когда мне исполнилось восемь, императорское и королевское министерство железных дорог сподобилось снести деревянный амбар, служивший нам до поры станцией. И вот, на его месте был возведен типовой банхоф, сверкающий стеклом и украшенный готовым дорическим портиком, и дело оставалось лишь за торжественным открытием губернатором провинции.

Мой брат Антон и я, в костюмчиках моряков, слушали как играет оркестр и смотрели на красно-белые флаги, реющие на знойном летнем ветру. Все шло замечательно до тех пор, пока супруга губернатора не перерезала ленточку, и официальная делегация не поднялась на платформу в сопровождении мэра и членов городского совета. Помню все как сейчас: хотя я был тогда маленьким ребенком и не понимал смысла происходящего, но по зловещему молчанию толпы сразу уловил, что случилось нечто ужасное. Перед нами стояли два столба, на которых красовалась свеженамалеванная станционная вывеска: «Хиршендорф». Послушался ропот, потом раздался вопль:

— My Češi nechceme vaš «Hirschendorf»[24]!

Развитием стал демонстративный уход чешской и польской фракций муниципального совета, а итогом — потасовка на дворе перед вокзалом, после чего немецких и чешских советников увели, чтобы те могли продолжить дискуссию из противоположных камер в полицейской участке.

В последующие два года Вена, в попытке угодить обеим противоборствующим группам подданных, испробовала все возможные комбинации названий «Хиршендорф» и «Крнава»: «Хиршендорф (Крнава)»; «Крнава (Хиршендорф)»; «Хиршендорф» на верхней платформе и «Крнава» на нижней. В ход пошло даже архаичное «Кронау» в качестве компромисса. Но когда в конце было достигнуто хрупкое соглашение начертать «Крнава-Хиршендорф» на одной платформе, и «Хиршендорф-Крнава» на другой, поляки заявили, что не согласятся ни на что, кроме надписи «Садыбско» на обеих. В один день в сентябре 1896 года перед вокзалом состоялась демонстрация, немецкая и чешская фракции схлестнулись друг с другом, начались волнения, захватившие городскую площадь.

Для восстановления порядка из казарм вывели солдат — как случилось, то были боснийские мусульмане. Поверх голов бунтующей толпы был дан залп, и официант-итальянец, наблюдавший за событиями из верхнего окна гостиницы, рухнул замертво на мостовую. После этого Вена перестала пытаться подобрать станции имя — с тех пор и до конца монархии и станция, и сам город оставались официально безымянными.

***

Ну и как, можете вы спросить, жилось мне в этом неудобоваримом крошечном сообществе? Боюсь, хуже чем большинству прочих, потому как я был сыном отца-чеха и матери-польки, но говорил на немецком в качестве родного языка. Мой отец, должен признать, по современным меркам был прямым кандидатом в психушку: упрямый, неуравновешенный, педантичный зануда, имеющий склонность без особого повода впадать в приступы внушающего трепет гнева. Но стандарты сегодняшнего дня это одно, а я вынужден сказать, что вспоминаю папу не без симпатии. Бедняга, он имел несчастье родиться наделенным неуемной энергией и организаторскими способностями в стране, питающей к обоим этим качествам глубокое недоверие. Старая Австрия как государство являлась истинным отражением своего правителя: дряхлым, осторожным, болезненно пессимистичным и убежденным в том, что любые перемены к худшему. Отсюда проистекал закономерный вывод, что для страны опаснее всего люди, желающие перемен. О таких с неодобрением отзывались как о «Frechdachs» — молодых нахалах. Мой отец сполна соответствовал этому определению, и если что вызывает удивление, так это насколько высоко удалось ему продвинуться по служебной лестнице в императорском и королевском министерстве по делам почт и телеграфа.

Мой родитель появился на свет в 1854 году в деревне Штрхнице, близ Колина в восточной Богемии в семье крестьянина достаточно зажиточного, чтобы отправить сына в школу. В четырнадцать он стал клерком-телеграфистом в Троппау, а ко времени моего рождения дослужился, благодаря величайшей работоспособности и энергии, до заместителя почтмейстера округа Хиршендорф. Мне он помнится как коренастый, крепкого сложения мужчина со стрижкой «ежиком» и густыми черными усами — типичный австрийский провинциальный чиновник конца девятнадцатого века, если судить по манерам и одежде, но обликом по-прежнему сильно напоминающий чешского селянина.

Характер отца можно описать как тяжелый: ничто не могло рассмешить его, а любой пустяк грозил спровоцировать у него такую вспышку гнева, что у человека менее крепкой конституции могло бы приключиться кровоизлияние в мозг. Мы с Антоном изрядно его побаивались. Но оглядываясь назад, я сомневаюсь, что этому следует удивляться. В те годы отцам полагалось быть самодержцами, эдакими уменьшенными копиями обитающего в Хофбурге императора, и думаю, мы сильнее удивились бы, если папа затеял с нами веселую возню на коврике перед камином или попытался поговорить по душам. Достаточно сказать, что по своему разумению и меркам тех дней, он был ответственным и заботливым родителем.

Да и веселью в нем взяться было неоткуда, по меньшей мере, в плане семейной его жизни. Хоть о мертвых плохо не говорят, я должен сказать правду о нашей матери, которая была одним из самых скучных, бездеятельных и совершенно бесполезных созданий, которым Господь позволял когда-либо потреблять кислород. Вопреки итальянской фамилии Мадзеотти, происходила она их обедневшего польского рода, обитавшего в Кракове. Предок Мадзеотти приехал из Италии в семнадцатом веке, чтобы строить церкви в южной Польше. Он женился на местной, осел и обзавелся детьми. Кроме фамилии, он ничего не завещал потомкам, бывших живым воплощением польской дворянской интеллигенции: людьми довольно обходительными, приятными на внешность на свой белокожий, светловолосый и голубоглазый лад, поверхностно образованными, но в остальном лишенными воли, энергии и здравого смысла, которые необходимы любой семье, намеренной продолжать свою историю. Единственным ее членом, в котором сохранилась хоть тень этого качества, была моя бабушка Изабелла Мадзеотти из рода Красноденбских, как она предпочитала себя величать.

Эта жуткая старая гарпия была младшей дочерью польского аристократического клана, жестоко угнетавшего крепостных в обширных степях Украины. Так продолжалось до восстания польской шляхты против Австрии летом 1846 года, когда вся семья была зверски убита рутенскими крестьянами, а родовой дом, вернее, небольшой дворец, если судить по гравюрам, был сожжен дотла. Неизменно более сообразительная, чем остальные сородичи, бабуля скинула кринолины и улизнула в лес, где ее постигла бы та же судьба, если не кожевник-еврей, который спрятал девочку под грудой шкур в своей подводе и тайком провез в город. Она укрывалась в его доме, пока волнения не поутихли настолько, что появилась возможность сбежать в Краков.

— Только представьте, — говаривала она нам, еще мальчишкам, и голос ее дрожал от ярости. — Только представьте себе: польская дворянка, вынужденная ехать в телеге грязного еврея под кучей вонючих шкур, а потом жить в его доме и даже, — тут она вздрагивала, — сидеть за одним столом с его жуткой женой в парике и вульгарными рыжими дочерями. Удивительно, как я вообще это выдержала?

Однажды я набрался дерзости и заметил, что ей следует быть очень даже благодарной этому кожевнику, раз тот отважился везти ее так долго среди шаек вооруженных украинских крестьян, которые с евреем разделались бы с такой же легкостью, как с польским магнатом. Не успели эти слова сорваться с моих уст, как от мощной затрещины я полетел в другой конец комнаты.

— Бессовестный негодяй! — взвизгнула бабуля. — Сын богемской свиньи, вылезшей в люди, ты ни в жизнь не поймешь, что значит честь для польской шляхты!

При всем том, в результате жестокой резни Изабелла в свои семнадцать превратилась в завидную наследницу, и пару лет спустя вышла за моего деда Александра Мадзеотти, философа и поэта-любителя из Кракова.

О дедушке у меня прежде всего сохранилось воспоминание как о человеке, сумевшем достичь почти сверхчеловеческой праздности. То была лень, возведенная в степень духовной практики. Когда мы с братом гостили у них, то могли сидеть часами и наблюдать, когда же дед проявит хоть малейшие признаки жизни — даже делали ставки на то, как долго он еще не моргнет. Александр был мужчиной видным, на несколько мрачноватый лад, и явно вполне устроил опекунов моей бабушки в качестве соискателя ее руки. Молодые поженились и произвели на свет пятерых детей, рождение которых разделалось долгими промежутками времени. Последнее, думается, происходило скорее по причине рассеянности и недостатка инициативы, чем благодаря осознанному планированию семьи. Что до занятий, то дед мой, получив в Ягеллонском университете дипломы юриста и философа, не работал ни единого дня. Торговля или промышленность в те годы не считались занятиями достойными польского дворянина, а военную или гражданскую службу австрийской короне он отверг как не подобающие патриоту Польши. И вот всю оставшуюся бесполезную жизнь дед посвятил пустой болтовне на темы политики и искусства в краковских кофейнях, да любил седлать своих коньков, вернее одного конька.

Году в 1860 он напечатал пару статей в польском литературно-патриотическом журнале — единственный его заработок, насколько мне известно, — и одну из этих статей перепечатал впоследствии другой журнал, бесплатно. Этот пустяковый случай пробудил в дедушке страсть, завладевшую им на всю жизнь — авторское право. В бытность мою ребенком эта идея-фикс разрослась до истинной одержимости, и каким-то образом переплелась в его уме с делом польской независимости. Стоило поговорить с ним пару минут и разговор неизбежно, словно стрелка компаса, оборачивался к теме авторского права и к тому, как польское государство пало и было порабощено, и в основном по причине нежелания обеспечить авторам гарантированные законом выплаты. Одна из последних наших встреч с дедом произошла в 1906 году, вскоре по моему возвращению из почти четырехлетнего путешествия, за время которого я обогнул земной шар, едва не был съеден каннибалами и принял участие русско-японской войне. Пока я обрисовывал вкратце свои приключения, старик глядел на меня своими водянистыми голубыми глазами, потом поразмыслил немного и сказал:

— Япония сегодня… любопытно… очень любопытно. Скажи-ка, как у них там обстоят дела с авторским правом?

Как я уже отмечал, на момент замужества моя бабка была довольно богатой наследницей. Но за годы, вследствие ряда безрассудных финансовых авантюр, капитал иссяк, и к моменту моего появления на свет родовые имения свелись к единственной усадьбе в широкой, заболоченной долине Вистулы, километрах в шестидесяти вверх по реке от Кракова. Поместье состояло из скудного выпаса, мелкорослого соснового бора да одной захудалой деревушки: десяток грязных лачуг и непременный кабак. Это место, вернее, железнодорожная ветка за лесом, снискала изрядную, пусть и недолговечную известность много лет спустя как один из самых загруженных железнодорожных терминалов. Составы приходили туда гружеными, а уходили порожняком. Я слышал, что кузен Стефан, последний из уцелевших в Польше моих родичей по материнской линии, вернулся туда в 1946 году, и попробовал стать фермером на нескольких гектарах, оставленных ему после того, как коммунисты национализировали крупные земельные владения. Стефан обнаружил, что за время его отсутствия почва совершенно изменила цвет — каждая горсть земли казалась серой из-за присутствия крошечных беловатых комочков. Он засадил полгектара капустой и в первые недели очень радовался тому, как та принялась. А затем к ужасу своему обнаружил, что капуста вымахала вдруг до изрядной высоты —  тонкие росты вытянулись до двух метров, а на верхушке их торчали редкие, кожистые, совершенно несъедобные листья. Стефан перекрестился и первым же поездом вернулся в Краков.

Но простите, я снова сбился с курса. Короче говоря, в 1883 году, когда мой отец, симпатичный, деятельный и явно нацеленный на успех, приехал в Краков, чтобы занять временную должность в местном отделении министерства почт, моей матери было двадцать три. Она была определенно хороша собой, если судить по фотографиям того времени, но становилось все очевиднее, что в голове у нее чего-то не хватает. Ухажеры появлялись, захаживали с визитами с месяц или около того, а потом удалялись прочь, обескураженные ее вялостью, граничащей с умственной неполноценностью. Брезжил двадцатипятилетний рубеж, ужасная опасность навсегда остаться старой девой, и моя бабушка была решительно настроена сбыть младшую дочь с рук, даже если для этого ее придется возить по улицам в тележке с табличкой «Продается!» на шее. Отец мой был чехом, а значит, заведомо низшим по происхождению, зато явно сумел устроиться в жизни, имел хорошие перспективы, да и навевающая зевоту пассивность девушки отступала для него, похоже, на второй план перед шансом породниться с польской дворянской семьей, пусть даже с впавшими в ничтожество Мадзеотти. Изабелла презрительно морщила нос, но в итоге соскребла остатки состояния и собрала приданое, достаточно привлекательное, чтобы отец клюнул. Что он и сделал, быстренько вложив деньги в ценные бумаги германского правительства, чем обеспечил нам если не роскошь, то уровень жизни более высокий, чем можно себе позволить на жалованье австрийского чиновника.

Брак этот никогда не был счастливым, или даже браком вообще, если смотреть на него с узко-правовой и физиологической точек зрения. После моего рождения мать погрузилась в состояние почти полной ипохондрии и жила как отшельница — мы с братом виделись с ней всего раз или два в неделю. Она умерла, вернее, перестала жить, в 1902 году. Весть о ее смерти застала меня в Кейптауне, я был занят тем, что поднимал шлюпки корабля Его императорского Величества «Виндишгрец» в преддверии выхода в море. Я сунул телеграмму в карман и вернулся к работе, собираясь заказать поминальную мессу перед отплытием. Но в итоге вспомнил о ней, только когда Столовая Гора уже таяла на горизонте.

Отец наш был так занят на службе, что мы встречались с ним раз в три или в четыре дня, мать превратилась в прикованную к постели отшельницу, которая общалась с нами не чаще, чем если бы жила в другой стране. Существует ли лучший рецепт, спросите вы, чтобы сделать тягостным детство и повлиять на возмужание? И, тем не менее, детство свое я вспоминаю по большей части как счастливое, и все благодаря тому, что отец мог позволить себе нанять нам няню. Дорогая Ганнушка, найдется ли в целом свете душа добрее и заботливее? То была дородная чешская крестьянка средних лет с узкими, часто моргающими глазами. С заплетенными в косу, уложенным в кольца над ушами волосами и крупным носом, она походила на старого мудрого слона. Ганнушка была женой старого Йозефа, главного лесничего расположенного поблизости поместья Регниц. Ее четверо детей уже выросли и выпорхнули из гнезда, поэтому в детстве нашим настоящим домом была хижина няни, а она сама олицетворяла в одном лице обоих родителей: строгая, но добрая, наивная, но сметливая, верующая, но без фанатизма — это в стране, где публичное выражение приверженности к католической вере рассматривалось как доказательство преданности династии. С какой благодарностью вспоминаю я те морозные зимние вечера и истории, которые рассказывала нам Ганнушка, сидя у выложенного камнем очага, пока рыжий кот по кличке Радецкий дремал в своей корзинке. Более чем кому-либо еще обязан я ей и ее мужу за то, что усвоил чешский как родной язык.

***

Вам, быть может, покажется странным моя фраза насчет чешского языка как родного. В конце концов, разве я не родился в чешской провинции старой империи и не был сыном чеха? С какой стати мне говорить на каком-то еще наречии? Да, мой отец действительно был выходцем из крестьянской семьи, обитавшей в деревушке в Восточной Богемии. Но подобно многим способным, деятельным людям, начав подниматься по лестнице, он вполне намеренно стал обрезать корни, связывающие его с ходившими за сохой предками.

С дедом по отцовской линии я виделся всего однажды — произошло это осенним вечером, когда мне было лет семь. Пожилой, седоусый богемский селянин в коротких штанах, сапогах до колен и в расшитой жилетке из овчины позвонил в дверь нашего дома на Ольмюцергассе и спросил отца на диалекте таком невнятном и архаичном, что даже Ганнушке пришлось переспросить, что ему нужно. Прежде чем пойти к отцу в местную контору Почт и телеграфа, старик поглядел задумчиво на нас с братом — мы из любопытства прибежали к двери — своими раскосыми серо-голубыми глазами. Лицо у него было морщинистое, словно из дубленой кожи.

— Ano hezči kluci, hezči kluci [25], — промолвил он и уныло поплелся прочь.

Как выяснилось позже, дед был неграмотным и не доверял поездам, поэтому прошел пешком от самого Колина, чтобы сообщить сыну о смерти матери. Нет нужды говорить, отца вовсе не обрадовало неожиданное вторжение крестьянского прошлого в образцово организованный, отутюженный мир габсбургской гражданской службы. Домой тем вечером он вернулся еще более раздраженным чем обычно, и почти целый месяц с нами не разговаривал.

Тем не менее, пока мне не исполнилось восемь, отец хотя бы номинально оставался чехом. Старая Австрия обладала множеством недостатков, но дискриминация на почве национальности не входила в их число: с точки зрения Вены человек мог быть канаком или индейцем из племени мохоков, и тем не менее вполне подходить для государственной должности, при условии, что он верен династии и говорит на приемлемом официальном немецком. И все же в 1895 году мой отец испытал впечатляющее перерождение — он убедил себя, что является не чехом, но немцем.

Подобная перемена обличия, способная вызывать удивление где угодно, только не в Центральной Европе конца девятнадцатого века, стала следствием того, что родитель мой был человеком не только способным и деятельным, но и дальновидным, даже прогрессивным в части своих взглядов. В начале девяностых в Австрию начало проникать американское изобретение, телефон. Князь фон Регниц установил первый в округе аппарат в своем замке Регниц году в 1892, и вскоре местные шахты, заводы и правительственные учреждения тоже стали обзаводиться такими. Вскоре встал вопрос о телефонной станции. Отец мой уже был хорошо подкован по части телефонов и разработал план организации сети в округе Хиршендорф. Тут ему случилось прочитать в немецкой газете заметку, что в Америке телефонная компания Белла завлекает абонентов, а стало быть и плательщиков, продавая аппараты по бросовой цене. Эта простая идея завладела отцом. Казалось, это знак судьбы, и он принес в жертву целые две недели ежегодного отпуска, готовя аргументированный меморандум о необходимости поощрять как можно более широкое распространение телефонов в Австро-Венгрии посредством снижения платы за метр линии.

Теперь, если не считать Китая, сложно представить себе страну на земле, где сей тезис был бы принят с меньшим восторгом, чем в старой Австрии, где официальная точка зрения на телефоны заключалась в том, что одного аппарата на город вполне достаточно, а устанавливать большее их количество значит попросту приглашать социалистов и национальных агитаторов сговариваться друг с другом. Вдобавок папа едва ли мог выбрать более неудачную минуту для подачи своего меморандума. Пост окружного комиссионера почт и телеграфа только что освободился — сей чиновник умер, подавившись косточкой от вишни, и по выслуге лет должность отходила к моему отцу. Но в итоге назначить предпочли более безопасного коллегу, некоего герра Страстила. Подобные вещи были вполне обыденны в старой Австрии, но родитель воспринял это как свидетельство заговора против него, ведь герр Страстил был не только болваном, но и чехом, как и императорский и королевский министр почт и телеграфа. Семейная жизнь с матерью тоже обернулась в то время не лучшим образом, и все как будто нарочно подталкивало отца изменить свои воззрения и наполняло ненавистью к славянам. Он начал почитывать немецкие националистические памфлеты, коих в те дни в Хиршендорфе ходило в избытке. За минувшие годы в нем крепло убеждение, что наш сосед, кайзеровская Германия, принадлежит к разряду государств более продвинутых и энергичных, не то что ковыляющая дряхлая Австрия. В такой стране продуманный и подкрепленный точными расчетами меморандум по развитию телефонной сети принес бы автору признание и продвижение по службе, а не особый учет в тайной полиции.

Короче говоря, он решил, что Германия — будущий властелин мира, а немецкий — язык будущего. А решив, взялся с присущими ему скрупулезностью и энергией менять свою национальную принадлежность. В течение нескольких месяцев чешский и польский были категорически запрещены у нас в доме. Старая Ганнушка перестала бы быть нашей мамкой, да только ни одна немка не соглашалась работать за такие деньги. Поэтому ей разрешили присматривать за нами, при условии, что мы будем постоянно говорить только по-немецки. Как обычно, Ганнушка отнеслась к этому как к веселой шутке, и вскоре мы, вопреки приказу, уже сформировали тайный кружок говорящих по-чешски. Папа понятия не имел, что до замужества Ганнушка была служанкой во многих местах в северной Германии. Для нее ничего не стоило обучить меня и Антона самым невнятным и жутким немецким диалектам, а после чего сидеть за обеденным столом в воскресенье и потешаться над тем, как мы с братом ни с того ни с сего начинаем говорить с гамбургским или берлинским акцентом, а то и на невообразимом фрисландском наречии.

Старая Австрия не преследовала на национальной почве, но испытывала сильное недоверие к национализму, и германская его разновидность не была исключением. Вскоре внезапный энтузиазм отца ко всему немецкому, или «прусскому», как это называлось в Австрии, начал создавать проблемы в отношениях с начальством. До точки конфликт дошел в 1896 году, во время смуты вокруг железнодорожной станции, когда отцу пришло в голову подтолкнуть к использованию названия «Хиршендорф» административными методами: он попросту приказал сортировщикам на почте возвращать все письма с адресом «Крнава», «Садыбско» или даже «Кронау» отправителю. Последовал выговор: за отцом сохранили работу и должность, чтобы не злить местную немецкую фракцию, но ему дали понять, что на повышение или перевод в другой округ рассчитывать не стоит.

***

Из рассказанного выше вы можете сделать вывод, что ни Хиршендорф в 1890-е годы в целом,  ни наш дом в частности не являлись самым здоровым местом на свете для взросления двух мальчиков. Но в бытность детьми мы попросту не замечали этих неурядиц, и лишь когда возраст наш начал выражаться двумя цифрами, перед нами стала приоткрываться вся нелепость окружающей среды. В моем случае потеря невинности пришлась на 1896 год, когда я пошел в гимназию кронпринца эрцгерцога Рудольфа. То было мрачное строение из оштукатуренного кирпича, похожее на тюрьму и с внутренним мощеным двориком, неизменно запертым, вид которого навевал мысли об установленной посредине виселице. Без малейшего удовольствия вспоминаю я безрадостные коридоры с выцветшей краской на стенах, которая на уровне метров полутора от пола была истерта бесчисленными плечами учеников, бредущих с одного скучного урока на другой, и гулкие лестничные пролеты с деревянными перилами, липкими от впитавшегося за поколения пота с юношеских ладоней. Полученное мной образование было, без сомнения, всесторонним в своей концепции. Но с глубоким креном в классику: очень много латыни и греческого, которые я терпеть не мог, хотя языки всегда давались мне легко, и вбивалось нам в голову скучающими учителями, отбывающими тут пожизненную каторгу.  Зимой в классных комнатах было темно и холодно как в тюремной камере, летом окна, которые никогда не открывались, завешивали белой бумагой, чтобы мы не глазели на кружащих в небе ласточек.

И все же, тут нет ничего такого. Школы всегда были местом малоприятным, и я даже рад, что протирал штаны там, а не в одной их тех тюрем строгого режима, учиться в которой мне бы довелось, родись я в Англии. Нет, проблема гимназии эрцгерцога Рудольфа заключалась скорее в том, что царящее в городе напряжение просачивалось и в жизнь учеников. Мальчики, которые были бы просто задирами, становились немецкими задирами-националистами (дети чешских националистов ходили в новую гимназию Палацкого в другом конце города), а ябеды и доносчики — националистическими ябедами и доносчиками.

С нашей чешской фамилией и внешностью мы с братом сделались естественными мишенями для нападок, но были парнями крепкими и способными постоять за себя. Больше всех страдали поляки, которых было меньшинство, ну и конечно евреи, которые помимо прочих грехов провинились еще и в том, что были умнее прочих.

Не помню, когда в первый раз меня осенила идея уплыть прочь из этой затхлой лужи ненависти. Знаю только, что с течением лет душная, замкнутая атмосфера города казалась мне все более гнетущей. Оглядываясь назад, я думаю, что немалую роль сыграли приключенческие романы для юношей, которые как раз вошли тогда в моду: переводные Райдер Хаггард, Баллантайн и Дж. А. Генти (всех я читал взахлеб) и немецкий писатель Карл Май. С одиннадцати лет я одну за другой поглощал истории о темной Африке, Южной Америке и океанах всего мира. Вскоре в моей комнате появился глобус, карты на стенах, а на полках — все книги про морские путешествия, какие могли добыть мои карманные деньги и дружеская помощь еврейского книгопродавца герра Циновера. Я пробовал изучать навигацию, и получил официальное предупреждение, когда брал полуденные измерения при помощи самодельного секстанта на вершине замкового холма, от жандарма, решившего, что я шпион. Запах океана добивал до моих ноздрей через сотни миль сосновых лесов и картофельных полей, отделяющих Центральную Европу от побережья. Потом наступило лето 1897 года. Отец выручил некоторую сумму на берлинской фондовой бирже, и смог позволить себе семейный отпуск. В качестве места был выбран модный адриатический курорт Аббация. Мне никогда этого не забыть. Вот я сижу у окна купе, пока наш поезд стучит колесами, направляясь к Фиуме, и тут перед нами распахивается безбрежный голубой простор. Потом неописуемый момент: я бегу по променаду перед нашим отелем и впервые опускаю руку в новую для меня стихию. Вполне возможно, я был первым Прохазкой, увидевшим или попробовавшим соленую воду с конца ледникового периода. После этого крещения дальнейший вопрос о будущей моей карьере уже не стоял.

***

Реальные поползновения отправиться в море с нарастающей силой стали проявляться у меня годам к тринадцати. Я подумывал сбежать в Гамбург и поступить на судно юнгой, но детали этого дела так размыто описывались в романах, которые я читал, что идея была отброшена как невыполнимая. Нет, я должен стать настоящим, полноправным моряком. Но как? Несомненно, этот вопрос стоило поднять за обедом с отцом в воскресенье, когда он будет пребывать в редком для него настроении, близком к добродушному.

То был обычный воскресный обед, после мессы и концерта. Антон и я сидели прямо, облаченные в самые нарядные костюмы. Мать наша страдала от депрессии и удалилась в свою комнату. Отец занимал место во главе стола, напоминая миниатюрный, но вполне действующий вулкан, во фраке и воротничке таком безжалостно тугом, что он походил скорее на медицинское приспособление, чем на предмет одежды.

Пока родитель распространялся на тему последних преобразований в почтовой службе Германской империи, все прочие, как обычно, хранили уважительное молчание. Отец прервался, чтобы налечь на еду: свиную отбивную в посыпке из тмина и квашеную капусту, и я воспользовался возможностью, чтобы изложить петицию нашему домашнему тирану.

— Отец, с вашего позволения…

Он поднял взгляд, и в присущей ему манере впился в меня одним, полускрытым тяжелым веком, глазом.

— Говори.

— Отец, я хочу пойти в море.

— Что?

— Хочу пойти в море. Стать моряком.

Эффект этих слов был похож на попадание в корабль крупнокалиберного снаряда — та же зловещая пауза в долю секунды между моментом, когда снаряд пробивает броню, а затем взрывается внутри корпуса, поджигая краску и раскаляя сталь до пугающего тускло-красного мерцания. Глаза его выкатились, вилка упала на тарелку. Он поперхнулся и закашлялся, так что вынужден был глотнуть пива. Я вжался в стул, ожидая, когда на меня обрушится свирепый ураган гнева. Но ничего не произошло — папа только извинился едва слышно, встал из-за стола и ушел, не проронив больше ни единого слова. Мы не видели его весь день, и только в восемь вечера он вызвал меня в себе.

— Я не ослышался, что ты желаешь стать моряком?

— С вашего позволения, батюшка, вы не ослышались. — Я снова съежился, ожидая бури, миновавшей меня за обедом. И в очередной раз ошибся.

— Ну хорошо, — только и раздалось в ответ. — Это все, можешь идти.

Только тут начал я понимать, что происходит — отец просто оказался не способен переварить полученную информацию. С равным успехом я мог объявить о намерении сделаться производителем квадратных кругов. Вам не стоит упускать из виду, что из всех великих держав тех дней Австро-Венгрия меньше прочих думала о море. Большинство людей смутно осознавало факт, что у монархии имеются военно-морские силы, а также довольно внушительный торговый флот. Но их мало кто видел, представлял, чем они занимаются или знал кого-нибудь, кто служил на них. Заяви я, что собираюсь стать цирковым канатоходцем или играть на мандолине, отец впал бы в ярость, потому как был в цирке (однажды) и терпеть не мог звука мандолины. Но у него не имелось даже приблизительного понятия о мореплавании, или о том, как можно посвятить себя этой профессии. Впрочем, папа мой был человеком рассудительным, и на следующий день обратился за советом к единственному доступному источнику — майору на половинном жаловании по фамилии Кропочек, с которым играл каждую неделю в бильярд. Герр Кропочек служил одно время в Триесте, но мнение об императорском военном флоте у него сложилось в высшей степени нелестное. Укомплектован он, по словам майора, шайкой предателей-итальянцев, вполне вероятно приверженцев противоестественного греха, и немытыми славянами из племен Далмации, питающихся исключительно сардинами и полентой.

Результатом беседы стала череда вулканических вспышек, в ходе которых отец заверил, что предпочтет видеть меня болтающимся в петле в ольмюцкой тюрьме, чем в составе флота. На время вопрос оказался закрыт. Но потом родитель прочитал статью в махровом пангерманистском журнале «Дас Фольк». Автором ее был некий профессор Тречов, эксперт по «вельтполитик» и национальным проблемам современной Европы. В статье категорически утверждалось, что великим историческим врагом немецкого народа является Англия. Этот архипелаг населен отбросами северных племен и стремится не допустить Германию к мировому океану. Согласно многоученому герру профессору, Франция и Россия суть всего лишь орудия в руках англичан и их могучего флота, поэтому когда придет День, у Германии должен быть свой флот, даже более могущественный, способный раз и навсегда уничтожить этих пиратов и отступников расы. Статья эта дала отцу пищу для размышления: быть может, мне все-таки суждено стать морским солдатом Великой Германии? Но только не служба в смехотворном австрийском флоте — место для меня есть лишь в военно-морских силах Германской империи. И вот, в ноябре 1898 года папа поехал в Берлин с расчетом убедить министра позволить мне поступить и императорское военно-морское училище в Мюрвике.

Вернулся он пару дней спустя в адски скверном настроении, и с тех пор упоминание про тот визит в Берлин было запрещено под страхом смертной казни. Лишь много лет спустя я отчасти выяснил, что тогда случилось. В Каттаро я познакомился с офицером германского морского штаба, который в тот судьбоносный день был еще совсем молодым лейтенантом в рейхсмаринеамт.

— Прохазка? — говорит он. — Забавно. Помнится, один малый с такой же фамилией приходил на аудиенцию к старине Альвенслебену, при штабе которого я служил. Малый тот был чудной — австрийский почтальон или что-то в этом роде, с резким чешским акцентом. Хотел, чтобы мы приняли его сына в морскую академию. Кричал и возмущался, но мы, ясное дело, указали ему на дверь. Не примите на свой счет, Прохазка, но министр сказал ему, что германский флот — для немцев, а не для кого угодно. У нас хватает проблем со своими поляками, так зачем нам еще славяне на кораблях?

Вот так, немецкий ультра-националист по убеждениям был унижен и поставлен на место немцами за свою принадлежность к славянам. В итоге, однако, это происшествие обернулось мне на пользу. Как опустивший голову перед нападением бык, мой отец мог смотреть перед собой только одним глазом, и вместо того, чтобы заставить забыть о морской карьере сына, этот отказ только заставил его еще упрямее добиваться своего. Меня не берут в германский флот? Ну хорошо, пусть будет австро-венгерский. Соответствующие прошения были направлены в военно-морской департамент военного министерства в Вене и в императорскую и королевскую Морскую академию в адриатическом порту Фиуме. Из последней ответили, что если я успешно сдам экзамены в 1900 году, то буду зачислен в качестве кадета, а после четырех лет учебы могу поступить в К.У.К. Кригсмарине. Военное министерство, в свою очередь, изъявило готовность оплатить мое обучение, при условии что по его завершению я пойду на флот.

Вступительные экзамены в Морскую академию славились как строжайшие — не удивительно, ведь ежегодный набор состоял всего из тридцати или около этого кадетов. Сдавали математику, физику, химию, географию, немецкий и один из языков монархии. Ни одна из дисциплин не вызывала у меня особых опасений, нужно было только подтянуть кое-что. Единственное, что нас с отцом беспокоило, так это английский — предмет обязательный и первостепенный, ведь в те дни Британия не только правила морями, но и печатала большинство навигационных карт и справочников. Номинально английский в гимназии эрцгерцога Рудольфа преподавался, но на самом деле скорее просто значился в расписании, потому как вел его у нас учитель просто вопиющей некомпетентности, некий герр Гольц.

Это был крупный, грузный мужчина лет под сорок, похожий на самодельный шкаф. Вечно запыхавшийся, растрепанный, он казалось, постоянно разыскивает какую-то пропажу или опоздал на поезд. Ему не только не под силу было обеспечить дисциплину в классе, Гольц принадлежал к тем несчастным субъектам, одно присутствие которых провоцирует  на бунт и шалости даже примерных во всех прочих случаях учеников. Да и владение им английским не соответствовало даже скромным меркам северной Моравии в конце 1890-х гг. Единственное, что осталось у меня в памяти от его науки, это как он однажды вывернул фразу «on sunday i shall write to my sister» в «an suntag, i ham go riding mei schwister». Обращаясь к прошлому, я нахожу вполне вероятным, что герр Гольц мог быть простым самозванцем. Звуки, которые слетали с его губ, в тех редких случаях, когда мы могли их расслышать посреди гомона, вполне могли оказаться монгольскими, все равно их никто не понимал. Один семестр с нами в классе учился мальчик, проживший несколько лет в Чикаго, у эмигрировавших в Америку дяди и тети. Он придерживался мнения, что злосчастный герр Гольц суть обычный обманщик.

Все это было бы забавно, если бы не тот факт, что наука герра Гольца почти наверняка обещала мне провал на вступительном экзамене в Морскую академию, предусматривавшем не только два письменных задания на английском, но и навевающее оторопь часовое собеседование. Нужно было что-то предпринять, и быстро. По счастью для меня, это «что-то» материализовалось в виде впечатляющей фигуры мисс Кэтлин Догерти, выпускницы Королевской музыкальной академии.

***

Мисс Догерти вошла в наш дом осенью 1899 года в качестве гувернантки с особой задачей обучения английскому. Сознавая, что мой английский плох, а время поджимает, отец взялся за дело с присущей ему энергией, и разместил объявления об учителе с проживанием в газетах вплоть до самой Праги и Брюнна. Выказал он и немалую долю врожденной крестьянской сметки, сообразив, что девять месяцев моего живого обучения станут заодно хорошим вложением в моего брата, который склонялся к армейской карьере, и со знанием языков мог рассчитывать на штабную должность, а то и на пост военного атташе. План-то замечательный, но как его осуществить? В итоге, острая нехватка носителей английского в такой провинциальной дыре как Хиршендорф привела к тому, что у нашего родителя не осталось права вдаваться в характер и историю единственной персоны, откликнувшейся на предложение. Если называть вещи своими именами, хоть я тогда их значения и не понимал, мисс Догерти была из «падших женщин». Впрочем, народ в Хиршендорфе обиняков не любил, и ее величали попросту «ирландской шлюхой». Не подвергался скрупулезному исследованию и вопрос национальной принадлежности. Девушка говорила по-английски и являлась подданной королевы Виктории, а этого, с точки зрения отца, было вполне достаточно. На диво неосведомленный о мире за пределами Австрии, папа полагал, что любой уроженец Ирландии, говорящий по-английски, должен считаться англичанином, так же как говорящий по-немецки житель Венгрии почитает себя немцем, а не венгром.

— Будь она ирландкой, то и говорила бы по-ирландски — рассудительно заметил он. — А раз по-английски, значит англичанка.

Но кем бы ни была мисс Кэтлин Догерти, то уж точно не англичанкой. На момент появления у нас ей было примерно тридцать пять. Родилась она в Маллоу, в графстве Корк, училась музыке в Дублине, потом в Королевской академии в Лондоне. Затем ухала в Лейпциг, где оказалась под началом у Брамса — в буквальном смысле, если верить сплетням,  — затем стала любовницей композитора Вальдштейна, а после него целого ряда тогдашних центрально-европейских сочинителей музыки, а закончила содержанкой князя фон Регница. Глядя на нее, не составляло труда понять причину такой карьеры. Скорее миловидная, чем красивая, мисс Кэтлин обладала тем не менее привлекательной внешностью: точеные, правильные черты лица, густые волосы цвета воронова крыла (к тому времени уже начинавшие немного седеть), и волнующий взгляд, который вкупе с орлиным носом и острым подбородком придавал ей неуютное сходство с хищной птицей, реющей в поисках очередной добычи. При князе она продержалась два года, и обитала по большей части в Биарице и в Локарно, но в последнее время осела в замке Регниц, откуда была изгнана после бурной ссоры. На жизнь ей пришлось зарабатывать уроками игры на пианино.

Удивление вызывает то, как ухитрился князь прожить с ней целых два года, так как мы с братом быстро убедились, что у нашей гувернантки не все дома. Мисс Догерти обладала большим умом, страстной натурой и изрядным музыкальным талантом. Она даже сочинила трехчасовую патриотическую оперу под названием «Финн Маккул», представление которой — единственное, и с быстро пустеющим залом — состоялось в Дрездене несколькими годами ранее. Однако как и польская моя бабушка, мисс Кэтлин была склонна впадать в приступы самого яростного гнева. Но в случае с бабулей барометр начинал падать за несколько часов, тогда как у нашей гувернантки торнадо неизменно обрушивался посреди безмятежно синего неба. Она не стеснялась в выражениях, курила сигареты и употребляла спиртное.

При всех этих недостатках, в последующие девять месяцев мисс Догерти стала дня нас по-настоящему ценным приобретением. Ее методика преподавания английского была проста: она попросту отказывалась общаться с нами на любом ином языке, хотя немецкий ее был безупречен, а чешский вполне сносен. Подозреваю, что с любым другим педагогом эта политика принудила бы нас к угрюмому молчанию. Но Кэтлин не походила ни на одного из взрослых в этом населенном занудами и маньяками скучном маленьком городке. Это был яркий, роскошный ходячий цирк из шуток, ужимок, импровизированных стишков, приправленный божественным талантом использовать острый как бритва язычок, чтобы взрезать покров на набитых опилками колоссах, попиравших наш детский мир. К исходу девяти месяцев я овладел английским со свободой, обеспечившей мне балл с отличием на вступительном экзамене в Морскую академию. Единственным изъяном, как мне указали, было присутствие в моей речи сильного ирландского акцента. Чтобы избавиться от него, мне потребовались долгие годы.

Последние дни августа 1900 года застали меня за приготовлениями к отъезду из Хиршендорфа/Крнавы/Кронау/Садыбско.  Едва ли город был озабочен неминуемой разлукой со мной — национальности снова грызлись, на этот раз по вопросу назначения муниципального работника, осуществляющего отлов собак, — и пребывал в стадии глухого брожения. Все стены были заклеены плакатами, солдат отозвали из увольнительных, жандармы патрулировали улицы с винтовками за плечом. Так или иначе, вещи мои были упакованы, железнодорожный билет до Фиуме заказан, а городской портной пошил на меня форму кадета Морской академии — из книги шаблонов, потому как вживую такой никогда не видел. Сам я пребывал в нервном возбуждении, и огорчался только перспективе расставания с братом. Антону предстояло проучиться в школе до семнадцати лет, а затем поступить а армию в качестве кандидата офицерскую должность. Работа мисс Догерти подошла к концу, разумеется, но отец разрешил ей пожить в доме, пока она не уладит вопрос с переездом в Прагу, следующий свой порт захода.

В шесть часов утра в пятницу мне полагалось прибыть на безымянную станцию с расчетом сесть на поезд до Одерберга, откуда я поеду в Брюнн, а затем в Вену и Фиуме. Чемоданы привезли накануне вечером на тележке носильщика, поэтому в двух фиакрах, поданных к дому на Ольмюцергассе, расположились только члены семьи. Отец устроился в первом, и как обычно распекал кучера за то, что тот едет то слишком быстро, то слишком медленно. Мать сидела рядом со мной, утирая глаза, а Антон, которому предстояло провожать меня до Одерберга, напротив. Ганнушка, Йозеф и мисс Догерти заняли второй фиакр. Мы прогрохотали по городской площади, и провожали нас только скучающие жандармы да официант, на минуту прекративший сметать националистические памфлеты и битое стекло с террасы кафе «У Белого Льва». Оставив позади мост и обрамленную тополями дорогу к станции, мы вышли и поднялись на верхнюю платформу. Отец прочистил было горло, собираясь произнести речь, но мы припоздали, и уже показался поезд, пыхтящий по линии от Оппельна в облаке пара и угольного дыма. Мать чмокнула меня на прощание со страстью человека, наклеивающего марку на конверт, Ганнушка поцеловала и разревелась, сунув мне в руку медальон с изображением Божьей матери Кутно-Горской (он до сих пор на мне, истершийся за годы почти до блеска). Старый Йозеф тоже расплакался и едва не содрал мне кожу на щеке заросшим жесткой щетиной подбородком. Что до мисс Догерти, та поцеловала меня куда более смачно, чем считалось приличным в те годы, и попросила вспоминать про нее, когда я буду встречаться с девушками во время побывки на берегу. Потом мы с Антоном забрались в купе и замахали в окошко, а начальник станции в фуражке с красным околышем звонил в посеребренный колокольчик. Вскоре провожающие остались позади, а затем и вовсе скрылись из виду, когда поезд вошел в углубление, прорезанное между холмами.

Вот так окружной городок Хиршендорф (он же Крнава, он же Садыбско, он же Кронау), выпал из моей жизни. Конечно, я приезжал время от времени, все реже по мере того как текли годы, и знакомые по моему детству люди либо переселялись, либо умирали. Последний раз я был там, кажется, в 1919 году, на похоронах отца. А что до самого города? Тщетно будете вы разыскивать его на карте. В 1918, после распада монархии, он стал частью новой Чехословацкой республики. Затем был оккупирован сначала поляками, потом немецкими фрайкорами[26], затем снова занят чехами. Те сохраняли его за собой до Мюнхенского кризиса 1938 года, когда город снова взяли поляки, у которых он оставался одиннадцать месяцев, пока поляки в свою очередь не пали перед нацистской Германией. Тогда Хиршендорф влили в Великий Рейх. В апреле 1945 года он был включен в линию «Фестунг Нордмеерен» и сделался сценой недельной обороны дивизии СС против наступающих русских. Обороны столь упорной, что к исходу сражения в городе не осталось ни одного целого кирпича. Несколько дней спустя немцы капитулировали, а то немногое, что осталось от города, взлетело на воздух в результате взрыва огромного склада боеприпасов в пещере под замком. Это поставило окончательную точку в затянувшемся хиршендорфском вопросе, потому как в 1947 году новое чехословацкое правительство попросту сгребло бульдозерами все, что осталось от построек, в оставшийся после взрыва кратер. Поверху залили бетон и построили завод имени Сланского[27]. Когда Сланского повесили, название поменяли на Новотнин. Года три тому назад, в Илинге, один молодой польский инженер навещал своего престарелого родича и рассказал, что был в тех местах прошлым летом. По его словам, от города, в котором я родился, не осталось ни кола, ни двора. Похоже, что единственным уцелевшим в округе зданием постройки до 1945 года является маленькая железнодорожная станция с дорическим портиком и двумя стеклянными козырьками над платформами.

Глава восьмая

Субмарина-окарина

Ну ладно, довольно с меня воспоминаний о детстве, давайте вернемся к мировой войне. Постойте-ка, на чем мы остановились? Ах да, на июле 1915, кажется. Месяце, в котором мы потопили итальянский броненосный крейсер. Я едва не получил рыцарский крест ордена Марии-Терезии, высшую военную награду Австрии, но все равно обнаружил, что стал своего рода национальной знаменитостью. Я не мог сесть в поезд или выйти на улицу провинциального города без того, чтобы люди не обступали меня, пожимая руку или прося автограф. Что до моего храброго экипажа, то на время, пока тяжело поврежденная при столкновении U-8 стояла на ремонте в военно-морской верфи Полы, он получил заслуженный месячный отпуск. Я этот месяц провел в Будапеште, в гостях у семьи моего старшего офицера Белы Месароша. Именно там меня представили его двоюродной кузине, графине Елизавете Братиану. Ей предстоит сыграть весьма весомую роль в последующей части моей истории, если я доживу, чтобы поведать ее. Но пока еще рано.

Возвращение на войну для меня оттянулось и еще по одной причине. На следующий день по возвращении в Полу я проверял ход работ на нашей лодке, поскользнулся в плавучем доке на луже масла и упал, причем ногу мою зажало между двумя деревянными опорами. Растяжение получилось таким сильным, что меня признали негодным к службе до сентября в лучшем случае. Тем временем U-8 вышла из ремонта и направилась под командой фрегаттенлейтенанта Месароша на подводные испытания. Близ форта Пенеда, поднимаясь на поверхность после одного из этих пробных погружений, лодка угодила под легкий крейсер. По счастью, перед тем как пойти ко дну, субмарина задрала на пару минут нос, и всей команде удалось выбраться наружу через люк для загрузки торпед. Последовавший трибунал вынес вердикт, что столкновение произошло полностью по вине крейсера, который по ошибке оказался в зоне испытаний подводных лодок. Что до U-8, то она пролежала на дне с неделю, затем была поднята водолазами и отбуксирована на верфь в Полу, которую покинула всего несколько дней назад. На то, чтобы ввести лодку в строй, требовалось по меньшей мере полгода, и как только лодыжка моя начала заживать, я оказался в незавидном положении капитана без корабля. Тут вмешалось Марине оберкоммандо, объявившее, что мой экипаж, Месарош и я назначаемся на одну из новых субмарин береговой обороны «BI»-класса немецкой постройки, в данный момент базировавшихся в Поле.

Лодки класса «BI» являли собой убедительное доказательство впечатляющей способности немцев решать поставленные задачи. Мне сдается, что от момента, когда конструктор взялся за карандаш, до того как первая лодка сошла со стапелей на верфи Везера в Бремене, не прошло и ста дней. Идея заключалась в организации массового производства маленьких, простых, дешевых субмарин, которые можно транспортировать в разобранном виде по железной дороге, и пускать в ход против англичан из оккупированных немцами портов Фландрии. Потом стратеги сообразили, что эти миниатюрные суда можно также перевезти через альпийские туннели на Адриатику. Перспектива, что наши собственные верфи сумеют обеспечить нас новыми подводными лодками до наступления 1916 года, выглядела сомнительной: заводы испытывали нехватку сырья, а австрийская бюрократия продолжала следовать своим неспешным, довоенным чередом. Поэтому в итоге кайзеровское германское правительство согласилось передать Австрии шесть подводных лодок класса «BI» — за полную стоимость, разумеется. В положенный срок, в течение летних месяцев 1915 года, их доставили в Полу, и стали монтировать — бригады клепальщиков с верфи Везера работали сутками напролет. План заключался в том, что первая партия субмарин будет укомплектована немецкими экипажами на месяц или два, пока австро-венгерские команды не будут готовы принять их.

Подводная лодка типа BI

Впервые я увидел эти любопытные кораблики в плавучем доке «Т» в Поле примерно в середине сентября. С первого взгляда стало понятно, почему к ним повсеместно прилипло прозвище «окарины». В самом деле, за всю свою флотскую карьеру я не припомню судов, выглядевших менее воинственно. Они напоминали скорее детскую игрушку, и я почти ожидал увидеть где-то поблизости гигантский ключ, которым заводится их механизм. Возьмите стальную канализационную трубу длиной метров в двадцать и диаметром в три. Приклепайте к оконечностям грубо заостренные кормовую и носовую части, а посередине водрузите здоровенную бочку из-под масла в качестве рулевой рубки. Просверлите в заднем конце дыру для единственного винта, и отверстия покрупнее в переднем, для установки двух сорокапятисантиметровых торпедных аппаратов. Оснастите полученное устройство шестидесятисильным дизелем фирмы Кертинг, изначально предназначавшимся для норвежских рыболовецких судов, и электромотором «Сименс», который сродни тем, что используются на мюнхенских трамваях. Запихните внутрь помпы, дифферентные цистерны, аккумуляторы, топливные баки и прочие необходимые для субмарины вещи. Потом втисните еще пятнадцать человеческих существ, заполняя остатки пространства, и вуаля — подводная лодка серии BI образца 1915 года в вашем распоряжении!

Но хотя «окаринам» недоставало элегантности, а внутри было очень тесно и неуютно, им нельзя отказать в ряде достоинств в качестве боевых кораблей. Да, на поверхности они были презренными тихоходами — жалкие шесть узлов, которые при встречном ветре падали до трех, а иногда и того меньше. Да, у них имелся всего один перископ, а единственный двигатель превращал подзарядку батарей в изматывающее душу предприятие: субмарина лежала в дрейфе, едва выставив палубу из воды, дизель молотил внизу, а впередсмотрящие ломали глаза, высматривая окрестные волны в поисках красноречивого шлейфа от перископа. В актив «окарин» стоит записать их прочность: рассчитанные на пятьдесят метров глубины, они при необходимости могли нырнуть на шестьдесят и даже на семьдесят. На погружение требовалось двадцать секунд, и управлялись они под водой хорошо и не подпрыгивали, даже если обе торпеды выпускались залпом. Компактный четырехцилиндровый дизель, прозванный «швейной машинкой», был надежен и прост в обслуживании. Имелся беспроводной телеграф Лоренца и даже, наконец, гирокомпас. Что до условий, то если BI и были теснее, чем славной памяти U-8, то мы хотя бы в первый раз получили настоящие складные койки: восемь штук на экипаж из пятнадцати человек — вахта стоит, подвахта спит. Более того, «окарины» ходили на дизельном топливе, более безопасном и не дающем ядовитых паров.

При всей простоте подводных лодок, прежде чем передать их к.у.к. кригсмарине, наши немецкие союзники в присущей им навязчивой и педантичной манере обязали назначенных офицеров пройти месячную стажировку. Поэтому было решено всех будущих командиров BI, старших офицеров и главных механиков, послать на курсы в Германию. Моя очередь наступала в начале октября 1915 года. Но тут вмешалась судьба — один из старших офицеров на немецких «окаринах» в Поле заболел. Замена из Германии не успевала, потому как UB-4 приказано было на следующий день идти в Каттаро. В к.у.к. Марине оберкоммандо последовал срочный запрос, и меня временно приписали к кайзеровскому военному флоту. Таким образом, мне предстояло пройти свою месячную стажировку на борту UB-4, получая жалованье старшего офицера при капитан-лейтенанте Эрихе Фюрстнере. На меня также возлагались обязанности лоцмана — идея весьма разумная, раз нам предстояло проделать три сотни миль по предательским, усеянным рифами прибрежным водам до Каттаро, не имея возможности ориентироваться по маякам или бакенам.

Я до поры редко упоминал про наших немецких соратников, прежде всего потому что в первый год войны мы их почти не видели. Средиземноморский театр мало волновал Берлин, который понял, что австрийские и турецкие союзники скорее обуза, чем приобретение. Однако в начале 1915 года немцы выяснили, что их большие, мореходные субмарины способны без особого труда проникать в Средиземное море через Гибралтар, а затем, базируясь на австрийские порты, сеять хаос на торной дороге британской империи — пароходном маршруте из Суэца. После этого открытия мы весьма близко познакомились с кайзерлихе дойче у-боотсфлотилле. Ощущения были смешанными с обеих сторон.

Мне сдается, что капитан-лейтенант Фюрстнер был неплохим парнем на свой лад: моложе меня годами и молодо выглядящий блондин с гладким, розовощеким лицом и васильковыми глазами. Но держался он надменно, и как вскоре обнаружилось, был напрочь лишен чувства юмора, и уж тем более не понимал нашей усталой австрийской иронии, привычки ничему не удивляться и ничего не ждать. Это безусловно был в высшей степени дельный офицер, прекрасно обученный и куда более дисциплинированный, чем его коллеги из двуединой монархии. Однако подобно большинству молодых офицеров, прошедших школу кайзеровского линейного флота, его знания о мире были до прискорбия узкими, и сводились, похоже, к бесконечным артиллерийским учениям на балтийском мелководье и в чреватых опасностями эстуариях побережья Северного моря. До приезда в Полу самое дальнее, куда приходилось ему плавать, был Портсмут во время военно-морского парада во время коронации 1911 г. Я так и не смог наладить отношения с ним или его экипажем, состоящем на три четверти из призывников. Мне постоянно казалось, что в ноздри им бьет запах потсдамского плац-парада, а не свободный, соленый океанский ветер. Они носили бескозырки, а не островерхие каски, но содержимым голов ничем не отличались от обладателей последнего украшения.

***

Четырнадцатого сентября UB-4 отправилась в Каттаро. Первые два дня все шло замечательно. При всех наших черепашьих пяти узлах вечером пятнадцатого мы пришли в Зару, а утром следующего дня направились в следующий порт захода, Лиссу. Но к полудню барометр начал быстро падать. Стало душно, коричневатая пелена закрыла солнце и повисла над морем. Было ясно, что надвигается сирокко, могучий юго-восточный ветер из Сахары, который нарушает время от времени осенний покой адриатического побережья. До Лиссы мы добрались без приключений, но к рассвету ветер усилился настолько, что я посоветовал Фюрстнеру не выходить в море. Но он был неумолим: приказ требует отплыть из Лиссы семнадцатого утром и прибыть в залив Каттаро к наступлению ночи. Поэтому мы поплывем, разразись хоть настоящий ураган. В конце концов, добавил капитан, на дворе ведь двадцатый век — техника победила природу, и он не видит причин терять день, околачиваясь в гавани Лиссы. Да и кроме того, о чем нам волноваться? Любой может убедиться, что солнце светит почти так же ярко как всегда.

Но к полудню, когда UB-4 пришлось прокладывать себе путь на зюйд-ост через пролив Лагосто навстречу восьмибалльному ветру и волнам в десять или пятнадцать метров высотой, капитан-лейтенант уже жалел о своей решимости. Но свой лад шторм был удивительно прекрасен: в просвечивающем сквозь дымку солнце каждая волна казалась посеребренной горой, воющий ветер срывал с гребней брызги, подобные бриллиантовой пыли. Но то была смертельно опасная красота, и уж явно не та, которой восхищаешься, стоя в рулевой рубке субмарины класса «BI». Сказать по правде, при всех своих достоинствах как боевые единицы, «окарины» представляли собой наименее мореходные суда из всех, на коих я имел несчастье ходить. Вопреки тяжелому балластному килю, цилиндрический корпус нашего суденышка раскачивался как-то особенно резко и непредсказуемо: крен на штирборт почти до точки опрокидывания, потом на несколько градусов в обратную сторону, затем — бац! — снова направо, потом резко налево, ложась почти набок. Но и это еще не все. Короткий широкий корпус и недостаток плавучести по носу и корме вызывал почти пугающие рывки: лодка то подпрыгивала с такой сумасшедшей яростью, словно намеревалась поразить торпедами солнце, то передумывала и зарывалась в воду как утка, опустившая голову в пруд.

После нескольких часов такой пляски морская болезнь приключилась бы даже у Одиссея. Фюрстнер и я цеплялись за стойку перископа как двое пьяниц за фонарный столб. Вопреки штормовкам мы промокли до нитки и чувствовали себя жутко несчастными. Капитан-лейтенант весь позеленел, и даже я, дважды огибавший мыс Горн, должен признаться, что меня определенно мутило.

— Никогда такого раньше не видел, — прокричал Фюрстнер мне на ухо, перекрывая шум бури. — Как так может быть: солнце светит, и шторм вовсю?

Рев ветра не особенно позволял улавливать нюансы разговора, но по тону командира я понял, что он считает положение дел в высшей степени необычным и вполне вероятно, рассматривает это как мою вину. Я сложил руки рупором.

— Осмелюсь предположить, на Северном море вы с подобным не сталкивались. Но это Адриатика, и сирокко, если ему заблагорассудится, способен еще и прибавить.

— Сколько, по-вашему, он может еще продолжаться?

— К вечеру выдохнется. Позвольте заметить кстати, что мы не продвигаемся.

На самом деле то была чрезмерно оптимистичная оценка: UB-4 не только не могла преодолеть встречный ветер и волны, ее относило назад к Лиссе со скоростью в добрых два или три узла. Это легко было установить, наблюдая при каждом подъеме на волне за береговыми приметами. Отважное сердечко дизеля билось последние три часа с предельным напряжением, но его усилия были тщетны. И неудивительно, ведь каждая волна выхватывала винт из воды, и тот бессильно молотил воздух в течение нескольких секунд, пока не погружался снова.

— Так что посоветуете? — прокричал Фюрстнер. Лицо у него было салатовое, а на непромокаемом плаще виднелась струйка рвоты.

— Мой совет: повернуть, обогнуть западную оконечность Курдзолы и через пролив Драс выйти к Гравозе.

— Но это нам совсем не по пути, а мы должны до ночи прийти в Каттаро!

— Знаю. Но с подветренной стороны Курдзолы идти будет легче, а еще течение в Драсе меняет направление после пары дней сирокко, и это сработает нам на руку.

Немец подозрительно посмотрел на меня.

— А откуда вы знаете? Об этом нет ни слова в лоциях.

— Знаю, что нет, но это факт. Поверьте мне, я вот уже пятнадцать лет хожу в этих водах, и знаю их как свои пять пальцев.

Фюрстнер закусил губу. Я видел, что вопреки всему он намерен упрямо переть на ветер. Но тут вмешался старина Нептун, наслав волну, перекатившуюся через рулевую рубку. Нас с капитаном едва не смыло, а изрядная порция воды хлынула через открытый люк в центральный пост. Послышался звон посуды и грохот незакрепленных предметов, а за ними раздалась одна из самых смачных тирад, когда-либо покидавших уста моряка. Как я понял, спор разрешился в мою пользу.

— Ну ладно, приготовиться к повороту!

— Нет! — завопил я. — Только не на поверхности! Стоит нам повернуться лагом, нас опрокинет! Лучше погрузиться метров на десять, и уже там совершить разворот!

Скрывшись под волнами, UB-4 легла на курс норд-вест. Существует распространенное заблуждение, что море внизу всегда спокойное, даже если на поверхности бушует шторм. Но и на пятнадцати метрах UB-4 тяжело раскачивалась. Однако здесь мы хотя бы укрылись от ветра, и через час обогнули западную оконечность Курдзолы и всплыли в более мирных водах с подветренной стороны острова. Путь через узкий пролив Драс близ города Курдзола был сложным, но течение сработала в нашу пользу, как я и предсказывал, и к вечеру наша маленькая субмарина уже подходила к Гравозе, порту древней Рагузы, или по-новому, Дубровника. Мы устали как собаки и были покрыты коркой соли, измученный за день перегрузками дизель гремел. Но до места назначения оставалось рукой подать. В полдень восемнадцатого сентября мы обменялись опознавательными сигналами с фортом на мысе Пунто-д’Остро у входа в залив Каттаро, которому предстояло стать моим родным портом на ближайшие три года.

***

Если вам выпадет когда-нибудь шанс, обязательно посетите Бокке-ди-Каттаро, я настаиваю. Думаю, другого такого места во всей Европе не найдешь — это как будто самый живописный норвежский фиорд вырезали целиком и отбуксировали в широты, на которых растут кактусы, лимоны и бугенвилии, где поросшие сосной известняковые утесы обрываются в бирюзовые воды трех бухт, где обнесенный стенами город Каттаро притулился под сенью горы Ловчен, отчего даже в самый жаркий летний день на улицах его всегда тенисто и прохладно. В те времена Бокке считался одной из самых южных точек гасбсбургской империи. Но Австрия есть Австрия, и как следовало ожидать, за предшествовавшие 1914 годы никто и пальцем о палец не ударил, чтобы превратить такую превосходную естественную гавань, расположенную у самого устья Адриатики, в военно-морскую базу. В конечном счете, заявляли гражданские чиновники из Вены, Италия наш союзник, а скудный бюджет едва позволяет строить новые корабли, не говоря уж о базах. Коммуникации с остальной частью монархии обеспечивались однолинейной узкоколейкой, идущей от Мостара.  Уже в 1914 она была наполовину изношена, и тяжелые припасы, вроде торпед или дизтоплива, доставлялись из Полы на каботажных судах. Но даже так железная дорога была катастрофически перегружена, поэтому моряк, получивший десять дней отпуска, легко мог потратить четыре дня драгоценной свободы на путь до родного Пльзеня. При всем своем шикарном ландшафте и субтропическом климате Бокке никогда не была излюбленным местом для службы.

Результаты подобного небрежения просто бросались в глаза тем вечером, когда мы пришвартовались у мола в Порто-Розе, импровизированной базе подводных лодок, расположенной на южном берегу бухты Топла. Несколько бревенчатых хижин, выполняющих роль казарм, стояли у моря, а старый броненосец «Эрцгерцог Рудольф» и реквизированный торговый пароход были причалены к берегу, обеспечивая житейские удобства и мастерские. В остальном, над местом витал отвратительный дух Schlamperei [28] —Австрия в самом худшей своей ипостаси — вялотекущий, тупой бардак, с припасами и запчастями, сваленными где придется в накрытые брезентом пирамиды, а то и брошенными под открытым небом. UB-4 не простояла в порту и нескольких часов, как Фюрстнер и главный механик уже жаловались мне в самом желчном тоне на бездеятельность начальника базы и его подчиненных. Похоже, здесь не имелось не только запчастей для починки накрывшегося за время перехода от Гравозы выхлопного коллектора, но даже мастерские и рабочие не выдерживали критики. Койки на берегу и помывка? Вы что, спятили: запросы на такие вещи надо направлять за несколько недель вперед. В итоге мы, валящиеся с ног после четырехдневного плавания, своими руками сделали ремонт и обессилев, заснули прямо на борту. Я помогал чем мог — отчасти из общей солидарности мореходов, отчасти из стыда за своих соотечественников.

Но дела приняли даже худший оборот. Кажется, я упоминал, что во время попытки пройти проливом Лагосто, обычно розовое личико нашего капитан-лейтенанта приняло нежно-зеленый оттенок? Так вот, на третий день стоянки в Розе мне довелось наблюдать очередную смену цвета: на этот лицо его стало мертвенно-бледным, как у человека, испытывающего острое желание убить. Я, весь в саже и масле, вышел на пирс, передохнуть от работ в машинном отделении. Фюрстнера вызвали в телеграфную контору на берегу. Возвратился он с телеграммой в руке, у него был вид смертельно уставшего человека.

— Герр лейтенант, — выдавил он. — На минутку, пожалуйста.

Мы сошли с пирса, подальше от ушей команды, и он передал мне содержимое телеграммы, показать которую не мог из-за пометки «Совершенно секретно». Из депеши следовало, что с четырнадцатого сентября и до дальнейших распоряжений, UB-4 и ее экипаж официально переводятся в состав императорского и королевского австро-венгерского флота и посему должны действовать под красно-бело-красным флагом его величества как субмарина U-9.

Причины этого приказа, столь унизительного и обидного для капитан-лейтенанта и его команды, крылись в туманных сферах высшей европейской политики, и находились тогда вне разумения простых моряков вроде нас. Если коротко, положение дел на сентябрь 1915 года было таково: хотя Италия находилась в состоянии войны с Австрией, с Германией формально сохранялся мир. Эта противоестественная ситуация серьезно осложняла действия растущего количества немецких подводных лодок, базирующихся на австрийские порты. Как им себя вести, если их атакуют итальянские корабли? И как быть, если им встретится конвой, составленный, допустим, из итальянских и французских судов? Едва ли стоило рассчитывать, что капитан итальянского эсминца, прежде чем напасть, вежливо постучит в крышу рулевой рубки и спросит, австрийцы ли внутри или немцы. Точно также, если немецкая субмарина торпедирует итальянский пароход, а сама потом погибнет, итальянцы в полном соответствии с международным правом повесят спасенных подводников за морское пиратство. Напрашивается мысль, что проблема урегулировалась бы, если Германия объявила войну Италии. Но мне сдается, у немцев и без того хватало врагов, поэтому нашлось обходное решение: немецкие лодки, действующие с австрийских баз, будут как бы переданы австрийцам с присвоением фальшивого австрийского номера и станут ходить, в случае нужды, под австрийским флагом. Во всем же остальном они останутся немецкими: руководствоваться приказами из Берлина, экипажи их сохранят немецкие мундиры и будут получать жалование и довольствие из казны германского флота. Единственным практическим уроном чести профессиональных немецких моряков оставалась необходимость нести флаг Австро-Венгрии, этой «труп-империи», как за глаза величали нашу державу союзники.

***

Вот так вышло, что поутру двадцать второго сентября, прежде чем UB-4, а теперь U-9 вышла на первое боевое дежурство, мы спустили немецкий военно-морской вымпел и подняли австрийский. Нашей задачей было ходить дозором вдоль берега вплоть до Корфу и топить суда, перевозящие припасы и подкрепления для итальянской армии в Албании.

В первые три дня складывалось впечатление, что целей для атак найдется прискорбно мало. Море у северного побережья Албании было пустым, если не считать английского крейсера класса «Уэймут», замеченного близ Дураццо на второй день, но слишком далеко, чтобы выпустить торпеду. Дел у меня практически не было, я только стоял вахту да пытался как мог исполнять обязанности номинального старшего офицера. Немцы были отлично выучены и исправно выполняли свой долг, но я все равно чувствовал, что им не нравится получать приказы от австро-чеха. Чувство расового превосходства сильно развилось в немцах еще до 1914 года, и было очевидно, что они считают неестественной ситуацию, когда германскими моряками командует славянин из нижестоящего флота. Мне кажется, британские матросы того времени воспринимали бы это примерно также, если бы их подчинили офицеру-полукровке из королевских индийских военно-морских сил. Мне не раз доводилось слышать, как они передразнивают мой акцент. Оставалась и проблема языка. Оба флота говорили по-немецки, но я вскоре обнаружил, что австрийский немецкий — вовсе не одно и тоже, что германский немецкий. Помню удивленное выражение, с которым они встретили мою команду «Sood lenzen», подразумевавшую осушить льяла машинного отделения при помощи помпы. Правильная формулировка, как мне сообщили, звучит «Bilge ausleeren». Но полно, мне было поручено не любить немцев, но освоиться с их подводной лодкой, а тут счастливая судьба свела меня со старшиной Леманном, уроженцем Эмдена. Тот принадлежал к доброжелательным людям, какие часто встречаются среди северо-германцев, и здорово просветил меня по части управления «окариной» в подводном положении, где ее единственный руль глубины и неподвижные носовые пластины выкидывают прихотливые штуки на низкой скорости. За пару дней в море я весьма неплохо обвыкся с лодкой. Единственным вопросом оставалось то, как поведет себя «UB-4», нанося удар. Или будучи под ударом. Ответ на него был получен сразу после девяти часов утра двадцать пятого сентября, милях в десяти от западной оконечности Корфу и в шести милях к югу от гористого острова Фано. Сменившись с вахты за час до того, я поднялся в рубку выкурить сигару. Впередсмотрящий заметил дымы на норд-весте. Фюрстнер рассматривал их некоторое время через бинокль, потом передал оптику мне, заметив, что «они», кто бы это ни были, направляются в нашу сторону. Я выразил мнение, что это могут быть три или четыре тихоходных судна, и что идут они в Санти-Кваранта на албанском берегу.

— Превосходно, — отозвался Фюрстнер. — Нырнем и подождем их.

Мы неспешно погрузились и легли на курс перехвата конвоя. Минут через двадцать Фюрстнер приказал поднять перископ. Электрическая лебедка завизжала, выбирая трос, и сверкающий бронзовый стержень бесшумно выехал из колодца в палубе. Командир припал глазом к окуляру и с видом надменной самоуверенности оглядел горизонт.

— Ага, все как я ожидал, — заявил он. — Двухтрубный лайнер и два парохода поменьше, в сопровождении эсминца.

— Предположения насчет национальности? — поинтересовался я.

— А какая разница? В этих водах может быть только враг, а если это нейтралы, то нечего им было сюда соваться. Я намерен атаковать. Кстати, можете взглянуть сами.

Я приник к перископу. Да, перед нами был итальянский военный корабль — миноносец класса «Спарвьеро», если точнее. Что до двухтрубного судна, то я был почти уверен, что узнал пакетбот «Ганимед» франко-алжирской линии. Из двух прочих один был небольшим грузовым транспортом, а второй — окрашенным в зеленую краску каботажным пароходом водоизмещением примерно в двести тонн. Флаг нес только миноносец. Конвой плелся в нашу сторону на неспешных шести узлах.

Послышался лай приказов — у немцев настоящий талант отдавать приказы лаем — и через несколько секунд команда уже заняла места по боевому расписанию. С кнопок запуска торпед на переборке центрального поста были убраны красные защитные колпачки. Фюрстнер стоял у перископа и с впечатляющим спокойствием управлял выходом лодки в атаку.

— Отлично, — заметил он. — Полагаю, стоит избрать целью эсминец. Оба аппарата, товьсь!

На минуту или две повисла мучительная тишина. Потом последовал приказ:

— Левый торпедный аппарат, пли!

Зашипел сжатый воздух. Когда торпеда вышла, UB-4 слегка вздрогнула. И тут:

— Gottverdammt! Уходим глубже!

Несколько секунд спустя над головами послышался безошибочно узнаваемый шум винтов, затем поблизости разорвались две или три бомбы. Как оказалось, наша торпеда первые секунд пять шла точно к цели, а потом затонула. «Итальянец» заметил ее след и повернул в расчете протаранить нас прежде, чем мы нырнем. Он промахнулся, но в течение следующего получаса нам пришлось оставаться на глубине в двадцать метров. За это время миноносец и двухтрубный пароход скрылись с места событий. Когда UB-4 всплыла на перископную глубину, заметить удалось лишь два меньших судна, которые после бегства эскорта развернулись и теперь полным ходом возвращались в Италию. Впереди шел пароход побольше — он делал примерно восемь узлов, из трубы его поднимался густой столб дыма, а за кормой на лине болталась шлюпка. Что до каботажника, тот отстал на добрую милю, явно не поспевая за товарищем.

Строго говоря, если следовать международному законодательству, нам полагалось всплыть и захватить пароходы в качестве призов, приняв предварительно меры безопасности в отношении пассажиров и команды. Фюрстнер воспротивился: по его словам, у нас есть полное право топить торговые суда без предупреждения, раз те являлись частью охраняемого конвоя. Факт, что эскорт исчез, его ничуть не смущал. В пароход побольше с дистанции четыреста метров была выпущена торпеда из аппарата правого борта, и двадцать секунд спустя мы были вознаграждены глухим гулом разрыва. Раздалось в высшей степени дисциплинированное «ура!». Фюрстнер жадно приник к перископу на минуту, потом отступил от него, очень довольный собой.

— Трусливый сброд, эти итальяшки, — заметил он. — Вы бы видели как они попрыгали в шлюпку, что буксировали за кормой! Макаронники обрезали конец и взялись за весла наверное еще до того, как торпеда попала в борт. Ну и образчик мореходного искусства, тянуть вот так шлюпку за собой! Меня удивляет как…

Договорить капитан-лейтенант не успел. А если и успел, то я конца фразы не услышал, потому как все затмили звезды, посыпавшиеся из глаз в тот миг, когда меня сбило с ног и шарахнуло через весь центральный пост. То был самый мощный взрыв, который довелось мне переживать, могучий удар, подобный столкновению двух планет. Я имел опыт залпов тридцатисантиметровых орудий линкора, а позже пережил сотни глубинных бомбардировок, но оглушительные звуки первых и вторых казались бумажными хлопушками в сравнении с жутким грохотом, обрушившимся на UB-4. Наверное, это стоило сравнить с взрывом вулкана Кракатау. У нас перехватило дух, уши заложило, а мозг превратился в студень, бултыхающийся внутри черепов, пока нас бросало внутри раскачивающейся, дергающейся субмарины. С переборок слетали приборы, свет погас и люди в ужасе заорали. Затем повисла зловещая тишина, и маленькая лодка выровнялась. Непроглядную тьму нарушали только вспышки коротких замыканий. Забулькала вода — это воздух с шипением вырывался из перебитых магистралей высокого давления. Только наш отважный электромотор гудел ровно, словно ничего не произошло.

Побитый и ошеломленный, я с трудом поднялся на ноги, весь мокрый от морской воды и машинного масла. Где-то на носу загорелся карманный фонарик. В его свете открылась сцена полного разрушения. Повсюду, из тысяч вылетевших заклепок и разошедшихся швов, внутрь корпуса с шипением врывались струйки воды. Она уже покрыла палубу, а в воздухе ощущался недобрый аромат хлора — это море добралось до аккумуляторов. Что до экипажа, то его разбросало повсюду. Люди выбирались из-под обломков и пытались встать. Жить UB-4 оставалось не больше нескольких минут.

— Где капитан? — крикнул я.

— Здесь, герр лейтенант! — послышался ответ.

Фюрстнера, с обильно кровоточащей раной на голове, извлекли из-под груды кислородных баллонов, свалившихся с ячеек на потолочной переборке.

— Быстро, готовимся покинуть корабль! — скомандовал я. — Нам немного осталось!

Я повернулся к Леманну, который снова забирался в кресло старшины погружений.

— Леманн, на поверхность. Продуть все цистерны — воздуха мы потеряли много, но быть может, плавучести еще хватить, чтобы подняться. Вы двое, лезьте в рулевую рубки и отдраивайте по моей команде люк. Потом выбирайтесь как можно скорее наружу и вытаскивайте остальных — у нас будет минута или две прежде чем лодка пойдет ко дну, и я не хочу, чтобы кто-то застрял в шахте!

— Лодка не слушается, герр лейтенант. Тяги руля глубины видимо перерезаны!

Я пробился сквозь обломки к панели с вентилями и открыл все воздушные. Трубопроводы были так сильно повреждены, что лишь малая часть воздуха попала в цистерны, но субмарина все-таки начала подниматься. Глубиномер, естественно, сломался, но пока я скидывал сапоги, готовясь плыть, то обратил внимание, что вода за смотровым иллюминатором рубки становится светлее. Члены команды стягивались в центральный пост. Они стаскивали бушлаты, готовые ринуться вверх по трапу как только мы всплывем и отдраим люк. Люди явно были напуганы, многие получили ранения, но дисциплина по-прежнему оставалась безупречной. Я снова выглянул в иллюминатор — уже почти поверхность.

— Эй, наверху, приготовиться открыть люк!

Тут глаза мои расширились при виде того как вся рулевая рубка смялась вдруг словно картонная гильза. Послышался отвратительный лязг, UB-4 содрогнулась и снова пошла вниз. Двое наверху закричали, потом воцарилась тишина. Рулевую рубку с силой рвануло из прочного корпуса. Киль чего-то, что таранило нас, проскрежетал над головами, а затем, когда лодку снова подкинуло вверх, в образовавшуюся в задней части надстройки широкую пробоину потоком хлынула зеленая вода. Она успела дойти нам почти до колен, прежде чем мы опомнились, а мощный треск и серия синих вспышек известили о том, что электрический мотор пал наконец смертью храбрых.

— Леманн! — завопил я, перекрывая шум воды. — Люк машинного отделения! Бога ради, отдрайте люк машинного отделения!

Двое парней налегли на упирающееся колесо, и люк открылся. Внутрь хлынула вода, но также и свет. Мы были на поверхности. Но явно ненадолго.

— Все наверх, живо!

Экипаж не нуждался в увещеваниях — матросы лезли по трапу так, словно на пятки им наступал сам дьявол. Вытащили Фюрстнера и других раненых. Через несколько секунд внизу оставались только я и Леманн. Вода доходила нам уже до пояса.

— Все вышли?

— Думаю да, герр лейтенант!

— Тогда идем, Леманн, медлить ни к чему. После вас.

Старшина ринулся вверх по трапу и выскочил в люк. Я изготовился следовать за ним, но что-то заставило меня помедлить и посветить фонариком вниз, в машинное отделение. Луч наткнулся на молоденького моториста. Оцепеневший от страха, тот цеплялся за поручень, а вода уже бурлила у него на уровне груди. Я пробился к нему и схватил за шиворот.

— Ну, иди же, тупой ублюдок! Давай!

В конце концов я кое-как оторвал его руки от поручня, и подобно мешку с мукой поволок к трапу. Но как только мы добрались до него, лодка начала тонуть. Я лез по ступенькам, таща за собой молодого немца, но едва мы добрались до шахты, крышка люка, открывающаяся вперед, вдруг захлопнулась. Свободной рукой я сражался с колесом замка, но впустую — оно было скользким от масла, а внутреннее пространство субмарины погрузилось в полную тьму. Я налег на крышку люка и стал толкать. Бесполезно — лодка погружалась, и давление воды запечатало люк. Через несколько секунд покрытая пеной вода дошла мне до шеи. Было как в маслобойке, до половины заполненной морской водой, дизельным топливом и хлором: невозможно ничего разглядеть, невозможно дышать, невозможно думать. Говорят, перед глазами тонущего проносится вся его жизнь. Со мной было не так — дикое смятение и рев воды, а посреди этого хаоса тихое, спокойное место и строгий, но добрый голос, удивительно похожий на голос моей няньки Ганнушки:

— Ну вот, юный господин Оттокар, вы хотели приключений, и нашли их. Теперь, боюсь, пришло время платить по счетам.

Я без особого успеха пытался вспомнить слова покаянной молитвы, потом стал с нетерпением ждать, когда все это кончится раз и навсегда. Последние пузырьки воздуха покинули легкие, и я сглотнул смесь соленой воды и солярки, потом пальцы мои соскользнули с трапа и все погрузилось во тьму.

Глава девятая

Прогулка на берег

Моя первая мысль, помнится, была такая: если это тот свет, то можно было бы пойти навстречу и не держать меня в приемной. Признаться честно, состояние напомнило во многих аспектах чувство, испытанное мной много лет назад перед уроком катехизиса в приходской церкви св. Иоанна Непомуцкого: я плыву невесомый, а надо мной чистейший голубой свод, с вкраплениями высоких белых облачков, которые мы в годы моей юности на парусных кораблях, называли «ангельскими пердунками». Но постепенно, отплевав морскую воду и отерев с глаз мазут, я сообразил, что встреча с создателем откладывается до лучших времен, а сам я, если быть точным, барахтаюсь в луже из масла и обломков посреди безмятежного покоя Ионического моря. Я прочистил залитые легкие и носовой проход, и вскоре подметил, что рядом колыхаются другие головы, а рука моя по-прежнему обхватывает грудь молодого моториста, спасенного с тонущей UB-4. Парень был жив, но до сих пор цепенел от ужаса. Размышляя потом о случившемся, я пришел к выводу, что когда корма погружающейся субмарины пошла вниз, сохранившийся в ней воздух образовал мощный пузырь, который открыл люк машинного отделения и выбросил нас на поверхность.

Но каким бы ни был механизм нашего спасения, отсрочка от гибели в пучине выглядела весьма кратковременной. Остров Мерлера лежал милях в четырех к норду, а до берега Корфу было по меньшей мере семь миль в направлении на зюйд-вест. Что до корабля, который протаранил нас при всплытии, так тот ушел уже на добрую милю. Одна из его шлюпок висела кверху дном на шлюп-балках и тащилась по воде.

Первая из покрытых мазутом голов, которую я узнал, принадлежала Леманну. Старшина подгреб ко мне.

— Как вы, герр лейтенант?

— Неплохо, спасибо, — отозвался я, отрыгнув изрядную порцию дизельного топлива. — Сколько наших выбралось?

— Здесь шестеро, включая вас и моториста. Еще вон там есть. Только не пойму, чем занимаются эти тупые ублюдки — похоже, дерутся за что-то.

И действительно, метрах в ста от нас в воде барахталась группка людей. Они орали друг на друга и махали руками, сражаясь за длинный обломок чего-то плавучего. Я приготовился плыть туда, ведь этот обломок мог помочь нам продержаться некоторое время. Я отпустил молодого моториста, но это вывело его из транса. Парень лихорадочно вцепился в меня.

— Умоляю, герр лейтенант! Я не умею плавать!

Я оглянулся. В паре метров от меня на волнах качалось одно из капковых сидений с подводной лодки. Я схватил его и сунул молодому моряку под мышки. Потом погреб к соседней группе.

То был мучительный труд. В меня попало слишком много хлора и мазута, да и правый бок, который я ушиб о колесо клапана, когда при столкновении меня зашвырнуло через весь центральный пост, начал болеть. Подплывая, я заметил, что море приняло грязновато-красный оттенок и покрыто обломками, состоящими по большей части из расщепленной древесины, да и было их слишком много, чтобы принадлежать одной UB-4. Тут и там, серебристыми животами кверху, покачивались рыбы.

Оказавшись наконец среди ссорящихся, я обнаружил, что дерутся они за шлюпку, полную по планшир водой, но остающуюся на поверхности. Бросилось в глаза и то, что большинство из них — не уцелевшие во время гибели UB-4, и даже не немцы — об этом свидетельствовали смуглая кожа и вьющиеся черные волосы. Драка шла беспорядочно, как и следует ожидать при борьбе двух фракций за обладание готовой затонуть шлюпкой. Обмен оскорблениями происходил на немецком и на том, что я опознал как сицилийский диалект итальянского.

— Эй, парни, какой ерундой вы тут страдаете? Что происходит?

Один из моряков повернулся ко мне.

— Это все итальянские свиньи, герр лейтенант. Они пытаются не дать нам цепляться за их шлюпку.

Я обогнул лодку и окликнул здешний народ по-итальянски. Было пятьдесят на пятьдесят, что мой венецианский вариант австро-итальянского не будет понят, но попробовать стоило.

— Доброе утро, друзья! Я лейтенант австрийского военно-морского флота. В чем дело?

Последовала короткая удивленная пауза, а потом меня накрыло потоком страстной и почти нечленораздельной итальянской речи. Но когда они немного поуспокоились, события минувшего получаса начали проясняться. Оказалось, что эти люди, общим числом двенадцать, все из одной семьи, представляли собой экипаж недавно потопленного UB-4 парохода «Джузеппина Бьянка» из Палермо. Итальянская армия зафрахтовала судно доставить груз инженерного снаряжения из Бари в Албанию. Предназначался он для саперов, строящих дорогу в горах. Перед самым отплытием власти велели погрузить на палубу ящики с восьмьюдесятью тоннами просроченного гелигнита для взрывных работ. Морякам идея не понравилась, особенно потому как взрывчатка была старая и опасная. Поэтому они решили буксировать за кормой шлюпку и прыгнуть в нее при первых признаках опасности. Судно бедолаги покинули в тот самый миг, когда в него попала торпеда с UB-4. Как раз когда мачты парохода скрылись под волнами, продолжали итальянцы — «бабах!» — и гигантский фонтан взметнулся метров на сто в небо, залил шлюпку, а их побросал за борт. Зеленый каботажник, следовавший позади, обогнул спасшихся и врезался в поврежденную «соттомарино аустриакко», пытавшуюся всплыть. Я спросил, почему каботажник не подобрал их.

— Нет-нет! — загалдели итальянцы. — На корабле забеспокоились и попытались спустить шлюпку, только та сорвалась, люди попадали в море и утонули.

Вот такой странный конец постиг UB-4: ничего не подозревающий хищник был погублен своей последней жертвой. Любопытная история, да только едва ли кто о ней узнает, если только мы не выберемся на берег в ближайшее время. Полузатопленная лодка представляла собой дряхлое, гнилое корыто метров семи в длину, однако оставалась единственным нашим шансом на спасение. Даже сейчас мне кажется, что нам следовало добраться до Корфу в расчете быть интернированными греческими властями. Я знал, что несколько месяцев назад итальянцы назначили награду за захваченным живым экипаж немецкой подводной лодки, и очень надеялся, что мы не станем таковым.

Я никогда не был мастаком по части дипломатии, но склонен считать, что водах близ Корфу, переплывая от одного борта шлюпки к другому, мне удалось провести весьма ловкие международные переговоры. С немцами, понятное дело, все было просто. Пусть еще минуту назад они не горели желанием сотрудничать с врагом, им даже в голову не пришло ослушаться приказа офицера, даже если этот офицер был таким же полузахлебнувшимся бедолагой, как и его подчиненные. Итальянцы представляли собой проблему потруднее. Мы потопили их корабль, они едва не взлетели на воздух, поэтому потребовалось немало доводов и призывов к здравому смыслу, прежде чем мне удалось убедить оппонентов, что мы все пойдем на дно, если вместе не вычерпаем воду из шлюпки. Таким образом, определенный консенсус был достигнут, и мы по очереди взялись махать дырявым эмалированным ведром, обнаруженным под банкой шлюпки. Работа была трудная, но минут через сорок лодка уже легко покачивалась на волнах. Единственным движителем выступило выловленное поблизости весло. Я примостил его на корме, свив уключину из троса, и мы принялись подбирать из воды уцелевших. В шлюпке стало тесновато: двенадцать итальянцев и одиннадцать человек из экипажа UB-4. Двое из нашей команды считались погибшими, будучи раздавленными в рулевой рубке. Еще двое числились пропавшими без вести. Эта цифра вскоре сократилась до одного человека, потому как мы наткнулись на телеграфиста, унтер-офицера  Зульцбаха. На нем по-прежнему была кожаная куртка подводника, плавал он лицом вниз.

— Как с ним быть, герр лейтенант? — спросил Леманн. — Как-то не хорошо бросать его тут.

— Нет, Леманн, у нас и для живых едва хватает места, — ответил я, поразмыслив. — Оставим как есть.

Вскоре мне предстояло пожалеть о своем решении.

В итоге нам удалось соорудить примитивный парус, использовав весло и брезент, обнаруженный в носовом ящике. Поднялся норд-вест, и около трех часов пополудни киль нашей шлюпки зашуршал по гальке в маленькой лесистой бухте на северном побережье Корфу. Мы жалкой шайкой выбрались на берег. Наши итальянские компаньоны затопали по тропе, уводящий в сосновый бор, в надежде найти деревню. Я же не спешил звать на помощь. Корфу принадлежал грекам, но до нас уже дошли сведения, что на острове размещены французские и итальянские войска, а ни с теми, ни с другими желания встречаться у меня не было. В любом случае, долгие прогулки нам не подходили: у Фюрстнера была трещина в черепе, несколько членов экипажа страдали от перелома костей. И мы были разуты, поскольку, готовясь покинуть корабль, сбросили сапоги. Нет, уж лучше подождать здесь и уничтожить знаки различия, после чего мы с Леманном вступим в контакт с греческими властями.

К счастью, у кого-то из наших в носке хранилась водонепроницаемая жестяная коробочка со спичками. Мы развели огонь из плавника и утесника, и принялись выворачивать карманы. В костер отправились все улики: расчетные книжки, удостоверения личности, ленты бескозырок, письма и бумажные деньги. Монеты и идентификационные жетоны полетели в море. Но проверяя одежду моряков, я пришел в ужас — на каждом предмете была оттиснута метка: «Marine Bekleidungsamt Kiel». И даже если снять все и спалить, лучше не станет, потому как стоило парням снять тельняшки, у большинства на груди и плечах обнаружились обширные татуировки агрессивно-патриотического содержания: немецкие военно-морские флаги, прусские орлы, портреты кайзера Вильгельма, выполненные готическим шрифтом девизы вроде «Preussens Gloria»,  «Gott straff England» и  «Deutschland über Alles»[29]. Не было никакого способа выдать их за австрийцев, разве что содрать кожу заживо.

Из мрачной задумчивости меня вывел Леманн.

— Гляньте-ка, герр лейтенант! Вон там, похоже итальянский миноносец, который мы упустили сегодня утром. — Его палец указывал в направлении моря.

Это и впрямь был миноносец типа «Спарвьеро», приближающийся к нам со стороны места, где затонула UB-4. Я приказал затушить костер. Похоже, корабль нас не заметил, потому как вскоре повернул к зюйду и скрылся из виду за мысом.

— Отлично, видимо, в ближайшее время нас не побеспокоят, — сказал я. — Идем, Леманн, обследуем немного окрестности. Где-то поблизости должна быть деревня, и если мы сумеем стащить рыбачью лодку, то, быть может, и домой доберемся. Мне не по нутру просидеть до конца войны в греческом лагере для интернированных.

— И мне тоже, — отозвался Леманн.

Я не обмолвился о риске угодить в лапы к итальянцам, но по поведению старшины чувствовал: тот отдает себе отчет, что плен может иметь для него более неприятные последствия, чем долгий срок за решеткой. Устроив как могли раненых, мы вдвоем тронулись в путь.

***

Вскоре мы вышли из леса и стали взбираться на поросший кустарником хребет, отделяющий бухту нашей высадки от соседней. Поодаль от моря параллельно берегу шла неровная тропа, а еще дальше виднелись поля и оливковые рощи. Но стоило нам добраться до вершины гребня, перед нам открылось зрелище, от которого захватило дух. Внизу, в каменистой бухточке, уткнувшись носом в пляж, стоял тот самый зеленый каботажник, который протаранил UB-4 пару часов назад. Из трубы вился легкий дымок, но в остальном не наблюдалось никаких признаков жизни, а шлюпка по-прежнему одиноко болталась на балках, наполовину торча из воды.

— Будь я проклят! — охнул Леманн. — Вот это удача! Как думаете, герр лейтенант, удастся нам столкнуть эту посудину с мели? Едва ли она крепко засела, да и прилив начинается. Глубины тут всего с полметра, но вдруг этого хватит?

— Пойдем и поглядим.

Мы спустились к бухте так быстро, насколько позволяли босые, кровоточащие ноги, и зашлепали по воде к носу корабля. Форштевень от столкновения с UB-4 был помят, но повреждения выглядели не слишком серьезными, а на мели судно явно сидело не крепко. Мы забрались на борт и наскоро осмотрелись. Огонь в топке тлел, но пара для вращения единственного винта не хватало. Мы пришли к выводу, что когда охваченная паникой команда оставила судно, оно описало большую циркуляцию вправо, и на последнем дыхании пара приткнулось к берегу в бухте. Каботажник принял несколько тонн воды вследствие столкновения с субмариной, но в остальном казался вполне пригодным для плавания. Нам оставалось погрузить на борт товарищей, развести огонь, дать машине полный назад, снимаясь с мели, а затем, энергично работая помпами, двинуть домой. План мог не сработать, но я предпочитал утонуть, чем видеть как моих немецких соратников вздергивают за пиратство. Но при любом раскладе, действовать надо быстро — итальянцы ушли больше часа назад, и наверняка уже подняли тревогу.

Мы спрыгнули за борт и зашлепали к берегу. Потом бегом помчались обратно к своим. Но едва достигнув опушки соснового бора, Леманн остановился резко, присел и сделал мне знак не шуметь. Кто-то шел по тропе нам навстречу. Мы укрылись за кустами и стали присматриваться. Это был дородный мужчина в потрепанном черном мундире, с винтовкой и патронташем через плечо. Один и тот же план пришел нам в голову одновременно. Мы дали ему пройти, потом подкрались сзади, бесшумно ступая босыми ногами, и кинулись на него. Последовала короткая потасовка и серия реплик, которые, надо полагать, содержали отборную матерщину. Когда возня закончилась и пыль улеглась, незнакомец оказался распростертым на земле лицом вниз, я сидел у него на плечах, а Леманн держал его на мушке. Толстяк запыхался и был крайне возмущен вероломным нападением, но когда я отпустил его, в драку не кинулся. Да и с какой стати — это был простой сельский жандарм, посланный вызнать про спасшихся от кораблекрушения на берегу.

Мы отвели грека в бухту, где ждали наши спутники. Допросить его оказалось непросто, но один из матросов UB-4 работал некогда в Пирее и немного говорил по-гречески, а сам жандарм разумел кое-как итальянский. Выяснилось, что он из рыбацкой деревушки Антикораксион, лежащей километрах в трех дальше по побережью. Некоторое время назад туда пришла группа итальянских моряков, которые сообщили, что их судно потопила подводная лодка, уцелевшие члены экипажа субмарины расположились на пляже. Как раз перед тем как ему выйти, продолжал жандарм, поступил телефонный звонок из штаб-квартиры жандармерии в Палеокастрице. Туда только что пришел итальянский миноносец, доставивший тело унтер-офицера немецкого подводного флота. Есть основания думать, что товарищи покойника высадились на берег, и начальник итальянского гарнизона очень хотел бы допросить их в связи с недавним нападением на итальянские корабли. Для поимки отряжаются войска, а ему, жандарму, тем временем поручили расследование дела со стороны греческого правительства.

Вот и приехали: итальянцам известно кто мы и, более или менее, где мы. Времени в обрез, быть может всего полчаса, а затем придут солдаты и возьмут нас в плен. Я-то сохранил свой идентификационный жетон австро-венгерского офицера, но немцы угодили в серьезный переплет, и это мягко выражаясь. Я насколько мог кратко познакомил экипаж UB-4 с ситуацией. К моему удивлению, парни не выказали особого стремления к бегству.

— Германия и Италия обе подписывали Гаагскую конвенцию, — заявил Фюрстнер в свойственном ему надменном, назидательном тоне. — И итальянцам придется рассматривать нас в качестве полноправных военнопленных. Более того, — тут он обвел взглядом нашу растрепанную, полуголую шайку, — они даже обязаны обеспечить нас нормальной одеждой.

Учитывая отчаянную ситуацию, этот самодовольный маленький спич раздражил меня так, что и не берусь описать — я почти вышел из себя.

— Тупоголовый прусский болван! — выпалил я. — Единственным предметом одежды, который тебе выдадут завтра поутру, будет туго повязанный на шее пеньковый воротник. Бога ради, придурок, очнись — Германия и Италия не воюют, и у макаронников есть полное право вздернуть всю вашу шайку за пиратство!

Эта вспышка вывела немцев из летаргии: на несколько секунд повисла тишина, потом послышался глухой ропот одобрения. Пять минут спустя мы все уже спешили по тропе к бухточке, наполовину таща Фюрстнера и других раненых, и волоча за собой греческого жандарма. Я хотел было его отпустить, но Леманн напомнил, что нам понадобится любой здоровый мужчина, чтобы работать на помпах каботажника. Начав взбираться на гребень, мы услышали вдалеке шум мотора. Я обернулся и заметил приближающееся облако пыли, километрах в двух. По дороге ехал грузовик.

— Леманн, итальянцы уже гонятся за нами, — сказал я. — Поднимайте всех на борт и разводите пары как можно скорее.

— А как же вы, герр лейтенант?

Я огляделся, и в голову мне пришла идея.

— Живо, дайте винтовку и патронташ. Я засяду на гребне хребта и задержу их на некоторое время. Если грузовик только один, то макаронников в нем всего с десяток. При удаче я смогу притормозить их на полчаса.

— А что потом?

— Чепуха. Австрийский жетон со мной, так что со мной будут обращаться как с военнопленным, не переживайте.

Должен признаться, я не был таким уверенным, каким хотел казаться. Однако взял ружье, патроны, пожал руку Леманну и стал продираться через кусты, тогда как старшина и остальные члены экипажа поспешили вниз, к невидимой с дороги бухточке. Запыхавшись, я добрался до гребня и залег среди валунов и зарослей полыни. Укрытие было первый сорт, и что еще лучше, представляло превосходный сектор обстрела подходов к бухте. Долго ждать не пришлось: грузовик загромыхал по дороге прямо подо мной. Я положил винтовку жандарма в расселину между двумя камнями и осмотрел оружие. И усмехнулся, обнаружив, что это австрийский «манлихер» образца 1888 года — точно такой же мне пришлось многие утомительные часы таскать на себе по плацу Военно-морской академии. Винтовка была грязная, в пятнах ржавчины, но затвор работал исправно, и в запасе у меня имелось двадцать пять патронов. Я опустился на землю и замер.

Да, судя по темно-зеленым мундирам, это были итальянцы — девять человек выпрыгнуло из кузова и побежало к бухте. Я понимал, что судьба моя в итоге будет зависеть от того, скольких я убью или раню, поэтому первый выстрел должен быть предупредительным. Тщательно прицелившись поверх головы переднего в строю, я нажал на спуск. Дыма, к счастью, не было — старые «манлихеры» создавались под черный порох, но к этому патроны были более современным. Солдаты помедлили и закрутили головами. Потом снова побежали вперед. Что же, думаю, предупреждению вы не вняли, так что пеняйте на себя. Я вложил в затвор патрон, прицелился и выстрелил. Ведущий пошатнулся и схватился за плечо. Остальные остановились и уставились на командира. Потом бросились искать укрытие в вереске. Залп протрещал в теплом вечернем воздухе как сухие палки под ногами. Несколько пуль просвистело у меня над головой, но итальянцы слабо представляли, где я прячусь, и особого желания уточнять тоже не проявляли. Раненый заковылял обратно к грузовику, остальные залегли где были. Похоже, ситуация обещала быть патовой до тех пор, пока враг не получит подкрепление и не пойдет на штурм гребня. Итальянцы ограничивались тем, что палили в мою сторону время от времени, я же стрелял всякий раз как из кустов выглядывала голова, а это случалось редко. Трудно было сказать, сколько так продлится, но итальянцы не знали о происходящем в бухте, и каждая минута помогала немцам развести пары и снять каботажник с мели.

Было как-то странно спокойно лежать там в лучах послеполуденного солнца, среди шныряющих вокруг меня ящерок, совершенно не догадывающихся о происходящей драме. То вполне могли быть последние минуты моей жизни — если дело дойдет до штурма, итальянцы едва ли станут миндальничать. Но как ни странно, это меня совсем не заботило. После чудесного спасения от гибели в подводной лодке несколько часов назад, смерть утратила, казалось, весь свой ужас.

Но вскоре реальность снова заявила о себе: по дороге ко мне приближались два клуба пыли. Я загнал очередной заряд, выждал, пока первый грузовик окажется на дистанции выстрела, и спустил курок. Щелк — и все! Я передернул затвор, выбросив патрон, вложил новый и опять нажал на собачку. Черт побери, снова осечка! Я открыл затвор и заглянул внутрь — заржавевший за годы небрежения боек сломался. Не оставалось ничего иного как ждать итальянцев и отбиваться ружьем как дубиной. Прошло, по моим прикидкам, около получаса — за это время немцы должны уже снять судно с мели. Тут за спиной послышался шорох кустов. Я повернулся, готовясь угостить нападающего добрым ударом приклада. Но вовремя сообразил, что передо мной немец, тот самый молодой моторист, которого я спас утром.

— Пожалуйста, герр лейтенант… Корабль на плаву и под парами. Я вас забрать пришел.

— Что значит забрать меня, балда? Тут внизу три грузовика итальянцев — мы и двух метров не успеем отплыть как из нас дуршлаг сделают.

— Нет, прошу вас, герр лейтенант! Я ведь специально за вами поднимался… У нас есть шанс!

Ладно, думаю, все равно, где погибать. И мы ушли, украдкой пробираясь вдоль гребня, пока пули свистели над нами или выбивали фонтанчики щебня. Как раз когда мы достигли края хребта над бухтой, воздух над нашими головами разорвало пулеметной очередью. Каким-то чудом нам удалось невредимыми скатиться на пляж. Каботажник был на плаву и дал свисток, когда мы бросились к шлюпке. Мы запрыгнули в нее и стали грести как одержимые, а первые итальянцы уже вышли к бухте. Пули со шлепками врезались в воду вокруг, пока мы приближались к судну, а одна расщепила планшир в том самом месте, где за секунду до этого находилась моя рука. Но мне думается, итальянцы слишком запыхались от бега, чтобы точно целиться. Шлюпка ткнулась в бок корабля, я ухитрился взобраться по канату и перевалить через фальшборт, а пули барабанили по стальным листам, обдавая нас брызгами расплавленного свинца. Я упал на палубу, потом привстал, втаскивая через поручни своего немецкого компаньона. Он проделал уже полпути, потом замер, и лицо его приняло озабоченное выражение, словно вспомнил, что забыл выключить газ, выходя из дому.

— Давай! — закричал я и высунулся сильнее, чтобы втащить парня на борт. Моторист закашлялся, потом вздрогнул слегка и отпустил канат. Я перегнулся и увидел как мой спаситель опускается на дно бухты, оставляя за собой расплывающийся кровавый след. Думаю, кости бедняги до сих пор там. Я так и не узнал его имени.

***

Каким-то образом нам удалось выбраться из бухты. Пули свистели вокруг и стучали по бортам, а мы с Леманном вели корабль, лежа на палубе у штурвала. И правильно поступили, потому как почти на самом выходе точно нацеленная пулеметная очередь разнесла нактоуз и штурвал в щепки. Нам пришлось рулить при помощи подвернувшегося под руку гаечного ключа, накинутого на ось штурвала.

Но минут через двадцать, когда мы вышли за пределы дальности винтовок, стрельба поутихла. Труба каботажника была изрешечена пулями, судно набирало воду через разошедшиеся швы в носу, но помпы пока справлялись, при условии, что два человека постоянно качали. Приближался вечер, поэтому в пути вдоль албанского побережья нас обещала укрыть темнота.

Рассвет следующего дня застал нас к югу от Дураццо, по-прежнему в зоне боевых действий и без угля. Нам пришлось отдирать палубный настил и кидать доски в топку. Примерно в шесть тридцать послышался крик впередсмотрящего:

— Четырехтрубное судно, пятнадцать градусов справа по борту!

Мы ждали, затаив дыхание, пока незнакомец сближался с нами. Как будет обидно, если наш дерзкий побег закончится провалом в последнюю минуту! Затем выдох облегчения — это был австрийский эсминец, на самом деле ничто иное как «Кайзеръегер» под командой моего старого приятеля по Военно-морской академии корветтенкапитана рыцаря фон Убальдини. Он собственной персоной стоял на мостике и окликнул нас через рупор:

— Эгей! Что за корабль?

— Итальянский каботажный пароход, название неизвестно, — ответил я, сложив ладони. — Идем с Корфу в Бокке, на борту тринадцать уцелевших после кораблекрушения членов команды кайзеровской германской субмарины UB-4, лейтенант австрийского флота и греческий жандарм.

Было очень приятно видеть как у старины Убальдини выпал из глаза монокль, когда я ступил на палубу «Кайзеръегера» — небритый, воняющий мазутом оборванец в рваном тельнике и брюках, покрытый сажей после долгой вахты в кочегарке.

— Du lieber Gott [30], Прохазка! — только и смог выдавить он. — Это и в самом деле ты?

***

«Кайзеръегер» отбуксировал нас в Каттаро, к почетной встрече. Фюрстнера отправили на госпитальный корабль, чинить череп. Операция прошла удачно. Позже капитан-лейтенант вернулся в Германию, получил под команду большую лодку и не вернулся с патрулирования к западу от Ирландии в 1917 г. Что до меня, то я получил германский железный крест Первого класса, и что еще важнее — заверенный печатью документ, подтверждающий мою способность командовать субмариной типа BI.

Единственной проблемой оставался греческий жандарм. Он сидел под замком в Каттаро, пока власти решали как с ним поступить. В газетах Антанты и нейтральных стран появилась информация, что мы перерезали бедолаге горло и выкинули за борт. Греческий посол в Вене вручил ноту протеста, а про-антантская фракция в греческом правительстве потребовала разрыва дипломатических отношений с Германией и Австрией. Наконец проблему разрешил мой старый товарищ рыцарь фон Трапп, командир U-14.  Уходя в очередное плавание, он взял грека с собой и высадил под покровом темноты на Корфу близ Антикораксиона. На деле жандарм не очень-то горел желанием возвращаться к жене и семерым ребятишкам, но в итоге Трапп уломал его, вручив в качестве подарка рюкзак с сигарами, шоколадом, коньяком и прочими сокровищами, добытыми U-14 во время предыдущего дозора.

— В конце концов, — сказал мне Трапп перед выходом в море, — если уж возвращаться из мертвых, так лучше первым классом.

Глава десятая

Везучая «тринадцатая»

После гибели UB-4 мне дали месячный отпуск: отчасти для восстановления, отчасти потому как обещанная мне «окарина» не была еще готова. Отпуск я провел в Вене, остановившись у тети Александры, старшей сестры моей покойной матушки, в ее квартире на Йозефгассе в Восьмом округе.

По наружным признакам пятнадцать месяцев войны не наложили особого отпечатка на нашу продуваемую всеми ветрами и не совсем на Дунае расположенную столицу. Да, повсюду встречались мужчины в полевых серых мундирах и голубой госпитальной одежде, а также женщины в черном. Да, плакаты призывали жертвовать в Красный Крест и подписываться на военный заем. Но в остальном вихрь, зародившийся в Балльхаусплац погожим вечером в июле предыдущего года обходил покуда Вену стороной. Витрины магазинов на Грабене выглядели такими же богатыми как и прежде, все также процветали кофейни, хотя от них и исходил теперь тошнотворный запах жженого ячменя и желудей. Только проницательный взгляд мог подметить, что под многими товарами значится пометка «эрзац» или «суррогат», эти предвестники грядущего убожества. Или что в хлебе содержится все больший процент крахмала и кукурузной муки, а все до единого предметы из меди или бронзы исчезли как по мановению волшебной палочки. Городские жители выглядели достаточно упитанными, хотя и уставшими от сверхурочной работы и стояния в очередях. Проститутки по-прежнему пробавлялись своим ремеслом на Кэрнтнерштрассе, хотя теперь их клиентура состояла по большей части из людей в форме. Что до театров, то те пользовались спросом как никогда — представления даже третьесортной оперетты или кабаре собирали столько народа, что раскупались даже стоячие места.

Должен признаться, впрочем, что все это мало поразило меня, потому как на третий день отпуска мне довелось посетить дом имперского парламента на Рингштрассе. Необычное для меня место, скажете вы. Но разумеется, рейхсрат там уже не располагался — это бесполезное собрание было распущено на время войны, а здание с огромной белой статуей опирающейся на копье Афины, работы Палласа, было приспособлено под госпиталь для раненых офицеров. Именно там, навещая товарищей погибшего брата Антона, я встретился с дальней знакомой —  графиней Елизаветой Братиану, которой был представлен минувшим летом в Будапеште. Встреча, пусть мимолетная, оказалась очень приятной, не только потому что Елизавета была удивительно милой, с ее нежным овалом лица, черными волосами и глубокими, темно-зелеными глазами, но также веселой и общительной женщиной, наделенной талантом обращаться к любому собеседнику так, что тот чувствовал себя самым важным человеком на свете. Уже в те короткие минуты мне она показалась вдвое более живой чем все мои прочие знакомые. Той встрече не суждено было быть последней. Я пригласил ее вечером в театр, не ожидая всерьез согласия, но к моему удивлению графиня грациозно улыбнулась и приняла приглашение. Кажется, мы смотрели «Польскую кровь» Недбаля в Карл-театре, но точно не помню — ходи там хоть сам архиепископ венский по канату, мне было бы все равно, потому как мысли мои были далеки от представления. Короче говоря, к концу моего отпуска мы обручились.

Сейчас это может показаться странным, но в свои двадцать один Елизавета была уже вдовой — одной из многих тысяч молодых женщин той эпохи, которым выпала судьба овдоветь, не побыв толком замужем. Она была дочерью мадьярско-румынского магната из Клаузенбурга, что в Трансильвании, но большую часть детства провела в Будапеште и в разъездах с родителями по Франции и Италии. Мать умерла от дифтерии, когда Елизавете исполнилось десять, а отец погиб в аварии, когда ей было двенадцать, оставив дочь и младшего сына на попечении родичей — семьи Келешвай из замка Келешвар, затерянного в лесах Трансильванских Альп. В те дни среди тамошней знати коренилась идея, что у девочек предназначение одно: выйти замуж и служить продолжению славной мадьярской нации. Так Елизавета в возрасте пятнадцати лет оказалась сосватана за князя Йено Эрленди. По всем меркам то была очень удачная партия: приемная дочь обедневшей трансильванской аристократической семьи породнилась с одной из богатейших и могущественных фамилий старой Венгрии, владевшей большей частью графства Дебрецен, а также имевшей паи во всех предприятиях, от угольных шахт до выращивания сахарной свеклы. Да и сам князь, если судить по фотографиям, был вполне под стать даже такой красавице как Елизавета: почти до неприличия привлекательный породистый мадьяр в роскошном мундире Двенадцатого королевского гонведского гусарского полка «Граф Кальноки» — в этом полку он служил капитаном.

Но Елизавета не хотела замуж. Она находила мадьярское аристократическое общество непроходимо скучным, а будущего супруга характеризовала, без обиняков, как страшного тупицу. «Он был так глуп, — говаривала Елизавета, — что будь глупей еще капельку, у него сердце не смогло бы биться». Бедняжка оттягивала бракосочетание несколько лет под разными предлогами, даже симулировала туберкулез, чтобы ее отправили в санаторий в Швейцарию. Но потом наступили июль 1914 года и всеобщая мобилизация. Обе семьи всполошились, Елизавету запихнули в поезд из Цюриха, и 1 августа в венской Фотивкирхе было спешно организовано венчание. Мобилизация превратилась в хаос, и медовый месяц закончился преждевременно, на следующее утро. Князь запрыгнул в автомобиль и укатил в Гьер, откуда его полку предстояло отправиться на польский фронт на неделю раньше намеченного срока. Война за Австрию для эскадрона князя началась на рассвете шестого августа, на русской границе близ Крашника, с нападения по узкой, углубленной дороге между таможенными столбами на пару госпитальных повозок на конной тяге. И закончилась там же, потому как «госпитальные повозки» оказались на поверку тачанками русского пулеметного взвода. Выяснилось это слишком поздно, чтобы поворачивать. Последовала короткая, но убедительная демонстрация полной беспомощности кавалерии перед лицом автоматического оружия. Единственный уцелевший гусар прихромал на австрийскую территорию к вечеру, таща на плече седло и изорванный и окровавленный ментик с меховой оторочкой.

Елизавета оставалась еще в Вене, когда узнала о своем вдовстве. Родня хотела увезти ее в Венгрию, но она, с присущей ей находчивостью, ускользнула, поступив работать медицинской сестрой. В те первые дни войны многие аристократки вызывались добровольно идти в сестры милосердия, но спустя пару месяцев усталость, запах крови и гангрены отбивали желание. Да только Елизавета была из другого теста: она выдержала все, и спустя год ее перевели в специальный отдел лицевых ранений под руководством профессора Киршбаума с медицинского факультета Венского университета. Возможно, окопная война способствовала непропорциональному количеству ран в голову, быть может, виной тому было развитие антисептики, благодаря которой человек, обреченный прежде на смерть, теперь оставался жить, чтобы полвека протянуть с отсутствующей нижней челюстью и изувеченной от глаз и ниже половиной лица, питаясь через трубочку. Так или иначе, летом 1915 года недостатка в пациентах у профессора и его ассистентов не наблюдалось. Медики пересаживали кожу и кости в попытке воссоздать искореженные физиономии раненых, потоками поступавших с полевых госпиталей Австрии и Германии.

Это был тяжелый труд для всех, и больше всего для сестринского персонала, которому приходилось кормить больных и поддерживать хоть какой-то оптимизм в молодых бедолагах, коих ожидали подчас года два болезненных операций, не гарантирующих в итоге положительного результата. Но Елизавета с работой справлялась превосходно. Она была не только умной, старательной медсестрой и отличным лингвистом, но и прирожденным утешителем страждущих. Как бы графиня не уставала, у нее всегда находилась минута посидеть с жутко изуродованным пациентом, без различия, обладатель ли это аристократической приставки «фон» или «цу» или шахтер из Силезии. Я спросил ее однажды, не боится ли она, что все пациенты влюбятся в нее.

— Они и влюбляются. — Елизавета вздохнула и опустила взгляд. — Знаю, это нечестно, но эта уловка помогает им идти на поправку, так что я могу поделать? Профессор говорит, что все медики отчасти артисты, хочется им этого или нет.

Мировая война стала проклятием для десятка миллионов, но подозреваю, что для многих она сделалась избавлением, распахнула двери, через которые человек, например эта представительница самой фанатичной, чванной и невежественной аристократии в Европе, получил шанс сбежать от предначертанной судьбы и начать новую жизнь. В бытность девочкой, по словам Елизаветы, Келешваи пришли в ужас, узнав про ее умение читать и писать. Зачем мадьярской аристократке нужна грамота, спрашивали они, если она уже унаследовала все необходимые знания с голубой кровью и родовым гербом? А теперь эта невероятная, волшебная молодая женщина всерьез строила планы изучать после войны медицину.

До сего дня не берусь представить, что могло заставить эту блестящую особу обратить внимание на простого морского офицера, выходца из чешских крестьян с одной стороны, и выродившейся польской шляхты с другой. Впрочем, это всегда так: с начала дней выбор Купидоном целей служит источником недоумения для умудренных опытом и рассудительных людей. Уж точно не мне жаловаться на сделанный ей выбор, и знаю только, что ни с кем нам не было так хорошо, как в обществе друг друга. О, я не был трепетным семнадцатилетним девственником, уверяю вас! У меня за плечами накопился опыт пятнадцати лет службы на море, и я вел активную жизнь на берегу, вовсю пользуясь преимуществами решительного, относительно приятной наружности молодого человека без связей, облаченного в красивый мундир и имеющего жалованье слишком маленькое, чтобы думать о женитьбе. Нет, моя личная жизнь не была сплошным разгулом с накладным носом сифилитика в конце, но я познал пусть если не сотни, то добрых несколько десятков женщин за прошедшие годы. Иные были мимолетной прихотью, другие — более долговременной страстью. За это время я научился ценить дам не только за физическую красоту, но за нежность и деликатность, за мягкость и врожденный здравый смысл, за свободу от постоянного стремления петушиться и что-то доказывать, свойственных сильному полу. Теперь же все переменилось: как будто все встречавшиеся мне прежде женщины были подготовкой к этой единственной. Быть может, чудесное избавление от гибели переменило меня сильнее, чем казалось. Я все также готов был отдать жизнь за императора и фатерланд, но впервые начал понимать, что долгом все не ограничивается — даже если я уйду в отставку контр-адмиралом году эдак в 1956, то без жены и детей после меня не останется ничего кроме пожелтевшей папки в архивах военного министерства, да надгробного камня на морском кладбище в Поле. Я начал подозревать, что за пределами императорского и королевского флота существует жизнь, а любовь — это нечто больше, чем ложиться в постель с женой торговца зерном или актриской из провинциального театра.

Отпуск мой закончился. Поцеловав на прощание Елизавету на вокзале Зюдбанхоф, я снова отправился в Полу. По прибытии выяснилось, что моя новенькая субмарина типа BI уж стоит готовая в сухом доке на Оливенинзель и ждет спуска на воду. А еще я с отчаянием узнал, что в результате воистину эпической цепочки недоразумений между Берлином и Веной единственным доступным для новой подводной лодки номером оказался тринадцатый. Ну, я никогда не был суеверным, но большинство моряков со Средиземного моря именно таковы. Вскоре до моих ушей стали доходить слухи, что в припортовых кафе Полы уже делают ставки на то, как долго протянут новая субмарина и ее экипаж.

***

Пророчества едва не сбылись одной ноябрьской ночью близ Будуа. Ярко светила луна, холодный ветер дул с вершин Черногории, уже покрытых шапками зимнего снега. Мы лежали в миле от берега, подзаряжая батареи. Мне кажется, я упоминал уже, что подзарядка аккумуляторов — рискованное предприятие для подводной лодки с одним двигателем. В теории, возможно заряжаться на ходу, соединив дизель с валом винта посредством электромотора. Но на практике наш шестидесятисильный малютка не справлялся, и мы вскоре убедились, что меньшим злом будет остановиться, едва высунув из воды палубу, на пару часов, и использовать всю энергию дизеля, закачивая амперы в банки аккумуляторов.

Я предусмотрительно окрасил рубку U-13  волнообразными полосами, чтобы затруднить обнаружение, но все равно облегченно выдыхал, когда стрелка амперметра указывала на «Vollgeladen»[31] и мы могли снова дать ход. Главную надежду я возлагал на то, что мы укрыты в лунной тени высоких утесов Будуа… Внезапно метрах в пятистах справа по борту что-то плеснуло. Дельфин, подумал я, и застыл в ужасе: прямо к нам по воде тянулась фосфоресцирующая линия. Не было смысла объявлять тревогу, поскольку требовалось по меньшей мере полминуты на то, чтобы переключить вал и дать ход. Оставалось только зажмурить глаза и ждать полета на небо. Но взрыва не произошло — послышались только глухой стук, да испуганные крики снизу. Затем раздался скрежет, это торпеда протиснулась у нас под килем, с шипением тысячи змей выпрыгнула на поверхность с противоположной стороны, а затем плюхнулась снова в море и продолжила бесцельный бег во тьму. На трясущихся, как из студня, ногах, я спустился из рубки и обнаружил, что за исключением большой зазубрины в прочном корпусе и нескольких сорванных заклепок U-13 не претерпела иного ущерба. Армейский патруль обнаружил наутро ту торпеду на берегу близ мыса Платамоне. На ней стояло клеймо тулонского военно-морского арсенала, а внутри оказался бракованный взрыватель — сам он сработал, но вызвать детонацию боезаряда не смог. С тех пор разговоры про неудачи прекратились — на деле через пару месяцев наша лодка стала известна под прозвищем «der glückliche Dreizehner» — «везучая Тринадцатая».

И дело не только в везении. Боевые возможности U-13 существенно усилились благодаря установке, в дополнение к нашему 8-мм пулемету «Шварцлозе», настоящего артиллерийского орудия. То была 47 мм пушка, снятая со старого броненосца. Она размещалась на постаменте на полубаке и обслуживалась двумя канонирами, располагавшимися на хлипкой стальной платформе из двух стальных пластин. Поначалу ценность орудия казалась чисто символической, потому как снаряды его весили едва ли килограмм, но в течение последующих месяцев пушка не раз приходилось очень кстати.

***

Зимой 1915-1916 гг. на нашу долю выпала куча работы у берегов Черногории и Албании. Силы Центрального блока сломили Сербию, и сербская армия, а вместе с ней толпы гражданских, переживала то, что станет одним из самых ужасных эпизодов даже на фоне этой бесчеловечной войны — массовый переход пешком через Балканы в разгар зимы. Предположительно, выступило около трехсот тысяч. Побережья Албании два месяца спустя достигло едва пятьдесят. С прочими покончили голод, холод, тиф и истощение, и многие годы спустя среди жутких скал перевала Дрина грудами валялись черепа и кости. Остатки сербской армии представляли собой такое жалкое зрелище, что главнокомандующий нашим флотом адмирал Гаус отдал приказ не топить корабли, перевозящие этих несчастных солдат на Корфу. Я бы и без приказа не стал. Сербы тащили с собой тысячи австрийских пленных, а во мне до сих пор теплилась надежда, что мой брат Антон, пропавший без вести в Сербии в августе 1914, может числиться среди них.

Уничтожение Сербии открывало перед Австрией множество новых возможностей на Балканах. Горное королевство Черногория просило мира, поэтому мысли Вены начали поворачиваться в сторону Албании — неплохо было бы аннексировать ее вместе с Черногорией по завершении войны. Бедная старая Австрия — даже в пору заката она все еще придерживалась привычки, сделавшей ее некогда великой, и норовила сцапать какое-нибудь королевство или провинцию, пока другие великие державы зазевались. Сейчас такое ее поведение кажется смешным и нелепым — это как если бы престарелый карманник, лежа на смертном одре, норовил бы утянуть часы у священника, читающего над ним отходную. Но пробудившийся у Монархии интерес к Албании означал, что нам придется доскональным образом изучить береговую линию этой дикой, отсталой страны.

***

«Kreuzung vor Albanien»…[32] Сколь о многом говорит для меня эта лаконичная запись в судовом журнале! Я до сего дня способен перечислить береговые ориентиры этого пустынного края — монотонная литания[33]  под аккомпанемент тарахтения четырехцилиндрового дизеля: Сан-Джованни, устье Дрины, мыс Родони, мыс Пали, Дураццо, мыс Лаги, устье Скумбини, бухта Караваста, устье Семани, Сасено и мыс Лингетта. Я до сих пор ощущаю гнилостный запах болот, который доносил до нас ветер, слышу хлопанье крыльев дичи, облаками вздымавшейся в небо при каждом выстреле, вижу маячащую в отдалении череду серо-бурых, разъеденных эрозией гор, напоминающих стертые зубы.

У нас сложилось вскоре мнение, что если Вене, Риму или еще кому-то нужна эта угнетаемая нищетой страна, то милости просим. Единственными более-менее крупными городами были Дураццо на севере и Валона на юге. Валону мне видеть не приходилось, но если она похожа на Дураццо, то много я не потерял. Дураццо даже и не город вовсе, скорее разросшаяся рыбацкая деревня, состоящая из старых венецианских домов, примостившихся в окрестностях турецкой крепости. Что до других прибрежных поселений, так те представляли собой не более чем кучку глинобитных хижин, населенных десятком-другим страдающих от малярии рыбаков. Последние представляли собой то ли выродившихся итальянцев, то ли выродившихся греков, не знаю, но что выродившихся, это точно. В одной из таких деревушек, помнится, обитали негры — потомки кровосмесительных браков спасшихся с потерпевшего в восемнадцатом веке крушение невольничьего корабля.

Да и как ожидать иного? У Албании не было экономики, кроме разбоя, не было путей сообщения — единственный километр железной дороги построила итальянская компания, чтобы перевозить алюминиевую руду в Валону. Одной из поставленных нам задач значилось останавливать и досматривать грузовые суда, следующие вдоль албанского побережья. Политическая ситуация была чрезвычайно запутанной: часть страны оккупировали войска Антанты, другие районы находились под номинальным сюзеренитетом склонных к Австрии разбойных вождей. На практике выяснилось, что провести грань между союзным и вражеским судоходством весьма непросто. Каботажник, остановленный выстрелом поперек курса, как правило являл собой парусный трабакколо в несколько тонн водоизмещения, без флага, документов, без четкого представления, к чьей стороне он принадлежит. А зачастую и вообще не знающий, что это за стороны. Перевозили эти суденышки грузы, известные еще Гомеру: пару дюжин головок вонючего сыра, изюм, сушеную рыбу, пустые мешки, оливки или ядовитое местное вино — один раз, честью клянусь, оно было заключено в глиняные амфоры. Обычно мы отпускали албанцев без ущерба: к.у.к. Кригсмарине могли быть самым маленьким среди великих держав флотом, но мы были фирмой серьезной, и не отнимали последний грош у нищего. Единственной поблажкой, которой мы требовали взамен, было поставить U-13 рядом и использовать трабакколо как прикрытие на время зарядки аккумуляторов.

Частенько в течение этих месяцев нам приходилось доставлять на побережье Албании тайных агентов: шпионов, курьеров, саботажников, эмиссаров к враждующим внутри страны фракциям. Естественно, не нам было лезть в дела этих высоких особ. Некоторые являлись политическими эмигрантами из Албании, которые не могли с нами разговаривать, иные — офицерами австрийской разведки. Те разговаривать не хотели. Нашей задачей было посадить их на борт в Бокке, пойти на юг к указанной точке, затем перевезти на берег в нашем крошечном, неустойчивом ялике. Тем не менее, у нас создалось впечатление, что тамошнее население куда менее склонно к Австрии, чем считают в Вене, потому как почти никто из тех, за кем мы приплывали забрать обратно, не вернулся. Большинство остались призрачными фигурами, но один накрепко засел в моей памяти — профессор Арпад, граф Гьенгьеш де Располата и Наджифутак.

Познакомились мы дождливым декабрьским вечером на пирсе в Гьеновиче, в заливе Каттаро. U-13 принимала топливо и припасы для пятидневного рейда к устью Скумбини. Внезапно приказ изменили: нам следовало доставить очень важного политического эмиссара и его телохранителя в одно место на северной стороне мыса Лаги, поболтаться близ берега, и трое суток спустя подобрать этих пассажиров на том же самом месте.

Я понятия не имел о личностях этих агентов, поэтому был изрядно удивлен. Я, в перепачканной робе, наблюдал за закачкой мазута. Тут на причале остановился штабной автомобиль и из него вышли два персонажа, уместных скорее на сцене Венского театра. Экипаж мой был поражен не меньше: все до единого матросы побросали работу и уставились, разинув рот, на диковинное представление.

Один из вновь прибывших, явно главный из двоих, был человеком миниатюрным, с гибкой, почти девичьей фигурой, темно-карими глазами, ослепительной улыбкой из-под густых усов и шевелюрой из курчавых черных волос. Наряд его просто не поддается описанию — это была смесь венской оперетты со всеми иллюстрациями из всех книг о путешествиях, которые мне приходилось читать: папаха с плюмажем из павлиньих перьев, зеленый плащ с высоким воротником, кушак, за которые понатыканы кинжалы и пистолеты, штаны в синюю полоску и красные сафьяновые сапоги. Но если кому вздумалось бы засмеяться, за спиной у этого чучела маячил субъект, по сравнению с которым даже наш бывший цирковой силач Григорович казался недоразвитым юнцом. То был тяжеловесный как глыба, волосатый великан, одетый в жилетку из козьей шкуры, точнее, из четырех или пяти шкур, если судить по виду, в белой тюбетейке и серых шароварах, ниспадающих на кожаные туфли без задников. У него за поясом тоже имелся небольшой арсенал, и мне показалось, что в отличие от хозяина, у этого парня оружие служит не только для украшения. Однако лицо у него впечатляло посильнее любого количества стволов. Это было нечто, грубо вырубленное из дуба с двумя сверкающими как угли черными глазами, посаженными близ громадного носа, крючковатого как орлиный клюв — носа столь огромного, что трудно представить, как удавалось его обладателю смотреть вперед сразу обоими глазами. Две эти живописные фигуры сопровождал, держась несколько поодаль, смущенный молодой офицер.

Команда моя наконец спохватилась, вытянулась по стойке «смирно» и взяла под козырек. Нас представили, весьма скомкано, потому как у меня создалось впечатление, что штабной офицер торопится сбыть своих подопечных с рук.

— Герр граф-профессор, разрешите представить вам линиеншиффслейтенанта Отто Прохазку, капитана U-13. Герр шиффслейтенант, это герр профессор Гьонгьеш и его слуга Ахмед.

Без долгих предисловий, не дав мне опомниться, граф профессор шагнул вперед с лучезарной улыбкой, раскинул унизанные перстнями руки и тепло обнял, запечатлев на моей похолодевшей щеке поцелуй. В ноздри мне ударил какой-то странный аромат. Матросы ошарашенно смотрели.

— Ах, дорогой мой герр лейтенант, как я рад познакомиться с вами и вашими бравыми моряками! Не сомневаюсь, плавание будет приятным… Однако, — тут он поворотился в сторону причаленной к пирсу U-13, — я вынужден признать, что ваша лодка выглядит куда меньшей по размеру, чем меня уверяли. Впрочем, Наполеон путешествовал с Корсики в весельной шлюпке, разве не так?

На последний вопрос ответить я не мог, и только растерянно пригласил гостя пройти на борт, и как завороженный смотрел на маячащего за ним минотавра. Граф-профессор заметил это и снова расплылся в улыбке.

— Да-да, это мой телохранитель Ахмед, который сопровождает меня в этой важной поездке.

— Здрасьте, Ахмед, — выдавил я, не уверенный на каком из языков (если вообще на каком-либо) разговаривает это животное. — Надеюсь, плавание будет приятным, если погода не подведет.

Ахмед смерил меня не выражающим даже проблеска эмоций взглядом, потом повернулся и сплюнул в воду рядом с причалом, отчего получился всплеск как от винтовочной пули.

— О, простите его, — проворковал граф. — Он магометанин, и должен очистить рот после разговора с неверным.

— Но он ведь не сказал ни слова!

— Знаю. Несколько лет назад ему отрезали язык.

Вероятно, в наказание за попытку вести светскую беседу о погоде с последователем ислама, двухдневный переход к мысу Лаги получился одним из самых отвратительных в моей жизни. Едва мы миновали Дураццо, с норд-веста налетел свирепый шторм. Высаживать пассажиров в такую погоду не было возможности, да и U-13 не слишком хорошо переносит такие бури. В итоге мы нырнули на пятнадцать метров в расчете избежать коротких, злых волн и проливного дождя. Но даже на этой глубине нас кидало и раскачивало самым неприятным образом. Все промокло насквозь, было холодно, приготовить ничего нельзя. Впрочем, после нескольких часов такой качки аппетит пропал напрочь, потому как мы все до единого стали жертвой морской болезни. Вскоре дурно пахнущее эмалированное ведро заходило по кругу как гнусное подобие общего причастия. Но поспевало оно не всегда вовремя.

Скверное дельце, нет спора, но подобные вещи были привычны подводникам тех дней. Что делало положение совершенно невыносимым, так это присутствие наших пассажиров. Тошнотворная болтанка вроде никак не действовала на Ахмеда. Тот только сидел неподвижно, занимая почти целую койку в крошечной офицерской каюте, глядел прямо перед собой, а промокший козий жилет исполнял партию баса в ансамбле ароматов, наполнявших наш несчастный кораблик. Граф, напротив, не умолкал ни на минуту. Сам не подверженный морской болезни и безразличный к страданиям окружающих, он без устали, бесконечно, одержимо трещал о своей собственной необыкновенной персоне, о своем характере, связях, достижениях. И все это на шепелявом, гортанном мадьярском немецком, особенно ненавистном мне, признаюсь, потому как в нем я улавливал эхо дорогого сердцу акцента Елизаветы. Я нес вахту в центральном посту и получил небольшую передышку, хотя однажды граф зашел и туда, чтобы дать несколько ценных советов по управлению лодкой. Потом наступило время Белы Месароша, и за всю карьеру морского офицера я не видел никого, кто быстрее бы заявил о готовности к службе, чем он, бледный и трясущийся после четырехчасового отрезка в обществе графа и слуги. Протиснувшись мимо меня по узкому проходу, Месарош с чувством хлопнул себя по лбу, закатил глаза и прошептал: «Кристус Мария!». Наступил мой черед переживать обстрел тяжелой артиллерии, и я сел, больной и вымотанный до предела, на койку напротив графа и Ахмеда.

Как выяснялось, профессор граф Гьенгьеш — самый выдающийся из современных этнографов, археологов и первооткрывателей, вознамерился теперь, с благословения Вены, не больше не меньше как взойти на трон Албании. Для этой позиции граф, по его словам, подходит как никто другой благодаря доскональному знанию сей несчастной страны, несравненному дару завоевывать расположение туземцев и совершенному владению разговорным и литературным албанским — одним из двадцати семи языков, которые он, опять же по его утверждению, знает в совершенстве. Короче говоря, это был человек, везде побывавший, всего достигший и находящийся на дружеской ноге (как граф сам заметил в разговоре с королем датским в прошлом месяце) абсолютно со всеми, кто что-то значит в этом мире. Еще я узнал, что передо мной выдающийся писатель — в году эдак 1910 он выпустил эпохальную книгу, в которой убедительно доказал, что мадьяры вовсе не мелкое тюркское племя, случайно осевшее в Центральное Европе, но основатели всех величайших цивилизаций мира, включая культуры Латинской Америки. В общем и целом, мне довелось пережить один из самых памятных кошмаров за всю жизнь — это походило на поездку в запертом купе с сумасшедшим. Причем с сумасшедшим, наделенным раздражающей привычкой придавать вес своим бесконечным выкладкам, наклоняясь ближе и кладя мне руку на бедро… Минуты тянулись как недели и разнообразились только приступами тошноты, когда лодка раскачивалась особенно резко или когда до меня докатывалась очередная волна зловония от жилетки Ахмеда. Граф, похоже, вовсе не замечал моих страданий, и когда меня в очередной раз выворачивало наизнанку, назидательно замечал: вот что бывает, когда сухопутные люди, вроде чехов, пытаются стать моряками. Наконец, после четырех часов отсидки, я извинился и отбыл на вахту, а граф как раз убеждал меня, что имя Аристотель происходит от искаженного мадьярского Хари Стотул.

— Надоедливый тип, да? — любезно осведомился фрегаттенлейтенант Месарош, когда я вполз в центральный пост.

— Бога ради, Месарош, сделайте что-нибудь! — простонал я. — Он же из вашего чокнутого племени. За что свалилась на мою голову кара содержать плавучий сумасшедший дом для перелетных венгров?

— Не переживайте, я все улажу. Это легко, если знаешь как.

С этими словами фрегаттенлейтенант направился в офицерскую каюту и занял место напротив двух пассажиров. И минут пять спустя мне доставило немалое удовольствие наблюдать как Ахмед, без всякого предупреждения, вдруг наклонился и изверг на колени щедрую порцию рвоты.

Наконец шторм выдохся, и мы вернулись к точке, назначенной для высадки графа и Ахмеда. Наше облегчение избавиться от этой парочки умерялось только мыслью о том, что трое суток спустя нам предстоит подобрать ее. Перед тем как спуститься в ялик профессор еще раз расцеловал меня и заверил, что скоро пришлет мне приглашение занять пост адмиралиссимуса албанского флота. Потом они с Ахмедом растворились во тьме, предоставив мне утихомиривать возмущенного механика, которого граф шлепнул по заду, пока поднимался по трапу в рубку.

Когда три ночи спустя мы вернулись, чтобы забрать пассажиров, огней на берегу не было. Мне не улыбалась идея долго околачиваться тут в темноте, поэтому я стал искать добровольца, который сплавал бы и проверил, ждут ли нас. Григорович вызвался прежде, чем кто-либо другой успел открыть рот — наш великан-черногорец всегда был готов к любому отчаянному приключению. Он попробовал на палец острие ножа, театральным жестом сунул клинок обратно в ножны, потом взгромоздился в ялик, заняв его полностью, как бык корыто. На рулевой рубке установили треногу с пулеметом, на всякий случай приготовили прожектор. Минут через десять напряженного ожидания мы услышали доносящийся из темноты тихий плеск весел, затем мягкий стук — это наша парусиновая шлюпчонка ударилась о борт U-13.

Григорович взобрался на палубу и взял под козырек.

— Честь имею доложить, герр коммандант, — хриплым шепотом доложил он. — Никого не нашел, только вот это лежало на камне.

Он вручил мне что-то, завернутое в мокрый листок бумаги. Я отнес находку в центральный пост и развернул. На штурманский стол выпали два комка размером со сливу. На первый взгляд они выглядели как почки ягненка, только были светлее. На заляпанной кровью бумаге имелась грубо нацарапанная синим карандашом надпись:

«Австрийские свиньи! Если вам нужно то, что еще осталось от вашего «короля», приходите и заберите!

***

Если отбросить подобные мелкие неприятности, 1916 год начался для нас вполне удачно. На третий день нового года нам на свое несчастье подвернулся близ Валоны французский эсминец. Мы второй день крейсировали у побережья Албании с задачей препятствовать конвоям, переправляющих из Италии солдат. После полудня мы находились в восьми милях от берега, к северо-западу от двухгорбого острова Сасено, на подходах в Валоне. Светило бледное солнце, волнение едва ощущалось, но с гор дул холодный ветер, и время от времени море заволакивала пелена ледяной измороси. Около 14.30 впередсмотрящие заметили дымы на западе. Вскоре показались верхушки мачт: по меньшей мере пять кораблей направлялись прямо на нас. Я дал сигнал к погружению, и через пять минут уже обозревал цели в перископ. Конвой состоял из двухтрубного лайнера с серым корпусом, водоизмещением примерно в восемь тысяч тонн, и четырех транспортов с эскортом из двух эсминцев. Когда дистанция уменьшилась, я смог повнимательнее рассмотреть военные корабли. Один эсминец был итальянским, типа «Нембо». Второй — безошибочно французской постройки, с двумя парами тонких, высоких труб, разбитых попарно.

Крышки торпедных аппаратов открыли, а переносные кнопки огня подвесили перед перископом. Последние были моей разработкой, и сделаны за мой счет: пара кнопок, соединенных проводом с аппаратом, чтобы я мог целиться и выпускать торпеды сам, не теряя драгоценные секунды на передачу приказа.

Я поднял перископ и огляделся. Теперь от левой скулы лайнера нас отделяло метров пятьсот. Судя по буруну, шел он на скорости около двенадцати узлов, и явно осуществлял перевозку войск, поскольку поручни облепляла толпа одетых в темно-зеленые мундиры итальянских пехотинцев. Я опустил перископ и повернул лодку на двадцать пять градусов влево, ложась на боевой курс. Дистанция уменьшилась до четырехсот метров. Я снова поднял перископ, прицелился и как только счел угол упреждения верным, нажал кнопку запуска правой торпеды. Перед перископом заплясали пузыри воздуха. Я отсчитал до пяти — важно не выпускать обе торпеды слишком быстро друг за другом, — но едва собрался нажать «пуск» для аппарата левого борта, как море вспенилось фонтанами брызг. Итальянцы заметили перископ принялись палить по нам из винтовок. Я проворно опустил оптику — труба перископа была не толще рукоятки метлы, а дистанция превышала триста метров, но с учетом доброй тысячи стрелков, опустошающих магазины, чисто математическая вероятность попадания была весьма велика. Перископ на U-13 только один — выведи его из строя, и мы ослепли.

Мы считали и ждали, но взрыва не последовало — торпеда прошла мимо. Проведя лодку под строем конвоя на глубине пятнадцати метров, я подвсплыл через пару минут с другой стороны. Создавалось впечатление, что моральный эффект получился не менее сокрушительным, чем попадание. Конвой рассыпался, два грузовых парохода в спешке столкнулись. Они вальсировали, как пара совокупляющихся скорпионов. Я подумывал выпустить в них оставшуюся торпеду, когда в поле зрения всплыла цель получше — французский эсминец проносился мимо на добрых двадцати узлах, пыхая дымом из своих веретенообразных труб. Не берусь сказать, руководил ли мной инстинкт — делать расчеты дистанции, угла и скорости времени не было уж точно. Я просто надавил кнопку, увидел как торпеда начала бег, после чего ушел глубже, не ожидая ничего особенного. То был, как это называется, выстрел наудачу, поэтому никто не удивился сильнее меня, когда спустя секунд десять или около того лодку встряхнуло от взрыва торпеды. Экипаж разразился криками, я же вышел из-за перископа скромно улыбаясь и делая вид, что так и было задумано. Минуты через две мы поднялись посмотреть, на время как раз достаточное, чтобы я полюбовался на «француза» — тот стоял в облаке дыма и пара, и уже значительно осел на корму. Потом мы опустились на двадцать метров, и вовремя, потому как несколько секунд спустя послышался шум винтов, и глубинная бомба разорвалась достаточно близко, чтобы разлетелись стекла двух фонарей, а гирокомпас вышел из строя. Следующие пять минут экипаж был занят тем, что осушал правый аппарат и загружал в него нашу единственную запасную торпеду. Но к моменту, когда мы вновь обрели боеготовность, от кораблей конвоя остались только размытые силуэты на темнеющем горизонте, деревянные обломки, несколько мешков с углем и спасательный жилет. По мере угасания дня ледяные шквалы усиливались, поэтому мы развернулись и пошли домой.

До Бокке мы добрались назавтра к полудню, и были встречены новостью, что один из наших гидропланов видел, как некий французский эсминец затонул накануне вечером во время попытки дотащить его на буксире до Бриндизи. Во время войны я так и не узнал, как назывался корабль, а после восемнадцатого года у меня других забот было по горло. Но несколько недель назад мой юный друг Кевин Скалли посетил справочную библиотеку в Суонси и сделал несколько выписок насчет французских кораблей. Выяснилось, что эсминец «Турко», 530 тонн, был потоплен подводной лодкой в южной Адриатике 3 января 1916 г. Полагаю, это был мой.

По приходу в Каттаро нас построили на борту дивизионного флагмана, где нас поздравил с победой эрцгерцог Фердинанд Сальватор, главнокомандующий балканской группой войск, который оказался с визитом в Бокке.

— Прохазка? Как понимаю, вы чех?

Я задумался на миг. Да, родился я чехом, но пятнадцать лет был австрийским офицером, а это значит, не имел национальности. Однако эрцгерцога, похоже, национальный вопрос сильно интересовал, да и противоречить члену императорской фамилии неблагоразумно.

— Да, ваше императорское высочество. Честь имею доложить, что я чех, но офицер дома Австрии.

Впечатление создавалось такое, что этот слегка нестандартный ответ замкнул два проводка в голове у эрцгерцога. По лицу его промелькнуло выражение тревоги, но лишь на мгновение.

— Ага, ясно… Очень хорошо, э-э… Замечательно. А теперь скажите, как давно вы чех?

— Ну, ваше императорское высочество… Если честно, то с рождения.

— С рождения, говорите? Удивительно, просто необычайно. А не подскажете, когда вы решили им стать?

Тут нить разговора начала от меня ускользать.

— Хм… Я… Ну, вообще-то за меня решение принимали родители, ваше императорское высочество.

— Родители? Превосходно! Чудесно! И как они поживают?

— Честь имею доложить, что батюшка мой в весьма добром здравии, а вот матушка в одна тысяча девятьсот втором скончалась.

— В тысяча девятьсот втором? Восхитительно, рад это слышать! Так, Покорны, передайте ей мои соболезнования и пожелание скорейшего выздоровления!

Эрцгерцог и его адъютант, генерал Герман Штольп фон Клобучар, несколько позже погрузились вместе с нами на U-13. Эрцгерцог был очень впечатлен, адъютант — куда менее. Он ответ меня в сторонку, возбужденно постукивая хлыстом по полам шинели.

— Герр лейтенант, — пророкотал генерал. — Должен с глубочайшим неудовольствием заметить, что на борту вверенной вам лодки подчиненные не обращаются к командиру с уставным «разрешите покорнейше доложить» и не стоят по стойке «смирно» на расстоянии трех шагов, пока офицер не подтвердит получение доклада.

— Но герр генерал, это едва ли разумно во время погружения…

— Молчать! — рявкнул фон Клобучар. — День, когда с нижними чинами начнут обращаться как с разумными созданиями, станет последним днем нашей старой Австрии!

В завершение всего меня заставили одеть парадный мундир и позировать для фотографии. Позже из нее сделали открытку под номером двадцать семь в серии, озаглавленной «Военные герои двуединой монархии». А я с тех пор начал получать пачки писем от молодых особ с предложением руки и сердца.

И вот сижу я однажды на борту плавбазы в Гьеновиче и распечатываю очередной пакет с почтой. Открываю первое и стон срывается  с моих губ.

— О, нет, Месарош! Только не еще одна делегация патриотических венских школьниц! Эта шайка из лицея для дочерей аристократии, и прибывает сюда послезавтра исключительно ради знакомства со мной и для того, чтобы подарить U-13 вышитую скатерть.

Фрегаттенлейтенант задумчиво посасывал трубку.

— Разрешите заметить, что U-13 не помешал бы столик, который можно накрыть скатертью.

— Боже, Месарош, я ведь моряк, а не оперная дива, а это уже пятая патриотическая делегация за месяц!

Он снова погрузился в раздумья, потом просветлел.

— Вот что я вам скажу, герр коммандант, — говорит. — Я завтра утром отправляюсь в отпуск, и собираюсь навестить одну знакомую даму в Сараево. Давайте пошлем телеграмму, что я еду с целью встретить делегацию там. Заберу скатерть от вашего имени и избавлю вас от хлопот принимать гостей.

— Месарош, как вы добры! Вечно буду благодарен.

Вернулся он три дня спустя. Я сидел в кают-компании за завтраком, когда лейтенант ввалился в дверь и опустился на стул, бледный и с синими кругами вокруг глаз.

Подали настоящий кофе, реквизированный с итальянского транспорта, поэтому я налил Месарошу чашку этой почти забытой роскоши. Он с минуту смотрел тупо, потом заговорил каким-то безжизненным голосом.

— Маленькие стервы… И куда катится мир?

— Что стряслось, Месарош? Выкладывайте начистоту.

— Они назначили мне встречу в гостинице «Славия» — три школьницы и старая мымра воспитательница. Потом, едва я приехал, воспитательница вдруг заболела, и девочки препроводили меня в личные апартаменты, чтобы «можно было поговорить в тишине и уюте», как они выразились. Девчонки, кстати, ничего, всем лет по шестнадцать. И вот, едва мы оказались там, старшая из них бросает на меня какой-то странный взгляд. Тут я слышу как за спиной щелкает замок. И началось. Маленькие шлюшки не выпускали меня до самого вечера, пользуясь мной по очереди — и все время грозили, что если я откажусь, вызовут управляющего, и меня арестуют за насилие. Или начинали рыдать, что я холодное животное, не испытывающее жалости к бедным девушкам, возлюбленные которых на войне и которым теперь до конца жизни придется быть старыми девами. Должен признать, что когда меня выпустили, я имя свое едва помнил.

— Ну вы идиот, Месарош — если это дело всплывет, вас привлекут за растление малолетних. А наказание за это…

— Не переживайте — они не знают моего имени.

— Как это?

— Я назвался вашим.

— Что?!

— А, старшая озорно посмотрела на меня и заметила, что у меня нет усов и выгляжу я не таким рослым, как на фотографии. Но я пояснил, что сбрил усы, чтобы агенты Антанты не опознали и не убили меня. Мне вроде как поверили. — Месарош глотнул кофе. — Кстати, скатерть-то я забыл.

Глава одиннадцатая

Серебро в Сахару

Дело было в конце февраля 1916 г. U-13 поставили на ремонт в сухой док в Гьеновиче, а экипаж отбыл в двухнедельный отпуск, исключая машиненмайстера Легара и меня — нам пришлось задержаться на день-другой, чтобы помочь специалистам с верфи. У нас выявилась неисправность рулей глубины, и я хотел лично проследить за работами. Затем мы собирались отбыть следом за своими: Легар ехал навестить вдову торговца скобяными изделиями в Полу, а я — свою невесту Елизавету в Аграм. Облаченные в робы, мы ползали под мокрой, обросшей водорослями кормой нашей лодки, когда со стенки плавучего дока донесся вдруг оклик:

— Эй вы там, внизу, чтоб вас черт побрал!

Я выполз наружу, разогнулся и посмотрел наверх. У поручней, которыми док был обнесен по краю, стоял молоденький, лет восемнадцати от силы зеекадет.

— Ты, остолоп, смирно стоять, когда разговариваешь с офицером, не то отдам под арест! Где капитан этой лодки?

На робе, разумеется, знаков отличия не было, поэтому я, как бы между прочим, взял свою фуражку и нахлобучил на голову.

— Честь имею доложить, о высокородный, что капитан этой лодки — я. Смею ли я поинтересоваться, кто именно обозвал меня остолопом и пригрозил арестом, и чем могу быть я полезен вашей светлости?

Юнец покраснел как помидор, взял под козырек и посмотрел на меня с плохо скрываемой ненавистью.

— Герру шиффслейтенанту Прохазке с U-13 приказано немедленно явиться к флаг-офицеру Пятого тяжелого дивизиона. Адмиральский катер ждет.

— Но мне сначала нужно умыться и переодеться.

— Покорнейше докладываю, что адмирал требует от вас явиться незамедлительно — дело крайне срочное.

И вот я как был, в робе, только с запасной капитанской фуражкой в качестве уступки морскому этикету, усаживаюсь в сверкающий адмиральский моторный катер. Было сплошным удовольствием наблюдать за лицом моего юного спутника, когда я плюхнулся на белоснежную обивку сиденья — перед тем как изложить свою точку зрения по части уважительного обращения с подчиненными.

Но признаюсь, что тем солнечным утром, пока моторный катер рассекал тихие воды бухты Теодо, неся меня на встречу с адмиралом, я чувствовал себя вовсе не таким уверенным, каким хотел казаться. Меня смущал недавний эпизод.

Дело было недели за три до того. Императорская и королевская армия заняла Дураццо, и U-13 получила по беспроволочному телеграфу приказ помочь сухопутным частям, обстреляв неприятельские позиции в Кефали, километрах в двадцати по берегу в сторону мыса Лаги. Противник конкретизирован не был, а когда мы сверились с картой района, весьма скверной, то не обнаружили на ней никакого Кефали. В итоге мы остановили проходящий мимо трабакколо и спросили дорогу.

— Нет-нет, — заверили нас. — Нет такого места как Кефали. Вам, наверное, нужно в Кефрати.

Ну, Кефрати хотя бы располагалось более или менее близко от указанной точки. И вот, часов около девяти, едва рассеялся утренний туман, U-13 всплыла на поверхность и начала бомбардировку с расстояния в пять тысяч метров.

«Бомбардировка» — слишком громкое обозначение для события, имевшего место в действительности. Мы выпустили три десятка снарядов из нашей смехотворной сорокасемимиллиметровой пушчонки, не добившись ощутимых успехов, только разворотили угол одной хижины, подпалили соломенную крышу другой, да разбили в щепы вытащенную на берег весельную лодку.  Облаченные в темные мундиры защитники ответили шквалом винтовочного огня, который с такой дистанции оказался совершенно неэффективным. Однако это было хоть какое-то разнообразие на фоне монотонной патрульной службы. Матросы здорово повеселились, делая вид, что наша пукалка — главный калибр линкора: разбились на наводчиков, заряжающих и подносчиков, обслуживая орудие, которое десятилетний мальчишка мог бы заряжать одной рукой, а другой дергать шнур. Бела Месарош взял на себя роль старшего артиллерийского офицера: примостился, как жирная чайка, на верхушке опоры троса, служащего для отвода мин, и наблюдал за разрывами в бинокль. Внезапно он опустил бинокль, судорожно сглотнул, и снова приник к окулярам.

— Прекратить огонь, живо! — заорал он.

— В чем дело? — спросил я.

— Те парни на берегу — мне кажется, это наши!

Я забрался на рубку, выхватил у него из рук бинокль и впился глазами в горстку хижин на берегу. Легкий ветерок развернул флаг, до того времени безвольно свисавший. Это было красно-бело-красное полотнище с черным пятном посередине, скорее всего, австрийским орлом. А еще я заметил, что солдаты подкатывают полевое орудие! Не оставалось ничего иного как опрометью спустить наш вымпел, сделать разворот и удалиться со сцены как можно неприметнее. Когда я задраивал люк в рубку, над нами с визгом пронесся первый снаряд. По возвращении в Бокке я составил письменный рапорт в тонах, как бы это сказать, довольно расплывчатых, и сдал его в надежде, что все обойдется. Поначалу казалось, что дурацкий инцидент избежал огласки. Но утром того самого дня, о котором идет речь,  в кают-компании в Гьеновиче мне попался в руки выпуск «Армее Цайтунг». В глаза бросилась статья внизу первой страницы:

Героические свершения наших подводников

Пола, 28 января

Сегодня к.у.к. Марине оберкоммандо сообщило, что 26 числа сего месяца одна из наших субмарин, а именно U-13 под командой лшлт. Отто Прохазки осуществила дерзкий набег на албанский порт Кефали. Под покровом утреннего тумана U-13 более часа обстреливала порт, причинив серьезные разрушения военным объектам, устроив пожар на складах и потопив пришвартованный к пирсу грузовой пароход.

Неприятель в панике и беспорядке бежал, практически не оказав сопротивления, и позволил нашей подводной лодке без помех выполнить задание и уйти невредимой.

Лшлт. Прохазка — один из самых искусных капитанов-подводников нашей Монархии. В прошлом году он пустил ко дну итальянский крейсер «Коллеони» под Лиссой, а в начале этого месяца потопил французский эсминец под Валоной.

Скверное дельце, думаю, но не безнадежное — хотя в моем рапорте и был опущен ряд подробностей, но в целом-то в нем содержалась правда. Потом я переворачиваю страницу и натыкаюсь на в высшей степени неприятный заголовок:

Героическая оборона против вражеской субмарины

Мостар, 29 января.

Сегодня из коммюнике верховного командования сил в Боснии стало известно, что 26 января наши войска, занимающие прибрежную албанскую деревушку Кефрати, успешно отразили атаку крупной неприятельской субмарины.

Вражеский корабль всплыл сразу после рассвета на поверхность и начал обстреливать позиции наших сухопутных частей из двух тяжелых орудий. Вопреки ливню снарядов, Четырнадцатая рота Тридцать второго пехотного полка ландвера под командованием оберлейтенанта Дорнбергера оказала героическое сопротивление и ответным огнем отогнала трусливого неприятеля на такое расстояние, что его обстрел перестал быть прицельным. Боевой дух наших солдат был так высок, что они выскакивали из окопов, грозили вражескому судну кулаками и кричали: «Да здравствует император и фатерланд!», а также «На виселицу Асквита и Пуанкаре!». К исходу боя огонь открыла расположенная поблизости батарея тяжелых гаубиц. Субмарина получила несколько попаданий и, судя по всему, затонула.

Далее шли строки, от которых холодный пот заструился у меня по спине.

Было замечено, что в корабль неприятеля коварно поднял красно-бело-красный вымпел к.у.к. Кригсмарине».

Как можете себе представить, мне было над чем подумать, подходя на моторном катере к флагману эскадры, старому броненосцу «Монарх». Что толку ссылаться на расплывчатость полученного мной приказа и неточность карт побережья? И если дело примет скверный оборот, то сумеет ли потопление французского эсминца перевесить бомбардировку собственных войск?

Борт, на который поднялся зеекадет в сопровождении своего растрепанного с виду и в мыслях протеже, то есть меня, был покрыт безупречным слоем шаровой краски, а бронзовые поручни трапа сияли как солнце. На палубе нас встретили морские пехотинцы в синих кителях и полосатых тельняшках без единого пятнышка. При виде меня кто-то тихонько присвистнул. Сойдя вниз, вскоре я уже стоял перед обшитой панелями красного дерева дверью в адмиральскую каюту. Мне подумалось, что для мероприятия, которое может стать предварительным слушанием перед военным трибуналом, одеться стоило понаряднее.

Контр-адмирал Александр Ганза был крупным бородатым мужчиной лет шестидесяти, и производил впечатление человека, страдающего от постоянного расстройства желудка. Его компаньон, как я с некоторым облегчением заметил, был одет в штатское платье — трудно сказать кто это, но уж точно не обераудитор флотской юстиции. Гражданский был невысок, даже хлипок, лет пятидесяти пяти, с физиономией умной, но не особенно располагающей, и бородкой клинышком. На нем был черный сюртук, потертый на локтях, но относительно хорошего кроя. Адмирал представил его как барона фон Хорвата из Левантийского отделения императорского и королевского министерства иностранных дел. Барон пристально рассматривал меня, и если стоящая перед ним фигура, похожая на помесь бродяги с машинистом не совпала с его ожиданиями, выучка дипломата позволила это скрыть. Тем не менее, я чувствовал, что извиниться не помешает.

— Господа, прошу не обращать внимания на мой вид, — сказал я. — Вызов был срочный, и мне не дали времени умыться и переодеться.

Барон смерил меня взглядом светлых, круглых как пуговицы глаз.

— Забавно, герр шиффслейтенант. Весьма необычно. И часто вам приходится ремонтировать свой корабль?

— Да, герр барон. Подводные лодки просто напичканы различной техникой, а экипаж невелик. Разумеется, я не так сведущ в двигателях как мой главный механик, но кое-что смыслю, и не чураюсь испачкать руки, если понадобится.

Адмиралу подобное заявление не слишком понравилось. Он фыркнул как старый бизон и покачал головой.

— Все эти новомодные штучки… Совсем не как во времена моей молодости. В те дни офицерам полагалось вести корабль в бой, а механикам — обслуживать машины. Попомните мои слова, ничего доброго не выйдет из смешения этих двух профессий. — Ганза подумал немного, потом снова повернулся ко мне. — Кстати, Прохазка, я пригласил вас на встречу с бароном фон Хорватом по той причине, что мы намерены поручить вам особо деликатную и опасную миссию.

— Миссию, — тут же подхватил Хорват, словно актер реплику, — требующую в высшей степени способного офицера, и от успеха которой — театральная пауза, — будет в значительной степени зависеть австрийская внешняя политика в последующие после войны годы.

— А теперь, если вы будете любезны присесть, барон изложит вам суть операции. Не думаю, что есть смысл напоминать о необходимости хранить в строжайшей тайне все, что вы сегодня услышите.

— В этом вы можете на меня положиться, герр адмирал.

— Вот и отлично. Герр барон, не будете ли вы любезны…

Хорват положил на длинный, до блеска отполированный стол для совещаний толстую кожаную папку, нацепил пенсне и перешел к делу.

— Герр шиффслейтенант, вам, полагаю, известно о борьбе, которую ведет орден Санусия[34] против англичан и итальянцев на границе Ливии и Египта?

Я не слишком хорошо был осведомлен в этих материях, но сделал вид, что восстание каких-то дикарей в Сахаре давно занимает мои мысли.

— Да, герр барон, я немало наслышан о ней в последнее время от немецких подводников, обретающихся в Каттаро. Насколько я понял, некоторое их количество совершает рейсы, доставляя оружие и боеприпасы на северо-африканский берег.

— Совершенно верно, герр шиффслейтенант — немецкие союзники немало потрудились в минувшие месяцы, вооружая сануситов против наших врагов. И вот почему императорское и королевское министерство иностранных дел всерьез намерено внести свой вклад в это дело.

Хорват сложил ладони так, чтобы кончики пальцев соприкоснулись, откинулся в кресле и впился в меня своими птичьими глазками.

— Как понимаете, дорогой мой Прохазка, мы стремимся к тому, чтобы когда война окончится, а это явно произойдет в скором времени, Средиземноморье не оказалось поделено между Англией и Германией в ущерб Австро-Венгрии. Итальянцы, разумеется, слишком слабы, и их можно не принимать в расчет во время переговоров. Также и французское присутствие в регионе существенно сократится. Однако очевидно, что в обозримом будущем в распоряжении Британии останется сильный средиземноморский флот, тогда как Германия обретет плацдарм за счет, не исключено, аннексированных у Франции Марокко или Туниса. Что нас волнует на этом этапе, так это не дать немцам получить нездоровый перевес в Северной Африке, и одновременно подготовить появление Австрии в роли ведущей державы Средиземноморья в тридцатых-сороковых годах.

Барон сделал паузу, чтобы извлечь из портфеля документ и протянуть через стол мне.

— Скажите, что вы думаете об этом, герр шиффслейтенант.

Это был лист клетчатой бумаги, на котором были изображены три восходящие линии: красная, синяя и коричневая. Коричневая начиналась значительно ниже двух других, но резко уходила вверх, пересекая сначала синюю, а затем и красную.

— На диаграмме представлены рост английского, французского и австро-венгерского средиземноморских флотов с 1910 по 1970 гг., основываясь на темпах роста 1914 года. Как можете видеть, коричневая линия, обозначающая нас, пересечет синюю, обозначающая Францию, около 1938 года, а красную, обозначающую Англию, примерно в 1963. Причиной столь стремительного в сравнении с другими флотами роста кроется, конечно, в необходимости Британии и Франции поддерживать значительное военно-морское присутствие на других театрах, тогда как двуединая монархия, являясь державой исключительно средиземноморской, может позволить себе концентрировать все построенные дредноуты в Поле.

— Чрезвычайно впечатляет, — заметил я. — Но поясните, герр барон, как связано это с восстанием сануситов?

— А вот как. Как можете видеть, наше с Англией соперничество станет особенно ожесточенным к концу пятидесятых годов. Прежде чем это произойдет, мы в министерстве хотим подготовить почву к тому, чтобы императорская и королевская монархия обрела надежную опору на южных и восточных берегах Средиземного моря. Вам наверняка известно, что одним из титулов нашего возлюбленного государя является «король иерусалимский»? Так вот, мы намерены воплотить его в реальность.

Я, пораженный таким невозмутимым апломбом, внутренне присвистнул.

— Позвольте заметить, герр барон, что вы, дипломаты, удивляете меня. Вот я, офицер подводник, не берусь загадывать, доживу ли до следующего утра, а вы строите планы на десятилетия.

Губы Хорвата растянулись в узкой, кошачьей улыбке.

— В этом-то и заключается искусство дипломатии, дорогой мой Прохазка! Позвольте вам напомнить, что не зря благородный дом Австрии является в последние полтысячелетия главной земной опорой католической церкви. Подобно Риму, Вена мыслит столетиями, не годами.

— Как понимаю, вы возлагаете на меня австрийские поставки оружия братьям-сануситам? — рискнул предположить я. — Отлично, господин барон. Смею вас уверить, что вы нашли нужного человека. Однако оговорюсь, что работа будет не из легких. Союзники бдительно охраняют Отрантский пролив, и мне трудно представить, откуда мы возьмем винтовки, если их не хватает нашим собственным…

Хорват вскинул руку, обрывая меня на полуфразе. Глаза его сердито блеснули.

— Хватит, Прохазка — будьте любезны отвечать на вопрос не прежде, чем вам его зададут. Что до вашего мнения о возможностях оружейной промышленности монархии, то тут оно тоже неуместно. — Бороденка его дернулась, а голос утратил привычную шелковистость. — Если вы наконец позволите мне продолжить, я подчеркну, раз вы сами этого не поняли, что ни словом не обмолвился о поставках сануситам оружия. По крайней мере оружия, подходящего под привычное понимание этого термина.

Тут дипломат умолк и стал шарить в кармане брюк — как человек, ищущий печенье для особенно надоедливой собаки.

— Вот, герр шиффслейтенант. Скажите, узнаете ли вы это?

Он катнул мне через стол большую серебряную монету. Покружившись некоторое время, она упала. Я поднял ее и осмотрел. И сразу вспомнил давно забытый факт, что такие вот австрийские серебряные доллары времен императрицы Марии-Терезии принимаются как расхожая валюта по всему Ближнему Востоку от Йемена до Марокко. Кажется, это имело какое-то отношение к разорившейся австрийской Левантийской компании в 1780-е годы, но детали стерлись из памяти. Так или иначе, дело обстояло, да думаю, и сейчас обстоит, именно таким образом. Действительно, оказавшаяся тем утром в моей ладони монета выглядела внушительно: добрых пяти сантиметров в диаметре, толстый, тяжелый кругляш из серебра с оттиском двуглавого орла Австрии на одной стороне и профилем грудастой императрицы на другой. Я глядел на монету и  в голове у меня начало проясняться.

— Похоже, я понял, — говорю. — Вы собираетесь снабжать сануситов деньгами, а не винтовками.

— Именно. Поставки монет прервались два года назад и теперь спрос на них очень высок. Кто контролирует этот источник, тот много значит в политике Леванта — гораздо больше, в долгосрочной перспективе, чем какой-то перевозчик винтовок Маузера.  Но не сануситы будут конечными получателями основной части груза — по преимуществу он предназначается императору Абиссинии.

Тут я заморгал.

— Ах, дорогой мой Прохазка. — Хорват покровительственно улыбнулся. — Есть много вещей о которых вы, военные, даже не подозреваете. Не хочу глубоко вдаваться в детали, но вам наверняка должно быть известно, что Абиссиния не только ведет затяжную войну с итальянцами, но и что это христианская страна и последняя независимая территория в Африке. Лично я всегда придерживался мнения, что отсутствие у двуединой Монархии интереса к колониям было большой ошибкой… Ну да ладно, пока это не важно. Непосредственная проблема состоит в том, чтобы доставить монеты на побережье Сахары. Сто тысяч долларов весят, дайте-ка прикинуть… Да, более трех тонн, включая массу ящиков.

— Ну, это как раз не страшно, — отвечаю я. — Рыболовецкое судно с легкостью примет такой груз. Через пролив мы проскользнем ночью…

Хорват забарабанил пальцами по столу.

— Герр шиффслейтенант! Вам на самом деле стоит выслушать то, что собираюсь сказать вам я, и не высказывать собственное мнение, пока вас не спросят! Я не говорил про надводное судно. Как вы сами заметили, Антанта слишком бдительно наблюдает за проливом Отранто, чтобы подобная попытка имела смысл. Да и кстати, герр шиффслейтенант, если бы я намеревался использовать надводное судно, зачем мне было тратить свое драгоценное время на дорогу сюда ради беседы с капитаном подводной лодки?

— Но герр барон, — возражаю я. — В настоящее время есть только одна австрийская подводная лодка, достаточно крупная и мореходная, чтобы дойти до Северной Африки — это U-14 Траппа, а она в данный момент находится в самой середине полугодового переоборудования  в Поле.

Хорват фыркнул, а когда заговорил, голос его зазвучал как у взрослого, урезонивающего бестолкового ребенка.

— В том-то и дело, герр шиффслейтенант, наконец вы поняли. Мы хотим, чтобы вы доставили груз на своей U-13.

Я обмяк в кресле, потеряв дар речи. Неужели этот идиот-штатский всерьез собирается…

— Ну, Прохазка, как вам идея?

Я с трудом сглотнул, стараясь держать себя в руках. Как я подметил, адмирал, не произнесший за всю лекцию Хорвата ни слова, напряженно разглядывает муху  на переборке в другой стороне каюты.

— Герр барон, — я старался говорить взвешенно и спокойно. — Вам известно, что я не жалею себя на службе императору и фатерланду. Также я польщен, что мои достижения как командира подводной лодки говорят сами за себя. Но должен прояснить здесь и сейчас: U-13 — маленькая субмарина прибрежного действия, совершенно неприспособленная для дальних плаваний в открытом море. У меня есть сомнения, сможет ли она хотя бы достичь Африки, не говоря уж о том, чтобы вернуться обратно.

Хорват только хмыкнул, бросил на меня уничижительный взгляд поверх пенсне и посмотрел на свои бумаги.

— Простите, уважаемый герр шиффслейтенант, но перед выездом в Каттаро я потрудился истребовать информацию у морского департамента Военного министерства. В ней указано, что подводные лодки типа BI имеют дальность действия в 1200 морских миль надводного хода, и 1500 — если установить дополнительные баки. Расстояние от Каттаро до… ну, допустим, Дерны, я измерил по карте. Получилось меньше 1300 миль туда и обратно. Еще меньше, если возвращаться в Дураццо. А теперь скажите, какие еще возражения могут у вас остаться?

— Все так, господин барон, — отвечаю я. — Но при всем уважении, ваши измерения — это 1300 сантиметров по гладкой бумаге, а не 1300 миль по открытому морю. Допустим, что на пути в оба конца U-13 придется преодолевать встречный ветер, и тогда она едва сумеет пройти девятьсот миль. Субмарины типа BI обладают крайне низкой мореходностью. К тому же, ваши расчеты не включают подзарядку батарей, когда дизельное топливо расходуется, а хода нет. Не забудьте про запас провизии и воды на примерно две недели пути, не говоря уж о сложности разместить три тонны монет на борту лодки, где и ноги-то вытянуть негде.

Хорват раздраженно барабанил пальцами по столу.

— Честное слово, Прохазка! Судя по тому, что мне о вас докладывали перед поездкой, я ожидал большего. Но хочешь не хочешь, миссия должна быть выполнена, Вена и Будапешт безоговорочно сошлись на этом. Монеты следует доставить самое позднее к середине апреля, поэтому вам предстоит разработать план операции и представить его адмиралу в двадцать четыре часа. А теперь, с вашего позволения, мне пора возвращаться в Вену. Мне предстоит по воде добираться до Зеленики, а затем трястись целый день по вашей узкоколейке, прежде чем я снова достигну цивилизации. Адье!

Барон собрал бумаги, встал, пожал руки контр-адмиралу Ганзе и мне, а затем проследовал по трапу к поджидавшему его катеру. Едва дверь закрылась, адмирал повернулся ко мне.

— Мне жаль, Прохазка. Очень жаль! Терпеть не могу адвокатов — они даже хуже политиков. Нам, морякам, их не переговорить. — Он вздохнул. — Дал поручение, и был таков, а нам выполняй.

— Герр адмирал, вы знаете, что я сделаю все, выполняя приказ.

— Да-да, я знаю. Но вы не обязаны. Черт побери этого малого — каких я только доводов не привел, стараясь отговорить этих идиотов. Уверен, что Гаус делал то же самое в Поле. Ни за что ни про что потеряем подводную лодку и один из лучших наших экипажей, твердили мы. Но боюсь, все без толку — Вена и Будапешт вцепились в этот план намертво, как и говорит этот слизняк Хорват. И вам наверняка известно почему.

— Даже в голову ничего не приходит.

— Да? Так вот, за этой затеей стоит мадьярское отребье. В Будапеште до смерти боятся, что после победы в этой войне Австрия аннексирует территории: быть может Сербию, быть может Польшу, но в любом случае в Монархию вольется множество новых славян. А если это произойдет, в один прекрасный день славяне могут вынудить немцев лучше обращаться со своими рабами. Вот почему венгерское правительство так заинтересовано в колониях. Оно на все готово, только бы не дать Вене расширить владения в Европе. Боюсь, Прохазка, что флот крепко завязан в этот дурацкий план, поэтому просто скажите, что вам требуется — я помогу, чем смогу.

***

К следующему вечеру план, какой-никакой, был у меня готов. Имеющиеся на U-13 баки заливались топливом под завязку — 5200 литров обеспечивали в теории 1500 морских миль, а также еще пятьсот миль запаса. Два установленных на палубе дополнительных бака позволяли удвоить запас масла, с 800 до 1600 литров. Все три торпеды, пушка и снаряды к ней сгружались на берег. Команда урезалась с шестнадцати человек до восьми — минимума, необходимого, чтобы стоять вахты. Высвободившееся водоизмещение отводилось под три тонны монет, упакованных в деревянные ящики, образовывающие фальшнастил на палубе или в брезентовые мешочки, чтобы можно было засунуть их в торпедные аппараты. Припасы и воду рассовываем где можно. Наконец, U-13 должны отбуксировать как можно дальше на юг от Каттаро на пути туда, и встретить как можно раньше на пути обратно.

Должен признаться, что я внутренне улыбался, когда вписывал в план слова «на пути обратно».  Не понаслышке зная «окарины» и их низкую мореходность, я сомневался, что мы хотя бы дойдем до места назначения, а уж про возврат и говорить нечего. Достаточно будет сильного шторма или, что более вероятно, поломки единственного двигателя, и нам придется беспомощно дрейфовать, пока волны не выкинут нас на берег. Лучшее, на что остается уповать, это что нас подберет корабль Антанты, и мы проведем Бог весть сколько лет в лагере для военнопленных. Но приказ есть приказ, и если императорской и королевской монархии угодно пожертвовать одной из немногих своих боеспособных субмарин ради чокнутой демонстрации престижа — которая наверняка будет иметь совершенно обратный эффект, то какое право имею возражать я, давший много лет назад присягу всеми силами служить благородному дому Австрии «на суше и на море, в воздухе и под водой». Вот только Елизавету жалко: уже вдова, а теперь и жених ее уходит, чтобы скорее всего обрести могилу в пучине где-нибудь к западу от Крита. Не в первый раз посетила меня мысль, что подлинные герои войны — это женщины.

Рекомендации мои были приняты, поэтому оставалось лишь потратить две недели своего отпуска на взаимодействие с мастерскими базы подводных лодок в Гьеновиче. По большей части речь шла об изготовлении и установке дополнительных баков. Дни пролетели незаметно, вскоре начали возвращаться члены команды, и передо мной встала проблема, раньше не приходившая мне в голову — отобрать семерых счастливцев, которым выпадет честь сопровождать меня в этом вояже в никуда. Забот хватало, и это, наверное, к лучшему — некогда было думать, что я уже никогда не увижу Елизавету.

Но одним прекрасным утром, дней десять спустя, вестовой зашел в мою комнату в бревенчатой хижине, служившей приютом для капитанов подводных лодок во время пребывания на берегу.

— Честь имею доложить, герр шиффслейтенант, что у главных ворот вас дожидается молодая дама, некая графиня Эрленди-Братиану.

Едва веря собственным ушам, я соскочил с койки, торопливо оделся и помчался к КПП у ворот. И точно, там была моя невеста: уставшая от долгого путешествия, но как всегда лучезарно прекрасная.

— Отто, любимый! Выходит, ты так и не получил мою телеграмму? Но не важно, я уже приехала.

— Но как тебе… Это ведь зона боевых действий, гражданских сюда не…

— Два дня на подножке локомотива — машинист и кочегар были очень любезны. Кстати, мне не помешало бы привести себя в порядок перед тем как идти к завтраку. Умираю от нетерпения познакомиться с твоими собратьями-офицерами — судя по твоим письмам, они забавный народ.

Она поблагодарила караульных, и те остались стоять, словно окутанные золотым маревом. Даже сержант-провост Кравчик испытал — единственный задокументированный случай! — спазм лицевых мышц, способный сойти за улыбку. Мы направились в офицерскую столовую, и булыжники плаца казались мне пуховой периной, когда я ступал по ним рядом с моей суженой, поддерживая ее под руку.

Следующие четыре дня прошли как в сладком сне. Большая часть работ по подготовке была закончена, и у меня имелась возможность прогуливаться с Елизаветой в оливковых рощах на склонах гор, окружающих бухту Теодо, или забираться выше линии деревьев и, сидя на плите известняка, любоваться стоящими на якоре военными кораблями, казавшимися отсюда игрушечными. Странная это штука, любовь. Впереди нас ожидало расставание, возможно навсегда, и все-таки это время отложилось в моей памяти как самое счастливое в моей жизни — наслаждение ее близостью было тем более пьянящим из-за сознания, что это могут быть последние наши часы вместе.

Елизавета уехала, а все члены моего экипажа вернулись из отпуска, и на меня свалился почетный долг отобрать себе спутников для путешествия. Задача оказалась сложной, но не совсем в том плане, как я ожидал. Сказать по справедливости, все до единого матросы и старшины вызвались добровольцами, даже женатый и имеющий детей Штайнхюбер. Мне пришлось объяснить, что миссия наша опасна и шансы на успех не велики, но все настаивали, и в результате пришлось тянуть жребий. Я спросил у Штайнхюбера, почему парни так рвутся идти. Он подумал немного, поцокал языком.

— Ну, герр коммандант, мы все добровольцами вызвались служить на подводных лодках, да и на флот по большей части сами пришли, и я так думаю, это потому что нам хочется, чтобы было, что рассказать внукам, когда состаримся.

— Но откуда вам знать, что вы вернетесь, и у вас будут внуки?

— Тут вы правы. Но для начала, я с равным успехом могу сидеть в тылу и угодить под трамвай в Поле. А еще, желание дожить до внуков придаст нам сил вернуться домой.

В конце концов, команду я отобрал. Легар, машиненмайстер Кухарек и электроматрозе Дзаккарини отвечали за двигатели и механизмы; я сам, Бела Месарош, Штайнхюбер, Григорович и телеграфист Стонавски — за навигацию, оружие, связь и прочее. Комплект получился жидкий даже для судна такого маленького как U-13, но это было все, что мы могли себе позволить, учитывая ограниченное место, остающееся для провизии и запаса пресной воды после размещения груза.

Груз в те последние дни марта 1916 года причинял нам больше забот, нежели все остальное. Ящики и мешочки с серебряными долларами привезли по железной дороге из Зеленики под сильной охраной и в условиях секретности такой строгой, что вскоре все военное и гражданское сообщество Бокки ни о чем другом и не говорило. Затем деньги на грузовиках доставили на причал в Гьеновиче в сопровождении вооруженного эскорта, натолкнув народ на мысль, что речь идет о бриллиантах короны, национальном золотом запасе и половине священных реликвий Европы. И бумаги — мой Бог, сколько бумаг! Ничто в моей карьере, пусть даже служба в изъеденных бюрократией вооруженных силах двуединой монархии не приготовило меня к выматывающему крючкотворству, заполнившему следующие восемь или девять дней. Небольшая армия аудиторов, клерков и прочих протирателей штанов оккупировала базу подводных лодок Каттаро-Гьенович, которая была очищена от всего лишнего персонала, как во время чумного карантина. Каждый очередной ящик с монетами переносился с одного склада на другой в окружении взвода вооруженных моряков. Затем тройные печати взламывались в присутствии меня и трех аудиторов, и доллары тщательным образом пересчитывались, все до единого. Ящик снова запечатывали, а карманы всех присутствующих обшаривало новое подразделение аудиторов. Я ставил на документах столько подписей, что у меня сводило кисть. Официальные оттиски: печать Казначейства, печать Военного министерства, печать Марине оберкоммандо, печать Пятого дивизиона, сновали между подушечками с мастикой и документами как копыта коней по Шмельцу во время весеннего парада. Далее ящики, снова под конвоем матросов, доставлялись по сходне на палубу U-13, где их спускали через люк вниз и размещали, а тем временем я и аудиторы проходили через очередной раунд простановки печатей, подписей и обыска карманов. Короче говоря, у меня сложилось впечатление, что то был самый изматывающий, трудоемкий и в высшей степени бесполезный ритуал, в котором мне доводилось принимать участие. Бесполезный хотя бы в силу обстоятельства, не приходившего в голову бдительным чиновникам Казначейства: будь у нас намерение прибрать что-то к рукам, то стоило лодке выйти в море, мы могли бы причалить где-нибудь в укромной бухточке на Корфу, закопать серебро, сдаться властям, а после войны вернуться и забрать клад. И все-таки мы как-то прошли через все эти тяготы. Были погружены последние ящики с припасами, выполнены последние проверки, отправлены последние письма домой. Мы были готовы выйти в море.

День накануне отхода принес сюрприз: нам сообщили, что у нас будет пассажир. Им оказался фрегаттенкапитан Рихард Фриденталь из Марине эвиденцбюро, австрийской военно-морской разведки. То был высокий, худощавый, седой и молчаливый мужчина лет сорока пяти, выдающийся знаток арабского и довольно известный путешественник. С нами он ехал в один конец, по суше отправлялся к великому магистру сануситов, а затем и далее, через Сахару в Судан и Абиссинию, где ему предстояло вести тайные переговоры от лица Вены. Последнее было моими догадками, потому как говорил Фриденталь крайне мало. Его появление нас не обрадовало — как-никак, лишний рот, но хотя бы это был морской офицер, способный облегчить бремя вахт на недоукомплектованной, сильно перегруженной субмарине.

***

Утро тридцатого марта, когда U-13 отдала швартовы и отвалила от пирса в Гьеновиче, выдалось облачным и сырым. С неба сыпалась морось, низкие облака цеплялись за чахлые кроны сосен на склонах гор над проливом Кумбор, которым наш кораблик пробрался в бухту Топла. В ней мы совершили короткое погружение, чтобы проверить крен и дифферент в подводном положении, и пошли дальше. Миновав внешние минные заграждения, ограняющие вход в Бокке, обогнув мыс Пунто-д’Ардза, мы повстречались с эсминцем «Гонвед», которому предстояло буксировать нас порядка восьмидесяти миль вдоль албанского побережья до устья Семани — южной границы, которой отважились достигать австрийские надводные корабли при свете дня.

Даже на этом первом этапе путешествия мы ползли со скоростью плавучего похоронного кортежа, потому как U-13 сидела в воде так глубоко, что едва эсминец развивал больше восьми узлов, рули глубины начинали действовать под влиянием кильватерной струи, и лодка норовила встать на попа. Когда показалось место назначения, уже опускались сумерки. «Гонвед» застопорил машины, мы отдали буксирный трос. Потом эсминец заложил циркуляцию и прошел мимо нас курсом домой.

— Адье, U-13!  — донеслось до нас через рупор. — Не знаем, куда вы идете, но все равно желаем ни пуха, ни пера!

— К черту, «Гонвед»! — прокричал я в ответ. — Мы не можем сказать куда идем, но по возвращении из Китая привезем вам ласточкино гнездо.

Корма «Гонведа» проскользнула мимо нас и стала таять в наползающей мгле. Много раз до того и после ощущал я одиночество капитана. Но думается, никогда более остро как в тот раз, в тот дождливый вечер у болотистого побережья Албании, стоя в мокрой штормовке в рулевой рубке крошечной субмарины, настолько перегруженной, что маслянистые волны грозили вот-вот захлестнуть расположенные вдоль палубного настила вентиляционные отдушины. Где-то в голове эхом раздавался молоток каменщика, обтесывающего мраморную табличку для морской церкви в Поле: «В память об офицерах и матросах подводной лодки Его Величества U-13, в последней раз замеченной у побережья Албании 30 марта 1916 г. «Mit Gott für Kaiser und Vaterland» [35].

Однако, как нам постоянно говорили в Военно-морской академии: «Задача офицера Габсбургов — вести за собой людей бесстрашно и решительно с целью одержать еще более великие победы во славу благородного дома Австрии, даже если этот офицер был готов наделать в штаны от страха всего минуту назад». К тому же, добавил я про себя, раз ты так боишься утонуть, сидел бы себе в Хиршендорфе и заделался аптекарем или школьным учителем. И в таком случае стал бы армейским резервистом и вороны уже давно склевали бы мясо с твоих костей на поле где-нибудь в Сербии или Польше. Поэтому рука моя без дрожи перевела рукоятку машинного телеграфа в положение «запустить двигатель». Последовала пауза, снизу донеслось шипение сжатого воздуха, затем с клубом сизого дыма «Кертинг» пробудился к жизни. Я дал ему пару минут прогреться, потом навел сигнальный прожектор в сторону «Гонведа», теперь уже размытого пятна в северной части горизонта, и проморгал «Все в порядке». Замелькал ответный огонек, а потом эсминец окончательно скрылся в дождевой пелене. Я повернулся к Григоровичу, стоявшему за надводным штурвалом в передней части рулевой рубки.

— Приготовиться лечь на курс 120 градусов по компасу!

— Есть курс 120 градусов по компасу, герр коммандант.

Я передвинул ручку телеграфа в положение «средний вперед». Внизу машиненмайстер Легар переключил рычаг, и волны побежали вдоль бортов, облизывая палубный настил. Мы дали ход.

Глава двенадцатая

К африканским берегам

Вопреки моим дурным предчувствиям, прорыв через построенный Антантой «Отрантский противолодочный барраж» прошел на удивление легко. Впрочем, с Отрантским проливом всегда так — не ведаешь, чего ждать. За промежуток с шестнадцатого до конца восемнадцатого годов я форсировал барраж двадцать восемь раз. Иногда мы не знали передышки от Семани до острова Фано: нас гоняли эсминцы, беспокоили вооруженные траулеры, посыпали глубинными бомбами в подводном положении и поливали очередями с аэропланов и моторных катеров на поверхности. А в других случаях, даже в последние месяцы войны, мы проделывали все пятьдесят миль перехода в надводном положении при свете дня, и хоть бы кто заметил. Но думается, иного не стоило и ожидать — Отрантский пролив имеет сорок миль в ширину и глубину до восьмисот метров в середине. Это слишком глубоко для минных полей, которые так портили жизнь нашим немецким товарищам во время прорыва через Па-де-Кале. Нелегко и поддерживать эффективный противолодочный барраж, составленный из сил трех флотов: английского, французского и итальянского, которые всю войну едва ладили друг с другом.

Первые миль двадцать U-13 проделала по поверхности, полагаясь на покров темноты и пелену дождя. Вопреки риску напороться на мины, я предпочел держаться ближе к албанскому берегу, чем к середине — британцы недавно пригнали сотню, если не больше, шотландских сейнеров с задачей патрулировать пролив, и наши немецкие друзья сообщали, что рыбаки представляют собой немалую помеху. Все шло довольно неплохо до острова Сасено, где луч прожектора, опустившийся на море примерно в миле по нашему курсу подсказал, что пора погружаться. Как только мы благополучно опустились под воду, я сдал вахту Беле Месарошу, но едва покончил с этим, как в груди у меня вдруг похолодело — что-то металлическое проскрежетало по корпусу. Что бы то ни было, оно осталось позади, и мы выдохнули. Вскоре я как был, прямо в штормовке, завалился на пару часов поспать. Около двух часов ночи меня разбудил гром далекого взрыва, но поскольку нам, судя по всему, он не угрожал, я опять провалился в сон. Ко времени нашего всплытия в паре миль к югу от Фано, погода прояснилась. Первые лучи солнца касались снеговых шапок албанских гор, а U-13 покачивалась на легких волнах, подзаряжая батареи. Море было пустынным, если не считать красных в свете зари парусов нескольких рыбачьих лодок, видневшихся к востоку, на фоне холмов Корфу. Мы находились неподалеку от места, где я почти утонул вместе с UB-4 прошлой осенью. Останки ее где-то здесь, ржавеют на дне, тогда как рыбы обглодали кости… Но хватит, мало проку позволять подобным мыслям лезть в голову, ни мне, ни тем восьми, чьи жизни от меня зависят. Неотложная забота — зарядить батареи и дать ход, а не торчать на поверхности при дневном свете. И едва стрелка показала полный заряд, мы сразу продолжили путь к берегам Африки.

Следующая неделя прошла без особых происшествий. Погода держалась на удивление хорошая. Волнение было слабое, противных ветров не встретилось — напротив, те почти постоянно задували с оста, поэтому большую часть времени мы поднимали треугольный вспомогательный парус, которым комплектовались все австро-венгерские субмарины. Парус облегчал работу двигателю и позволял сэкономить несколько литров драгоценного топлива. Жизнь на борту U-13 текла в ритме, более уместном для перехода мирного времени, чем для корабля, выполняющего задание в зоне боевых действий. По большей части в нашу задачу входило стоять вахты, выдерживать курс и каждый час сверять местоположение лодки. В свободные от вахты часы мы, если позволяло море, сидели по очереди на палубе на складных стульях. Вот и все занятия, если не считать поддержания в рабочем состоянии дизеля, от исправности которого зависела наша жизнь. И в самом деле, мне кажется, что ни с одним младенцем так не нянчились, ни один племенной божок не удостаивался такого поклонения как четырехцилиндровая машина, тарахтенье которой сделалось непременным фоном нашего существования на последние семь дней и ночей. Его без конца смазывали и чистили, температуру, из боязни малейшего перегрева, то и дело замеряли, каждое нарушение пульса вызвало переполох, потребление соляры и масла рассчитывалось вплоть до грамма и записывалось на грифель в машинном отделении, чтобы сравнить расход с хитрыми вычислениями, учитывающими обороты винта и нашу относительную позицию. И «швейная машинка» Кертинга не пропустила ни единого стежка. Разве что вместо шва на ткани выстраивала череда карандашных крестиков на карте: мимо Корфу и Паксоса, Кефалонии и Занте, далеких берегов Пелопоннеса, Цериго и Цериготто, вокруг западной оконечности Крита в глубинные, синие воды центральной части Средиземного моря.

Естественно, за эту неделю мы замечали другие суда, особенно когда пересекали транспортную линию близ Цериго, а затем, через два дня, маршрут Мальта-Суэц. Ради грузовых пароходов я решил не погружаться, если только те не изменят курс в нашу сторону. Очень немногие гражданские суда имели в 1916 году радиостанцию, а даже если таковая наличествовала на борту, то представляла собой примитивный искровой аппарат, способный в час по чайной ложке выдавать сообщения в переполненный длинноволновый диапазон. Военные корабли дело другое — они оснащались быстрыми, мощными передатчиками и несли бдительных впередсмотрящих. Но военные корабли мы встретили лишь один раз за весь переход: французский линейный корабль типа «Бретань» с эскортом прошел милях в шести — слишком далеко для атаки, даже неси мы торпеды.

К середине седьмого дня, совпавшего с тридцатым моим днем рождения, U-13 почти прибыла на место. Ветер потянул с зюйда, неся причудливый сухой, мускусный аромат, словно от старого кожаного чемодана — в нем угадывался запах большой пустыни. Море стало голубее, потом появились птицы. Наконец, сразу после шести вечера, впередсмотрящий заметил на юге землю — низкую коричневатую полосу, которая по моим расчетам должна была представлять собой часть плато Киренака к югу от Дерны. По плану наше рандеву с сануситами должно было состояться в точке, расположенной примерно посередине между Дерной и городком Тобрук, чуть южнее мыса Рас-эль-Тин. Этот отрезок побережья находился в руках ордена, а если точнее, не находился ни в чьих иных руках. Итальянцы, отобравшие Ливию у турок совсем недавно, в двенадцатом году, с вступлением в мировую войну вывели оттуда большую часть и без того немногочисленных гарнизонов. Остались только незначительные английские сухопутные войска, охраняющие пустынную границу Египта, да две канонерки королевского флота, патрулирующие здешние воды. Именно по причине этих канонерок приказ предписывал мне подойти к берегу под покровом темноты и ждать когда на условленном ориентире, полуразрушенной дозорной башне, загорятся три огня. Вот только в инструкциях не содержалось ни слова о том, как долго предстоит ждать.

К берегу рядом с руинами мы подошли сразу после наступления ночи. Потекли томительные часы ожидания. Над головой сияли звезды, невидимые волны разбивались о далекий пляж. Однако ни единый проблеск не освещал темную береговую линию.

— Черт побери, где же они? — бросил я Фриденталю, стоявшему рядом со мной в рулевой рубке. — Мы прибыли точно в назначенный день, а нас никто не встречает.

Фриденталь уже облачился в полный костюм путешественника: вельветовая куртка, бриджи, сапоги до колен, шляпа со свисающими полями, рюкзак, револьвер и фляжка с водой.

— Не переживайте, Прохазка, — отозвался он. — Опыт подсказывает мне, что бедуины народ надежный — просто у них нет понятия о точном месте и времени.

Небо на востоке начало светлеть, а от наших хозяев по-прежнему ни слуху, ни духу. Я ждал, сколько мог, потом опустил лодку на песчаный грунт на глубине пятнадцати метров. День казался бесконечным. Внутри было душно, ведь запасного кислорода мы не брали, а также чертовски жарко из-за прогретого насквозь моря. Заснуть трудно, приготовить ничего нельзя, питьевой воды в обрез. Всех волновал невысказанный вопрос: неужели мы проделали весь этот путь впустую? Фриденталь, и в другое время не самый приятный компаньон, был как на иголках, и пару раз рявкал на матросов, даже если те просто осмеливались заговорить или раскинуть партию в карты. Около полудня я поднял субмарину, чтобы подышать, но втягиваемый вентиляторами воздух казался еще горячее, чем внутри. Наконец стрелка часов подползла к восьми вечера. Вскоре стемнело достаточно, чтобы всплыть и возобновить вахту. Меня грыз вопрос: когда придется нам сдаться и повернуть назад? Как ни крути, запасы провизии и воды ограничены, а раздобыть их на этом пустынном побережье весьма проблематично. Главной занозой был Фриденталь. Я командир U-13, а он мой пассажир, но разведчик на два ранга выше меня по званию, и судя по его поведению, охотно заставит нас пить морскую воду и глодать кожу от сапог, прежде чем отступит. Снова ждать, ждать, ждать… Ночь шла, и на душе у нас становилось все тяжелее. И тут около двенадцати, как раз во время смены вахт, послышался оклик впередсмотрящего.

— Свет на берегу! Десять градусов слева по борту!

Все ринулись посмотреть. И точно, крошечный огонек мерцал среди песчаных дюн. Мы ждали, когда загорятся второй и третий огни, но без толку. Наконец я взял сигнальный фонарь и трижды моргнул, как было условлено. Опять ничего.

— Ну, что скажете, герр фрегаттенкапитан? — спросил я у Фриденталя. — Возможно, это всего лишь костер обычных бедуинов.

Разведчик задумался на минуту.

— Пойду и посмотрю сам, — сказал он. — Прикажите вашим людям отвезти меня на берег.

На весла сел Кухарек, и они с Фриденталем отправились во тьму под прикрытием пулемета и двух винтовок. До берега было около километра. Минут через двадцать я разглядел в бинокль как вокруг костра замелькали фигуры, потом появились вспышки света, похожие на луч электрического фонарика. Еще десять минут спустя из мрака возник Кухарек.

— Честь имею доложить: герр фрегаттенкапитан сообщает, что все в порядке, и вам немедленно следует присоединиться к нему в вашем парадном мундире, герр коммандант.

Я внутренне застонал — выходит, насчет парадной формы все-таки не шутили. Фриденталь заставил меня взять ее с собой, вопреки недостатку места, но в тайне я лелеял надежду, что он мог про нее позабыть. Делать нечего — я спустился, скинул пропитавшийся потом бушлат и облачился в лучший свой китель. Одеваясь, я слышал в голове слова, с которыми Фриденталь обратился ко мне в Каттаро: «Крайне важно впечатлить этих арабов, герр шиффслейтенант. На мне будет костюм путешественника, но вы, как капитан корабля, окажетесь в глазах этих простодушных парней послом Его императорского величества. Вам доводилось бывать в Аравии, поэтому вы должны знать, какое значение придают тамошние жители помпе и церемониям». Поэтому десять минут спустя я появился на палубе в архаичном полном мундире морского лейтенанта императора Франца-Иосифа — костюме, который выглядел вполне уместным лет за сто до того: китель с позолоченными пуговицами, продолговатая шляпа, тяжелые эполеты с золотой бахромой и черно-желтый кушак. Главными уступками современности были пистолет «штейер» калибра девять миллиметров, засунутый за пояс брюк, да пара надежных кожаных сапог, которые я надел в предчувствии того, что из ялика до пляжа придется брести по воде. Недолгое время спустя я, чувствуя себя круглым дураком, восседал на корме крохотного ялика, зажав между колен шпагу, а Кухарек работал веслами. К счастью, долго по морю идти не пришлось, поэтому я вышел на берег относительно сухим, намочив брюки едва до колен и почти не уронив достоинства. Я шагал по песку в сторону сигнального огня, ощущал как рукоять пистолета упирается в бок и пытался угадать, что именно ждет меня впереди. Темные силуэты мелькали вокруг костра, разложенного в небольшой впадине между дюнами.

— Добро пожаловать на африканскую землю, герр коммандант! — окликнул меня из темноты голос Фриденталя. — Последователи пророка рады приветствовать в вашем лице представителя Его императорского, королевского и апостолического величества, императора австрийского и короля венгерского.

Разведчик находился в обществе пяти или шести закутанных в белое мужчин. Лица их были неразличимы, зато оружие держалось на виду. Где-то поблизости фыркали мулы. Фриденталь сложил в саляме руки и низко поклонился, я, как человек мало сведущий в арабских обычаях, снял шляпу и последовал его примеру. Фрегаттенкапитан произнес длинный, и очевидно, изысканно-красноречивый спич на арабском, из коего я не уяснил ни слова, но когда он указывал на меня, торжественно улыбался и кивал. Фриденталь закончил говорить, и я ждал не менее витиеватого ответа, поэтому можете представить себе мое удивление, когда один из арабов, судя по всему, предводитель, обратился ко мне на безупречном немецком с заметным баварским акцентом! В свете костра я разглядел невысокого, седобородого человека с суровым, непроницаемым лицом.

— Дражайший капитан фон Прохазка, как рад я принимать вас на наших берегах после столь долгого пути, который вы проделали на своей совершенно замечательной субмарине! Но разрешите представиться: Мохаммед-Амин Вазир БЛЗМБ, верховный министр нашего вождя Саид-Ахмеда, магистра ордена Сануси и вождя правоверных. Но вы можете называть меня просто визирем.

Визирь толкнул меня в бок и обдал зловонным дыханием.

— Ну, как вам нравится БЛЗМБ, герр капитан? Это меня чертов придурок, английский король наградил в прошлом году через посредство своего тупого вице-короля в Каире: «Давайте раздадим этим простакам-арабам блестящие медальки, а? Может эти тупые попрошайки утихомирятся?» Кстати, вы знаете, что означает БЛЗМБ? «Будьте любезны звать меня Богом»! — Не дожидаясь ответа, Мохаммед-Амин повернулся в сторону моря.

— Кстати, герр лейтенант. Как понимаю, ваш досточтимый император прислал некоторое количества серебра, чтобы мы могли приобрести пару полезных вещей. Но вот что не дает мне покоя, — тут визирь снова повернулся ко мне. — Ваша крошечная лодка едва ли способна привезти много. Я бы сказал, что немецкие субмарины могли бы доставить больше, они ведь гораздо крупнее.

«Хитрый старый черт! — выругался я про себя. — Целый день наблюдал за нами с дюн». Но престиж монархии нужно отстаивать любой ценой.

— О достопочтенный и многомудрый визирь, — говорю. — Причина в том, что австрийские субмарины имеют совершенно отличную от немецких конструкцию. Наши только немного выступают из воды — та часть, которая находится ниже, значительно больше.

Мне казалось, что это весьма ловкая ложь, но презрительный смешок визиря убедил меня в ошибке.

— Да-да, капитан. Всевидящий аллах да будет свидетелем правоты ваших слов. Но идемте, нельзя терять времени — скоро рассветет, а путь нам предстоит долгий.

Я подумал поначалу, что под словом «нам» Мохаммед-Амин подразумевает себя, свою свиту и Фриденталя. Но вскоре понял, что и мне тоже предстоит совершить путешествие на неизвестное расстояние вглубь Киренаики.

— Черт побери, я не могу бросить лодку и тащиться с официальными визитами в пустыню! — прошептал я на ухо Фриденталю как только визирь отошел. — И уж тем более не в этом шутовском наряде.

— Ничего не поделаешь, Прохазка, — прошипел разведчик в ответ. — Саид-Ахмед лично пригласил вас на аудиенцию. Судя по всему, дела у наших друзей сануситов идут в последнее время не блестяще, и у вождя есть важное личное послание для Вены.

— Но как далеко ехать?

— Всего лишь километров пятнадцать вглубь страны, насколько я понимаю — как раз до края плато. Вы с легкостью обернетесь туда и обратно за день, а ваш экипаж, тем временем, выгрузит серебро. Отправьте записку своему заместителю с приказом ждать вас до послезавтрашнего утра.

***

Вот так я отправился в пустыню Сахара в обществе трех десятков вооруженных всадников, натирая зад седлом предоставленного сануситами коня. Подобно большинству моряков, наездник я никакой, и после окончания поверхностного курса верховой езды в Военно-морской академии был бы рад никогда в жизни не перекидывать ногу через круп лошади. И даже так поездка оказалась еще хуже, чем я ожидал. Седло было высоким и жестким, арабского образца, а скакун шел размашистой рысью, которая со стороны наверняка выглядела впечатляюще, но причиняла массу неудобств. Окружающий ландшафт тоже не помогал отвлечься от забот и мозолей. С рассветом перед нами открылось обширное пространство красноватых камней, нарушаемое кое-где зарослями чахлого кустарника или торчащими валунами. Пустыня ступенчато поднималась от побережья к невысокому плато, по вершине которого мы теперь ехали.

Наконец к семи утра, когда я начал уже подозревать, что умер этой ночью и подвергаюсь некоему неизвестному способу адских мучений, наша колонна втянулась в вади — неглубокое, извилистое дефиле, разделяющее небольшое возвышение посреди плато. Все кончилось — грохнул выстрел, закутанные в белое люди словно материализовались из скал, обрамляющих овраг. Мы спешились — я скорее на манер жертвы инквизиции, снятой с дыбы, — и пошли по вади пешком, таща коней в поводу. Валясь с ног от боли и усталости (я не спал и почти не ел в течение последних двух дней), я почти не заметил как мы входим в укрепление, хитро примостившееся в блюдцеобразной ложбинке на вершине холма. Ложбина была глубиной всего в несколько метров, и в пару сотен шагов в диаметре, но в ней умещалось три десятка бедуинских шатров, совершенно не заметных, разве что сверху.

Хозяева наши, похоже, испытывали недостаток провизии — лошади были тощими, в глазах у осунувшихся людей читался голод. Зато оружия имелось в избытке: почти у каждого мужчины на плече висела винтовки Маузера и патронташ. Неподалеку стояли три или четыре полевых орудия, а по кромке впадины, замаскированные среди камней, располагались пулеметы Максима. Фриденталь сказал мне после, что сануситы претерпели недавно жестокую трепку от англичан — эскадроны бронеавтомобилей герцога Вестминстерского в клочья разнесли их основные силы под Соллумом, что сразу за египетской границей. Уцелевшие отошли в это потайное убежище для переформирования.

После небольшого перерыва на скудный завтрак из перепачканных в песке фиников и затхлой воды — днем, разумеется, костры не жгли — меня препроводили к великому магистру ордена Санусия, Саид-Ахмеду. Аудиенция была краткой. Вождь, величественный старикан в роскошном одеянии, ограничился парой формальных приветствий, которые перевел на немецкий визирь, затем изложил несколько просьб о помощи со стороны Австрии и Германии. Он поблагодарил за серебряные доллары, вручил запечатанную шкатулку с посланиями к верховному командованию Австро-Венгрии и напоследок объявил, что мне предстоит передать императору особый дар. Мне пришлось подняться с подушек, на которых я сидел, скрестив ноги, и выйти вслед за визирем и Фриденталем из шатра. Снаружи меня ждал молодой, молочно-белый верблюд размером с жеребенка-подростка. Постепенно весь ужасный смысл происходящего стал доходить до моего отупевшего от усталости ума.

— Боюсь, тут ничего не поделаешь, — зашептал Фриденталь, угадав мои мысли. — Придется вам взять его с собой. Нельзя оскорбить араба сильнее, чем отвергнуть подарок.

Поэтому я улыбнулся любезно как мог, и попросил визиря передать магистру благодарность за щедрый дар. Визирь улыбнулся в ответ, как мне показалось, скорее злорадно.

— Магистр братства сануситов рад преподнести вашему императору и королю сего породистого бегового верблюда. Верблюжьи скачки — спорт достойных монархов, даже такой крепкий здоровьем государь как ваш достопочтенный Франц-Иосиф не откажется продлить годы и укрепить силы таким упражнением.

Вопреки ситуации, я едва удержался от смеха, вообразив нашего престарелого кайзера, наслаждающегося утренней прогулкой по поросшей каштанами центральной аллее Пратера верхом на верблюде. «Не грусти, Оттокар, — подбодрил я себя. — У тебя есть шанс потерять верблюда на пути назад к побережью.

***

Остаток дня в лагере сануситов тянулся бесконечно. Я пытался поспать, но даже в такое время года жара в нашей дыре в земле была почти нестерпимой. Пока я бродил беспокойно между шатрами, вокруг роились тучи мух. Мне удалось перемолвиться парой слов с Фриденталем, который после высадки с U-13 сделался более дружелюбным, и свести знакомство с парой обитателей этой пылевой ванны. Соседний с моим шатер служил обиталищем для муллы Юсуф-Акбара, странствующего имама, сопровождавшего этот отряд сануситов в качестве своего рода капеллана при великом магистре. Это был спокойный, добродушного вида старикан с длинной седой бородой, очками в стальной оправе и полным набором золотых зубов — воплощенный портрет духовного наставника и пастыря, если бы не длинноствольный револьвер, который прилип к правой его ладони так же крепко, как мухобойка к левой. Это оружие не было данью моде — мулла имел тревожную привычку то и дело палить из него, шаловливо и без предупреждения, во все, что попадется на глаза: камешек, скорпиона, верблюжью лепешку. Факт, что тишина лагеря каждые несколько минут нарушалась треском выстрела, смущала обитателей не больше кашля или чиханья. К счастью, стрелком мулла был хорошим, иначе раненых и убитых было бы не перечесть.

Еще я обнаружил, что в рядах сануситов сражается немало турок. Часть из них осталась здесь со времен войны с Италией несколько лет назад, другие прибыли посредством кораблей немецкого флота. Одним из этих турок был выученный в Берлине доктор Бешти-Фуад — уродливый, с изъеденным оспой лицом детина, зато человек умный и не великий почитатель братства Санусия. Он целовал руку Саид-Ахмеду и раскланивался с прочими, но вернувшись в шатер, плевался, и обзывал их кровожадной шайкой дикарей.

Часы тянулись, и мне все сильнее хотелось закурить. Я вовсе не страдаю пристрастием к никотину, но прошло дня три с последней порции табака, и портсигар в кармане жилета все сильнее и сильнее заявлял о себе с течением времени. Я вышел из шатра, удалился на край лагеря и закурил. С удовлетворением затянувшись, я выпустил дым и снова вставил сигару в рот. Ба-бах!  Сигара разлетелась в клочья. Не знаю, пролетала у вас когда-нибудь револьверная пуля в дюйме от носа, но ощущение такое, будто вам врезали по лицу. Ошарашенный и наполовину ослепший, я отпрянул.

— Himmelherrgottsakra! — сорвалось с моих губ. — Что за…

Когда глаза снова обрели способность видеть, я разглядел старого муллу, сидящего на пологе своего шатра метрах в двадцати от меня, с дымящимся револьвером в руке. Он снисходительно улыбнулся мне и погрозил пальцем. В крайнем возмущении я вернулся к себе и пожаловался Фриденталю. Присутствовавший Бешти-Фуад мрачно рассмеялся.

— Вы еще легко отделались, герр лейтенант, благодаря статусу посла австрийского императора. Сануситы ненавидят алкоголь и табак. Наказание за пьянство — тысяча плетей, за курение же отрубают руку — пот должным медицинским наблюдением, разумеется. Бог мой, видели бы вы последнего бедолагу, который попался на выпивке — употребил полбутылки из разграбленного итальянского грузовика. Мне приказали оказывать врачебную помощь, да куда там — уже после двухсот плетей у несчастного содрали со спины кожу до позвоночника и ребер. Думаю, он умер после четырех сотен, но ему всыпали всю положенную тысячу. Говорю вам, эти скоты чокнутые. Мне пришлось ампутировать три руки курильщикам, а я приехал сюда только в прошлом году.

— Но как же клятва Гиппократа?

— Да кому до нее дело! Мне было сказано, что если я не стану резать, руку отрубят мне — под моим собственным медицинским надзором!

Некоторое время спустя Фриденталь и Бешти-Фуад ушли, неся какой-то ящик, лопату и моток проволоки. Пояснений они не дали. Но по возвращении Фриденталь сказал:

— Думаю, нас ждут скорые проблемы, Прохазка. Разведчики засекли приближение итальянского туземного ополчения. Враг нападет скорее всего вечером, поэтому вам надо быть готовым к отъезду сразу после наступления темноты. Я организовал вам двух проводников до побережья.

Однообразие остатка дня нарушил только обед из отварного риса без соли, зато обильно приправленного какими-то темными комочками, которые могли оказаться как изюмом, так и дохлыми мухами. Я приготовился к отъезду — проверил пистолет и наполнил водой большую алюминиевую флягу, которую раздобыл для меня Фриденталь. Когда начали опускаться быстротечные пустынные сумерки, вдали послышался сухой треск винтовочных выстрелов. Вооруженные мужчины высыпали из шатров и стали взбираться на край впадины.

— Вот и они, — промолвил Фриденталь. — Это, скорее всего, только разведчики. Но будьте готовы отчалить едва эту атаку отобьют, потому как главные силы где-то поблизости. Пока же можете полюбоваться зрелищем.

Я захватил «штейер», наверняка совершенно бесполезный в данных обстоятельствах, и последовал за фрегаттенкапитаном к нагромождению валунов, расположенному на некотором удалении от ложбины. Мимо камней, как я заметил, шла едва заметная грунтовая дорога. Бешти-Фуад уже скрючился за валунами, держа на коленях жестяной ящичек. Мы нырнули к нему как раз в ту секунду, когда первая волна одетых в белое всадников устремилась через наполовину погрузившуюся во тьму пустыню в нашем направлении. Из скал поблизости застрочил пулемет, затем второй. Конные развернулись, ломая строй, метрах в ста от нас, потом растворились как дым, оставив лежать на земле несколько тел. Затем послышался ровный, низкий гул, и на нас через пески стало надвигаться облако пыли, поливающее огнем. Это был бронеавтомобиль, едущий по грунтовой дороге. Выпускаемые им пули свистели над головой. Мы все вжались в землю, кроме Бешти-Фуада, который невозмутимо сидел, прикидывая расстояние. Потом доктор соединил контакты. У передней оси броневика взметнулся земляной столб. Оторванное колесо покатилось по дороге. По инерции автомобиль двигался еще пару секунд ровно, потом сошел с колеи и врезался в скалу, перевернулся и вспыхнул. Мы кинулись вперед, чтобы помочь выжившим, если таковые остались, но были встречены огнем из кабины экипажа. Покидая сцену я заметил, что на радиаторе бронеавтомобиля красуется эмблема фирмы «Ланча», и что рядом лежит труп, внешне невредимый, если не считать повернутой под неестественным углом шеи. Это был европеец, облаченный в хаки. Рядом с убитым валялась перевернутая каска. Едва мы вернулись в укрытие, темноту снова разорвали сполохи винтовочных и пулеметных выстрелов. Похоже, вторая атака грозила начаться с опережением графика. Что до меня, то я не имел ни снаряжения, ни подготовки для сухопутных операций в африканской пустыне. А еще мой корабль и семь членов экипажа ждали, когда я отведу их в родной порт. Да, самое время уходить, подумалось мне. Я разыскал двоих проводников-бедуинов, дожидающихся у лошади, торопливо распрощался с хозяевами и вскарабкался в седло. Вскоре наше трио уже спускалось по вади. Бой разгорелся всерьез: стук пулеметов и ружейная пальба заполнили все вокруг, осветительные ракеты висели над лагерем. Внезапно вади перед нами заполнилось конными. Я помню только, что пришпорил лошадь и выхватил шпагу — жалкую игрушку для парадов, толку от которой как от канцелярского ножа. Двое наездников преградили мне путь. Загрохотали выстрелы. Я сделал инстинктивный выпад, услышал стон и ощутил, как клинок входит во что-то мягкое. Потом шпага сломалась, в ладони  у меня остались эфес и пара сантиметров лезвия. Кто-то замахнулся темноте и задел кончиком сабли мою шляпу. Но мне каким-то чудом удалось увернуться. Пока я улепетывал по вади, над головой свистели пули. Моим провожатым повезло меньше. Я проложил себе путь, но остался один.

***

По виду ситуация казалась почти безвыходной: я один, ночью, посреди Сахары, окруженный врагами, без карты, без компаса и в запасе всего литр воды. Но на деле все обстояло не так скверно — мне удалось вырваться из лагеря, в котором продолжал кипеть бой, и нужно было только найти дорогу к побережью, для чего достаточно сориентироваться по звездам и спуститься по череде террас. А главное, я избавился от бегового верблюда, причем при обстоятельствах, не позволяющих обвинить меня в отказе от подарка. Когда небо начало сереть, передо мной вдалеке открылась темная гладь Средиземного моря. Все что оставалось, это найти идущее вдоль берега шоссе, дорогу Великого хедива, и следовать по ней, пока не замечу полуразрушенную сторожевую башню, рядом с которой отлеживается на дне U-13. Дорога была в безраздельном моем распоряжении.

Башню я обнаружил после того как проделал километров двадцать по шоссе. Измотанный, с занемевшим до бесчувствия телом, я сполз с седла, сильно шлепнул коня по крупу и тот, заржав, ускакал в дюны. Теперь оставалось последнее — установить контакт с U-13, вероятно залегшей близ берега после выгрузки серебра минувшей ночью. Только я начал напрягать затуманенные усталостью мозги в поисках решения, как услышал за спиной знакомую немецкую речь.

— Доброе утро, герр коммандант! Как поживаете?

Это был визирь. Он ухмылялся в своем привычном злорадном стиле и потирал руки. Двое помощников держали под уздцы коней.

— Надеюсь, герр лейтенант, путешествие не было ужасным? Что до меня, то мне посчастливилось покинуть лагерь накануне вечером, перед самым началом заварухи. Я рассудил, что у вас могут возникнуть трудности с доставкой, поэтому потрудился привести его сюда сам.

К своему ужасу я понял, что слово «его» относится к белому беговому верблюду. Животное, даже в такой ранний час уже норовило выказать дурной характер, и одному из слуг приходилось удерживать его.

Контакт с U-13 я попытался установить, зайдя по пояс в море и стуча рукояткой пистолета по алюминиевой фляжке, в надежде, что звук получится достаточно резким, чтобы разнестись по воде. Помнится, я отстучал азбукой Морзе сообщение: «U-13 — поверхность» раз двадцать и уже терял надежду, когда метрах в восьмистах от берега началось некоторое шевеление. К безграничной моей радости маленькая субмарина поднялась из волн, словно неуклюжая Афродита. С борта спустили ялик, и через несколько минут я уже обменился рукопожатием с Белой Месарошем. Выяснилось, что моих сигналов на лодке не слышали, зато с рассвета каждый час поднимали перископ и осматривались.

Прощались как можно быстрее, так как мне не хотелось, чтобы субмарина долго стояла у берега при свете дня. Но оставалась серьезная проблема. Ну, визирь как никак человек с европейским образованием, обладатель диплома инженера-электрика Мюнхенского технического университета, если верить Фриденталю. Неужели он не внемлет голосу рассудка?

— Достопочтенный визирь, — начал я. — Хоть я и убежден, что наш император будет благодарен за столь роскошный подарок, но боюсь, субмарина не слишком подходит для перевозки животных.

— Почему же, уважаемый?

— По причине недостатка места внутри… — Я прикусил язык, но слишком поздно. Визирь расплылся в улыбке.

— Но разве герр лейтенант не заверил меня накануне, что в отличие от немецких подводных лодок, австрийские гораздо крупнее под водой, чем кажутся на поверхности? Думается, такое судно должно иметь достаточно места, чтобы разместить целое стадо верблюдов. Или герр лейтенант сказал мне не совсем правду?

Я проиграл и знал это — визирь и его люди ускакали, а мы стали затаскивать кусающееся, брыкающееся, плюющееся создание в ялик. Даже не знаю как удалось нам спустить верблюда через люк для загрузки торпед и крепко-накрепко стреножить. Эпопея продолжалась с добрый час: половина команды запихивала проклятущего зверя с палубы, а другая принимала снизу, таща за пропущенный вокруг шеи канат. Ко времени, когда верблюд и тюки с сеном расположились на баке за торпедными аппаратами, четверо членов экипажа получили укусы, а машиненмайстер Легар удар копытом в живот. Фрегаттенлейтенант Месарош доложил о событиях за минувшие тридцать шесть часов. Деньги были благополучно доставлены на берег и переданы — за исключением одного ящика, который при подъеме в рулевую рубку по трапу  упал и разбился, монеты раскатились по всем углам центрального поста. Куда хуже, что перед погружением было замечено масляное пятно на поверхности моря. Вентиль в одном из запасных смазочных баков открылся, вероятно, из-за постоянной вибрации дизеля, и триста литров масла вытекли. На оставшемся нам было не дотянуть до Дураццо миль двести. Ближайший союзный порт — это Смирна на эгейском побережье Турции. Сохранившийся резерв масла позволял дойти туда, и у нас имелись таблицы опознавательных радио-кодов для той части Средиземноморья. Поэтому я решил идти в Смирну через принадлежащий грекам Крит, с заходом на этот остров на двадцать четыре часа, разрешенных правилами нейтралитета. Кто скажет, вдруг нам удастся разжиться маслом там? И уж конечно нам удастся избавиться от нежеланного пассажира. Тем или иным способом.

***

У меня за плечами вот уже век с лишним, и я могу с полной уверенностью утверждать: не достиг предела человеческих страданий тот, кто не делил кубрик подводной лодки с верблюдом. Мне к тому времени удалось свести знакомство с этими животными — было это в конце 1914 года, когда я путешествовал по Аравийскому полуострову, возвращаясь на родину из Китая. Знакомство было не из тех, которые хочется поддерживать. Неопрятность, непредсказуемость и дурной нрав верблюдов были мне не в новинку, но должен признаться, что наш зверь, возможно, в силу большей по сравнению с аравийскими кузенами породистости, превосходил зловредностью всех. Конечно, животное можно понять — его накрепко привязали между торпедными аппаратами в конце душного, жаркого, вонючего туннеля, пол которого то и дело норовил уйти из-под копыт. Но даже так его неблагодарность не знала предела. У него имелась солома в качестве подстилки и вода для питья — взятая, заметим, из нашего скудного рациона. Слуги визиря обеспечили скота сеном и двумя мешками зерна в качестве запаса провизии. Навоз убирали дважды в день, а мочиться позволяли где угодно, невзирая на риск коротких замыканий и на жуткий запах. Смрад вскоре сделался таким ужасным, что даже клетка с мартышками в зоологическом саду Шенбрунна в самый жаркий день августа не шла ни в какое сравнение. Мы осознавали как тяжко приходится бедняге, и готовы были посочувствовать ему, если бы нам пошли навстречу. Но нет. Стоило нам развязать скоту морду на время приема пищи, тот начинал кусаться; вздумай кто приблизиться на расстояние удара — бил копытом сильно и с пугающей точностью,. Если эти средства не помогали, верблюд плевался ошметками противной зеленой жвачки или просто обдавал зловонным дыханием. И сутки напролет упражнялся в неистощимом репертуаре звуков: рыгал, бурчал, икал и фыркал, напрочь лишая нас сна. Заставь я нижних чинов жить с таким соседом, они бы взбунтовались, поэтому в кубрик перебрались мы с Месарошем. На вторую ночь мерзавец ухитрился высвободить морду и укусил фрегаттенлейтенанта за икру, заставив его завопить как целое племя индейцев. Смазывая рану йодом и накладывая повязку, я мог успокаивать старшего офицера лишь почерпнутой из какой-то книги информацией, что верблюжьи укусы почти всегда приводят к заражению крови.

Подводя черту, скажу: стоит похвалить нас за то, что мы попросту не пристрелили скотину и не выкинули труп за борт, едва земля скрылась из виду. Признаюсь, я подумывал о такой мере, но останавливал себя, так как понимал, что стоит U-13 прибыть без верблюда, сведения об этом дойдут до сануситов через посредство турецкого посла в Вене. После всего, через что мы прошли в последние десять дней, я не хотел нести безраздельную ответственность за провал австрийской политике в Северной Африке. Да, оставалось стиснуть зубы утешать себя сознанием того, что до Крита всего три или четыре дня пути.

Верблюд не был единственной нашей проблемой в обратном плавании от берегов Ливии. Мы сгрузили три тонны серебра, пассажира и израсходовали почти половину запаса горючего, поэтому даже при заполненной дифферентной цистерне лодка оставалась слишком легкой и плясала на волнах как пустая бочка. А превосходная до того погода начала портиться как только берег Африки скрылся из виду. Сильный, несущий пыль и зной ветер с юга гнал попутные волны, которые обрушивались на корму U-13 и сбивали лодку с курса. Но мы держались, и на утро третьего дня заметили в северной части горизонта вершину горы Ида. Еще несколько часов, и вдалеке обрисовался весь гористый хребет Крита.

К входу в гавань Иерапетры U-13 подошла к полудню двенадцатого апреля и встала на якорь среди ярко раскрашенных рыбацких каиков. Вскоре нас окружили разные лодчонки, а немного спустя прибыл гребной катер, на веслах которого сидели два рыбака в красных рубахах, а на кормовой банке — чиновного вида субъект в пародии на военно-морской мундир. Чиновник обратился к нам сначала на греческом, потом на итальянском, уведомив, что по международным законам у нас есть право пробыть во внутренних водах Греции только двадцать четыре часа и приобретать товары исключительно невоенного назначения. Я ответил, что нам требуется всего ничего: купить машинное масло, запастись продуктами и питьевой водой, а также выгрузить, после предварительной консультации с австрийским консулом в Кандии — если его превосходительство дозволит, —  некий предмет багажа. Комендант пожевал пару минут губами, раздумывая — ему явно не было привычно иметь дело с такими материями как консулы и визиты кораблей воюющих держав.

— Но капитано, машинного масла вы не получите — это военный запас, да и в любом случае, в городе его нет.

— Но как же так, комендант? У вас ведь есть рыбачьи лодки, да и гараж в Иерапетре должен быть.

— Ха! — саркастично хохотнул грек и театрально взмахнул рукой. — Вы же видите, суда тут только парусные, а последний автомобиль проезжал мимо нас много месяцев назад. Нет, километров на пятьдесят в округе не сыщется и капли машинного масла. А что вы хотели выгрузить на берег — вдруг это тоже предмет военного назначения?

— Нет, — отрезал я. — Это молодой беговой верблюд, подарок австрийскому императору от магистра ордена сануситов.

Полагаю, кто-то из рыбаков понимал немного итальянский, потому как по мере того как последняя моя фраза передавалась из уст в уста, слышались взрывы хохота. Комендант порта раздулся от уязвленной гордости, но в итоге пробормотал что-то про карантинные ограничения. Затем он повернулся к гребцам и приказал идти к причалу под развалинами замка, нам же велел следовать за ним. Через полчаса под взорами нескольких сотен обитателей городка мы уже подводили лодку к пирсу. Причин пялиться у них прибавилось, когда люк для загрузки торпед распахнулся и из недр U-13 появился брыкающийся, шипящий, рыгающий и храпящий верблюд. Кухарек и Дзаккарини тащили его за передние ноги, а труды налегавших сзади Легара и Стонавски были вознаграждены щедрой порцией мочи. Я придерживался мнения, что греческие рыбаки не из тех, кого легко удивить, но заметил как по рядам загрубелых бронзовых физиономий, обращенных к нам со стенки гавани, пробежало нечто вроде изумления, и даже восхищения. Так или иначе, когда скотину, дрожащую и моргающую, выволокли на пирс, зазвучали аплодисменты.

Белу Месароша и Стонавски я отрядил за провизией и водой, а Легару и Кухареку поручил поиски смазочного материала. А затем сам, в компании Григоровича и толпы зевак, отбыл обивать пороги нашего консула в Кандии. Мне было известно о нашем дипломатическом присутствии на Крите, потому как в конце девяностых мы высадили внушительный отряд с целью предотвратить местную гражданскую войну, и с тех пор строго блюли свои интересы на острове. Только вот как связаться с консулом? Местное почтовое отделение было закрыто по причине праздника в честь какого-то святого, и в итоге мне пришлось навестить штаб-квартиру жандармов. Там было то, в чем я нуждался — телефон. Линия была ужасная, а у меня не имелось ни малейшего представления об имени персоны, с которой я желаю говорить. В итоге, после часа надсадного крика в микрофон на плохом французском, к аппарату пригласили австро-венгерского консула на Крите. Это был некий герр Хедлер. Разговаривал он так, будто его только что вытащили из постели, и вовсе не горел желанием помочь. Но когда я обронил имя барона Хорвата из Министерства иностранных дел и пригрозил нажаловаться ему на бездействие, консул согласился нанять такси и проделать полсотни километров до Иерапетры.

Я от всей души поблагодарил капитана жандармов и вернулся в гавань, все также сопровождаемый толпой зевак. И с приятным удивлением обнаружил, что Беле Месарошу удалось уломать местных торговцев поставить нам продовольствие в обмен на расписку от имени австрийского консула. Провизия, впрочем, выглядела не слишком аппетитно: похожий на лепешку греческий хлеб, банка маслин, немного вонючего сыра и мешок еще более пахучей соленой трески. Но не нам, с нашим подходящим к концу запасом консервов и сухарей, было водить носом. Самое важное, подъехала бочка, и в цистерны U-13 закачали несколько сотен литров пресной воды.

Машиненмайстеру Легару тоже улыбнулась удача в поисках.

— Честь имею доложить, герр коммандант, что нам не повезло, — начал он. — Комендант порта не соврал — машинного масла в городе нет ни капли. Не уверен даже, что здесь знают что это такое. Зато мы раздобыли вот это.

Он вручил мне стеклянную банку. В ней плескалось оливковое масло — густая, темная жидкость с сильным запахом. Однако когда я растер ее между большим и указательным пальцами, вязкость у нее оказалась почти такой же как у нашей смазки.

— Можем попробовать смешать остаток нашего масла с этим, — предложил Легар. — Если не сильно нагружать двигатель, а отработку пропускать через фильтры для повторного использования, сможем дойти до Дураццо.

— Сколько тут есть масла?

— Литров двести вон в той лавчонке. Хозяин ее венгерский еврей, немного говорит по-немецки. Сказал, что мы можем забрать все — масло прошлогоднее и скоро все равно прогоркнет. Да только он не принимает ничего кроме звонкой монеты — мы пытались всучить ему расписку, но номер не прошел.

— Но откуда, черт побери, мы возьмем…

Одна и та же мысль мелькнула у меня и Месароша одновременно:

— Конечно! Серебряные монеты из разбившегося ящика! Предоставьте это дело мне — воскликнул мой старший офицер и помчался по пирсу.

Как и следовало ожидать, завидев серебряные доллары и надкусив пару из них для пробы, наш торговец обнаружил вдруг страстную привязанность к своему оливковому маслу. Клялся, что не расстанется с ним даже за все алмазы и рубины на свете. Но в итоге Месарош его уломал. В конечном счете, кто такой мадьяр как не левантийский базарный делец, переодетый в немца? После пары часов и изрядного количества нытья, масло перекочевало в наши баки, а я подверг риску свою карьеру, выложив за него раз в двадцать больше реальной стоимости, да еще серебром. Путь до дома был долгий, и попробовать стоило — все лучше, чем дважды пересекать бдительно патрулируемые и щедро усеянные минами воды близ Смирны.

Мы занялись погрузкой припасов, потом приготовлением обеда. Вскоре после четырех дня в толпе началось движение, вдалеке послышался нетерпеливый клаксон. Звук объявил о прибытии герр Хедлера, пропылившегося, усталого и разбитого с ног до головы после трехчасового путешествия из Кандии по жутким горным дорогам. Дипломат выбрался из кабины и стал расталкивать зевак по пути к нам.

— Дорогой мой герр коммандант, как рад я приветствовать вас в качестве консула императорской и королевской монархии. И чем могу я помочь вам и вашему отважному экипажу во время краткого пребывания на сем острове?

Я заметил, что он особо подчеркнул слово «краткого».

— Герр консул, — говорю. — Надеюсь вы, как лицо наделенное полномочиями, примите на себя заботу о подарке, переданном нашему императору одним иностранным государем.

Видно было, как он просветлел — видимо уже представлял, что скоро будет ставить на документах подпись «барон Хедлер».

— Ну разумеется, герр коммандант. Для меня великой честью будет взять на себя…

Он не договорил, увидев как Дзаккарини тащит на привязи верблюда. Дипломат уставился на скотину выпученными от удивления глазами. Припорошенный пылью лоб избороздили струйки пота.

— Но вы самом деле… Вы же не хотите сказать…

— Боюсь, что хочу, герр консул. Это и есть личный подарок великого магистра ордена сануситов нашему императору. Препоручаю животное вашему попечению до поры, пока у вас не появится оказия переправить его в Австрию.

— Но я не могу… Я живу в квартире… У меня нет средств…

— Ну, герр консул, я не сомневаюсь, что императорское и королевское правительство выделяют вам фонды на непредвиденные случаи вроде этого. А теперь будьте любезны, подпишите квитанцию о приеме-передаче имущества. Есть еще пара расписок о приобретении припасов, которые мы оставляем вам для оплаты.

Последний раз я видел нашего верблюда, когда герр Хедлер и водитель под взорами заинтересованной толпы запихивали его на заднее сиденье автомобиля. Что случилось с ним дальше, мне не известно.

***

Из Иерапетры мы вышли перед закатом. Нас провожало несколько сотен критских рыбаков, которым мы обеспечили столь редкое развлечение. Переход вдоль южного берега Крита сложился довольно удачно. Ветер был попутный, и хотя U-13 едва ли отнесешь к разряду морских рысаков, она держалась молодцом, переваливаясь через волны с грацией плещущейся в деревенском пруду коровы и оставляя за собой сизый шлейф, пахнущий горелым оливковым маслом.

Отрантский пролив мы форсировали в ночь на двадцатое апреля. Шли в подводном положении на электромоторе, пока аккумуляторы почти совершенно не разрядились. Утро застало нас в нескольких милях к северу от пролива, беспомощно дрейфующими в попытках запустить дизель, который безнадежно засорился из-за неподходящей смазки. Нам оставалось лишь отбить срочную депешу по беспроводному телеграфу. Солнце тем временем катилось по небосводу. К счастью, военно-морская база в Дураццо не замешкалась с ответом: через час нам обеспечили прикрытие с воздуха, а затем подоспевший миноносец отбуксировал нас в порт.

В Бокке нас как героев не встречали. Отправились мы втайне, поэтому и возвращение тоже получилось секретным. Наград тоже никто не получил, если не считать «выражения монаршего удовольствия» для меня и экипажа за выполнение трудной и в высшей степени опасной миссии. Пришло оно с той же почтой, что и письмо из министерства финансов. В письме содержалось требование отчитаться за 183 серебряных доллара, потраченных мной без соответствующих полномочий или доверенности, за что в случае официального расследования на меня может быть возложена персональная ответственность и т.д.

Стоила игра свеч? Не берусь сказать. Доллары Марии-Терезии (как оказалось, то был первый и последний транш) канули как вода в песках пустыни. Сануситы и без помощи Австрии продолжили борьбу против неверных, а после войны остались вне сферы влияния Вены, к добру или к худу. Фриденталь? О нем больше никто ничего не слышал — сгинул без следа. Быть может, погиб в схватке в лагере, быть может, был убит позднее самими сануситами или их немецкими и турецкими советниками. Но не мне спрашивать, стоила ли игра свеч. Мы получили приказ, исполнили его до конца, что заняло три с лишним недели, и вернулись назад, чтобы поведать рассказ.

Глава тринадцатая

Любовь и долг

После нашего возвращения из Африки мне дали месячный отпуск, а лодку отправили на ремонт в Полу. Вопроса о том, как провести отпуск не возникало — я прямиком направился в Вену, к Елизавете. В середине июля мы собирались пожениться, и дел предстояло великое множество. Не на последнем месте стоял формальный визит к приемным родителям Елизаветы в их семейный замок в дебрях Трансильвании. Граф Келешвай и его супруга поначалу резко воспротивились браку, но убедившись, что по австрийским законам их права ничтожны, склонили голову перед неприятной неизбежностью. Граф потратил несколько дней, роясь в Готском альманахе, и в итоге немного утешился открытием, что кровь чешского крестьянина, текущая в моих жилах со стороны отца, до некоторой степени облагорожена кровью польских предков Красноденбских, чей герб содержал больше элементов, чем гербы Келешваев и Братиану вместе взятые. В итоге им пришлось сделать хорошую мину при плохой игре, потому как Елизавета твердо решила выйти за меня и угрозы лишить наследства ее не испугали. Ну, могло обернуться и хуже — взяла бы и выскочила за сынка какого-нибудь финансового барона, а то — не приведи бог! — за адвоката-еврея. Елизавета предупредила, что визит нас ждет малоприятный, на меня будут глядеть свысока, но нужно пройти через это испытание.

Десять дней я провёл в Вене, дожидаясь, когда Елизавете дадут в госпитале отпуск. Правда, это время мне скрасила компания Белы Месароша и Ференца, младшего брата Елизаветы, всего девятнадцати лет от роду, который походил на сестру непосредственностью и энтузиазмом во всём. Ференц тоже решил стать моряком — только что сдал экзамен на офицерский чин, закончив ускоренные курсы военного времени. Больше всего он стремился стать подводником, и в его глазах мы с Месарошем были достойны поклонения, он всё время упрашивал нас поделиться опытом. Наконец настал день, когда Елизавета получила недельный отпуск. Мы сели в поезд, отходивший от городского вокзала, провожал нас Ференц. Последними его словами, обращенными ко мне, были такие:

— Ауфвидерзеен, герр шиффслейтенант. До встречи в Поле!

Странное дело, но хотя я обошел вокруг света и побывал на всех континентах, по нашей монархии мне особенно поездить не пришлось. Вырос я в буржуазно-культурной северной Моравии, поэтому был потрясен, обнаружив, как обширны и разнообразны владения Габсбургов. В теории я вполне представлял себе просторы черно-желтой империи: как во всякой австрийской школе, у нас в классе на стене, рядом с портретом императора в белом мундире, висела карта дунайской державы.

Но я не был готов к встрече наяву с Венгерской равниной, окутанной летним маревом. Далекие журавли колодцев кивали без передышки, пока наш поезд полз как гусеница по бескрайней степи, останавливаясь через каждую пару километров, чтобы пропустить армейский эшелон. Почти полтора дня мы тряслись по бесконечной, плоской как стол местности от Будапешта до Кечкемета, от Кечкемета до Сегеда и от Сегеда до долины Мароша в предгорьях Трансильванских Альп.

Еще менее я оказался готов к тому, что ждало меня на другом конце пути. Определенно, Германштадт представлял собой вполне цивильное местечко и мог сойти за небольшой городок где-нибудь в Рейнланде, если бы не цыгане, турецкие торговцы-разносчики и одетые в овчину пастухи, наводнявшие улицы наряду с бюргерами в черных сюртуках. Однако стоило нам сесть в поезд узкоколейки и двинуться к горам, как стало ясно, что если Австро-Венгрия и соприкасается со Швейцарией, то явно наименее цивилизованным концом. По мере подъема ландшафт становился разительно диким и неухоженным: долины, поросшие дубовыми и буковыми лесами на нижних склонах, а над ними — уходящие ввысь голые каменные стены. Столь же удивительно на протяжении буквально километров менялся и облик населенных пунктов: от аккуратных немецких деревушек к скоплениям потрепанных хижин, а затем к одиноким лачугам, настолько примитивным, что жить в них побрезговал бы даже готтентот.

На нашей остановке станционного здания не было, только лесная дорога пересекала железнодорожные пути. Мы с Елизаветой сошли с поезда, нагруженные багажом. Локомотив свистнул и с натугой полез вверх по заросшему склону, окутав нас едкой пеленой лигнитового дыма. Мы остались одни.

— Вот придурки! — выругалась Елизавета. — И о чем они только думают? Я написала, в какой именно день мы приедем, поезд ходит только раз в сутки, и, тем не менее, нас ухитрились не встретить! Честное слово, пока гром не грянет…

Последнее замечание оказалось воистину пророческим, потому как минут десять спустя на нас обрушился настоящий ливень. Я соорудил укрытие из брезентовой накидки, поэтому промокли мы не сильно, но и когда дождь закончился, за нами так никто и не приехал. Миновал полдень.

— И далеко до замка? — поинтересовался я.

— Километров двенадцать вверх по долине, но дорога плохая, а в лесу водятся волки и медведи.

Пистолет был при мне, но роль охотника на медведей прельщала меня еще меньше, чем необходимость двенадцатикилометрового марш-броска с вещами по пересеченной местности. Поэтому мы сели и стали ждать. Прождали до трех, и к этому времени я всерьез начал задумываться, стоит ли развести костер и устроиться тут на ночлег, или бросить багаж и идти по шпалам обратно в Германштадт. Тут вдалеке послышался странный чавкающий звук, сопровождавшийся тонким, дребезжащим завыванием, похожим на причитания китайского профессионального плакальщика. Несколько минут спустя в поле зрения показалась запряженная волами повозка, медленно приближающаяся к нам. Я вышел на дорогу и окликнул возницу по-немецки. Едва тот меня заметил, как завопил в ужасе, спрыгнул с облучка и исчез в зарослях. Выманить его оттуда удалось только Елизавете, увещевавшей его на румынском. В конце концов, крестьянин, заморенный голодом, дикого вида субъект, обряженный в шкуры и с обмотанными тряпками вместо обуви ногами, согласился подвезти нас с багажом до замка Келешвар в обмен на пять крейцеров, которые в его глазах наверняка выглядели целым состоянием.

Не могу порекомендовать трансильванские телеги в качестве транспортного средства, разве что для кающихся грешников, подвергающих себя епитимье в великий пост. Подвода не только не имела рессор (а дорога была хуже некуда), но несмазанная деревянная ось издавала постоянный пронзительный скрип. По словам Елизаветы, местные жители считают, что этот звук отпугивает неупокоившихся мертвецов. Когда показался замок, то есть часа через три, руки и ноги у нас затекли, все болело от тряски, а уши заложило от визга оси. Но вид открывался великолепный: скалистые пики гряды Фэгэраш окаймляли горизонт вокруг густо поросшей лесом равнины.

Что до самого замка Келешвар, то он стал большим сюрпризом. Я ожидал, что дом детства Елизаветы окажется аккуратным зданием восемнадцатого века, окрашенным по шёнбрюннской моде в желтый цвет, как большая часть прочих замков, встречавшихся мне на просторах двуединой монархии. В любом случае, совершенно не похожим на то, что внезапно нависло над нами, примостившись на отроге скалы поверх деревьев. Это была самая настоящая, ничем не украшенная, подчеркнуто устрашающего вида средневековая крепость с башнями по углами и надвратной башней в центре обращенной к нам стены.

Наша визжащая телега поравнялась с ведущей к воротам насыпью и столкнулась с древним, весьма потрепанным экипажем, запряженным четверкой лошадей, едущим в противоположном направлении. То была семейная карета, только что отправленная встретить нас с поезда. Обе повозки вынуждены были остановиться, и на следующие четверть часа мы застряли, пока наш перепуганный возница пытался свести упирающихся волов на склон. В конце концов несколько поденщиков расцепили повозки и растолкали их разные стороны, а потом перенесли наш багаж на двор замка. При взгляде с близкого расстояния оказалось, что замок Келешвар сильно нуждается в ремонте: оконные стекла замызганы и в трещинах, целые секции кровли провалились, большой участок штукатурки осыпался, обнажив кирпичную кладку. Когда мы подходили к воротам, со стены поблизости отвалился большой кусок известки и с шумом рухнул в заросший крапивой ров, подняв облачко пыли. Никто, похоже, даже внимания не обратил на это происшествие.

Протиснувшись сквозь собравшуюся во дворе замка толпу дурно пахнущих и оборванных слуг, мы обнаружили коротышку, облаченного в брюки-гольф, норфолкский пиджак и стрельчатый воротник. Мужчина размахивал клюшкой для гольфа, примеряясь к мячу, установленному на воткнутом между камнями мостовой колышке. Заметив нас, он поправил монокль. Елизавета бросилась к нему, разразившись потоком приветствий на мадьярском, из которых я уловил весьма немногое. Потом повернулась ко мне и перешла на немецкий:

— Дядя Шандор, позволь представить тебе моего жениха, линиеншиффслейтенанта Отто Прохазку.

Дядя снова поправил монокль и холодно оглядел меня с головы до пят. Я протянул руку, но он ее не пожал, только проговорил по-немецки с сильным акцентом:

— Герр лейтенант, мы польщены вашим визитом.

Потом снова повернулся к Елизавете и возобновил беседу. Вскоре к нему присоединился высокий, крепкого сложения, несколько неопрятного вида мужчина лет тридцати, глядевший на меня с еще более открытой неприязнью, нежели граф.

Это, как я уже знал, был Миклош, старший сын графа. Пока мы знакомились, слуга принес из повозки чемоданы и поставил у моих ног. Я поблагодарил его той парой слов на венгерском, что знал, и попытался незаметно сунуть ему в руку пару крейцеров на манер чаевых. Слуга уставился на меня, как на каннибала, и с испугом на лице убежал. Граф это заметил и бросил на меня холодный взгляд.

— Герр лейтенант, вам следует помнить, что этим животным никогда нельзя показывать ни доброты, ни признательности, как обычным людям. Они этого никогда не поймут и не оценят.

С этими словами он поднял клюшку, размахнулся и ударил по мячу. Где-то на другой стороне двора зазвенело разбитое стекло.

После такого радушного приветствия мне показали мою комнату — тёмную и сырую каморку в угловой башне, с летучими мышами, гнездившимися в заросших паутиной углах, и огромной дубовой кроватью под расползающимся парчовым балдахином. Из прочей мебели там имелись только табурет, умывальник и сундук, похоже, сделанный из железнодорожных шпал. Тусклый свет проникал через единственную застеклённую бойницу, расположенную высоко в стене.

Повсюду воняло плесенью. Но когда у меня появилась возможность осмотреть остальную часть замка, я обнаружил, что не подвергся дискриминации — остальные комнаты оказались в таком же ужасном состоянии, если не хуже. Казалось, что когда часть крыши обваливалась, семейство просто покидало эти комнаты и перемещалось в другие. Многочисленная домашняя прислуга, как я мог заметить, спала по углам или под столами в огромной, похожей на пещеру кухне, чёрной от многолетней копоти и жира, но оборудованной современной чугунной плитой с тиснёной надписью "Лэдлоу и Ко. Килмарнок".

Ужин, состоявшийся в тот вечер, позволил мне поближе познакомиться с кланом Келешвай. Графиня, тётя Шари, оказалась весьма миловидной женщиной мадьярского типа — невысокая, стройная, надменная, с пронзительным взглядом. Но мне хватило пяти минут, чтобы понять — за этим внушительным фасадом скрывается разум полуидиотки. Говорила она только на венгерском, который я едва понимал, однако её глупость легко преодолевала языковый барьер. Не лучше обстояли дела и с остальными членами семьи — два сына, дочь, приёмная дочь и свита из пятнадцати кузенов, племянников, племянниц и иных прихлебателей неопределённого статуса. Мелкопоместные польские дворяне, родичи моей матери, всегда казались мне самыми бессмысленными созданиями на свете, однако в сравнении с провинциальной венгерской знатью они выглядели просто титанами интеллекта.

Они, по крайней мере, могли похвастаться хотя бы поверхностным знакомством с искусством и литературой, умели говорить на нескольких языках, впрочем, ни на одном из них не смогли бы сказать ничего разумного.

Но что касается приёмной семьи Елизаветы, трудно сказать, что произвело на меня большее впечатление — их тупое равнодушие или восточная лень. Кроме князя и Миклоша, депутатов парламента, никто из них никогда не выезжал за пределы Германштадта. Никто не говорил ни на каких языках, кроме венгерского, разве что немного по-румынски, чтобы бранить своих крестьян. Никто не имел ни малейшего понятия о мире за пределами Венгрии. Более того, они, кажется, не имели ни малейшего понятия ни о чём, кроме геральдики и генеалогии, и не обсуждали ничего, кроме длинного, заученного наизусть перечня претензий мадьярского дворянства к Вене, евреям, богатым вельможам и румынам.

Единственный раз граф обратил на меня хоть какое-то внимание — когда жаловался мне на плохом немецком, что Вена предложила ввести в Венгрии ряд чудовищно несправедливых законов. Один из них помешал бы лендлордам применять к своим работникам телесные наказания, "являющиеся причиной ран, не заживающих более восьми дней", другой запретил бы расстреливать (или, как выразился граф, "устранять") подозреваемых в браконьерстве.

Войны для них как будто и не существовало. Миклош и его брат были призывного возраста, но отец добыл им освобождение, используя свою должность местного судьи. Участие семейства в войне до сих пор ограничивалось тем, чтобы производить облавы на местные нежелательные элементы — учителей, профсоюзных лидеров, евреев и прочих — и отвозить их на вербовочный пункт в Кронштадт со связанными руками и ногами.

Этот длинный вечер скрашивали только присутствие Елизаветы и отличная еда. Наконец, Елизавета пожелала мне спокойной ночи, поцеловала и сказала, чтобы я был готов встать завтра пораньше. Потом она вверила меня попечению семейного дворецкого, Йонела, сморщенного желтозубого старого мерзавца, одетого в синий фрак с оловянными пуговицами. Покрой его одеяния, должно быть, вошёл в венскую моду году примерно в 1840-м.

Держа в руке чадящую свечу из бараньего сала, Йонел проводил меня в мою каморку. Изъяснялся этот трансильванский саксонец на средневековом германском диалекте, который я с трудом понимал. Старик проскрипел "der gute Herr Leutnant" и с поклоном удалился, захлопнув за собой тяжёлую дубовую дверь. Я, как мог, умылся, обнаружив дохлую летучую мышь на дне умывального таза, разделся и забрался в пахнущую сыростью постель. Выкурил сигару, потом задул свечу и провалился в сон.

Я устал от двухдневной поездки и последующего за ней многочасового разговора за обеденным столом на языке, на котором я не понимал почти ничего. Поэтому я заснул весьма быстро, хотя матрас кровати, казался набитым обломками кирпичей. Не могу сказать, сколько я проспал; возможно, около часа, но вскоре меня разбудил осторожный скрип двери. Командование подводной лодкой сделало мой сон чутким, поэтому я проснулся через несколько секунд. Я не суеверен, но атмосфера замка казалась далеко не дружественной, и возникло неприятное ощущение, что кто-то или что-то находится со мной в комнате.

Потом в голове промелькнула мысль, что, возможно, приемная семья Елизаветы вздумала отделаться от проблемы с женихом решительными и прямыми средствами… Я вытащил из-под подушки пистолет, затем бросился к ночному столику за спичками. Держа пистолет в правой руке, я протянул назад левую и чиркнул спичкой об стену. Вообразите мое удивление, когда вспыхнувшее пламя осветило коренастую деревенскую девушку лет семнадцати-восемнадцати. Она стояла перед закрытой дверью совершенно голая, неловко прикрываясь руками и уставившись в пол, с лицом, лишенным всякого выражения.

Полагаю, её ни в коей мере нельзя было назвать непривлекательной: с тяжелой грудью и широкими бедрами, с густой порослью лобковых волос под стать плотно заплетенным, темно-каштановым косам. Но было что-то настолько несчастное и по-коровьи отталкивающее в её бледной, уже довольно пухлой плоти, что меня охватила смесь смущения и жалости. Я зажег свечу, выпрыгнул из постели и помчался, чтобы открыть дверь и вывести ее в коридор, пытаясь принести извинения. Она не сопротивлялась, когда я выставил её в коридор. Но потом я увидел снаружи свет: это был старый Йонел, пытавшийся втолкнуть девушку обратно.

— Как? Разве наши деревенские девы не нравятся герру лейтенанту? Посмотрите, какая прекрасная грудь у девахи — еще девственница, и сам бейлиф гарантирует, что у неё нет инфекции. Возможно, прекрасный господин передумает?

— Черт подери тебя и твоих деревенских дев, старый сводник!

— Ага, возможно, у прекрасного господина другие предпочтения? Я слышал, что так часто случается у господ офицеров. Возможно, деревенский юноша более…

— Убирайся, мерзкий старый плут, и забирай своих деревенских дев и юнцов, пока я не свернул твою грязную, старую шею!

Я хорошенько наподдал Йонелу по заднице, толкая вместе с его протеже по коридору. Потом вернулся в кровать, но слишком разозлился и уже не мог заснуть до рассвета.

Я лежал в полудреме и наблюдал сквозь бойницу в стене, как черная трансильванская ночь сменилась на серый рассвет. Раздался лёгкий стук в дверь, потом ещё раз. Я поднялся, чертыхаясь, и подошел к двери почти с уверенностью, что там окажется Йонел с целым табором обнаженных цыганок.

— Какого дьявола?

С другой стороны раздался знакомый мелодичный смех.

— Дьявол — это я, Елизавета.

— Матерь божья, Лизерль, какого черта тебе нужно в такой час?

— Позволь мне войти, мы не можем так разговаривать.

Я надел халат, а потом со всей осторожностью открыл дверь. Передо мной стояла она, улыбающаяся и свежая как утренняя роса, в элегантном зеленый жакете из лодена и плотной твидовой юбке, фетровой шляпе с пером и прогулочных ботинках.

Несмотря на неурочный час, не стану отрицать, она выглядела чрезвычайно привлекательно. Она вошла, и я закрыл за ней дверь.

— Лизерль, это такая изысканная шутка с твоей стороны? Пожалуйста, скажи мне, потому что ночью я очень плохо спал, и боюсь, что мое чувство юмора слегка притупилось.

Она положила холщовый рюкзак на стол.

— Давай, Отто, дорогой, одевайся. Мы идем на прогулку.

— На прогулку? Ты в своем уме? Который час, бога ради?

— Половина пятого утра, и мы идем в горы. — Она улыбнулась, и её темно-зеленые глаза сверкнули. — Правда, герр командир, я и подумать не могла, что выдающийся капитан австро-венгерской подводной лодки будет так волноваться, что его разбудили до рассвета.

— Но прогулка по горам, в такой час...

— Дорогой, или прогулка, или проведешь остаток дня с моими родственниками. Теперь ответь мне честно, что бы ты предпочел?

Я согласился, что предпочел бы гулять по горам, если понадобится, и босиком. Попросил ее выйти, вымылся и побрился, оделся и натянул подбитые гвоздями форменные ботинки. Она вручила мне охотничье ружье "на случай, если встретим медведя", и мы прошли через ворота, как раз когда поднимались слуги, чтобы начать дневную службу в замке. Они нас не заметили.

Должно быть, мы производили странное впечатление, когда взбирались по горной тропе через лес: стройная, симпатичная молодая женщина, но с венгерско-латинской внешностью, возможно, английская гувернантка на отдыхе в Швейцарии, в сопровождении военно-морского лейтенанта в галстуке-бабочке и накрахмаленной рубашке. Но поблизости не было никого, кто бы мог заметить несоответствие в нашем облике. Тропа уходила высоко вверх по склону горы, и не прошло и часа, как мы уже сидели под кронами деревьев, ели на завтрак бутерброды с салями и варили кофе в армейском котелке над костром из хвороста. Я обнял Елизавету за талию. Мы сидели под первыми лучами утреннего солнца, наблюдая, как клочья тумана рассеиваются со склонов под нами. Далеко внизу виднелся замок Келешвар, взгромоздившийся на уступе скалы.

— До чего же они ужасны, правда? — через некоторое время сказала она.

— О ком ты, любимая?

— О Келешваях, глупыш. О ком же еще?

— Прости, не могу согласиться с тем, что приемная семья моей будущей жены ужасна, даже если это правда.

— Весьма дипломатично. Да, отдаю им должное, они взяли меня и Ференца, когда погиб папа, и сделали для нас всё, что могли. И я даже люблю их по-своему, по крайней мере, тетю Шари и дядю Шандора. Но все-таки каждый вечер благодарю Господа, что выросла за границей, а когда началась война, сумела удрать в Вену, потому что если бы я провела всю жизнь здесь, то стала бы такой же кошмарной, как и они.

Она резко повернулась ко мне, ее горящие глаза встретились с моими.

— Скажи-ка, вчера вечером они прислали тебе девушку?

— Что?.. Да, нечто подобное произошло.

— И что же, ты...

— Боже ты мой, конечно же нет! Да за кого ты меня принимаешь?! Я выставил бедняжку за дверь и грозился сломать шею дворецкому твоего отца. Но скажи ради бога, это что, традиция замка Келешвар — присылать гостям посреди ночи обнаженных девиц?

Елизавета вздохнула.

— Да, боюсь, что так. И не только гостям. Болван Миклош называет это "попользоваться деревенскими девицами".

— Ясно. А как на это смотрят деревенские мужчины? Надо думать, у девушек есть отцы, братья и возлюбленные.

— Они ничего не могут с этим поделать. По крайней мере, так было раньше, но теперь, похоже, всё начинает меняться. Ты знаешь, что у Миклоша был старший брат?

— Нет. И что с ним сталось?

— Это было года четыре назад. Он "попользовался" одной деревенской девушкой, и ее жених однажды вечером набросился на него из засады с лопатой. Подкрался сзади и рассек голову пополам до самого подбородка.

— Блестяще. Жаль, что он не поступил так же и с Миклошем. Его схватили?

— Нет, он сбежал. И поэтому жандармы схватили его брата и повесили в тюрьме Кронштадта после десятиминутного суда на венгерском без переводчика. Дядя Шандор и другие судьи сказали, что даже если бы он этого не делал, то вполне мог бы, только дай ему малейшую возможность. И конечно, это правда.

— Чудесно. Теперь я понимаю, почему ты не хочешь здесь находиться.

Мы затушили костер и продолжили взбираться через лес. Елизавета шагала впереди, изящно покачивая бедрами, я шел за ней следом с карабином и рюкзаком. Мы поднимались вверх, пока дубовый и буковый лес не сменился сосновым и березовым. Затем совершенно неожиданно мы оказались на краю большого луга на вершине горного хребта, думается мне, на высоте около двух тысяч метров.

— Великолепно, не правда ли? — сказала Елизавета, немного задыхаясь в разреженном воздухе. — Мы с Ференцем раньше часто приходили сюда детьми, когда убегали из замка. Давай отдохнем немного. Становится теплее.

На солнце было удивительно жарко. Я постелил свой китель, а она сняла жакет, легла на спину и закрыла глаза, наслаждаясь солнечным теплом. Я прилег рядом на локте, восхищаясь безмятежным совершенством ее лица: такого изящного, но без всякого намека на хрупкость. Она приоткрыла один глаз и улыбнулась мне.

— Расскажи мне что-нибудь. Я так люблю, когда ты со мной разговариваешь.

Она взяла мою руку и положила себе на грудь, маленькую и упругую под блузкой. Нравы царили пуританские, и это было самое большее в плане физической близости, на что мы отваживались до сих пор.

— Ах, Отто, почему не всегда так? Никакой войны, подводных лодок, никаких ран, которые нужно бинтовать; только мы вот так навечно.

— Да. Но полагаю, это желание никогда не сбудется. В мире всегда предостаточно боли, и нам обоим придется вернуться в него послезавтра.

Она помолчала некоторое время, потом вдруг спросила.

— Скажи мне, Отто... почему ты должен вернуться?

Вопрос прозвучал так прямолинейно, что потребовалось время, чтобы до меня дошел смысл.

— Что значит - почему я должен вернуться? Черт возьми, да если я не вернусь, то меня арестуют как дезертира, даже не посмотрят на офицерское звание и, скорее всего, расстреляют. Даже если я опоздаю на день без серьезного основания, меня отправят под трибунал.

Она посмотрела на меня хитрым и проницательным взглядом из-под строгих черных бровей.

— Отлично, тогда стань дезертиром, если ты это так называешь. Конечно, ты не единственный. Я разговаривала с доктором Навратилом в госпитале как раз перед отъездом, и он сказал, что в лесах Богемии их полно. Если власти хотят расстрелять тебя за то, что ты не хочешь воевать за них в этой проклятой войне, то думаю, они в любом случае тебя не заслуживают.

На некоторое время я потерял дар речи, настолько возмутительно, почти кощунственно прозвучало это для человека, прослужившего всю сознательную жизнь офицером Австрийского императорского дома. Наконец ко мне вернулась способность говорить.

— Елизавета, ты совсем спятила? Я офицер императорского и королевского флота с двенадцатилетней выслугой, а не какой-нибудь полоумный русинский крестьянин, удирающий к русским окопам...

— Да, а я любящая тебя женщина, и не дам больше и медного гроша за Австрию, военно-морской флот и войну после всего, что видела. Послушай, недалеко отсюда есть хижина пастуха, там, в соседней долине. Он у меня в долгу. В детстве я приносила ему кое-какие лекарства, чтобы вылечить его жену от лихорадки. Я отправила ему записку, прежде чем мы отправились сюда, и он согласен тебя спрятать. Там тебя ни за что не найдут до конца войны, а я всегда смогу наплести какую-нибудь историю и сказать, что ты упал с утеса. Если солдаты могут удрать с войны, почему не могут офицеры?

— Но Елизавета, будь благоразумна, ради бога. Я командир подводной лодки, воюющий с врагами императора...

— ...и скоро отправишься на тот свет и сгниешь на своей ужасной лодке на дне моря, в то время как все графы и князья пристроили своих жалких сынков на безопасные места на заводах по производству боеприпасов.

Её бездонные зелёные глаза наполнились слезами.

— ...а княгиня Эрленди-Братиану станет военной вдовой во второй раз, только на этот раз, даже не успев выйти замуж.

Она притянула меня к себе и сжала в объятиях, на удивление крепких для такой изящной женщины.

— Ах, Отто, угрюмый трудолюбивый чех, разве ты не понимаешь? Ты один из лучших командиров подводной лодки, и тебя будут по-прежнему посылать в рейды, и однажды ты не вернешься… Нет, дорогой, ты — единственный человек, которого я полюбила, и я никому не позволю тебя отнять.

Мы начали целоваться: не соблюдая этикет, приличествующий обрученным, а дикими, опьяняющими поцелуями. Она притянула меня к своему гибкому телу и начала расстегивать мою одежду.

— Отто, займемся здесь любовью... не ускользай от меня.

— Лизерль, ты с ума сошла? Мы должны пожениться в июле...

— Да, и к июлю ты можешь отправиться на корм рыбам. Случится что-то ужасное... Я чувствую... Я не хочу остаться старой девой.

— Старой девой? Но ведь ты вдова?..

— На бумаге — да. Но брачная ночь оказалась неплодотворной: князь был слишком пьян и к тому же оказался жутким извращенцем: я и то лучше в этом разбиралась, чем он. — Она снова меня поцеловала. — Давай же, покажи мне, как это делается. Ты пятнадцать лет развратничал во время путешествий по всему миру, поэтому, уж конечно, одна маленькая медсестра не доставит тебе хлопот.

Что ж, любопытный поворот событий, это уж точно: обольститель с большим стажем, профессионал в искусстве укладывания женщин в горизонтальное положение, теперь столкнулся с восхитительной юной особой, умоляющей его использовать свои способности, но при этом по необъяснимой причине он отказывается выполнить требования. Но прошу, поймите, что помимо наших собственных чувств существовали еще и другие соображения.

Старая Австрия была любопытным обществом, весьма чопорным в некоторых отношениях и чрезвычайно распущенным в других, но с очень строгими неписанными правилами поведения. И в то время считалось, что не состоящий в браке офицер может вполне свободно расходовать свою энергию на актрис и продавщиц, или даже дочерей либеральной интеллигенции, но к добрачным отношениям с дворянкой, с которой помолвлен, относились немного по-другому. Помимо чести женщины не стоило забывать про её семью — если не хочешь закончить как мой старый друг Макс Гаусс, которого последний раз я видел рано утром в венском парке. Он скрючившись лежал в тачке садовника, и тонкий кровавый след тянулся в траве, пока его везли к фургону гробовщика. Может, я и похож на хладнокровную расчетливую скотину, но я знал, что Келешваи очень бы хотели от меня избавиться; да и Миклош слыл превосходным стрелком…

Но в конце концов тем утром на высоком, усыпанном цветами горном лугу, пока над нами кружили орлы, эти колебания накрыло нахлынувшее цунами нашей страсти. До той поры меня любили многие женщины — и, к сожалению, многие будут любить и впоследствии — но как любила она в тот день — никто. Когда все закончилось, мы лежали рядом. Я обнимал ее, а она, улыбающаяся, но печальная, положила прелестную голову мне на плечо. И все же, как раз когда я пристально посмотрел на нее, у меня не выходили из головы ее слова: "Случится что-то ужасное — я чувствую...".

Вечером мы возвратились в замок, где меня как обычно демонстративно не замечали. На следующий день разразился дождь. При таком количестве слуг вокруг не было никакой возможности для дальнейших любовных приключений. Мы нашли убежище в библиотеке, единственной комнате, где, как мы правильно предположили, никто из семьи Келешваев нас не побеспокоит. Ничего стоящего для чтения там не оказалось, только изъеденные жучком и полуистлевшие тома по геральдике и пораженные плесенью теологические труды. Как Бела Месарош и многие представители венгерского дворянства, Келешваи являлись дебреценскими кальвинистами.

Не то чтобы это было заметно, однако доктрина выбора через благодать, казалось, значила для них не что иное, как укрепление презрительного высокомерия к крестьянам, конечно же, православным, и поэтому их так удобно проклинать на том и этом свете. Мы сидели рядом, а дождь на улице лил ручьями, пузырясь и булькая в сточных канавах замка. Мы жаждали друг друга, но желание теперь казалось более глубинным, чем простое физическое вожделение. В конце концов, что есть любовные ласки для истинно любящих, как не символ единения? Её объятия были сладкими и обещали стать еще слаще в будущем. А сейчас было вполне достаточно находиться вместе, греясь в тепле и близости друг друга.

Мы уехали на следующее утро в карете, после холодного прощания с семьей Келешвай. Когда будапештский поезд отъехал от станции Германштадт, Елизавета оглянулась на долину Марош. Она немного помолчала, потом заговорила.

— Я никогда не вернусь туда... никогда.

Мы прибыли в Вену поздно вечером следующего дня. Когда поезд, грохоча по равнинам Бургенланда, подъезжал к столице, Елизавета заговорила со мной.

— Отто!

— Что, дорогая?

— Отто, ты обдумал сказанное мною в горах насчёт... насчёт того, чтобы оставить войну?

Мы оба помолчали немного: встал деликатный вопрос.

— Да, Лизерль, я подумал об этом, прости, что оказался таким болваном. Я могу понять твою точку зрения, но ради бога, попытайся понять мою. У меня восемнадцать человек, и их семьи зависят от меня, не только ты. Под моим командованием и с большой долей везения они смогут дожить до конца войны. Но если я их покину, невозможно предсказать, какого недоумка поставят ими командовать. Нет, дорогая, боюсь, что это невозможно. Нравится тебе это или нет, я останусь с ними до конца войны.

Она вздохнула.

— То же самое и у меня: я не могу бросить своих пациентов. Так или иначе, похоже, эта проклятая война держит нас обоих за загривок.

***

Наш первый боевой патруль после ремонта U13 начался 5 июня. Теперь мы базировались в Бриони, и районом проведения операций являлось итальянское побережье к югу от Анконы. Нам приходилось болтаться там в течение дня в подводном положении и подходить в сумраке, чтобы досадить каботажному судоходству. Шестого июня мы поднялись на поверхность примерно в половине девятого вечера, провентилировали лодку, а потом лениво отправились вдоль побережья, держась в открытом море милях в пяти от берега. Настало идеальное время для подводной лодки: достаточно света, чтобы видеть противника, но сама она оставалась незаметной в темноте. Солнце садилось за горизонт, и лёгкий запах сена доносился с лугов от низкого берега. Вскоре к югу показалось большое облако дыма, которое быстро двигалось по направлению к нам. Мы подождали, и на горизонте появились корабли: два больших судна впереди в сопровождении трех-четырех миноносцев

Мы изменили курс, чтобы подойти к ним со стороны моря — так их силуэты будут выделяться на фоне заката, потом погрузились. Это были два лайнера, один из них пакетбот компании «Апулия Лайн». Оба шли на север на скорости около пятнадцати узлов. Нелегко было идти на такой скорости, но результат стоил затраченных усилий. U13 сблизилась с конвоем, пронырнула почти под носом лидирующего миноносца, резко развернулась правым бортом и выпустила обе торпеды в идущий впереди лайнер. Затем мы развернулись и помчались прочь, при этом нас чуть не потопил следующий миноносец.

Вокруг сыпались бомбы, но мы выполнили свою работу: примерно через тридцать секунд раздался громкий взрыв, одна из наших торпед попала в цель, потом последовала серия странных, грохочущих взрывов, это, как я полагаю, взорвались котлы. U13 пришлось уйти на глубину и маневрировать в течение следующих двадцати минут, чтобы уклониться от рыщущих миноносцев, но стало темнеть, и мы избавились от них без излишних трудностей. Когда опасность миновала, я позвал Штайнхюбера на центральный пункт и поздравил его. Электрическая система наведения вышла из строя непосредственно перед атакой, и его отправили вперед, чтобы запустить торпеды с помощью ручных рычагов. Это была сложная задача, требующая мгновенной реакции, но он блестяще выполнил свой долг.

Около десяти вечера мы поднялись на поверхность и спокойно направились назад. Военные корабли сопровождения ушли, но там светили прожекторы, и во тьме до нас донеслись звуки голосов у воды. Вокруг плавали обломки и несколько тел погибших в скрюченных позах. Мы не могли включить прожектор, чтобы заняться расследованием, поэтому лишь выудили несколько плавающих обломков для подтверждения нашей победы: солдатскую расчетную книжку, принадлежащую капралу Антонио Батистелле из Двенадцатого полка берсальеров [36], и спасательный жилет с надписью "Читта ди Таранто".

Мы прибыли обратно в Бриони рано утром 9 июня, не увидев ничего, заслуживающего оставшейся торпеды. Как только лодка причалила, команду отправили в гостиницу "Нептун" для столь необходимых ванн и бритья. Я же сел в кабинете, чтобы написать рапорт о рейде. Я всегда терпеть не мог документы и предпочитал избавляться от этой задачи как можно скорее. Около половины десятого, когда рапорт уже печатали, меня неожиданно вызвали к командиру базы подводных лодок, риттеру фон Тьерри. Он пригласил меня к себе в кабинет, сердечный и доброжелательный как всегда.

— Ну, Прохазка, "Глюклише Драйцейнер" [37] снова подтвердила свое название: только, кажется, это не принесло удачу итальянцами. Шестого числа вы потопили транспорт: как вы знаете, "Читта ди Таранто". На нем находился целый полк берсальеров из Албании для подкрепления в Асиаго. — Он сделал паузу, неловко замявшись и избегая глядеть мне в глаза. — Судно затонуло за три минуты, взорвался котел или боеприпасы. В общем, есть значительные человеческие жертвы.

У меня пересохло во рту.

— Могу я поинтересоваться, насколько значительные, герр командир?

— Мы полагаем, около двух тысяч, судя по перехваченной телеграмме. Один из наших агентов сообщил о многочисленных телах, выброшенных на берег.

— Но почему? Вода была теплой, там нет сильного морского течения, и это произошло всего в нескольких милях от берега. Почему на корабле сопровождения ничего не предприняли?

— Мы не знаем. Как я говорил, лайнер потонул очень быстро. К тому же уже темнело, и конвой был занят тем, что пытался вас потопить, а также сопровождал другое судно. Мы не знаем. — Он поднялся из-за стола и стал вышагивать вокруг меня. — Ваши чувства понятны, Прохазка: мы военные моряки, а не мясники. Но поймите, вы поступили совершенно правильно и в соответствии всем принятым правилам и обычаям Это был военный конвой с военно-морским сопровождением, и "Читта ди Таранто" был вооруженным торговым крейсером. Все утонувшие тоже были вооружены...

(Вооружены, подумал я: большое утешение — иметь винтовку, чтобы обороняться от подводной лодки) ...и вы не знали, сколько людей на борту. Возможно, это был грузовой пароход, забитый пустыми мешками. (...Или судно с беженцами, женщинами и детьми, подумал я). И, во всяком случае, вы сделали с ними то же, что и они, окажись на вашем месте. Ради бога, Прохазка, чем хуже убить тысячу человек, а не одного? Если бы они оказались в траншеях, их бы разнесло на куски при утреннем артобстреле, и никто бы не заметил. Вы всего лишь справились за пять минут вместо нескольких часов. Генералы называют это "обычными потерями".

— Да, да, герр командир, прошу меня простить. Мне просто трудно привыкнуть к мысли, что я убил две тысячи человек.

— Знаю, это все ужасно. Гнусное дело эта современная война; уж как по мне, куда лучше сабли и дульнозарядные ружья. Одни небеса знают, какую дьявольщину изобретут ко времени моего ухода на пенсию.

— Герр командир?

— Да, Прохазка?

— Могу я обратиться с просьбой — сохранить число жертв в секрете? Если об этом станет известно, то может плохо повлиять на моральный дух личного состава.

Тьерри на мгновение задумался.

— Очень хорошо: это останется в строгой тайне. В любом случае, здесь, в Бриони, об этом в курсе лишь вы, я и дежурный офицер-связист. Сообщение поступило по телефону из Полы, таким образом, никто здесь не видел телеграмм.

На следующее утро команда U13 выстроилась на палубе эсминца "Пеликан", и её поздравили с потоплением итальянского вооруженного торгового крейсера "Читта ди Таранто", шесть тысяч двести тридцать тонн. Прозвучало привычное троекратное "ура!", потом все приступили к своим обязанностям. Остался лишь Штайнхюбер, пристально вглядывающийся через поручни в воду. Он казался необычайно тихим, и я подошел к нему.

— Привет, таухфюрер, что-то вы невеселы сегодня утром. В чем дело?

Он резко обернулся и поприветствовал меня.

— Покорнейше докладываю, ни в чем, герр командир.

— Бросьте, Штайнхюбер, мы слишком долго проплавали вместе, чтобы поверить этому. В чем проблема?

Мгновение он колебался, рассматривая доски палубы, потом заговорил.

— Мне все известно, герр командир. Я возился с распределительным щитом, оставшись за оператора, когда тот вышел покурить, и тут как раз поступило донесение. Я подслушал разговор — об итальянском лайнере и всех тех людях, которые потонули вместе с ним.

— Ясно. Ну, Штайнхюбер, только мы вдвоем и командующий базой об этом знают. Скажу прямо, меня точно не переполняет чувство гордости и удовлетворения от хорошо выполненной работы, но ничего не поделаешь: в войнах погибают люди, что сделано, то сделано. Так или иначе, никому об этом ни слова, понимаете?

— Прекрасно понимаю, герр командир.

Штайнхюбер сдержал слово. Но с этого дня его как будто подменили: одинокий, молчаливый, уставившись в никуда, он все свободное время проводил за изучением томика Библии, которую повсюду носил в вещмешке. Он по-прежнему был надёжным и компетентным, но за крепким щитом дисциплины, учений и службы он с пугающей скоростью претерпевал душевный надлом. Я надеялся, что со временем это пройдёт, но вместо этого становилось только хуже, и мне пришлось побеседовать с врачом базы.

Через две недели после этого наступило прекрасное воскресное утро. Мы все отправились по воскресным делам и на мессу в маленькую церквушку за гостиницей "Нептун" — все, за исключением Белы Месароша и Штайнхюбера, которые были протестантами и не посещали мессу. Мы, подводники, были людьми светскими и не относились к ней с особой серьезностью. Однако я задумался, когда получал благословение от корабельного священника. "Читта ди Таранто" занимал мои мысли гораздо больше, чем мне хотелось признать даже самому себе. Но месса закончилась, и я прогулялся вдоль пристани на июньском солнце.

Благоухали лимонные деревья, военно-морской оркестр давал воскресный концерт перед гостиницей, и война, казалось, была на другой планете. А у меня в кармане лежало письмо от Елизаветы, полное нежностей. Я прошел мимо цеха №6 (деревянный сарай на пристани, используемый электриками для хранения гальванических элементов), дверь была приоткрыта, и дул теплый полуденный ветерок. Я пошел закрыть сарай (электрики ушли на обед), но что-то заставило меня сначала его осмотреть. На редкость неприятный, кислый запах гари заполнил воздух. Я оглядел длинное, уставленное скамьями помещение и заметил дым и пар, струящийся за полками. Подозревая пожар, я вбежал в сарай проверить. Потом я увидел фигуру, скрючившуюся за скамьей. Это был Штайнхюбер, обнаженный по пояс, видимо, ищущий что-то в фарфоровом гальваническом элементе. Он, казалось, не видел меня. Я понял: что-то не так, и шагнул к нему, а потом отскочил в ужасе.

— Штайнхюбер, какого дьявола?..

Гальванический элемент испускал пар и пузырился, как ведьмин котел. Грязная коричневая пена уже выплескивалась по краям и сочилась по полу, дымясь.

— Быстро! Охрана! Ради бога, быстрее, вызовите врача.

Штайнхюбер, казалось, опомнился и стоял с безучастным взглядом. Его лицо исказилось почти до неузнаваемости. Он попытался отдать честь, и тошнота подступила к моему горлу, когда я увидел, во что превратилась его правая рука: расплавленная культя: обрубок кости, сочащаяся кровь и пена. На несколько секунд ужас происходящего лишил меня всякой воли. Потом я пришёл в себя, схватил Штайнхюбера за руку и потащил без всякого сопротивления, как овцу, через сарай, чтобы окунуть культю в ведро с раствором извести для нейтрализации брызг кислоты. При этом Штайнхюбер что-то бессвязно бормотал, как будто это совсем его не касалось.

— Покорно сообщаю, что проклят, поднявший руку на своего брата… "И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее…[38] Эта рука запустила торпеды, как вы знаете, герр командир… Ну, это больше не повторится, так ведь?

Двое часовых вбежали в сарай с винтовками наизготовку. Следом торопился доктор Едличка с черным саквояжем, недовольно бормоча, что его оторвали от еды, чтобы помогать всяким недоумкам, которые... Увидев жуткую культю, он отпрянул. Один из молодых матросов отвернулся, и его вырвало. Что касается меня, как только врач и несколько санитаров начали накладывать жгут на запястье Штайнхюбера, я, слегка пошатываясь, вышел на свежий воздух. Я не мог унять дрожь в коленях, а изнутри меня колотил смертельный холод. Нещадно палило полуденное солнце, а из-под лимонных деревьев раздавался вальс Легара "Губы молчат".

Конечно, началась заварушка. Военная прокуратура сделала всё, чтобы обвинить Штайнхюбера в преднамеренном нанесении вреда здоровью в попытке уклониться от военной службы, преступлении, которое в военное время означало смертную казнь или, как минимум, смерть заживо на каторжных работах в течение двадцати пяти лет в тюремной крепости. В итоге, после постоянного апеллирования к безупречной службе Штайнхюбера, нам с Тьерри удалось отклонить обвинение и вместо этого объявить его сумасшедшим.

Мы утверждали , что если бы человек просто не хотел больше участвовать в войне, то отрубил бы несколько пальцев, вместо того чтобы сознательно заполнить гальванический элемент концентрированной серной кислотой и затем держать в ней руку около пятнадцати минут, пока она чуть не растворилась, не обращая внимания на боль. Но в Австрии 1916 года даже признанного безумным ждала незавидная судьба. Беднягу отправили в сумасшедший дом для военных в Брюнне, вдали от жены и детей. Нам с Легаром удалось навестить его несколько месяцев спустя, после многочисленных взяток, но он не узнал нас. Он умер от отчаяния в канун Рождества 1917 года. Милосердный Боже, упокой его душу с миром.

Глава четырнадцатая

Сотворение героя

Как вы можете себе представить, этот жуткий инцидент погрузил нас в уныние. Я старался не высказываться по этому поводу, а другие очевидцы поклялись хранить тайну из страха, что это подорвет боевой дух команды, но всё же вскоре по Поле расползлись слухи, будто старший унтер-офицер U-13 свихнулся и искалечил себя каким-то особо жестоким способом: кастрировал кусачками по одной версии, или, по данным других хорошо информированных источников, выдавил себе глаза. На лодке царила атмосфера тревоги. В это время мы загружали топливо и торпеды для следующей вылазки к итальянскому побережью, назначенной на 27 июня, но отложенной на два дня, пока я не смог одолжить нового таухфюрера с другой "окарины".

Это был некий Шпенглер, как мне сказали, очень надёжный и опытный, хотя ему ещё не исполнилось и тридцати.

Само по себе наше патрулирование не представляло особенной опасности - обычная четырёх-пятидневная вылазка с целью помешать прибрежному судоходству, на этот раз - в неглубоких водах устья реки По, на широтах от Равенны до Кьоджо, южнее входа в венецианскую лагуну. Однако мы получили строгие инструкции — не заходить севернее широты Кьоджо ради собственной безопасности, поскольку между Венецией и мелководьем, известным как отмель Кортеллаццо, будет работать немецкая подлодка-минзаг [39].

За несколько дней до того я нанёс визит на эту субмарину по приглашению её командира, капитан-лейтенанта Брайсхаупта. UC-8 оказалась очень похожей на мою U-13, с той единственной разницей, что вместо торпед она несла двенадцать мин в шести вертикальных шахтах перед боевой рубкой. Мины сбрасывались из нижней части шахт, двигаясь вниз под воздействием бетонного груза.

Когда мина падала на дно, специальная пробка постепенно растворялась, давая возможность мине подняться к поверхности, как шарик на верёвочке, насколько позволял якорный канат. Во всяком случае, такова была теория, но, по словам Брайсхаупта, на практике не всё всегда проходило столь гладко — иногда растворимая пробка таяла слишком быстро, из-за чего мина всплывала под лодкой, иногда мины взрывались внутри шахт, в частности, последние одна или две, когда лодка уже становилась легче и начинала раскачиваться. В конце концов, мне стало понятно, что минирование с борта подлодки типа UC — дело опасное, и кроме того, судя по несчастному Брайсхаупта, службу эту в германском военно-морском флоте обычно поручали далеко не самым лучшим или не слишком смышлёным офицерам.

Тем же вечером мы вышли в море из Бриони и подошли к берегу у самого южного рукава По. Мы держались на поверхности всю ночь — опасность встречи с патрульными кораблями у этой береговой линии, заболоченной и полной илистых отмелей, была невелика. С рассветом мы направились на север. Ранним утром на воде лежал густой белый туман, поднимавшийся из болот в дельте реки. Однако высота его составляла всего четыре-пять метров, так что наблюдатель, находящийся сверху, на опоре, поддерживающей трос для отклонения мин, мог следить за залитым солнцем молочно-белым морем. Около шести утра от него поступил сигнал:

— Вижу парус, пятнадцать градусов по правому борту.

На расстоянии около восьмисот метров из ровного, ватного ковра тумана выступали мачты и паруса маленькой бригантины, мягко зависая в неподвижном раннем утреннем воздухе. Мы сблизились с судном в тишине, используя электродвигатель на самом малом ходу, и когда проскользнули под носом парусника, я ухватился за снасти бушприта. За мной шли двое вооруженных матросов. Несколько секунд спустя с пистолетом в руке я спрыгнул на палубу бригантины, как раз вовремя, чтобы наткнуться на шкипера и команду, выглядывающих в изумлении из люка полубака. Я поздоровался с ними по-итальянски, представившись линиеншиффслейтенантом Прохазкой, офицером императорского и королевского военно-морского флота, и попросил просмотреть судовые документы, пока мои люди обыскивали трюм.

Судно "Сальваторе Пескара" водоизмещением сто пятьдесят восемь тонн с командой из десяти человек, груженое конскими бобами и другими товарами, шло из Римини в Венецию. Капитан и помощник переругивались со мной, взывая ко всем святым и утверждая, что они простые и невинные гражданские лица (что было правдой); что война не их дело (что, к сожалению, тоже было правдой); и что они давние поклонники императора Франсиско Джузеппе (что, конечно, было ложью). Но и они, и я знали, что в этом случае действует морское право относительно захвата призов. Я принес извинения, но сообщил, что у них есть десять минут на сборы личных вещей и пересадку в шлюпку. Солнце уже стояло высоко, и туман быстро рассеивался.

Так обычно поступали с деревянными парусниками. Конечно, тратить на них торпеду было излишне, и мне не хотелось топить их из пушки - это занимало много времени и могло поджечь судно, предупреждая других потенциальных жертв держаться подальше и, возможно, привлекло бы внимание эсминцев к облаку дыма. Нет, мы использовали десятикилограммовый заряд тротила, установленный на киль посередине судна. Мы подожгли фитиль и перелезли через борт на U-13, которая сразу отошла на безопасное расстояние. Для нас, моряков, гибель парусника всегда представляет собой печальное зрелище. Раздался приглушенный "бум!", и море под корпусом бригантины вспенилось белыми пузырьками.

Она слегка прогнулась в средней части, когда ей перебило хребет, потом начала оседать по центру. Шпангоуты визжали и стонали, снасти лопались, и рангоут падал, а бизань- и грот- мачты подались навстречу друг другу. Судно несколько секунд покачивалось, как бы желая попрощаться с солнечным светом, а потом потонуло в клубке такелажа и парусов. Шкипер и экипаж молча стояли в своей лодке, угрюмо наблюдая, как их дом и средство к существованию исчезает под волнами. Потом итальянцы с опаской посмотрели на нас. Я крикнул, чтобы они бросили нам фалинь, и мы отбуксировали их на несколько миль к побережью. Когда мы отдали конец, они пришли в себя и стали поносить нас, обзывая свиньями, ворами, разбойниками и другими эпитетами, подкрепляя все плевками и неприличными жестами. Бедняги: я чувствовал бы себя точно так же.

Для нас настало время провести еще один горячий, душный и утомительной день на морском дне, помеченном здесь, примерно в пяти милях к востоку от Кьоджи, как "Уровень 30 метров, ил". Так что балластные цистерны были заполнены, и мы погрузились. Когда рассеялся туман, перед тем как закрыть люк в рубку, я воспользовался секстантом, чтобы наскоро определить положение относительно колокольни церкви Кьоджи и маяков Розалины и Пеллестрины. Я хотел использовать данные, чтобы заполнить бортовой журнал, а затем немного поспать.

Когда пришло время спать, сделать это оказалось непросто, потому что U-13 легла на грунт с десятиградусным дифферентом на нос. Это означало для всех нас, что отдыхать стало крайне неудобно из-за постоянного сползания, приходилось снова подтягиваться наверх. Когда в полдень я проснулся для следующей вахты, все были раздражены. Новые вахтенные отправились на свои посты, а старые остались внизу. Затем, совершенно неожиданно, лодка дала небольшой крен на правый борт и начала двигаться, медленно, но вполне ощутимо, а потом остановилась на четыре метра глубже, чем прежде.

По-видимому, мы балансировали на краю какой-то мелкой впадины на морском дне. И когда несколько человек поменяли положение, U-13 заскользила вперед, а потом остановилась, уткнувшись в ил. Меня это не слишком беспокоило, но жизнь под углом становилась утомительной, и я был заинтересован немного переместить лодку и обосноваться на более ровном участке ила. Я приказал продуть основные цистерны, чтобы оторваться от дна перед тем как запустить электродвигатель. Никакой реакции - мы завязли. Это было не таким уж редким явлением для подводных лодок на Адриатике, где каждую весну По и ее притоки намывали огромное количество ила с альпийских долин и равнин Ломбардии. Грунт в этих местах в основном был мягким. Безусловно, не существовало никаких причин для тревоги: все, что от нас требовалось - какое-то время раскачивать лодку взад-вперед и из стороны в сторону, и вскоре она оторвется ото дна.

Следующие восемь часов стали одним из самых горьких разочарований в моей жизни: восемь часов шестнадцать мужчин, голые по пояс и обливаясь потом, бросались сначала на правый борт, затем на левый, потом на правый борт, и снова на левый, маленький электродвигатель завывал, пускаемый то "полный вперед", то "полный назад", пока обмотка не раскалилась докрасна. Тем не менее, всякий раз лодка лишь медленно наклонялась на несколько градусов в одну или другую сторону, как будто влипла в замазку. Все цистерны полностью продули, батареи разрядились до такой степени, что пришлось погасить все лампочки, кроме одной в каждом отделении, температура поднялась выше сорока, а воздух был настолько спертый, что мы едва могли дышать. Постепенно до нас дошло, что все наши усилия просто загоняют лодку в грязь еще сильнее.

— Что ж, Месарош, похоже, на этот раз мы по-настоящему застряли. Мы продули все цистерны, и что теперь?

— А если выпустить торпеды? Лодка станет легче почти на две тонны, если перекрыть компенсирующие резервуары и потом выдуть воду из торпедных аппаратов.

Мы попытались открыть то одну, то другую носовую крышку торпедных аппаратов. Наши сердца екнули: обе не открывались, подтверждая мое подозрение, что носовая часть лодки наполовину закопалась в ил. Еще один час прошел в бесполезных попытках сдвинуть субмарину с места, лишь потратили больше электричества и кислорода. Экипаж находился в подавленном состоянии: апатия и безразличие. Наконец, после девяти часов вечера машиненгаст Сувличка заговорил.

— Давайте признаем, герр командир: мы прочно застряли, так ведь?

Я на мгновение задумался, не предъявить ли ему обвинение в неповиновении, но решил в итоге, что не время и не место демонстрировать старую австрийскую дисциплину.

— Да, Сувличка, мы застряли.

Все смотрели на меня в ожидании, что я что-нибудь придумаю. Их вера в мои способности творить чудеса была душераздирающей. Но в итоге утешить их было нечем.

— Что ж, господа, положение таково. У нас хватит кислорода для поддержания жизни на следующие сутки. Батареи почти разряжены, и израсходована почти половина сжатого воздуха. Единственное, что мы можем выбросить за борт — дизельное топливо, которого у нас приблизительно полторы тонны. Сейчас я выпущу аварийный буй, а завтра утром откачаю большую часть солярки в надежде, что кто-нибудь увидит нефтяное пятно. К тому же мы всего в пяти милях от берега. Если нас заметят и вышлют спасательное судно, пока не станет слишком поздно, мы все проведем оставшуюся часть войны в лагере для военнопленных. Если этого не сделают, мы умрем от удушья завтра к полуночи.

На U-13 не было спасательного оборудования, даже жилетов. Мы выпустили аварийный буй и стали ждать. Кислород шел в атмосферу лодки до тех пор, пока баллоны не оказались почти пустыми. Затем, сразу после рассвета, мы начали откачку дизельного топлива, присоединив муфту подачи топлива к трюмному насосу. В конце концов, через четыре часа мы откачали полторы тысячи литров без какого-либо заметного влияния на лодку, которая словно застряла в бетоне. Я оставил сто пятьдесят литров топлива в резерве: будет совсем не смешно, если каким-то чудом мы выберемся на поверхность и станем беспомощно дрейфовать во время шторма.

Не стоит подробно вспоминать об остальной части того ужасного дня, когда мы неподвижно лежали в тусклом свете, стараясь израсходовать как можно меньше кислорода и пытаясь всеми способами смириться с неизбежным концом. Некоторые собрались вместе; другие прилагали слабые усилия для написания последних писем. Но только один, казалось, сломался: новый таухфюрер Шпенглер, который бормотал и проклинал "глупых, идиотских чиновников, пославших нас в этот кошмар", пока остальные не велели ему заткнуться, и он уполз в машинное отделение и засел там в одиночестве.

Не лучший способ умереть, хотя было столько свободного времени, чтобы об этом подумать. Смерть в те годы постоянно находилась рядом, и раньше мы полушутя называли лодку "der Eiserne Sarg" — "железный гроб". Но, так или иначе, мы особо не думали об этом, всегда предполагая, что этого с нами никогда не случится; или, если и случится, то смерть произойдет мгновенно: от мощного взрыва торпеды или мины, под сокрушительной стеной воды, затем последует забытье, прежде чем мы осознаем, что произошло.

Мои мысли были далеки от приятных. Похоже, женская интуиция Елизавету не подвела. Я нащупал в кармане ее письмо и ответ, который ей не суждено получить. Возможно, она никогда так и не узнает, что со мной произошло. Мы умрем, а примерно через неделю, когда перестанет работать насос, вода заполнит корпус. Наши тела разбухнут и всплывут к переборке, но через несколько месяцев, когда мы сгнием и развалимся на куски, снова потонут.

А По и Адидже будут приносить ил каждую весну, как растает снег, накапливая слой год за годом, век за веком, пока ржавый, обросший ракушками кончик перископа наконец не исчезнет, и подводная лодка его императорского и королевского величества U-13 и кости ее экипажа не перейдут из истории в геологию. Я уже представлял ряды безликих, одетых в серое фигур, ожидающих разговора со мной, когда я прибуду на место, в которое не так давно отправил их. "Везучая тринадцатая" долго тянула, пока не оправдала свой номер.

К восьми вечера мы почти израсходовали последний воздух. Грудная клетка вздымалась и работала, а легкие изо всех сил пытались извлечь последние несколько атомов кислорода из мертвой, подобной паровой ванне атмосферы. К этому времени батареи уже разрядились, и я включил аварийные лампы. Почему бы нет? По крайней мере, мы умрем не в темноте. Команда напоследок прощалась друг с другом, пока ещё были силы. Потом матрос приполз ко мне на центральный пост и выдохнул странную просьбу.

— Герр коммандант... Вы можете выслушать исповедь и... отпустить грехи?

Я задумался на несколько секунд.

— Да, конечно… капитаны кораблей… всегда наделялись правом… совершать браки и похороны… так что из этого следует, что они могут… совершать другие таинства.

Это была бесстыдная ложь, возмутительный обман умирающего. Но, кажется, это придало ему смелости, и не только ему, но и целому ряду других страждущих. За последующие полчаса им были прощены грехи во имя Отца, и Сына, и Святого Духа на латыни, которую мне удалось вспомнить. Это был обычный перечень внебрачных связей, мелкого воровства, пропусков мессы и так далее. Во всяком случае, похоже, это придало им храбрости.

Только один человек, матрос Томич, которому было всего лишь девятнадцать, не мог принять смерть. Он повис на моей руке и отказался ее отпускать.

— Я не хочу умирать, герр коммандант... Я не хочу вот так умирать... только не так...

— Ах, Томич, — сказал я, задыхаясь. — Я тоже не хочу… Но все мы однажды отдадим концы, рано или поздно… и не имеет большого значения, когда … Неужели вы бы хотели умереть, как мой отец? Рак позвоночника… восемь месяцев мучений, прежде чем он скончался. (Еще одна ужасная ложь: мой отец был жив и в добром здравии). — Нет, парень… могло бы быть и хуже… В общем, сиди здесь со мной, если хочешь…

Я засыпал, становилось трудно контролировать мысли. Скоро я погружусь в сон, из которого уже не вынырну, как пловец, ныряющий в последний раз… Внезапно я почувствовал присутствие Легара, который что-то шептал. Мой изголодавшийся по кислороду мозг изо всех сил пытался осознать, что он говорит.

— Герр коммандант... Цистерна компенсации пуска торпед... мы забыли про компенсационную цистерну.

Это был небольшой резервуар с морской водой прямо на носу. Его установили немецкие производители с учетом того, что каждая австрийская торпеда была на тридцать килограмм легче немецкого аналога, но, возможно, в один прекрасный день станет тяжелее. Мы вообще игнорировали этот резервуар вместимостью всего лишь около шестидесяти литров и, находясь в море, все время держали его заполненным. Возможно, стоило попробовать: во всяком случае, всё лучше, чем сидеть здесь в ожидании конца... Мы с Легаром проскользили по палубе на заднице, уже не в силах встать, пока не оказались в торпедном отсеке. Там я с усилием поднялся на ноги, и после бесконечных попыток смог впустить немного сжатого воздуха из торпедного резервуара в компенсационную цистерну. Ничего не произошло, лодка лишь слабо вздрогнула.

— Ладно, Легар, — сказал я, — бесполезно... Тем не менее, это была хорошая идея ...В общем, мы останемся здесь... или попытаемся вернуться к остальным? — Мы обдумывали некоторое время, оставаться ли тут. Но инстинкт подсказывал умереть в компании, поэтому мы отправились обратно вверх по наклонной палубе, как двое альпинистов, пытающихся покорить Эверест. Нам действительно повезло, что мы так поступили, потому что масса наших двух тел, движущихся к корме, стала последней каплей, перевесившей чашу весов. Я пошатываясь шел к переборке торпедного отсека, и тут это случилось. На мгновение показалось, будто палуба вскочила и попыталась ударить меня по затылку, как садовыми граблями. Потом я беспомощно заскользил на корму к машинному отделению в мешанине завывающей массы тел.

Больше всего в жизни я сожалею, что не находился на поверхности в ту ночь и не мог наблюдать появление U-13, потому что это наверняка было уникальное в своем роде зрелище. Не могу сказать, выпрыгнула ли лодка из моря целиком, как толстый дельфин, но скорее всего именно так, судя по вибрирующему шлепку при падении обратно в воду. Когда лодка безмятежно закачалась из стороны в сторону, установилось гробовое молчание. Затем моряки в машинном отделении начали освобождаться из путаницы конечностей и сорвавшегося с места оборудования.

Я никогда не узнаю, как Григоровичу удалось открыть люк рубки. Когда ему все же удалось, стопорное колесо вырвалось у него из рук с громким хлопком, и люк открылся. Наши барабанные перепонки мучительно затрещали, и вдруг подлодка наполнилась густым желтым туманом: падение давления привело к конденсации влаги в насыщенном воздухе. Потом в лодку мгновенно влилась благословенная свежесть, словно Бог вдохнул жизнь в ноздри Адама. Григорович пролез через люк, и вдруг я увидел над собой усыпанный яркими летними звездами диск цвета индиго, который уже не чаял увидеть вновь. Перебирая руками, я поднимался, пока Григорович не подхватил меня за шкирку, как котенка.

Потом мы лежали в лунном свете, тяжело дыша, как две умирающие рыбы. Внезапный переизбыток кислорода меня подкосил, и вскоре пришлось тащиться к краю боевой рубки, где меня жестоко вырвало в темноте. Немного оправившись, мы вдвоем стали поднимать наверх остальных. В конце концов, мне пришлось обвязаться тросом и идти вниз. Я по очереди пропускал его под мышками каждого, а потом кричал Григоровичу, чтобы поднимал их на воздух. Это была медленная работа, но люди потихоньку приходили в себя и помогали, и через полчаса мы все стояли на ногах.

Дальше нужно было удифферентовать лодку, поскольку со всеми продутыми цистернами она подпрыгивала на волнах, как пустая бочка. Потом мы запустили дизель, чтобы зарядить батареи и пополнить баллоны сжатым воздухом. Но тревога не отпускала: над спокойным морем светила полная луна, превращая его в серебряную тарелку, на которой нас было видно на мили вокруг. Около половины первого Бела Месарош вдруг схватил меня за руку.

— Слышите, что это?

Сквозь грохот дизеля нелегко было уловить какой-либо звук, но вскоре я различил в ночном воздухе тяжелую пульсацию на низких частотах.

— Смотрите — вот он! - Месарош указал на север, в направлении Венеции.

На расстоянии восьми километров над морем двигался дирижабль. Он мог быть только итальянцем полужесткой конструкции, которые использовались для обнаружения подводных лодок. Я приказал погрузить лодку насколько возможно и установить пулемет на треногу. Мы могли двигаться при помощи дизеля, но пока еще не хватало заряда батарей и сжатого воздуха для погружения. Сначала показалось, что дирижабль нас не заметил. Минут через десять он появился снова, сверкая серебром в лунном свете. Летательный аппарат направлялся прямо к нам! Патронную ленту заправили в казенник "шварцлозе", и торпедомайстер Горша в ожидании занял свое место в люке рубки.

Неожиданно нас ослепил сноп белого света. Пули засвистели вокруг лодки и застучали по обшивке. На дирижабле был установлен прожектор! Наш пулемет грохотал и содрогался, гильзы со звоном падали в центральный пост. Но все безнадежно: дирижабль висел уже в двухстах метрах над головой, но из-за ослепительного света никак не удавалось прицелиться. Он прошел прямо над нами. Воздух наполнился криками, диким шумом и плеском, бомбы одна за другой рвались в море вокруг, не попадая в лодку, но мы вымокли до нитки.

Горша повернулся кругом, намереваясь дать очередь в пролетающий над нами дирижабль. Луч прожектора потерял нас, и мы смогли разглядеть огромную темную тушу, заслонившую луну: по размеру вполовину меньше германского "Цеппелина", но все же мы чувствовали себя как мышь в тени ястреба. Пули по-прежнему визжали вокруг, в гондоле на корме открыл огонь пулеметчик. Горша дал еще очередь, потом неожиданно откинулся назад с дыркой во лбу, и из затылка потоком захлестала кровь. Его отнесли вниз, и я занял его место. Я прицелился в громадный корпус над головой и снова нажал на гашетку. Пулемет трясся и грохотал, но это было бесполезно без настоящего зенитного прицела. Когда закончилась лента, пулемет умолк. Я щелчком откинул горячий казенник.

— Еще патронов, ради бога!

Дирижабль скоро вернется для новой бомбардировки, и на этот раз ему может повезти. Чьи-то руки протянули мне патронную ленту. Я вставил её в казенник и дал очередь. К моему удивлению, изогнутая дуга золотым огнем метнулась к темному силуэту в небе. Но удивляться некогда, нужно было лишь сосредоточить огненный поток на хвосте удаляющегося дирижабля. Я стрелял, потом ненадолго прервался, а затем выпустил остаток ленты.

— Еще патронов!

— Ничего не осталось, герр коммандант!

Это начиналось медленно, будто разгорался тусклый огонек на конце сигары. Накал стал ярче, как у бумажного фонарика, затем внезапно блестящее белое пламя вырвалось из-под хвоста дирижабля, задержавшись примерно на секунду, а потом побежало вдоль корпуса, царапая огненными пальцами его бока. Мы все молча, открыв рты, смотрели вверх, и тут нас объял ужасающе яркий белый свет. Нос дирижабля задрался в небо, и взметнулся огромный столб дыма и искр, заслоняя луну.

Лоскуты горящей ткани отделились и лениво парили, падая в море. Вскоре лишь визжащие двигатели удерживали большой пылающий остов в небе. Мы наблюдали, как один из моторов рухнул в море, горящий деревянный пропеллер еще вращался, когда его поглотили волны. Бела Месарош позже клялся, что видел человека в горящей одежде, прыгающего с кормы гондолы. Потом все закончилось: пылающая туша медленно опустилась в море и через несколько мгновений исчезла, оставив на волнах лишь парочку горящих масляных пятен. В целом, надо думать, это жуткое зрелище продолжалось не более двух минут. Мы по-прежнему стояли молча, пока Месарош не заговорил.

— Матерь божья, ну и зрелище! Вспышку наверное в Поле было видно!

— Месарош, - поинтересовался я, - где мы взяли эти зажигательные патроны? Подводные лодки комплектуются только стандартными боеприпасами. Я думал, только морская авиация получает трассирующие пули из-за их дороговизны.

— Ну да, герр коммандант... Так точно. Пока вы отсутствовали, я оставался в Каттаро и как-то вечерком, когда одна из летающих лодок свернула не в ту сторону и врезалась в склон горы, прогулялся к Обостнику. Я добрался до места крушения раньше команды спасателей из Кумбора. Нашел там эту ленту и решил, что она пригодится.

— А что насчет пилота и наблюдателя? Как они к этому отнеслись?

Он отвел взгляд.

— Они были не в том состоянии, чтобы возражать, герр коммандант.

Я заметил, как он сунул руку в карман, чтобы спрятать великолепные швейцарские часы на запястье, в которых щеголял уже пару месяцев.

— Понятно. Ладно, Месарош. Не могу сказать, что считаю обыскивание мертвецов в разбившемся аэроплане достойным занятием для габсбургского офицера, но на сей раз это спасло наши шеи.

— Рад стараться.

Примерно часам к двум ночи наши батареи и баллоны со сжатым воздухом были приведены в готовность, так что можно было подумать о возвращении домой. Мы уже собирались двинуться в путь, когда от Григоровича поступил доклад:

— Вижу судно, сорок пять градусов по правому борту!

Я схватил ночной бинокль. Да, на расстоянии около четырёх тысяч метров что-то двигалось в нашу сторону. Когда объект приблизился, я смог разглядеть, что это субмарина, идущая со скоростью примерно в десять узлов, и, очевидно, не подозревающая о нашем присутствии. Мы привели торпедные аппараты в боевую готовность. Я выжидал, наблюдая за подлодкой. Немецкий подводный минный заградитель не мог зайти так далеко на юг, кроме того, для него было уже слишком поздно. Нет, это наверняка итальянская лодка, вышедшая из Венеции, чтобы узнать, что случилось с дирижаблем.

Теперь загадочный корабль оказался примерно в тысяче метров от нас и развернулся под прямым углом к носу нашей лодки. Я понимал — что бы это ни было, корабль точно не немецкий и не австрийский. На приличном расстоянии, да ещё ночью, все субмарины очень похожи, однако у этой имелась длинная, низкая и ровная верхняя палуба с небольшой квадратной рубкой. Субмарина прошла бортом к нам, дважды мигнув навигационными огнями. Что ж, это решило дело — такой опознавательный сигнал у нас не значился.

— Оба торпедных аппарата — боевая готовность, — скомандовал я в переговорную трубку, понизив голос, как будто итальянцы могли меня услышать.

Вражеская субмарина уже начинала отворачивать от нас. Дистанция была предельной, и потому я немедленно принял решение.

— Обе торпеды — пли!

Две торпеды с шумным пенным всплеском вырвались из аппаратов перед носом нашей лодки. Когда они понеслись вдаль, я увидел два фосфоресцирующих следа, потом потерял цель из вида. Что если она, чёрт побери, заметила нас и ушла на глубину? Я ждал, считая секунды. Наконец, в отдалении взметнулся фонтан брызг, через толщу воды мы почувствовали удар, за которым последовал взрыв. Мы запустили дизель и двинулись вперёд, искать выживших, однако обнаружили только масляное пятно на воде, несколько деревянных обломков, вонь бензина и гарь тринитротолуола в воздухе. Запах бензина окончательно решил беспокоивший меня вопрос — ни одна немецкая подлодка и ни одна австрийская не имели бензиновых двигателей, а значит, неизвестная субмарина могла быть только итальянской.

"Ну, — подумал я, — для одной ночи, пожалуй, приключений больше чем достаточно — большинству людей столько не достаётся за всю жизнь. Наверное, пора отправляться домой".

На следующее утро U-13 прибыла в Паренцо. Дизельного топлива в наших баках оставалось едва ли с чашку. Я вышел на берег и направился к военно-морской станции связи, откуда по телефону сообщил в Бриони о двойном успехе. Оказалось, что зарево от взорвавшегося дирижабля видели даже здесь, в доброй сотне километров, по другую сторону Венецианского залива. Я вернулся на лодку и, наскоро позавтракав кофе и галетами, повёл её в обратный путь, к Бриони. Торпедомайстер Горша лежал внизу на койке, завёрнутый в одеяло — он умер на рассвете, не приходя в сознание.

Приблизившись к Бриони, мы получили сообщение из форта Тегетхофф: "U-13 немедленно следовать в военную гавань Полы. Экипажу надеть парадную форму". Измученные волнениями прошедшей ночи, дважды чудом избежавшие гибели, мы, тем не менее, постарались привести себя в порядок — побрились остатками пресной воды и надели чистую форму. Подходя к Поле, мы выстроились в парадный строй на узкой палубе. В гавани нас встречали пришвартованные линкоры с выстроившимися экипажами. Развевались флаги, играл оркестр. Всё происходящее казалось мне слегка забавным — наша нелепая маленькая лодка, позапрошлым утром потопившая жалкий парусник, груженый бобами и оцинкованными вёдрами, возвращалась теперь как герой, с мертвецом, застывшим на койке внизу.

Но тогда, летом 1916-го, старая Австрия отчаянно нуждалась в героях. Большое наступление против Италии окончилось ничем. Позже, в июне, Четвертая армия Пфланцер-Балттина на восточном фронте была сметена новым наступлением русской армии под командованием генерала Брусилова. Всего за неделю Австрия потеряла полмиллиона солдат, и большинство из них сдалось в плен без единого выстрела. От глобальной катастрофы императорскую и королевскую армию спасло только вмешательство германских союзных войск. Дела Австрийского императорского дома пребывали в плачевном состоянии, и неудивительно, что требовалось организовывать зрелища для отвлечения публики — особенно теперь, когда хлеб был на исходе.

В таких обстоятельствах из Отто Прохазки, успешного, хотя и самого обыкновенного командира субмарины, я преобразился в барона Оттокара фон Прохазку — сверхчеловека, кавалера рыцарского креста Марии-Терезии, воплощение всевозможных офицерских добродетелей, жениха прекрасной венгерской графини, рыцаря без страха и упрёка. Сейчас, рассказывая об этом, я держу в руках шёлковую ленту, потертую от времени, с напечатанными на ней изображениями — портретом, отдалённо напоминающим меня самого, а также сбитым дирижаблем и потопленной подводной лодкой. Надпись на ленте гласит: VIVAT—DOPELLSCHUSS — двойная победа, 3 июля 1916 года, а ниже, под моим портретом: PROHASKA — DER HELDENMUTIGE KOMMANDANT VON U13, геройский командир U-13. Во время той войны Австрия печатала множество подобных ура-патриотических ленточек для продажи в пользу Красного Креста или с иными подобными целями. Однако моя продавалась всего недели три или около того, после чего была снята с продажи при обстоятельствах, о которых, с вашего позволения, я сейчас расскажу.

Всё началось в Поле, на следующий день после нашего триумфального прибытия. Меня внезапно вызвали в Марине оберкоммандо для встречи с самим главнокомандующим, адмиралом Гаусом. Это был довольно вспыльчивый человек с глубоко посаженными орлиными глазами, мы звали его "Старый Воттераз" — за его привычку поглаживать острую бородку, приговаривая "na so was" — "вот те раз". Когда я встретился с ним, здоровье его уже оставляло желать лучшего, он почти умирал от болезни лёгких, но вел себя вполне радушно, очевидно, позабыв, как годом ранее отклонил моё награждение орденом Марии-Терезии. Теперь он сообщил, что я удостоен этой великой чести.

— Совсем неплохо, так ведь, Прохазка? На флоте уже четыре "Марии-Терезии", и три из них — у подводников. Награждение состоится в Вене, девятнадцатого.

— Но герр адмирал, девятнадцатого у меня свадьба...

— Вот те раз. Отлично — значит, двойное представление для публики. Свадьбу лучше отложить до следующей субботы.

Я вернулся, в Бриони, чтобы собрать вещи, прежде чем отправиться на поезде в Вену. Я как раз укладывал багаж, когда постучали в дверь. Оказалось, это мой старый знакомый Тони Штрауслер, теперь линиеншиффслейтенант, ожидавший в Бриони назначения на подводную лодку.

— Привет, Прохазка. Прости за беспокойство. Не возражаешь, если я войду?

— Нет, Штрауслер, вовсе нет. Всегда рад тебя видеть. Какие новости?

— Да ничего особенного, только вот UC-8 задерживается.

— Немецкий минёр? Тот тип... ээ... Брайсхаупт, это его лодка?

— Да, его. Они должны были вернуться четыре дня назад. Ты ничего про них не слышал?

— Боюсь, что нет. Но опоздание на четыре дня — это долгий срок, если речь только о поломке машин. Может, лодку разорвало на куски их же собственными минами.

— Боюсь, Прохазка, у меня для тебя плохая новость — на борту UC-8 находился твой будущий шурин.

Некоторое время я молчал, потрясённый этими словами.

— Фрегаттенлейтенант граф Ференц де Братиану. Он прибыл сюда через день после твоего выхода в море и сумел уговорить Брайсхаупта взять его вторым помощником. — Штрауслер помолчал. — Да не волнуйся так, Прохазка, мы же не знаем, что случилось. В конце концов, это может быть поломка двигателя, или они сели на мель у Лидо, и итальянцы взяли их в плен.

Путешествие в Вену оказалось омрачено этой новостью. Думаю, Елизавета приняла её довольно хорошо, полагаясь на мои доводы (в которых я был далеко не уверен), что ее брата, вероятно, взяли в плен. В этих обстоятельствах, решил я, ей лучше не знать, что она чуть не потеряла в том же море и жениха. У нас было очень мало времени, чтобы побыть вместе ближайшие десять дней. Свадьбу перенесли на 21 июля, чтобы освободить день для награждения в Шёнбрунне самим императором.

В общем, настала нескончаемая, утомительная череда интервью с журналистами — немецкими, швейцарскими, турецкими, даже американскими, и фотосъемки, встречи с портными и художниками-портретистами. Проносились дни, и я все меньше чувствовал себя самим собой, а все больше портновским манекеном для ныне проеденного молью одеяния Габсбургской империи. Не последней из моих проблем была необходимость придумать как теперь называться, поскольку кавалер Рыцарского креста немедленно возводился в бароны.

Но тут и возникала проблема, бароном чего я должен быть. В конце концов я решил стать бароном фон Штрахницем, немецкой производной от моего родового села Страхнице. Но канцелярия ордена даст мне титул только условно, потому что они считали, что барон фон Штрахниц наверняка уже существует; так что я остался просто бароном на то время, пока канцелярия и департамент императорского двора спорят между собой. Как я понимаю, к 1918 году, когда рухнула монархия, вопрос еще не решился.

Меня должным образом наградили перед дворцом в Шёнбрунне утром 19 июля в присутствии огромной толпы аплодирующих, размахивающих флажками венских школьников и почетного караула от военно-морского флота и полка Дойчмайстер. Стоял погожий день, последняя, дерзкая демонстрация довоенного блеска и праздничности среди разрушающей, голодной серости войны. Наш древний император прикрепил белый эмалированный крестик к моему мундиру, узловатые от артрита пальцы неуклюже пытались пробить булавкой плотную синюю ткань.

Внезапно я почувствовал острую боль: через китель и манишку он вонзил булавку прямо в грудь. Мне удалось не дрогнуть, а потом его гориллоподобный болван флигель-адъютант, видя трудности его императорского величества, прибыл ему на помощь и вонзил булавку еще глубже на добрых два сантиметра! Тем не менее, я не выказывал признаков беспокойства, а стоял, улыбаясь, пока император говорил мне, что ему очень приятно; он явно был доволен собой. Но несмотря на боль, я не мог не чувствовать глубокую жалость к этому иссохшему старому существу, похожему на старую, потрепанную жизнью заводную обезьянку в голубом кителе, дергающуюся почти семьдесят лет, и ржавая пружина раскручивала последние несколько оборотов. "Старый Прохазка", так раньше называли его в Вене - ведь у меня одна из самых распространенных чешских фамилий. Его глаза по-прежнему ярко синели, но стали водянистыми и покрылось пленкой, как у мертвой рыбы.

А что касается знаменитых бакенбард (которые, должен сказать, всегда напоминали мне бабуина), они, очевидно, держались на изрядном количестве парикмахерского клея. Мы стояли в солнечном свете, кровь пропитала мою рубашку: император и герой войны; правитель и подчиненный; мы оба теперь ненамного больше, чем мужчины на рекламном щите министерства пропаганды. Когда император и его окружение уехали, а я задумался, когда прилично вытащить булавку из груди, то заметил, что два адъютанта императорских германских военно-морских сил остановились позади процессии и рассматривают меня с явным неодобрением. Один прищурился и сказал другому: "Да, тот самый тип…". Потом они ушли.

После церемонии я вернулся в Военное министерство, и дежурный врач приложил тампон с йодом на рану в моей груди. Вошел ординарец.

— Герра шиффслейтенанта барона фон Прохазку срочно вызывают в кабинет помощника начальника военно-морского штаба.

Я торопливо оделся и проследовал за ординарцем через лабиринт коричневых коридоров и лестниц на третий этаж. Меня сопроводили в комнату для переговоров, и я оказался лицом к лицу с вице-адмиралом бароном фон Либковицем, тремя или четырьмя другими старшими военно-морскими офицерами и оберстаудитором из юридического департамента военно-морского флота. Я понятия не имел, какова цель встречи, но инстинкт командира подводной лодки подсказывал мне, что это не предвещает ничего хорошего. Меня елейно вежливо пригласили сесть, что совсем не обнадеживало. Адмирал заговорил.

— Господин шиффслейтенант, вы, несомненно, будете удивлены, почему вас вызвали сюда в такой спешке и так скоро после награждения высшим военным орденом нашей монархии. Вы не должны относиться к этому как к формальному судебному расследованию. За два последних дня открылись некоторые факты в связи с вашей двойной победой в Венецианском заливе в ночь со второго на третье июля: факты, которые, боюсь, могут иметь серьезные последствия в отношениях нашей монархии с германской империей.

Я слушал в оцепенении, совершенно сбитый с толку и неспособный даже думать. Но оберстаудитор вскоре привел меня в чувство.

— Нам бы хотелось, герр шиффслейтенант, чтобы вы ответили на несколько вопросов относительно потопления вами неустановленной подводной лодки к востоку от Кьоджи утром третьего июля. Я получил ваш рапорт, но хотел бы уточнить несколько мелких деталей.

— Пожалуйста, спрашивайте что хотите.

— Благодарю. Наш первый вопрос касается точного положения в момент погружения. Вот, вы указываете его здесь... — (поправляя пенсне), — как 45°9' северной широты и 12°31' восточной долготы. Скажите, как вы определили позицию?

— По береговому пеленгу, герр оберстаудитор.

— Ага, по береговому пеленгу. А когда именно вы проводили наблюдения? Как я понимаю, вы недавно всплыли в темноте, почти тридцать шесть часов проведя на дне и чуть не погибнув от удушья; кроме того, менее чем два часа назад вас бомбил итальянский дирижабль, который вы впоследствии сбили. Мне кажется, у вас было не так много возможностей для навигации.

— Вы совершенно правы. Пеленг был взят на церковную колокольню Кьоджи, на маяки в устье Адидже и вход в лагуну непосредственно перед погружением первого июля. Очевидно, что мы всплыли на том же месте и почти не сдвинулись оттуда за следующие несколько часов, потому что, как отметил герр оберстаудитор, мы были слишком заняты подзарядкой батарей, а затем отражали воздушную атаку.

— И там нет течения?

— Совсем небольшое. Но прошу, герр оберстаудитор, могу я поинтересоваться, к чему все это? Меня вызвали сюда, чтобы обвинить в небрежном ведении бортового журнала, или за всем этим стоит какая-то более серьезная цель?

В разговор вмешался адмирал.

— Да, Прохазка, думаю, справедливо сказать вам, что произошло и почему вы здесь. Вы знаете, как я понимаю, что пропала императорская германская подводная лодка-минер UC-8?

— Не знал, герр вице-адмирал, но перед тем как покинуть Полу, я слышал, что она задерживается.

— Так вот, дело в том, что у немцев теперь есть веские основания подозревать, что третьего июля вы по ошибке потопили их лодку. Говоря прямо, Прохазка, они требуют вашу голову: спрашивают, что же мы за союзники, раз награждаем высшим военным орденом людей, которые топят их подводные лодки.

— Но герр вице-адмирал, это невозможно, — возразил я. — Корабль, который мы торпедировали, был итальянским, возможно типа «Фока», и уж точно не германская лодка. Когда мы добрались до места, в воздухе воняло бензином, и, во любом случае, это было юго-восточнее зоны действия UC-8.

— Да, герр шиффслейтенант, я понимаю ваши доводы. Но как ни жаль это признавать, у немцев есть чертовы доказательства, с которыми трудно убедить их в неправоте, — тихо прошептал он.

Мне сунули папку с фотографиями. На них были несколько расщепленных досок с надписью MARINE VERSORGUNGSABTEILUNG 30, WILHELMSHAVEN [40], сморщившаяся от воды расчетная книжка, выписанная на имя боцмана Питера Ганца, шелковая ленточка с бескозырки с вышитой готическими буквами надписью UNTERSEEBOOTS FLOTILLE [41]. Эти улики подобрала три дня назад UC-15 очень близко к тому месту, где вы потопили лодку. Кроме того, оказывается, на поверхности оказалось много нефтяных пятен. Ганц, кажется, был ведущим минером UC-8.

— Герр вице-адмирал, позвольте заметить, что это неубедительные доказательства. Лодки UC-типа нередко взрывались на своих же минах, и течение довольно легко могло принести эти предметы с того места, где затонула субмарина.

— Но вы сказали, что там не было течения, — произнес оберстаудитор.

— Достаточное для перемещения легких объектов на несколько миль в день.

Адмирал снова ринулся в атаку.

— Герр шиффслейтенант, кто-нибудь кроме вас видел борт подводной лодки?

— Да, мой старшина-рулевой находился со мной в боевой рубке. Можете допросить его, если вам угодно. Подводная лодка была длинной и низкой, и мигнула нам навигационными огнями.

— Разве вам не приходило в голову, что это могла быть немецкая субмарина? По вашему собственному признанию, вы не спали почти тридцать часов и плохо себя чувствовали после пребывания на дне и из-за волнений в сражении с дирижаблем. И скажу вам ещё, что бензин, запах которого вы почувствовали сразу после потопления, был на самом деле парами от рухнувшего неподалеку дирижабля.

— Конечно, я не исключал такую возможность, герр вице-адмирал, но я отклонил это предположение, потому что, во-первых, подводная лодка была явно не немецкой по внешнему виду; во-вторых, мы находились вдали от зоны действия UC-8; в-третьих, потому что мигающие навигационные огни — глупая выходка, совершенно не характерная для немцев.

Либковиц обхватил руками подбородок.

— Вы ставите меня в сложное положение, Прохазка. С одной стороны, мы доверяем вашему огромному опыту и обоснованному мнению как командира подводной лодки. Но с другой стороны, наши германские союзники потеряли одну из своих субмарин и совершенно убеждены, что это сделали вы. Они утверждали в течение почти двух лет, что австрийская процедура сигналов не упорядочена и что наши военно-морские офицеры не так хорошо обучены. Теперь, похоже, у них есть какие-то веские доказательства, и они собираются пустить их в ход. После награждения вас орденом Марии-Терезии они просто жаждут вашей крови. И откровенно говоря, после летней катастрофы нашей армии мы едва ли имеем возможность в чем-либо им отказать.

В этот момент я взбунтовался.

— Могу я тогда почтительно спросить членов этой группы, как предполагается поступить со мной? Меня отдадут под трибунал? Поскольку в противном случае я буду его требовать, чтобы восстановить своё доброе имя.

— Боже ты мой, да вы с ума сошли! — воскликнул Либковиц. — Какими же дураками мы бы смотрелись, награждая вас "Марией-Терезией" в один день и отдавая под трибунал на следующий! Нет, Прохазка: боюсь, что для большей пользы двуединой монархии и ее союзников вам придётся… так или иначе удалиться со сцены. Теперь, будьте любезны, подождите в коридоре. Боюсь, мы должны обсудить это конфиденциально.

Когда я шагнул в коридор, у меня в голове возникла картина: приемная со стоящей на столике бутылкой шнапса и пистолетом. Нет, думал я, забери их всех дьявол — пусть лучше посадят меня в тюрьму или сами выполняют грязную работу, если хотят меня убить. Какое они имеют право требовать у невинного человека покончить с собой, только чтобы успокоить немцев? Я бы ещё сотню раз отдал свою жизнь за Австрию, столкнувшись с врагом, но самоубийство для спасения государственной репутации — дело другое… Мысленно репетируя дерзкую речь перед этим неофициальным трибуналом, я с удивлением увидел сводного брата Елизаветы - Миклоша, шаркающего по коридору в своей неуклюжей манере. Я знал, что он находится в Вене в составе венгерской парламентской делегации, но понятия не имел, зачем он притащился сюда. Миклош остановился и посмотрел на меня, как на кучку грязи на паркетном полу.

— А, герр шиффслейтенант, — ухмыльнулся он, — я слышал, наконец-то вы получите то, что заслужили. Я всегда говорил, что непозволительно венгерской дворянке мешать кровь с простым чешским свинопасом. Теперь, когда вы убили ее брата, возможно, она мне поверит.

— Откуда это вам известно?

— Скажем так, — улыбнулся он, — Будапешту нравится поддерживать собственные контакты с Берлином. Так или иначе, можете считать, что брак отменен, и если я снова увижу вас около графини Эрленди-Братиану, то с превеликим удовольствием застрелю. Желаю хорошего дня.

— Ах ты, грязная венгерская вошь, я…

Дверь открылась.

— Герр шиффслейтенант барон фон Прохазка приглашается в переговорную.

Я вошел и понял, что предстал перед комиссией по расследованию. Либковиц встал, чтобы огласить вердикт.

— Герр линиеншиффслейтенант, неофициальная комиссия считает дело против вас… недоказанным. Однако моя прискорбная обязанность перед лицом сильнейшего и непреодолимого давления со стороны наших германских союзников информировать вас об отстранении от командования субмариной U-13. Относительно вопроса вашего… поступка чести, мы решили, что вовсе не в интересах монархии толкать на самоубийство человека, накануне получившего Рыцарский крест военного ордена Марии-Терезии. Поэтому мы пришли к следующему благоразумному решению: с завтрашнего дня вас переводят в качестве наблюдателя в имперский и королевский воздушный флот на фронт Изонцо.

Я покинул здание мрачным и решительным, как никогда в жизни: я увижу Елизавету перед отъездом в Италию или умру, пытаясь с ней повидаться. И тысяча Келешваев, вооруженных тридцатисантиметровыми гаубицами, не остановят меня, когда я с грохотом подъеду в фиакре к зданию Рейхсрата, где она работает медсестрой. Я прихватил с собой саблю и был исполнен решимости проткнуть Миклоша, если он попытается меня остановить.

Прохожие толкались, чтобы поглазеть на меня, когда я вышел из здания Морского департамента; школьники попросили автограф; симпатичные девочки, казалось, чуть не падают в обморок, восхищенно глядя на небольшой белый крестик, прикрепленный к кителю. Откуда им было знать, бедным, введенным в заблуждение дурачкам? Завтра ленты "Виват" внезапно и загадочно исчезнут из продажи, и для них появится другой герой войны. Потом через пару недель газеты опубликуют краткий отчет о моей доблестной смерти в воздушном бою над Альпами: "…добровольцем вызвался на летную службу, поскольку это единственный путь вновь продемонстрировать несравненный героизм в служении императору и отечеству".

Но о чем я думал, когда взбегал по ступеням здания парламента, превращенного в больницу? Я добрался до вестибюля, ожидая, что мне откажут в разрешении увидеть её, и приготовился демонстрировать свою награду всем подряд, чтобы добраться до её палаты. Но Елизавета стояла у подножия главной лестницы, бледная и усталая, с покрасневшими глазами, но по-прежнему прекрасная даже в бесформенном медицинском халате. Она улыбнулась, как будто ожидала меня.

— Дорогой, как я рада тебя видеть. Ты не хочешь меня поцеловать?

— Я пришёл попрощаться.

Она выглядела странно невозмутимой.

— Почему попрощаться?

— Разве тебе не сказали?

— Да, мне сказали. После возвращения из Шёнбрунна сегодня утром я наткнулась на этого шута Миклоша. Он бормотал какую-то чушь, что ты убил Ференца, и свадьба отменяется.

— Что ты ответила?

Она рассмеялась.

— Послала его к дьяволу, но не так вежливо: теперь я независимая женщина и выйду замуж за кого пожелаю.

— А Ференц?

Ее глаза затуманились.

— Я не верю, что ты имел к этому отношение. И в любом случае, даже если и так, я по-прежнему думаю, он бы хотел, чтобы я вышла за тебя замуж. Это мировая война, а не игра, а люди во все времена гибли от несчастных случаев.

— Но тебя лишат наследства, отрекутся от тебя...

Она отвела меня в сторону, за колонну, и обняла, глядя в глаза.

— Отто, ты слишком порядочный человек, себе же во вред. Разве ты не видишь? Старая Австрия умирает, истекая кровью среди грязи и колючей проволоки. Я не знаю, что останется после нее, но так или иначе не думаю, что титулы и разрушенные поместья в Трансильвании принесут пользу хоть кому-то. Всё, что я хочу — провести жизнь с тобой: остальное не имеет никакого значения.

— Ты по-прежнему уверена в этом?

Она улыбнулась и сжала мою руку.

— Да, уверена. И я уверена еще кое в чем. Я уже два месяца ношу под сердцем твоего ребенка.

Мы поженились 21 июля, как и планировалось, в регистрационном бюро Восьмого округа, с доктором Навратилом и Белой Месарошем в качестве свидетелей. Состоялась небольшая церковная церемония, главным образом, чтобы угодить моей тете, а затем краткий медовый "месяц" в гастхаусе, перед тем как я на следующее утро отправился на фронт Изонцо. Но это уже другая история.

Но все же спустя годы, в моей голове живет призрачное сомнение о потоплении UC-8 и смерти моего шурина. Неужели немцы были правы? Возможно, я видел то, что хотел увидеть, одурманенный углекислым газом и усталостью? Недели две назад, одним солнечным днем я сидел в саду. Внезапно звук шагов заставил меня обернуться. Это был Кевин в сопровождении крепко сложенного брюнета в джинсах и майке. Он представился как Кен Уильямс, в прошлом — старшина в водолазной команде королевского военно-морского флота и старый флотский товарищ Кевина, теперь собственник водолазного бизнеса, выполняющего все виды спасательных и строительных работ. Нас представили друг другу, и мы приятно поболтали какое-то время. Потом он сказал:

— Кевин тут рассказывал мне, что в 1916-м вы командовали субмариной на Адриатике неподалеку от Венеции.

— Да, верно. Когда я был капитаном австро-венгерской лодки U-13. Мы много патрулировали в тех водах. За несколько недель я уже надоел Кевину со своими приключениями, но он вежливый парень и притворяется, что верит мне.

— Любопытно, потому что я сам работал там в позапрошлом году, расчищая морское дно для нового нефтяного терминала неподалеку от Маламокко. У меня есть фотографии, которые могут вас заинтересовать.

Он полез в задний карман и достал картонный пакет с фотографиями. Я надел очки и внимательно рассмотрел их. Сначала было трудно понять, что же там: снимки кучи ржавых, перепутанных, обросших тиной обломков, лежащих на причале под гигантским плавучим краном. Потом я понял, что это: остов небольшой субмарины типа UB или UC. Кожух боевой рубки и палуба поддались времени, но форма корпуса осталась узнаваемой. Развалину разрезали пополам, чтобы облегчить подъем. Корма осталась неповрежденной, но носовая секция состояла из едва опознаваемых беспорядочно искривленных листов.

— Очень интересно, — проговорил я наконец. — Я сам командовал весьма похожей подлодкой в 1916-м. И вы говорите, что подняли это со дна к югу от Венеции?

— Да, примерно в четырех милях, как раз на месте нового фарватера для танкеров, который тогда углубляли. Местные рыбаки посчитали, что сетями наткнулись на что-то древнее, но пока мы не спустились, никто не знал, что это. Она плотно застряла, чтобы вытащить, пришлось наваривать рым-болты и резать ее на части.

— Скажите, у вас есть какие-либо идеи о принадлежности этой лодки?

— Не особо, мы водолазы, а не археологи, и нам платят за результат. Но когда мы подняли развалину, ВМС Италии послали парочку человек, чтобы выяснить, что это. Внутри оказалось много мусора и костей. Мы помогли итальянцам отсортировать их на брезенте, и в итоге собрали восемь скелетов, плюс парочку фрагментов. Пришли ребята из службы западногерманских воинских захоронений и упаковали их в коробки, чтобы забрать для погребения. Я разговорился с одним из них перед уходом. Он хорошо говорил по-английски и сказал, что это немецкая подлодка-минзаг, подорвавшаяся на одной из своих же мин. Вот, — он указал пожелтевшим от никотина пальцем, — видите, как вывернуло наружу эти листы стали? Что бы ее ни потопило, это произошло изнутри, а не снаружи, — сказал он. — Торпеда вдавила бы их внутрь.

Перед уходом он показал мне несколько сувениров с той подлодки: проржавевший железный крест, датированный 1914 годом, пуговицу германского императорского флота и кое-что еще.

— Вот, я не знаю, что это. Парень из службы германских воинских захоронений тоже не знал: сказал, что никогда не видел подобного.

Странно было держать его на ладони: простой значок из белого металла, состоящий из якоря, переплетенного с буквами UB. Мы, австрийские подводники, раньше с гордостью носили такие значки на левой стороне кителе, как и Ференц, должно быть, прикрепил этот, совершенно новый значок в то утро, когда отправился в свой первый и последний рейд. Той ночью я спал крепко. Пусть через семьдесят лет, но, по крайней мере, один призрак упокоился с миром.

Глава пятнадцатая

Петля и бритва

Если вы следили за моей судьбой и дочитали до этого места, то помните, что в июле 1916-го меня наградили самой высокой военной наградой Австрии, Рыцарским крестом ордена Марии Терезии, потом я предстал перед неофициальным трибуналом по обвинению в том, что по ошибке потопил немецкую подводную лодку. Ради сохранения отношений с нашими немецкими союзниками меня отстранили от командования лодкой. Мне также сообщили, что мой предстоящий брак с графиней Елизаветой де Братиану, ждущей от меня ребенка, не состоится. Несмотря на это, мы поженились несколько дней спустя. Наш ребенок, по крайней мере, станет законнорожденным; но также велика вероятность, что он родится вообще без отца, так как меня только что временно отправили в императорские и королевские ВВС на итальянский фронт.

Я замечал, что в этом мире редко что-то складывается так, как мы ожидаем, неважно хорошее это или плохое. Я пережил пять месяцев в австро-венгерской авиации несмотря на несколько очень опасных ситуаций, включая неудачное приземление при посадке на ледник — во всяком случае, вполне достаточное время для обнаружения новых доказательств относительно гибели немецкой подводной лодки. Военное министерство в Вене очень не любило менять свои решения, но в конце концов протесты моих бывших офицеров-сослуживцев с подводной флотилии вынудили отменить этот вердикт и восстановить меня в должности командира подводной лодки.

В то же время, случилось так, что в последние месяцы 1916 года мой прежний экипаж с U13 внезапно оказался не у дел — после того как их новый капитан, линиеншиффслейтенант Галготци, по ошибке скомандовал машинному отделению «полный вперёд» во время приближения к пристани в Дженовиче. Результат, без сомнения, вышел занятный, если судить по фотографиям, но на способности лодки к погружению сказался отрицательно - ей потребовался длительный ремонт в сухом доке, а в ожидании достройки одной из новых подлодок класса BII экипаж привлекали на различные хозяйственные работы в Поле. Именно в этот момент, в результате одной из редких милостей военно-морского командования, я и вернулся на подводный флот. Прямо перед Рождеством 1916 года я воссоединился со своей командой, и мы приняли совершенно новую субмарину — U26.

Лодки класса ВII были, безусловно, стали огромным шагом вперед по сравнению с «музейными экспонатами», на которых мы начинали войну, и крепкими, но ужасно медленными маленькими «окаринами». На этот раз все девять лодок, спроектированных в Германии, построили в Австро-Венгрии. Четыре построили на верфи «Ганц-Данубиус» в Фиуме; а из-за острой нехватки квалифицированной рабочей силы оставшиеся пять субмарин, включая нашу собственную U26, строили на берегу Дуная, на императорской и королевской пароходной верфи в Будапеште, затем разбирали и везли несколько сотен километров по железной дороге в Полу для завершения. Сначала мы не слишком обрадовались перспективе отправиться в море на подводной лодке, построенной на речной верфи, но в итоге пять будапештских лодок оказались наиболее надежными из всей партии.

Нехватка рабочих означала, что и военно-морской арсенал в Поле и «Ганц-Данубиус» вынуждены были теперь использовать большое количество военнопленных. Примите во внимание также, что высокий процент гражданских сотрудников составляли этнические итальянцы, и вы поймёте, почему мы были так озабочены возможностью саботажа. U26 легко отделалась: только в забортном клапане подозрительно застряла деревяшка во время первого пробного погружения.

Но другим не так повезло. Мы проводили U30 Фрица Фёндрича, когда они выходили из залива Бокке в свой первый патруль, а моя команда выстроилась на палубе и троекратно их поприветствовала. По-видимому, мы видели их последними, ибо они бесследно исчезли. По официальной версии они подорвались на мине в проливе Отранто, но мало кто из нас в это верил. Изобиловали слухи, в том числе и о том, что на верфи «Данубиус» арестовали итальянского агента, который хвастался, будто блокировал манометр датчика глубины погружения U30 на уровне в двадцать пять метров, которые он и показывал, пока лодка погружалась все глубже, и давление не раздавило ее, как жестяную банку под колесами повозки.

При том, BII были, по крайней мере, подводными лодками, достойными своего названия, столь достойной моделью, что двадцать лет спустя, когда нацистские кригсмарине начали строить подводные лодки, им пришлось лишь стряхнуть пыль с чертежей и сделать модернизированную версию. На десять метров длинней Окарины и в два раза большего водоизмещения, они тоже были прибрежными субмаринами, но обладающими, наконец, достаточной дальностью плаванья и достаточным внутренним пространством, чтобы позволить австро-венгерскому подводному флоту расширить действия на Средиземноморье.

Они были не очень удобными даже по меркам Второй мировой войны, но могли выполнить двухнедельное плаванье, чтобы экипаж не падал от усталости. Не быстроходные (всего лишь девять узлов в надводном положении), но вполне мореходные - имели два дизельных двигателя и могли двигаться на одном, пока другой заряжал батареи. На них имелся второй перископ, неплохая рация «Сименс-Гальске» и приличное вооружение: специально разработанное орудие «Шкода» калибром семь с половиной сантиметров. Имелся даже крошечный камбуз и капитанская каюта, своего рода огороженный занавеской гроб с койкой и складным столом в уголке центрального поста. Лодки вполне недурно выглядели: элегантные, бледно-серо-голубыми борта и темно-синие палубы - на самом деле, довольно распространенная концепция подводной лодки. Когда мы вышли на новой лодке в залив Кварнеро, в наших головах не оставалось никаких сомнений, что скоро мы покажем презренным немецким союзникам, из чего же на самом деле сделан императорский и королевский подводный флот.

В те первые недели 1917-го явственно казалось, что нам скоро придется делать все возможное и невозможное ради императора и Отечества, поскольку зимой 1916-17-го, война стала серьезным испытанием для подданных императорского дома Австрии. Или, что вероятнее, мы с запозданием отнеслись к ней серьезно. Казалось, до этого времени конфликт ничем кроме масштабности не отличался от любой из предыдущих австрийских войн.

Да, жертвы были огромны; но боевые действия велись далеко, в России и Альпах, и если мы где-то теряли крепость или возвращали город, это почти никак не влияло на повседневную жизнь. Некоторых товаров не хватало, и множились проблемы, но в конце концов (все были уверены) это закончится, как все предыдущие кампании дома Габсбургов. Мы лишимся одной-двух провинций, если проиграем, или получим одну-две новые, если победим. Но в итоге нами по-прежнему будет править император, и Австрия — тысячелетняя Австрия — возродится по результатам мирных переговоров, как и прежде.

Та зима изменила всё. Еды и сырья к концу года стало недостаточно, поскольку набрала силу британская блокада. Сначала исчез кофе, затем резина и медь. Вскоре начало не хватать молока и мяса, а масло осталось в далеких воспоминаниях. Хлеб заменили грубым «военным хлебом» с опилками, в котором муки становились все меньше, а опилок с каждой неделей все больше. Потом возникли трудности даже с картофелем. И тут случилась беда: повсюду в Австрии и Германии в 1916-м грянул неурожай.

Голод и разруха начали подкрадываться к двум империям. Перегруженные железные дороги уже не могли перевезти даже те толики угля, что остались от ненасытных доменных печей и военных заводов, также не было ни электричества, ни газа. Зимой 1916 года было очень холодно, все ходили на работу и обратно в протекающей обуви и ветхой довоенной одежде, а люди ложились в постели и дрожали под одеялами уже в три часа пополудни в неосвещенных, неотапливаемых помещениях. Населению, чтобы не умереть от голода, доставался лишь скудный рацион из репы — похлебка из репы, пюре из репы, сушеная репа, варенье из репы, даже сосиски из репы.

Все это было достаточно печально. Но когда началась эта ужасная зима, наш старый император умер после шестидесяти восьми лет правления. По нынешним меркам может показаться, что это пустяк: измученный старик протянул ноги в середине войны, в которой миллионами погибали молодые. Но вдумайтесь, что это значило для нас, когда только древние старики могли вспомнить другого правителя. Это было похоже на кашель, который начинается лавинообразно: сначала сантиметр за сантиметром, потом весь склон горы сдвигается и набирает скорость, пока не сметет леса и деревни на пути. Так или иначе, не совсем понимая почему, мы почувствовали, будто что-то сломалось. Во всяком случае, даже в первые месяцы правления нового императора, люди называли его «Карлом Последним».

Тихий, спокойный мирок имперской Австрии, старой тетушки Австрии, такой неряшливой, и потому непредприимчивой, но так уютно безопасной, улетел как сон, а мы жестко погружались в новую эру колючей проволоки и отравляющего газа. Это была уже не династическая война; союзники и Центральные державы сплелись в борьбе не на жизнь, а на смерть: один плотно затягивал петлю на шее своего противника, а другой пытался полоснуть врага по горлу бритвой.

Но эти мрачные мысли улетели далеко прочь в те первые часы 1917 года, когда я лежал в постели с Елизаветой (находящейся на седьмом месяце беременности) в квартире моей тетушки в Вене. Миллионы гибли на полях сражений; великие империи рушились у нас над головами. Но когда мы лежали в тишине в те немногие отпущенные нам часы, ощущая зарождающуюся новую жизнь, казалось, ничто не имеет значения, кроме падающих на подоконник снежинок.

— Кого ты хочешь? — спросила она, смеясь, — мальчика, чтобы вырастить еще одного Радецкого, Шварценберга или принца Евгения Савойского, приносящих славу монархии и новый блеск фамилии Прохазка? Наверняка кавалера Рыцарского креста Марии Терезии, не меньше?

— Нет, — ответил я, — хочу девочку, такую же умную и красивую, как ее мать, пусть она вырастет и станет министром-социалистом, и всю жизнь будет пытаться вбить хоть толику смысла в головы всех дураков, с одобрительными возгласами отправляющих своих детей на бойню.

Думаю, страстность этого ответа (недалекого от измены со стороны габсбургского офицера) удивила меня даже больше, чем Елизавету. Возможно, война начинала беспокоить меня больше, чем я это осознавал. Но мы только что вернулись с новогодней вечеринки, где я встретил знакомого - кавалера Рыцарского креста Марии Терезии, оберлейтенанта Оскара Фримла, героя сотни подвигов с кинжалом, гранатой и шипастой дубинкой в окопах фронта Изонцо. Он спас мне жизнь несколько месяцев назад после вынужденной посадки на ничейной полосе. Но теперь Фримл представлял собой жалкое зрелище: с бегающими глазами, нервно смеющийся, с трясущимися руками, вздрагивающий от малейшего шороха. Когда мы расставались, я заметил темный мокрый след у него в паху. Он странно умер несколько недель спустя.

На следующее утро я вернулся в Полу, чтобы воссоединиться с U26 и завершить приемочные испытания. Перед отъездом я отвез Елизавету на вокзал, чтобы посадить на поезд до Кракова. Она уехала, собираясь остановиться неподалеку от Мысленицы, у моей кузины Изабеллы и ее мужа. Нынешняя Вена - неподходящее место для будущей матери. Иза и ее муж Анджей, инженер-электрик, были очень порядочными, разумными людьми - единственные среди моих польских кузенов, до которых мне было дело, и я не сомневался, что они позаботятся о моей жене и ребенке. Они владели немалым поместьем, и, в любом случае, ситуация с продовольствием там не столь уж плохая.

Экипаж U26 почти не изменился по сравнению с тем, который плавал со мной на борту U8 и U13, за исключением того, что теперь он состоял из девятнадцати человек вместо пятнадцати. Лодки BII были гораздо крупнее своих предшественников, и это означало, что можно иметь экипаж побольше, чтобы облегчить бремя службы во время долгого патрулирования. В частности, мы могли теперь позволить себе третьего офицера, тем самым организовав трехвахтовую систему вместо утомительных четырех часов вахты и четырех часов отдыха, как на борту «окарины». Выбор флотского командования пал на девятнадцатилетнего венского аристократа, только что окончившего подготовительные офицерские курсов военного времени.

Его звали фрегаттенлейтенант Франц Ксавьер Бодрин де ла Ривьер, граф д'Эрменонвиль. Вы, несомненно, ждете от меня слов, что с его происхождением и ничтожным морским опытом он стал большой головной болью: в лучшем случае глупая, вызывающая улыбку некомпетентность; в худшем - высокомерная некомпетентность сноба. Но дело обстояло с точностью до наоборот. Граф оказался отличным парнем: добродушным, всегда вежливым и тактичным, пользовался авторитетом у матросов и благодаря многочисленным довоенным яхтенным круизам разбирался в морском деле. Он знал, когда следует говорить, а когда промолчать, отличался неизменной добросовестностью, одним словом, обладал всеми задатками отличного офицера-подводника. Он происходил из семьи французских дворян-эмигрантов, поступивших на австрийскую службу в 1790-х годах, так что несмотря на звучную фамилию, по сравнению с Шварценбергами или Эстерхази они были довольно захудалыми.

Между прочим, полагаю, это нечто такое, чего люди в Англии не вполне понимают: Центральная Европа в те дни роилась мелким дворянством, обладающим немногим больше, чем титулы, которые переходили всем детям, и которые было почти невозможно потерять. Старая Австрия была снобистским обществом, но его снобизм был благородного, старомодного вида, не то что социальная нестабильность более энергичных стран.

Я хорошо помню, в каком шоке пребывал году примерно в 1906-м при первом визите в Берлин, когда увидел в парке небольшие таблички «NUR FÜR HERRSCHAFTEN» - «только для лиц дворянского происхождения», а затем узрел двух дюжих прусских полицейских, избивающих плоской стороной сабель какого-то работягу за невнимательность к одной из этих табличек. В Австрии подобного почти не наблюдалось. На самом деле, в моё время, несмотря на всех этих баронов таких-то и дворян сяких-то, габсбургский офицерский корпус в основной массе состоял из представителей среднего класса, вероятно, даже в большей степени, чем его британский эквивалент. Однажды я обругал своего второго офицера, барона фон Месароша де Нагимешаро-Шаза, мадьярским помещиком. Он этому сильно удивился.

— Что? — сказал он. — Мой старик - чиновник венгерского Министерства путей сообщения. Мы продали своё имение евреям еще в 1874-м. Единственная земля, которой мы сейчас владеем, находится в шести горшках герани на балконе нашей квартиры.

Но простите меня; я опять отвлекся от рассказа. Теперь мы могли себе позволить третьего офицера, у нас также появилось помещение для дополнительных механиков. Среди них оказался один из самых замечательных людей, которых я когда-либо встречал: матрос машинного отделения Моритц Файнштейн. Отпрыск хорошо обеспеченной еврейской семьи, он нашел убежище на флоте в 1914 году после отчисления из Венской медицинской академии по подозрению в проведении абортов. Его номинальное звание — старшина-электрик, но на самом деле он служил санитаром и ремонтником всего и вся на борту U26.

Мало того, что отлично способствовало поддержанию бодрого духа - иметь в команде почти полноценного доктора, но Файнштейн оказался хорошо осведомлен обо многих других полезных вещах, обычно не включенных в учебный план для австро-венгерских военно-морских офицеров - например, как погладить брюки без утюга, как удалить влагу из биноклей и излечить похмелье. Я предложил рекомендовать его для производства в офицеры — он был резервистом еще довоенного периода, но Моритц отказался, предпочитая какое-то время не высовываться, в надежде, что выдвинутые против него обвинения будут сняты после окончания войны. Мне говорили, что евреи обычно избегают моря, но Файнштейн казался предрасположен к службе на подлодке. Возможно, это из-за подсознательной веры, что прокуратура до него здесь не доберется.

Наше первое плавание началось 27 января и продлилось двенадцать дней, мы прошли тысячу триста миль и действовали в водах к востоку от Сицилии. Наступило время неограниченной войны с коммерческим судоходством: «хандельскриг» - волшебное оружие (как уверил наше мнительное правительство Берлин), которое измором выведет Англию из войны, прежде чем против нас выступят Соединенные Штаты. Инструкции предписывали топить все попадающиеся вражеские торговые суда, независимо от того, в военных они конвоях или нет, и предпринимать для сохранения жизни пассажиров и команды только «те меры, которые представляются разумными».

Неприятное дельце, но таковой была и британская политика уморения голодом населения Центральной Европы с помощью тотальной блокады. С одной стороны, мы не испытывали недоброжелательности к нашим собратьям морякам, и у многих из нас оставались сомнения в мудрости этой новой затеи, но мы были настроены решительно, особенно те, кто той зимой побывал дома в отпуске и слышал плач голодных детей, больных рахитом и с шатающимися зубами, или видел изможденных жен и матерей, пытающихся приготовить семейный обед из килограмма мороженного картофеля, сваренного над огнем из скомканных сырых газет.

Первый рейд U26 прошел вполне хорошо. 30 января около мыса Пассерома мы остановились и потопили британский пароход «Эрлсвуд» водоизмещением две тысячи девятьсот тонн, затем на следующий день в тех же водах торпедировали и потопили французский пароход с неизвестным названием водоизмещением около четырех тысяч тонн. Первого февраля нас обстреляли береговые батареи около Огасты, а четвертого мы выпустили две торпеды (обе мимо) в британский эсминец к югу от мыса Спартивенто. Но двое суток спустя у нас возникли проблемы при возвращении домой через пролив Отранто. Через небрежно закрытую вентиляционную трубу проникла морская вода, когда мы нырнули перед патрульной линией паровых траулеров, и вскоре нам пришлось экстренно всплывать из-за утечки хлора из аккумуляторных емкостей. Результатом стало стремительное предрассветное сражение с аэропланом и итальянскими торпедными катерами. Но все же мы справились. С нашей стороны двоих ранило из пулемета, и еще двое отравились парами хлора. Учитывая все обстоятельства, это было многообещающее начало.

Теперь, когда мы могли добраться до главной артерии Британской империи, пароходного маршрута от Порт-Саида до Гибралтара, мы предвкушали еще большие успехи в следующем рейде. Но правда в том, что австро-венгерский военно-морской флот занялся войной с торговым судоходством, когда лучшие деньки уже миновали. Времена в середине 1916-го, когда большие, быстрые, хорошо вооруженные подводные лодки нашего немецкого союзника могли крейсировать в центральном Средиземноморье в течение многих недель, топя одно судно за другим давно миновали. Тогда всего то и было проблем - погрузиться, исчезнув с морского пути, всплыть на поверхность, чтобы остановить и потопить жертву артиллерийским огнем, затем снова погрузиться в ожидании следующей невинной жертвы.

Антанта еще не нашла время для организации конвоев, но стала мудрее в выборе маршрутов, так что нам приходилось тратить время и дизтопливо в поисках добычи. Они увеличили число кораблей эскорта, особенно невинно выглядящих противолодочных шлюпов, известных нам как «Фоксглав», по названию головного корабля серии. Также они начали вооружать торговые суда, что лишило нас шанса использовать наше любимое оружие для потопления: пушку и заряд взрывчатки. Если торговое судно казалось вооруженным, нам не оставалось иного выбора, кроме как израсходовать одну из четырех драгоценных торпед, поскольку, если бы мы всплыли на поверхность и нас обстреляли, даже единственная пробоина в прочном корпусе не позволила бы снова погрузиться.

Самым неприятным новшеством 1917-го, тем не менее, стала глубинная бомба, которая чуть не прервала мою карьеру в третьем рейде U26. Многочисленными маленькими противолодочными бомбами нас забрасывали и в предыдущие два года, но это нас мало беспокоило. Иногда бомбы встряхивали лодку с достаточной силой, чтобы разбить одну-две лампочки, но бомбы эти были слишком маленькими и не могли нанести большого ущерба. Я думаю также, что они, вероятно, срабатывали через какое-то время, потому что взрывались беспорядочно на разной глубине. Но заряды тринитротолуола размером с мусорный бак - другое дело, особенно когда они оснащены взрывателем гидравлического давления для подрыва примерно на нашей глубине, где эффект взрыва будет самым большим.

Первое знакомство U26 с глубинной бомбой состоялось в начале мая. Рано утром мы обнаружили британский линкор класса «Рассел» в сопровождении четырех эсминцев и паровой яхты. Мне следовало бы заподозрить неладное при виде столь большого эскорта у такого старого корыта, но громадный серый линкор, высившийся на горизонте, подобно плавучему собору — чрезвычайно соблазнительная мишень для любого уважающего себя капитана субмарины, и я, конечно, устремился в атаку. U26 приблизилась на семьсот метров, и казалось, наше присутствие оставалось незамеченным для конвоя, но когда торпедные аппараты уже готовились к залпу, я увидел, как с ближайшего эсминца в небо взмыла россыпь сигнальных ракет.

Потом они все повернулись как один и направились прямиком к нам, ориентируясь, как я подозреваю, с помощью очень хороших гидрофонов. Я опустил перископ и ушел на глубину, затем мы развернулись, но не смогли избавиться от них. Мы спустились на тридцать метров. Потом раздался ужасающий грохот: тройной взрыв, столь сильный, что нас сбило с ног, полопались лампочки и с кухонных полок обрушились тарелки.

Я увёл лодку в глубину на сорок метров, в ушах у нас зазвенело, потом последовала другая серия взрывов, ещё хуже предыдущей, предваряемая за долю секунды тихим, но ощутимым отвратительным щелчком, когда срабатывал взрыватель основного заряда. Мы пытались держаться на ногах на залитой топливом палубе — шланги лопались прямо над головой, лодку качало и трясло, как на ярмарочной карусели. Мы никогда раньше не сталкивались ни с чем подобным, и я по сей день считаю, что мы попали прямо в ловушку, организованную специальной группой охотников за подлодками, с линкором в качестве приманки.

Однако нам каким-то чудом удалось уйти примерно четыре часа спустя, когда, вероятно, у них закончились глубинные бомбы, а операторы гидрофонов оглохли от энтузиазма преследователей. Но это были самые длинные четыре часа в моей жизни, как будто меня привязали к креслу стоматолога и сверлили зубы — больно, медленно и очень громко. И всё же мы сумели вернуться назад, в Каттаро — измочаленные, дрожащие и полуоглохшие, но поумневшие, и впредь стали относится к эскорту с большим почтением.

Однако, несмотря на подобные происшествия и возрастающее количество затруднений, военные действия U26 против торгового флота успешно продолжались до конца 1917 года. За это время мы выполнили из Каттаро семь рейдов, потопили шесть торговых судов общим тоннажем двадцать восемь тысяч тонн и повредили один эсминец.

Атака на эсминец стала самой необычной из наших операций, и я надеюсь, вы будете снисходительны ко мне, если я расскажу, как это случилось. Всё произошло вечером, третьего июня, западнее Кефалонии. Несколькими часами ранее мы обнаружили трёхтрубный эсминец неизвестного типа, погнались за ним, но море штормило, и мы его потеряли. Потом, когда около половины девятого вечера мы шли в надводном положении, то снова увидели на западе тот же эсминец, несущийся нам навстречу на скорости в пятнадцать узлов. Мы погрузились и приблизились на дистанцию торпедной атаки.

К тому времени волнение на море стало таким сильным, что через перископ виднелись только трубы и мачты мишени на фоне заходящего солнца. Но я видел достаточно, чтобы оценить скорость корабля и курсовой угол. Мы выпустили обе торпеды с расстояния в четыреста метров, последовал громкий взрыв. Через двадцать минут мы поднялись на поверхность и направились к месту взрыва. На волнах качались обломки. Неожиданно фрегаттенлейтенант д'Эрменонвиль тронул меня за плечо.

— Герр командир, я слышал, что там кто-то кричал.

Использование затенённого прожектора показалось безопасным, и его скользящий по волнам луч высветил пловца, отчаянно размахивающего руками. Мы спустили шлюпку, подошли к пловцу с наветренной стороны и бросили ему верёвку. Однако он, к нашему изумлению, не стал её ловить, и даже попытался уплыть от нас, по-видимому, насмерть перепугавшись. В итоге нам пришлось маневрировать, приблизившись к нему на шлюпке — непростое дело в полутьме и штормящем море — так, чтобы Григорович смог зацепить его багром. На первый взгляд, показалось, будто мы спасли ребёнка, но этот ребёнок сопротивлялся и дрался, как пойманный кот. Он царапался так яростно, что потребовались усилия четырёх человек, чтобы справиться с ним и поднять на борт.

Мне пришло в голову, что мы, должно быть, подобрали беглого сумасшедшего, но когда незваного гостя провели в центральный пост, я увидел, что это азиат — низкорослый желтокожий коротышка с раскосыми глазами, одетый только в майку и шорты. Сопротивляясь и, очевидно, до смерти напуганный, он с шипением ругал нас на незнакомом языке. И тут меня осенило — мы подобрали японца. Я, конечно, не владел этим языком, но много лет назад провёл месяц в Японии и теперь узнал знакомые звуки. Спустя некоторое время наш гость, казалось, успокоился и даже согласился съесть немного ризотто, оставшегося от ужина. Мы дали ему сухую одежду и поместили на койке в машинном отделении. Кроме того, я назначил свободного от вахты матроса присматривать за японцем и держать экипаж от него подальше — даже если бы он свалился с луны, вряд ли у команды это могло бы вызвать больший интерес.

Всё шло неплохо до следующего вечера, когда я, услышав встревоженные крики, прибежал в машинное отделение. «Der Japanerl» чуть не истёк кровью, перерезав запястья украденной бритвой. Файнштейн перебинтовал его, и с этого момента, до тех пор пока мы не пришли в Каттаро, японца держали под строгой охраной. По прибытии в Дженович мы сбыли его с рук, но это оказалось лишь началом моих проблем. Для бюрократов нет ничего ненавистнее исключения из правил, а здесь было нечто чрезвычайно исключительное — единственный австро-венгерский военнопленный-японец. В соответствии с положениями Гаагской конвенции, ему полагались: отдельное место заключения, особый рацион питания, материалы для чтения на японском языке и регулярные посещения сотрудников Красного Креста — практически целый лагерь для одного военнопленного.

Я не сомневался, что всё это чиновники сочли моей персональной виной, поскольку спас его именно я. Для допроса пленного вызвали преподавателя восточных языков из Вены, который выяснил, что это матрос второго класса Такео Икеда, рыбак из Ивакуни, что в Японском море. Как только японец прекратил попытки самоубийства, оказалось, что у него вполне дружелюбный характер. Он сообщил, что тем вечером находился на борту эсминца «Ташикадзе», работал на полубаке и вдруг внезапно обнаружил, что уже плывёт в море.

Он не смог сказать, затонул ли его корабль, но позже мы узнали, что корабль выбросило на берег Кефалонии. Там его наскоро залатали и отбуксировали на Мальту, где японская флотилия эсминцев работала на сопровождении конвоев. Впоследствии преподаватель японского сказал мне, что матрос Икеда попросил разрешения остаться после войны в Далмации и заниматься рыболовством. Оказывается, он считал, что если его взяли в плен и оставили в живых, он автоматически стал подданным австрийского императора.

В те летние месяцы 1917 года наша U26 тоже не избежала потерь. В те времена, до изобретения радаров, единственным инструментом для определения цели служили усиленные биноклями человеческие глаза, постоянно прочёсывавшие взглядом горизонт в поиске шлейфа дыма из труб. Несмотря на это, поиск жертвы часто оказывался скучным занятием, особенно на таких не слишком оживлённых маршрутах, как направление из Порт-Саида в Салоники через пролив Касос. Меня посетила идея — а если вместо того, чтобы зря жечь топливо, день за днём рыская зигзагами в ожидании корабля, воспользоваться островом Антикафканас? Это место, примерно в четырёх милях восточнее торгового маршрута, я неплохо изучил во время довоенных прогулок на яхте.

В частности, мне было известно, что хотя остров и отображался на картах как единое целое, на самом деле он состоял из двух пустых каменистых островков в форме почки, разделённых проливом, достаточно глубоким, чтобы мы могли там спрятаться в ожидании появления чего-нибудь интересного. Единственная проблема заключалось в том, что как наша жертва не могла нас увидеть, так и мы не могли увидеть её. Поэтому я предложил двоим матросам сойти на берег для наблюдения. Добровольцев оказалось хоть отбавляй — мы плавали уже дней десять, так что все жаждали простора и возможности ощутить под ногами твёрдую землю, пусть даже такую груду бесплодных камней, как Антикафканас. Два матроса направились на берег в шлюпке, с биноклем и двумя сигнальными флажками. Мы ждали почти целый день, пока наблюдатели не начали сигналить нам: «Видим дым, курс 230». В считанные минуты U26 выскользнула из своего логова и погрузилась в ожидании цели.

Нашей жертвой оказался грузовой пароход «Клан Финдли» из Глазго водоизмещением в восемь тысяч шестьсот пятьдесят тонн, с большим орудием, установленным на корме, и нагруженный армейскими палатками и разными товарами. Он шел из Бомбея в Мудрос. Мы потопили его, попав в машинное отделение единственной торпедой и убив второго механика и кочегара. Однако, прежде чем судно затонуло, прошло добрых полтора часа. Среди обломков и морской пены судно скользнуло в глубины Эгейского моря кормой вперед, издав последний жалобный стон, когда из люков на полубаке вырвался воздух, смешанный с угольной пылью.

Представьте наше удивление, когда потратив на него торпеду, мы внезапно обнаружили «орудие», покачивающееся на волнах среди крышек люков и пустых бочек. Мы всплыли, чтобы помочь экипажу разместиться в спасательных шлюпках, указали им местоположение и отправили в направлении Крита, но предварительно задержали капитана корабля, мистера Уитакера из Хартлпула, поскольку нам предписывалось брать под стражу капитанов торговых судов, когда это представлялось возможным. Потом мы вернулись на ночь к Антикафканасу, в укрытие между скалами.

Капитан Уитакер был сначала очень мрачен, что, полагаю, нетрудно понять, но в конце концов поужинал вместе с нами в маленькой нише, служившей кают-компанией.

Следующим утром на рассвете я нашел добровольцев для очередного дозора. Нехватки в кандидатах снова не было. В конце концов я выбрал машиненгаста Хайнца и торпедоформана Бжелича. Они поплыли на берег и вскарабкались на скалистый склон, взяв с собой сухой паек - сухари, две банки мясных консервов и сыр, а также фляжку воды и дневную порцию вина. Не успели они добраться до вершины, как Бжелич стал размахивать флагами, привлекая наше внимание. Оказалось, он заметил направляющийся на юг конвой по меньшей мере из пяти кораблей.

На этот раз дела шли не так гладко. У конвоя был слабый эскорт (лишь «Фоксглав» и два вооруженных траулера), но что-то произошло с нашей торпедой, когда мы выпустили ее в самое большое торговое судно. Она резко повернулась вправо, а затем начала выпрыгивать из воды как дельфин. Корабли эскорта сразу набросились на нас, и весь день нам пришлось улепетывать под водой в южном направлении: сначала от «Фоксглава» и траулеров, а затем еще и от французского эсминца.

Кажется, у них было предостаточно глубинных бомб, и они были ужасно назойливыми, потому что всякий раз, когда мы пытались всплыть на поверхность для подзарядки батарей, над головой раздавалось жужжание пропеллеров, а затем мощный грохот взрывов рядом. Не так страшно, как пережитое у берегов Мальты пару месяцев назад, но продолжалось это намного дольше и прекратилось только с наступлением ночи. Должен сказать, жалел капитана Уитакера, сидевшего прямо, как копьё, плотно стиснув челюсти - ведь он знал, что соотечественники невольно пытаются его убить.

Мы всплыли на закате и зарядили батареи, и в темноте чуть не врезались в другой конвой, еще более многочисленный и также направляющийся на юг. Мы следовали за ними до рассвета в надежде атаковать с первыми лучами солнца, но вместо этого они напали на нас. Последовал еще один утомительный день игры в прятки, когда мы пытались добраться до конвоя, а корабли эскорта - до нас. Вечер застал нас в доброй сотне миль к югу от Крита.

Теперь я начал волноваться о Хайнце и Бджелике, оставшихся на острове. У них хватало еды и воды максимум на два дня, и эти два дня уже прошли. Я решил на полной скорости вернуться к ним. Но потом, около полудня, когда мы двинулись на север, то увидели одинокий пароход, направляющийся на северо-запад у нас под носом. Он выглядел невооруженным, а у нас в запасе осталось только две торпеды, и я решил рискнуть. U26 всплыла в нескольких сотнях метров позади его кормы и выстрелила поперек курса, подавая сигнал остановиться. Потом я взял рупор и приказал команде оставить судно. Мы потопили его одиннадцатью или двенадцатью снарядами под ватерлинию. Это оказался «Редесдэйл» водоизмещением три тысячи двести тонн, направлявшийся в Пирей с балластом. Я потребовал капитана на борт, и когда спасательная шлюпка вернулась, он стоял на кормой банке. Я увидел, что его лицо потемнело от гнева.

— Так это ты, мерзавец?

Я как раз собирался сказать ему, что мне понятны его чувства, но решил, что ему не следовало обращаться к австро-венгерскому военно-морскому офицеру, который только что подверг собственный корабль и экипаж значительному риску, чтобы спасти жизни врагов. Но потом я увидел, что замечание адресовано не мне, а капитану Уитакеру, который вышел подышать воздухом и стоял позади меня на боевой рубке. Он просто с презрением посмотрел на вновь прибывшего, пробормотал «Жук навозный!» и ушёл вниз. Выяснилось, что наш новый пленный, мистер Харгривз, тоже из Хартлпула, приходится Уитакеру шурином, и эта парочка на дух не переносит друг друга.

Следующие два дня оказались очень напряженными. U26 снова подверглась нападению; на этот раз нас бомбил гидроплан. Но этим дело не кончилось: из-за проблем с левым гребным винтом пришлось ползти вперед со скоростью четырех узлов на одном двигателе, пока Легар и его команда изо всех сил пытались произвести ремонт. Мы беспокоились и о наших наблюдателях, оставшихся на острове Антикафканас. Но труднее всего было удержать от драки двух пленников. Оказалось, что много лет назад возник некий спор по поводу завещания, так что в итоге эти двое стали непримиримыми врагами.

Казалось, они полностью забыли про войну и про то, что их суда недавно потопили, а обрадовались возможности возобновить ссору. Самое неприятное, как только они обнаружили, что я говорю по-английски, то посчитали, будто меня в роли независимого арбитра послало им провидение. Весь первый день мистер Уитакер дулся в носовом отсеке, а в это время мистер Харгривз изливал мне свои жалобы. Потом на следующий день, каждый раз, когда я освобождался от вахты, мистер Уитакер излагал мне свои доводы, а его шурин, раздраженно нахмурившись сидел в машинном отделении и отказывался от еды. Я считал себя человеком справедливым, но после сорока восьми часов подобного с радостью высадил бы их обоих на Антикафканасе и оставил там для разрешения спора.

Мы отсутствовали почти пять дней, прежде чем вернулись на остров. При подходе к берегу я внимательно рассматривал его в бинокль, но признаки жизни отсутствовали. Мы вошли в пролив и не успели бросить якорь в воду, как наш ялик уже стремительно понесся к берегу. Мы ничего не обнаружили, пока крик Белы Месароша не заставил нас посмотреть вниз, в сторону моря. У кромки воды лежал набитый мужской одеждой рюкзак. Рядом стояли ботинки и валялся бинокль, выставленные как будто на поверку. Мы нашли нацарапанное карандашом сообщение в откидном клапане рюкзака:

«10 июля 1917 г.

Тому, кому это попадёт в руки

Мы, машиненгаст Отмар Хайнц и торпедоформан Анте Бжелич императорского и королевского ВВС Австро-Венгрии, остались на острове в качестве наблюдателей от нашего корабля, субмарины U26. Предполагаем, что нашу лодку потопили утром пятого числа во время атаки конвоя приблизительно в пяти милях к западу отсюда, потому что она не вернулась. У нас не осталось ни воды, ни пищи, нет никакого укрытия от солнца, и мы решили плыть на Крит, пока ещё остались силы. Мы думаем, что до острова приблизительно шестнадцать миль. В случае, если мы утонем по пути, нашедшего этот рюкзак просим проинформировать наше правительство и семьи о нашей судьбе.

Через пять минут мы возвратились на борт и подняли якорь. Весь день и вечер мы прочесывали море в поисках пропавших товарищей, двигаясь зигзагами туда и обратно по их вероятному курсу, пока не стемнело. В итоге пришлось смириться с неудачей и с печалью отправиться домой. Как только мы добрались до порта, Бжелича и Хайнца объявили пропавшим без вести, считая погибшими. Это висело грузом на моей совести еще несколько месяцев, пока в начале 1918-го морское командование не получило телеграмму от швейцарского Красного Креста.

Британский гидроплан обнаружил днем 10 июля двух человек приблизительно в четырех милях от побережья Крита. Гидроплан приводнился, взял их на борт и доставил в безопасное место, предполагая, что они выжили после кораблекрушения. Они ослабели и обезумели от истощения, но продолжали возмущаться, что им не позволили закончить плавание, и тогда они «могли сказать, что им это удалось». Обоих заключили в лагерь для военнопленных и отправили домой в 1919-м.

Если не принимать в расчет такие яркие происшествия, то жизнь на борту подводной лодки в патруле обычно являлась довольно скучной: целыми днями или даже неделями приходилось всматриваться в пустынный горизонт. Каждый час в море это пятьдесят девять и три четверти минуты скуки и пятнадцать секунд волнения или страха. Но, по крайней мере, жизнь для нас не была такой мрачной, как у немцев в Атлантике и Северном море, где приходилось бороться с отвратительной погодой, а также с бдительным и хорошо вооруженным врагом. Вообще-то у меня остались довольно приятные воспоминания о тех рейдах ради убийств и разрушений, как о мирных днях плавания по темно-синему Эгейскому морю, или отдыху на палубе спокойными вечерами, чтобы избежать удушающей жары внутри лодки.

Я сильно беспокоился о поддержании морального духа и всячески боролся со скукой, поэтому для музыкальных развлечений организовал на борту трио наподобие венского «Шраммеля». Файнштейн был довольно хорошим скрипачом, и у нас уже имелись аккордеон и гитара, так что свободные часы мы заполняли, наигрывая слащавые популярные мелодии нашего императорского и королевского отечества. Особой популярностью пользовался (но, должен признать, только не у меня после пятнадцати прослушиваний кряду) вальс «Моя матушка была венкой». Еще у нас имелся очень хороший портативный граммофон «Декка», найденный вместе с коробкой пластинок в дрейфующей спасательной шлюпке около Сицилии. Помню великолепную арию «Mio Il Tesoro» из «Дон Жуана» Моцарта в исполнении ирландского тенора Маккормика. Мелодия оказалась столь популярной, что пришлось ограничить использование этой пластинки и проигрывать ее один раз в день. Однажды воскресным утром, несколько недель назад, я услышал запись по радио. Даже сейчас мелодия навевает воспоминания о тех месяцах 1917-го — плеск волн и запахи дизельного топлива, гуляша и застарелого пота.

Хотя имелось предостаточно причин, чтобы впасть в уныние. Температура в лодке ужасала, часто под пятьдесят. Конденсат сочился с каждой поверхности, и с запасных торпед на людей, лежащих внизу на тесных койках, капало масло. Вся лодка провоняла потом, мы ходили небритыми, с перхотью в волосах, в рваной и замызганной масляными пятнами одежде. Лодка с бесконечной путаницей из труб и тысячами недоступных щелей стала идеальным местом для размножения паразитов. Клопы, блохи, вши, тараканы — все расплодились в изобилии, однажды экипаж даже подхватил эпидемию лобкового педикулеза, что в Каттаро изящно описали как «контакт с гражданским населением» в Бокке.

Постоянные уборки и дезинфекция, казалось, не производили должного эффекта, особенно на тараканов - ожившие сливовые косточки, барахтающиеся в несвежем уксусе, доказали иммунитет даже к якобы непогрешимому средству Файнштейна из картофельного пюре, смешанного с бурой. Наиболее эффективным средством против них в конце концов оказалась небольшая полосатая кошка по кличке Петра, спасенная после гибели французского парохода. Она распробовала вкус мерзких насекомых и десятками поедала их с нескрываемым удовольствием.

Хотя бы рацион улучшился и вернулся на уровень начала войны. Австрия может голодать, а надводный флот питаться сушеной репой и полентой, но власти поняли, что экипажи подводных лодок не продержатся в двухнедельных плаваниях только на сухарях и консервах Манфреда Вайса. Нам стали поступать консервы хорошего качества (думаю, швейцарские), а также сушеный картофель, консервированные сардины и другая подобная роскошь. Нам даже выдали бутылки минеральной воды «Теплице». Впервые у нас на борту оказался настоящий кок: венгр цыганского происхождения, экс-взломщик сейфов с невероятным именем Аттила Барабас.

Были и другие мелкие радости. По крайней мере, вода была теплая, так что время от времени мы могли нырять, если оказывались достаточно далеко от земли, чтобы нас не беспокоили аэропланы. В основном мы просто лежали и плескались на балластных цистернах, но если лодка по какой-либо причине останавливалась, лучшие пловцы проплывали несколько сотен метров для разминки. Так было до того дня, когда машиненгаст Сувличка вдруг заметался в воде, в панике размахивая руками. Когда мы затащили его обратно на борт с белым как воск лицом, то увидели, что он истекает кровью из дугообразных ран на заднице.

На него напала акула - не очень большая, может, около метра два длиной, но агрессивная. Тем не менее, к тому времени когда Файнштейн забрал его вниз на перевязку, Сувличка пребывал в прекрасном настроении, заметив, что будет получать бесплатное пиво всю оставшуюся жизнь, потому что он единственный во всей Праге имеет шрам от акульего укуса. После этого происшествия во время следующего плавания я выставлял часового с винтовкой на вершине боевой рубки, и пару раз мы обстреляли акул. Я когда-то читал, что акулы могут дожить до солидного возраста, так что полагаю, где-то в мировом океане все еще плавает почтенная акула с отверстием в спинном плавнике, пробитом пулей из австро-венгерской винтовки почти семьдесят лет назад.

Ещё одним маленьким утешением стал тот факт, что у нас теперь появился достойный радиоаппарат. Сигнал все еще оставался довольно неуверенным, но ночью мы могли поднять разборную мачту и послать донесение в Кастельнуово, а потом прослушать сводки новостей от «Гроссрадио» Полы и Науэна. Одним таким вечером в конце февраля 1917-го, неподалеку от Сицилии, телеграфист Стонавский подошел ко мне с недавно расшифрованным сообщением. Сейчас оно передо мной.

Марине оберкоммандо Полы поздравляет командира U26 лншфл барона фон Прохазку с рождением 25 числа сына, Антона Ференца. Мать и ребенок чувствуют себя хорошо.

Глава шестнадцатая

Имперский город

Весна в Вене: «Деревья в Пратере снова цветут» и так далее. Я сотни раз видел весну, но никогда не видел такую, лишенную всяческих надежд весну памятного тысяча девятьсот восемнадцатого года. В начале этого года мы оказались в странной ситуации посреди приведенных в боевую готовность Центральных держав: как единственные обитатели дворца, приговоренные к голодной смерти среди позолоты, парчи и бархатных штор. На бумаге позиция Австрии никогда не была благоприятнее: Сербия раздавлена; Россия рухнула под натиском революции; Италия прошлой осенью выбита из войны событиями при Капоретто. Повсюду на завоеванной земле стояла австро-венгерская армия. В это же время на Западном фронте наши немецкие союзники гнали истощенные британские и французские войска обратно к Амьену. По-прежнему казалось возможным, что мы можем выиграть до прибытия американцев.

Однако в действительности все обратилось в прах и тлен, потому что в том холодном, ветреном апреле 1918 года мы находились в отчаянном положении: города и поселки Австрии были на грани голода. Повсюду голод, холод и нищета охватили улицы: ни угля, ни газа, ни электричества, всего несколько поездов, ни трамваев, ни автобусов, ни мяса, ни молока и едва хватало суррогатного хлеба и гнилой картошки, чтобы поддерживать жизнь людей. Повсюду слышался сухой туберкулезный кашель и тоскливый стук деревянных башмаков по грязным тротуарам; пахло ацетиленовыми лампами, бурым углем и сигаретами из листьев щавеля; и везде бледные, измученные лица людей, полных желания покончить со всем этим - положить конец войне, которая истребляет их мир подобно безумной мясорубке.

Денежный курс вышел из-под контроля; а наша многочисленная, почтенная Габсбургская бюрократия была на последней стадии старческого слабоумия, более не в состоянии ни поддерживать фронт, ни управлять даже самым элементарным продовольственным снабжением в тылу. Почти так же плохо всё складывалось и в Германии, но, по крайней мере, там еще сохранялись дисциплина и надежда на победу. В Австрии людям открылась, наконец, страшная правда: что бы ни случилось сейчас, наша страна погибнет. Если мы проиграем, союзники сокрушат монархию, а если выиграем, то нас поглотит Великая Германия, которая уже простиралась от Зеебрюгге до Багдада.

Январь принес волну забастовок, поскольку опять сократили хлебный паек. Потом в начале февраля взбунтовались моряки в Каттаро, они больше не могли выносить скуку и отвратительное питание на борту своих стальных тюрем, стоящих на якоре в заливе Теодо. Тем не менее, как ни странно, общее настроение мрачной безысходности крайне медленно просачивалось на передовую. В замороженных траншеях Альп и на артиллерийских позициях в болотах Венето оборванная, голодная и не обеспеченная боеприпасами, наша большая и пестрая армия почему-то еще держалась.

И мы, моряки-подводники, еще выходили в море, подвергаясь опасности нарваться на мины и глубинные бомбы ради умирающей империи. Но несмотря на это, наша задача весной 1918 года не стала легче, потому что, в конце концов, союзники стали конвоировать все торговые суда. Это может показаться не особо важным, но, уверяю вас как очевидец, что это стало сокрушительным ударом по атакам подводного флота; поразительно, что англичанам не пришло в голову такое очевидное решение раньше. Прежде нам следовало лишь пройти через пролив Отранто - отнюдь не сложная задача, а затем проложить путь в центральную часть Средиземного моря. Потом выбрать судоходные маршруты: из Мальты в Салоники, из Порт-Саида в Салоники или самый многообещающий из всех - Гибралтар-Суэц. Далее оставалось лишь ходить зигзагами, пока не заметим дым, который в девяти случаях из десяти являлся признаком безоружного, ни о чем не подозревающего торгового судна без сопровождения.

Конвои сильно усложнили нам жизнь. Мы видели море только в радиусе двенадцати миль, и вероятность заметить конвой была не намного выше, чем увидеть одиночное судно. Неделями мы бесплодно бороздили пустое море. Если же всё-таки встречали конвой и выходили на позицию атаки, её результаты обычно оценивались от неутешительного до пугающего. Мы не могли подняться на поверхность и воспользоваться пушкой, лишь выпустить две торпеды и только, поскольку к тому времени, пока мы перезаряжали аппараты, конвой проносился мимо. Второго шанса атаковать не выпадало: в любом случае, едва заметив следы торпеды, корабли эскорта набрасывались на нас как стервятники на добычу.

Привычным делом стало, что нас часами забрасывали глубинными бомбами. Даже страшно было смотреть в перископ: плотная стена торговых судов камуфляжной окраски - по три в ряд, как армия гнева Господнего, с эсминцами и снующими туда-сюда сторожевыми кораблями на флангах.

Кроме того, теперь приходилось считаться и с наличием радиопередатчиков. Если в 1916-м ими оснащались лишь немногие торговые суда, то сейчас, похоже, передатчики стояли на всех, и не какое-то коротковолновое старьё, а настоящие радиотелефоны. Так что, как только нас замечали с одного корабля, эфир тут же наполнялся сообщениями — мы называли их «Hallo-Meldungen» — с указанием нашего местоположения и предупреждением всем остальным держаться подальше. Каждую ночь мы угрюмо сидели перед радиоприёмником, слушая голоса ливерпульцев, шотландцев и кокни, обменивающихся последними данными о местоположении «этой проклятой фрицевской подлодки».

В январе U26 потопила большой грузовой пароход, приблизительно шесть тысяч тонн, который отбился от конвоя к северу от Дерны. В феврале мы торпедировали нефтяной танкер в конвое к югу от Крита; потом в марте подбили пароход приблизительно в две тысячи тонн водоизмещением к востоку от Мальты — снова отставший от конвоя. Ни в одном из этих случаев мы даже не могли надолго остаться и убедиться, что они потонули.

Всё это само по себе выглядело весьма удручающе, но когда, вернувшись в Каттаро, мы сравнивали отчёты — свои и наших германских союзников — то видели, что даже им, на гораздо более крупных и быстрых подлодках, становилось всё труднее топить корабли. Никто особенно не рассуждал на эту тему, но незаметно и постепенно начинало закрадываться подозрение, что мы проиграли войну. Газеты твердили, что Британия и Франция находятся на грани краха, что действия подлодок перекрыли пути снабжения из Америки. Но наши глаза говорили иное — каждый раз, когда мы топили судно, мои матросы ныряли в воду, спасая американский бекон и мешки с канадской мукой, чтобы потом разделить их и отправить домой, голодающим семьям. Казалось, стоило нам затопить одно судно, его место тут же занимали два других.

Блокада и бесконечный дефицит — а скорее полное отсутствие чего бы то ни было — не только сделали жизнь голодной и несчастной, они даже стали влиять на нашу боеспособность. Провода в рации делались из алюминиевой обмотки в прорезиненной бумаге, а изолировались они фарфоровыми кнопками; клапаны, которые когда-то делали из меди, теперь отливали из ужасного сероватого сплава, во влажном, пропитанном солью воздухе он вскоре покрылся белым налетом, а затем становился до того хрупким, что внезапно ломался в руках оператора; резиновые уплотнения заменили липким черным составом под названием «военная резина», сделанным из мешковины, пропитанной смолой и ещё бог знает какой дрянью.

Уплотнение люка боевой рубки заменили таким суррогатом непосредственно перед тем, как мы отправились в рейд в середине марта 1918-го. Меня это не радовало; и ещё меньше обрадовало, когда при возвращении через пролив Отранто мы всплыли и, открыв люк, обнаружили, что уплотнение прилипло к нему и разорвалось пополам. Лодка лишилась водонепроницаемости, мы больше не могли погружаться. Результатом стало непрекращающееся сражение большую часть ночи, поскольку U26 шла через проливы в надводном положении. Около трех часов ночи мы с расстояния около восьмисот метров вступили в перестрелку с двумя паровыми траулерами. Ситуация на грани - снаряды рвались прямо над нами, когда мы пытались проскочить мимо.

Григорович провернул крутил колесо горизонтальной наводки нашей Шкоды, когда один из траулеров сблизился с нами. Заряжающий затолкнул снаряд и захлопнул замок. Траулер выстрелил, подняв на воде фонтан брызг. Наше орудие взревело и подпрыгнуло, а когда дым рассеялся, я увидел, что мы, должно быть, попали в склад сигнальных ракет, потому что траулер отходил от нас с ярким заревом на полубакe, повсюду взлетали ракеты и сверкали вспышки, а наш пулеметчик поливал противника огнем.

Я помню крики «молодцы!» команде стрелков, а потом на удивление приятное ощущение, когда меня сбило с ног, и ночь раскрасилась сиянием фейерверка, совершенно затмившего пламя на борту траулера. Шум был скорее похож на шипение газовой горелки. Несколько минут спустя меня извлекли из-под обломков боевой рубки. Одежда превратилась в лохмотья, оказалась повреждена барабанная перепонка, а в остальном я остался цел и невредим. Штойерквартирмейстеру Пацаку, стоящему за моей спиной, не так повезло: он вылетел за борт и погиб.

Мы прошли через проливы к тому месту, куда мог прибыть аэроплан прикрытия из Дураццо, но боевая рубка U26 была уничтожена. Я провел неделю в плавучем госпитале, после чего получил двухнедельный отпуск на время ремонта лодки в Поле. Железные дороги двуединой монархии находились теперь в таком состоянии, что не могло быть и речи о поездке в Польшу, к Елизавете и нашему сыну. Меня вызвали в Военное министерство, так что Елизавета договорилась оставить ребенка на попечении моих кузенов и приехала в Вену, чтобы побыть со мной в квартире тети Алексии.

«Es gibt nur ein Kaiserstadt, es gibt nur ein Wien» пели раньше в пивных, еще в довоенные времена, казалось, в предыдущей жизни - «Есть только один имперский город, есть только одна Вена». Вена в начале 1918 года стала городом, который пугающе отличался от элегантной, шумной столицы четырехлетней давности. Разница не была очевидной на первый взгляд: по-прежнему цвели деревья в Пратере; давали концерты в опере и в зале Венской музыкальной ассоциации; люди читали газеты в кофейнях.

Но все же это был картонный фасад, и при этом из тонкого картона - голод и отчаяние скрывались за каждым углом. Не вздутые от голода животы и похожие на скелеты фигуры, как в Африке: при первом взгляде люди выглядели вполне прилично. Но если приглядеться внимательней, это была одутловатая, серо-белая отечность истощения и безнадежности, от нескольких лет скудного и дрянного питания. Люди волочили ноги при ходьбе. Даже в самый теплый день они дрожали от холода. Старые и больные шли пошатываясь и падали замертво на улице от сердечной недостаточности. Дети с серыми лицами были слишком вялыми, чтобы играть, их кости стали хрупкими от недостатка витаминов. На утомленных лицах читалась невысказанная мольба: «Когда же все закончится?».

Мы с Елизаветой поехали в «Театер ан дер Вин» в Шестом округе Вены, послушать оперетту Легара «Там, где жаворонок поет» — Тотенхейн и Луиза Картуш, если мне не изменяет память. Спектакль был дневной, потому что общественный транспорт больше не работал и не осталось газа для вечернего освещения ухабистых улиц. Представление больше походило на заупокойную мессу, чем на оперетту, ее играли при свете ацетиленовых ламп в холодном, полупустом здании перед солдатами с итальянского фронта в увольнительной — многие из них, несомненно, смотрели последний спектакль в своей жизни.

Мы сидели, кутаясь в пальто, скорее опечаленные непреклонным, отчаянным весельем исполнителей. После спектакля мы молча шли домой по грязным серым улицам, засыпанным осыпающейся штукатуркой. На Мариахильферштрассе мы остановились посмотреть на закопченные витрины: либо пустые, либо со все более ужасающе очевидной наготой, демонстрирующие зубной порошок или нескольких предметов одежды из целлюлозы. Мимо проползла пара фиакров, запряженных настолько отощавшими клячами, что удивительно, как они держались на ногах, не говоря уже о том, чтобы везти пассажиров. С урчанием проехали армейские машины на шинах из пеньки. Все это глубоко удручало.

В тот вечер мы с Елизаветой разговаривали в постели.

— Отто, мы должны уехать отсюда.

— Понимаю, в Вене сейчас ужасно. Но война ведь когда-нибудь закончится. Конечно же, это не может продолжаться вечно. Через какое-то время все вернется в нормальное состояние.

— Откуда тебе знать, что это ненормально? Нет, Отто, не только из Вены: я имею в виду из Австрии - даже из Европы, как только закончится война. Нашего мира уже нет, он не просто мертв, он полностью сгнил. Не знаю, что будет после него, но наверняка нечто жуткое, и люди даже этот старый мир будут вспоминать как вполне приемлемый. Нет, любимый — нужно уезжать отсюда: в Америку, Канаду, да хоть в Бразилию.

— Лизерль, я люблю тебя, но иногда мне кажется, что ты сумасшедшая. Я кадровый морской офицер дома Габсбургов: у меня нет выбора.

— Тогда, вероятно, мы, сумасшедшие женщины, иногда видим всё более ясно, чем кадровые морские офицеры. Почему бы нам не эмигрировать? Ты умный и хорошо знаешь английский язык, а я говорю по-французски и по-итальянски. Ты всегда можешь стать инженером, а я могу выучиться на врача. В мире есть и другие места кроме этого.

— Ты настолько же сумасшедшая, насколько прекрасная. Какая жизнь ждет нас и малыша вдали от Австрии?

— А какая жизнь ждет нас в Австрии? Если сказать точнее, выживет ли Австрия через год?

На следующий день я должен был предстать в морском департаменте австро-венгерского Военного министерства, в своем лучшем мундире с черно-желтой портупеей. Но до этого мне пришлось выполнить другое поручение: посетить квартиру в 16-м округе и выразить соболезнования от товарищей вдове штойерквартирмайстера Алоиса Пацака. Пацак был резервистом 1885 года рождения и работал литейщиком в железнодорожных мастерских Вестбана. Он жил в однокомнатной квартире на Сольфериногассе 27, в одном из тех огромных, мрачных многоквартирных жилых кварталов, построенных в венских пригородах в начале века.

Я часто думаю, что было бы неплохо показать апологетам «старой доброй Вены», большинство из которых, вероятно, не подбирались к ней ближе Лонг-Айленда, один из мрачных бараков для рабочего класса того периода, когда Вена ассоциировалась с туберкулезом, как Рим с католической церковью, а ее трущобы были подобны таким же в Глазго и Неаполе. Конечно, Сольфериногассе прекрасно подошел бы для этой цели: типичный «Durchaus», в котором похожий на туннель проход вел с улицы в один вонючий двор за другим.

Когда я приблизился к входу в туннель, то заметил толпу на углу. Отъезжающий крытый фургон задел колесом гранитную тумбу на углу, и груз выпал на улицу. Это были гробы. Один из них раскрылся, и тонкая, белая как воск рука безвольно свесилась на булыжную мостовую. Как я понял, причиной происшествия стала внезапная смерть лошади, для которой небольшой подъем оказался непосильным. Животное лежало на тротуаре, и тонкий ручеек крови и пены сочился изо рта в сточную канаву. Возница был из муниципалитета.

— Каждый день забираю груз на этой улице, — сообщил он мне. — Мрут как мухи, особенно старики. Обычно — никаких гробов или хотя бы саванов, из-за войны. Мы везем их на кладбище в ящиках, там опрокидываем и возвращаемся за следующей партией.

— Ужасно, — ответил я.

— Да, это правда ужасно, и лучше не станет, это уж точно. Говорят, что во Флорисдорфе начали умирать от нового типа лихорадки.

С этими ободряющими новостями, все еще звучащими у меня в ушах, я направился в туннель, чтобы найти соответствующий внутренний двор и лестницу. Неряшливые, худые дети уставились на меня с очевидной враждебностью. Пожилая женщина сделала громкое замечание одному насчёт герра адмирала, который оказал им честь своим визитом. Наконец я нашел темную лестницу, поднялся на третий этаж, потом по закопченному черному коридору подошел к квартире 329. Только при свете спички я сумел прочитать номер на двери. Я позвонил.

Изнутри раздался вялый голос: «Битте». Я вошел и оказался в обшарпанной комнате, куда проникал свет из единственного грязного окна. Из мебели наличествовали лишь кровать, два кресла, стол и плита. Жильцами оказались усталая, но сохранившая молодость в душе женщина неопределенного возраста и солдат в потертой серо-зеленой форме. Ребенок около пяти лет, явно больной, неподвижно лежал на кровати под залатанным одеялом. Комната пропахла вареной картошкой и страданиями. Женщина посмотрела на меня мутными глазами.

— Да, что вам угодно?

Я догадался по ее акценту, что она словачка.

— Фрау Пацак? Позвольте представиться, линиеншиффслейтенант Прохазка, капитан подводной лодки U26. Я пришел выразить вам соболезнования от себя и моего экипажа по поводу доблестной гибели вашего мужа в бою.

Я начал довольно уверенно, но ее немигающий, пустой взгляд лишил мои слова всякого смысла, как только я их произнес. Я, как и мы все, хотел сказать: Пацак ходил с нами в рейды в течение трех лет, и все его любили. Но мрачная комната и ее взгляд превратили все это в дежурные официальные фразы из «Армее Цайтунг».

— Спасибо, господин лейтенант, — ответила она, — но оставьте свои соболезнования, ведь военно-морской флот забрал моего мужа и оставил меня здесь с четырьмя детьми на пятьдесят крон в месяц.

— Да, — добавил солдат, — и попробуйте-ка прожить на такие деньги. Даже в 1914 году это были гроши, а сейчас и кошку не прокормишь. Если бы я не приглядывал за женой и детьми Алоиса, они бы уже все умерли, хотя, судя по состоянию малыша, в скором времени кормить придется на один рот меньше. — Он сплюнул. — Благодаря вам, офицерам, и вашей драгоценной войне.

— Где ваше подразделение, солдат, и почему вы не там?

Его ответ озадачил меня.

— Покорнейше сообщаю, что это не ваше дело, моряк: я не знаю, где мое подразделение, и мне плевать. Я три года пробыл в плену в России и вернулся домой лишь в феврале. Меня хотели послать на смерть в Италию, а я сказал им «прощайте и поцелуйте меня в задницу». Вот, взгляните. — Он протянул мне свою шинель. Она была из грубого, жёсткого материала, скорее напоминающего низкосортную мешковину. — Знаете, что это? Крапивное волокно. И посмотрите на пояс, который мне выдали — пропитанная бумага. Нет, до конца уже недолго осталось, если эти сволочи посылают нас умирать вот в этом. Я понял, будущее за Россией, и могу вам сказать, ждать осталось недолго, и кайзерам, генералам и лейтенантам придёт конец раз и навсегда. — Потом, видя мое возмущение, он улыбнулся. — О, не воспринимайте на свой счет. Алоис всегда писал, что вы хороший и заботитесь о людях. Но обстановка быстро меняется, и мой вам совет — избавьтесь от своей портупеи, если не хотите, чтобы вас на ней вздернули.

— Благодарю за совет, — ответил я, — но что помешает мне сейчас выйти и сообщить о вас как о дезертире?

Он с удивлением посмотрел на меня немигающими ярко-голубыми глазами. Вероятно, это брат Пацака, подумал я.

— Можете докладывать про меня самому императору, если хотите: меня никогда не поймают. Здесь сотни таких солдат, сбежавших с войны. Жандармерия не станет за нами гоняться. Вообще-то говорят, что по всей стране дезертиры собираются в банды, некоторые и с пулеметами, и воюют с полицией и военными, когда те приходят. Нет, герр лейтенант, очевидно, вы не дурак и должны понимать, что господская война заканчивается.

Я ушел, но перед этим пообещал фрау Пацак, что приложу все силы, чтобы она и ее дети получили помощь Фонда вдов и сирот эрцгерцогини Валери. Потом я прошел дворами обратно на улицу, едва увернувшись по пути от содержимого ночного горшка, выплеснутого из окна. Когда я добрался до Сольфериногассе, мёртвая лошадь уже исчезла. Остались только лужа крови и зарубки на булыжниках, а в сточной канаве валялся брошенный лошадиный хвост. Похоже, меньше чем за пятнадцать минут мертвое животное (кости, копыта, шкуру, кишки и все остальное) растащила по кускам и унесла толпа. Я слегка поежился и отправился в долгий путь в морской департамент Военного министерства на Золламтштрассе.

После четырех лет войны в храмах императорской и королевской бюрократии мало что изменилось. Остались те же самые швейцары, те же самые бесконечные, отзывающиеся эхом паркетные полы в коридорах и лестницы, те же самые приглушенные голоса и те же самые тележки, везущие гору официальных документов, перевязанных лентой соответствующего цвета: черно-желтой для австро-венгерских дел; красно-белой для императорско-королевской Австрии; красной-бело-зеленой для королевства Венгрия. Это был самодостаточный мир: безмятежный, строго упорядоченный, лежащий на расстоянии нескольких световых лет от траншей, подводных лодок и голодных жильцов Оттакринга. Меня опрашивал линиеншиффскапитан барон фон Манфредони-Форгакс: прекрасный экземпляр канцелярской военно-морской крысы. Речь шла о моем следующем назначении.

- Прохазка, вас, вероятно, удивляет, почему вы до сих пор линиеншиффслейтенант, когда еще в позапрошлом году при нормальном раскладе должны быть произведены в корветтенкапитаны?

Я признался, что задумывался об этом.

— Согласно воинскому уставу 13/85 MNV24b от 7 марта 1909 года для административных целей подводная лодка классифицируется как торпедный катер. Это означает, что ей не может командовать человек рангом выше линиеншиффслейтенанта. Сами понимаете, если мы вас повысим, то потеряем одного из лучших капитанов субмарин.

Я ответил, что понял.

— Однако всему приходит конец. Мы собираемся послать вас в один или два рейса на борту U26, пока не сможем найти другого командира, а затем вас повысят и отправят в новую тренировочную школу для подводников в Новиграде.

Я слегка удивился, что военно-морской флот организует школу подводников; ведь прежде обучению не уделялось много внимания, так с чего вдруг начинать теперь?

— Ах, мой дорогой Прохазка, мы намереваемся существенно расширить императорский и королевский флот подводных лодок за ближайшие три года. К 1921 году у нас на службе появится по крайней мере шестьдесят или даже семьдесят лодок вместо существующих двадцати — все самые современные. Морской технический комитет уверяет меня, что проекты, созданные профессором Питцингером и инженером Морном, превосходят подводные лодки, построенные в Германии. Во всяком случае, как вы понимаете, это означает существенное повышение наших требований для квалификации офицеров. Вот почему мы открываем школу в Новиграде и хотим сделать вас главным лектором по тактике подводных лодок.

Не могу не признать, эта новость была приятной. Тридцать два — достаточно солидный возраст для капитана субмарины, и я занимался этим странным ремеслом уже три года. Мои суждения были так же хороши, как и всегда, но реакция становилась немного медленнее, а нервное напряжение росло с каждым рейдом. Я оставался офицером дома Габсбургов, безоговорочно готовым следовать присяге до конца. Но у меня появилось чувство, что я выполнил свой долг и пора уступить место молодым.

Несмотря на это, грандиозный образ будущего подводного флота Австрии, нарисованный собеседником, казался безумным в сравнении с ужасными реалиями окружающего мира. Все сомнения по этому вопросу рассеялись вскоре после того, как я наткнулся на своего старого знакомого Тони Штрауслера. Он получил ранение в голову, отправившись в рейд на U19 из Сан-Джованни несколько месяцев назад и получил должность в морской департаменте, пока не поправится. Возможно, ранение в голову открыло ему глаза, но он был беспредельно честен со мной, когда мы пили настой сушеных листьев малины, выдаваемый за чай.

— Манфредони? Глупый старый пустозвон. Подумать только, шестьдесят новых подводных лодок! Знаешь, сколько стали ежемесячно производит Австрия? Я тебе скажу: меньше половины того, что мы производили в 1913-м. Некоторые эти подлодки начали строить в Фиуме в 1916-м, но они все еще не готовы к запуску. А если не дефицит стали, то не будет хватать рабочих рук или двигателей, батарей, труб и тысяч других вещей. Вчера я видел кое-какие документы. Одна из лодок на семьдесят процентов готова, но работы продлили на три месяца, потому что не смогли достать красное дерево для стульчаков в офицерских гальюнах. «Никакого понижения довоенных стандартов и никакого упрощения в документации», вот наш девиз — даже если это означает, что подводной лодки в итоге не будет. Помяни мое слово, если бы мы могли строить корабли из бумаги, Австрия управляла бы океанами.

Я вернулся в квартиру тетушки. На следующий день мне предстояло отправиться в Полу. Но вечер я собирался провести с Елизаветой. Рождение ребенка и все лишения войны ничуть не уменьшили ее любовного пыла, что всегда вызывало восхищенное удивление во мне, отнюдь не новичке в этих вопросах. Я вижу ее сейчас как будто вчера; как с неё соскользнула ночная рубашка, как стоя в бледном свете ацетиленовой лампы, она элегантно прогнулась и повернулась ко мне в профиль: ее маленькую, аккуратную грудь, тонкую талию и плавный изгиб бедер.

— Вот, — сказала она, — посмотри, как я следила за фигурой для тебя. Помни меня такой, когда уйдешь в море — и думай о том, как я жду твоего возвращения.

Да, я до сих пор помню ее такой. Сколько бы ей исполнилось? Сейчас - девяносто два, она стала бы почти такой же сморщенной и скрюченной, как я. Этого не должно было случиться. Но, по крайней мере, для меня она всегда останется такой, как тогда.

Потом наступило утро: платформа на Южном вокзале в сером утреннем свете и мучительное, полное слез расставание. Мне предстоит только один или два рейда, но кто знает? Возможно, уже одного окажется достаточно. Когда поезд с шипением отошел от платформы, Элизабет побежала вслед за ним.

— Прощай, мой милый, береги себя и возвращайся невредимым. Думай обо мне и о малыше... Я всегда буду тебя любить.

Поездка назад в Полу не стала приятной. Вагон был переполнен и ужасно обветшал из-за почти четырехлетней службы в составе воинских эшелонов. Окна разбиты; двери отсутствовали; даже части крыши отвалились, так что угольная сажа сыпалась на нас в каждом туннеле. Мы ехали через Грац, Марбург и Лайбах, а старые осевые буксы визжали, как тысяча поросят в предсмертной агонии. Единственным утешением для меня стало то, что в Граце на поезд сел фрегаттенлейтенант Месарош, он проводил там отпуск с очередной подругой, а в Дивакке к нашему поезду присоединили вагон с полевой кухней. Он принадлежал полевому артиллерийскому полку, направляющемуся в Полу, но повара любезно согласились приготовить гуляш для всех остальных, как только мы объединили свои пайки. Он состоял главным образом из картофеля и сушеной репы с отходами конины, но это было лучше, чем ничего.

Локомотив, прицепленный в Дивакке, находился в еще худшем состоянии, чем тот, что вез нас из Вены. Мы доехали до склона длиной километров десять, и дышащий на ладан двигатель просто встал на подъеме, как лошадь перед барьером. Всем пришлось выйти и топать пешком вдоль путей, пока поезд с мучительным хрипом взбирался наверх. Стояло великолепное весеннее утро, среди голого известняка выделялись ивы с сережками и усыпанный ярко-желтыми цветами дрок. В чистом лазерном небе лениво кружилась пара аэропланов. Рядом шел офицер австро-венгерских ВВС. Он остановился и пристально посмотрел вверх, заслонив глаза от солнца.

— Все в порядке, — сказал он, - это наши аэропланы.

Потом он подхватил свой багаж и снова стал взбираться по склону. Внезапно он остановился и опять посмотрел наверх.

— Быстро, всем в укрытие!

Мы нырнули в укрытие, и сначала один, а затем второй аэроплан спикировали с неба, как пара соколов. Повисла гнетущая тишина, потом они появились всего в нескольких метрах над вершиной холма и с ревом направились прямо на нас. Пули со свистом отскакивали от скал. Потом на вагоны с оглушительным взрывом упали две бомбы. Я мельком увидел ботинок с торчащей из него белой костью, он пролетел по дуге, а за ним развевалась как праздничный транспарант крага.

Потом аэропланы исчезли так же быстро, как и появились. Мы поднялись на ноги и пошли выяснять потери. Локомотив остался цел, хотя в нем зияли дырки от пуль. Также уцелели все вагоны кроме одного, они даже не выглядели более потрепанными, чем прежде. Но наши сердца екнули, когда оказалось, что снаряд попал в вагон с полевой кухней и ужином. От двух поваров не осталось почти ничего. Потом Белла Месарош позвал нас к полосе отчуждения, где лежали остатки полевой кухни.

Половина гуляша из одного котла вылилась. Мы выскребали ложками котлы и окрестные скалы, пока не похолодало. Думаю, это многое говорит о том состоянии, до которого нас довели четыре года войны. Потом мы ели остатки ужина, а в это время машинисты пытались снова привести поезд в движение. Офицер ВВС извинился и сказал, что это были бристольские истребители из британских подразделений, базирующихся под Венецией.

— Простите, ребята, но тут ничего не поделаешь. Теперь почти всё время так — их слишком много, а нас слишком мало.

— Выше нос, — сказал Месарош, — не забывайте про военную фортуну и всё такое. Одно то, что вы до сих пор живы, уже неплохо, так что...

Он замолчал и уставился в котелок со спасенным гуляшем, его лицо приобрело оттенок оконной замазки. Со дня на него смотрело глазное яблоко.

Я добрался до военного порта Полы и обнаружил, что ремонтные работы на U26 продвигаются теми же темпами, что муха, завязшая в меде. Материалы поступали с перебоями, и рабочие верфи ходили угрюмыми и чувствовали себя бесполезными. Ощущение усталости, близкого конца нависло над причалами и стапелями. В конце концов, пришлось насильно вербовать рабочих и солдат, которые подготовили лодку для спуска на воду, и мы отправились в Каттаро с полуторамесячным опозданием.

Когда мы прибыли в залив Бокке, то оказалось, что там дела обстоят не лучше. Дефицитом стало всё: не только еда, но и тысячи вещей, необходимых для функционирования субмарины. Не хватало дизельного топлива. Выдавали лишь по две торпеды на лодку. И они часто были с дефектом (как мы подозреваем) из-за преднамеренных забастовок на торпедных заводах Санкт-Пёльтена. Электролит для аккумуляторов, запчасти всех видов, даже дистиллированная вода стала едва доступной.

Выпуск одежды практически прекратился: главный источник недовольства на борту подводных лодок, где за двухнедельный рейд даже самая прочная одежда превращалась в грязные тряпки.

Наконец, когда из Полы прибыло судно снабжения, обнаружилось, что привезли пять тысяч шлемов от солнца, которые раньше никогда не выдавали в австро-венгерских кригсмарине, даже в мирное время. К июню наши немецкие союзники отказались от разваливающейся австрийской системы снабжения: они предприняли шаги, чтобы создать свою собственную, и оперативно зарезервировали все запасы дизельного топлива. В результате наши патрули теперь сводились к походам в Дураццо и обратно.

9 июня U26 получила полный боекомплект из четырех торпед и приказ выйти в море. Наш новый главнокомандующий, венгерский адмирал Хорти, собирался провести рейд на заграждения Отранто. Наша часть этой операции - залечь у Бриндизи и ждать, когда выйдут французы и итальянцы. Мы заняли позицию вечером десятого и прождали всю ночь в полной темноте. Когда на следующее утро мы собирались погрузиться, то получили радиограмму из Полы. Мы возвратились в порт: рейд отменили. Только по возвращении в Каттаро мы узнали, что накануне ночью, когда корабли направились на юг мимо острова Премуда, итальянский торпедный катер потопил мощный супердредноут «Святой Иштван». Для австро-венгерского надводного флота война на это фактически закончилась.

Однако для подводных она лодок продолжалась - так или иначе. Как мне помнится, июнь и июль выдались удивительно тихими: почти как летние маневры в мирное время, не считая воздушного налета итальянцев на Бокке. Большое наступление Австрии (на последнем издыхании) на Пьяве, ни к чему не привело, помимо еще двухсот тысяч в пирамиде черепов. Теперь повсюду установилось напряженное затишье, похожее не тишину в комнате больного, в промежутке между тем, когда он мечется в жару, и смертью. Но это очень мало для нас значило: намного меньше, чем ежедневные сражения за продовольствие, дизельное топливо и запчасти для поддержания на плаву лодки с командой. В конце июля Бела Месарош возвратился из отпуска.

— В поезде я встретил Галгоци, — сообщил он.

— Да, как он? — спросил я. — Слышал, что U13 налетела на мину в Каорле несколько недель назад. Надеюсь, он в порядке.

— Да, не вроде неплохо. Ему удалось поднять лодку на поверхность и посадить ее на мель непосредственно перед тем, как она затонула, подальше от наших морских границ. В общем, как только он вывел людей на палубу, чтобы отправить на берег, на них напал отряд своих же солдат.

— Что им было нужно, черт возьми?

— Еда. Они держали команду под прицелом, пока не перерыли шкафчики с провизией — обчистили лодку буквально за минуты.

— Боже правый. А он что?

— Когда тебе в голову целятся из винтовки Манлихера, мало что можно сделать. Он пригрозил трибуналом за попытку покушения на офицера и кражу государственного имущества, а ему ответили — пусть хоть самому чёрту жалуется. Сказали, что им уже две недели продовольствия не выдают, да и в предыдущие месяцы ненамного лучше кормили — иногда кусок сыра и немного изюма, иногда один хлеб, а иногда — только свежий воздух. Сказали, что половина их батальона уже дезертировала и живёт в лесу, на грибах и ягодах.

Когда U26 вышла 16 августа из Каттаро, фрегаттенлейтенанта Месароша с нами не было. В Европе свирепствовал испанский грипп, и мой второй помощник стал одной из его первых жертв в Дженовиче. Его место занял Франц д'Эрменонвиль, а место третьего помощника - молодой офицер из военного призыва, лейтенант Фридрих Геллер, австриец из пограничного Линца. Геллер говорил о себе как о «солдате германского Рейха» и, похоже, очень мало внимания уделял австро-венгерскому флоту, офицером которого являлся. Он пытался получить назначение на германскую подводную лодку, а после отказа стал носить на фуражке германский значок. Я приказал ему снять значок - это был единственный раз за три года, когда пришлось вынести выговор члену экипажа за ненадлежащий вид.

Ни д'Эрменонвиль, ни я особо не обращали внимания на Геллера, но у нас и не было времени разбираться. U26 дали четыре торпеды и полные баки топлива и послали в Средиземноморье для миссии величайшей важности. Военно-морская разведка полагала, что 21 числа из Порт-Саида в Геную выйдет транспорт с японским армейским корпусом на борту, который потом отправят по железной дороге в атаку на наши войска на фронте Пьяве, которые и без того уже держались из последних сил.

Нам приказали разыскать этот конвой и напасть на него, используя все имеющиеся средства: то есть четыре торпеды диаметром сорок пять сантиметров, орудие Шкода семи с половиной сантиметров, пулемет и пять винтовок. Это была идиотская задача: или конвой оказался бы химерой (как и вышло на деле), а если бы он существовал и его удалось бы найти, то его сопровождение было бы таким плотным, что атака медленной, плохо вооруженной подводной лодки произвела бы такой же минимальный эффект, как нападение жука на паровой каток. Но приказы есть приказы, и если мы не готовы рискнуть жизнью за императора и отечество, то что делали прошедшие три года? Мы курсировали туда-сюда вдоль пароходного маршрута Мальта-Суэц, пока 25 августа не увидели Порт-Саид. Потом мы развернулись и снова пошли на север.

За все это время мы не заметили и рыболовного каика, не говоря уже о гигантском военном конвое. После полуночи 28-го меня разбудил Геллер. На горизонте к северо-востоку полыхало гигантское красное зарево, и оно приближалось. Я подал сигнал боевой тревоги, и мы двинулись туда, что бы это ни было. Это оказался танкер, идущий на скорости около десяти узлов, полыхающий как Везувий, за его кормой тянулся след горящего бензина длинной в милю. Не было никакого смысла понапрасну тратить время на этот плавучий ад, очевидно ставший жертвой другой атаки. Мы позволили танкеру беспрепятственно уйти дальше на север, пока он не исчез за горизонтом. На его след мы наткнулись на рассвете.

В воздухе по-прежнему воняло бензином. Потом вахтенные сообщили о дрейфующем объекте. Оказалось, это обугленный и еще дымящийся пробковый спасательный плот. Подплыв, мы увидели свисающую с борта руку. По всей вероятности, это был китаец, но угадать не представлялось возможным: с трудом можно было определить, где какая часть тела. Мы ничего не могли сделать для этого бедняги; лишь накапать немного воды в почерневшее отверстие, которое когда-то было ртом. Потом Файнштейн покончил с его страданиями двойной дозой морфия. Как только мы отпустили плот по течению, в трех тысячах метров по траверзу всплыла подводная лодка.

Мы обменялись позывными. Это оказалась одна из крупных немецких субмарин, нападающих на торговые суда, U117, двадцать три дня назад вышедшая из Каттаро. Ею командовал берлинец по имени Макс Дитрих, с которым я познакомился и очень сдружился за прошлый год. В нем присутствовало редчайшее в немцах качество - чувство меры, и кажется, ему даже нравились австрийцы. Мы сблизились бортами и обменялись приветствиями.

— Доброе утро, Дитрих. Это вы виновники того пожарища вчерашней ночью?

— Да. Вы имеете какое-нибудь представление о названии и тоннаже танкера? Я подумал, что вы могли столкнуться с оставшимися в живых.

— Мы действительно только что встретили одного, как раз перед тем, как вы вплыли на поверхность. Но боюсь, он был не в состоянии что-либо рассказать.

Дитрих избегал моего взгляда.

— Не рассказывайте подробностей. Лучше не знать. Грязное дело эта война — она сделала из всех нас убийц.

Поскольку теперь возникло впечатление, что японский конвой - лишь выдумка морской разведки - Марине эвиденцбюро, и никто из нас не мог предложить ничего лучше, мы решили направиться в Александрию в пределах видимости друг у друга. Благодаря этому радиус поиска расширился на шесть миль. Так мы курсировали весь день, пока незадолго до заката с боевой рубки U117 не замигала сигнальная лампа:

«Видим большое облако дыма, держите 190°. Подойдите ближе».

Это был конвой, несомненно не тот, за которым мы гонялись, но все-таки конвой.

Мы с Дитрихом провели тем утром импровизированный обмен мнениями по тактике, которую используем, если встретим конвой. Мы решили, что, учитывая медлительность и посредственное вооружение, U26 лучше использовать для отвлечения кораблей сопровождения, а U117 с двумя тяжелыми пушками и мощной батареей торпедных аппаратов попытается вклиниться среди торговых судов. Мы также договорились, что для атаки лучше всего подойти как можно ближе, не погружаясь, чтобы обмануть гидрофоны кораблей эскорта, и в последний момент погрузиться. Я спросил Дитриха, как он предлагает обойти корабли эскорта.

— Погружусь поглубже. Лодку можно засечь на семидесяти пяти метрах, но думаю, мы спокойно погрузимся и на сто без проблем для корпуса. Глубинным бомбам нужно время на погружение, а британцы никогда не устанавливают взрыватель глубже шестидесяти метров, судя по моему опыту.

Конвой шёл медленно — около восьми узлов. Мы наблюдали издали, потом около часа ночи двинулись к нему, надеясь, что в темноте низкий силуэт лодки останется незамеченным. Думаю, кораблей сопровождения было четыре или пять — два миноносца, «Фоксглав» и два вооружённых траулера. Я приблизился к ведущему миноносцу и выпустил по нему торпеду, потом погрузился, как раз в тот момент, когда над нами сверкающей звездой взорвался осветительный снаряд.

Торпеда не попала в цель, но мы отошли от кораблей эскорта и перезарядили. Потом последовали четыре самых неприятных часа в моей жизни: погружение, взрывы глубинных бомб, так что клацали зубы, потом выныривание на несколько секунд на поверхность и вспышки осветительных ракет наверху, в попытке увести эскорт. Мы выпустили на поверхности вторую торпеду в «Фоксглав» с дистанции в тысячу метров. Похоже, мы настигли цель - или во всяком случае куда-то попали, поскольку через полминуты раздался взрыв торпеды.

На нас опять посыпались бомбы, и мы погрузились. Нужно было уходить, и побыстрее. Я лад команду «полный вперед», чтобы запустили на полную мощность оба электродвигателя. Рычаг машинного телеграфа сдвинули вперед, и тут же внутри лодки грохнул взрыв, и с ярко-синей вспышкой палуба в отсеке экипажа подскочила. Не успели мы что-либо сообразить, как лодка заполнилась ядовитым белым дымом. Я успел лишь прокричать «Дыхательный аппарат!», как закашлялся, и заслезились глаза.

Кто-то сунул мне в руки аппарат: бутылку сжатого воздуха с мундштуком, носовой клипсой и защитными очками. Задыхаясь, я с трудом натянул их и почувствовал огромное облегчение, когда легкие снова наполнились чистым воздухом. Но худшее было впереди. Люди работали огнетушителями в отсеке экипажа, но возникла какая-то суматоха в машинном отделении, и лодка стала оседать кормой. Я оставил д'Эрменонвиля управлять лодкой и с трудом пробрался к двери переборки. К своему ужасу я увидел Легара и его людей по колено в воде. Во внутреннем корпусе оказалась пробоина. Задыхаясь, Легар прокричал мне:

— Закройте дверь переборки, ради бога, закройте дверь!

Я выхватил дыхательную трубку изо рта.

— Давайте, Легар, выбирайтесь отсюда по-быстрому!

— Не волнуйтесь, мы справимся, просто закройте дверь и запустите трюмный насос на полную мощь.

Чувствуя себя как никогда в жизни похожим на убийцу, я запер водонепроницаемую дверь в машинное отделение. Легар собирался вести свою борьбу, а я занялся управлением лодки.

Мы оказались в ужасно затруднительном положении: время от времени нас закидывали глубинными бомбами, и при этом мы пробирались вперед в быстро заполняющейся водой и дымом подводной лодке. Насосы работали на полной мощности, но приток воды в машинное отделение нарастал. Единственный способ удержать лодку на плаву - запустить сжатый воздух в основные погружные резервуары: сомнительная мера, поскольку лодка стала неустойчивой, в резервуарах плескалась вода. Вскоре пришлось сражаться с рулем погружения, пытаясь сохранить устойчивость лодки, даже когда она кренилась и ревела как испуганная лошадь.

Кроме того, у нас остался только один электродвигатель, и левый гребной винт вышел из строя. Противоречивые мысли роились в моей голове. У меня не было ни малейшего желания испытать позор капитуляции, но мы уж точно сделали все, что требовал долг, и даже более. Чтобы продолжить борьбу, нужно пожертвовать жизнью восемнадцати человек, а возможно, сейчас идут последние месяцы проигранной войны. Мы наверняка погибнем, если попытаемся остаться под водой. Нет, с меня довольно. Я вынул мундштук. Со стальным зажимом на носу мой голос прозвучал комично.

— Д'Эрменонвиль, подготовьте справочники шифров к уничтожению и готовьтесь продуть все балластные танки. Будем сдаваться.

Пока я говорил, где-то на расстоянии раздался страшный грохот глубинных бомб, который, казалось, продолжался примерно полминуты и состоял по меньшей мере из двадцати отдельных взрывов. Потом наступила жутковатая тишина. Д'Эрменонвиль бросился к столу гидрофона и надел наушники, затем жестом подозвал меня. Я прислушался. Думаю, это был самый отвратительный звук, который я когда-либо слышал: мучительный, визжащий скрежет и агония перемалываемого металла, как будто котел океанского лайнера медленно давят в пасти гигантского чудовища. Мы слышали последние минуты существования U117.

Глава семнадцатая

После Армагеддона

В то утро, 29 августа, поднявшись на поверхность с первыми рассветными лучами примерно в ста двадцати милях к северо-западу от Александрии, мы оказались в очень тяжёлом состоянии. Лодка потеряла половину мощности, внутри полно дыма от сгоревших батарей, прочный корпус пробит, так что всплыть нам удалось с огромным трудом. Я открыл люк рубки и выбрался наружу. В знак того, что мы сдаёмся, я сжимал в руках скатерть из кают-компании. За мной следовал д'Эрменонвиль, державший под мышкой журналы сигнальных кодов с привязанным свинцовым грузом, чтобы в любой момент выбросить их за борт. Наш план состоял с том, чтобы собраться на палубе, пока британец к нам не приблизится, а потом открыть кингстоны и затопить U26.

Я решил, что они могут взять в плен нас, но я не позволю захватить подлодку, даже если для этого мне придётся уйти на дно вместе с ней. Поднимаясь на поверхность, я был почти готов к тому, что нас разнесут в клочья, но рядом никого не оказалось. Или почти никого — в двух милях западнее происходила ужасная неразбериха — ракеты, языки пламени, глубинные бомбы — но, похоже, конвой и его сопровождение прошли дальше, бросив нас - возможно, решив, что их атаковала третья подлодка. Мы поплелись вслед за ним на одном электромоторе, со скоростью примерно в три узла, намереваясь сдаться, но вскоре потеряли конвой из вида в бледном свете зари. Мы остались одни на борту тонущей субмарины, в пустынном море.

Я спустился вниз, чтобы открыть люк в водонепроницаемой переборке в машинное отделение и вывести машиненмайстера Легара и его людей на палубу, к остальным. Они стояли по колено в воде и сильно пострадали от дыма, но Легар взбодрился, как только его вывели его на свежий воздух и он, наконец, смог отдышаться.

— Не знаю, почему это произошло, герр командир. Вдруг - бац! — полетели все шланги на правом двигателе и хлынула вода. Но теперь самое худшее позади, мы заткнули дыры, запихав туда гамаки. Я думаю, трюмные насосы теперь справятся. Хотя я уж было решил, что все кончено.

После того как мы избавились от дыма и откачали машинное отделение, обнаружилось, что все это из-за левого винта. Разъеденная и растрескавшаяся от коррозии суррогатная бронза военного времени разлетелась на куски, как осколочная бомба, когда двигатели запустили на «полный вперед» и зазубренные куски металла прошили прочный корпус, словно шрапнель. В трюме машинного отделения мы нашли даже целую лопасть гребного винта. Уже одно это было достаточно паршиво, но мы еще не знали, что три элемента аккумуляторной батареи потеряли большую часть электролита из-за истрепавшихся резиновых уплотнителей и глубинной бомбы. Батареи были подключены параллельно для обычного движения под водой, но существовала вторая сеть, чтобы соединять их последовательно для коротких бросков на полной скорости. Из-за внезапной сильной нагрузки они взорвались, поскольку пластины расплавились.

Тем не менее, в нашем случае, когда ранним утром мы ползли сквозь легкий туман, это не помогло. Море вокруг было завалено мертвой рыбой и окрашено в желтый цвет остатками тротила. Затем, совершенно неожиданно, мы оказались в середине быстро распространяющегося нефтяного пятна. Море кипело под ним, как котел с каким-то жутким, вонючим супом: пузырьки воздуха, хлора, масла, крови и нечистот - все хлынуло на поверхность от уничтоженной U117 и ее экипажа, еще опускающихся ко дну, на две тысячи метров глубины. Мы с отвращением смотрели на изрыгаемые вверх обломки: щепки, куски белой пробковой изоляции, кожаную куртку, дверцу шкафчика с надписью готическим шрифтом «Vorderer PRESSLUFT» (передний пневмонасос), фотографию девочки с косичками.

Мне до сих пор снятся в кошмарах сердце и легкие, проплывающие мимо в грязной маслянистой пене - жалкие краткий некролог для несчастных, погибших при взрыве, когда развалился прочный корпус. Во всяком случае, не было времени ни оплакивать Дитриха и его команду, ни собирать обломки. Краткая запись в журнале отмечает их смерть: «29 августа 1918 г., 4:26 утра: немецкая подлодка U117 потоплена конвойным сопровождением ок. 32°46' и 28°17'. Большие пятна горючего, пузырьки воздуха и обломки. Выживших нет». Затем мы снова занялись собственным спасением.

Лодка могла ползти на одном дизеле, но она по-прежнему ужасно протекала и, конечно, была не в состоянии нырнуть в случае нападения. Кроме того, мы находились более чем в восьмистах милях от Дураццо и где-то в четырехстах милях от Бейрута, ближайшего крупного порта на турецкой территории. Нет, не оставалось никаких сомнений: нужно идти в сторону Александрии и сдаться первому кораблю противника, который встретится на пути. В помощь дизелю правого борта установили парус, и мы отправились в путь.

Но так же, как рядом никогда не оказывается полицейского, когда он нужен, наши попытки сдаться в течение следующих двух дней не увенчались успехом. В тот день мы встретили вооруженную яхту на расстоянии около пяти тысяч метров и махали белой скатертью добрых десять минут. На нас не обратили никакого внимания, яхта проплыла мимо. На следующее утро появился более перспективный кандидат: британский сторожевой «Фоксглов». Он приблизился на три тысячи метров и развернулся.

Мы выпустили сигнальные ракеты, помахали белым флагом и медленно поплелись за ним. Я взял сигнальный фонарь и промигал сообщение: «Пожалуйста, остановитесь, мы хотим сдаться». Ответа не последовало. Я повторил тот же сигнал и получил ответ: «К сожалению, не можем прочитать ваш сигнал». Наступила пауза, потом - бум! свист! всплеск! Снаряд, выпущенный из их кормовой пушки взорвался по правому борту, и они стали на максимальной скорости удаляться. Все это было так нелепо, что несмотря на наше положение, мы чуть не упали от смеха.

В конце концов, к вечеру второго дня мы призадумались. Ветер нам благоприятствовал, и, похоже, никто не проявляет к нам ни малейшего интереса, так почему бы не попробовать добраться до побережья Палестины? Я сильно сомневался, что можно отремонтировать U26, не заходя в док, но, по крайней мере, мы могли бы вернуться домой сухопутным путем из Константинополя. В результате вечером 31 августа мы оказались в непосредственной близости от минных полей перед портом Хайфы и представились по-французски подозрительно косящемуся на нас молодому лейтенанту, командующему турецким сторожевым катером. Неприятное чувство — смотреть на ствол пушки шестисантиметрового диаметра, с другой стороны которой стоят три турка; но как-то мне удалось объяснить, что мы союзники Османской империи, и нас должным образом провели в порт.

Хайфа в те времена совсем не походила на сегодняшний большой город. Вообще-то она оказалась немногим больше левантийской рыбацкой деревушки с плоскими крышами белых домов, гнездящимися под могучей горой Кармель. Тем не менее, там имелась каменная набережная, несколько складов и предтеча портового мола в конце ветки железной дороги из Дамаска. Большую часть населения составляли ливанцы и греки, но было и изрядное число еврейских колонистов, многих из которых привез вывезенные сюда в конце 1900-х годов из Австрии провидец Теодор Герцль. На другом берегу бухты стоял замок крестоносца Святого Иоанна из Акры, место знаменитой высадки британских и австрийских моряков в 1840 году.

Но, несмотря на великолепное расположение и чудесное перспективы развития, Хайфа не много могла предложить искалеченной австро-венгерской подводной лодке в первые дни сентября 1918 года. Наши турецкие хозяева потеряли к нам всякий интерес, как только мы причалили: им хватало собственных проблем на южном фронте. Что касается немецких союзников, их присутствие в Хайфе было ограничено аэродромом за городом и ржавеющим торговым пароходом «Уккермарк», который нашел здесь убежище в 1914 году и теперь стал плавучим складом. Немцы посочувствовали, но предложили лишь воспользоваться мастерской на борту своего корабля. Я телеграфировал в Вену сразу по прибытию и запросил новый левый винт для U26. На этом этапе войны я мог с таким же успехом попросить прислать апостольскую корону Святого Стефана. Я сомневался даже, дошла ли телеграмма.

Тем временем, мы занялись ремонтом прочного корпуса лодки. Конечно, сухого дока не оказалось; но в конце концов мы с огромным трудом подняли корму U26 из воды, облегчив лодку, насколько смогли — выгрузили батареи и всё съёмное, а потом заполнили водой балластные цистерны в передней части, чтобы нос лодки опирался на илистое дно гавани. Мы раздобыли стальной лист, а немцы одолжили нам кислородно-ацетиленовую сварочную горелку, так что мы хотя бы смогли залатать дыры, пробитые разлетевшимся гребным винтом — не бог весть что, но достаточно для того, чтобы корпус снова стал водонепроницаемым.

Винт казался непреодолимой проблемой, пока однажды утром, через восемь дней нашего пребывания в Хайфе, на причале не появился электромеханик Файнштейн вместе с пухлым человеком преклонного возраста и почти гротескно еврейской внешности, с кипой на голове, но в остальном одетым как венский врач на отдыхе в Бад-Ишле. Он представился как герр Мандель, бывший владелец литейного завода из Мёдлинга, что под Веной, который продал в 1910 году, чтобы стать фермером в Палестине, а затем вернулся на литейное производство в качестве подрядчика железной дороги Хайфа-Дамаск. Оказалось, что у него имелся небольшой литейный заводик здесь в Хайфе... Мы поплыли с ним в шлюпке, чтобы осмотреть винт правого борта. Герр Мандель сделал измерения и записал их в блокнот в кожаном переплете, почесал лысину и втянул воздух, что-то бормоча себе под нос. Я стоял на причале затаив дыхание, пока Григорович помогал ему вылезти из шлюпки.

— Ну, капитан, как я понимаю, вам нужно изготовить левый винт?

— Да, он нам очень нужен, если это возможно. Вы можете его сделать?

— Капитан, я тридцать лет отливал статуи для академии изящных искусств. Не вижу больших проблем с судовым винтом. Конечно, потребуется время, чтобы сделать модель, и мне сначала нужно точно всё измерить. Но как я сказал, не вижу проблемы — при условии, что несколько ваших матросов помогут мне, потому что сейчас на литейном заводе остались только мы с сыном.

— Вы можете использовать нас, включая меня, сколько понадобится. А как насчёт оплаты? Вас бы устроило...

Он махнул рукой.

— Герр лейтенант, пусть я живу в Палестине, но по-прежнему считаю себя немецкоговорящим австрийцем. Простого векселя от имени австрийского Министерства финансов будет достаточно. Во всяком случае, я премного благодарен местным немцам. Они спасли нас с женой, когда в апреле турки разрушили наш дом. Но скажите, как насчет металла? У меня нет морской бронзы... Хотя погодите минутку, есть идея. Вы не против заглянуть ко мне в мастерскую?

Мы дошли до литейного заводика примерно в километре от порта.

— Немцы реквизировали все запасы меди и латуни от Ла-Манша до Йемена, — произнес он, когда мы вошли в плохо освещенный деревянный сарай, — но я утаил кое-что, посчитав, что британцы однажды смогут заплатить за это хорошие деньги.

Он порылся под огромной кучей тряпок разного мусора. Неожиданно там показалось человеческое лицо в два раза крупнее моего со старомодными бакенбардами и благородным прямым носом. Когда герр Мандель коснулся головы, она откликнулась звоном.

— Вот, капитан, это адмирал Роберт Стопфорд, кавалер ордена Бани и ордена святого Михаила и святого Георгия, победитель в сражении у крепости Святого Иоанна из Акры в 1840 году. Статуя стояла в старом замке. Немцы три года назад велели избавиться от нее и переплавить для перевозки в Германию, но я спрятал ее, а они и забыли. Это не фосфорная бронза, но подойдет, если добавить латуни с базара и лопасть винта, которая у вас осталась.

Итак, мы приступили к работе. Герр Мандель изготовил восковую модель нового гребного винта по образцу правого, только с вращением в противоположную сторону. Это заняло пять дней. Потом он покрыл модель тугоплавкой глиной и засунул в печь, пока воск не расплавился и не вытек. Тем временем моя команда, вооружившись топорами и ножовками, разделала бедного адмирала Стопфорда на мелкие куски, чтобы расплавить в огромном литейном горне. Во второй половине дня 21 сентября настал момент, которого все мы втайне боялись. Под командованием герра Манделя, выкрикивающего указания на невнятном венском немецком, вспотевшие от усилий моряки подняли тяжёлый тигель, чтобы залить в форму поток расплавленного металла.

Всю ночь мы сидели без сна, терзаемые мрачными предчувствиями, пока герр Мандель наконец не решил, что винт достаточно остыл и мы можем разбить глину молотками. Первые минут пять ничего не происходило, и вдруг форма распалась на куски... наши сердца снова забились, когда мы увидели среди обломков литейной глины Его - сверкающий, золотисто-красный в лучах утреннего солнца, как возрождённый из пепла феникс, прекрасный гребной винт диаметром в метр. Он был покрыт мелкими металлическими заусенцами, оставленными пузырьками воздуха, и местами оказался слегка шершавым, но во всех других отношениях — просто идеальный гребной винт. Я тут же поставил людей Легара работать зубилами и напильниками.

Мы привезли винт на тележке к причалу и установили на телеграфный столб подъёмник, с помощью которого собирались опустить его на винтовой вал. Времени у нас оставалось немного — далёкий гром пушек уже превращались в непрерывный гул артиллерийской канонады. Над головой показались аэропланы — явно не немецкие и не турецкие. Немцы на «Уккермарке» жгли документы. Ближе к вечеру 23-го на улицах появились первые турецкие дезертиры — не организованные группы, а разрозненные беглецы из разваливающейся армии, одни с оружием, другие без, больные и раненые, солдаты и офицеры разбредались по улицам города, как соломинки, которые несёт по пустыне ветер.

— Похоже, случилась беда, — заметил я Францу д'Эрменонвилю, стоявшему рядом со мной на пристани. — Бога ради, давайте установим гребной винт и выйдем в море. Судя по всему, британцы будут здесь в ближайшие день-два, и я совершенно не хочу их приветствовать.

— Да, — сказал он, — и ещё мне не слишком нравится вид наших турецких союзников. Говорят, они и в лучшие времена весьма кровожадны, и один Бог знает, на что способны, когда офицеры не держат их в узде.

Мы изо всех сил работали при свете штормового фонаря — насаживали винт на вал сантиметр за сантиметром при помощи самодельного приспособления из блоков и лебедок. К полудню 24-го удалось поставить винт на место, мы стали затягивать две гайки, удерживавшие его предшественника. Мы потели над огромными гаечными ключами, позаимствованными с «Уккермарка», когда раздался крик: «Аэроплан!». Воздух уже сотрясал низкий ритмичный рёв огромного двухдвигательного биплана, он стал виден, когда перевалил через гору Кармель. Это был большой, явно британский аэроплан, но сначала нам не пришло в голову, что это имеет отношение к нам — до тех пор, пока головы не накрыла его тень, а воздух внезапно наполнился свистом бомб.

Думаю, было четыре тяжёлые бомбы. Две упали в залив, обдав нас грязной водой, одна разорвалась на пристани в пятидесяти метрах, осыпав осколками камнем, просвистевшими над головами, пока мы лежали на земле. Четвёртая уничтожила каменный ангар, где мы спали, пока ремонтировалась U26. На этот раз бомбардировщик не попал в лодку, но у нас были основания подозревать, что он вполне может вернуться. Однако сейчас нам некогда было из-за этого волноваться. Мы работали несколько часов, и, наконец, передо мной предстал машиненмайстер Легар, измученный и грязный, но улыбающийся.

— Разрешите доложить, гребной винт работает. Как только все вернутся на борт, можем снова выйти в море.

В ту ночь и на следующий день мы занимались каторжным трудом — таскали груз обратно. Сначала передавали с пристани по цепочке железный балласт. Потом по одному, с максимальной осторожностью, чтобы не разлить кислоту, спускали вниз через люк машинного отделения тяжёлые батарейные блоки. Затем закачали в ёмкости топливо, масло и питьевую воду из бочек, стоящих на пристани.

Наконец, мы загрузили провизию, которую удалось раздобыть в Хайфе — в основном рис и оливковое масло. Вдали постоянно палила артиллерия, ощутимо ближе, чем вчера. Похоже, минные поля простирались достаточно далеко и защищали нас от нападения со стороны моря, но наш приятель бомбардировщик вполне мог скоро вернуться. Я установил пулемёт и подготовил орудие «Шкода». Оно разрабатывалось в том числе и как противовоздушное и могло принимать почти вертикальное положение, но не имело ни зенитного прицела, ни подходящих снарядов, не считая пяти зарядов шрапнели. Конечно, лучше, чем ничего, но маловато.

Во время погрузки фрегаттенлейтенант Геллер казался чем-то недовольным. Наконец, в конце дня он подошёл ко мне, не отдав честь.

— Я ухожу.

Я поднял взгляд, оторвавшись от своего занятия — проверки электролита в батарее.

— Что значит «ухожу», Геллер? Куда?

— В Галилею, с немцами. Несколько солдат и офицеров с «Уккермарка» собираются вечером махнуть вглубь страны, попробовать соединиться с нашими войсками у Галилейского озера. Их майор Хёфлингер говорит, это всё предсказано в Библии — после Армагеддона германская раса встретится с антихристом в битве при Галилее и сразит его, а потом покорит весь мир. Немцы — дети колен израилевых, а евреи — дети Каина, изгнавшего их в Европу. Вы знали, что Эдемский сад на самом деле находился в Силезии, возле Оппельна?

Я нервно шарахнулся. Вроде и солнце здесь не такое уж сильное... Потом я понял, что он говорит совершенно серьёзно. И ему уж точно не хватило бы воображения самостоятельно придумать подобную чепуху.

- Но разве Армагеддон случится не в далеком будущем?

- Нет, он был позавчера, всего в тридцати километрах отсюда, в местечке под названием Мегиддо. Все пророчества сбылись.

Я потерял терпение.

— Ну ладно, Геллер. Если вы покинете нас, то будете виновны в дезертирстве с линии фронта, а на сей счет книга древних пророчеств под названием австро-венгерский воинский устав гласит, что вас привяжут к столбу и расстреляют. Однако я не намерен идти в море с человеком, у которого не лежит сердце к этому рискованному предприятию. Вы можете пойти с нами назад, в Дураццо, если хотите. Если нет — убирайтесь с распростертыми объятиями вон, к германской расе. Но подумайте хорошенько — говорят, арабские союзники англичан не слишком снисходительно относятся к пленным.

В последний раз я видел Геллера уходящим к «Уккермарку», чтобы присоединиться к другим потенциальным исполнителям пророчества. Но лучше бы он остался на U26. В начале 1919 года, незадолго до демобилизации, я некоторое время работал в отделе воинских захоронений Военного министерства Австрии и выяснил, что произошло с майором Хефлигером и его отрядом. Той ночью, направляясь при лунном свете в Галилею, они наткнулись на подразделение австралийской кавалерии. Австралийцы приняли их за передовой отряд турецкого контрнаступления и атаковали, прежде чем немцы успели снять винтовки с плеч. Принявших бой пронзили штыками, а пытавшихся сбежать зарубили шашками.

Когда Геллер удалился, я осознал, что передо мной стоит ещё кто-то. Я поднял взгляд. Высокий худой человек в немецкой форме и кожаном лётном шлеме курил, опираясь на палку. Он представился гауптманом Учатиусом из германских ВВС. Как оказалось, он служит в германской эскадрилье на здешнем аэродроме, летает на «Авиатике» корректировщиком огня.

— Вообще-то, — медленно произнёс он, — я воевал во Франции на истребителе у фон Рихтгофена, до прошлого года. Разбился на «Альбатросе» возле Дуэ, сломал ногу в восьми местах, поэтому теперь хожу с палкой. Доктора меня подлатали, а потом направили сюда, в Палестину. Но, похоже, тут всё скоро закончится. Пилоты ушли, а я остался, чтобы сжечь аэропланы в ремонтных ангарах до прихода англичан. А потом я на старой развалюхе-бомбардировщике улечу в Бейрут.

— Жаль, что нет истребителей, — заметил я. — Вчера один здоровенный английский бомбардировщик чуть не попал в мою лодку.

— Да, это «Хэндли-Пейдж». Британцы направили два таких в Беер-Шеву. Мы несколько недель пытались их сбить, но они очень большие и хорошо вооружены. Я и сам пару раз пробовал, но корректировщик огня для такого дела не годится.

—Что ж, держитесь, — сказал я. — По крайней мере, вы скоро вернётесь в Германию.

Собеседник ненадолго задумался.

— Между нами, старина, мне не очень-то хочется возвращаться. Если мы проиграем войну, в Германии бывшего пилота ничего хорошего не ждёт. У меня куча проблем с этой проклятой ногой — защемление нерва или что-то вроде того. И вообще, знаете, как говорят — кто родился на войне, на войне и помрет. Что бы ни было после этих четырёх лет, будет только хуже. — Он взглянул на часы. — Ну, нечего мне тут болтать целый день, английские джентльмены появятся еще до заката. Ауф видерзеен.

Он захромал прочь, к аэродрому.

Мы продолжали загружать лодку, внизу уже урчали дизели, заряжая батареи. Вскоре в небо со стороны аэропорта поднялись столбы чёрного дыма. Но до отплытия произошло еще одно событие из тех, какие лучше никогда не видеть. Оказалось, турки до последней минуты тянули с заключенными в тюрьме. Примерно в трёхстах метрах от пристани стоял сигнальный мостик железной дороги. Одного за другим к нему подводили людей со связанными руками, и они расставались с жизнью, дергаясь в петле. Файнштейн сказал, что это националисты — похоже, евреи и арабы — которых турки арестовали несколько месяцев назад. Многие умерли в тюрьме от тифа и холеры, а к тем, кто выжил, турецкая армия применяла теперь более простые средства. Вскоре с сигнального мостика свисало восемь или девять тел.

Я подумал, что следует вмешаться, но формально турки были нашими союзниками, а кроме того, рядом с палачами находилось около дюжины вооружённых солдат, вполне способных затеять стычку и помешать нам отплыть. И вообще, если верить отчётам, в 1914 году в Сербии наша армия повела себя не намного лучше. Мы занимались своим делом и старались не смотреть в ту сторону, пока к петле не подвели очередную жертву. Ей оказался мальчик лет десяти, и это было уже слишком.

Я бросился к боевой рубке, где нес вахту Григорович.

— Григорович, — пробормотал я с отвращением, — как думаете, вы сможете застрелить ту турецкую собаку на таком расстоянии?

Прежде чем я осознал, что сказал, крупный черногорец приставил винтовку к плечу, щелкнул затвором и выстрелил! Второго выстрела не понадобилось: палач с воплем вскинул руки, пошатываясь, сделал несколько шагов и упал лицом в пыль. Григорович опустил дымящееся оружие, энергично хлопнул по прикладу и отрапортовал:

— Разрешите доложить, герр командир: да, я смог застрелить эту турецкую собаку на таком расстоянии.

С моей стороны было полной глупостью сказать такое выходцу из Черногории, где веками стрельба по туркам считалась национальным видом спорта. И на несколько мгновений мне показалось, что у моего безумия могут быть серьёзные последствия, поскольку взвод палачей поднял винтовки. К счастью, у Прерадовича и Шабо хватило духа встать к пулемету и направить его на бывших союзников. Некоторое время они смотрели на нас, а потом развернулись и поплелись прочь, оставив последнюю жертву под виселицей с петлей на шее и с застывшим от ужаса лицом. Я послал Файнштейна на помощь мальчику. Они скрылись, а полчаса спустя Файнштейн вернулся и сообщил, что ребёнок, родители которого умерли в тюрьме, нашёл приют у герра Манделя и его жены.

Приближался вечер. U26 предстояло скрыться под покровом темноты этим вечером или никогда, поскольку вдалеке, на окраинах Хайфы, уже трещали винтовки и пулеметы. Стоило задержаться, и нас бы ожидала самая позорная для военного корабля судьба: попасть в плен к сухопутным войскам. Нельзя было забывать и о бомбардировщике. Наверняка британцы не позволят нам просто скрыться, а предпримут еще одну попытку до сумерек.

Другие тоже готовились. Около пяти часов раздались два приглушенных взрыва, и «Уккермарк» начал тонуть. Поток дезертиров на улицах теперь превратился в наводнение. Потом от толпы отделилось несколько человек, они спустились на пристань: двое мужчин несли третьего на носилках, а с ними ещё две женщины. Все шатались от усталости и недосыпа. Под слоем засохшей грязи я разглядел, что один мужчина и младшая из женщин были в форме. Мужчина устало поприветствовал нас, опустив носилки.

— Герр командир? Разрешите представиться: оберштабсарцт доктор Вейс из австро-венгерского полевого госпиталя подразделения номер 137, ранее базировавшегося у Назарета. Это, — он указал на женщину помоложе, — медсестра Одельга из того же подразделения, а наши спутники из гражданских - профессор Вёртмюллер и его жена, они вели археологические раскопки возле Наблуса, но турки захватили их как шпионов. После того как наша часть передислоцировалась в Мегиддо, мы идем уже три дня. За городом подобрали этого человека. Похоже, он немец, но, безусловно, очень болен. Мы пришли, узнав, что в Хайфе готовится к отплытию австрийская подводная лодка.

— Да, герр штабной врач, но мы не занимаемся перевозкой беженцев. Место на борту ограничено, и мало продовольствия. Почему бы вам не подождать здесь? Еще до утра появятся британцы, и я уверен, вы можете рассчитывать на благородное отношение с их стороны.

Он посмотрел на меня с сомнением.

— Согласен насчет британцев. Но меня беспокоят их арабские союзники... и турки. По пути сюда двоих наших спутников ограбили и перерезали им горло. А сестра Одельга говорит, что несколько дней назад четырех медсестер из её части изнасиловали и убили турецкие дезертиры.

Я задумался. Когда ушел Геллер, на борту стало на одного человека меньше, и мы могли бы найти место для двух женщин, в прошлом ведь мы возили пассажиров. Но что касается больного — похоже, у него тиф. Тяжело было принимать это решение, но, в конце концов мы устроили его с максимальным комфортом на складе и оставили записку британцам с просьбой о нем позаботиться.

Когда солнце зашло за горизонт, мы были почти готовы. Потом раздался крик:

— Аэроплан в поле зрения, в тридцати градусах слева!

Без сомнения, это был «Хэндли-Пейдж», на этот раз появившийся со стороны моря на высоте около тысячи метров. Люди встали к орудию. Ствол пушки «Шкода» задрали в небо, зарядив шрапнелью. Аэроплан шел прямо на нас, вдоль уступа горы Кармель. Но солнце светило в глаза пилоту. Мы подождали, пока не посчитали расстояние достаточным, и открыли огонь. Один за другим в небе разорвались облачка дыма от шрапнели, но без какого-либо видимого эффекта на угрожающе непреклонный курс бомбардировщика. Затем д'Эрменонвиля крикнул:

— Смотрите, еще один аэроплан! Думаю, это германский!

Над гребнем горы показался молочно-белый биплан. Когда он сблизился с неуклюжим бомбардировщиком, на крыльях стали видны черные кресты. Д'Эрменонвиль, наблюдающий в бинокль, сказал потом, что пилот помахал нам рукой. Сквозь шум двигателя мы услышали сухой стук пулеметов бомбардировщика, когда он пытался уклониться, но было слишком поздно. «Авиатик» встретил его прямо в лоб, срезав крылья правого борта и один двигатель. Здоровенный аэроплан накренился и вошел в пике, как подбитый мотылек. Он исчез за горным отрогом, и на мгновение наступила тишина; потом грохнули взорвавшиеся бомбы и в небо взметнулся огромный гриб горящего топлива. Потом переломанный «Авиатик» врезался в склон горы и тоже загорелся. Гауптман Учатиус из императорских германских ВВС добился двойной цели: уничтожил «Хэндли-Пейдж» и не пережил войну. По всей вероятности, он также спас нас.

Наконец стемнело: в сумерки вспыхивали зарницы орудийных залпов, а на склонах горы Кармель трещали выстрелы. Шальные пули плюхались в воду уже совсем рядом, а мы готовились отдать швартовы и отойти в центр гавани, где глубина достаточна для погружения. Пули в полутьме жужжали, как майские жуки, а швартовая команда уже ждала на причале, беспокойно пригибаясь.

В конце пристани мелькнула вспышка света, град выстрелов пробарабанил по обшивке боевой рубки и срикошетил от камней. Метрах в трехстах между складами появился бронированный автомобиль и осветил нас фарами. Команда отчаянно возилась со швартовыми тросами, а вокруг свистели пулеметные очереди. Д'Эрменонвиль и таухфюрер Невеселый спрыгнули с боевой рубки к орудию и стали яростно его опускать. Невеселый загрузил снаряд в казенник, а мой помощник навел орудие. Оно громыхнуло, а когда дым рассеялся, мы увидели, что хотя и не попали в бронированный автомобиль, но обрушили угол здания, и обломки заблокировали дорогу.

Это отвлекло врагов: швартовы были отданы, и U26 начала удаляться от пристани. Оставшиеся на причале прыгнули на палубу, поддерживая электроквартирмайстера Ледерера. Его ранило, но в темноте трудно было понять, насколько серьезно. Вскоре мы безопасно погрузились на пятнадцать метров и прошли мимо портового мола. Меня совсем не порадовало, что пришлось выходить из Хайфы в погруженном состоянии. У меня сохранилась карта минных полей, составленная германским офицером на борту «Уккермарка», но я подозревал, что турки вообще не протраливали фарватер. Но, в конечном счете, примерно через час мы справились с этим, продвигаясь на скорости в два узла и прислушиваясь к предательскому скрипу минных тросов. Еще до полуночи мы всплыли и продолжили движение на дизелях. Сражение за Хайфу в виде беспорядочных взрывов и вспышек над горизонтом осталось позади.

На следующее утро пришлось выполнить последний долг. На пристани в Хайфе Ледереру прострелили спину - рваную рану, по всей видимости, прибила срикошетившая пуля. Мы ничем не могли ему помочь, и он умер примерно в восемь часов утра. Похороны были по-своему, как говорили в Вене, «ein schöne Leiche» - достойными: роскошная церемония, насколько позволили наши ограниченные возможности.

Электроквартирмайстер Отто Ледерер, двадцати четырех лет, из Кашау в Словакии, плавал с нами с самого начала и делил все неудобства и опасности три с половиной года, поэтому мы были убеждены, что даже сам Радецкий не удостоился бы более торжественных проводов.

Мы не были впечатлительными по своей природе, но каждый осознавал, что, когда придет его час, возможно, не будет времени для церемоний. Мы с Д'Эрменонвилем побрились и надели парадную белую форму. Все свободные от вахты моряки построились и стояли с непокрытыми головами, пока я произносил последние слова над обернутым в одеяло телом, лежащим на носилках. Я перешел к заупокойной молитве «Anima ejus, et animae omnium fidelium defunctorum per misericordiam Dei requiescat in pace…»[42]. Матросы подняли винтовки и дали три залпа в бездонное голубое небо. Затем Невеселый дернул за узел-петлю на груди мертвеца. Тело с привязанным железным грузом выскользнуло из-под красно-бело-красного знамени и полетело в море. Несколько секунд оно покачивалось за кормой, пока выходил воздух, а потом исчезло.

В следующие десять дней не произошло ничего достойного упоминания, U26 держала обратный путь в Дураццо на устойчивых шести узлах, с помощью двух старых дизелей и переделанного британского адмирала. Конвои пытались избегать подводных лодок, но теперь в этом заключалось и преимущество: подводная лодка могла держаться подальше от конвоев; как мы, так и они хотели лишь как можно незаметнее добраться до дома. Мы увидели только одно судно: маленькую шхуну к югу от Кефалонии.

Вообще-то это больше напоминало плавание на яхте для нищих, большую часть времени мы штопали изодранную одежду и готовили скудную пищу под лучами осеннего солнца. У меня есть фотография, где я на палубе с Легаром, доктором Вейтом и профессором и его женой, с подписью: «30 сентября 1918 г., к югу от Крита».

Фрау Вёртмюллер была в плохом состоянии, когда мы взяли ее на борт. Она чуть не умерла от тифа в тюрьме Наблуса, и пеший переход из Мегиддо ее вымотал. Но отдых, морской воздух и новая одежда, пусть даже это матросский комбинезон, сотворили с ней чудо. Мы установили брезентовую ширму, чтобы отгородить носовую часть для нее и медсестры Одельги.

Скажу только одно: мне хотелось бы, чтобы сестра милосердия Кэти Одельга взамен предоставила бы и команде немного личного пространства, но у нее была другая точка зрения на этот счет. Она была из Винер-Нойштадта, около двадцати лет, невысокая, но, как выяснилось, довольно привлекательная (как только с нее смыли пыль), и с твердым характером. В первые пару дней на борту она таяла на глазах, но очень быстро пришла в себя и попыталась реорганизовать U26 по образцу медицинского подразделения: ворчала на команду, чтобы заправляли койки, как в госпитале, и т.д. Все проводили большую часть времени на палубе: температура внизу была, как обычно, кошмарной. Но через несколько дней я начал замечать, что фрегаттенлейтенант д'Эрменонвиль проводит все больше свободного времени с фройляйн Одельгой, обучая ее основам навигации, основам работы с секстантом и другим подобным навыкам, который, вероятно, могли пригодиться в больничной палате. Я решил за этим присматривать.

Последние недели мировой войны для Средиземноморья оказались довольно мирными. Хотя этого было недостаточно, чтобы потерять бдительность. Каждую ночь мы поднимали антенну и слушали выпуски новостей из Науэна, Полы и с Мальты; даже после внесения необходимых поправок на пропагандистскую ложь, стало ясно: мы проиграли войну. Каждый вечер поступали новости о сражениях во Франции — сначала к западу от «неприступной» линии Гинденбурга; потом на востоке от нее. Словосочетание «войска Соединенных Штатов» произносили теперь все чаще. Как сообщали, Болгария объявила о перемирии, и в британских выпусках новостей говорили, что турки собираются последовать ее примеру. В немецких же новостях начала появляться красноречивая фраза: «Запланированный и организованный тактический вывод войск на подготовленные позиции».

Но пока мир вокруг рушился, кое-кто на борту подлодки был озабочен делами личного характера. Утром первого октября мой помощник появился в крошечной каюте, где я наслаждался кофе из оловянной кружки (хорошо хоть в Хайфе удалось раздобыть немного настоящего кофе в зернах, мы жарили его в консервной банке при помощи паяльной лампы). Д'Эрменонвиль энергично отдал честь.

— Герр командир, разрешите обратиться, у меня срочная просьба.

— Продолжайте, д'Эрменонвиль.

— Я хочу жениться на сестре Одельге. Если можно, сегодня.

Ему пришлось похлопать меня по спине, потому что я поперхнулся кофе. Когда я обрел дыхание и смог говорить, то сухо ответил, что он потерял голову: основанием для подобного вывода является:

Первое. Как простому фрегаттенлейтенанту для вступления в брак ему требуется два разрешения — Военного министерства и командира, — и он вряд ли получил бы таковое даже в мирное время, причем процесс получения занял бы несколько месяцев;

Второе. И ему, и невесте меньше двадцати одного года, и, следовательно, требуется разрешение родителей обеих сторон, а к этому можно прибавить уже сказанное ранее;

И третье. Хотя я никогда об этом не задумывался, но сомневаюсь, что капитаны австро-венгерских подводных лодок уполномочены проводить бракосочетания, хоть сегодня, хоть в любой другой день.

— И кстати, — заключил я, — почему вы хотите жениться именно сейчас? Через два дня мы будем проходить через пролив Отранто, и по пути нас вполне могут взорвать.

— Точно, герр командир: именно поэтому мы хотим пожениться.

Я подумал несколько мгновений, вспоминая Елизавету и себя пару лет назад как-то утром на склоне горы в Трансильвании... В конце концов, ввиду его исключительного мужества во время бегства из Хайфы, я пообещал подумать, что можно предпринять. В тот же вечер, проходя к западу от Крита, мы отправили радиограмму в Кастельнуово. Тем временем я штудировал австро-венгерский воинский устав на предмет упоминания каких-либо требований к проведению бракосочетания линиеншиффслейтенантами. Как я и подозревал, ничего не нашлось. Таким образом, я пришел к выводу, что в этом случае можно обратиться к морским традициям. А следующим вечером случилось чудо — маленькое чудо, которые, действительно иногда случаются на фоне хаоса распадающихся империй. Пришло сообщение из Кастельнуово. Я прочитал его.

Субмарине U26, находящейся в море

Касательно радиограммы от 1-го текущ., австро-венгерское Военное министерство, Морской департамент дает разрешение на брак фреглейт. Франца д'Эрменонвиля и медсестры Катерины Одельга. Обе семьи также согласны и шлют наилучшие пожелания.

Брак был заключен на следующий день на боевой рубке U26, с доктором Вейсом и таухфюрером Невеселым в качестве свидетелей и с резиновыми уплотнителями вместо колец. Я лишь оговорил условие, что жених и невеста должны спать в противоположных концах лодки, пока мы не доберемся до порта, а затем они должным образом зарегистрируют брак в церкви и государственной службе.

Наш проход через заграждения Отранто той ночью был не из легких. Взошла луна, полная и яркая, и, похоже, в проливе работало аномально большое число паровых траулеров. Примерно на полпути мне показалось, что мы наткнулись на сеть, но нам удалось освободиться, запустив двигатели на полный задний ход, а затем мы двинулись дальше. Вскоре после этого мы всплыли, но сразу же пришлось снова погрузиться из-за роя итальянских торпедных катеров, которые осыпали нас глубинными бомбами следующие два часа, к счастью, скорее с энтузиазмом, чем с точностью. Наконец, когда мы попытались всплыть на поверхность к северу от Сасено, британский крейсер класса «Уэймут» открыл огонь и вынудил снова погрузиться. Сразу после рассвета к северу от пролива Отранто, подняв радиоантенну, чтобы сообщить в Дураццо о прибытии, мы получили следующее сообщение:

«Всем подводным лодкам: Дураццо оставлен австро-венгерскими войсками третьего октября. Порт больше не используется».

Милая новость: теперь придется идти на тридцать миль дольше вдоль албанского побережья до Сан-Джованни, который пока что предположительно находился у австрийцев. Мы прибыли туда ближе к полудню, но при приближении заметили шапку дыма над горизонтом в северном направлении. Вскоре воздух сотряс мощный грохот тяжелых орудий. Мы ушли на глубину и подползли ближе, чтобы взглянуть, скорее из любопытства. Над горизонтом показались два крупных корабля, затем ещё восемь-девять кораблей поменьше. Два итальянских линкора класса «Регина-Елена», эсминцы и легкие крейсеры обстреливали берег. Мы подготовили торпеды. Осталось всего две, и даже в Хайфе мы каждый день добросовестно проверяли их, вынимая из торпедного аппарата.

Мы незаметно приблизились на две тысячи метров. Сухопутные войска в Сан-Джованни наверняка запомнят тот день, когда орудия линкоров градом осыпали их снарядами. Но мы тоже устроили противнику кое-что запоминающееся: последний сувенир от австро-венгерских Кригсмарине.

Прикрытие из эсминцев было плотным, слишком плотным, чтобы даже думать прорваться сквозь него. Но тут легкий британский крейсер класса «Бирмингем» в хвосте эскадры сделал весьма неосмотрительный маневр: обогнул завесу эсминцев и понесся вдоль нее с внешней стороны, вероятно, пытаясь встать с наветренной стороны от дыма, закрывающего цель.

Расстояние было большим — около тысячи метров, но я дождался подходящего момента и выпустил торпеду, только одну, потому что механизм верхнего торпедного аппарата заклинило, а потом стало уже слишком поздно. Примерно через минуту мы ощутили удар. Столб белой пены взметнулся у кормы крейсера. Вероятно, слишком близко к корме, чтобы потопить его, но, тем не менее, это оказало замечательный эффект на моральный дух врага. Через пять минут обстрел прекратился, и корабли скрылись, поврежденный крейсер зигзагами догонял остальных, как змея с перебитым хребтом. Мы отдали свой долг старой Австрии, даже когда та лежала на смертном одре.

Я отодвинулся от перископа под гул одобрительных голосов, но немедленно подвергся нападкам медсестры Одельги (или уже графини д'Эрменонвиль), которая ворвалась на центральный пост из носовой части, где пыталась помочь команде торпедного отсека. Ее глаза сверкали от гнева.

— Капитан, я настаиваю, чтобы вы догнали этих мерзавцев!

— Но дорогая моя, — возразил я, — они уходят от нас на всех парах. Мы не сможем их догнать, даже если я решу, что оно того стоит.

— Черт. Все вы, мужчины, одинаковые — совершенно бесхребетные. У нас осталась еще одна торпеда, и мы можем потопить еще один корабль.

— Мадам, прошу, держите себя в руках. Этим кораблем командую я, и вы должны полагаться на мои суждения. А кроме того, как мне кажется, вы желаете уничтожить врага куда больше, чем можно было бы ожидать от сестры милосердия.

Она резко пихнула меня локтем, схватилась за ручки перископа и заглянула в окуляр.

— Полная чушь! К черту сестер милосердия, эти животные убили бы моего мужа, дай им хоть малейший шанс!

Чтобы положить конец этой неловкой сцене, пришлось вызвать моего помощника. Когда он уводил ее, его лицо приобрело цвет спелой сливы, я сообщил ему свою точку зрения.

— ...И если вы не можете держать ее в узде, — сказал я под конец, — не стоило жениться на ней при первой же возможности.

Мы достигли Бокке вечером четвертого октября, топливо заканчивалось, и барахлил левый дизель. Граф и графиня д'Эрменонвиль отбыли в запоздалый медовый месяц в пансион «Цур пост» около Баосича, а меня вызвали к адмиралу и поздравили с бегством из Хайфы, а также с тем, как мы отразили атаку врагов на Сан-Джованни ди Медуа. Говорили о присвоении мне баронского титула и повышении на два ранга, до фрегаттенкапитана. Я чувствовал, однако, что милость империи теперь, вероятно, будет чеком разорившегося банка. Едва ли нужно быть ясновидящим, чтобы понять - дело движется к концу.

Глава восемнадцатая

Возвращение домой

Ожидание, ожидание и неопределённость. Странное это было время — последние недели тысячелетней Австрии. Похоже на ожидание за дверью комнаты старого умирающего родственника. А может, скорее даже на ожидание в камере смертников, когда барабанишь по столу пальцами, гадая, не опоздал ли палач на свой поезд.

Несмотря на то, что мы спаслись из Хайфы и торпедировали британский крейсер, когда U26 вернулась в Бокке, праздновать оказалось особенно нечего. Пока мы отсутствовали, на сцену вышел новый герой, помогая завершить затянувшееся представление.

Им стала испанка, появившаяся весной. Теперь грипп уносил жизни измученных и голодных жителей Центральной Европы с жестокостью, рядом с которой старания простых людей выглядели вялыми. Я думаю, за четыре месяца он уничтожил в Европе больше, чем погибло за все четыре года войны. Госпитальные суда, стоявшие в бухте Теодо, переполнились больными, а на военных корабли с трудом удавалось наскрести людей даже для работы на причале. В те тёплые дни начала октября атмосфера была как у смертного одра — старая Австрия почти умерла, и только на зеркале, поднесённом к её губам, ещё обнаруживались слабые признаки жизни.

Мы, как заведённые, выполняли ежедневные ритуалы — поднять флаг в восемь, спустить флаг, сыграть отбой на закате. Мы проводили построения и писали отчёты, выставляли караулы и так далее, но из всех этих действий быстро улетучивались жизнь и смысл.

17 октября на борту немецких подводных лодок поднялась суматоха. Когда они приготовились к выходу в море, мы узнали, что Берлин спешно отзывает подводные лодки. Субмарины поменьше затопят в заливе; более крупные попытаются дойти до Германии через Гибралтарский пролив. Мы помахали на прощание нашим могущественным союзникам, за последние четыре года ставшим грозой морей. Мы восхищались ими и завидовали, но никогда особо не любили. Большинству из них удалось добраться до Германии; некоторые затонули по пути; кое-кто просто пропал.

На следующий день около полудня в заливе Теодо поднялась суматоха: гремели орудия на кораблях, стоящих на якоре, и на огневых позициях на ближайших вершинах; выли корабельные сирены и гудели двигатели аэропланов; ужасный шум умножался стократно, отражаясь эхом от склонов гор. Это был очередной воздушный налет: на этот раз семь или восемь итальянских бомбардировщиков «Капрони». Мы ждали падающих с визгом бомб, но вместо этого сбросили открывшиеся в воздухе контейнеры, засыпавшие залив листовками. Одна из них мягко трепетала на причале в Дженовиче, у самых моих ног. Я поднял листок с текстом на сербско-хорватском и прочитал:

МОРЯКИ АВСТРО-ВЕНГЕРСКОГО ФЛОТА!

День свободы уже близок!

Почему вы продолжаете рисковать своими жизнями ради полуразложившегося трупа Габсбургской империи и ее немецких хозяев? Освобождение близко. Правительство сербского, хорватского и словенского государства уже сформировано на Корфу и готово переехать в Белград. Германия и Австрия проиграли войну, бросайте оружие и присоединяйтесь к своим братьям.

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЮГОСЛАВИЯ!

Я показал это двум своим матросам, хорватам Прерадовичу и Байке. Они улыбнулись и посмотрели на меня спокойными серыми глазами.

— Разрешите доложить, герр командир, мы не относимся серьёзно к подобной ерунде. Там сказано о южных славянах, но ведь аэропланы были итальянскими, а мы знаем, что итальянцы хотят захапать побережье и острова вплоть до самого Триеста. С какой стати нам менять правительство в Вене на правительство в Риме?

— Да, — засмеялся Байка, — по крайней мере, император в Вене далеко. Король Италии намного ближе.

Все были по-прежнему очень преданы кайзеру; но я гадал о том, что они на самом деле думают. Здесь, во фьордах Каттаро, в глуши и в окружении гор, слухи плодились как белые мыши: немцы заняли Вену и свергли императора; Венгрия откололась от Австрии и перешла на сторону противника; французы вошли в Баварию. Я продолжал выполнять свои обязанности офицера австро-венгерских кригсмарине, как и всегда: подавал отчеты, заполнял формы, добивался от Министерства финансов денег для покупки нижнего белья морякам, вел тяжбу с Будапештом, потому что у двоих моих матросов при возвращении из отпуска в Венгрии таможенники забрали провизию. И все же я чувствовал, как медленно и неотвратимо приближался конец. Приказы из Полы больше не приходили.

Телефонные линии перестали работать, потом вдруг снова заработали без всякой видимой причины, затем связь опять оборвалась. Перестала поступать почта, и каждый день поступали сообщения, что всё больше и больше матросов так и не вернулось из отпуска. Припасы перестали поступать, так что на кораблях те, кто не лежали с гриппом, проводили большую часть дня на рыбалке в заливе или охотились на мелкую дичь в лесах вокруг Бокке. Профессор Вёртмюллер и его жена, которых мы привезли из Палестины, остались в Дженовиче. Однажды утром он стоял со мной на причале, наблюдая за матросами, отправлявшимися на поиски пропитания.

— Знаете, герр лейтенант, — заметил он, — вы когда-нибудь задумывались, какое странное зрелище мы из себя представляем? Я два года работал в Иорданской долине на раскопках стоянки охотников-собирателей времен палеолита, около двенадцати тысяч лет до нашей эры. И вот теперь, в двадцатом столетии, мы наблюдаем, как радиотелеграфисты и военно-морские летчики возвращаются к такому же способу существования. Любопытно, весьма любопытно.

***

Тем не менее, умирающая война и умирающая империя все еще могли изредка конвульсивно содрогнуться. 28 октября U26 получила приказ выйти в море (с лишь наполовину заполненными топливными цистернами) - для разведки за возможной высадкой союзников в эстуарии Дрины. Приказ был только наблюдать, и не вступать в бой с противником, если только нас не обстреляют. Следующие четыре дня мы курсировали вдоль Албании, не увидев ничего, кроме нескольких аэропланов и французского эсминца. А потом на нас налетела испанка: пять человек слегли с высокой температурой и страшными спазмами.

Теперь нас стало слишком мало, чтобы без труда управлять лодкой, да и в любом случае пропал смысл продолжать патрулирование, поскольку сломался радиопередатчик. Мы взяли курс на Бокке и добрались до Пунто д'Остро утром четвертого ноября. Моросил лёгкий дождик. На берегу было тихо. Форты не ответили на наши сигналы, и никто не вышел сопроводить нас через минные поля. В итоге мы потеряли терпение и пошли сами — без особого риска, ведь уже несколько месяцев в разминированных проходах не ставили новые мины, и сеточные барьеры были открыты. Пара человек в молчании наблюдала за нами с форта Мамула, не отвечая на приветствия.

Картина в заливе Игало действительно была очень странной. Шлюпки военных кораблей сновали туда-сюда через Кумборский пролив, прибывая полными и возвращаясь пустыми, а море у железнодорожной станции в Зеленике было темно-синего цвета с вкраплениями серого. Сначала я испугался, что начался очередной мятеж, но когда осмотрел толпу через бинокль, то увидел, что она явно организованная, но как-то странно, в куче, словно рой пчел. На дозорном катере, высаживающем людей, развевался незнакомый флаг: горизонтальные полосы голубого, белого и красного цвета.

То же знамя реяло на военных кораблях, стоящих на якоре в заливе Теодо. Когда мы прибыли к причалу в Дженовиче, стоянка подводных лодок оказалась пустой. Четыре субмарины были пришвартованы у причала под тем же самым странным флагом, но на борту никого. В серой ноябрьской полутьме команда пришвартовала нашу лодку, и мы с Белой Месарошем пошли к зданию канцелярии. Оно оказалось пустым и с закрытыми ставнями, как заброшенная железнодорожная станция. Дверь была заперта, на ней висела пришпиленная кнопками листовка. На ней мы прочитали:

2 ноября 1918 года

Все бывшие австро-венгерские подводные лодки переданы в управление Сербско-хорватско-словенского государства. Неславянскому личному составу следует отправиться домой любым доступным способом.

подписано Г. фон Траппом за императора Карла

Мы молча стояли, как нам показалось, несколько минут. Наконец-то это случилось: конец войне и конец Австрии. Как у человека, которому отрезали ногу, но все еще чувствующего свои пальцы, до меня не сразу дошло: это ещё и конец императорского и королевского австро-венгерского военно-морского флота, где я прослужил всю жизнь.

Мы так же молча пошли назад к U26 у пристани, погруженные в собственные мысли. Но за углом канцелярии мы столкнулись с отрядом вооруженных матросов во главе с фрегаттенлейтенантом. Это был Антон Броквиц фон Подгора, второй минный офицер легкого крейсера «Новара». Он служил под моим командованием еще кадетом, когда я до войны командовал миноносцем.

— Доброе утро, Броквиц, — окликнул я, — рад вас видеть. Будьте любезны, скажите...

Он прервал меня на середине предложения, ответив на хорватском:

— Простите, я не говорю по-немецки.

Ответ меня удивил. Потом я увидел, что стоящие за ним матросы сняли ленточки австро-венгерских кригсмарине с бескозырок и заменили их ленточкой с простой надписью белой краской: Югославия. Я справился с удивлением и ответил на хорватском:

— Понятно. А можно поинтересоваться, при каких обстоятельствах фрегаттенлейтенант Антон Броквиц фон Подгора забыл немецкий?

Тот снисходительно улыбнулся.

— Не знаю такого. Я — капитан югославского военно-морского флота Анте Брковец. Но ближе к делу, лейтенант. Предлагаю передать вашу субмарину в подчинение Южно-славянскому национальному совету в Агр... простите, в Загребе. Полагаю, вы видели уведомление.

Я подтвердил — да, видел, и в конце концов согласился передать U26 и южно-славянских членов экипажа в количестве шести человек в обмен на подписанную капитаном расписку, нацарапанную на обороте бланка увольнительной. Пока мы шли к лодке, Броквиц, он же Брковец, сообщил, что приказ адмирала Хорти о роспуске императорского и королевского флота издан 31 октября, но достиг Каттаро только два дня назад. Экипажи кораблей могли теперь сойти на берег в Зеленике, чтобы добраться домой, как получится.

— Между нами, — доверительно сказал он, я посоветовал бы вам и оставшимся членам экипажа убраться отсюда, пока целы. Здесь скоро высадятся французы, а поскольку мы теперь их союзники, то вряд ли сможем их остановить. Если они появятся, то просто захватят весь оставшийся австрийский личный состав в плен.

Я поблагодарил его за совет и поинтересовался, можем ли мы собрать вещи, а также попросил разрешения кратко обратиться к моему бывшему экипажу. Он согласился, и уже спустя четверть часа я стоял на боевой рубке U26 перед моряками, собравшимися на пристани с вещмешками у ног. Нас осталось всего тринадцать — пятерых больных перевели на госпитальный корабль, вместе с Фанштейном, который вызвался остаться и присмотреть за ними. Я намеревался говорить коротко — я никогда не считал себя особо хорошим оратором, да и время поджимало.

— Что ж, — сказал я, — вот всё и закончилось. Мы рисковали жизнью ради старой Австрии, мы проиграли войну, сражаясь за отечество, которое рушилось у нас за спиной. Мы готовы были отдать жизнь, и несколько раз чуть не отдали. Теперь нужно признать поражение. Но никогда не забывайте — мы, моряки одиннадцати наций, жили и сражались бок о бок, и даже состарившись, мы сможем сказать, что сражались вместе на борту лодки за... за общую, единственную родину и друг за друга. Никто и никогда не сможет у нас этого отнять. А теперь идите и начните новую жизнь. Что касается меня — обещаю, что даже если доживу до ста лет, я никогда вас не забуду. Вот и всё, что я хотел вам сказать.

Я повернулся к Григоровичу, стоявшему на боевой рубке позади меня, и к своему удивлению увидел в его глазах слёзы.

— Григорович, спустить флаг.

В действительности спускать флаг не пришлось, просто шток красно-бело-красного флага вынули из гнезда позади боевой рубки. Но когда Григорович схватился за флагшток, с пристани раздался голос:

— Нет, герр командир, не так. Старой Австрии, может, и нет, но флаг все-таки не тряпка для мытья посуды. Надо сделать это как подобает.

Григорович медленно опустил флаг на палубу, а мы в последний раз пропели гимн Австро-Венгерской империи. Я уже тысячи раз слышал прекрасный старый гимн Гайдна, подумалось мне, но никогда он не звучал так трогательно, как тем серым ноябрьским утром на пристани в Дженовиче, в сопровождении аккордеона венгерского цыгана Аттилы Барабаса. Когда прозвучала последняя нота, таухфюрер Невеселый встал по стойке смирно и выкрикнул: «Экипаж, разойтись». Тринадцать бывших членов экипажа обменялись рукопожатиями. Пять минут спустя мы уже спешили по дороге к железнодорожной станции в Зеленике, с вещмешками за спиной.

Путешествие из потерянного прошлого в очень неопределенное будущее было нелегким. Для семерых оставшихся от команды U26 цель состояла в том, чтобы, во-первых, не попасть в плен, а, во-вторых, с честью и аккуратно выбраться из-под руин Габсбургских вооруженных сил. Это может показаться странным. «Почему бы просто не отправиться домой?» — спросите вы. Но ведь мы знали, что война до сих пор продолжается, император до сих пор в Хофбурге, и наша присяга все еще в силе. Соглашение в Дженовиче освободило от обязательств служить Австрии только матросов-славян. И мы — не набранные как попало новобранцы-дезертиры, мы — это то, что осталось от одного из самых успешных австро-венгерских экипажей подводных лодок, и последние защитники флага империи. Нет, нам предстояло добраться до Полы, чтобы получить официальное увольнение со службы, а если не получится там, то придется добираться до самой Вены.

Поезд с вагонами для перевозки скота вечером четвертого ноября покатил от станции Зеленика по узкоколейке к Сараево. Едва ли роскошное размещение, даже для мужчин, привыкших к тесной нищенской жизни на подводной лодке. Старые вагоны скрежетали и тряслись через бесплодные горы Герцеговины, а мы пытались устроиться поудобнее, хотя сесть было негде и постоянно докучали паразиты, кишащие в грязной соломе. Но в одном блохи стали плюсом: они не давали нам спать, и так мы уберегли свое скудное имущество от воровства со стороны других беглецов.

В основном они были из австро-венгерских войск с албанского фронта, многие больны гриппом и малярией. Они собирались в группы по национальному признаку, занимали разные уголки вагона и с подозрением следили друг за другом. Вагон перед нашим населяли матросы с одной из последних германских подводных лодок, вернувшихся в Катарро. Они были по-прежнему в кожаных комбинезонах и помимо прочего вооружены автоматами Бергмана. У них было мало общего с нами, кроме обещания пристрелить любого, кто попытается залезть в их вагон.

Немцы тоже держали путь к очень сомнительному завтра на побежденную и голодающую родину, замученную революцией. Но, по крайней мере, их страна существовала, им было куда возвращаться. Если Австро-Венгрия развалилась на части, где теперь наши новые отечества? Я по происхождению чех, но прослужил почти пятнадцать лет в Габсбургском офицерском корпусе, где все оставили национальность за порогом, если можно так сказать. Теперь я автоматически стал гражданином той чехословацкой республики, которую, как сообщали, создали в Праге, или буду австрийцем до тех пор, пока не приму решение? Теперь об «Австрии, потерявшей империю в 1918 году» говорят так, будто это то же самое, что Великобритания или Франция, потерявшие империи поколение спустя.

Но все было совсем не так. Старая Австрия была династией, не страной; империя — лишь большое поместье этой династии; и усеченная часть страны, которая теперь называлась Австрией, была просто той частью поместья, где говорили по-немецки, плюс его столица — как будто Лондон и близлежащие графства отрезали от остальной части Англии, названной «Великобританией», и приказали вести себя как независимое государство. Так или иначе, даже тогда стать подданным Австрии едва ли выглядело привлекательной перспективой. Эти непростые размышления занимали меня несколько часов, пока мы ехали до Сараево, а потом два утомительных дня от Сараево до пересадки в Сиссеке в Хорватии.

Путешествие из Сараево было не намного легче, чем из Зеленики. Как обычно в те, дни поезд был не только чрезвычайно перегружен, но также и изношен, его тянул старый паровоз с лигнитом в топке. В результате при каждом подъеме, которыми гористая местность изобиловала, приходилось вылезать и идти вдоль состава или даже толкать паровоз в гору. На холодные известковые горы Боснии надвигалась зима. Дождь со снегом и холодные ветры насквозь пронизывали изношенную одежду, в морских ботинках мы месили грязь, пытаясь сохранить равновесие, ковыляя вдоль вагонов. Скудные пайки с U26 закончились, мы пытались менять вещи на еду у крестьян вдоль путей. Хотя положение теперь изменилось.

Это было государство сербов, хорватов и словенцев. Австрийские деньги больше не принимались, и никто не радовался беженцам из-под руин старой монархии. Худые как призраки, мы походили на обычных надоедливых бродяг, от которых нужно избавиться как можно скорее, иногда в самом прямом смысле. Ранним утром вблизи Костайницы, на границе Хорватии, Месарош, д'Эрменонвиль и я устало тащились с багажом по очередному склону, на этот раз впереди задыхающегося паровоза. Перед нами на рельсах лежал мертвец. Несмотря на усталость, мы все же не хотели, чтобы его переехало поездом, и наклонились, чтобы оттащить. Это был крупный мужчина в офицерской шинели. Возле путей валялась фуражка, а в центре темного пятна на спине трупа торчала рукоятка солдатского ножа.

— Хорошая шинель, — сказал Месарош, схватив мертвеца за рукав. — Жалко, что порезали. Могли бы хоть по голове бить.

Мы перевернули тело и увидели лицо с вытаращенными глазами. Это был полковник артиллерии фон Фридауэр, покойный муж роскошной фрау Илоны.

Вечером седьмого ноября мы добрались до Сиссека. Прямой железнодорожной линии до Полы не существовало, поэтому мы намеревались сесть на поезд до Фиуме, а затем добираться морским путем оставшиеся примерно восемьдесят километров. Но на переполненной платформе мы прочитали на доске надпись мелом по-венгерски:

ПО ПРИКАЗУ ВЕНГЕРСКОГО ВРЕМЕННОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА

Весь этнический венгерский личный состав бывших австро-венгерских вооруженных сил должен продолжить движение отсюда до венгерской территории, минуя Загреб.

Будапешт, 6 ноября 1918 года

— Ну, похоже это для нас, — произнес Месарош со вздохом, - зов родной земли и всё такое. Давай, Барабас, мой цыганский друг, бери свой аккордеон и пойдём домой. Может, ты научишь меня вскрывать сейфы, потому что будь я проклят, если могу придумать, чем еще заняться военно-морскому офицеру в стране без моря.

— Берегите себя, Месарош, — сказал я, пожимая ему руку, — и спасибо за совместную службу в эти три года.

Он улыбнулся.

— О, со мной все будет в порядке, не волнуйтесь. Меня официально объявили человеком без чести еще в 1914 году, так что, возможно, мне будет легче привыкнуть к новому миру, чем вам - порядочным и честным. Прощайте.

Он, Барабас и словацкий моряк исчезли в серо-зелёной толпе на платформе Загреба. Я больше никогда его не видел, но надеюсь, он выжил в холодном послевоенном мире. Во всяком случае, в 1961 году я прочитал короткий некролог в «Таймс» о смерти в Рио-де-Жанейро «барона Белы Месароша, всемирно известного мошенника». Оказалось, что среди прочих его деяний числилась продажа статуи Свободы аргентинскому миллионеру. Пусть земля тебе будет пухом, дорогой друг.

На следующее утро, еще в темноте, мы подъехали к порту Фиуме. Поезд лязгнул, дернулся и встал. В холмах за городом трещала беспорядочная стрельба. Через полчаса ожидания появились вооруженные люди в гражданском и приказали нам выйти «от имени хорватского временного правительства». Нам оставалось лишь снова взять вещмешки и потащиться в город вдоль железнодорожных путей через реку Рьечина. Некоторые спутники в серо-зеленом там нас и покинули, но человек сорок человек двинулись к реке через туннель, пролегающий под самой высокой частью города.

В темноте звучали ружейные выстрелы, то и дело перемежавшиеся взрывами гранат. Мы с д'Эрменонвилем вышли из туннеля во главе колонны и остановились. В пяти метрах от входа в туннель стоял, построившись в две шеренги, взвод матросов с винтовками наизготовку, вторая шеренга - стоя, а первая - на колене, как изображается в популярных руководствах по строевой подготовке. Они были в бушлатах с латунными пуговицами и безупречных белых гетрах, в маленьких белых шапочках, похожих на перевернутые собачьи миски, на головах. Рядом стоял старшина с револьвером в руке, нацеленным мне в грудь с явным намерением со мной покончить. Когда мы оказались лицом к лицу, повисла гнетущая тишина, и я с нехорошим чувством вспомнил, что кое-кто в нашей группе еще сохранил оружие. В конце концов, я заговорил.

— Прошу прощения, но мы не ваши враги.

— Да ну? А кто же тогда, черт возьми?

Безошибочно угадывался американский акцент.

Десять минут спустя меня сопроводили в отель «Палаццо Ллойд» на набережной Сапари, у порта. Должно быть, я производил странное впечатление среди бархата и позолоченной парчи: небритый, немытый, с затуманенным взглядом и в замызганной одежде подводника. Лишь офицерские полоски на рукаве и фуражка, покрытая масляными пятнами, показывала, что я не просто бродяга. Я выглянул из окна и увидел в гавани два эсминца. В одном я признал британца V класса. Другой был четырехтрубным, кораблем с гладкой палубой, неизвестного мне типа. Потом чей-то бас заставил меня обернуться.

— Боже правый, Отто Прохазка. Ради бога, что ты здесь делаешь?

Передо мной стоял высокий и крепкий коммандер королевского Военно-морского флота. Его лицо выглядело знакомым. Потом я понял: это Чарльз Гренвилл-Хэммерсли, мой командир двенадцать лет назад, когда я изучал в Портсмуте и Барроу-ин-Фернессе устройство подводных лодок. Несмотря на то, что мы четыре года были врагами, похоже, при виде меня он обрадовался.

— Что это с тобой? — спросил он. — Выглядишь кошмарно.

— Ох, воевал, надо полагать, как и ты. Как видишь, мы проиграли. Но прости мой вопрос, что привело тебя в Фиуме?

Он рассмеялся.

— Ты австриец, Прохазка, поэтому я надеялся, что, возможно, ты сам ответишь на этот вопрос, потому что, черт возьми, я не могу понять, что нам здесь делать, нам и янки. До прошлого месяца я был в экипаже легкого крейсера её величества «Колчестер». Мы обстреливали ваших ребят в местечке под названием Сан-Джованни-ди что-то там, в Албании. Затем какая-то подводная сволочь сорвала нам руль торпедой и вынудила наших итальянских друзей бежать. Попадись эта гадина мне в руки, я бы свернул ему шею... В общем, корабль в сухом доке в Бриндизи, а меня послали сюда на эсминце сразу после перемирия. Кажется, как только объявили мир, горожане накинулись друг на друга с молотками и топорами, чтобы захватить власть. Мы с американцами пытаемся удержать обе стороны подальше друг от друга. Похоже, твоим ребятам чертовски повезло, что их не расстреляли на месте при выходе из туннеля. В общем, куда ты направляешься?

— В Полу, чтобы должным образом демобилизоваться. Мы закончили войну в Каттаро.

Он почесал подбородок.

— В Полу? Я бы держался подальше от этого места, старик. Там неспокойно, насколько я знаю, и в город вошли итальянцы. Если доберешься, тебя просто возьмут в плен и посадят за колючую проволоку вместе с остальными. Послушай, — он понизил голос, — через час уходит поезд, эвакуирующий австрийских госслужащих и их семьи. Военных брать не собираются, но... но ты мой старый друг, несмотря на войну, и я смогу посадить вас на поезд, если поторопитесь. Он идет только до линии Вена-Триест, но увезет вас подальше от итальяшек.

Прежде чем мы покинули «Палаццо Ллойд», Гренвилл-Хаммерсли любезно позволил нам четверым (мне, д'Эрменонвилю, Легару и телеграфисту Стонавски) быстро помыться и выпить по чашечке горячего и крепкого английского чая. Во время чаепития бедный Стонавски скорчил рожу, но вежливо притворился, что испытывает наслаждение. Затем мы отправились дальше. Когда поезд с репатриантами лязгал вдоль набережной с каштановой аллеей, он миновал австро-венгерскую Морскую Академию: мою альма-матер, где я так много мечтал, а теперь почти столь же неряшливую и взъерошенную, как и я. Мы проехали верфь в Кантриде, потом поезд замедлил ход, свернул и начал подниматься по склону горы Учка. Вскоре мы с грохотом катили по глубокому ущелью. Что-то заставило меня обернуться и взглянуть вниз, на узкий проход.

Там, как стальной синий занавес у края ущелья, лежала Адриатика, мерцающая под лучами тусклого ноябрьского солнца, её гладь нарушали только горбы островов Велья и Черзо. Потом колеса поезда завизжали на изношенных рельсах, и мы начали преодолевать подъем. Море исчезло в завесе паровозного дыма и за высокими известняковыми стенами ущелья. Поезд немного повернул, дав мне возможность последний раз насладиться проблеском моря, и оно исчезло навсегда, когда мы вошли в тоннель. Я почувствовал, что в этот момент закончилась моя жизнь австрийского моряка. Лишь намного позже, я понял, что в первый раз увидел море с этого же самого места, когда мы с семьей приехали отдыхать в Аббацию.

Следующие четыре дня прошли как в лихорадке: всё как в тумане и каждая сцена перетекала в следующую. Сначала мы остановились в Дивакке, до которой добрались после утомительных пятнадцати километров, как на ипподроме Фройденау во время бегов в 1913 году, за исключением того, что вместо лошадей выступали поезда, набитые беженцами и сплошной серо-зелёной людской массы, еще покрытой коркой грязи из окопов. Станция и ее окрестности так кишела солдатами, что поезда едва могли протиснуться к платформе сквозь толпу. Возвращающиеся с итальянского фронта люди текли широким потоком, сотни и тысячи тех, кому удалось не попасть в плен за несколько дней до того, как перемирие в Падуе вступило в силу.

Все направлялись теперь домой, в полудюжины (в настоящий момент) весьма гипотетических отечеств, возникших на руинах двуединой монархии. Наверное, к горлу самого пылкого врага подступил бы комок, когда он увидел состояние, то которого пала императорская и королевская армия: аморфная толпа усталых, побежденных, голодных и часто больных людей в рваной форме, они дрались и толкались, чтобы повиснуть в дверях или забраться на крыши потрепанных скотовозок. Многонациональная армия Габсбургов просто развалилась на части, как и государство, которое она когда-то защищала. Уже почти смеркалось, шанс сесть на поезд, даже свисая снаружи, был весьма низким.

Мы уже свыклись с мыслью о ночевке под открытым небом и дождем, как вдруг нас окликнули, и мы и увидели человека, на ходу машущего из двери скотовозки. Это был Тони Штрауслер и команда U19. Мы побежали вдоль поезда, и они затащили нас и наши вещи внутрь. Они прибыли из Полы: ушли из города пешком по железнодорожной ветке перед появлением итальянцев. Одного застрелил часовой, когда они пробирались мимо контрольно-пропускного пункта около Диньяно. Потом им удалось сесть на поезд, идущий в Дивакку.

— Спасибо, Штрауслер, — сказал я, — любезно с твоей стороны было приберечь нам место.

— Не вздумай благодарить, мы, подводники, должны держаться вместе. Но неужели это все, кто остался?

— Да, только четверо. Пятеро больных остались в Дженовиче, и один, чтобы за ними присматривать. Шестеро южных славян тоже откололись, потом Месарош и ещё двое вышли в Сиссеке. Так что перед тобой вся команда U26. Сейчас мы направляется в Вену, потом домой.

— А ты сам?

— Моя жена и сын в Галиции, под Краковом. У меня тетя в Вене, могу остановиться у неё на несколько дней и присмотреться, что собирается делать Военное министерство, потом попробую добраться до Польши.

Тони немного помолчал.

— Не стоит беспокоиться, старик: на прошлой неделе император освободил нас от присяги.

Остальная часть попутчиков по скотовозке были боснийскими мусульманами: смуглые мужчины с узкими лицами и в серых фесках, которые даже в последние часы войны еще наводили ужас на врага в окопах у Монте-Граппа. Какая ирония, подумал я, что последние солдаты католической Австрии оказались последователями ислама. Но какими мы опасными ни выглядели боснийцы, по крайней мере, нам было вполне безопасно в их обществе, чего не скажешь о тех, кто сидел в других вагонах поезда, который продвигался к Адельсбергскому туннелю. Поезд остановился, мы снова вышли и зашагали вдоль путей. Снизу послышались выстрелы, потом с облаком дыма взорвалась граната.

— Кто это? Во что играют эти идиоты?

— Это мадьяры нападают на словаков.

— Нет, это красные и монархисты. Говорят, они собираются провозгласить Республику рабочих, когда доберутся до Вены.

— Вздор, это поляки и украинцы.

— Совсем обезумели, — пробормотал Легар, пока мы тащились вперед. — Бог знает, сколько миллионов погибло в этой чертовой войне, а им еще недостаточно убийств.

Мы подошли к Адельсбергскому туннелю. Вход был усеян трупами людей, свалившихся с крыш. По каменному арочному проему были размазаны мозги и волосы. Мы побрели вперед по гулкому туннелю, а когда мимо прогремел встречный поезд, прижались в темноте к стенам, с которых сочилась вода. Потом где-то вдали взвизгнули тормоза. Позже мы узнали, что поезд врезался прямо в толпу венгров и словаков, слишком поглощенных этническими спорами и не заметивших его появления. Двадцать человек погибли, а еще больше стали калеками. Общий вердикт был: «Так им и надо».

Остальная часть поездки в Вену прошла утомительно, но относительно гладко, не считая перестрелки в Цилли, когда солдаты с фронта Изонцо пытались украсть наш паровоз, потом мы потащились через перевал Земеринг. Города и поселки пролетали как сны, а мы читали или играли в карты на соломе. Мое главное воспоминание — центральный парк в Лайбахе с лошадьми из артиллерийской батареи, бродящими без цели и ощипывающими деревья и клумбы, прямо там, где покинули их двуногие хозяева. Такой уж был конец черно-желтой империи - старую Австрию не свергли, она просто рухнула, как старый прогнивший сарай.

Наконец, на рассвете 11 ноября мы прибыли в столицу. Само собой разумеется, вернувшихся с фронта австрийских воинов не встречали с духовым оркестром и цветами, вместо этого нас вытолкали из скотовозок у Матцляйндорфского товарного склада, и в утреннем сумраке мы как призраки разбрелись по истрепанному голодному городу, превратившийся в мусорную корзину для человеческого мусора исчезнувшей империи. Некоторые вернулись домой и стали дополнительным ртом в семье, другие отправились в следующий этап своего путешествия - в Лемберг, Брюнн и Краков.

Но перед окончательным расставанием остатку экипажа U26 предстояло завершить одно дело. Я увидел поодаль человека в морской шинели с карандашом и планшетом. На рукаве у него красовались полоски фрегаттенкапитана, и я решил, что мы должны сделать последний доклад ему. Я нащупал в нагрудном кармане распоряжение для U26. Потом мы четверо выстроились перед ним в шеренгу, и я отдал честь. Он посмотрел на нас и хмыкнул.

— Чего вы хотите?

— Осмелюсь доложить, мы - оставшиеся члены команды субмарины U26 его императорского и королевского величества, капитулировали по приказу морского командования Южно-славянского государства в Катарро четвертого ноября. Я имею честь быть ее капитаном, линиеншиффслейтенантом Оттокаром фон Прохазкой.

Он в замешательстве взглянул на потрепанного человека, уцелевшего после того, как весь мир затонул. Его ответ был прост:

— Убирайся, моряк.

Только потом я увидел на рукаве его шинели (вероятно краденой) красную повязку с надписью Фольксвер [43].

Мы попрощались, Легар и Стонавски направились на вокзал Франца Иосифа, чтобы добраться до Праги и Цешина. Я спросил Легара, чем тот собирается заняться. Он улыбнулся.

— Думаю, осяду на берегу. «Веселая вдова» продала бизнес в Поле и купила дом в Олмуце, теперь это Оломоуц. В ее последнем письме говорится, что местная пивоварня ищет инженера, думаю, я справлюсь. Вы с женой и сыном всегда будете для нас желанными гостями. В общем, до свидания. Надеюсь, еще увидимся.

Только после расставания я кое-что понял: впервые с нашего знакомства мы разговаривали на чешском. Я надеялся, что Легар получит работу на пивоварне, потому что хотелось представить его стариком, где-нибудь в конце 60-х сидящим в саду с кружкой доброго чешского пива и с правнуками на коленях, и он бы рассказывал им о своих приключениях на подводной лодке в той давно забытой войне: как мы возвращались с верблюдом из Ливии; как чуть не погибли, когда застряли на дне залива Кьоджа; и как сбежали из Хайфы в последние недели войны, преследуемые по пятам британской армией.

Франц д'Эрменонвиль ушел, пообещав, что мы вскоре увидимся, поскольку он жил на окраине Вены. Мы действительно встретились - в Лондоне в 1942 году. Его призвали в гитлеровские Кригсмарине в 1939 году, он стал вторым офицером подводной лодки, которую позже потопили Королевские ВВС около Шетландских островов. Он выжил, а из-за ранения и по возрасту попал в список для обмена военнопленными. До того как это произошло, британские разведывательные службы — к моему вечному позору, использовав меня в качестве посредника, — д'Эрменонвиля удалось заманить в наскоро сляпанный заговор, нацеленный на убийство фюрера. Конечно, гестапо об этом узнало, и целый год до ареста за ним следило. О том, что случилось дальше, лучше не думать. Во всяком случае, я уже сорок лет пытаюсь об этом не думать.

Но по сравнению с неотложными текущими проблемами далекое будущее имело для меня мало значения тем утром, когда я шел вдоль Виднерхауптштрассе, как раз мимо того огромного и кошмарного квартала наемных квартир Фрайхаус, и тут из арки ко мне метнулись два человека. Прежде чем я успел что-либо сообразить, меня прижали к стене дулом винтовки, уткнувшимся в живот, а другой нападавший меня обыскал, забрал пистолет с ремня и обшарил вещмешок. Потом он потребовал документы и стал исследовать их в свете ацетиленового фонаря.

— Вот как, моряк возвращается с моря. Из какого ты подразделения, свинья?

— Из подводного флота. Кто вы, черт подери?

— Народное ополчение, оборванец. И закрой пасть, если не хочешь, чтобы тебя застрелили за сопротивление аресту.

Мужчины были в армейской форме — или, скорее, в остатках армейской формы, как и «фрегаттенкапитан» на вокзале они носили красные повязки на рукавах.

— Ладно, отпусти его, — сказал человек с фонарем, — но сначала немного восстановим баланс. Вот, держи свою фуражку.

С моей фуражки складным ножом срезали императорскую корону и монограмму, оторвали офицерские полоски с изношенных манжет. Я слишком устал и лишился всяких сил, чтобы сопротивляться. Да и какое это теперь имело значение?

— У него есть продукты или табак?

— Нет, только портупея. Теперь ведь она ему не понадобится?

Он швырнул черно-желтый пояс через стену.

— Ладно, пусть эта сволочь идет своей дорогой.

Я отправился дальше, безоружный, без знаков отличия австро-венгерского офицера. Удивительно, но несмотря на это неприятное столкновение и мою незавидную ситуацию, я почувствовал внезапное и странное облегчение: будто последние оторванные офицерские знаки отличия освободили меня от остатков мертвого прошлого; как ампутация, пусть и болезненная, избавляет от раздробленной и омертвелой конечности. Я понятия не имел, какое будущее ждёт кадрового военно-морского офицера в стране без моря и военно-морского флота. Но я до сих пор жив, почти четыре года на подводных лодках сделали меня находчивым, и с Елизаветой рядом я был уверен, что мы, так или иначе, разберемся. Возможно, это было просто одурение из-за усталости, но, бредя по холодным улицам побежденного города, я даже начал напевать.

Я добрался до тётиной квартиры на Йозефгассе. Лестница, когда-то такая изящная, теперь выглядела мрачной, воняло бедностью и влагой. В квартире было холодно и тихо как в могиле. Я позвонил в колокольчик. Никто не ответил. Я позвонил снова. Наконец послышалось шарканье и звук открывающейся задвижки. Дверь открыла Франци, немного слабоумная тётина горничная. Она уставилась на меня большими, как у фарфоровой куклы, голубыми глазами, потом на ее лице отразился ужас, челюсти беззвучно сомкнулись. Я понял - случилось что-то ужасное.

— Герр лейтенант...

— Моя тетя, Франци... В чем дело?

— Ох, герр лейтенант... — простонала она, — мы пытались дозвониться, но телефоны больше не работают... Ее забрали...

— Господи, куда забрали? В какую больницу? Что с ней?

Тут настал мой черёд удивляться — в коридоре появилась тётя - бледная, измученная, с непричёсаными седыми волосами, но несомненно моя тётушка, и на вид — в добром здравии. Несколько секунд она молча смотрела на меня, потом оперлась о плечо Франци, захлёбываясь от рыданий. В ушах у меня зазвенело, я с ужасом ощутил, как ледяная игла медленно вонзается сердце.

— Отто... Ох, Отто... Графиня Елизавета... Она приехала из Кракова, чтобы с тобой встретиться... Наверное, уже с гриппом... Она умерла вчера утром.

Не помню, как и почему я очутился на Рингштрассе, возле моста Асперн. Время, должно быть, близилось к полудню. Голову сжимал стальной жгут, как будто я очнулся от самого жуткого ночного кошмара, какой только можно представить, и понял, что всё это — реальность. Я брёл по улицам, как лунатик, меня толкали прохожие и едва не сбил грузовик. Однако я как-то добрался до этого места и теперь стоял перед Дунайским каналом.

Первое, что я смог осознать, выйдя из шока и оцепенения — чёрно-жёлтый плакат, недавно наклеенный на стену здания. Перед ним уже собралась небольшая толпа. Плакат, украшенный императорским орлом, был озаглавлен «Манифест об отречении». Рядом висел другой, на сей раз красно-белый — «Провозглашение Республики Немецкой Австрии».

Когда меня обыскивали ополченцы, они забрали пистолет, иначе сейчас я бы с вами не говорил.

Я — бездомный, бежавший с проигранной войны, лишившийся дела всей своей жизни, служивший рухнувшей монархии, а теперь к тому же ещё и вдовец. Всё, что у меня осталось в жизни — новорожденный сын, которого я видел только раз. Зачем я ему теперь нужен? Я знал, что моя кузина и её муж вырастят его, как собственного ребенка.

«Нет, Прохазка, — думал я, — лучше покончить с этим прямо сейчас, как слуги восточного деспота, которые пьют яд на похоронах хозяина».

Улица перед статуей Урании была разворочена. Я подобрал два куска гранитной брусчатки с разбитой мостовой, засунул по одному в каждый карман кителя и направился к мосту.

Моросил мелкий дождь, по серой, как крысиная шкурка, воде Дунайского канала бежала мелкая рябь. После осенних дождей течение стало быстрым, а люди вокруг были слишком поглощены собственными несчастьями, чтобы заметить мой уход.

За последние четыре года я слишком часто сталкивался с тем, что могу захлебнуться, так что сейчас это не могло меня испугать. Я собрался влезть на парапет. Но тут кое-что меня отвлекло.

На углу, там, где улица выходила на причал кайзера Франца Иосифа, что-то происходило возле большого правительственного здания, его вход располагался как раз на перекрёстке. К дому с двух сторон по разным улицам приближались две группы вооружённых людей. Они не видели друг друга, но я видел оба отряда, на рукавах участников одного я разглядел красные повязки. Очевидно, обе группы намеревались захватить здание. Я помедлил, чтобы посмотреть, как отряды столкнутся на углу — они шарахнулись друг от друга, как две кошки, потом остановились, недоуменно глядя на противника, прикидывая, что делать дальше.

Вопрос решил швейцар — он вышел и, видимо, устроил им хороший нагоняй. Некоторое время они слонялись у входа, потом обе группы смешались и разошлись вполне дружелюбно. Такова была венская «революция» в ноябре 1918 года. Я мрачно подумал — что бы ни случилось, Вена остаётся Веной, здесь никто ничего не делает всерьёз, ни хорошего, ни плохого. Потом я вернулся к начатому делу.

Но, так или иначе, момент прошел. Я нерешительно стоял у парапета, пристально глядя на воду и пытаясь набраться решимости забраться и прыгнуть. Потом меня посетило видение. Даже сейчас я рассказываю это вам с некоторым колебанием; не в последнюю очередь из профессиональной гордости, потому что командир подводной лодки, который видит галлюцинации, как правило, долго не живет. Но я увидел перед собой Елизавету. Я не могу объяснить, что это было — не явление в сиянии позолоченных гипсовых лучей, как благовещение Пресвятой Девы за алтарем в церкви святого Иоганна Непомука, но все же видение: такое было со мной лишь однажды, но несколько месяцев назад повторилось снова. Она как будто появилась в реальности, не в моей голове, а намного более реальная, чем серая действительность вокруг. Она выглядела скорее как тень из другого мира и заговорила мягким голосом с легким акцентом:

— Что ты задумал, любимый?

— Утопиться. Какой смысл жить, когда ты умерла?

Она рассмеялась.

— Ну правда, Отто. Не будь дураком. Просто смешно — пережить три с половиной года на подводной лодке, а потом утопиться в Дунае, это слишком глупо. Если хочешь стать посмешищем, уж лучше бы прыгнул в лодочный пруд в городском парке.

— Почему, боже ты мой, ты умерла именно тогда, когда я больше всего в тебе нуждаюсь?

Она вздохнула.

— Да, прости меня, дорогой, это так. Но за последние несколько лет произошло столько безвременных смертей! Глупо с моей стороны было ехать в Вену, но откуда мне было знать? Я хотела, чтобы ты уехал вместе со мной обратно в Польшу, потому что я нашла тебе работу в Кракове. Поверь, я не хотела умирать: я боролась за жизнь шесть дней, но доктора так и не нашли, и пневмонию я уже не пережила. Будь храбрым и держись, дорогой, ради ребенка. Ему нужен отец. Когда мы прощались на платформе Зюдбанхофа, я сказала, что всегда буду любить тебя — так и будет. Потерпи, скоро ты ко мне присоединишься.

— Как скоро?

Она улыбнулась.

— Ждать недолго, недолго, я обещаю. Будь терпеливым.

Потом она ушла.

Что ж, это было шестьдесят семь лет тому назад. Я даже не знал, где ее похоронили. Той зимой в Вене умерло столько народа, что трупы просто сваливали в ямы на кладбищах, и никто не мог вспомнить, куда ее положили. Много лет спустя я снова женился, но не по любви, просто дружеский брак двух пожилых людей. Память о Елизавете утрачивалась и тускнела с годами и напряжением лет, а также наступлением старости. Но когда наступила глубокая старость и тело начало усыхать, то состояние, в котором я ныне пребываю, начали происходить любопытные вещи: каким-то образом память о ней снова стала ярче и свежее, как в молодости, в те мрачные годы старой монархии.

Я даже начал вспоминать детали, которых я не замечал при ее жизни: как она держала ручку, когда писала, как по вечерам вынимала шпильки и распускала густые черные волосы. Как будто могущественный океан полвека покрывал песчаную отмель слоями серого ила, а потом изменил свое мнение и очистил берег за несколько недель, так что песок засиял чистотой и золотом под лучами солнца. Возможно, она до сих пор меня ждет, не знаю. Я никогда не был религиозным, просто военно-морским офицером, поэтому не могу достоверно сказать, что находится по другую сторону двери — двери, через которую вскоре мне предстоит пройти.

В общем, коробка с кассетами полна, так что я умолкаю, а осенний шторм хлещет морскими брызгами по оконным стеклам. Не знаю, откуда у меня взялись силы несколько месяцев травить эти байки, эти легенды о мире, который кажется таким далеким, но в действительности существовал не так уж давно. Но я рад, что прожил достаточно долго, и надеюсь, вы получили удовольствие от рассказа, может, даже поверили процентов на десять. Если вы считаете, что я лгу, просто задайте себе вопрос: мог бы я всё это выдумать?

Нет, я пересказал вам всё, как помню, без жалоб и сожалений. Я рад, что прожил такую жизнь, и горжусь тем, что до тех пор, пока во мне нуждались, отдавал свой долг старой Австрии - возможно, не лучшая вещь, за которую стоит бороться, но отнюдь и не наихудшая. Но хватит: я старый человек, чудовищно старый и сейчас быстро устаю. Надеюсь, вы меня извините, но мне придется потушить свет и лечь спать.

Эпилог  

Барон Оттокар фон Прохазка, последний оставшийся в живых кавалер военного ордена Марии Терезии, скончался в Плас-Гейрлвиде рано утром в понедельник, 23 февраля 1987 года, меньше двух месяцев не дожив до своего сто первого дня рождения.

Накануне Рождества он заболел бронхитом. Вызвали отца Маккафри, который провел соборование, но старик, казалось, пошел на поправку. Затем, примерно к пятичасовому чаепитию в воскресенье, 22 февраля, он стал жаловаться на головокружение и начал задыхаться. В семь часов вечера его проводили в комнату и уложили в постель. Сестра Элизабет впоследствии отметила, что он на несколько секунд застыл на краю кровати, глядя куда-то в пространство, потом улыбнулся и сказал: «Wart’ noch einen Moment Liserl, ich bin noch nicht ganz fertig» — «Подожди еще немного, Лизерль, я пока не готов».

— Мне показалось это странным, — сказала она доктору Уоткинсу на следующее утро, — потому что, хотя он иногда и говорил со мной по-немецки, но никогда прежде не называл меня Лизерль.

Доктор оценил время смерти примерно как четыре утра и записал в качестве ее причины «коронарный тромбоз».

— Но сердце у него всегда было сильное, очень сильное, — возразила сестра Элизабет.

— Ах, сестра, я же врач. Я не для того семь лет учился, чтобы написать в свидетельстве о смерти «Перестал жить», даже если это правда. Так просто не принято. Но вот что я вам скажу: он был крепким стариком, не дашь ни днем больше восьмидесяти.

Всё имущество старика — кое-какая одежда и несколько книг — раздали другим постояльцам или оставили уборщику. Шкатулку с медалями продали за десять фунтов оптом нумизмату из Суонси, не считая самой ценной награды: маленького крестика, покрытого белой эмалью, с красно-белой шелковой лентой, до сих пор сложенной в треугольник в австро-венгерском стиле. Сестра Элизабет стащила его накануне похорон, на следующий день рано утром прокралась в часовню и спрятала крест в складках савана, прежде чем пришли сотрудники похоронного бюро и заколотили крышку гроба. Когда она вытаскивала награду из футляра, оттуда вылетел пожелтевший клочок бумаги с готическим шрифтом. Сестра Элизабет с улыбкой прочла:

«Эта награда является собственностью Великого магистра военного Ордена Марии Терезии. По смерти получателя вернуть в канцелярию Ордена, Миноритенплатц 3, Вена 1».

Как и подобает нищему беженцу, похороны были жалкими, самый дешевый обряд, который мог предложить похоронный кооператив Суонси и Западного Гламоргана. Гроб провезли по грязному переулку на маленькое кладбище церкви святого Кадока, это неподалеку от моря, и зимние шторма окатывают могильные камни солеными брызгами. Сейчас церковь по большей части закрыта. Прихожан совсем не осталось, и поляки из Пласа теперь единственные «клиенты» кладбища. Пока гроб выносили из церкви после службы, сестра Элизабет согнала с астматичной фисгармонии семейку мышей и сыграла песню Гайдна «Славься слово Господа, славься град Сион», мелодия навевала сентиментальные воспоминания как на нее, так и когда-то на покойного.

На церемонии присутствовали только она и Кевин, стоя под зимней моросью, когда отец Маккафри бросил горсть песчаной земли на крышку гроба. Позже похоронное бюро установило покрытый креозотом деревянный крест - в конце ряда таких же крестов. На нем была металлическая табличка с простой, но ошибочной надписью: «Оттокар Прочазка, 1886-1987. Покойся с миром».

Там он и лежит, в том месте, где пятнадцать веков назад ирландские монахи построили плетеную хижину, когда германские и славянские племена впервые столкнулись друг с другом в лесах Центральной Европы. Металлическая табличка уже начала ржаветь в соленом воздухе. Через десять лет надпись уже нельзя будет разобрать, а через двадцать крест сгниет и рухнет на поросшие травой дюны, как упали некоторые другие в конце ряда. И тогда место, где лежит герой этой истории, будет отмечать лишь холмик земли, находящийся всего в броске камнем от берега, на который бесконечно обрушиваются океанские волны.

notes

Примечания

1

Верноподданных императору (нем.).

2

Оперетта Франца Легара.

3

Бурый уголь.

4

Бульварное кольцо.

5

Средиземноморские рыбацкие лодки.

6

Главного командования ВМС Австро-Венгрии.

7

Также «модерн». Архитектурный стиль, распространенный в конце XIX – начале XXвв. Его отличительными особенностями является отказ от прямых линий и углов в пользу более естественных, «природных» линий.

8

Джон Филип Холланд (1840-1914) – американский конструктор, один из пионеров создания подводных лодок.

9

Арпад (850-907) – легендарный венгерский вождь, основатель династии Арпадов.

10

Отравление парами бензина.

11

Франц Легар (1870-1948) — знаменитый австро-венгерский композитор, автор множества музыкальных произведений, среди которых наибольшую известность получила оперетта «Веселая вдова» (1905).

12

Знак доблести (лат) — военная награда Австро-Венгрии.

13

Квашенная капуста, традиционное немецкое блюдо.

14

«Удар милосердия» (фр.).

15

Общественному саду (ит.).

16

«Вольно!» (нем.)

17

«Вот и хорошо!» (нем).

18

Гайнау, Юлиус (1786-1853) – австрийский военачальник, снискал печальную славу жестокими расправами над итальянскими и венгерскими повстанцами.

19

«Ваш покорный слуга» (ит.).

20

«Троекратное ура!» (нем.).

21

«Каждый выстрел – убитый русский, каждый удар штыком — заколотый француз» (нем.).

22

«Господа. Товарищи» (нем.)

23

Иоанн Непомуцкий (Иоанн Непомук) – католический святой, живший в XIV веке. Считается покровителем Чехии.

24

«Нам, чехам, не нужен ваш «Хиршендорф»! (чешск).

25

«Да, хорошие мальчики, хорошие мальчики» (чешск.).

26

Военизированные добровольческие подразделения, боровшиеся после Первой мировой войны за вхождения части славянских территорий в Германию.

27

Рудольф Сланский (1901-1952) – чехословацкий государственный деятель, генеральный секретарь компартии Чехословакии. Казнен по обвинению в заговоре.

28

Неряшливость, халатность.

29

«Прусская слава», «Господь, покарай Англию» и «Германия превыше всего» (нем.).

30

«Боже милостивый».

31

«Полный заряд» (нем.).

32

«Крейсерство к Албании» (нем.).

33

Литания — в христианстве молитва, состоящая из повторяющихся коротких молебных воззваний.

34

Религиозно-политический мусульманский орден, действовавший в Ливии и Судане.

35

«С Богом за императора и Отечество» (нем.).

36

Берсальеры (итал. Bersaglieri, от berságlio — «мишень») — стрелки в итальянской армии, особый род войск, элитные высокомобильные пехотныe части.

37

Везучая тринадцатая (нем.).

38

Новый Завет. От Матфея. 5:30 И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну.

39

Минный заградитель.

40

Морской отдел снабжения. Вильгельмсхафен, 30 (нем.).

41

Подводный флот (нем.).

42

Вечный покой даруй усопшим, Господи, и да сияет им свет вечный. Да упокоятся с миром. Аминь.

43

Фольксвер - так называемая «Народная армия», отряды милиции. Возникшие в 1918 году в Австрии подобные отряды стали предтечей фашистского движения.