Под волнами во имя дома Габсбургов

Следующие три недели не числятся среди самых приятных в моей военно-морской карьере. Принимать корабль даже в лучшие времена непросто, тем более, если экипаж состоит из опытных моряков, а капитан еще новичок. В данном случае дело осложнялось тем, что вступать в командование приходилось над весьма неполноценным кораблем: лодка являлась устаревшей даже по стандартам 1915 года, а уж по сравнению с сегодняшними субмаринами казалась примитивной сверх всякой меры. Даже обводы выглядели архаично — обтекаемый каплевидный корпус, похожий на толстую сигару, смотрелся достаточно элегантным во время частых пребываний U-8 в сухом доке, но почти совершенно вышел из моды, и это мнение преобладало до тех пор, пока полстолетия спустя американские атомные субмарины не ввели его снова в употребление. У лодки имелись два винта, приводимые в движение бензиновыми двигателями на поверхности и электромоторами в подводном положении. На корме размещались вертикальный руль и пара горизонтальных для погружения. А вооружение? Две сорокапятисантиметровые торпеды на носу. Торпедные аппараты закрывались снаружи вращающимися крышками, которые непосредственно перед выстрелом поворачивались так, чтобы отверстия в них совпали с жерлами торпедных аппаратов, прямо как в старомодной перечнице. В остальном, упомянуть особо не о чем, разве что об отсутствии: отсутствовало радио, отсутствовала пушка, отсутствовали спасательные средства. Не было даже коек для отдыха экипажа. Оглядываясь в прошлое, мне кажется почти невероятным, что нам приходилось идти в бой на такой крошечной, примитивной, опасной штуковине. Но факт есть факт — то было семьдесят лет назад, когда пилоты летали без парашютов, а «Титаник» отравлялся в рейс со шлюпками, рассчитанными всего на одну треть пассажиров. Со многим миришься, когда нет альтернативы.

По правде сказать, при всей своей внешней незначительности на момент первого нашего знакомства тем апрельским утром, U-8 уже успела печально прославиться как объект многолетней бюрократической волокиты, породить которую способна была только старая Австрия. На деле, я едва ли сильно ошибусь, если скажу, что ко времени моего вступления в командование этот небольшой кораблик породил такой же объем официальной переписки, сколько весил сам. И как у множества прочих бюрократических волокит в нашей древней монархии, причина этой коренилась в непростых отношениях между Австрией и Венгрией. Теперь, если вам угодно, представьте себя стариком, страдающим от ревматизма и несварения, но женатым на красавице много вас моложе. Жена неоспоримо прекрасна, и способна быть очаровательной, когда в духе. Но по большей части она ведет себя как несносная, истеричная стерва: до тонкости изучила все способы брачного шантажа, то и дело капризничает, бьет посуду, издевается над слугами и заигрывает с другими мужчинами. Постоянно вспыхивают ссоры, возникает угроза развода, но, как правило, супруга в итоге добивается своего, прежде всего потому, что у престарелого мужа нет сил сопротивляться.

В случае, затрагивающем меня, Военное министерство однажды очнулось, году примерно в 1908, и обнаружило, что единственной верфью, способной строить субмарины, является завод «Уайтхед» в Фиуме, то есть на территории королевства Венгрия. В 1908 году австро-венгерский брачный союз переживал особенно трудную пору, поэтому возникла идея, что неплохо было бы, чисто на всякий случай, обзавестись способным строить подводные лодки предприятием и в австрийской части монархии. Перед крупнейшим кораблестроителем империи, верфью «Стабилименто Текнико» в Триесте, была поставлена задача воспроизвести экспериментальную субмарину того же образца, который использовался в «Уайтхед». Патент был приобретен у смертельно опасного американского учителя мистера Холланда, снабжавшего подводными лодками половину флотов всего тогдашнего мира. Директора «Стабилименто Текнико» ответили, что субмарины они не строят и не желают даже пробовать. В итоге вмешался начальник военно-морского штаба и пригрозил верфи утратой пары жирных контрактов на линкоры.

Киль новой лодки был заложен в Триесте в начале 1909 года, с отставанием от графика на несколько месяцев. Но «Стабилименто» продолжало питать недовольство проектом, и недовольство это усилилось сверх меры, когда начальник военно-морского штаба не сумел заложить необходимые деньги в бюджет 1909 года. Главной причиной было то, что венгры пронюхали о затее и пригрозили заморозить все военные ассигнования на год в имперском парламенте. «Чепуха, — успокоил директоров начальник штаба. — Продолжайте строить, и даже если денег не будет, вы всегда сможете продать лодку иностранному покупателю, поскольку сейчас все заинтересованы в субмаринах». Короче говоря, за пять лет между спуском на воду и нашим знакомством, U-8 предлагали Голландии, Бразилии, Португалии, Китаю, Норвегии, России, Турции и даже, как мне говорили, Боливии, которая собиралась задействовать ее против перуанцев на озере Титикака. В последнем случае U-8 наверняка установила бы рекорд по высоте погружения над уровнем моря для подводных лодок. Однако бензиновые двигатели уступали место дизелям, и конструкция мистера Холланда устаревала на глазах. В итоге весь этот проект был с отвращением заброшен. Двигатели, причинявшие постоянную головную боль, сняли, а лодку оставили ржаветь в углу верфи. Потом в июле 1914 года началась мобилизация. Корпус торопливо извлекли на свет божий, отбуксировали в Фиуме и оснастили новыми моторами «Аустро-Даймлер». Тоже бензиновыми, поскольку дизельные оставались в дефиците. Затем лодку снова спустили на воду, ввели в строй как U-8 и отправили в Полу, где из нее предстояло сделать боевой корабль.

На практике этот процесс оказался более затруднительным, чем ожидалось. До момента моего приезда он тянулся четыре месяца, и за это время сменилось два капитана. В те дни, когда подводные аппараты оставались предметами столь загадочными и полуэкспериментальными, недостатка в нештатных ситуациях на борту субмарин не наблюдалось. Уж тем более с такой жертвой кораблестроительного аборта как наша U-8. Текли клапаны, тек корпус, текли аккумуляторы, засорялись топливопроводы и фильтры, коленвалы заклинивало, а жиклеры карбюраторов забивались. Мы, мой экипаж и я, работали сутками напролет, чтобы ввести корабль в строй. Поначалу вся эта затея казалась безнадежной. Однако мало-помалу, к концу апреля нам удалось свести технические проблемы к уровню, при котором U-8 могла дойти до Венеции без необходимости тащиться обратно на буксире.

Моя команда представляла собой причудливое собрание людей. Впрочем, любой австро-венгерский экипаж неизменно служил вавилонским столпотворением, поскольку набирался из представителей всех племен и народностей черно-желтого лоскутного разнообразия, какое являла собой наша империя. На суше все обстояло проще — хотя официальным языком k.u.k. Armee являлся немецкий, в повседневном обиходе каждый полк мог использовать язык, которым владело большинство его солдат, и все офицеры обязаны были им владеть. А вот на флоте рекрутов распределяли по кораблям без оглядки на язык, поэтому даже на маленьком судне мог собраться комплект из всех одиннадцати официально признанных национальностей двуединой монархии. На U-8 служили, если мне не изменяет память, представители девяти народов, а на U-26, которой я командовал в 1917 году, присутствовал полный набор, да вдобавок еврей, цыган и трансильванский сакс — ни одна из этих групп не имела официального статуса.

Оглядываясь назад, я удивляюсь даже не тому, что k.u.k. Kriegsmarine оказались способны воевать хорошо — причем почти до самого конца, но что они вообще смогли воевать. Для отдачи команд мы использовали немецкий язык, хотя многие говорили на нем как на иностранном, с диким акцентом и вывернутой наизнанку грамматикой. По временам мы прибегали к k.u.k. Marinesprache — причудливому жаргону, составленному в равных частях из немецкого, итальянского и сербо-хорватского.

Костяк флота составляли, разумеется, хорваты — привычные к морю обитатели прибрежных деревушек и остров Истрии и Далмации, — зачастую едва грамотные, зато прирожденные моряки, которые с лодкой учились управляться едва ли не раньше, чем ходить. Технические специальности обслуживались за счет персонала из австрийских немцев, чехов и итальянцев, а всяко-разные посты заполнялись представителями других национальностей. Это покажется безумием, согласен, но каким-то образом на борту U-8 эта система работала. Прежде всего потому, что все мы все до единого вызвались служить на подводных лодках добровольно, и еще потому, что нам повезло заполучить двух первоклассных старшин-старослужащих.

Правой моей рукой на U-8 был наш Tauchf?hrer — старшина погружений, или, как его называют на субмаринах английского королевского флота, diving coxswain. Это унтер-офицер, который при погружении управляет рулями глубины, а в остальное время отвечает за дисциплину, припасы и вообще гладкое течение дел на судне. Эту должность занимал штабсбоотсман Мартин Штайнхюбер. В свои тридцать семь он был старшим в нашем экипаже и имел двадцать пять лет выслуги. Он был женат, имел двоих детей и домик на окраине Полы. Уроженец Тироля, он очень походил на классический образ жителя гор: матовые светло-голубые глаза и голова почти идеальной сферической формы. «Чтобы скатываться с Альп без вреда для здоровья», — подшучивали мы. Штайнхюбер представлял собой довольно редкую птицу среди австро-немецких моряков, будучи протестантом. Дело в том, что его маленькая деревенская община обитала в столь труднодоступной горной долине, что контрреформация и князь-епископ Зальцбургский так и не смогли до нее добраться. Одному небу вестимо, что побудило Мартина отправиться в море, вместо того, чтобы сидеть наверху, строгая деревянные игрушки и отращивая зоб, но нам тут без сомнения повезло. Наш таухфюрер всегда точно знал, что надо делать и как.

Со штабсмашиненвартером Йозефом Легаром вы уже, помнится, знакомы. То был чех из Ольмюца, что в Северной Моравии, недалеко от моего родного города. И хотя мы никогда не разговаривали иначе как по-немецки (беседа между офицером и унтером по-чешски считалась бы весьма неуместной), общность национальности облегчала взаимопонимание между нами. Превосходный был человек, этот машиненмайстер: дальновидный, бесконечно изобретательный и невыразимо добродушный. В самой неприятной или опасной ситуации он неизменно смотрел на вещи с веселой иронией, рассматривая происходящее как неудачную шутку судьбы. Подозреваю, Йозеф приходился дальней родней композитору Францу Легару, отец которого происходил из тех же мест. Однако в остальном совпадение имен никак не подчеркивалось, кроме факта, что хозяйка скобяной лавочки, которую с нашим механиком связывало взаимное влечение, неизбежно получила прозвище «Веселая вдова». Я по меньшей мере трижды представлял его к повышению до звания инженерного офицера, только ничего из этого не вышло. До самого своего конца габсбургские вооруженные силы держались за ветхие понятия об имперской офицерской касте.

***

К концу апреля положение дел стало казаться менее мрачным, чем это было в начале месяца. Но даже так по мере приближения дня, когда нам предстояло приступить к боевым операциям, угадывалось в людях какое-то смутное, глухое сопротивление. Мне не удавалось прощупать его, но оно выражалось в явном нежелании отваживаться на малейший риск. В одно прекрасное утро оно вырвалось-таки на поверхность во время испытательного погружения в проливе Фазана. Наши упорные труды стали приносить, наконец, дивиденды. Все утро лодка вела себя безупречно. Южнее форта Барбарига мы погрузились на глубину десять метров и шли со скоростью в три узла по самой глубокой части пролива. Отлично, думаю, этот корабль рассчитан на безопасное погружение до сорока пяти метров, поэтому уходим на сорок и посмотрим, не течет ли корпус. Я глянул на Штайнхюбера, управлявшего штурвалом руля глубины позади главного глубиномера.

— Так, — говорю. — Погружаемся на сорок метров.

Подтверждение последовало только после ощутимой паузы.

— Погружаемся на сорок метров, герр коммандант.

Медленно, очень медленно поползла по циферблату стрелка глубиномера: двадцать пять, тридцать, тридцать один, тридцать два… И все — на тридцати двух метрах лодка словно легла на грунт. Я обернулся в некотором замешательстве.

— Ну же, таухфюрер! Черт побери, тут на карте обозначено сорок пять метров! Чего ждете? Опустите лодку до сорока!

— До сорока, герр коммандант.

Стрелка снова поползла по циферблату. Потом где-то у меня за спиной блеснула голубая вспышка и послышался громкий хлопок. Внутреннее пространство лодки заполнилось едким дымом, а оба электромотора остановились.

— Простите, герр коммандант, но главный предохранитель цепи электродвигателей перегорел! — раздался голос Легара. — Надо всплывать!

Не успел он договорить, как U-8 стала подниматься по собственной воле. В расположенной в центре лодки небольшой дифферентной цистерне оставалось некоторое количество воздуха — вопреки строжайшей инструкции, предписывавшей погружаться с полностью заполненной водой цистерной и с легким дифферентом на нос. Смысла обсуждать этот вопрос сейчас, когда все кашляли и терли глаза от едкого дыма горящей проводки, не было, но я был крайне не доволен, и как только мы вернулись в гавань Бриони, взывал к себе Белу Месароша.

— Так, Месарош, не потрудитесь ли объяснить то, что произошло?

— При все уважении, герр коммандант, мне все кажется предельно ясным. Главная цепь электродвигателей оказалась перегружена, и предохранители перегорели.

— Понятно. И быть может, вы объясните вот это?

Я протянул ему кусок алюминиевого провода, длиной сантиметра в три, оплавленный с одного конца.

— Я обнаружил это несколько минут назад за щитком электродвигателя. Полагаю, Месарош, вам известно, что это означает.

— Нет, герр коммандант.

— У меня есть подозрение, что кто-то намеренно устроил короткое замыкание, помешав нам опуститься глубже тридцати метров.

На лице старшего помощника не отразилось ничего.

— Это очень серьезное обвинение, герр коммандант. Саботаж в военное время карается смертной казнью.

— Вот именно. Я не могу этого доказать и не намерен искать виновных. По крайней мере, на этот раз. Но будьте любезны сказать мне, как офицер офицеру, почему все на этой лодки так трясутся, стоит завести речь о погружении на предельную глубину? Бога ради, Месарош! Мы ведь все добровольцы, и почему в то время как тысячи умирают каждый день на фронте, эти парни так заботятся о своем здоровье?

Он помолчал с минуту.

— Как понимаю, герр коммандант, вы не в курсе того, что произошло в последний раз, когда U-8 погружалась глубже тридцати метров? Вижу, что так. Так вот, мы погрузились на тридцать два метра, и корпус над двигателями треснул. Мы продули цистерны и успели выскочить прежде, чем лодка затонула, но два члена экипажа застряли в носовой части и погибли. Лодку подняли на следующий день, однако его благородие фон Круммельхаузен застрелился тем же вечером в своей каюте, оставив адресованное в Марине оберкоммандо письмо, где заявлял, что U-8 имеет неисправимые конструктивные недостатки и небезопасна на любых глубинах.

Некоторое время я не мог ничего ответить.

— Ясно. Выходит, вы хотите сказать, что экипаж не верит в способность лодки погружаться?

— Честь имею доложить, что экипаж питает незыблемую веру в способность лодки погружаться. В чем он значительно менее уверен, так это в ее способности всплывать.

— Так вот, Месарош, в чем заключается темная тайна «Дер Ахцер», от разговора о которой так уходят по вечерам в кают-компании! После ваших слов я начал понимать, почему вы все так настороженно относитесь к лодке. Но что нам остается? Передо мной стоит задача превратить это судно и ее экипаж в эффективную боевую единицу, но как я справлюсь с ней, если подозреваю собственных подчиненных в саботаже? Что будете вы делать, если с полдюжины французских эсминцев станут закидывать нас глубинными бомбами? Едва ли они проявят спортивный дух и не станут загонять нас глубже тридцати метров.

— Согласен, герр коммандант.

— Так не годится, Месарош. Нам нужно что-то делать.

Вернувшись вечером на «Пеликан», я долго сидел над картами. Потом запросил личной аудиенции у риттера фон Тьерри. Начальник выслушал мой рассказ сочувственно, после чего произвел ряд телефонных звонков в Полу. Повесив трубку, Тьерри посмотрел на меня.

— Итак, мой дорогой Прохазка. Просьба ваша необычна, но рад сообщить, что использовав обходные каналы, я сумел все устроить. «Геркулес» будет здесь завтра в пять тридцать утра. Как вы верно заметили, требуется демонстрация.

***

Утро выдалось погожим и ясным, легкий зюйд-ост шуршал листвой лимонных деревьев, окружающих отель «Нептун». Экипаж был поднят из коек на борту плавбазы в четыре утра, а в пять тридцать два пронзительных гудка известили о приходе спасательного судна его императорского величества «Геркулес». После вчерашних событий команда притихла, и определенно не могла сообразить, что происходит, когда U-8 запустила моторы и двинулась в кильватер спасателю. Отлично, думаю, драматический эффект мне как раз и нужен сегодня, поэтому чем дольше зрители будут блуждать в темноте, тем лучше. Вот только мне хотелось бы самому питать немного больше уверенности, что все пойдет так, как прописано в сценарии…

Когда «Геркулес» застопорил машины и бросил якорь в пяти милях к зюйду от форта Верудела и в миле к западу от маяка на мысе Порер, недоумение экипажа усилилось. U-8 встала рядом с пароходом, всем был дан приказ покинуть субмарину и перебраться по трапу на палубу спасательного судна. Всем, за исключением Штайнхюбера и Григоровича, которым предстояло завести канатный строп через рым-болты на носу и на корме U-8. Как только с этим было покончено, мощные краны спасателя были развернуты на левый борт, а стрела опущена так, чтобы зацепить крюком середину стропа. Из люка рубки высунулась голова Штайнхюбера.

— Честь имею доложить, герр коммандант, что все готово. Балластные цистерны один и два, а также дифферентные заполнены согласно вашему приказанию.

— Отлично, таухфюрер! — говорю я. — Теперь поднимайтесь к нам на палубу. Я собираюсь произнести небольшую речь.

Легар и Штайнхюбер построили матросов на баке, фрегаттенлейтенант Месарош занял место на фланге. Моряки застыли навытяжку, облаченные в синие бушлаты и полосатые тельняшки, ленты бескозырок трепетали на ветру. На по-строевому серьезных лицах не отражалось ничего, но в воздухе витал ощутимый дух ожидания. Я запрыгнул на кабестан.

— Вольно! — Послышался шорох сапог по доскам палубы. — Итак, ребята. Вы наверняка недоумеваете, чего ради я выкурил вас из гамаков этим чудесным весенним утром и притащил сюда. Не стану томить. Причина в том, что на протяжении двух минувших недель я замечал среди вас определенную робость, особенно ярко выразившуюся в нежелании опускать эту лодку на глубину более тридцати метров. Хотя вам чертовски хорошо известно, что она безопасна даже на сорока пяти. Так вот, сейчас у нас двадцатый век, а я не дубиноголовый служака. Однако идет война, мы обязаны к концу месяца вступить в строй, а в боевых условиях нам наверняка придется погружаться глубже сорока метров. Я понимаю вашу настороженность после случившихся в марте событий. Отдаю себе отчет и в том, что вы не вполне доверяете своего новому капитану. Но факт остается фактом: все мы австрийские моряки, все добровольцами вызвались служить на подводных лодках — в связи с чем, позволю заметить, многие из вас получают надбавку, почти удваивающую основное жалованье, — а я, если сочту нужным, имею право отправить любого или всех скопом шлифовать наждачкой якоря на линкорах.

Тут для вящего эффекта я возвысил голос.

— Не нам выбирать лодку, на которой сражаться, поэтому я намерен убедить вас хотя бы в способности U-8 безопасно погружаться на максимальную глубину. И сделаю это посредством личного примера. Если вы правы, а я нет, мне предстоит заплатить за ошибку собственной жизнью. Но если правда окажется на моей стороне, я рассчитываю впредь видеть в вас столько же уверенности в судне, сколько выказано мной. Итак, для начала продемонстрирую, что все без обмана. Таухфюрер, назначьте лотового.

— Электроматрозе Дзаккарини, шаг вперед! — скомандовал Штайнхюбер. Из первой шеренги выступил и взял под козырек электромеханик Оттавио Дзаккарини — рослый, худой итальянец из Зары с вислыми черными усами, похожими на щетку для платья. — Дзаккарини, взять лот и сделать промер глубины по левому борту.

Матрос подошел к поручням и, взмахнув лотом словно пушинкой, и по изящной траектории отправил его в воду прямо перед носом U-8.

После некоторой паузы послышался доклад:

— Сорок пять метров, таухфюрер.

— Отлично, — сказал я. — Теперь, если не возражаете, я покину вас ненадолго. Внизу я пробуду ровно десять минут, при желании можете пока покурить.

У трапа меня перехватили мой старший офицер, Штайнхюбер и Легар.

— Герр коммандант, мы идем с вами, — заявил Месарош, уцепившись за мой рукав.

— Никак нет.

— Но герр коммандант…

— Это приказ. — Я понизил голос. — Если что-то пойдет не так, пусть отряд подводных лодок лишится одного офицера, а не двух и вдобавок еще двух старшин-старослужащих. Поэтому прошу меня извинить…

Я спустился на узкую палубу субмарины, забрался по трапу в рубку, затем протиснулся в люк. Задержавшись, я посмотрел на цепочку заинтригованных лиц вдоль фальшборта. О чем на самом деле они думают? В случае с темными крестьянами, составлявшими армию Радецкого, может и хватало громовой команды и вращения усами, но я как-то сомневался, что подобный рецепт подействует на выпускников Пражской технической академии. Никто не курил. Вполне вероятно, подумалось мне, эти люди станут свидетелями морских похорон. Я махнул стоявшему на лебедке моряку «Геркулеса», и стрела крана развернулась, отведя U-8 так, что оба судна разделяли теперь десять метров. Когда я спустился вниз по стальным ступенькам и приготовился задраить люк, осознание безумия поступка, вопреки моей воле, захлестнуло меня с головой.

«Вот стою я здесь, — думалось мне, — молодой человек двадцати девяти лет в самом расцвете сил, и вполне вероятно, в последний раз смотрю на солнце. И все только из-за того, что мое правительство не затруднилось выделить средства на что-то более стоящее, чем эта жертва кораблестроительного аборта. И все же офицерская честь заставляет меня обманом убеждать других бедолаг в том, что я верю нашим властителям».

Но силен был дух габсбургского офицерского корпуса, поэтому я беззаботно, насколько мог, помахал остающимся, опустил крышку люка и повернул замок. Затем спустился в центральный пост и открыл вентили, стравливая оставшийся в балластных цистернах воздух. Тот выходил с негромким урчаньем, а стеклянных индикаторных трубках забулькала вода. Я снова закрыл вентили. Лодка, приобретшая отрицательную плавучесть, висела на стропе крана спасательного судна. Мне оставалось только мигнуть дважды навигационными огнями, и матрос на лебедке начнет опускать U-8 в море со скоростью десять метров в минуту и остановится, только когда лодка коснется дна. Мне оставалось сидеть в парусиновом складном кресле посреди поста управления, да наблюдать за глубиномером. И ждать.

Странно было сидеть вот так в одиночестве под неярким, белым светом электрических ламп, после того как привык видеть тесные помещения субмарины набитыми народом, а на заднем плане слышать постоянно гул моторов, журчание воды и шипение сжатого воздуха. Теперь здесь присутствует только капитан, и капитан, возможно, покойный… Нет, лучше не думать о плохом. Я посмотрел на стрелку глубиномера и сверился с наручными часами. Десять метров, пятнадцать. По мере увеличения давления воды корпус начал немного постанывать и поскрипывать. Единственным другим звуком являлось тихое жужжание электрической помпы, откачивающей из льяла неизбежно просачивающуюся воду. Тридцать метров. Стоны превратились в потрескивания, похожие на щелчки в старческих суставах. Тридцать пять метров, тридцать семь. Резкий звук, похожий на пистолетный выстрел. Я зажмурил глаза и затаил дыхание, но больше ничего не случилось. До дна уже недалеко. Так или иначе, но скоро я его достигну. Сорок метров. Тут пять или шесть облицовочных панелей отрываются с треском от деревянного каркаса и грохаются на покрытую линолеумом палубу. Корпус деформировался под действием давления. Снова скрипы и щелчки, потом благословенная тишина. Стрелка глубиномера застывает на сорока пяти метрах. Вот и наступает момент истины, думаю — сейчас натяжение канатной стропы исчезнет, а у меня сложилось недоброе предчувствие, что именно оно, подобно тетиве лука, создавало жесткость и препятствовало корпусу сложиться. Тревога оказалась напрасной: лодка издала унылый, скрежещущий визг и легла на грунт с пятиградусным креном на правый борт. Итак, сделано. Мне остается только переждать положенные десять минут, а потом меня вытащат. Я сидел в кресле, слегка дрожа. Меня так и подмывало закурить сигару, но курение на борту снабженных бензиновыми моторами лодок строго не рекомендовалось, поэтому я поборол искушение. Ладно, думаю, мы покажем этому сборищу старых баб, что нечего тут… Тут раздается громкое «вуф!», и в носовой части забивает сильная струя. Я бегу вперед в шипящий шторм и вижу, что трубчатое соединение между двумя компенсаторными цистернами торпедных аппаратов не выдержало давления. Тонкая, с карандаш, струя воды устремлялась вверх с такой силой, что в выкрашенной белой краской переборке образовалось, как потом выяснилось, голое пятно. Не подумав, я попытался заткнуть дыру рукой, и с воплем отдернул ладонь, кости которой едва не переломало. После недолгого размышления я обнаружил вентиль, перекрывающий эту секцию трубы. Струя воды ослабела до ручейка, потом иссякла. Я побрел на центральный пост, насквозь мокрый и трясущийся, но в остальном целый и невредимый. Вернувшись на пост, я протер глаза от соленой морской воды и ощутил легкое колыхание палубы под ногами. Я посмотрел на часы. Слава Богу, десять минут прошли, и меня поднимают наверх. Последовательность стонов и щелчков повторилась, на этот раз в обратном порядке, по мере того как корпус снова ощутил натяжение. На этот раз стрелка глубиномера перемещалась быстрее, и постепенно вода за толстым стеклом крошечных иллюминаторов в рулевой рубке начала светлеть. Вскоре мы вынырнули на поверхность. Я расчесал пятерней волосы и поправил галстук — внешний вид, мне подумалось, имеет большое значение в данных обстоятельствах — и поднялся по трапу, чтобы отдраить люк рубки. Одновременно с солнечным светом и свежим воздухом меня встретило могучее «ура!» — не предписанное строевым уставом приветствие, которым встречают день рождения эрцгерцога, но спонтанный и удивительно трогательный вопль облегчения, вырывавшийся у восемнадцати человек, стоявших, как мне позже рассказывали, в мертвой тишине у лееров минут двадцать. Они не отрывали глаз от воды в ожидании увидеть воздушный пузырь, знаменующий конец карьеры многообещающего молодого офицера. Однако вот он я, как ни в чем не бывало! Стоило взбежать по сходне на борт «Геркулеса», как меня, вопреки порядку и дисциплине, окружила толпа. Каждый норовил похлопать по плечу или пожать руку.

— Ну вот, — говорю я, собрав весь свой апломб. — Ни один австрийский офицер не должен требовать от подчиненных того, чего не в силах выполнить сам. Как я и утверждал, все в порядке, поэтому надеюсь, впредь вы окажете честь доверять мне.

Вместо того, чтобы ворчать и выговаривать друг другу, мы все смеялись тем утром, и с того дня до самого конца войны не было ничего, на что мы не отважились бы вместе.

Вскоре после трогательной сценки, которую я только что описал, Бела Месарош отвел меня в сторону.

— Герр коммандант, разрешите обратиться?

— Обращайтесь, Месарош. В чем дело?

— Это ваше демонстрационное погружение… Вы не были на сорока пяти метрах.

— Но как же, глубиномер указывал…

— Шкала глубиномера обрывается на сорока пяти метрах. Я потом сверился с оператором лебедки. Тот вытравил пятьдесят два метра троса.

— Но как же показания лота?

— Морское дно тут неровное, имеется множество возвышенностей и впадин. К тому же, «Геркулес» с переменой ветра развернулся на якоре.

У меня челюсть отпала на грудь.

— Вы хотите сказать, что я погрузился в этой бочке для капусты на шесть метров глубже максимального предела? Почему вы его не остановили?

— Я узнал об этом, только когда все кончилось. Вы просто приказали оператору травить канат, пока лодка не ляжет на грунт. Как вы заметили, требовалась демонстрация. И я полагаю, команда должным образом впечатлена.