LA SERENISSIMA

В те первые октябрьские дни 1916 года гауптман Рудольф Краличек был несчастен. Мало того что летное подразделение, которым он командовал, сократилось с восьми аэропланов до всего двух, так и непосредственные начальники винили именно его как в этих потерях, так и в отсутствии какого-либо результата (не считая огромного расхода бумаги). И вдобавок, будто этого недостаточно, несколько офицеров в его подчинении попали под следствие, проводимое военным прокурором, по подозрению в содействии побегу итальянского заключенного.

Положение становилось слишком серьёзным и разрушительно сказывалось на заполнении форм и ведении статических подсчётов, хотя именно ради этого Краличек занялся военным делом. Нужно было предпринять смелый шаг. Требовались серьезные меры.

Лидерство должно проявляться в самых решительных жестах. Итак, гауптман Краличек взял пачку формуляров, карандаш, линейку и сел планировать последний отчаянный ход в этой партии. Операцию настолько дерзкую, что она могла бы полностью оправдать концепцию дальних бомбардировок и, возможно (если повезет), сохранит ему безопасное место за письменным столом. Операцию, в которой другие рискнут жизнью в последней попытке изменить направление всех этих непрерывно падающих красных, чёрных, зелёных и синих графиков на листах бумаги в клетку. В конце концов, он, видимо, сам испугался собственной наглости: двум оставшимся аэропланам эскадрильи 19Ф предстояло совершить столь героический поступок, как дневная бомбардировка Венеции.

Существовало два главных препятствия этому плану. Первое и менее значимое заключалось в том, что наши "Ганса-Бранденбург CI" могли донести хоть какую-то бомбовую нагрузку на такое расстояние, только если бы мы летели к Венеции с преобладающим в это время восточным осенним ветром, а затем повернули на север и попытались достичь ближайшего австрийского аэродрома в предгорьях Альп.

Второе препятствие (более серьёзное и весомое) заключалось в том, что во всей сражающейся Европе 1916 года было трудно найти город, лучше защищённый от воздушных атак, чем Венеция.

Там находились главный военно-морской порт и несколько военных заводов. Город-остров защищала от воздушных налетов многоярусная линия обороны: сначала патрульные аэропланы и патрульные дирижабли в Венецианском заливе, затем аэродром истребительной авиации "La Serenissima" на острове Лидо, мощные зенитные батареи в фортах Альберони, Маломокко и Саббиони и дополнительная зенитная артиллерия, установленная на баржах, а также грозди привязных змейковых аэростатов.

Гидропланы императорского и королевского военно-морского флота бомбили Венецию практически каждый день с начала войны против Италии, но теперь плотность противовоздушной обороны заставила их проводить ночные атаки с высоты более трёх тысяч метров. Это, в свою очередь, означало (учитывая примитивные бомбовые прицелы тех дней), что большая часть сброшенных снарядов лишь поднимала столбы мутной воды в лагунах.

В генеральном плане гауптмана Краличека проблема с расстоянием была преодолена путем подготовки четырехэтапного полета, причем перелет из Капровидзы в Венецию составлял первый этап. Два аэроплана, "Бранденбургер" с экипажем в лице Поточника и фельдфебеля Мэйбауэра и "Зоська" со мной и Тоттом, взлетят с двумя новыми стокилограммовыми бомбами, подвешенными на бомбосбрасывателях с электрическим управлением под средней частью фюзеляжа, и отправятся в Венецию с попутным ветром.

Нам предстояло сбросить бомбы, затем (в случае, если после этого мы ещё останемся в воздухе) держаться северного направления, чтобы пересечь линию фронта севернее Виченцы и приземлиться для дозаправки на аэродроме Перджине — в горах неподалеку от Триента. Потом мы должны были снова взлететь и держаться за линией фронта, следуя вдоль Альп до города Филлах, где могли бы ещё раз дозаправиться перед заключительным этапом полёта на юг, через Юлийские Альпы в Капровидзу. В итоге весь маршрут составит дня два, если позволят погода и противник.

Как правило, во всех подобных заданиях, запланированных на бумаге гауптманом Краличеком, боевая часть операции занимала второстепенное место по сравнению с пройденной дистанцией. Но на этот раз командир поставил перед нами действительно грандиозную цель: мы, не больше не меньше, должны были отрезать Венецию от остальной Италии, разрушив мост-дамбу, по которому на материк через лагуну проходят автомобильная и железная дороги.

Краличека мало волновало, что вся прекрасно экипированная лётная служба австро-венгерского военно-морского флота уже около года безуспешно пыталась решить эту задачу, он просто-напросто считал, что никому прежде даже не приходила в голову подобная идея, а любое предположение о том, что итальянцы могли подумать об этом заранее и принять меры предосторожности, без разговоров отвергалось, как пораженческое. Но нам некуда было деваться — приказ есть приказ, каким бы безумным и бессмысленным он не казался бедолагам, вынужденным претворять его в жизнь.

Об этом плане Краличек доложил в Генеральный штаб и командованию Пятой армии и получил согласие, а кто такие лейтенанты, чтобы возражать? Разве мы, офицеры Габсбургского императорского дома, не поклялись выполнять свой долг до последней капли крови?

Мы ещё раз проверили карты и сделали необходимые приготовления. Два аэроплана пролетят над Триестским заливом утром 13 октября, сразу после рассвета, и если им удастся уклониться от зенитного огня и истребителей у Сдоббы, окажутся у побережья где-то западнее бывшего австрийского морского курорта Градо, потом направятся вглубь суши и полетят вдоль железнодорожной линии через Портогруаро и Сан-Дона ди Пиаве, пока не доберутся до Местре.

Тогда мы смогли бы перелететь через лагуны и атаковать мост с востока, надеясь таким образом пробраться к нему между оборонительными сооружениями, защищающими Венецию со стороны моря, и линиями аэростатов и зенитных батарей, которые охраняли её от нападений с севера.

Весьма рискованная затея. Перелёт через Триестский залив был почти столь же опасен, как попытка миновать оборонительные укрепления Венеции. Но в промежутке между этими опасными зонами я не ожидал крупных проблем.

Во времена, когда ещё не было радиолокации, одноместные и двухместные аэропланы не испытывали особых проблем в маневрировании над открытыми просторами. С земли все бипланы выглядели почти одинаковыми, телефонов в итальянской сельской местности тогда было мало, да и всё равно люди ещё не привыкли время от времени посматривать в небо. А потому для снижения веса мы решили обойтись без передних пулемётов. В этот вылет для самообороны у нас намечался только "Шварцлозе" пилота-наблюдателя.

В тот октябрьский вечер мы с Тоттом всё окончательно перепроверили в ангаре при свете керосинок. Лётные комбинезоны, карты, компасы, пистолеты, запасные пайки; а ещё — бритвы, полотенца, мыло, два одеяла — поскольку ночевать мы рассчитывали не дома и знали, что в подобных вещах такая нехватка, что на других аэродромах посетителей ожидают с собственными запасами.

Мы закончили приготовления, и я остался, чтобы сказать несколько заключительных слов фельдфебелю Прокешу и механикам (недавно были проблемы с зажиганием), а Тотт отправился в деревню, повидаться с Магдаленой. В последнее время довольно много наших ребят встречались с деревенскими девушками. Только вчера Краличек получил первый формальный запрос по поводу разрешения на брак с местной девушкой и немедленно начал разрабатывать кучу соответствующих бланков заявлений.

Уже было подано несколько исков против рядовых и сержантов об установлении отцовства. Меня удивляло, как быстро людям, призванным из разных провинций нашей обширной империи и совершенно не знающим ни итальянского, ни словенского, удалось укорениться в этой местности.

Мне не впервые приходило в голову, что одна из немногих хороших сторон войны — то, что, по крайней мере, она хоть как-то предотвратила родственные браки, вероятно, серьёзную проблему такого труднодоступного места, как долина Виппако. Напротив, судя по звукам, которые я слышал из стогов сена во время вечерних прогулок этим летом, люди изо всех сил старались превратить производство детей в активный отдых.

В сумерках я отправился прогуляться и встретил Тотта с его красоткой, идущих рука об руку по тропинке и болтающих на забавной искажённой латыни, которую они использовали для обмена нежностями. Магдалена, как обычно, пожелала мне доброго вечера, и я подумал, что она удивительно уверенная в себе и уравновешенная девушка — особенно если учесть, что она из деревни и ей всего девятнадцать.

— О, герр лейтенант, я слышала, что завтра вы отправляетесь в очередной дальний полёт?

— Неужели? Надеюсь, цугфюрер Тотт не скомпрометировал себя перед контрразведкой и не сказал вам, куда именно?

— Нет. Золли, как обычно, хранит молчание, он не сказал об этом ни слова. Но надеюсь, это не означает, что там будет опасно?

— Нет, дорогая, это самое безопасное место, — сказал я с улыбкой, надеясь, что моя неискренность останется незамеченной. — Прошу, не беспокойтесь за нас. Думаю, на самом деле это довольно скучно. Но мы будем отсутствовать пару дней.

— А, ну тогда ладно. Но проследите, чтобы он хорошо себя вёл и не попал в переделку. Мы планируем обручиться на Рождество, а может и раньше, если война к тому времени закончится.

Я отправился в свою палатку спать. Стояла осень, и на буйном ветру Карсо спать под брезентом становилось слишком холодно, а обещанные деревянные казарменные домики так до сих пор и не прибыли.

"Если война к тому времени закончится..." Даже не надейтесь — война "заканчивается" через три месяца ещё с августа 1914 года. Она длится уже так долго, что стало казаться, будто она была всегда и будет продолжаться вечно.

Помню, именно той осенью стали заметны первые признаки усталости от войны, которая в итоге ослабила нашу освящённую веками монархию и привела ее к окончательному упадку.

Как и предсказывал старый лесник Йозеф, урожай в том году оказался совсем никудышным, но думаю, общее положение большей части населения для военного времени было терпимым. Гораздо сильнее беспокоило то, что дефицит начинал сказываться на нашей боеспособности.

Все довоенные металлические деньги центральной Европы, большую часть церковных колоколов, скульптур, дверных ручек и карнизов реквизировали и переплавили, и уже больше года медь и латунь стали недоступны. Выхлопные трубы двигателей, которые следовало изготавливать из меди, теперь делали из оцинкованного стального листа.

Уже многие пилоты военной авиации пострадали, когда разрывались изъеденные коррозией выхлопные трубы и осколки попадали в лицо. В стальных трубках радиаторов постоянно появлялись протечки. Но хуже всего была нехватка резины.

Наши немецкие союзники конфисковывали весь каучук, который нелегально переправлялся через границу с Голландией, всё до последнего кусочка. Поэтому австро-венгерским авиазаводам приходилось иметь дело с омерзительной субстанцией, называемой "gummiregenerat" или регенерированная резина, более известная как "дегенерированная". Ее изготавливали из старых автомобильных покрышек, галош и женских плащей, измельчённых и растворённых в эфире — дьявольски вонючая, липкая субстанция, которая рвалась, как бумага, и не вулканизировалась. Её использовали для шлангов двигателя и внутренних трубок.

Шины для аэропланов всё ещё делали из настоящей резины, но нам строго приказывали оберегать их от ненужного износа. Аэропланы могли передвигаться на своих колёсах только при взлёте и посадке, во всех других случаях их перетаскивали на полозьях, установленных ниже осей. А когда аэропланы отправлялись на ремонт в мастерские, нам по инструкции следовало снимать с них колёса и хранить их под замком в канцелярии, для безопасности, чтобы не украли соседние подразделения.

Судя по количеству указаний по этому поводу, которые мы получили в Капровидзе за последнее время, казалось, что аэроплан теперь — просто дополнение к колёсам. Но даже когда мы забирали колёса из канцелярской кладовой, снимали полозья и поднимались в воздух, дела обстояли ненамного лучше.

Не так давно поставки авиационного бензина оптимизировали. В терминах австро-венгерской армии это означало, что поступал он с тех же нефтеперерабатывающих заводов, но для контроля распределения создали многочисленные конторы снабженцев. Как неизбежный результат — бензин стало гораздо труднее получить, а его качество сильно ухудшилось, так что аэропланы с трудом достигали положенной скорости или максимальной высоты.

Повсюду царил беспорядок. Однако война продолжалась, и не было видно никаких признаков её окончания. Говорили, что в некоторых хорошо оборудованных землянках на Карсо уже появились электрическое освещение, печи и кресла, по некоторым источникам, даже обои. Нам в Капровидзе до сих пор обещали деревянные казарменные домики, хотя эскадрилья 19 в Хайденшафте уже получила свои несколькими неделями раньше.

Похоже, война для Европы становилась теперь чем-то вроде постоянного свойства национальных экономик. Линии фронтов были так неподвижны, что спустя несколько лет, возможно, мы жили бы на стационарных военных базах с семейными квартирами рядом с линией фронта и каждый день ездили бы в окопы на трамвае.

В то лето мои механики разбили у ангара огород и теперь львиную долю свободного от службы времени мотыжили, пололи и поливали. Я был этим страшно доволен: это стало прибавкой к постоянно урезаемому рациону и даже позволяло продавать излишки на рынке в Хайденшафте и выручать деньги на курево.

Однако я начинал замечать, что стручковая фасоль фельдфебеля Прокеша быстро становится важнее войны, и подумывал, не упоминать ли мне о ней на утренней поверке, тем более что люди всякий раз бросали работу и выбегали с вёдрами и лопатами, если мимо проходила колонна артиллерии на конной тяге. Но они по-прежнему оставались добросовестной и преданной делу командой, и я им не препятствовал.

Только оберлейтенант Поточник смотрел на всё это с неудовольствием и презрением. В самом деле, от воина Великого немецкого рейха вряд ли стоило ожидать одобрения подобных отвлекающих факторов. Что сказал бы Зигфрид, если бы нибелунги занялись выращиванием салата?

Следующее утро выдалось пасмурным, с лёгким северо-восточным ветром. Когда мы с Тоттом пришли на лётное поле и забрались в кабину аэроплана, было ещё темно. Мы выполнили положенную предполётную проверку и, убедившись, что всё в порядке, крикнули "Готово!" Поточнику, сидевшему в кабине своего "Бранденбургера", рядом с нами.

Поточник прокричал "Готово!" в ответ, и мы начали запускать двигатели. Тотт включил пусковое магнето, а механик провернул пропеллер. Оба двигателя ожили и заурчали почти одновременно, разогреваясь и изрыгая серый дым, по мере прогревания сменившийся на сине-жёлтые языки пламени.

Наконец, Поточник махнул мне рукой в знак того, что они готовы. Механики убрали упоры из-под колёс, и аэроплан с двумя стокилограммовыми бомбами под фюзеляжем тяжело покатился вперёд.

Я с опаской наблюдал, как машина, тяжело переваливаясь, движется к дальнему концу поля. С парой самых тяжёлых бомб, двумя людьми и полным баком топлива "Бранденбургер" опасно приближался к максимально допустимой нагрузке — а на самом деле значительно превышал её, даже по самой осторожной оценке этой гипотетической цифры. Чтобы подняться в воздух, нам требовался огромный разбег, и даже при этом я очень сомневался, что фюзеляж не разрушится от напряжения при взлёте.

Это может показаться эгоистичным, однако я был счастлив, позволив Поточнику и Майбауеру взлететь первыми. В итоге им удалось кое-как подняться в воздух. Двигатель ревел на полных оборотах, а фюзеляж пугающе дрожал под тяжестью груза.

Потом настала наша очередь. Мы развернулись по ветру в конце лётного поля, моё сердце дико стучало. Я хлопнул Тотта по плечу и выкрикнул на латыни: "Вперёд, быстро!" Тотт толкнул рычаг дросселя, из выхлопных труб повалил черный дым, аэроплан заскрипел и, покачиваясь, рванулся вперёд.

Когда колёса оторвались от земли, я подумал, что мы пропали — крылья жалобно заскрипели и прогнулись, принимая на себя вес. Но Тотт был отличным пилотом. Ему каким-то чудом удалось справиться, убедить это сопротивляющееся сооружение из дерева и проволоки подняться в воздух, неторопливо набрать высоту и присоединиться к Поточнику, который кружил над лётным полем — осторожно, как пожилая дама в кресле-каталке, чтобы не остаться без крыльев от напряжения при слишком крутом вираже.

Мы выстроились друг за другом, Поточник впереди, а потом стали медленно и тяжело подниматься в сторону юго-запада долины Виппако, с трудом набирая десять метров на тысячу — такая подъёмная скорость не особо впечатляла бы даже у товарного поезда. Только в верхней части долины, над Нидендорфом, мы поднялись достаточно высоко, чтобы повернуть на восток за Сезаной и перелететь через карстовый хребет над Триестом.

Когда мы летели над крутым обрывистым берегом у Вилла Опичина, едва начинало светать. Мы увидели раскинувшийся под нами город, а за ним — всё ещё тёмный простор Адриатики.

Стало уже достаточно светло, чтобы разглядеть на мысу у моря белые башни замка Мирамар. Я надеялся, что это не станет дурной приметой для нашей операции, и без того довольно опасной. Мирамар, резиденция несчастного эрцгерцога Фердинанда Максимилиана, закончившего свои дни перед мексиканским расстрельным взводом, по легенде, приносил с тех пор неудачу и насильственную смерть всем, кто был хоть как-то связан с этим местом.

Мы уже пролетели над морем пару километров, когда я заметил, что мы медленно обгоняем аэроплан Поточника, чей двигатель судорожно фыркает и кашляет, испуская клубы голубоватого дыма и оставляя за собой сильный запах горящего масла. Вскоре они стали терять высоту.

Я видел, как Майбауэр в кресле наблюдателя совещался с Поточником, потом он повернулся ко мне и пожал плечами, качая головой. Они поворачивали назад, чтобы приземлиться на аэродроме Просекко — как мы позже узнали, со сломанным поршневым кольцом.

Я на мгновение задумался о том, что делать дальше. Но нет, на этот счёт нам дали совершенно определённые указания — если один аэроплан выходит из строя, другой должен продолжать миссию во что бы то ни стало. Теперь мы остались одни. Пересечение Триестского залива, всего около двадцати километров, было, вероятно, самой рискованной частью полёта до тех пор, пока мы не достигнем внешних линий обороны Венеции. Мы решили лететь над морем, чтобы избежать огня зенитных батарей с Изонцо, но всё же это было опасное предприятие.

Солёные воды залива были в то время ничейной территорией, густо усеянной минными полями, но день и ночь за неё шли сражения с участием гидроавиации и моторных катеров. Если мы упадём в воду и чудом не утонем, то только потому, что нас захватят в плен итальянские торпедные катера.

Удивительно, но перелёт над заливом прошёл без осложнений. Летающие лодки австро-венгерского военно-морского флота уже начали делать свою работу, беспокоя батареи в Сдоббе, и я предположил, что внимание итальянцев сосредоточилось на них. Когда мы подходили к берегу у Порто-Бусо, западнее Градо, за нами увязался итальянский гидроплан, но мы летели слишком высоко для него, а удачно попавшийся на пути клочок низко висящих облаков позволил нам ускользнуть, пока он кругами набирал высоту.

После этого ничего особо примечательного не произошло. Мы летели со скоростью сто двадцать километров, в трёх километрах над однообразными буро-зелёными болотами Венето. Зима началась рано, и я постоянно поправлял шарф, пытаясь укрыться от пронизывающего холода, ползущего за ворот лётной куртки. Я мог бы укрыться от ветра за спиной Тотта, но мне, как офицеру, следовало управлять полётом.

Однако работа с навигацией не требовала особых усилий — выбирать путь нам помогала поблёскивающая внизу идеально прямая железнодорожная линия, бегущая через заболоченные поля и луга. Эта сельская местность была в те дни малонаселённой и малярийной.

Я отметил несколько городков, над которыми мы пролетали — Портогруаро, Латисана, Сан-Дона, а также реки, стекающие с Альп и уже выходящие из берегов от осенних дождей, — Тальяменто, Ауса, Ливенца и Пьяве. Время от времени я отвлекался от изучения карты и проверял, не появились ли в небе вокруг вражеские аэропланы. Но за весь полёт я увидел лишь одинокий биплан вдалеке. Заметив нас, он развернулся и исчез — вполне возможно, он был нашим.

План состоял в том, что в непосредственной близости к городу Местре мы резко поворачиваем на юг, а затем пикируем для атаки на мост с малой высоты, подлетая со стороны суши. Но лишь когда мы вынырнули из-за прикрытия низко нависшей тучи к западу от Сан-Доны, я осознал, что, как обычно, у моего своенравного пилота появились другие идеи.

Мы прорвались через последние лёгкие завитки облаков и вышли на неяркий солнечный свет венецианского осеннего утра. Я посмотрел вниз и вместо просторных сырых полей увидел безбрежную, тусклую, как олово, лагуну восточнее Венеции, причудливо изрезанную множеством ручьёв и речушек, усеянную тёмными островками камыша и осоки. Я не собирался останавливаться, нацарапал в блокноте "Quo vademus?" ("Куда пойдём?") и сунул Тотту под руку.

Он взглянул на записку, потом написал ответ в блокноте. Я прочёл: "Aspice ad septentriones versus" — "Посмотрите на север". Я послушно посмотрел и в очередной раз понял, как выручало нас лётное чутьё Тотта. Восточнее Местре колыхался и покачивался огромный барьер из привязных аэростатов — три линии, одна за другой, да ещё и распределённые по высоте примерно от тысячи до четырёх тысяч метров. Офицер из службы воздушной разведки не упоминал о них, когда мы планировали налет.

Если бы мы следовали по запланированному маршруту, то вышли бы из облаков прямо посреди них, изрезали крылья о стальные тросы, свалились вниз и встретили смерть, не успев сообразить, что случилось.

Кажется, теперь благодаря Тотту мы нашли способ пробраться через последнюю лазейку в воздушной обороне Венеции. Думаю, именно в этот момент я принял окончательное решение прекратить попытки управлять с заднего сидения и положиться на пилота, понимая, что если я и не в самых надёжных руках — всё-таки, летать с Тоттом было страшновато — то, по крайней мере, с тем, кто идет на оправданный риск. Похоже, он решил не пытаться атаковать мост со стороны суши. Вообще-то, когда за простором лагуны перед нами появились купола и башни города, стало ясно, что мы собираемся подойти в нему совершенно по-другому — и на чрезвычайно малой высоте.

Мы скользили над водой на высоте примерно метров в десять. Я наблюдал, как стаи испуганных водоплавающих птиц с криком поднимаются в воздух, когда мы с рёвом проносились над ними. Помимо необычного противовоздушного моста, там было ещё несколько зениток на баржах среди тростника, так плохо замаскированных, что их легко было обойти.

Несколько раз в нас беспорядочно стреляли, но безрезультатно. Я увидел в небе дугу сигнальной ракеты, выпущенной нам вслед. Венеция предупреждена о нашем приближении, и без сомнения, нас ждал тёплый приём.

Когда приближаешься к Венеции с моря, открывается прекрасный вид, думаю, один из лучших в мире: слева — канал Сан-Марко с островом Сан-Джорджио-Маджоре, справа — набережная Рива-дельи-Скьявони, а впереди — базилика Мадонна-делла-Салюте.

И всё же, думаю, из миллионов туристов, смотревших на неё за прошедшие столетия, никто не видел и не увидит Венецию так, как мы, когда в бледном свете того октябрьского утра на полной скорости неслись в нескольких метрах над волнами на хлипком биплане из дерева и парусины, под гром Судного Дня — с берега и стоящих на якоре кораблей в нас палили из всего имеющегося оружия. Это было очень страшно и в то же время дико возбуждало — пулемётные очереди, огонь из винтовок со всех сторон и оранжево-жёлтые вспышки зенитных снарядов, рвущихся над нами — артиллеристы пытались стрелять ниже, чтобы нас сбить.

Мы с неслись сквозь завывание ветра, я смотрел вперёд: вверх — через плечо Тотта, вниз — со стороны капота двигателя. Внезапно впереди появились знакомые очертания, и в голове мелькнула странная и страшная мысль — даже если мы выживем в этом безумном предприятии, возможно, на весь остаток дней я стану известен как "Прохазка — человек, разрушивший базилику Сан-Марко". Тотт переключил рычаг управления, и мы поднялись вверх, скользя над домами и едва не зацепив остроконечную крышу.

Мы рванули вперёд, минуя крыши домов и внезапно возникшую под нами щель Гранд-канала, я вцепился в рычаг сброса бомб и пытался разглядеть впереди стеклянную крышу вокзала Санта-Лючия. Я до сих пор ярко помню картинку, которую мельком увидел, глянув вниз — итальянский офицер на крыше, стреляющий в нас из пистолета, а другой рукой подтягивающий брюки, и женщина, метнувшаяся в ужасе прятаться за дымоход. Мы резко вильнули, чтобы обогнуть купол церкви.

Да, вот он, вокзал! Отсюда мы сможем сбросить бомбы на мост, не заходя сбоку. Я подождал, пока под нами не исчезли станционные навесы, потом резко дёрнул рычаг и ощутил, как аэроплан подпрыгнул, освобождаясь от тяжести двух бомб.

Позади полыхнул взрыв, поднялись огромные клубы дыма, Тотт сделал крутой вираж, и мы рванули прочь, пытаясь уклониться от огня зенитных батарей на берегу, в конце моста. Задача выполнена, теперь мы могли полностью посвятить себя спасению собственной шкуры. Кстати, позже я узнал, что одна из бомб повредила опору моста, а другая приземлилась в береговой ил и не взорвалась.

Однако движение между Венецией и материком было прервано на полчаса, пока там работали итальянские сапёры.

Нам как-то удалось набрать высоту, избежав огня зенитных батарей снизу. Могу лишь предполагать — они не смогли сбить нас потому, что ждали нападения только со стороны берега, и мы застали их врасплох.

Так или иначе, через пять минут мы уже были свободны и летели над сушей. За нами погнался истребитель с аэродрома Альбероне, но мы значительно его опережали, а "Бранденбургер", избавившись от бомб, был ненамного медлительнее "Ньюпора" в горизонтальном полёте. Мы направились через сельскую местность к реке Брента, намереваясь лететь над ней до альпийского предгорья, к Бассано. После этого было бы совсем нетрудно пролететь над горными долинами, пересечь линию фронта и добраться до Перджине.

Мы набирали высоту над Кампосампьеро — однообразным простором осушенных болот восточнее Бренты. Чтобы достичь реки и повернуть на север, нам хватило бы и получаса — если бы внезапно двигатель не начал кашлять и глохнуть.

Вскоре обороты двигателя упали, мы стали терять высоту. Судя по звуку, я предположил, что проблема в зажигании — во всяком случае, все цилиндры, похоже, работали, но так прерывисто, что двигатель дрожал и трясся, как бетономешалка. Что ж, ничего не поделаешь, оставалось только приземлиться и попробовать самостоятельно решить проблему, а потом снова подняться в воздух, прежде чем нас заметят. Я посмотрел вниз. По крайней мере, окрестные поля выглядели ровными — в основном, зелёные пастбища и несколько деревень. Я тронул Тотта за плечо и указал вниз.

Он кивнул, и через пару минут мы, сотрясаясь, снижались на самый длинный участок луга, какой мне удалось найти. Понимаю, что приземление на поле, на вражеской территории, кажется весьма рискованным, но полёты тогда были не похожи на нынешние, и аварийное приземление было таким обычным делом, что не заслуживало внимания.

Нашему "Бранденбургеру" с высокими колёсами, хорошо пружинящей опорой шасси и послепосадочным пробегом не длиннее футбольного поля была не особенно страшна вынужденная посадка — вообще-то, он, наверное, безо всякого ущерба смог бы приземлиться и на свежей пашне. Во всяком случае, ровное травяное поле, на которое мы приземлились, было во всех отношениях предпочтительнее изрезанного колеями и усеянного булыжниками участка бывшей пашни, торжественно именуемого лётным полем австро-венгерских ВВС Капровидза.

Когда мы снизились и хвостовая опора коснулась земли, я указал Тотту на тополиную рощицу впереди. Бледно-жёлтые крылья и хвостовой стабилизатор "Бранденбургера" резко выделялись на фоне земли, поэтому мне хотелось побыстрей перебраться в тень деревьев. Преследователи наверняка неподалёку, но я надеялся, что они будут разглядывать небо и не посмотрят вниз. Я всегда считал, что люди не склонны замечать то, чего не ожидают увидеть.

Перебраться под деревья оказалось очень плохим решением. Мы обнаружили это, как только аэроплан внезапно замедлил вихляющее продвижение по полю, а потом и вовсе остановился, хотя пропеллер по-прежнему вращался.

Я перелез через борт кабины, спрыгнул на землю, чтобы посмотреть, в чём дело — и по щиколотку увяз в мягкой, растоптанной скотом грязи. Мы вырулили на покрытый травой участок болота, и колёса аэроплана теперь погрузились в грязь до осей.

Тотт, как мог, увеличивал обороты двигателя, но ему не удавалось нас вытащить — мы застряли, как огромная муха, отчаянно жужжащая на липучке. Я прошлёпал по грязи к хвосту и подставил плечо под хвостовую опору, пытаясь уменьшить тормозящий эффект. Но колёса лишь глубже тонули в мягкой чёрной земле. Мы стали резать ветки, чтобы набросать под колёса, попробовали приподнять колеса с помощью рычага из большого сука, но всё бесполезно. Мы попали в ловушку, застряли на поле, глубоко в тылу врага, без надежды освободиться, если не сможем найти лошадей или грузовик, чтобы нас вытащили. Тотт выключил двигатель, а я прислонился к фюзеляжу, задыхаясь от усилий и вытирая лоб.

И только тогда я их увидел. Наверное, они уже несколько минут стояли, наблюдая, как мы изо всех сил старались выбраться. Молча стояли рядом, черноглазые, со смуглыми лицами, заросшими чёрной щетиной, в соломенных шляпах, драных штанах и рубашках. У каждого в руках — серп или вилы. Мы попались.

Без сомнения, крестьяне пришли, чтобы не дать нам сбежать, пока другие отправились за карабинерами. Я внезапно задумался о том, как проводят время в лагерях для военнопленных. И тут мне в голову пришла идея. Почему бы и нет?

Нам нечего терять. Эти работяги, явно бедные, и возможно, совершенно безграмотные, живут в захолустье и вряд ли могут прочесть даже газетные заголовки, а про справочники, чтобы распознать аэроплан — и говорить нечего. Зачем я четыре года потел на уроках итальянского в Морской академии, если не ради таких моментов, как этот? Я решил обратиться к плотному мужчине средних лет, похожему на бригадира или деревенского старосту.

— Buon giorno, — сказал я с улыбкой. — Как видите, нам пришлось здесь приземлиться из-за проблем с двигателем. Нет ли у вас тут поблизости телефона, или, может, вы подсобите вытащить аэроплан из грязи, чтобы мы смогли взлететь и продолжить путь?

— Кто вы такие и откуда?

— Два лётчика из ВВС Италии, летим с нашей базы в Венеции в аэропорт Бассано. Но скажите, — добавил я, — есть ли в вашей деревне карабинер или священник?

Я беспокоился, что, даже если поблизости нет полисмена, может быть, есть священник, знающий о мире достаточно, чтобы, увидев австрийский аэроплан, опознать его.

— В нашей деревне нет ни священника, ни карабинеров, ближайшие — в казармах Кастельфранко.

— Отлично, то есть, я хотел сказать, какая жалость. Так вы поможете нам выбраться?

Крестьянин повернулся к стоящему рядом и глазеющему на нас мальчугану.

— Мауро, беги домой к Рончелли, пусть приведет своих волов, и ещё пусть прихватит моток верёвки.

Босоногий малыш понёсся прочь. Это и впрямь оказалось совсем легко. Наверняка эти невежественные крестьяне никогда раньше не видели аэроплана, по крайней мере, на земле.

Из-за того, что мне так легко удалось их обмануть, я начинал чувствовать себя мерзавцем.

— Друзья мои,— сказал я,— мы проследим, чтобы вас как следует наградили за беспокойство, когда доберёмся до аэродрома. Как называется эта деревня?

— Бузовеккио ди Кампосампьеро, если вам интересно, — сказал "бригадир", — но объясните мне кое-что: что означают эти чёрные кресты на вашем аэроплане?

Я нервно сглотнул, и тут мне пришла в голову отличная идея.

— Это в знак того, что аэроплан освящён Папой на церемонии в Риме в начале этого года. Папа помазал аэроплан освящённым елеем, кресты отмечают места помазания. Как видите, они олицетворяют пять ран нашего Господа.

Итальянец хмыкнул и вытянул шею, чтобы посмотреть маркировку на верхнем крыле.

— Понятно. В таком разе, его святейшеству наверное пришлось влезать на стремянку, чтобы туда достать.

В его голосе звучало сомнение, но я решил, что у него просто такие манеры, похоже, он был суровым человеком даже в лучшие времена.

Мальчик уже возвращался, ведя за собой двух сопящих светло-коричневых волов и с мотком плетёной из соломы верёвки на плече. Мы прицепили верёвку к стойке шасси и примерно через пять минут рывков и толчков освободили аэроплан, так что теперь он снова стоял на твёрдой земле. Когда всё было позади, мы взглянули в небо и увидели аэропланы, на большой скорости направляющиеся на север — похоже, четыре "Ньюпора" и какой-то двухместник. Но очевидно, они нас не заметили.

Тем лучше, подумал я; взлетим и продолжим путь к Перджине, держась позади них на почтительном расстоянии. Сельские труженики разглядывали, как мы с Тоттом снимаем алюминиевые панели, прикрывающие двигатель, чтобы добраться до двух магнето в передней части блока цилиндров. Тут я с благодарностью подумал о том, что первая субмарина под моим командованием, U8, была оснащена бензиновыми двигателями "Австро-Даймлер", а главный инженер растолковал мне полный набор инструкций по их обслуживанию. Заставить двигатель снова заработать предстояло мне. Тотт — превосходный лётчик, но в связке с ним можно было полагаться лишь на его орлиный инстинкт. Что касается прочего, то от механики он был как нельзя более далёк.

Если бы не это, то думаю, он не был бы столь бесстрашным пилотом, ведь только человек, полностью безразличный к технике, мог с таким беспечным пренебрежением гробить фюзеляжи и двигатели.

Подобно рядным двигателям разработки "Порше", у "Австро-Даймлера" на каждый цилиндр было по две свечи, причём каждый ряд запускался от своих магнето и катушки. Так задумали, чтобы свечи не выходили из строя, и для общего повышения надёжности, поскольку маловероятно, чтобы отказали одновременно оба магнето. Но когда я снял бакелитовый кожух магнето, то увидел, что, хотя они ещё и работали, но оба были в изношенном состоянии. Электроды замыкателя сильно проржавели.

Должно быть, их сделали из какого-нибудь ущербного сплава военного времени, и они износились от постоянного искрения. По действующим инструкциям полагалось заменять все магнето каждые пятьдесят часов налёта, чтобы они всегда были как новенькие; но в последний месяц фельдфебель Прокеш вынужден был проигнорировать эти указания из-за нехватки запчастей с авиабазы. Сейчас я мог лишь снять два контактных блока, насколько возможно зачистить их напильником, потом собрать всё снова и уповать на лучшее.

И только ко второй половине дня мы, наконец, поставили на место панели капота и подготовились к отлёту. Пока я корпел над магнето, я вынужден был отвечать на градом сыпавшиеся неудобные вопросы жителей деревни, которых теперь уже обступили женщины и дети.

— Ваш напарник совсем не разговаривает, что ли? Он глухонемой?

— Нет, просто он немного молчаливый, это да, но зато — отличный пилот. И к тому же он сардинец.

— Сардинец? А по мне — больше смахивает на обезьяну. Тогда пусть скажет что-нибудь на сардинском.

В отчаянии я повернулся к Тотту и прошептал на латыни:

— Toth, di aliquid, per misericordiam Dei — Тотт, ради Бога, скажи хоть что-нибудь.

Он выдал несколько фраз на мадьярском.

— Ни слова не разберешь. Вот так всегда с этими сардинцами, все они мавры, свиньи невежественные. Даже хуже сицилийцев.

В конце концов, мы были готовы. Я повернул винт, и со второй попытки, к моему облегчению, двигатель вернулся к жизни, заработав пусть и не с идеальной плавностью, но, безусловно, вполне хорошо, чтобы долететь над горами до Перджине.

Пока я залезал в кабину за Тоттом, мотор разогрелся, прижимая шасси к бревнам, которые мы засунули под колеса в качестве тормозных колодок. Староста поднялся следом за мной и передал большую плетеную корзину, накрытую тканью. Там лежало несколько буханок хлеба, сыр, большая копченая деревенская колбаса и бутылка темного местного вина в соломенной оплетке. Я обернулся поблагодарить его, стыдясь того, что вынужден обманывать этих простых людей. Внезапно меня поразила ужасная мысль.

А что, если потом пойдут слухи, и власти обвинят их в пособничестве и помощи врагу? Насколько я знал от итальянских военных, ссылка на чудовищное невежество вряд ли спасет их от армейского штрафбата.

— Немного провизии вам в дорогу, — прокричал староста сквозь шум двигателя, — не забудьте прислать нам открытку, когда вернётесь в Австрию.

Я на несколько мгновений лишился дара речи.

— В Австрию... но... мы итальянцы...

— Не вешай мне лапшу на уши, австрияк. Может, мы тут и бедные, но не тупые.

— Но... почему же тогда вы нам помогли?

— Все в этой деревне — анархо-синдикалисты. Все, кто против помещиков и карабинеров — наши друзья. Если бы мы жили в Австрии, то совершенно так же помогли бы итальянским пилотам. Потому у нас и священника нет — мы сожгли эту сволочь лет десять назад, и с тех пор ни один чернорясник не осмелился сунуть нос в эти края. А потом подойдет черед и помещиков, а дальше и революция. Вот, возьмите немного чтива для вашей борьбы, — он сунул мне в руку кипу бумаг с брошюрами типа "Предостережение собственникам" Прудона и "Бесполезность законов" князя Кропоткина.

Имелась там и парочка экземпляров газеты "Мятеж". Я глянул на последнюю страницу одной из них и увидел статью, озаглавленную "Домашняя химия, № 35. Получение нитроглицерина".

— Ну ладно, — продолжил крестьянин, — вам пора в путь, пока не прибыли карабинеры, и благодарите судьбу, что приземлились в наших краях, а не где-то еще.

Мы пожали друг другу руки, и я поблагодарил его. Итальянец спрыгнул на землю, а Тотт запустил двигатель. Когда мы покатили по полю, анархисты замахали руками и поприветствовали нас поднятыми кулаками.

— Arrivederci! — крикнул староста. — И помните, человечество никогда не будет счастливо, пока не повесит последнего священника на кишках последнего короля. Когда вернетесь домой, передайте от нашего имени своему престарелому императору, что когда мы покончим с королем Витторио Короткозадым, то он следующий на очереди!

Мы поднимались над полем под птичий гомон в тополях внизу, а крестьяне махали нам на прощание. За прошедшие с тех пор годы я никогда не слышал, чтобы об анархистах упоминали иначе как о волках в человеческом облике — бомбометатели, убийцы, враги человеческого рода. Это были единственные анархисты, с которыми мне довелось встретиться, и должен сказать, они обошлись с нами вполне доброжелательно.

В тот день около трех часов мы приземлились на аэродроме Перджине после обычного полета, следуя вдоль реки Брента до Бассано-дель-Граппы, затем перелетели через холмы и линию фронта, пока не увидели мерцающие вдалеке озера Кальдонаццо. Аэродром Перджине, где базировалась седьмая эскадрилья, был примитивнейшим, как и все другие аэродромы на итальянском фронте в те дни: бугристое травяное поле, окруженное нагромождением деревянных домиков и брезентовых ангаров.

От Капровидзы его отличал опасный заход на посадку вдоль увитой виноградником горы с довольно грубым замком девятнадцатого века, пародией на стиль Ренессанса, на полпути. Из-за нисходящих и восходящих от горы потоков теплого воздуха аэроплан скакал и подпрыгивал, словно резиновый мячик, когда Тотт вел его на посадку.

Вдобавок ко всему, примерно после часа относительно плавного хода снова забарахлил двигатель. Было ясно одно: чтобы пролететь еще километр кружного пути обратно в Капровидзу, нам придется заменить магнето. Лететь над Альпами в октябре — достаточно рискованное предприятие и без борьбы с перебоями в работе двигателя.

Тотт вырулил к стоянке аэропланов перед ангарами (я шел рядом и направлял его, поскольку у него не было переднего обзора). Я решил доложиться командиру Седьмой эскадрильи и отдать аэроплан в их мастерскую, а потом позвонить по телефону в Капровидзу и сообщить, что миссия прошла успешно, но мы доберемся до дома поздно.

Тотт выключил двигатель и неуклюже выбрался из кабины, с красными глазами и измазанным лицом, после четырёх часов в воздухе и трёх или около того, проведённых на грязном поле, пока я возился с контактами. Он потягивался и зевал, а я подошёл к ступенькам канцелярии. Приземляясь, мы выстрелили жёлтой и белой ракетами, как положено, но никто не следил за нашей посадкой. Да и вообще никого не было видно, так что я подумал, не случилась ли здесь вспышка холеры?

Может, союзники выбрали это место для испытания луча смерти или какого-нибудь ужасного нового отравляющего газа, от которого жертвы просто испаряются? Я заглянул в канцелярию. На меня бросил взгляд молодой оберлейтенант в расстёгнутом кителе и со спущенными подтяжками. Он даже не потрудился встать из-за стола.

— Ну, кто там?

Я энергично отдал честь.

— Барон Оттокар фон Прохазка, линиеншиффслейтенант императорского и королевского флота, в настоящее время передан в распоряжение эскадрильи ВВС 19Ф в Капровидзе.

Он недоуменно смотрел на меня. Я продолжил:

— Имею честь доложить, цугфюрер Тотт и я только что приземлились после успешного завершения задания по бомбардировке моста в венецианской лагуне.

Он продолжал недоуменно смотреть на меня и казался совершенно сбитым с толку, как будто я только что объявил ему о своём прибытии из Вальпараисо через Виннипег.

— Тогда что вы здесь делаете?

Я подумал, не имею ли я дело с душевнобольным — возможно, его отправили сюда выздоравливать после острой контузии. Так что я постарался проявить терпение.

— Мы из эскадрильи 19Ф в Капровидзе, только что выполнили бомбардировку Венеции. Здесь мы по пути домой, это к северу от границы, в Доломитовых Альпах.

— Капровидза? Никогда не слышал. Это на восточном фронте?

Я начинал раздражаться всерьёз.

— Когда в последний раз там был — нет. Это неподалёку от города Хайденшафт.

— А где это?

Я начал барабанить пальцами по столу.

— На фронте Изонцо, в секторе Седьмого корпуса Пятой армии. Но вы наверняка должны были нас ожидать — все распоряжения выданы на прошлой неделе, самим Верховным командованием.

— Ничего об этом не слышал, совершенно ничего.

Он покопался в куче разбросанных по столу бумаг, что-то бормоча себе под нос.

— Не поверите, сколько всякого мусора нам каждую неделю из штаба дивизии присылают. Нам нужен ещё один адъютант на полную ставку, только чтобы разбирать эти циркуляры... Ну вот, наверное, это оно и есть.

Он вытащил скомканную телеграмму и принялся её читать, время от времени с подозрением поглядывая на меня. Внезапно отошёл и выглянул в окно, затем направился ко мне.

— Здесь сказано "два аэроплана". Как вышло, что тут только один?

— У летевшего с нами аэроплана, который вёл оберлейтенант Поточник, возникла неисправность двигателя, и он развернулся, когда мы полетели через Триестский залив. Я думаю, они должны были благополучно приземлиться, но не уверен. Если хотите, чтобы я это выяснил, то спрошу, когда буду звонить на базу с докладом о нашем прибытии. Вы не возражаете? — Я потянулся к телефону на столе, но не успел я коснуться трубки, как лейтенант быстрым движением отодвинул аппарат.

— Этот телефон только для оперативных вопросов: командир требует строгой экономии — распоряжение штаба войсковой группировки.

— Но это же нелепо. Мне нужно позвонить в Капровидзу, иначе нас объявят пропавшими без вести. Как мне с ними связаться, если нельзя по вашему телефону?

— Герр командир говорит, что по возможности нужно обходиться письмами.

— Но... мы вернёмся задолго до того, как письмо туда дойдёт.

— Ну, так всегда можно взять его с собой. Или, если так уж хочется позвонить, в центре города есть почта.

— Так или иначе, где ваш вышестоящий командир? И где вообще все остальные на этом аэродроме, раз уж на то пошло?

— Наш старик в госпитале, в Триенте. Перепил граппы, и началась белая горячка. Держитесь подальше от граппы, послушайте моего совета: это гнусное зелье. Что касается остальных, этот месяц омрачился крушениями, так что у нас некоторая нехватка аэропланов и лётных экипажей. Сборище тупых ублюдков из авиашкол мы получим не раньше, чем все они откажутся от службы в горной местности. У нас всего один пригодный к службе аэроплан, "Авиатик", сейчас патрулирует направление на Асьяго, вот я и подумал, что всех можно отпустить на вторую половину дня, всё равно ведь сегодня пятница.

— Понятно, — сказал я, обнаружив сдвиг в направлении разговора, — правильно я полагаю, что сегодня на этом лётном поле мы не получим помощи по замене изношенных магнето?

— Совершенно верно: мы не полномочны вести в здешних мастерских сложный ремонт, да и вообще — мы летаем на "Лохнерах" и "Авиатиках" — двигатели "Хьеро", как вы понимаете. У вас ведь "Бранденбургер"?

— Как проницательно было с вашей стороны это заметить, герр лейтенант.

— Я так рассудил: "Даймлер 160". Боюсь, не выйдет. На другом конце аэродрома — 24-я эскадрилья, но у них немецкие "Фоккеры" с двигателем "Бенц", так что тоже без толку.

— И вы предлагаете? Не можем же мы стоять здесь, на вашем лётном поле, пока корни не пустим!

Он зевнул и задрал на стол ноги в сапогах. Я начинал испытывать к этому молодому человеку глубочайшую неприязнь.

— Вы лучше попробуйте сгонять в Триент, вдруг там вам помогут.

Я отдал честь и собрался уходить.

— Спасибо и на этом. Servitore.

— Не стоит благодарности. Кстати...

— Да?

— Будьте так любезны, уберите ваш аэроплан, он перекрыл подход к нашим ангарам.

Мы с Тоттом передвинули аэроплан на другой край поля. Мы с трудом дотолкали его вдвоём — наземного персонала на аэродроме не наблюдалось. Я оставил Тотта в одиночестве, приказав ему приберечь мне хоть что-нибудь из провизии, подаренной анархо-синдикалистами из Бузовеккио, и пешком отправился в деревню Перджине.

Я вернулся ни с чем. В пятницу после обеда почта не работала. Да и вообще все учреждения в городке закрылись по поводу какого-то церковного праздника — то ли в честь святого Турибуса из Монгревехо, то ли ради поклонения священному локтю из Падуи, или ещё чего-то там. Я притащился назад уже ближе к вечеру, весь в пыли и со сбитыми ногами.

Ничего не поделаешь, пришлось снова взлетать и направиться к авиапарку номер три, примерно километрах в десяти, с другой стороны от Триента. Так что я опять раскрутил пропеллер, двигатель закашлялся, кое-как заработал, выпуская клубы дыма, и мы, раскачиваясь, поднялись в вечернее небо.

Найти с воздуха авиапарк номер три оказалось нелегко, как, впрочем, и приземлиться. А когда это всё же удалось, к нам, размахивая руками, подбежал очкастый майор и устроил мне самый суровый разнос, не успел я выбраться из кабины, даже пропеллер ещё не перестал вращаться. Он заявил, что аэропланам строго воспрещается приземляться на территории авиапарка без предварительного письменного заявления и специального разрешения.

Во всех прочих случаях аэропланы должны прибывать на железнодорожной платформе или в специальном фургоне на моторной или лошадиной тяге, с демонтированными крыльями и хвостовым стабилизатором.

Я ответил, изо всех сил стараясь быть вежливым, что это аварийная посадка, и мы останемся здесь, пока не сделаем ремонт, по простой причине — вряд ли двигатель снова заведётся. В конце концов, он позволил нам поговорить с сержантом из одной из мастерских по поводу ремонта, добавив, что всё это его не касается, и мы должны немедленно убраться с его территории, как только сможем летать.

В отличие от своего командира, штабс-фельдфебель был крайне любезен и исполнен готовности помочь — во всяком случае, насколько это в его силах. К несчастью, оказалось, что он не в силах сделать почти ничего. Мы сняли панели капота, он постоял, глядя на открытый двигатель и качая головой.

— Простите, герр лейтенант, но я ничем не могу помочь. У нас на складе нет ни одного запасного магнето для "Бранденбургера" двадцать шестой серии.

— Но это просто смешно — 160-й "Австро-Даймлер" — наверное, самый распространённый двигатель во всех австро-венгерских ВВС!

— Нет, здесь это не так, герр лейтенант. Эскадрильи "Бранденбургеров" одиннадцатого сектора используют 160-й "Мерседес", из-за горной местности. Они считают, что "Мерседес" медленнее разгоняется, но на высоте он лучше. Проблема в том, что они используют магнето "Бош", а эта партия "Австро-Даймлеров" — "Золли". Да и к тому же... — он поглядел на часы, — сейчас уже половина шестого, то есть семнадцать тридцать, так что простите, мои ребята не смогли бы вам помочь, даже если бы у нас что-нибудь было на складах.

— Почему это?

— Простите, герр лейтенант, но сегодня пятница, и все ушли со службы больше часа назад.

— Отправились домой? Но это просто нелепо. А что насчёт дежурных? Будь оно всё проклято, это же война — отсюда до фронта меньше двадцати километров к югу.

Он спокойно смотрел на меня — сочувственно, снисходительно-укоризненно, как человек, у которого нет времени на детские шалости. Это был крепкий, спокойный мужчина слегка за сорок добродушного вида, похожий на часовщика или сапожника, из тех, кого хочется благодарить, когда он говорит, что не сможет подготовить ваши форменные сапоги к параду в четверг, поскольку кожи теперь достать невозможно.

— Война войной, герр лейтенант, а работать круглосуточно никого не заставишь. Это авиаремонтный парк, он будет считаться тыловым эшелоном, даже если итальянцы окажутся прямо за забором. Здесь люди работают по режиму мирного времени и по пятницам уходят домой пораньше.

— Чёрт возьми, о каком режиме мирного времени вы говорите? Мы только что вернулись с опасного задания — над Венецией, прямо среди бела дня. Я тут дырки от пуль считал, так дошёл уже до пятидесяти семи. Мы подставляемся под пули, а ваши люди в это время уходят домой пораньше!

Мой собеседник совершенно невозмутимо кивнул.

— Справедливое замечание, герр лейтенант, справедливое замечание — всё так, как вы сказали, я не отрицаю. Но дело в том, что все мои люди — резервисты, некоторые 1860 года рождения, они уже больше тридцати лет с армией дел не имели, а теперь их призвали. Они, конечно, в военной форме, но работы в военном режиме не выдержат. И в любом случае, половина из них местные, у них семьи в городе.

— А как же воинская дисциплина?

— Эх, герр лейтенант, герр лейтенант. Мы и так мало что можем с ними поделать, а если я начну настаивать на этой старой чепухе про железный порядок — и вовсе никакой работы не будет. К чёрту эту воинскую дисциплину, извините за выражение. Теперь квалифицированных ремонтников не найти — ни даром, ни за деньги, так что приходиться отпустить поводок, если я хочу хоть чего-то добиться. И к тому же у них армейская зарплата, это примерно четверть того, что они на военном заводе получали бы. Но... — он поправил очки и повернулся ко мне, — если хотите, я могу сам снять эти контакты и немного почистить. Это позволит вам перелететь через долину, к Гардоло. Если я правильно помню, у них там, в Семнадцатой эскадрилье, есть несколько старых "Авиатиков". Они получили 160-е "Австро-Даймлеры", так что, может, у них на складе лежит пара старых магнето.

В те годы в австро-венгерских ВВС постоянно использовалось слово "краксе", образованное от глагола "kraxeln", означавшего на австрийском диалекте немецкого "вскарабкаться". Но на сленге лётчиков это стало значить "разбиться при посадке".

Вблизи Хайденшафта, с его нависающими горами и дикими, непредсказуемыми ветрами, дующими вниз, в долину, это происходило с удручающей частотой. Но думаю, среди всех аэродромов юго-западного фронта ни один не был лучше приспособлен для того, чтобы "кракситься", чем Гардоло, в нескольких километрах выше Триента по долине Адидже. В сгущающейся темноте приземление на лётное поле Гардоло оказалось даже более опасным, чем в Перджине.

Аэродром размещался на дне узкой долины, с обеих сторон возвышались почти отвесные горы высотой не меньше тысячи метров, так что посадка напоминала скорее приземление в огромное корыто. В общем, я был очень рад сгустившимся сумеркам — они, по крайней мере, избавили от ужаса перед нависающими сверху утёсами во время захода на посадку.

Только когда мы достигли края летного поля, я понял, что всё позади. Крутящий водоворот обратной тяги ветра от склонов горы создал своего рода воздушную яму, в которую мы внезапно провалились и как кирпич падали метров десять, судя по невероятному скрипу крыльев. Только благодаря мастерству Тотта мы снова выровнялись до того, как колеса коснулись земли.

Но когда мы благополучно приземлились, то поняли, что, возможно, не стоило и беспокоиться. У 17-й эскадрильи было действительно много двухместных аэропланов "Авиатик" на ходу с двигателями "Австро-Даймлер" в 160 л.с. Но, как и в эскадрилье 19Ф, они не видели новых магнето месяцами.

Они могли предложить нам лишь переночевать у них и утром вновь лететь дальше над долиной во Вторую летную школу в Ноймаркте, где, по их мнению, на складах могут найтись магнето, потому что в школе сохранилась парочка старых "Бранденбургеров" ранней серии, которые недавно списали в ходе обучения.

Мы поблагодарили коллег, привязали аэроплан на ночь (в долине уже завывал ледяной ветер), неплохо поужинали в столовой и расположились на ночлег в складской палатке. Завтра наступит суббота.