Сотворение героя

Как вы можете себе представить, этот жуткий инцидент погрузил нас в уныние. Я старался не высказываться по этому поводу, а другие очевидцы поклялись хранить тайну из страха, что это подорвет боевой дух команды, но всё же вскоре по Поле расползлись слухи, будто старший унтер-офицер U-13 свихнулся и искалечил себя каким-то особо жестоким способом: кастрировал кусачками по одной версии, или, по данным других хорошо информированных источников, выдавил себе глаза. На лодке царила атмосфера тревоги. В это время мы загружали топливо и торпеды для следующей вылазки к итальянскому побережью, назначенной на 27 июня, но отложенной на два дня, пока я не смог одолжить нового таухфюрера с другой "окарины".

Это был некий Шпенглер, как мне сказали, очень надёжный и опытный, хотя ему ещё не исполнилось и тридцати.

Само по себе наше патрулирование не представляло особенной опасности - обычная четырёх-пятидневная вылазка с целью помешать прибрежному судоходству, на этот раз - в неглубоких водах устья реки По, на широтах от Равенны до Кьоджо, южнее входа в венецианскую лагуну. Однако мы получили строгие инструкции — не заходить севернее широты Кьоджо ради собственной безопасности, поскольку между Венецией и мелководьем, известным как отмель Кортеллаццо, будет работать немецкая подлодка-минзаг .

За несколько дней до того я нанёс визит на эту субмарину по приглашению её командира, капитан-лейтенанта Брайсхаупта. UC-8 оказалась очень похожей на мою U-13, с той единственной разницей, что вместо торпед она несла двенадцать мин в шести вертикальных шахтах перед боевой рубкой. Мины сбрасывались из нижней части шахт, двигаясь вниз под воздействием бетонного груза.

Когда мина падала на дно, специальная пробка постепенно растворялась, давая возможность мине подняться к поверхности, как шарик на верёвочке, насколько позволял якорный канат. Во всяком случае, такова была теория, но, по словам Брайсхаупта, на практике не всё всегда проходило столь гладко — иногда растворимая пробка таяла слишком быстро, из-за чего мина всплывала под лодкой, иногда мины взрывались внутри шахт, в частности, последние одна или две, когда лодка уже становилась легче и начинала раскачиваться. В конце концов, мне стало понятно, что минирование с борта подлодки типа UC — дело опасное, и кроме того, судя по несчастному Брайсхаупта, службу эту в германском военно-морском флоте обычно поручали далеко не самым лучшим или не слишком смышлёным офицерам.

Тем же вечером мы вышли в море из Бриони и подошли к берегу у самого южного рукава По. Мы держались на поверхности всю ночь — опасность встречи с патрульными кораблями у этой береговой линии, заболоченной и полной илистых отмелей, была невелика. С рассветом мы направились на север. Ранним утром на воде лежал густой белый туман, поднимавшийся из болот в дельте реки. Однако высота его составляла всего четыре-пять метров, так что наблюдатель, находящийся сверху, на опоре, поддерживающей трос для отклонения мин, мог следить за залитым солнцем молочно-белым морем. Около шести утра от него поступил сигнал:

— Вижу парус, пятнадцать градусов по правому борту.

На расстоянии около восьмисот метров из ровного, ватного ковра тумана выступали мачты и паруса маленькой бригантины, мягко зависая в неподвижном раннем утреннем воздухе. Мы сблизились с судном в тишине, используя электродвигатель на самом малом ходу, и когда проскользнули под носом парусника, я ухватился за снасти бушприта. За мной шли двое вооруженных матросов. Несколько секунд спустя с пистолетом в руке я спрыгнул на палубу бригантины, как раз вовремя, чтобы наткнуться на шкипера и команду, выглядывающих в изумлении из люка полубака. Я поздоровался с ними по-итальянски, представившись линиеншиффслейтенантом Прохазкой, офицером императорского и королевского военно-морского флота, и попросил просмотреть судовые документы, пока мои люди обыскивали трюм.

Судно "Сальваторе Пескара" водоизмещением сто пятьдесят восемь тонн с командой из десяти человек, груженое конскими бобами и другими товарами, шло из Римини в Венецию. Капитан и помощник переругивались со мной, взывая ко всем святым и утверждая, что они простые и невинные гражданские лица (что было правдой); что война не их дело (что, к сожалению, тоже было правдой); и что они давние поклонники императора Франсиско Джузеппе (что, конечно, было ложью). Но и они, и я знали, что в этом случае действует морское право относительно захвата призов. Я принес извинения, но сообщил, что у них есть десять минут на сборы личных вещей и пересадку в шлюпку. Солнце уже стояло высоко, и туман быстро рассеивался.

Так обычно поступали с деревянными парусниками. Конечно, тратить на них торпеду было излишне, и мне не хотелось топить их из пушки - это занимало много времени и могло поджечь судно, предупреждая других потенциальных жертв держаться подальше и, возможно, привлекло бы внимание эсминцев к облаку дыма. Нет, мы использовали десятикилограммовый заряд тротила, установленный на киль посередине судна. Мы подожгли фитиль и перелезли через борт на U-13, которая сразу отошла на безопасное расстояние. Для нас, моряков, гибель парусника всегда представляет собой печальное зрелище. Раздался приглушенный "бум!", и море под корпусом бригантины вспенилось белыми пузырьками.

Она слегка прогнулась в средней части, когда ей перебило хребет, потом начала оседать по центру. Шпангоуты визжали и стонали, снасти лопались, и рангоут падал, а бизань- и грот- мачты подались навстречу друг другу. Судно несколько секунд покачивалось, как бы желая попрощаться с солнечным светом, а потом потонуло в клубке такелажа и парусов. Шкипер и экипаж молча стояли в своей лодке, угрюмо наблюдая, как их дом и средство к существованию исчезает под волнами. Потом итальянцы с опаской посмотрели на нас. Я крикнул, чтобы они бросили нам фалинь, и мы отбуксировали их на несколько миль к побережью. Когда мы отдали конец, они пришли в себя и стали поносить нас, обзывая свиньями, ворами, разбойниками и другими эпитетами, подкрепляя все плевками и неприличными жестами. Бедняги: я чувствовал бы себя точно так же.

Для нас настало время провести еще один горячий, душный и утомительной день на морском дне, помеченном здесь, примерно в пяти милях к востоку от Кьоджи, как "Уровень 30 метров, ил". Так что балластные цистерны были заполнены, и мы погрузились. Когда рассеялся туман, перед тем как закрыть люк в рубку, я воспользовался секстантом, чтобы наскоро определить положение относительно колокольни церкви Кьоджи и маяков Розалины и Пеллестрины. Я хотел использовать данные, чтобы заполнить бортовой журнал, а затем немного поспать.

Когда пришло время спать, сделать это оказалось непросто, потому что U-13 легла на грунт с десятиградусным дифферентом на нос. Это означало для всех нас, что отдыхать стало крайне неудобно из-за постоянного сползания, приходилось снова подтягиваться наверх. Когда в полдень я проснулся для следующей вахты, все были раздражены. Новые вахтенные отправились на свои посты, а старые остались внизу. Затем, совершенно неожиданно, лодка дала небольшой крен на правый борт и начала двигаться, медленно, но вполне ощутимо, а потом остановилась на четыре метра глубже, чем прежде.

По-видимому, мы балансировали на краю какой-то мелкой впадины на морском дне. И когда несколько человек поменяли положение, U-13 заскользила вперед, а потом остановилась, уткнувшись в ил. Меня это не слишком беспокоило, но жизнь под углом становилась утомительной, и я был заинтересован немного переместить лодку и обосноваться на более ровном участке ила. Я приказал продуть основные цистерны, чтобы оторваться от дна перед тем как запустить электродвигатель. Никакой реакции - мы завязли. Это было не таким уж редким явлением для подводных лодок на Адриатике, где каждую весну По и ее притоки намывали огромное количество ила с альпийских долин и равнин Ломбардии. Грунт в этих местах в основном был мягким. Безусловно, не существовало никаких причин для тревоги: все, что от нас требовалось - какое-то время раскачивать лодку взад-вперед и из стороны в сторону, и вскоре она оторвется ото дна.

Следующие восемь часов стали одним из самых горьких разочарований в моей жизни: восемь часов шестнадцать мужчин, голые по пояс и обливаясь потом, бросались сначала на правый борт, затем на левый, потом на правый борт, и снова на левый, маленький электродвигатель завывал, пускаемый то "полный вперед", то "полный назад", пока обмотка не раскалилась докрасна. Тем не менее, всякий раз лодка лишь медленно наклонялась на несколько градусов в одну или другую сторону, как будто влипла в замазку. Все цистерны полностью продули, батареи разрядились до такой степени, что пришлось погасить все лампочки, кроме одной в каждом отделении, температура поднялась выше сорока, а воздух был настолько спертый, что мы едва могли дышать. Постепенно до нас дошло, что все наши усилия просто загоняют лодку в грязь еще сильнее.

— Что ж, Месарош, похоже, на этот раз мы по-настоящему застряли. Мы продули все цистерны, и что теперь?

— А если выпустить торпеды? Лодка станет легче почти на две тонны, если перекрыть компенсирующие резервуары и потом выдуть воду из торпедных аппаратов.

Мы попытались открыть то одну, то другую носовую крышку торпедных аппаратов. Наши сердца екнули: обе не открывались, подтверждая мое подозрение, что носовая часть лодки наполовину закопалась в ил. Еще один час прошел в бесполезных попытках сдвинуть субмарину с места, лишь потратили больше электричества и кислорода. Экипаж находился в подавленном состоянии: апатия и безразличие. Наконец, после девяти часов вечера машиненгаст Сувличка заговорил.

— Давайте признаем, герр командир: мы прочно застряли, так ведь?

Я на мгновение задумался, не предъявить ли ему обвинение в неповиновении, но решил в итоге, что не время и не место демонстрировать старую австрийскую дисциплину.

— Да, Сувличка, мы застряли.

Все смотрели на меня в ожидании, что я что-нибудь придумаю. Их вера в мои способности творить чудеса была душераздирающей. Но в итоге утешить их было нечем.

— Что ж, господа, положение таково. У нас хватит кислорода для поддержания жизни на следующие сутки. Батареи почти разряжены, и израсходована почти половина сжатого воздуха. Единственное, что мы можем выбросить за борт — дизельное топливо, которого у нас приблизительно полторы тонны. Сейчас я выпущу аварийный буй, а завтра утром откачаю большую часть солярки в надежде, что кто-нибудь увидит нефтяное пятно. К тому же мы всего в пяти милях от берега. Если нас заметят и вышлют спасательное судно, пока не станет слишком поздно, мы все проведем оставшуюся часть войны в лагере для военнопленных. Если этого не сделают, мы умрем от удушья завтра к полуночи.

На U-13 не было спасательного оборудования, даже жилетов. Мы выпустили аварийный буй и стали ждать. Кислород шел в атмосферу лодки до тех пор, пока баллоны не оказались почти пустыми. Затем, сразу после рассвета, мы начали откачку дизельного топлива, присоединив муфту подачи топлива к трюмному насосу. В конце концов, через четыре часа мы откачали полторы тысячи литров без какого-либо заметного влияния на лодку, которая словно застряла в бетоне. Я оставил сто пятьдесят литров топлива в резерве: будет совсем не смешно, если каким-то чудом мы выберемся на поверхность и станем беспомощно дрейфовать во время шторма.

Не стоит подробно вспоминать об остальной части того ужасного дня, когда мы неподвижно лежали в тусклом свете, стараясь израсходовать как можно меньше кислорода и пытаясь всеми способами смириться с неизбежным концом. Некоторые собрались вместе; другие прилагали слабые усилия для написания последних писем. Но только один, казалось, сломался: новый таухфюрер Шпенглер, который бормотал и проклинал "глупых, идиотских чиновников, пославших нас в этот кошмар", пока остальные не велели ему заткнуться, и он уполз в машинное отделение и засел там в одиночестве.

Не лучший способ умереть, хотя было столько свободного времени, чтобы об этом подумать. Смерть в те годы постоянно находилась рядом, и раньше мы полушутя называли лодку "der Eiserne Sarg" — "железный гроб". Но, так или иначе, мы особо не думали об этом, всегда предполагая, что этого с нами никогда не случится; или, если и случится, то смерть произойдет мгновенно: от мощного взрыва торпеды или мины, под сокрушительной стеной воды, затем последует забытье, прежде чем мы осознаем, что произошло.

Мои мысли были далеки от приятных. Похоже, женская интуиция Елизавету не подвела. Я нащупал в кармане ее письмо и ответ, который ей не суждено получить. Возможно, она никогда так и не узнает, что со мной произошло. Мы умрем, а примерно через неделю, когда перестанет работать насос, вода заполнит корпус. Наши тела разбухнут и всплывут к переборке, но через несколько месяцев, когда мы сгнием и развалимся на куски, снова потонут.

А По и Адидже будут приносить ил каждую весну, как растает снег, накапливая слой год за годом, век за веком, пока ржавый, обросший ракушками кончик перископа наконец не исчезнет, и подводная лодка его императорского и королевского величества U-13 и кости ее экипажа не перейдут из истории в геологию. Я уже представлял ряды безликих, одетых в серое фигур, ожидающих разговора со мной, когда я прибуду на место, в которое не так давно отправил их. "Везучая тринадцатая" долго тянула, пока не оправдала свой номер.

К восьми вечера мы почти израсходовали последний воздух. Грудная клетка вздымалась и работала, а легкие изо всех сил пытались извлечь последние несколько атомов кислорода из мертвой, подобной паровой ванне атмосферы. К этому времени батареи уже разрядились, и я включил аварийные лампы. Почему бы нет? По крайней мере, мы умрем не в темноте. Команда напоследок прощалась друг с другом, пока ещё были силы. Потом матрос приполз ко мне на центральный пост и выдохнул странную просьбу.

— Герр коммандант... Вы можете выслушать исповедь и... отпустить грехи?

Я задумался на несколько секунд.

— Да, конечно… капитаны кораблей… всегда наделялись правом… совершать браки и похороны… так что из этого следует, что они могут… совершать другие таинства.

Это была бесстыдная ложь, возмутительный обман умирающего. Но, кажется, это придало ему смелости, и не только ему, но и целому ряду других страждущих. За последующие полчаса им были прощены грехи во имя Отца, и Сына, и Святого Духа на латыни, которую мне удалось вспомнить. Это был обычный перечень внебрачных связей, мелкого воровства, пропусков мессы и так далее. Во всяком случае, похоже, это придало им храбрости.

Только один человек, матрос Томич, которому было всего лишь девятнадцать, не мог принять смерть. Он повис на моей руке и отказался ее отпускать.

— Я не хочу умирать, герр коммандант... Я не хочу вот так умирать... только не так...

— Ах, Томич, — сказал я, задыхаясь. — Я тоже не хочу… Но все мы однажды отдадим концы, рано или поздно… и не имеет большого значения, когда … Неужели вы бы хотели умереть, как мой отец? Рак позвоночника… восемь месяцев мучений, прежде чем он скончался. (Еще одна ужасная ложь: мой отец был жив и в добром здравии). — Нет, парень… могло бы быть и хуже… В общем, сиди здесь со мной, если хочешь…

Я засыпал, становилось трудно контролировать мысли. Скоро я погружусь в сон, из которого уже не вынырну, как пловец, ныряющий в последний раз… Внезапно я почувствовал присутствие Легара, который что-то шептал. Мой изголодавшийся по кислороду мозг изо всех сил пытался осознать, что он говорит.

— Герр коммандант... Цистерна компенсации пуска торпед... мы забыли про компенсационную цистерну.

Это был небольшой резервуар с морской водой прямо на носу. Его установили немецкие производители с учетом того, что каждая австрийская торпеда была на тридцать килограмм легче немецкого аналога, но, возможно, в один прекрасный день станет тяжелее. Мы вообще игнорировали этот резервуар вместимостью всего лишь около шестидесяти литров и, находясь в море, все время держали его заполненным. Возможно, стоило попробовать: во всяком случае, всё лучше, чем сидеть здесь в ожидании конца... Мы с Легаром проскользили по палубе на заднице, уже не в силах встать, пока не оказались в торпедном отсеке. Там я с усилием поднялся на ноги, и после бесконечных попыток смог впустить немного сжатого воздуха из торпедного резервуара в компенсационную цистерну. Ничего не произошло, лодка лишь слабо вздрогнула.

— Ладно, Легар, — сказал я, — бесполезно... Тем не менее, это была хорошая идея ...В общем, мы останемся здесь... или попытаемся вернуться к остальным? — Мы обдумывали некоторое время, оставаться ли тут. Но инстинкт подсказывал умереть в компании, поэтому мы отправились обратно вверх по наклонной палубе, как двое альпинистов, пытающихся покорить Эверест. Нам действительно повезло, что мы так поступили, потому что масса наших двух тел, движущихся к корме, стала последней каплей, перевесившей чашу весов. Я пошатываясь шел к переборке торпедного отсека, и тут это случилось. На мгновение показалось, будто палуба вскочила и попыталась ударить меня по затылку, как садовыми граблями. Потом я беспомощно заскользил на корму к машинному отделению в мешанине завывающей массы тел.

Больше всего в жизни я сожалею, что не находился на поверхности в ту ночь и не мог наблюдать появление U-13, потому что это наверняка было уникальное в своем роде зрелище. Не могу сказать, выпрыгнула ли лодка из моря целиком, как толстый дельфин, но скорее всего именно так, судя по вибрирующему шлепку при падении обратно в воду. Когда лодка безмятежно закачалась из стороны в сторону, установилось гробовое молчание. Затем моряки в машинном отделении начали освобождаться из путаницы конечностей и сорвавшегося с места оборудования.

Я никогда не узнаю, как Григоровичу удалось открыть люк рубки. Когда ему все же удалось, стопорное колесо вырвалось у него из рук с громким хлопком, и люк открылся. Наши барабанные перепонки мучительно затрещали, и вдруг подлодка наполнилась густым желтым туманом: падение давления привело к конденсации влаги в насыщенном воздухе. Потом в лодку мгновенно влилась благословенная свежесть, словно Бог вдохнул жизнь в ноздри Адама. Григорович пролез через люк, и вдруг я увидел над собой усыпанный яркими летними звездами диск цвета индиго, который уже не чаял увидеть вновь. Перебирая руками, я поднимался, пока Григорович не подхватил меня за шкирку, как котенка.

Потом мы лежали в лунном свете, тяжело дыша, как две умирающие рыбы. Внезапный переизбыток кислорода меня подкосил, и вскоре пришлось тащиться к краю боевой рубки, где меня жестоко вырвало в темноте. Немного оправившись, мы вдвоем стали поднимать наверх остальных. В конце концов, мне пришлось обвязаться тросом и идти вниз. Я по очереди пропускал его под мышками каждого, а потом кричал Григоровичу, чтобы поднимал их на воздух. Это была медленная работа, но люди потихоньку приходили в себя и помогали, и через полчаса мы все стояли на ногах.

Дальше нужно было удифферентовать лодку, поскольку со всеми продутыми цистернами она подпрыгивала на волнах, как пустая бочка. Потом мы запустили дизель, чтобы зарядить батареи и пополнить баллоны сжатым воздухом. Но тревога не отпускала: над спокойным морем светила полная луна, превращая его в серебряную тарелку, на которой нас было видно на мили вокруг. Около половины первого Бела Месарош вдруг схватил меня за руку.

— Слышите, что это?

Сквозь грохот дизеля нелегко было уловить какой-либо звук, но вскоре я различил в ночном воздухе тяжелую пульсацию на низких частотах.

— Смотрите — вот он! - Месарош указал на север, в направлении Венеции.

На расстоянии восьми километров над морем двигался дирижабль. Он мог быть только итальянцем полужесткой конструкции, которые использовались для обнаружения подводных лодок. Я приказал погрузить лодку насколько возможно и установить пулемет на треногу. Мы могли двигаться при помощи дизеля, но пока еще не хватало заряда батарей и сжатого воздуха для погружения. Сначала показалось, что дирижабль нас не заметил. Минут через десять он появился снова, сверкая серебром в лунном свете. Летательный аппарат направлялся прямо к нам! Патронную ленту заправили в казенник "шварцлозе", и торпедомайстер Горша в ожидании занял свое место в люке рубки.

Неожиданно нас ослепил сноп белого света. Пули засвистели вокруг лодки и застучали по обшивке. На дирижабле был установлен прожектор! Наш пулемет грохотал и содрогался, гильзы со звоном падали в центральный пост. Но все безнадежно: дирижабль висел уже в двухстах метрах над головой, но из-за ослепительного света никак не удавалось прицелиться. Он прошел прямо над нами. Воздух наполнился криками, диким шумом и плеском, бомбы одна за другой рвались в море вокруг, не попадая в лодку, но мы вымокли до нитки.

Горша повернулся кругом, намереваясь дать очередь в пролетающий над нами дирижабль. Луч прожектора потерял нас, и мы смогли разглядеть огромную темную тушу, заслонившую луну: по размеру вполовину меньше германского "Цеппелина", но все же мы чувствовали себя как мышь в тени ястреба. Пули по-прежнему визжали вокруг, в гондоле на корме открыл огонь пулеметчик. Горша дал еще очередь, потом неожиданно откинулся назад с дыркой во лбу, и из затылка потоком захлестала кровь. Его отнесли вниз, и я занял его место. Я прицелился в громадный корпус над головой и снова нажал на гашетку. Пулемет трясся и грохотал, но это было бесполезно без настоящего зенитного прицела. Когда закончилась лента, пулемет умолк. Я щелчком откинул горячий казенник.

— Еще патронов, ради бога!

Дирижабль скоро вернется для новой бомбардировки, и на этот раз ему может повезти. Чьи-то руки протянули мне патронную ленту. Я вставил её в казенник и дал очередь. К моему удивлению, изогнутая дуга золотым огнем метнулась к темному силуэту в небе. Но удивляться некогда, нужно было лишь сосредоточить огненный поток на хвосте удаляющегося дирижабля. Я стрелял, потом ненадолго прервался, а затем выпустил остаток ленты.

— Еще патронов!

— Ничего не осталось, герр коммандант!

Это начиналось медленно, будто разгорался тусклый огонек на конце сигары. Накал стал ярче, как у бумажного фонарика, затем внезапно блестящее белое пламя вырвалось из-под хвоста дирижабля, задержавшись примерно на секунду, а потом побежало вдоль корпуса, царапая огненными пальцами его бока. Мы все молча, открыв рты, смотрели вверх, и тут нас объял ужасающе яркий белый свет. Нос дирижабля задрался в небо, и взметнулся огромный столб дыма и искр, заслоняя луну.

Лоскуты горящей ткани отделились и лениво парили, падая в море. Вскоре лишь визжащие двигатели удерживали большой пылающий остов в небе. Мы наблюдали, как один из моторов рухнул в море, горящий деревянный пропеллер еще вращался, когда его поглотили волны. Бела Месарош позже клялся, что видел человека в горящей одежде, прыгающего с кормы гондолы. Потом все закончилось: пылающая туша медленно опустилась в море и через несколько мгновений исчезла, оставив на волнах лишь парочку горящих масляных пятен. В целом, надо думать, это жуткое зрелище продолжалось не более двух минут. Мы по-прежнему стояли молча, пока Месарош не заговорил.

— Матерь божья, ну и зрелище! Вспышку наверное в Поле было видно!

— Месарош, - поинтересовался я, - где мы взяли эти зажигательные патроны? Подводные лодки комплектуются только стандартными боеприпасами. Я думал, только морская авиация получает трассирующие пули из-за их дороговизны.

— Ну да, герр коммандант... Так точно. Пока вы отсутствовали, я оставался в Каттаро и как-то вечерком, когда одна из летающих лодок свернула не в ту сторону и врезалась в склон горы, прогулялся к Обостнику. Я добрался до места крушения раньше команды спасателей из Кумбора. Нашел там эту ленту и решил, что она пригодится.

— А что насчет пилота и наблюдателя? Как они к этому отнеслись?

Он отвел взгляд.

— Они были не в том состоянии, чтобы возражать, герр коммандант.

Я заметил, как он сунул руку в карман, чтобы спрятать великолепные швейцарские часы на запястье, в которых щеголял уже пару месяцев.

— Понятно. Ладно, Месарош. Не могу сказать, что считаю обыскивание мертвецов в разбившемся аэроплане достойным занятием для габсбургского офицера, но на сей раз это спасло наши шеи.

— Рад стараться.

Примерно часам к двум ночи наши батареи и баллоны со сжатым воздухом были приведены в готовность, так что можно было подумать о возвращении домой. Мы уже собирались двинуться в путь, когда от Григоровича поступил доклад:

— Вижу судно, сорок пять градусов по правому борту!

Я схватил ночной бинокль. Да, на расстоянии около четырёх тысяч метров что-то двигалось в нашу сторону. Когда объект приблизился, я смог разглядеть, что это субмарина, идущая со скоростью примерно в десять узлов, и, очевидно, не подозревающая о нашем присутствии. Мы привели торпедные аппараты в боевую готовность. Я выжидал, наблюдая за подлодкой. Немецкий подводный минный заградитель не мог зайти так далеко на юг, кроме того, для него было уже слишком поздно. Нет, это наверняка итальянская лодка, вышедшая из Венеции, чтобы узнать, что случилось с дирижаблем.

Теперь загадочный корабль оказался примерно в тысяче метров от нас и развернулся под прямым углом к носу нашей лодки. Я понимал — что бы это ни было, корабль точно не немецкий и не австрийский. На приличном расстоянии, да ещё ночью, все субмарины очень похожи, однако у этой имелась длинная, низкая и ровная верхняя палуба с небольшой квадратной рубкой. Субмарина прошла бортом к нам, дважды мигнув навигационными огнями. Что ж, это решило дело — такой опознавательный сигнал у нас не значился.

— Оба торпедных аппарата — боевая готовность, — скомандовал я в переговорную трубку, понизив голос, как будто итальянцы могли меня услышать.

Вражеская субмарина уже начинала отворачивать от нас. Дистанция была предельной, и потому я немедленно принял решение.

— Обе торпеды — пли!

Две торпеды с шумным пенным всплеском вырвались из аппаратов перед носом нашей лодки. Когда они понеслись вдаль, я увидел два фосфоресцирующих следа, потом потерял цель из вида. Что если она, чёрт побери, заметила нас и ушла на глубину? Я ждал, считая секунды. Наконец, в отдалении взметнулся фонтан брызг, через толщу воды мы почувствовали удар, за которым последовал взрыв. Мы запустили дизель и двинулись вперёд, искать выживших, однако обнаружили только масляное пятно на воде, несколько деревянных обломков, вонь бензина и гарь тринитротолуола в воздухе. Запах бензина окончательно решил беспокоивший меня вопрос — ни одна немецкая подлодка и ни одна австрийская не имели бензиновых двигателей, а значит, неизвестная субмарина могла быть только итальянской.

"Ну, — подумал я, — для одной ночи, пожалуй, приключений больше чем достаточно — большинству людей столько не достаётся за всю жизнь. Наверное, пора отправляться домой".

На следующее утро U-13 прибыла в Паренцо. Дизельного топлива в наших баках оставалось едва ли с чашку. Я вышел на берег и направился к военно-морской станции связи, откуда по телефону сообщил в Бриони о двойном успехе. Оказалось, что зарево от взорвавшегося дирижабля видели даже здесь, в доброй сотне километров, по другую сторону Венецианского залива. Я вернулся на лодку и, наскоро позавтракав кофе и галетами, повёл её в обратный путь, к Бриони. Торпедомайстер Горша лежал внизу на койке, завёрнутый в одеяло — он умер на рассвете, не приходя в сознание.

Приблизившись к Бриони, мы получили сообщение из форта Тегетхофф: "U-13 немедленно следовать в военную гавань Полы. Экипажу надеть парадную форму". Измученные волнениями прошедшей ночи, дважды чудом избежавшие гибели, мы, тем не менее, постарались привести себя в порядок — побрились остатками пресной воды и надели чистую форму. Подходя к Поле, мы выстроились в парадный строй на узкой палубе. В гавани нас встречали пришвартованные линкоры с выстроившимися экипажами. Развевались флаги, играл оркестр. Всё происходящее казалось мне слегка забавным — наша нелепая маленькая лодка, позапрошлым утром потопившая жалкий парусник, груженый бобами и оцинкованными вёдрами, возвращалась теперь как герой, с мертвецом, застывшим на койке внизу.

Но тогда, летом 1916-го, старая Австрия отчаянно нуждалась в героях. Большое наступление против Италии окончилось ничем. Позже, в июне, Четвертая армия Пфланцер-Балттина на восточном фронте была сметена новым наступлением русской армии под командованием генерала Брусилова. Всего за неделю Австрия потеряла полмиллиона солдат, и большинство из них сдалось в плен без единого выстрела. От глобальной катастрофы императорскую и королевскую армию спасло только вмешательство германских союзных войск. Дела Австрийского императорского дома пребывали в плачевном состоянии, и неудивительно, что требовалось организовывать зрелища для отвлечения публики — особенно теперь, когда хлеб был на исходе.

В таких обстоятельствах из Отто Прохазки, успешного, хотя и самого обыкновенного командира субмарины, я преобразился в барона Оттокара фон Прохазку — сверхчеловека, кавалера рыцарского креста Марии-Терезии, воплощение всевозможных офицерских добродетелей, жениха прекрасной венгерской графини, рыцаря без страха и упрёка. Сейчас, рассказывая об этом, я держу в руках шёлковую ленту, потертую от времени, с напечатанными на ней изображениями — портретом, отдалённо напоминающим меня самого, а также сбитым дирижаблем и потопленной подводной лодкой. Надпись на ленте гласит: VIVAT—DOPELLSCHUSS — двойная победа, 3 июля 1916 года, а ниже, под моим портретом: PROHASKA — DER HELDENMUTIGE KOMMANDANT VON U13, геройский командир U-13. Во время той войны Австрия печатала множество подобных ура-патриотических ленточек для продажи в пользу Красного Креста или с иными подобными целями. Однако моя продавалась всего недели три или около того, после чего была снята с продажи при обстоятельствах, о которых, с вашего позволения, я сейчас расскажу.

Всё началось в Поле, на следующий день после нашего триумфального прибытия. Меня внезапно вызвали в Марине оберкоммандо для встречи с самим главнокомандующим, адмиралом Гаусом. Это был довольно вспыльчивый человек с глубоко посаженными орлиными глазами, мы звали его "Старый Воттераз" — за его привычку поглаживать острую бородку, приговаривая "na so was" — "вот те раз". Когда я встретился с ним, здоровье его уже оставляло желать лучшего, он почти умирал от болезни лёгких, но вел себя вполне радушно, очевидно, позабыв, как годом ранее отклонил моё награждение орденом Марии-Терезии. Теперь он сообщил, что я удостоен этой великой чести.

— Совсем неплохо, так ведь, Прохазка? На флоте уже четыре "Марии-Терезии", и три из них — у подводников. Награждение состоится в Вене, девятнадцатого.

— Но герр адмирал, девятнадцатого у меня свадьба...

— Вот те раз. Отлично — значит, двойное представление для публики. Свадьбу лучше отложить до следующей субботы.

Я вернулся, в Бриони, чтобы собрать вещи, прежде чем отправиться на поезде в Вену. Я как раз укладывал багаж, когда постучали в дверь. Оказалось, это мой старый знакомый Тони Штрауслер, теперь линиеншиффслейтенант, ожидавший в Бриони назначения на подводную лодку.

— Привет, Прохазка. Прости за беспокойство. Не возражаешь, если я войду?

— Нет, Штрауслер, вовсе нет. Всегда рад тебя видеть. Какие новости?

— Да ничего особенного, только вот UC-8 задерживается.

— Немецкий минёр? Тот тип... ээ... Брайсхаупт, это его лодка?

— Да, его. Они должны были вернуться четыре дня назад. Ты ничего про них не слышал?

— Боюсь, что нет. Но опоздание на четыре дня — это долгий срок, если речь только о поломке машин. Может, лодку разорвало на куски их же собственными минами.

— Боюсь, Прохазка, у меня для тебя плохая новость — на борту UC-8 находился твой будущий шурин.

Некоторое время я молчал, потрясённый этими словами.

— Фрегаттенлейтенант граф Ференц де Братиану. Он прибыл сюда через день после твоего выхода в море и сумел уговорить Брайсхаупта взять его вторым помощником. — Штрауслер помолчал. — Да не волнуйся так, Прохазка, мы же не знаем, что случилось. В конце концов, это может быть поломка двигателя, или они сели на мель у Лидо, и итальянцы взяли их в плен.

Путешествие в Вену оказалось омрачено этой новостью. Думаю, Елизавета приняла её довольно хорошо, полагаясь на мои доводы (в которых я был далеко не уверен), что ее брата, вероятно, взяли в плен. В этих обстоятельствах, решил я, ей лучше не знать, что она чуть не потеряла в том же море и жениха. У нас было очень мало времени, чтобы побыть вместе ближайшие десять дней. Свадьбу перенесли на 21 июля, чтобы освободить день для награждения в Шёнбрунне самим императором.

В общем, настала нескончаемая, утомительная череда интервью с журналистами — немецкими, швейцарскими, турецкими, даже американскими, и фотосъемки, встречи с портными и художниками-портретистами. Проносились дни, и я все меньше чувствовал себя самим собой, а все больше портновским манекеном для ныне проеденного молью одеяния Габсбургской империи. Не последней из моих проблем была необходимость придумать как теперь называться, поскольку кавалер Рыцарского креста немедленно возводился в бароны.

Но тут и возникала проблема, бароном чего я должен быть. В конце концов я решил стать бароном фон Штрахницем, немецкой производной от моего родового села Стрхнице. Но канцелярия ордена даст мне титул только условно, потому что они считали, что барон фон Штрахниц наверняка уже существует; так что я остался просто бароном на то время, пока канцелярия и департамент императорского двора спорят между собой. Как я понимаю, к 1918 году, когда рухнула монархия, вопрос еще не решился.

Меня должным образом наградили перед дворцом в Шёнбрунне утром 19 июля в присутствии огромной толпы аплодирующих, размахивающих флажками венских школьников и почетного караула от военно-морского флота и полка Дойчмайстер. Стоял погожий день, последняя, дерзкая демонстрация довоенного блеска и праздничности среди разрушающей, голодной серости войны. Наш древний император прикрепил белый эмалированный крестик к моему мундиру, узловатые от артрита пальцы неуклюже пытались пробить булавкой плотную синюю ткань.

Внезапно я почувствовал острую боль: через китель и манишку он вонзил булавку прямо в грудь. Мне удалось не дрогнуть, а потом его гориллоподобный болван флигель-адъютант, видя трудности его императорского величества, прибыл ему на помощь и вонзил булавку еще глубже на добрых два сантиметра! Тем не менее, я не выказывал признаков беспокойства, а стоял, улыбаясь, пока император говорил мне, что ему очень приятно; он явно был доволен собой. Но несмотря на боль, я не мог не чувствовать глубокую жалость к этому иссохшему старому существу, похожему на старую, потрепанную жизнью заводную обезьянку в голубом кителе, дергающуюся почти семьдесят лет, и ржавая пружина раскручивала последние несколько оборотов. "Старый Прохазка", так раньше называли его в Вене - ведь у меня одна из самых распространенных чешских фамилий. Его глаза по-прежнему ярко синели, но стали водянистыми и покрылось пленкой, как у мертвой рыбы.

А что касается знаменитых бакенбард (которые, должен сказать, всегда напоминали мне бабуина), они, очевидно, держались на изрядном количестве парикмахерского клея. Мы стояли в солнечном свете, кровь пропитала мою рубашку: император и герой войны; правитель и подчиненный; мы оба теперь ненамного больше, чем мужчины на рекламном щите министерства пропаганды. Когда император и его окружение уехали, а я задумался, когда прилично вытащить булавку из груди, то заметил, что два адъютанта императорских германских военно-морских сил остановились позади процессии и рассматривают меня с явным неодобрением. Один прищурился и сказал другому: "Да, тот самый тип…". Потом они ушли.

После церемонии я вернулся в Военное министерство, и дежурный врач приложил тампон с йодом на рану в моей груди. Вошел ординарец.

— Герра шиффслейтенанта барона фон Прохазку срочно вызывают в кабинет помощника начальника военно-морского штаба.

Я торопливо оделся и проследовал за ординарцем через лабиринт коричневых коридоров и лестниц на третий этаж. Меня сопроводили в комнату для переговоров, и я оказался лицом к лицу с вице-адмиралом бароном фон Либковицем, тремя или четырьмя другими старшими военно-морскими офицерами и оберстаудитором из юридического департамента военно-морского флота. Я понятия не имел, какова цель встречи, но инстинкт командира подводной лодки подсказывал мне, что это не предвещает ничего хорошего. Меня елейно вежливо пригласили сесть, что совсем не обнадеживало. Адмирал заговорил.

— Господин шиффслейтенант, вы, несомненно, будете удивлены, почему вас вызвали сюда в такой спешке и так скоро после награждения высшим военным орденом нашей монархии. Вы не должны относиться к этому как к формальному судебному расследованию. За два последних дня открылись некоторые факты в связи с вашей двойной победой в Венецианском заливе в ночь со второго на третье июля: факты, которые, боюсь, могут иметь серьезные последствия в отношениях нашей монархии с германской империей.

Я слушал в оцепенении, совершенно сбитый с толку и неспособный даже думать. Но оберстаудитор вскоре привел меня в чувство.

— Нам бы хотелось, герр шиффслейтенант, чтобы вы ответили на несколько вопросов относительно потопления вами неустановленной подводной лодки к востоку от Кьоджи утром третьего июля. Я получил ваш рапорт, но хотел бы уточнить несколько мелких деталей.

— Пожалуйста, спрашивайте что хотите.

— Благодарю. Наш первый вопрос касается точного положения в момент погружения. Вот, вы указываете его здесь... — (поправляя пенсне), — как 45°9' северной широты и 12°31' восточной долготы. Скажите, как вы определили позицию?

— По береговому пеленгу, герр оберстаудитор.

— Ага, по береговому пеленгу. А когда именно вы проводили наблюдения? Как я понимаю, вы недавно всплыли в темноте, почти тридцать шесть часов проведя на дне и чуть не погибнув от удушья; кроме того, менее чем два часа назад вас бомбил итальянский дирижабль, который вы впоследствии сбили. Мне кажется, у вас было не так много возможностей для навигации.

— Вы совершенно правы. Пеленг был взят на церковную колокольню Кьоджи, на маяки в устье Адидже и вход в лагуну непосредственно перед погружением первого июля. Очевидно, что мы всплыли на том же месте и почти не сдвинулись оттуда за следующие несколько часов, потому что, как отметил герр оберстаудитор, мы были слишком заняты подзарядкой батарей, а затем отражали воздушную атаку.

— И там нет течения?

— Совсем небольшое. Но прошу, герр оберстаудитор, могу я поинтересоваться, к чему все это? Меня вызвали сюда, чтобы обвинить в небрежном ведении бортового журнала, или за всем этим стоит какая-то более серьезная цель?

В разговор вмешался адмирал.

— Да, Прохазка, думаю, справедливо сказать вам, что произошло и почему вы здесь. Вы знаете, как я понимаю, что пропала императорская германская подводная лодка-минер UC-8?

— Не знал, герр вице-адмирал, но перед тем как покинуть Полу, я слышал, что она задерживается.

— Так вот, дело в том, что у немцев теперь есть веские основания подозревать, что третьего июля вы по ошибке потопили их лодку. Говоря прямо, Прохазка, они требуют вашу голову: спрашивают, что же мы за союзники, раз награждаем высшим военным орденом людей, которые топят их подводные лодки.

— Но герр вице-адмирал, это невозможно, — возразил я. — Корабль, который мы торпедировали, был итальянским, возможно типа «Фока», и уж точно не германская лодка. Когда мы добрались до места, в воздухе воняло бензином, и, во любом случае, это было юго-восточнее зоны действия UC-8.

— Да, герр шиффслейтенант, я понимаю ваши доводы. Но как ни жаль это признавать, у немцев есть чертовы доказательства, с которыми трудно убедить их в неправоте, — тихо прошептал он.

Мне сунули папку с фотографиями. На них были несколько расщепленных досок с надписью MARINE VERSORGUNGSABTEILUNG 30, WILHELMSHAVEN , сморщившаяся от воды расчетная книжка, выписанная на имя боцмана Питера Ганца, шелковая ленточка с бескозырки с вышитой готическими буквами надписью UNTERSEEBOOTS FLOTILLE . Эти улики подобрала три дня назад UC-15 очень близко к тому месту, где вы потопили лодку. Кроме того, оказывается, на поверхности оказалось много нефтяных пятен. Ганц, кажется, был ведущим минером UC-8.

— Герр вице-адмирал, позвольте заметить, что это неубедительные доказательства. Лодки UC-типа нередко взрывались на своих же минах, и течение довольно легко могло принести эти предметы с того места, где затонула субмарина.

— Но вы сказали, что там не было течения, — произнес оберстаудитор.

— Достаточное для перемещения легких объектов на несколько миль в день.

Адмирал снова ринулся в атаку.

— Герр шиффслейтенант, кто-нибудь кроме вас видел борт подводной лодки?

— Да, мой старшина-рулевой находился со мной в боевой рубке. Можете допросить его, если вам угодно. Подводная лодка была длинной и низкой, и мигнула нам навигационными огнями.

— Разве вам не приходило в голову, что это могла быть немецкая субмарина? По вашему собственному признанию, вы не спали почти тридцать часов и плохо себя чувствовали после пребывания на дне и из-за волнений в сражении с дирижаблем. И скажу вам ещё, что бензин, запах которого вы почувствовали сразу после потопления, был на самом деле парами от рухнувшего неподалеку дирижабля.

— Конечно, я не исключал такую возможность, герр вице-адмирал, но я отклонил это предположение, потому что, во-первых, подводная лодка была явно не немецкой по внешнему виду; во-вторых, мы находились вдали от зоны действия UC-8; в-третьих, потому что мигающие навигационные огни — глупая выходка, совершенно не характерная для немцев.

Либковиц обхватил руками подбородок.

— Вы ставите меня в сложное положение, Прохазка. С одной стороны, мы доверяем вашему огромному опыту и обоснованному мнению как командира подводной лодки. Но с другой стороны, наши германские союзники потеряли одну из своих субмарин и совершенно убеждены, что это сделали вы. Они утверждали в течение почти двух лет, что австрийская процедура сигналов не упорядочена и что наши военно-морские офицеры не так хорошо обучены. Теперь, похоже, у них есть какие-то веские доказательства, и они собираются пустить их в ход. После награждения вас орденом Марии-Терезии они просто жаждут вашей крови. И откровенно говоря, после летней катастрофы нашей армии мы едва ли имеем возможность в чем-либо им отказать.

В этот момент я взбунтовался.

— Могу я тогда почтительно спросить членов этой группы, как предполагается поступить со мной? Меня отдадут под трибунал? Поскольку в противном случае я буду его требовать, чтобы восстановить своё доброе имя.

— Боже ты мой, да вы с ума сошли! — воскликнул Либковиц. — Какими же дураками мы бы смотрелись, награждая вас "Марией-Терезией" в один день и отдавая под трибунал на следующий! Нет, Прохазка: боюсь, что для большей пользы двуединой монархии и ее союзников вам придётся… так или иначе удалиться со сцены. Теперь, будьте любезны, подождите в коридоре. Боюсь, мы должны обсудить это конфиденциально.

Когда я шагнул в коридор, у меня в голове возникла картина: приемная со стоящей на столике бутылкой шнапса и пистолетом. Нет, думал я, забери их всех дьявол — пусть лучше посадят меня в тюрьму или сами выполняют грязную работу, если хотят меня убить. Какое они имеют право требовать у невинного человека покончить с собой, только чтобы успокоить немцев? Я бы ещё сотню раз отдал свою жизнь за Австрию, столкнувшись с врагом, но самоубийство для спасения государственной репутации — дело другое… Мысленно репетируя дерзкую речь перед этим неофициальным трибуналом, я с удивлением увидел сводного брата Елизаветы - Миклоша, шаркающего по коридору в своей неуклюжей манере. Я знал, что он находится в Вене в составе венгерской парламентской делегации, но понятия не имел, зачем он притащился сюда. Миклош остановился и посмотрел на меня, как на кучку грязи на паркетном полу.

— А, герр шиффслейтенант, — ухмыльнулся он, — я слышал, наконец-то вы получите то, что заслужили. Я всегда говорил, что непозволительно венгерской дворянке мешать кровь с простым чешским свинопасом. Теперь, когда вы убили ее брата, возможно, она мне поверит.

— Откуда это вам известно?

— Скажем так, — улыбнулся он, — Будапешту нравится поддерживать собственные контакты с Берлином. Так или иначе, можете считать, что брак отменен, и если я снова увижу вас около графини Эрленди-Братиану, то с превеликим удовольствием застрелю. Желаю хорошего дня.

— Ах ты, грязная венгерская вошь, я…

Дверь открылась.

— Герр шиффслейтенант барон фон Прохазка приглашается в переговорную.

Я вошел и понял, что предстал перед комиссией по расследованию. Либковиц встал, чтобы огласить вердикт.

— Герр линиеншиффслейтенант, неофициальная комиссия считает дело против вас… недоказанным. Однако моя прискорбная обязанность перед лицом сильнейшего и непреодолимого давления со стороны наших германских союзников информировать вас об отстранении от командования субмариной U-13. Относительно вопроса вашего… поступка чести, мы решили, что вовсе не в интересах монархии толкать на самоубийство человека, накануне получившего Рыцарский крест военного ордена Марии-Терезии. Поэтому мы пришли к следующему благоразумному решению: с завтрашнего дня вас переводят в качестве наблюдателя в имперский и королевский воздушный флот на фронт Изонцо.

Я покинул здание мрачным и решительным, как никогда в жизни: я увижу Елизавету перед отъездом в Италию или умру, пытаясь с ней повидаться. И тысяча Келешваев, вооруженных тридцатисантиметровыми гаубицами, не остановят меня, когда я с грохотом подъеду в фиакре к зданию Рейхсрата, где она работает медсестрой. Я прихватил с собой саблю и был исполнен решимости проткнуть Миклоша, если он попытается меня остановить.

Прохожие толкались, чтобы поглазеть на меня, когда я вышел из здания Морского департамента; школьники попросили автограф; симпатичные девочки, казалось, чуть не падают в обморок, восхищенно глядя на небольшой белый крестик, прикрепленный к кителю. Откуда им было знать, бедным, введенным в заблуждение дурачкам? Завтра ленты "Виват" внезапно и загадочно исчезнут из продажи, и для них появится другой герой войны. Потом через пару недель газеты опубликуют краткий отчет о моей доблестной смерти в воздушном бою над Альпами: "…добровольцем вызвался на летную службу, поскольку это единственный путь вновь продемонстрировать несравненный героизм в служении императору и отечеству".

Но о чем я думал, когда взбегал по ступеням здания парламента, превращенного в больницу? Я добрался до вестибюля, ожидая, что мне откажут в разрешении увидеть её, и приготовился демонстрировать свою награду всем подряд, чтобы добраться до её палаты. Но Елизавета стояла у подножия главной лестницы, бледная и усталая, с покрасневшими глазами, но по-прежнему прекрасная даже в бесформенном медицинском халате. Она улыбнулась, как будто ожидала меня.

— Дорогой, как я рада тебя видеть. Ты не хочешь меня поцеловать?

— Я пришёл попрощаться.

Она выглядела странно невозмутимой.

— Почему попрощаться?

— Разве тебе не сказали?

— Да, мне сказали. После возвращения из Шёнбрунна сегодня утром я наткнулась на этого шута Миклоша. Он бормотал какую-то чушь, что ты убил Ференца, и свадьба отменяется.

— Что ты ответила?

Она рассмеялась.

— Послала его к дьяволу, но не так вежливо: теперь я независимая женщина и выйду замуж за кого пожелаю.

— А Ференц?

Ее глаза затуманились.

— Я не верю, что ты имел к этому отношение. И в любом случае, даже если и так, я по-прежнему думаю, он бы хотел, чтобы я вышла за тебя замуж. Это мировая война, а не игра, а люди во все времена гибли от несчастных случаев.

— Но тебя лишат наследства, отрекутся от тебя...

Она отвела меня в сторону, за колонну, и обняла, глядя в глаза.

— Отто, ты слишком порядочный человек, себе же во вред. Разве ты не видишь? Старая Австрия умирает, истекая кровью среди грязи и колючей проволоки. Я не знаю, что останется после нее, но так или иначе не думаю, что титулы и разрушенные поместья в Трансильвании принесут пользу хоть кому-то. Всё, что я хочу — провести жизнь с тобой: остальное не имеет никакого значения.

— Ты по-прежнему уверена в этом?

Она улыбнулась и сжала мою руку.

— Да, уверена. И я уверена еще кое в чем. Я уже два месяца ношу под сердцем твоего ребенка.

Мы поженились 21 июля, как и планировалось, в регистрационном бюро Восьмого округа, с доктором Навратилом и Белой Месарошем в качестве свидетелей. Состоялась небольшая церковная церемония, главным образом, чтобы угодить моей тете, а затем краткий медовый "месяц" в гастхаусе, перед тем как я на следующее утро отправился на фронт Изонцо. Но это уже другая история.

Но все же спустя годы, в моей голове живет призрачное сомнение о потоплении UC-8 и смерти моего шурина. Неужели немцы были правы? Возможно, я видел то, что хотел увидеть, одурманенный углекислым газом и усталостью? Недели две назад, одним солнечным днем я сидел в саду. Внезапно звук шагов заставил меня обернуться. Это был Кевин в сопровождении крепко сложенного брюнета в джинсах и майке. Он представился как Кен Уильямс, в прошлом — старшина в водолазной команде королевского военно-морского флота и старый флотский товарищ Кевина, теперь собственник водолазного бизнеса, выполняющего все виды спасательных и строительных работ. Нас представили друг другу, и мы приятно поболтали какое-то время. Потом он сказал:

— Кевин тут рассказывал мне, что в 1916-м вы командовали субмариной на Адриатике неподалеку от Венеции.

— Да, верно. Когда я был капитаном австро-венгерской лодки U-13. Мы много патрулировали в тех водах. За несколько недель я уже надоел Кевину со своими приключениями, но он вежливый парень и притворяется, что верит мне.

— Любопытно, потому что я сам работал там в позапрошлом году, расчищая морское дно для нового нефтяного терминала неподалеку от Маламокко. У меня есть фотографии, которые могут вас заинтересовать.

Он полез в задний карман и достал картонный пакет с фотографиями. Я надел очки и внимательно рассмотрел их. Сначала было трудно понять, что же там: снимки кучи ржавых, перепутанных, обросших тиной обломков, лежащих на причале под гигантским плавучим краном. Потом я понял, что это: остов небольшой субмарины типа UB или UC. Кожух боевой рубки и палуба поддались времени, но форма корпуса осталась узнаваемой. Развалину разрезали пополам, чтобы облегчить подъем. Корма осталась неповрежденной, но носовая секция состояла из едва опознаваемых беспорядочно искривленных листов.

— Очень интересно, — проговорил я наконец. — Я сам командовал весьма похожей подлодкой в 1916-м. И вы говорите, что подняли это со дна к югу от Венеции?

— Да, примерно в четырех милях, как раз на месте нового фарватера для танкеров, который тогда углубляли. Местные рыбаки посчитали, что сетями наткнулись на что-то древнее, но пока мы не спустились, никто не знал, что это. Она плотно застряла, чтобы вытащить, пришлось наваривать рым-болты и резать ее на части.

— Скажите, у вас есть какие-либо идеи о принадлежности этой лодки?

— Не особо, мы водолазы, а не археологи, и нам платят за результат. Но когда мы подняли развалину, ВМС Италии послали парочку человек, чтобы выяснить, что это. Внутри оказалось много мусора и костей. Мы помогли итальянцам отсортировать их на брезенте, и в итоге собрали восемь скелетов, плюс парочку фрагментов. Пришли ребята из службы западногерманских воинских захоронений и упаковали их в коробки, чтобы забрать для погребения. Я разговорился с одним из них перед уходом. Он хорошо говорил по-английски и сказал, что это немецкая подлодка-минзаг, подорвавшаяся на одной из своих же мин. Вот, — он указал пожелтевшим от никотина пальцем, — видите, как вывернуло наружу эти листы стали? Что бы ее ни потопило, это произошло изнутри, а не снаружи, — сказал он. — Торпеда вдавила бы их внутрь.

Перед уходом он показал мне несколько сувениров с той подлодки: проржавевший железный крест, датированный 1914 годом, пуговицу германского императорского флота и кое-что еще.

— Вот, я не знаю, что это. Парень из службы германских воинских захоронений тоже не знал: сказал, что никогда не видел подобного.

Странно было держать его на ладони: простой значок из белого металла, состоящий из якоря, переплетенного с буквами UB. Мы, австрийские подводники, раньше с гордостью носили такие значки на левой стороне кителе, как и Ференц, должно быть, прикрепил этот, совершенно новый значок в то утро, когда отправился в свой первый и последний рейд. Той ночью я спал крепко. Пусть через семьдесят лет, но, по крайней мере, один призрак упокоился с миром.

Продолжение следует…

Книга "Австрийский моряк" - первая по времени написания, но вторая по хронологии действия. в дальнейшем Джон Биггинс написал третью книгу - "Двуглавый орел", которая описывает период в 6 месяцев, уместившийся между 14й и 15й главами "Австрийского моряка". Для удобства чтения и сохранности хронологии повествования, данные главы перенесены в следующую книгу "Двуглавый орел“.