Бумажные аэропланы

Я вернулся на аэродром Хайденшафт-Капровидза в первый день сентября 1916 года. За время моего двухнедельного отсутствия мало что изменилось. Шестое сражение за Изонцо выдохлось где-то двадцатого августа, когда у итальянцев иссякли снаряды. За эти две недели они захватили город Гёрц и продвинулись максимум на пять километров по плато Карсо, приобретя в итоге более-менее выровненную линию фронта длиной в десять километров, сбегавшую от Гёрца в неглубокую лощину Валлоне и выходящую к морю чуть восточнее Монфальконе.

Победа стоила им более шестидесяти тысяч жизней, и столько же нам — поражение. Теперь стороны собирались с силами перед следующим раундом.

Эскадрилья 19Ф выполнила некоторое количество разведывательных полетов по запросам штаба армии, а также несколько бомбардировок, потеряв один "Бранденбургер" вместе с прапорщиком Балтассари и капралом Индраком при попытке разбомбить транспортный узел в Тревизо. О моих первых неделях после возвращения рассказать особо нечего. Цугфюрер Тотт уехал в отпуск к родителям в Венгрию.

Мне бы очень хотелось поподробнее расспросить его об этом, поскольку сама мысль, что у Тотта есть родители, весьма меня захватывала, вызывая в голове образы существ, сидящих на полу пещеры вокруг костра и обгладывающих кости зубров.

Но моя латынь для этой задачи не годилась. Да и Тотт, хоть и безукоризненно корректный в отношениях с офицерами — по крайней мере, пока не выкидывал их из аэропланов — всё же не любил обсуждать личную жизнь с посторонними. Погода уже начинала портиться, осень наступала намного раньше обычного. По словам местных, это предвещало суровую зиму. Утренний туман и низкие облака делали полёты по большей части невозможными. Рядовые пилоты называли это "погодой авиаторов"— они не носили чёрно-жёлтые портупеи, а значит, не обязаны были делать вид, что стремятся погибнуть. Но к середине месяца, когда пришла пора северного ветра, туман и облачность стали рассеиваться.

Восемьдесят пять лет назад, изучая метеорологию в Военно-морской академии, я точно понял механизм возникновения боры. Насколько я помню, это как сифон в туалетном бачке — холодный воздух собирается за горными хребтами Балкан, пока часть его не перетечёт через перевал, а потом первый поток увлекает за собой вниз остальную массу воздуха.

Помню, знаком опасности служила хорошая видимость и низкая белая шапочка облаков над далекими горными пиками. Несколько часов неподвижности и какое-то неясное ощущение грядущего в атмосфере, потом внезапный свист — и завывающая буря сотрясает палатки, стремительно тащит всякую всячину по лётному полю, а персонал старается перекатить аэропланы в капониры.

Из-за боры полёты на пару дней становились невозможными, несмотря на то, что ярко светило солнце, а воздух делался ясным и прохладным. Мы это знали. Но, к сожалению, знали это и итальянцы. Бора редко дует западнее Изонцо, так что они могли взлетать и садиться как угодно, а мы были крепко привязаны к земле. Кроме того, бора — необычный ветер, поскольку, хоть и дует чрезвычайно сильно, но только низко, у земли, примерно до тысячи метров или около того.

Мы, эскадрилья 19Ф, поняли это однажды утром в середине сентября, сразу после завтрака. Проснувшись, мы обнаружили, что палатки дико хлопают, а воющий ветер дует в долину с Сельва-ди-Тернова. Но метеорологи из штаба армии предупредили нас накануне вечером, так что всё было надёжно закреплено, а аэропланы откатили в укрытия. Досадно, что в день с такой прекрасной видимостью нельзя летать, но так уж обстояли дела — человек предполагает, Бог располагает.

Я пробрался сквозь бурю по лётному полю, придерживая одной рукой полу куртки, другой — фуражку, чтобы попасть в раздуваемую ветром палатку-столовую. Завтрак, привычно скудный, состоял из эрзац-кофе и "военного" хлеба, можно только задаваться вопросом, сколько же в нем на этот раз опилок.

Я прочёл в "Вестнике Триеста", что Западный фронт решительно противостоит мощным британским атакам — то, что вы называете сражением на Сомме, а мы— сражением при Анкре. После завтрака мы с Мейерхофером отправились в мастерские, проверить наш "Ганза Бранденбургер" - "Зоську", вчера вечером прибывшую из ремонта.

Мы вышли из палатки в бушующий шквал, и тут Мейерхофер остановился, вслушиваясь, и поднёс руку к уху.

— Что такое? — крикнул я, чтобы он услышал сквозь ветер.

— Странное дело, — ответил он, — я мог бы поклясться, что слышал шум моторов. Не может быть, при таком-то ветре. Ты слышишь, что-нибудь, Прохазка?

Я прислушался. В самом деле, через шквалы боры я смог теперь расслышать работающие двигатели аэропланов, и не один или два, а очень много.

— Смотри! — крикнул он, показывая вниз, в долину, в сторону Гёрца. — Не может этого быть — только не в такую погоду!

Там, высоко над долиной, вероятно, на высоте три или четыре тысячи метров, летела группа из восьми или девяти аэропланов.

Ясно было, что не наши. Большие бипланы с двухбалочными фюзеляжами и тремя двигателями — итальянские тяжёлые бомбардировщики "Капрони". На аэродром обрушились первые бомбы, вздымая фонтаны земли и камней, и мы нырнули в укрытие, в специально вырытые окопы.

Вокруг нашего лётного поля располагались зенитные пулемётные гнёзда, но они могли справиться только с низколетящими аэропланами. Они расстреливали в небо ленты патронов, совершенно безрезультатно. Мы выглянули наружу, рассматривая разрушения вокруг, и тут к нам в окоп спрыгнули двое — Поточник и Зверчковски, оба в лётной экипировке.

— Идём! — выкрикнул Поточник сквозь грохот, — давайте, поможете нам их догнать!

Мы вскарабкались наружу и побежали к укрытию, где с десяток солдат под визг ветра старались выкатить "Бранденбургер". Нам как-то удалось удержать и выровнять его, и фельдфебель Прокеш раскрутил пропеллер, а Поточник взобрался на место наблюдателя.

Двигатель взревел, мы все крикнули: "На удачу!", и аэроплан, на каждом крыле которого висело по пять-шесть человек, раскачиваясь как пьяный, двинулся через лётное поле, сначала вперёд, потом в сторону, снова вперёд, и его подхватил ветер. Не тут-то было — как только наземная команда отпустила крылья, жестокий порыв ветра попал под эту хрупкую штуковину снизу и опрокинул её набок.

И через мгновение аэроплан перевернулся и разбился, врезавшись в один из деревянных ангаров. Мы бросились туда и вытащили из-под обломков двух человек, испуганных, но к счастью, невредимых. Гул двигателей теперь постепенно затихал под ударами ветра — атакующие выполнили свою работу и повернули назад, к Триесту, домой. Мы безрадостно огляделись.

Погиб только один человек, но ангар вместе с единственным остававшимся "Ллойдом СII" был разрушен. На лётном поле, как напоминание нашего бессилия, всё ещё дымились усыпавшие его воронки от бомб. Всё это было чрезвычайно унизительно.

Однако, как гласит пословица, нет худа без добра. Одна бомба упала в конце ряда офицерских палаток и уничтожила ту, что стояла рядом с моей. Граммофон лейтенанта Суборича нашли невредимым, но осколок пробил коробку с пластинками.

К моей непередаваемой радости, среди потерь оказалась и пластинка "Спорт и только спорт". Теперь, когда Мицци Гюнтер больше не вопила, на лётное поле Капровидзы снизошла блаженная тишина. Я был почти готов написать письмо в Итальянский авиационный корпус и поблагодарить за предоставленную мне возможность сохранить рассудок.

Потом, когда с 17 сентября снова разгорелись военные действия — началось так называемое Седьмое сражение при Изонцо — пошли осенние дожди. И если бора — это первый из двух стихийных капризов области Карсо, то система стока воды — второй.

Под унылым плато лежал целый скрытый мир гротов и подземных рек. Его оценили только в 1916 году, когда при рытье окопов и укрытий внезапно обнаружилась неизвестная сеть пещер и проходов в известняке. Пока человеческие существа, словно насекомые, толпились на поверхности, сражаясь и умирая, вода терпеливо капала со сталактитов, как и десять тысяч лет назад, спокойно, терпеливо, совершенно равнодушно к империям, королевствам и генералам, втыкаюшим в карты флажки. Однако иногда этот скрытый мир давал о себе знать. Осенью на Карсо проливной дождь лился неделю за неделей, превращая дороги в корыта ржавой красной грязи, в которых с проклятиями барахтались люди и мулы, плетущиеся вперёд с поклажей. А на голой скале большая часть дождевой воды бесследно исчезала, будто её и не было, едва смочив эту сухую равнину.

Проснувшись однажды утром, мы обнаружили на лётном поле Капровидзы сверкающий слой воды. Таинственные подземные озёра, питавшие притоки Виппако, наконец переполнились, и теперь как через переливную трубу избыток воды стекал вниз, в долину.

В те первые недели сентября мы летали нечасто — немного разведки и фотографирования, когда в облаках появлялись просветы, или артиллерийская корректировка, если о том просил штаб армии.

Кроме того, мы выполняли несколько серий бомбардировочных налётов на итальянский тыл по ночам, повреждая тот или иной железнодорожный узел, чтобы попытаться сорвать поставки на фронт.

В этих ночных рейдах была своя магия — очарование тайных железнодорожных прогулок моего детства, когда можно было купить билет и попасть на день в Ольмутц или Тренчин, или даже в Прагу — времени хватало, чтобы выпить лимонада и съесть пару сосисок в станционном буфете. Для нас полеты в основном были безопасны — на этой стадии войны итальянцы не больше других знали о ночных полётах — но на самом деле для врага они тоже не представляли большой опасности.

Совершенно вне зависимости от навигационных проблем, немаловажной причиной почти полной безвредности этих рейдов стало то, что в середине месяца, в отчаянии взглянув на линию графика "Общий вес сброшенных бомб", резко упавшую из-за плохой погоды в начале сентября, гауптмана Краличека внезапно осенило — он мог бы поправить ситуацию, рисуя график не по весу бомб, ежедневно сбрасываемых на вражескую территорию, а по их количеству! Таким образом (как он нам объяснил), если аэроплан вылетает в рейд, допустим, с четырьмя двадцатикилограммовыми бомбами вместо двух сорокакилограммовых, статистическая эффективность рейда одним махом удваивается, а линия графика немедленно взлетает вверх, как ракета.

Все мы вышли после его доклада в чрезвычайно подавленном настроении, зная, что на склад боеприпасов в Марбурге уже отправлена телеграмма, требующая снабдить нас самыми маленькими авиационными бомбами из имеющихся в наличии.

Это были старые пяти — и десятикилограммовые модели, пролежавшие там с 1915 года по причине своей полной бесполезности, поскольку точность попадания бомбы обычно прямо пропорциональна ее весу. Мейерхофер сделал все возможное, умоляя Марбург по телефону утопить весь запас в ближайшей реке и сказать Краличеку, что у них нет ничего меньше двадцатикилограммовых.

Но было уже слишком поздно. Очевидно, офицер артиллерийской службы снабжения, отвечавший за склад, был только рад выгрузить излишки боеприпасов этим идиотам из Капровидзы вместо того, чтобы продолжать учитывать их в собственных ежемесячных инвентаризациях. Вагон с боеприпасами, покрашенный в красный цвет, прибыл на вокзал Хайденшафта на следующий день.

Отныне, рискуя своими жизнями в бомбардировочных рейдах над Италией, мы могли утешаться единственной мыслью — вероятно, на земле никому не причинено никакого вреда. Мейерхофер с сожалением говорил, что наш единственный шанс повлиять на исход войны — если одну из наших мелких бомб угораздит упасть прямо Кадорне на голову.

Первая из моих ночных экскурсий состоялась в третью неделю сентября. Покачиваясь, мы ушли в сторону заката с лётного поля Капровидзы с восемью десятикилограммовыми карбонитовыми бомбами, сложенными на полу кабины, у меня под ногами. Нашей целью был городок Гемона в предгорьях Альп, а задачей — разбомбить железнодорожную станцию, и заодно (хотя это не указывалось явно в инструкциях) вызвать тревогу и отчаяние в итальянском тылу, панику на миланском фондовом рынке, кровоточивость почвы, затмение луны и появление двухголовых телят у коров по всей Ломбардии-Венеции.

Единственная проблема заключалась в том, что, подобно большинству живущих в 1916 году, у нас не имелось ни малейшего опыта ночного пилотирования, как не было и пригодных приборов за исключением ненадежного магнитного компаса и пары приборов для определения высоты полета и угла крена.

Несколькими днями ранее я провел несколько экспериментов с использованием морского секстанта для определения курса по звездам, но даже будучи опытным морским навигатором, каковым себя считал, обнаружил, что действовать без видимой линии горизонта — задача безнадежная, более того, для необходимых вычислений не было ничего, кроме громоздкого "Навигационного альманаха". До секстанта с пузырьковым уровнем и расчетных таблиц оставалось еще двадцать лет, и, говоря откровенно, даже и тогда от них не будет большой пользы. Той ночью луны не предвиделось, так что, в конце концов, лучшее, что смогли сделать мы с Тоттом, это лететь на запад, пока не обнаружим реку Тальяменто, перепутанные рукава которой тускло мерцали под нами в свете звезд, напоминая полуразмотанный клубок серебристой нити.

Потом мы повернули и полетели вдоль русла реки, извивающейся по лесам и холмам, до тех пор, пока она не вильнула на запад. Ночной полет в открытой кабине биплана над вражеской территорией — странное гипнотическое состояние. Отсутствие каких-либо ощущений, ровный рев двигателя, порывы холодного ветра и мерцание пульсирующего пламени шести выхлопных труб, как я заметил, вызывают легкую сонливость, в которой нелегко сконцентрироваться на навигационных знаках. Я решил толкать Тотта в плечо каждые пять минут, чтобы не дать ему уснуть.

В те времена даже опытный пилот одномоторного аэроплана мог очень легко потерять чувство равновесия, особенно если ночь облачная. Из-за крутящего момента винта аэроплан постепенно заваливался на левый борт, пока не опрокидывался и не падал вниз.

Теперь итальянцы имели достаточный опыт воздушных налётов, были осторожны и использовали светомаскировку, поэтому отчетливо видны были только отблески двигательных топок на железной дороге, да несколько огоньков на товарной станции, по которым мы и смогли найти Гемону.

Окоченев от холода, несмотря на несколько слоев одежды, я негнущимися руками изо всех сил старался подтащить первую бомбу к борту кабины. Внезапно меня ослепила яркая вспышка. Это были итальянские прожекторы.

Вокруг нас пронеслись первые зенитные снаряды, Тотт накренил машину направо, и я выронил бомбу. Полагаю, зенитный расчёт, должно быть, услышал, что она со свистом падает вниз — весьма необычно было наблюдать, как лихо они отключили свет. Я увидел внизу красную вспышку взрыва, а Тотт зашёл на второй круг, чтобы повторить оказанную любезность. Я одну за другой вывалил за борт оставшиеся бомбы.

Мы на полной скорости ушли в ночное небо, и лучи прожекторов напрасно пересекались позади. Я увидел, что мы подожгли здание, судя по рвущимся в небо искрам — деревянный пакгауз.

Непросто было приземлиться на неровное лётное поле Капровидзы при тусклом свете нескольких факелов, сделанных из жестянок из-под бензина, наполовину наполненных отработанным маслом, с фитилями из тряпок. Мы отправились поспать хоть несколько часов, прежде чем я написал и сдал отчёт о рейде. Потом я пошёл в ангар, где "Бранденбургер" осматривали после вылета. Фельдфебель Прокеш отдал честь и сказал, что, возможно, мне стоит кое на что посмотреть.

Он молча указал на фанерный фюзеляж аэроплана. Поперёк места наблюдателя с обеих сторон было две дыры размером с ладонь, точно напротив друг друга. Аэроплан навылет пробило куском шрапнели, когда рядом разорвался зенитный снаряд. Если бы я не встал, чтобы вывалить первую бомбу на борт кабины, он обязательно прошил бы меня где-то на уровне почек.

Гауптман Краличек был занят составлением своих сводок, и потому я не мог сделать ему устный доклад почти до полудня. Я нашёл его в ещё более раздражённом состоянии, чем обычно.

— Ну, Прохазка, вы нам на этот раз хорошенький беспорядок устроили.

— В каком смысле, герр командир?

— Вы бомбили не Гемону, а Толмеццо. И то был не вокзал, а кирпичный заводик.

— Позвольте спросить, герр командир, а какая разница? Если речь идёт о бомбардировках итальянского городка, то он, на мой взгляд, мало чем отличается от других; а что касается цели, нам не довелось поразить вокзал, как намечалось, зато кирпичи, как мне представляется, для итальянцев — необходимое подспорье в их военных приготовлениях.

— Разница? В бланке отданных мной указаний на бомбардировку в графе "Местонахождение цели" ясно значилась Гемона, а в графе "Задание"— "атаковать вокзал". Там ничего не сказано про кирпичи на задворках Толмеццо. Если бы вы сказали, что уклонились от интенсивного огня над местом цели и полетели дальше бомбить что-то другое, это было бы приемлемым, хотя и достойным сожаления. Но в вашем отчёте— который теперь передан без моего утверждения в штаб армии — вы категорично утверждали, что атаковали Гемону, хотя на самом деле бомбили Толмеццо. Он у меня здесь, на бланке, заполненном вами по приземлении — всё чёрным по белому написано. Я это рассматриваю как серьёзное нарушение дисциплины.

— Но герр командир, ориентироваться ночью на аэроплане — это почти наугад, все это знают...

— В эскадрилье 19Ф это не так — вам даются цели, и я надеюсь, впредь вы либо будете их поражать, либо предоставите очень веские причины, почему не способны это сделать. Объяснение "не смог найти цель"— просто неприемлемо, вам понятно? Точная отчётность — суть эффективности операций. Но совершенно независимо от этого, в штабе армии я узнал, что ваша атака на кирпичный завод стала для нас причиной серьёзных проблем.

— Позвольте спросить, как такое возможно?

— Железнодорожная станция — государственная собственность, нападения на неё разрешены Гаагской конвенцией 1907 года. Кирпичный завод — частная собственность, поэтому, согласно условиям той же конвенции, его запрещается атаковать. Но более, гораздо более серьёзным этот случай делает тот факт, — он поправил очки, — что, как теперь выяснилось, данный кирпичный завод был собственностью австрийского подданного — некоего герра Враницки из Южного акционерного общества производителей кирпича в Клагенфурте. Управляющий завода позвонил ему сегодня утром через Швейцарию, сообщил о нападении, и как я понял, страховщики отказываются платить на том основании, что полис не включает военные действия, совершённые силами его собственного государства. Он уже посетил Военное министерство с жалобой, и говорят, намерен предъявить лично вам иск о причинённом ущербе.

Так что после того случая я особенно заботился о том, чтобы во время подобных ночных налетов сбрасывать бомбы над чистым полем неподалеку от цели. Также я усовершенствовал безотказную систему точного бомбометания в ночное время. Нам выдавали бланк с указанием цели до взлета, Латисаны, к примеру. Как правило, мы совершенно не могли найти Латисану, или в конце концов сбрасывали бомбы где-нибудь неподалеку от места, предположительно похожего на Латисану.

Вернувшись из рейда, я шел в палатку поспать несколько часов, затем от руки писал рапорт, оставляя пропуски для названия населенного пункта, который мы атаковали. Далее я снова спал до полудня, а проснувшись, посылал своего денщика Петреску на велосипеде в Хайденшафт за дневным выпуском "Вестника Триеста".

В нем обычно содержался репортаж, полученный от Рейтерс из Цюриха, озаглавленный "Наши героические летчики бомбят город Порденоне" — или Удине, или Портогруаро, или что-то еще, чаще всего что угодно, кроме Латисаны. Я отпускал Петреску, дав пару крейцеров на чай, и вписывал название, предположим, Порденоне, и порой добавлял несколько убедительных деталей из статьи, прежде чем отдать рапорт в канцелярию для перепечатки.

Потом я заполнял форму отчета для Краличека, вставляя что-нибудь вроде "Невозможно поразить исходную цель из-за сильного зенитного огня" напротив Латисаны, и вписывая "Порденоне" в графу "Выбрана вторичная цель". Это великолепно работало. В самом деле, вскоре я получил особое упоминание из штаба Пятой армии — благодарность за выдающуюся точность бомбардировок.

Я быстро сделался опытным практиком в искусстве ретроспективной авиационной навигации — то есть, добираться из места дислокации не куда следует, а куда сумел. Но я потерял чувство стыда, и меня это больше не волновало. Мы с Тоттом считали своей задачей лишь точную ночную бомбардировку нужной страны.

Однако, учитывая все обстоятельства, то, что мы не слишком много могли летать в начале сентября, было, наверное, совсем неплохо, поскольку вдоль линии фронта Изонцо итальянцы разместили теперь много специальных эскадрилий одноместных аэропланов. Эти эскадрильи истребителей были в 1916 году совершенно новой идеей.

Когда в 1915 году немцы вывели на Восточный фронт свои новые "Фоккер Айндекер", они предпочли, чтобы аэропланы действовали поодиночке — каждый рыскал, как сокол, на своём участке фронта и нападал на любой попавшийся аэроплан противника. Но этим летом в небе над Верденом французы наконец-то справились с ними, сформировав специальные эскадрильи одноместных истребителей — знаменитые "Эскадрильи де Шассе", возглавляемые пилотами вроде Нунжессера или Фонка.

Всегда готовые держать нос по ветру немцы ответили тем же, сформировав собственные специализированные истребительные части — Ягдстаффельн, позволившие компенсировать относительную малочисленность Военно-воздушных сил Германии, перемещаясь к той линии фронта, где верховное командование что-либо планировало, а затем просто расчищая небо от вражеских аэропланов в течение пары недель или около того. Той осенью 1916 года итальянский воздушный корпус также взял на вооружение эту идею. Особыми эскадрильями одноместных аэропланов производства компании "Ньюпор" командовали такие пилоты, как Баракка и Руффо ди Калабриа. Культ асов-истребителей достиг даже малозначимых и отдаленных участков австро-итальянского фронта.

Но пока — только с одной его стороны. На нашей стороне фронта официальная доктрина гласила: аэроплан, заслуживающий упоминания, должен быть способен выполнить любые поставленные перед ними фронтовые задачи, даже если в результате все эти задачи выполнялись не слишком хорошо.

Нам говорили, что генерал Узелац сделал в Вене всё возможное, чтобы получить ассигнования на австро-венгерский одноместник, способный противостоять "Ньюпору". Но до сих пор так ничего и не появилось. Закупка аэропланов оставалась делом снабженцев, а не фронтовых пилотов.

Пока мы сражались, сквернословили и умирали среди вони пороха, бензина и горящей плоти, застольные авиаторы сидели в своих кабинетах в Военном министерстве, невозмутимо-спокойные, как боги, выше человеческих страданий, и обменивались меморандумами и служебными записками со своими приятелями-бюрократами из Фишеменда. Они утверждали, что только устранившись как можно дальше от этих вульгарных скандалов — "военных беспорядков", происходящих в Изонцо, они могли бы прийти к административно корректным решениям о том, как лучше потратить деньги налогоплательщиков.

А пока, похоже, нам придется исполнять свой долг на неповоротливых двухместных "Бранденбургах". Это было опасным делом, даже когда итальянцы на своих "Ньюпорах" действовали по двое или в одиночку. Но сейчас, когда они стали собираться в группы, предполагаемая продолжительность наших жизней довольно резко снижалась, настолько, что даже оберлейтенант Фримл, для которого ни своя, ни чужая жизнь ничего не стоили, теперь сказал бы, что нам грош цена.

Наши собственные силы одноместных истребителей состояли ровно из трёх аэропланов "Фоккер Айндекер", неохотно проданных нам немцами. Большую часть времени они проводили на базе в Виппахе, на земле, поскольку Четвертая эскадрилья больше не могла достать касторового масла, используемого в качестве смазки в роторных двигателях.

Но даже поднимайся они в воздух почаще, особой пользы бы не принесли. Даже в 1915 году "Айндекер" не являлся выдающимся аэропланом, а сейчас, в бою один на один, немного стоил, даже если за штурвалом «Ньюпора» сидел пилот-недоучка.

В любом случае, "Айндекерам" запрещалось действовать западнее линии фронта. Немцы по-прежнему беспокоились, что союзники захватят и скопируют секретный механизм, позволявший пушке "Айндекера" стрелять сквозь пропеллер, поэтому они согласились продать их со строгим условием, чтобы аэропланы всегда оставались на нашей стороне фронта.

Плохая погода ранней осени и отсутствие исправных аэропланов поставили крест на большей части полётов в третью неделю сентября. Кроме того, это стало причиной заметного снижения почти всех линий практически на всех графиках, украшавших стены кабинета гауптмана Краличека — особенно крайне важной красной линии "Километры налёта по вражеской территории", которая для нашего командира была критерием эффективности эскадрильи 19Ф как боевой единицы.

Наконец, через три дня после возобновления крупномасштабных боевых действий на Карсо, 20 сентября Краличек больше не смог выносить этого напряжения. Командование Пятой армии больше не желало беспокоиться об организационных мероприятиях, когда их результаты были столь ничтожны, и возможно поэтому предоставило командиру эскадрильи 19Ф полную свободу действий в планировании операций с дальними бомбардировками — теперь он мог бомбить всё, что пожелает, при условии, если предварительно представит свои планы для утверждения верховного командования, а его аэропланы не требовались где-то в другом месте для фоторазведки.

Результатом стал смелый план, настолько смелый, что с первого взгляда было ясно — кто бы его ни изобрел, он полагал, что воплощать задумку станет кто-то другой. На следующий день все действующие силы эскадрильи 19Ф в виде четырёх "Ганза-Бранденбургеров" должны были вылететь в рейд на крайнем пределе дальности полета — к городу Верона, примерно в двухстах пятидесяти километрах за итальянской границей.

Что нам следовало там делать, когда (и если) мы доберёмся до Вероны, имело для нашего командира второстепенное значение. В наших полётных заданиях на тот день небрежно указывалось фотографирование железнодорожного узла и казарм, но даже если бы нам удалось подобраться на такое расстояние, чтобы идентифицировать их, маловероятно, что мы смогли бы это сделать.

Рейд пройдёт при свете дня, поэтому в каждом аэроплане придётся разместить наблюдателя и пулемёт для защиты, а наша бомбовая нагрузка при таком радиусе ограничится двумя десятикилограммовыми бомбами в каждом. Как мы поняли, гауптман Краличек выбрал целью Верону и решил послать туда четыре аэроплана исключительно из-за того, что 4 х 250 км х 2 = 2000 км, а этого хватило бы, чтобы поднять график налёта километров туда, где он находился в середине августа.

Мой вежливый вопрос — почему бы нам просто не посылать четыре ночи один аэроплан летать кругами, пока бак не опустеет, был встречен озадаченным взглядом из-за круглых очков. Вот в чём проблема с людьми такого склада ума, как Краличек — я всегда обнаруживал, что тратить на них сарказм бесполезно, их интеллект мог только следовать от А к Б и от Б к В.

Никто из нас не был уверен, что мы готовы даже совершить этот полет и вернуться, не говоря уже о том, чтобы попутно сделать что-нибудь стоящее. Никто не позаботился нас предупредить, но все знали, что в отчетах разведки сообщалось о присутствии новой итальянской эскадрильи одноместников, недавно прибывшей на аэродром Сан-Вито, восточнее Пальмановы, прямо на нашем пути.

Эту недавно сформированную эскадрилью возглавлял легендарный майор Оресте ди Каррачоло. Думаю, в 1916 году асы-истребители были, как и танки, большим новшеством в области ведения войны. Или, возможно, всё это было просто рекламной кампанией, не могу сказать. Так или иначе, они удовлетворяли глубинные потребности общества. Серые безымянные пехотинцы могли гибнуть миллионами, их травили газами, взрывали и сжигали живьём, безжалостно, как крыс в норах.

Но в небе над этой устрашающей бойней, словно чтобы дать застывшему воображению публики то, за что можно ухватиться, лётчики-асы быстро приобрели статус оперных певцов. Даже тогда, летом 1916 года, производились вкладыши в сигаретные пачки, альбомы фотографий и первые заказные автобиографии, утолявшие жажду публики в героях, которым можно поклоняться в этой самой чудовищно негероической войне из всех, что когда-либо видел мир.

Фонк, Гинемер, Бёльке, Иммельман — даже в покрытой налётом традиций старой Австрии газеты уже присвоили титул "Орла Триеста" военно-морскому пилоту-истребителю Годфри Банфилду. И на фоне всего этого однажды ранним сентябрьским утром мы, офицеры из Капровидзы, рассматривали за завтраком вырезку из швейцарской газеты, передавая из её из рук в руки. Там было фото невысокого, коренастого человека в форме офицера итальянской армии, стоящего рядом с истребителем "Ньюпор".

На аэроплане красовалась эмблема — свирепый чёрный кот с длинными когтями, а статья была озаглавлена "Итальянский чёрный кот готов прыгнуть на австрийцев". Из текста заметки следовало, что журналист бернской газеты взял интервью у майора Оресте ди Каррачоло — скульптора, путешественника, дуэлянта, гонщика и авиатора.

Мы узнали, что хотя майор и не был кадровым офицером, а возраст его перевалил за сорок, он поступил добровольцем в Итальянский воздушный корпус в 1915 году. С тех пор он сделал головокружительную карьеру как лётчик, на его счету уже с десяток сбитых аэропланов, включая один из наших "Фоккеров Айндекеров" и двухместный "Хальберштадт" из немецкой эскадрильи, который недолго взлетал из Вельдеса. Но судя по всему, такого поворота в его карьере вполне можно было ожидать — ясно, что майор ди Каррачоло был персонажем вроде кондотьеров итальянского Возрождения.

В свои ранние годы он в основном был скульптором, помогая становлению футуристического движения, и поставил несколько скрюченных монументов из белого мрамора на площадях итальянских городов, а также наслаждался дружбой и покровительством Родена.

Особенно превозносился его "Памятник героям Адовы", в такой степени, что похвалы почти затмевали тот факт, что в битве при Адове целую итальянскую армию разгромили босые абиссинцы императора Менелика.

Но ему удавалось временами отвлекаться от резца и молотка, чтобы участвовать в жизни литературных салонов, наслаждаться благосклонностью множества хозяек этих салонов, и много раз драться на дуэлях, иногда успешно, иногда нет, с их мужьями. В статье говорилось, что одно из подобных осложнений вынудило его на несколько лет отправиться жить в дикую горную окраину итальянской колонии Эритреи.

Во время пребывания в Африке он открыл крупное озеро в рифтовой долине, был чуть ли не до смерти искусан умирающей львицей, потом спас ее детёныша и приручил, так, что львенок ходил за ним как собака. Он водил гоночные автомобили, примерно в 1910 году самостоятельно научился летать и участвовал в войне Италии против Турции, где, как утверждал, стал первым человеком, сбросившим бомбу с аэроплана — на турецкий пароход в гавани Бенгази.

Оказалось также, что в 1914 году он с группой отчаянных единомышленников попытался подтолкнуть нерешительное итальянское правительство, спровоцировав войну с Австрией. Они достали корабль, оружие и собрались отплыть из Римини, чтобы атаковать остров Черзо, когда их арестовали подоспевшие карабинеры. Каррачоло получил пять лет, но в итоге отбыл только несколько месяцев, поскольку Италия объявила войну Австрии в мае 1915 года.

Потом он организовал подобную экспедицию к адриатическому островку Лисса, которую я сам невольно сорвал в прошлом июле, когда моя подлодка U8 торпедировала возглавлявший атаку итальянский крейсер.

В общем, его биография выглядела весьма внушительно. По его собственным словам, майор ди Каррачоло пылал страстным желанием вычистить Габсбургского орла из остававшихся разобщёнными с Италией Триеста и Далмации, а также из Южного Тироля. У него не было к нам личной неприязни, заверял он швейцарского журналиста. "Австрийцы — храбрые и решительные воины, — сказал он, — но они плохо организованы и не слишком хорошо экипированы, а теперь к тому же остались в меньшинстве. Думаю, могу обещать им горячие деньки, когда за дело возьмётся эскадрилья 64а".

Некоторые наши молодые офицеры отнеслись к статье пренебрежительно, как к пустому бахвальству итальянца, но я нисколько не сомневался, что майор так же хорош в деле, как и на словах. Я надеялся, что до тех пор, пока я летаю на "Бранденбургере", мы с ним никогда не встретимся в воздухе.

Однако нам суждено было встретиться, и гораздо раньше, чем я предполагал. После целой недели тумана и дождей день 21 сентября выдался солнечным, хотя с запада и набегали небольшие облака. Четыре "Бранденбургера", нагруженных горючим и бомбами, с хлюпаньем преодолели полузатопленное лётное поле Капровидзы и тяжело поднялись в небо.

Мы медленно набирали высоту — аэропланы не только несли тяжелый груз, но пропитались влагой и застоялись за эти несколько недель под дождём и туманом на лётном поле. Наконец, мы оказались почти над линией окопов, восточнее Гёрца и, продолжая подниматься вверх, выстроились в боевой порядок. Нам следовало лететь в форме ромба, с дистанцией примерно в пятьдесят метров. Ведущим назначили аэроплан оберлейтенанта Поточника, Тотт и я — на правом фланге, новый офицер, лейтенант Донхани, на левом. Замыкающий аэроплан вёл штабсфельдфебель Зверчковски с лейтенантом Суборичем в качестве наблюдателя.

Строй в форме ромба был нужен для того, чтобы аэропланы не потерялись, сбившись с курса. Кроме того, мы надеялись, что сможем оказывать друг другу огневую поддержку, если нас будут преследовать итальянцы. Вышло так, что им и не понадобилось гнаться за нами — они уже ждали нас с того момента, как мы пересекли границу, кружась на высоте тысячи метров над нами и выбирая удобную позицию, чтобы лучше использовать солнце.

Всё произошло так быстро — наши тени, как призраки, скользили над белыми облаками, лежащими в пяти сотнях метров под нами, и тут сверху, со стороны ослепительно яркого солнца, на нас стремительно ринулись шесть или семь чёрных точек. Мы оказались в меньшинстве, и единственная надежда на спасение была внутри облаков. Я развернулся, взвёл пулемёт и увидел, как аэроплан Поточника качнул крыльями, призывая нас следовать за ним, а потом направился вниз и нырнул в белый пух облака.

Но "Ньюпоры" нас опередили — прежде чем мы успели спрятаться, два оказались под нами, чтобы подстрелить, если мы попытаемся пикировать. Первой жертвой стал аэроплан Донхани. Я развернулся и, поспешно прицелившись, дал пару очередей, пытаясь помешать "Ньюпору" пристроиться в хвост Донхани. И тут мой Шварцлозе заклинило. Я открыл затвор и неуклюжими руками в толстых перчатках постарался устранить неисправность.

Мне это удалось, но помочь Донхани я уже не успел — слишком поздно: из кожуха двигателя "Бранденбургера" внезапно вырвалось оранжевое пламя. Больше мы не могли ничего сделать, только беспомощно наблюдать, как аэроплан, охваченный огнём, завалился на правый борт и ушёл в облако, оставив за собой плывущий в воздухе шлейф жирного чёрного дыма.

Но времени, чтобы просто смотреть, не оставалось, и я развернул пулемёт на итальянца, приближавшегося со стороны правого борта. По пути он стрелял по нам, но Тотту как-то удалось резким рывком свернуть в сторону и нырнуть в облако — как раз в тот момент, когда наш двигатель чихнул и начал глохнуть. Я подумал, что пуля перебила топливный насос, но это уже не имело значения — мы снижались сквозь липкую влажную муть, с захлёбывающимся из последних сил двигателем. Спустя полминуты, к тому времени, как мы вышли из облака снизу, двигателю пришёл конец, ветер устрашающе выл в расчалках аэроплана, пропеллер вхолостую крутился в воздушном потоке. В этой внезапной наступившей напряжённой тишине я впервые услышал шум моторов других аэропланов и сухой треск выстрелов над нами.

Мы снова вышли из облака на свет, и я с опаской огляделся вокруг. И никого не увидел. Наверное, итальянцы ринулись в погоню за Поточником и Суборичем. Я посмотрел вниз, пытаясь сориентироваться. Я сразу заметил знакомый контур Гёрца прямо под нами.

"Что ж, — подумал я, — раз уж итальянцы напали на нас при пересечении линии фронта, то у калек хотя бы есть какой-то шанс доползти до дома". Я дал сигнал Тотту поворачивать назад, к линии фронта, потом подтащил две бомбы к борту кабины и сбросил. Если бы нам удалось избежать внимания итальянских истребителей и зенитных батарей, мы могли бы вернуться обратно.

Мы всё ещё находились на высоте около трёх тысяч метров, а наша граница— примерно в пяти километрах к востоку. Возможно, аэропланы в 1916 году и были примитивными, медлительными и хрупкими штуковинами, но, по крайней мере, могли хорошо планировать. Я стоял за пулемётом, осматривая небо вокруг. Может, нам удастся просто уйти незамеченными...

И тогда я увидел тень, пикирующую на нас из облака. Я стиснул зубы и развернул пулемёт — больше из чувства собственного достоинства, чем в надежде поразить атакующего. Двухместник даже с работающим мотором имел мало шансов против "Ньюпора". А планируя как сейчас, мы были жалкой и лёгкой мишенью, неспособной ничего сделать, только плавно скользить вниз, примерно на половине максимальной скорости.

Итальянец приближался к нам сзади, маневрируя для смертельного удара. Потом, к моему удивлению, маленький серый аэроплан свернул влево и сбросил газ, чтобы лететь рядом с нами. Пилот помахал мне, и я увидел на боку аэроплана знакомую эмблему— когтистого чёрного кота. Тот самый майор ди Каррачоло собственной персоной. Он поднял руку в лётной перчатке и указал вниз. Я догадался, что он даёт сигнал — лететь на нашу сторону границы, с ним в качестве эскорта.

Сейчас это может показаться эксцентричным, но в те дни такое рыцарское поведение отнюдь не было редкостью. К 1916 году война в воздухе уже стала весьма жестокой, совсем не такой, как легендарные дуэли джентльменов. Однако в то время люди летали не более десятилетия. Подниматься в небо было всё ещё не менее опасно, чем воевать в нём. Поэтому нет ничего удивительного в том, что авиаторов в некоторой степени связывало чувство общности, которому линия фронта не препятствовала.

Полагаю, даже в последние месяцы 1918 года, во Франции, где воздушные бои уже давно из дуэлей превратились в огромные и беспощадные воздушные карусели с участием сотен аэропланов с каждой стороны, всё ещё существовала общая тенденция предоставлять подбитый аэроплан воле судьбы, а не добивать его.

Так или иначе, майор ди Каррачоло сопровождал до границы, и по дороге отогнал другой "Ньюпор", собравшийся нас атаковать.

Мы пересекли границу, он качнул крыльями на прощание, развернулся и улетел, оставив нас скользить вниз. Мы приземлились на пастбище, недалеко от селения Биглия, при этом самым худшим, что случилось при посадке, была лопнувшая покрышка. Сняв панели, закрывающие двигатель, мы обнаружили, что дело не в повреждении, полученном в бою, а в засорившемся топливном фильтре.

Тем же вечером в Капровидзе мы уныло сидели в палатке-столовой. Рейд Краличека на Верону обернулся катастрофой, которая дорого нам обошлась. Тотт и я вернулись лишь с несколькими дырами от пуль, но остальным повезло куда меньше. Поточнику удалось кое-как дохромать домой на изрешеченном пулями аэроплане и с умирающим наблюдателем. Но при этом он, по крайней мере, сбил один из атаковавших его "Ньюпоров".

Что касается Суборича и Зверчковски, они разбились недалеко от Ранциано, пытаясь попасть домой. Суборич остался цел и отделался лишь несколькими синяками и порезами, но Зверчковски предположительно получил перелом таза, а их аэроплан разбился вдребезги. О судьбе юного Донхани и его пилота просто не было смысла гадать — в 1916 году, как правило, никому не удавалось выжить при падении с четырёх тысяч метров в горящем аэроплане.

Определённые пределы, за которые не должна заходить некомпетентность, существовали даже в австро-венгерской армии, и с фактическим уничтожением целой эскадрильи такой предел был достигнут. Тем же вечером гауптмана Краличека вызвали в Марбург для дачи объяснений офицеру Пятой армии по связи с ВВС и лично генералу Узелацу.

Он, как положено, отбыл следующим утром на штабном автомобиле, в брюках из лучшего ателье для штабных офицеров, в сверкающем мундире и с толстой папкой статистических выкладок под мышкой, намереваясь продемонстрировать, что несмотря на потерю за прошедшие восемь недель девяти аэропланов и пяти экипажей ради ничтожных целей, управление эскадрильи 19Ф по-прежнему является самым скрупулезным во всём имперском и королевском воздушном флоте.

А пока нас как неприкаянных сиротинушек бросили на лётном поле Капровидзы пребывать в неопределённости и решали, что же с нами делать — то ли пополнить подразделение новыми аэропланами и пилотами, то ли, как хотел гауптман Хейровски из эскадрильи 19, присоединить нас к его подразделению. Мы, оставшиеся в живых офицеры, испытывали по этому поводу неоднозначные чувства.

— Это с самого начала было глупой затеей, — говорил тем вечером Поточник, сидя в палатке-столовой и потягивая двойной шнапс, чтобы придать твёрдость рукам, ещё дрожавшим после утреннего боя. — Дальняя бомбардировка при дневном свете — напрасная трата времени. Если собираешься бомбить города — надо это делать ночью, внезапно, всеми имеющимися силами, а не посылать четыре аэроплана, засунув в каждый по паре не то бомб, не то консервных банок.

— Согласен, — сказал я, — но проблема ночных бомбардировок в том, что как они не могут видеть тебя, так и ты не видишь их. Бросать бомбы наугад — значит подвергать возможной опасности невинных людей. Даже при дневном свете точно сбросить бомбы на цель достаточно трудно.

Поточник пристально взглянул на меня, по своему обыкновению, отворачивая изувеченную половину лица. В его глазах, обычно задумчивых, появилась заинтересованность.

— Не существует такого понятия "невинные люди". Это война, а не игра в крокет. Мирный житель по ту сторону границы — точно такой же наш враг, как солдат в окопах, и точно такая же законная цель.

— Но это чудовищно... В Гаагской конвенции ясно сказано...

— К чёрту Гаагскую конвенцию и все прочие законы, придуманные для нас латинянами и англо-саксами. Мы сражаемся в войне двадцатого века, а не в одной из жалких летних кампаний Людовика XIV во Фландрии, где дамы выходили понаблюдать за боем с помоста для зрителей. И мы не цивилизованные бойцы, мы — германские воины, потомки тех, кто уничтожил римские легионы в Тевтобургском лесу, а оставшихся в живых принес в жертву своим богам. Хотел бы я, чтобы до наших генералов с заплывшими жиром мозгами дошло, что происходит с допустимыми целями и военными законами. Ты только посмотри, как мы передали этим итальяшкам Гёрц — подарили нетронутым целый город, "чтобы избавить его от дальнейшего разрушения". Говорю тебе, немецкая армия такого не потерпела бы — может, итальяшки и взяли бы Гёрц, но там бы камня на камне не осталось, прежде чем они бы туда вошли. Каждый дом бы взорвали, каждое дерево срубили, каждый колодец отравили, каждый подвал заминировали.

— Бога ради, Поточник, зачем мы тогда воюем? Если мы должны выигрывать войну такими методами, тогда я, честно говоря, предпочёл бы сто раз проиграть.

— Ну, так мы и проиграем, нутром чую. Уже слишком много всего против нас, а скоро ещё и американцы прибавятся. Но я тебе обещаю — Германия проиграет эту войну только для того, чтобы в следующий раз подняться и победить. Она пока только в планах, настоящая война, а не это жалкое уродство, война, в которой мы избавимся от кайзеров, краличеков и прочих застольных вояк и сможем драться по своим собственным правилам.

— Думаешь, в этой войне у нас совсем нет надежды на победу?

Он улыбнулся — такой знакомой приятной улыбкой.

— Только между нами, дорогой Прохазка — совершенно никакой. Я ещё зимой 1914 года, когда лежал в госпитале, понял, что Германия уже проиграла. Мы с самого начала совершали слишком большие ошибки, нам с ними не справиться. Мы проиграем через два года, может, через три, враги сейчас для нас слишком сильны. Немецкое верховное командование испробовало всё — огнемёты, отравляющий газ, подводные лодки, и всё такое. Но всегда неудачно.

— По моему опыту, за использование такой дряни, как отравляющий газ, мы заслуживаем поражения.

— Беда не в том, Прохазка, что мы применяли такую дрянь, а в том, что делали это нерешительно. Точно так же, как и воздушные налёты — понемногу, по частям, без плана. — Он наклонился через стол и взглянул мне прямо в глаза. — Лично мне наплевать на использование отравляющего газа или бомбардировок больниц и приютов. На самом деле, будь моя воля, я бы специально в них целился и сбрасывал бы бомбы с отравляющим газом на города, если так надо для дела. Страх - оружие не хуже любого другого, а мирные жители для него — лучшая мишень. Только если мы намерены его использовать, следует это делать максимально эффективно — не булавочные уколы четырьмя-пятью аэропланами против городов с сотнями тысяч человек, а рейды с сотней или тысячей аэропланов против городов в десять тысяч — налететь из голубого неба и улететь спустя пять минут, оставив вместо города пылающее кладбище. И пусть гадают, какой город у нас в меню на завтра. Вот как я понимаю войну — бить безжалостно, жёстко, без предупреждения. Если враг твой оскорбляет тебя — приди ночью, взорви его дом, перережь горло его жене и детям, отрави его собаку. И тогда в будущем он оставит тебя в покое.

Я молчал. Я всегда считал Поточника немного чудаковатым, мечтательным германским поэтом-философом, возможно, с некоторыми странными убеждениями, но в целом — вполне порядочным человеком. Но сейчас он проповедовал это убийственное безумие с убеждённостью вегетарианца-догматика или новообращённого христианина.

Как будто соседский породистый спаниель, всегда игривый и ласковый, внезапно появился с безумно горящими глазами и оторванной детской рукой в зубах. Неожиданно я понял слова Елизаветы, к которым раньше относился несерьёзно — о желании позвать на помощь, когда он стал спрашивать о цвете её сосков.

— Я так понимаю, — сказал я, — что ты сторонник дальних бомбардировок. И планируешь в больших масштабах применять их во второй мировой войне?

— Вовсе нет. Я понимаю, что стратегические бомбардировки могут занять какое-то место в современных боевых действиях, но не главное, только как оружие устрашения. Делай это регулярно, ночь за ночью — и у врага будет время построить укрытия и привыкнуть, как к нашим знаменитым подготовительным обстрелам, которые длятся неделями и лишь позволяют врагу привести в готовность резервы. Нет, меня интересует совсем другой вид воздушных сил — мощные и огромные воздушные формирования, которые будут использоваться как можно ближе к фронту для непосредственной поддержки армии — бои в воздухе силами подразделений, специально созданных для этой цели. Воздушный флот действует в контакте с наземными войсками с помощью радиосвязи и используется, чтобы уничтожить любые силы врага перед продвижением вперёд.

— А ты не думал, что наземным подразделениям будет тяжеловато носить рации?

— Не в моей будущей германской армии. На этой неделе я читал в отчёте разведки, что британцы при Анкре использовали бронированные гусеничные трактора. Только эти самодовольные идиоты пренебрежительно отзываются о них, как о "малозначимых механических игрушках". Нет, если я что-нибудь в этом понимаю, это не игрушки. Это и есть война будущего — колонны бронированных машин с рациями для вызова флота аэропланов — летающей артиллерии. И больше не нужно тратить девять дней бомбардировок и двадцать тысяч жизней, чтобы захватить один квадратный километр. Мы победим скоростью и беспощадностью, а так же сохраним завоеванное. Хоть это и латынь, но девиз хороший — пусть ненавидят, лишь бы боялись.

— И ты сам возглавишь Германию в этой твоей войне?

— Нет, не я. Ни Людендорф, ни кайзер Вильгельм, ни дом Гогенцоллернов. Нет, десять, двадцать, а может, и тридцать лет диктатор будет подниматься из немецкого народа, чтобы возглавить нас и привести к окончательной победе. Но вот что я скажу — думаю, это будет не немец из жирного, самодовольного, пивного сердца Германии, а кто-то из пограничных земель, вроде меня, оттуда, где знают, что, на самом деле значит быть немцем.

Возвращаясь тем вечером в свою палатку, я чувствовал себя подавленным. Весь мир сошёл с ума? Бомбардировки для запугивания, цвет женских сосков и кайзер из народа — всё это сейчас смахивало на военный психоз. У входа в свою палатку я увидел лейтенанта Суборича, вылезающего из штабной машины. У него была забинтована рука, но в остальном он выглядел вполне довольным собой. Я поздравил его с возвращением и спросил, как там Зверчковски. Суборич сыто и самодовольно ухмыльнулся.

— Ну, он в порядке. Его отправили в гражданскую больницу, в Триест. Я ходил в медпункт, повидаться с ним. Вот... — он порылся в бумажном пакете, — потом выкроил пару часов, прежде чем получил машину, чтобы вернуться сюда. Я заходил в музыкальный магазин и нашёл вот это. Она у них была последняя.

В сумерках блеснула чёрная пластинка. Я с замиранием сердца взглянул на этикетку. Это были Мицци Гюнтер и Губерт Маришка, поющие дуэтом "Спорт и только спорт" из оперетты "Наконец одни" Франца Легара.