Воскресный альпинист

После завтрака мы дозаправились в Гардоло. Нам запретили использовать бензин 17-ой эскадрильи без заявки, подписанной не менее чем тремя офицерами в ранге майора или выше. Когда мы проснулись, накрапывал дождь, переходящий в дождь со снегом.

Наконец, бензин нашелся на соседней базе снабжения. Офицеры с явным раздражением подписали бланки и уехали в довоенном спортивном автомобиле с багажом и двумя довольно привлекательными армейскими медсестрами на заднем сиденье: уехали (как нам рассказали) на несколько дней, совершая поездку в Тироль с полным баком, несомненно, государственного бензина.

Я мог только надеяться, что для них это пройдёт без последствий. Для Toтта, меня и нашего изрешеченного пулями, истерзанного аэроплана настал очередной этап скитаний и попрошайничества по аэродромам и базам снабжения Южного Тироля.

За полвека, если не больше, проведённые на военной службе, у меня часто появлялись основания отметить, что в среде военных честь и доброта убывают по мере удаления от линии фронта. Когда я был помоложе, то часто задавался вопросом, с чего бы это; и лишь со временем до меня постепенно дошло, что именно такие качества как честность, бескорыстие и отвага способны привести людей к линии огня, а качества противоположные ведут по лёгкому пути увиливания к безопасной и непыльной работе в тылу.

Правда в том, что две минувшие мировые войны стали для Европы ничем иным, как обширным опытом отрицательного отбора, в результате которого лучшие гибли, а худшие выживали, чтобы плодиться и размножаться. Нигде мне это не проявилось с такой очевидностью, как в ремонтных мастерских авиабазы святого Иакова, прикреплённых к армейским дивизиям в Тироле и расположенных прямо за штаб-квартирой Одиннадцатой армии в Божене. Мы прибыли туда поздним утром, когда поняли, что в Ноймаркте ничем не смогут нам помочь, поскольку они закрылись на неопределённый срок.

Командир был не в восторге, когда у его дверей в субботу утром оказались два нищих летчика на побитом аэроплане, один — флотский лейтенант, а другой, по-видимому, страдающий кретинизмом сержант венгерских ВВС.

— Эта ремонтная база только для машин подразделения Тирольского фронта, ясно вам? — кричал он, выгоняя нас тростью, когда мы расположились под балконом бывшей гостиницы, в которой размещались службы подразделения. — Мы прикреплены непосредственно к командованию Одиннадцатой армии и не собираемся заниматься ремонтом для всяких бродяг. Уходите, разговор окончен, я сказал! Нет, мне плевать, что скажет генерал Бороевич. Он на фронте Изонцо, а не здесь, и с таким же успехом мог бы находиться в Патагонии. Можете и сами туда отправляться, наглый попрошайка. Просто убирайтесь, откуда пришли, вместе со своей ручной обезьянкой.

Крайне удрученные, мы вернулись и прогуливались вокруг цехов — покинутых и запертых на выходные — там, где стоял наш аэроплан. Теперь не осталось никакой надежды продолжить полет в каком бы то ни было направлении. Нет, придется просто бросить аэроплан и вернуться в Капровидзу поездом — возможно, даже на крыше товарного вагона, ведь у меня осталось лишь десять крон, завалявшихся в карманах брюк.

Боже мой, мы служим в одной армии с этими людьми или нет? Если бы итальянцы захватили нас в Бузовеккио, то едва ли стали обращаться хуже. Из съестного сохранились только остатки той провизии, что передали нам сельские жители. Тотт скромно расположился под крылом на влажной траве, а я снова снял панели обтекателя мотора, чтобы посмотреть, можно ли что-нибудь сделать с магнето.

Как я подозревал, осталось только молиться святому Иуде Фаддею, покровителю отчаявшихся. Электроды прерывателя износились и истерлись почти в порошок. Пока я копался в двигателе, кто-то за моей спиной произнес на немецком с сильным акцентом:

— Прошу прощения, ваше превосходительство, но что это за двигатель?

Я обернулся и увидел российского военнопленного, одного из тех, что работали на базах снабжения в Тироле носильщиками и чернорабочими. Он оперся на метлу и с повышенным интересом наблюдал за тем, чем я занимаюсь. На вид ему было не больше двадцати; широкое, честное, немного азиатское лицо, кепка и рубашка цвета хаки. Я ответил по-русски, на этом языке я мог неплохо говорить из-за сходства с польским.

— Австро-Даймлер 160 л.с., солдат. Но почему вы спрашиваете?

— Да так, ничего, ваше высокоблагородие. Просто перед войной я был подмастерьем на Путиловском заводе в Санкт-Петербурге и работал с двигателями Даймлера. Мы собирали их по лицензии: тип 80 л.с. для легковых автомобилей. Они такие же как эти, только чуть меньше. Но эти распределители зажигания совсем вышли из строя.

— Спасибо, но это я уже понял.

— Можно взглянуть?

Я передал ему изношенные электроды, и он их тщательно осмотрел.

— Конечно же, — сказал он, — я мог бы вам сделать несколько таких, будь у меня инструменты. Не такая уж сложная работа. Раньше я делал подобные вещи как учебное задание — в подмастерьях.

— Как вас зовут?

— Трофимов, ваше превосходительство: Аркадий Федорович, младший капрал, Третья батарея, 258-й полк полевой артиллерии. Попал в плен в Луцке летом. Нас здесь человек двадцать, в основном сибиряки.

— С вами хорошо обращаются?

— Вполне сносно, ваше превосходительство. Еда здесь не хуже, чем в России, и местные жители хорошие. Но мне не поручают ничего интересного, только пол мести и мусор собирать.

— Что значит "интересное"?

— Работу механика. Я предложил служить водителем герра командира, но он только смеется, отвешивает подзатыльник и называет малограмотным крестьянином из степей. Но честно, я мог бы справиться куда лучше, чем большинство местных.

Он умоляюще посмотрел на меня.

— Позвольте мне хотя бы попробовать починить те контакты. Днем я смогу сделать вам комплект на замену, если дадите мне кое-какие инструменты, тиски и шлифовальный круг.

Я воспользовался любезным предложением младшего капрала Трофимова. Правда, на выходных мастерские были заперты. Но Tотт приобрел в семинарии много странных навыков помимо совращения монахинь, и один из них — отпирать замки.

Вскоре Трофимов уже работал в ангаре и напевал, что-то выпиливая, а наждачный круг повизгивал и искрил. К середине дня он смастерил нам два комплекта превосходных электродов замыкателя, и не только это — он заменил их, отрегулировал момент зажигания у магнето и зачистил контакты свечей.

Уже шёл испытательный прогон двигателя, когда я вернулся из Божена с большой палкой свиной колбасы, которую купил для Трофимова на оставшиеся десять крон. Он был доволен, но больше был заинтересован в том, чтобы я рекомендовал его на курсы авиамехаников. Я сказал, что, на мой взгляд, это может вызвать проблемы, связанные с Гаагской конвенцией, но пообещал выяснить, что можно сделать.

— Понимаете, ваше превосходительство, — честно сказал он, — война не будет длиться вечно, а когда я вернусь домой, то начну создавать новую Россию, Россию двадцатого века — с автомобилями, аэропланами и электричеством. С тех пор как я здесь, я выучился читать.

Я часто задумываюсь, вернулся ли он домой, и что стало с ним потом. Ночь мы провели на авиабазе святого Иакова, улегшись на поле под крылом аэроплана и укрывшись от рано наступивших холодов одеялами и старым бушлатом, раздобытым для нас русскими.

В тот вечер из Божена неожиданно вернулся командир и застал нас в мастерской. Мы сказали, что просто дверь была открыта, но он нам явно не поверил. Он выставил нас, потом запер сарай и поставил караульного с указанием стрелять, если кто-то туда опять проникнет. Для пущей надёжности приказал нам отправляться утром на рассвете, заявив, что он заведует ремонтной базой, а не ночлежкой для бродяг.

Проснувшись, мы позавтракали хлебом с чаем, которыми поделились с нами русские — похоже, они были свободны от мелочных предрассудков по части национальной принадлежности. Они даже собрали нам в дорогу пайки и снабдили старой бутылкой из-под вина, наполненной самогонкой — убойной на вид водкой, перегнанной из картофельных очистков. Взамен они попросили только газеты. Я удивленно спросил, зачем это им.

Ведь большинство из них явно и по-русски читать не умели, а у меня нашёлся только экземпляр "Триестер анцайгер", который кто-то оставил в кабине.

Они ответили, что это неважно — газеты нужны только для скручивания цигарок из вонючего табака, который они выращивали на летном поле. Я спросил — может они предпочли бы настоящую сигаретную бумагу? Сам я курил, и в карманах куртки лежало несколько упаковок. Нет, ответили они, газетная бумага ароматнее — из-за чернил.

После завтрака мы вымылись, побрились и привели себя в порядок — скорее для поддержания духа, чем ради внешнего вида. Все шло неплохо, однако, когда мы уже взобрались в кабину и собрались скомандовать Аркадию Федоровичу раскрутить пропеллер (он выпросил у меня эту привилегию), вдалеке послышался автомобильный гудок. Обернувшись, мы увидели, что через лётное поле к нам бежит герр командир в сопровождении большого автомобиля с открытым верхом, едущего чуть позади.

— Стойте, стойте, — кричал он, — подождите минутку, прошу вас!

Он подбежал к нам весь красный и задыхаясь так, словно у него вот-вот будет сердечный приступ.

— Геррлейтенантпрошуодинмомент! — выдохнул он. — Пожалуйста... подождите минутку...

Должен сказать, после оказанного нам днем ранее теплого приёма, мне не слишком хотелось любезничать.

— Герр майор, — холодно ответил я, — письмо с благодарностью за проявленное вами гостеприимство будет отправлено, как только мы вернёмся на свою базу. Если вы думаете, что мы намерены улететь, не оплатив счёт, я могу предъявить вам квитанцию.

— Нет... нет... есть кое-что гораздо важнее. Прошу, подождите немного... Я должен объяснить.

Автомобиль тем временем приблизился настолько, что я смог рассмотреть — не обычная армейская штабная машина, а самая шикарная и роскошная, какую только можно найти в данной категории, не считая лимузина самого императора.

Это был прекрасный сверкающий "мерседес" самого лучшего, довоенного выпуска, хоть и окрашенный теперь в унылый цвет хаки. На заднем сидении находились два высокопоставленных офицера. Мы с Тоттом выбрались из кабины и встали у аэроплана, отдавая честь. Может, это эрцгерцог? Нет, на крыле машины не было флажка с черно-желтым орлом.

Адъютант открыл дверцу, из машины вышли два офицера. Первый — генерал, а второй — фельдмаршал, невысокий и худощавый человек немного за пятьдесят, со светлыми с проседью волосами и усами, выглядел он нервным и раздражённым. Я понял, что это не кто иной, как фельдмаршал Франц Конрад, барон фон Хетцендорф, главнокомандующий австро-венгерскими вооружёнными силами.

Он подошел ко мне, и я увидел, что у него нервный тик — слабое подёргивание мышц лица от левого уголка рта до левого глаза. Он окинул меня быстрым взглядом, потом улыбнулся.

— Вольно, — сказал он. — Как вас зовут?

— Прохазка, ваше превосходительство. Барон Оттокар фон Прохазка, линиеншиффслейтенант австро-венгерского флота.

— А, моряк. Конечно, вы же кавалер рыцарского креста Марии Терезии, да? Тот, что командовал подводной лодкой, а потом ему наскучило, и он стал летать. Ну и как вам, нравится?

— Осмелюсь доложить, очень нравится, ваше превосходительство, — ответил я, соврав ему прямо в глаза, как предписывалось уставом.

— Отлично, отлично. Что ж, Прохазка, у меня есть небольшое поручение, которое как раз по плечу человеку такого масштаба. Могу я на вас положиться?

— Вы можете полностью положиться на цугфюрера Тотта и меня, ваше превосходительство, — ответил я.

Я заметил, что при виде Тотта фельдмаршал засомневался, однако ничего не сказал.

— Так вот, Прохазка, у меня тут портфель с документами, которые я хочу доставить с вашей помощью: бумаги столь важные, что их нужно доставить воздухом прямо к месту назначения в условиях предельной секретности, через курьера, обладающего высочайшей смелостью и честностью. И потому мой выбор пал на вас.

— Смею доложить, что польщён вашей уверенностью во мне, ваше превосходительство, и готов защищать эти документы даже ценой своей жизни. Но могу я поинтересоваться, куда вы желаете их доставить?

— Вы ведь летели в Филлах? Нам так сказал герр командир, когда мы спросили, есть ли аэроплан, готовый к вылету.

— Так точно, в Филлах.

— Так вот, мне нужно, чтобы вы пролетели чуть дальше: в общем, к верховному штабу в Цешине.

То еще путешествие: Цешин находился на северном краю империи, совсем рядом с моим родным городом, у границ Прусской Силезии.

— Вам потребуется около четырех часов, как уверяет меня штабной офицер, но если получится меньше, я был бы благодарен. Вы направитесь в Бриксен, а затем проследуете над долиной в Лиенц, где пересечете долину Мур и полетите дальше в Вену, а потом через Моравию. Дозаправитесь в Юденбурге, но во время этой остановки не покидайте аэроплан, ясно? Когда доберетесь до аэродрома в Цешине, по соображениям секретности вас будут ожидать дама со штабным офицером в зеленом автомобиле "Грэф унд Штифт", чтобы забрать документы. В случае отказа двигателя или другой неприятности в пути держите документы при себе, чтобы они не попали в чужие руки. Я настоятельно подчеркиваю, вся эта миссия настолько секретна, что даже наши собственные люди не должны о ней знать, кроме тех, кому положено. Ясно?

— Совершенно ясно, ваше превосходительство.

— Хорошо, тогда заполните баки бензином и сразу отправляйтесь в путь. Австрия летит с вами.

Он развернулся и собрался уходить.

Но тут начальник базы поклонился и подскочил к нему.

— Ваше превосходительство, пожалуйста, потребуется ваша подпись на этих бланках заявки на бензин. Авиационное топливо, предусмотренное для нашего подразделения, не может поставляться без подписи...

— Черт побери вас и ваше бюрократическое крючкотворство. Поднимайте аэроплан в воздух или не успеете глазом моргнуть, как окажетесь на передовой.

Как будто подчеркивая только что сказанное, Конрад взял протянутую стопку бланков и с пренебрежением швырнул их через плечо в грязь.

— Кроме того, идиот, зарубите себе на носу, этот полет настолько секретный, что о нем не должно быть никаких записей в журнале регистрации аэродрома, ясно? И в будущем постарайтесь уделять больше внимания тому, что говорит начальство.

И с этими словами он развернулся и сел в машину, не сказав больше ни слова кому-либо из нас, не попрощавшись и даже не оглянувшись. Видимо, заботы высшего военного руководства монархии в течение двух долгих лет должны были оправдать такое поведение, которое другие посчитали бы обычным хамством. Мы снялись незадолго до восьми утра. Полет над Альпами не обещал быть легким при любых погодных условиях, но всё же не слишком трудным. Большую часть пути мы полетим вдоль горных долин, а после Вены под нами будут расстилаться равнины Моравии.

Я посчитал, что потребуется около пяти часов, при условии благоприятной погоды и включая остановку для дозаправки в Юденбурге. Когда мы улетали из Божена, мое настроение улучшилось. Нас выбрали для жизненно важной миссию по доставке сообщения — возможно, даже плана величайшего победного наступления, которое поможет решить судьбу монархии.

Серьезность и гордость за возложенную на нас задачу внушили чувство, что дело безотлагательное, особенно после двух кошмарных дней беготни от склада к складу словно бродяги, выпрашивающие окурки. Но, кроме того, это была сама по себе изумительная прогулка, неожиданный отдых от рутины военных полетов.

Двигатель мурлыкал, как сытая кошка, бак полон бензина, а солнце, наконец, прорвалось через облака, раскрыв перед нами всю осеннюю красу Доломитов. Даже аэроплан, казалось, почувствовал это настроение, взлетев словно Пегас.

И конечно, не последней причиной приподнятого настроения было то, что при возвращении в Капровидзу где-нибудь в понедельник, с опозданием на целых два дня, я смогу ответить одиозному Краличеку с самодовольной улыбкой: "Извините, герр командир, не могу сообщить, где мы были: секретные приказы Верховного командования и всё такое. Лучше позвоните главнокомандующему, если понадобится более подробная информация".

Даже если бы мы прибыли в Цешин около часа дня и дозаправились всего за полчаса, не было никаких оснований надеяться, что мы вернемся в Капровидзу тем же вечером, только не в середине октября.

В то время Елизавета жила у моей тети в Вене. Я мысленно улыбнулся, представив себе ее радостное удивление всего через несколько часов, когда домработница Франци откроет мне дверь, и я войду, еще в летном комбинезоне, прибыв с неожиданным ночным визитом.

Мы с Тоттом кратко обсудили маршрут перед вылетом с аэродрома святого Иакова. Я обозначил линию на карте, и он кивнул и хмыкнул в знак согласия. Но теперь я увидел, что мы отклоняемся от курса и направляемся южнее, чтобы пролететь над северной оконечностью Доломити-ди-Брента и срезать угол, где Риенца впадает в Айзак, как раз к северу от Бриксена.

Неважно, подумал я: эти горы низкие — порядка двух с половиной тысяч метров. Аэроплан держал высоту без проблем, и мы сэкономим добрых несколько километров, свернув к железной дороге, как планировалось, у Брунека или Тоблача. Я посмотрел на юг и увидел, что на горизонте маячит большой массив Мармолада, королева Доломитов, с неизменной кружевной шапкой снега: настолько огромный, что я не мог разглядеть никаких признаков траншей и линий из колючей проволоки, которые бы словно шрамы избороздили вершину.

Только после двадцати минут полета или около того я начал сомневаться по поводу выбранного Тоттом маршрута. Далеко на севере на нас надвигалась синяя гряда штормовых облаков, её залитые солнцем верхние края удивительного оранжево-коричневого оттенка предвещали снегопад.

Туча двигалась быстро, заслонив горную вершину после горного пика Высоких Альп к северу от долины Риенца. Я высунулся в поток ветра, чтобы посмотреть вперед, и увидел, к своему ужасу, что буря еще не дошла до нас только потому, что она наступала в форме глубокого полумесяца с двумя рогами, отрезав путь к отступлению и на запад, и на восток.

Мы не могли пролететь под ней из-за близости гор, точно не могли лететь выше, и уже не могли от неё уклониться, отвернув. Теперь единственным способом к отступлению был разворот назад, к югу — прямо к итальянским позициям, с пакетом сверхсекретных документов на борту. Нет уж. Я стиснул зубы; долг оставлял лишь один путь: придётся нам лететь сквозь неё, в надежде, что это лишь узкий облачный фронт и мы минуем его, не успев разбиться о горную вершину.

Мы врезались в бурю, как в движущуюся кирпичную стенку, нас мотало и бросало вниз в водовороте. Когда мы потонули в крутящейся и жутковатой темноте тучи, Toтт изо всех сил пытался выровнять аэроплан.

Я оказался прав: пошел снег, первый в ту раннюю и суровую зиму. Он был влажным, но плотным и смешался с ледяным дождем. Перед заходом в тучу мы взяли пеленг по компасу, но всё было безнадежно: вскоре любая ориентация по вертикали и по горизонтали стала невозможной, хотя мы отчаянно проверяли спиртовые уровни, пытаясь оценить крен.

Иногда падали завесы из снега, и временами они, казалось, летели вверх. Или это мы перемещались относительно них? Я больше не мог говорить, а только вытирал снег с защитных очков, дьявольские воздушные потоки в облаке пытались разломать наш хрупкий аэроплан на части.

Я ещё раз смахнул снег с защитных очков и в тускло-желтом свете посмотрел через плечо Тотта на высотомер. Матерь божья! Мы уже потеряли почти тысячу метров. Я взглянул на крылья — и сразу понял причину. На лакированной парусине образовалась толстая корка льда.

Toтт стоял в кабине, зажав между коленями штурвал, и пытался сдвинуть его ударом кулака. Напуганный до смерти, я взобрался по краю кабины в воющем воздушном потоке и с отчаянием пнул каблуком лёд на нижнем крыле. Он раскололся, и глыбы улетели. Но всё было напрасно: как только старый лед отвалился, тут же образовался новый, ледяной дождь облепил крылья.

Мы снижались, но куда? Я всмотрелся в снежные вихри, вздымающиеся на ветру, как театральный занавес. Наконец видимость слегка улучшилась. Я заметил позади темную густую массу. Возможно, это промелькнул сквозь разрыв в облаках лес. Я еще раз посмотрел — и с ужасом понял, что это горы: отвесная голая вершина в четырех метрах от левого крыла!

Тотт тоже это увидел и потянул руль, чтобы отвернуть в сторону. В этот момент облака расступились, пропустив поток солнечного света. Возможно, это были последние мгновения нашей жизни, но у меня захватило дух при виде неземного великолепия, когда солнце устремились сквозь снежные вихри, и перед нами открылась потрясающая картина — мы летели над горной долиной, окруженной со всех сторон обширными пропастями и заснеженными вершинами такой фантастической формы, что любого создателя театральных декораций, который воспроизвел бы их, посчитали бы сумасшедшим.

Но придется сесть. Я наклонился и посмотрел вниз. Мы оказались всего лишь в десяти или пятнадцати метрах над ровной, гладко-белой поверхностью: возможно, высокогорное пастбище под первым зимним снегом, подумал я.

Выбора не было: в нескольких километрах впереди высилась отвесная скала, настолько высокая, что потребуется полчаса, чтобы перелететь через неё даже в спокойную погоду. Снова надвигалась снежная буря. Сейчас или никогда. Я дал Тотту команду на снижение.

Он кивнул. Но в условиях безумных вихрей в центре бури даже такой пилот как Toтт не мог удержать высоту: в конце концов нам удалось приземлиться способом, который мои бывшие инструкторы в летной школе описывали как "земля на три метра ближе": другими словами, в падении мы в последний момент ударились брюхом о землю.

Под снегом оказался совсем не горный луг. Это мы обнаружили, когда оторвало шасси. Это был ледник с зубчатой, бугристой поверхностью из ледяных глыб, временно сглаженных пушистой поземкой в иллюзорную плоскость. Мы скользили по нему, наверное, метров пятьдесят, и, наконец, остановились: мы двое и то, что осталось от аэроплана после того, как каждый ледяной коготь оторвал свою долю.

Казалось, это длилось несколько минут, хотя, по моим предположениям, не более нескольких секунд. Я пришёл в себя, утопая в снегу и ошпаренный водой, с шипением брызгавшей из разбитых труб радиатора. Стояла убийственная тишина, лишь завывал ветер. Снова повалил снег.

Я поднялся, а Тотт остался неподвижно лежать на полу кабины. Передняя переборка разрушилась, и разбитый двигатель тоже вывалился в нам в кабину. Я ощупал руки и ноги. У меня были серьезные ушибы, похоже, пара треснувших рёбер, я дрожал, но остальное, кажется, в порядке. Я вытащил Тотта.

Он был жив, но без сознания, из глубокой раны на лбу хлестала кровь. Сначала я приложил пригоршню снега, чтобы уменьшить кровотечение, а потом достал аптечку первой помощи и перевязал рану. Затем я нашел подаренную русскими бутылку самогона и смочил ему несколькими каплями язык. Тотт так резко пришел в сознание, как будто я засунул ему в рот раскаленную кочергу.

Он что-то пробормотал, явно контуженный. Я попытался переместить его, и он застонал от боли. У него были сломаны обе лодыжки. Я нашел одеяла и как можно аккуратней обернул его, затем достал пилу из ящика с инструментами и отпилил верхние крылья у основания, чтобы соорудить над Тоттом примитивный навес.

Потом я прижался к нему, пытаясь согреть и укрыть от снега. Должно быть, прошло часа три, прежде чем прекратился снегопад. Небо прояснилось, и солнечном свете стало ясно, что мы оказались в одной из самых высоких долин Доломитовых Альп, далеко от человеческого жилья, там, где не тают снега.

Нужно было выбираться и звать подмогу. К счастью, в юности я много лазил по горам, когда мы с братом Антоном служили младшими офицерами и длительный отпуск хоть как-то компенсировал скудное жалованье.

Я хорошо знал, что не стоит спускаться по леднику, куда бы он ни вёл, кружа между горными вершинами: в 1908 году мы с братом едва не погибли на леднике Оцталь, когда решились на нечто подобное. Нет, нужно оставить Тотта и отправиться к краю ледника, затем вскарабкаться по скалистому склону и перевалить через хребет к следующей долине, которая может оказаться глубже и спускаться ниже уровня снегов.

Тотт всё ещё лежал в полубессознательном состоянии, и мне очень не хотелось его покидать. Но, в конце концов, я принёс ему оставшиеся припасы, ввёл половину шприца морфия из аптечки, соорудил сигнальный костер из разбитого топливного бака с остатками масла и бензина и сделал фитиль из ветоши, чтобы Тотт смог зажечь огонь, если услышит аэроплан.

В Юденбурге нас наверняка уже сочли пропавшими без вести. Я пододвинул поближе к Тотту пулемёт, взвёл затвор и велел стрелять, если он услышит поисковый отряд. Я же забрал из аэроплана компас и ракетницу.

Уходя, я всячески попытался убедить Тотта на скверной школярской латыни, что скоро его выручат: ведь Доломитовые Альпы — не более чем гористый парк, иссечённый тропами, куда, возможно, даже старые девы приходят позаниматься "скалолазанием" в суконных юбках и шляпках со шнурком вокруг полей. Когда я отправился в путь, то пожелал себе той уверенности, с которой вещал о обжитости этого альпийского хребта.

Ледник я переходил с высочайшей осторожностью, робко ощупывая лёд перед собой сломанной деревянной палкой. И всё же в какой-то момент я соскользнул-таки в расселину и минут пять провёл в ужасе, подтягиваясь обратно к её краю и лежа в изнеможении с колотящимся сердцем — пока не нашёл силы встать и идти дальше.

Но в конце концов я добрался до края ледника, этого нагромождения ледяных глыб и упавших валунов — здесь к горному склону тысячелетиями притирались миллиарды тонн льда. Восхождение по скалистому склону, должно быть, заняло у меня добрых полтора часа.

Подошвы лётных ботинок были гладкими, а первый зимний снег сделал склоны скользкими, так что порывы ветра норовили сорвать меня с утёса, пока я пыхтел на разрежённом воздухе. Потом, наконец, после бесконечного карабкания, хватаясь за выступы, я оказался на краю хребта, наверное, на километр выше ледника, откуда едва мог разглядеть лежавшие на снегу обломки аэроплана.

Я посмотрел через край, опасаясь увидеть лишь другой ледник. Но нет; внизу оказалась глубокая долина: она спускалась намного ниже, чем та, из которой я только что выбрался, темные сине-зеленые хвойные леса росли в ней ниже снеговой линии. Я не увидел никаких признаков человеческого жилья, но в Доломитах леса подразумевают множество тропинок, ведущих к деревням.

Мне оставалось лишь спускаться и следовать вниз, вдоль горных ручьев к спасению. Я бросил последний взгляд на место аварии, запоминая расположение, чтобы направить спасательную экспедицию. Потом начал спускаться.

Я часто замечал, путешествуя по горам, что спускаться обычно намного тяжелее, чем подниматься. В этом случае идти было особенно тяжело, потому что скалы с северной стороны резко обрывались, местами на них лежал старый лед с прошлой зимы, предательски замаскированный легким покрывалом свежего снега.

Мне понадобилось три часа, чтобы спуститься вниз, к лесу. Когда я приблизился к нему, скатившись с горной каменистой осыпи и по снежным участкам, то остановился. Послышались людские голоса. Я быстро зарядил красную ракету в пистолет и запустил ее в воздух. Потом я увидел людей среди низких деревьев на краю леса.

Скользя по снегу, я с криком побежал к ним, чтобы привлечь внимание. Они повернулись и замерли. Оказавшись в двадцати метрах от них, я тоже остановился. Это были солдаты в фуражках, в горнолыжных очках, на лыжах и с винтовками за спиной. Но меня смутил крой их серой формы, а также нехарактерный для австрийцев загар на лицах.

Я остановился, и мы уставились друг на друга, и тогда мне открылась кошмарная правда: они не немецкие, как я наивно предположил, а итальянские альпийские стрелки. Разные мысли наводнили мою голову за эти несколько секунд. Фактически мы теперь стали военнопленными, но по крайней мере Toтта быстро спасут, когда итальянцы вышлют поисковый отряд.

Во всяком случае, мне нужно поесть и немного отдохнуть. Мой летный комбинезон насквозь промок от снега и стал тяжелым и липким. Я с утра ничего не ел. Я находился в таком состоянии, что сдался бы и племени каннибалов, если они, прежде чем мной закусить, дадут погреться у огня и накормят.

Но потом меня внезапно охладила пугающая мысль: секретные документы! От них зависит судьба всей монархии! Если итальянцы найдут Toтта, то они найдут и аэроплан, и конечно, сумку с документами, которую я доверил ему перед уходом.

Нет, нужно попробовать их обмануть: потянуть время, а затем сбежать, если получится, вернуться к нашим границам, которые, конечно, должны быть недалеко, и организовать поисковый отряд с нашей стороны. Что такое жизнь пилота по сравнению с военными усилиями всей Австро-Венгрии? Долг обязывает.

Старший патруля был сержантом: темноволосый молодой человек с резкими чертами лица, говоривший с характерным южно-тирольским акцентом, где многие местные жители в те дни все еще использовали странный говор латыни, так называемый ладинский язык. Он приподнял очки и взглянул на меня с подозрением.

— Aviatore austriaco? Österreichischer Flieger? Австрийский летчик?

— Нет-нет, — ответил я,— sono aviatore italiano.

— Почему тогда вы кричали нам на немецком?

— Принял вас за австрийский патруль. Я заблудился и решил, что зашел на их территорию. Но, слава богу, я на нашей стороне.

— Кто вы и с какого аэродрома?

— Лейтенант-пилот Джузеппе Фальцари, эскадрилья 27а аэродрома Фильтре. Я летел на "Савойе Помилио", но заблудился в метель, и двигатель заглох. Мне удалось приземлиться наподалеку на пастбище в снегу, но я понятия не имею, где я. Я блуждал весь день, пришлось пересечь ледник.

Он выглядел озадаченным.

— Интересно. Нас вызвали на поиски рухнувшего аэроплана, но это был "SP2" из Сан-Витторио с двумя пилотами на борту. Должно быть, какая-то ошибка. Но, так или иначе, мы нашли вас, откуда бы вы ни прилетели, а теперь доставим вас вниз. Вы можете идти?

— Да, да, нет проблем. Во время посадки меня не ранило. Но я очень устал, так что буду рад, если вы пойдете медленно.

Патруль разместился в рифуджио: маленькой деревянной хижине альпинистов, опасно взгромоздившейся на краю заснеженной пропасти на холодной северной стороне горы, на высоте около двух тысяч метров.

Она вряд ли подходила для десятерых мужчин со снаряжением, но там был каменный очаг и дрова, так заманчиво потрескивающие, когда я вошел. Вскоре от моего влажного кожаного комбинезона поднялся легкий пар, я уселся у огня, поглощая спагетти с сыром. Восхитительный и почти забытый запах настоящего кофе проникал в хижину из эмалированного горшка, греющегося на тлеющих угольках.

После холода, сырости и мучений это место могло показаться просто маленьким раем на земле — если бы я не помнил о Тотте, лежащем там, в ночи, на леднике, со сломанными лодыжками, и о кожаной сумке со сверхсекретными документами под головой.

Ещё одной, более серьёзной проблемой, стал сержант Агорда, страшный болтун. И не просто болтун, а отвратительно любопытный, с острым зрением и, как я с ужасом обнаружил, с чутьем детектива, находящего мелкие несоответствия в рассказе собеседника. Я знал, что мой итальянский достаточно хорош, чтобы выдержать эту проверку, проблемой, скорее, оказалось придумать правдоподобную историю моей жизни.

Подчинённые сержанта особого беспокойства не вызывали: большинство были тирольцами, хотя и родом из Абруцци или даже из мест южнее. Но сам Агорда оказался твердым орешком. Он был местным, в мирное время работал проводником в горах близ Кортины-д'Ампеццо, зато много поездил по северу Италии и мог подловить меня на многих подробностях.

— Мы всё лето пользовались этой хижиной как базой, — сказал он, наливая мне в жестянку дымящийся кофе, — но через пару недель, наверное, придётся спуститься ниже.

В этом году снег выпал рано, и говорят, зима будет холодной.

— Много здесь было боёв?

— Пока не особо. Но пониже, у Тофаны и Мармолады, много чего происходило в последние месяцы, были и тяжёлые бои. Ну а ныне, похоже, эти горы не нужны ни нашим генералам, ни австрийцам, чтобы за них сражаться.

— А где линия фронта? Далеко отсюда?

Он хохотнул.

— Линия фронта? У нас тут такие же линии фронта, как у вас в воздухе. Австрийцы расположились по ту сторону горы, а мы — по эту. Время от времени устраиваем перестрелки. То они нам пару снарядов закинут, а мы им в ответ, но в основном все столкновения происходят между патрулями в расселинах. В марте мы потеряли двоих, когда эти сволочи на санях затащили пулемет. Правда, в следующем месяце уже мы заманили их в засаду и убили троих, так что сейчас счет примерно равный. Смешно, конечно, но мы их почти всех знаем. Пехотинцев, то есть. Кое-кто с их и нашей стороны даже родством связан — братья или шурины. Безумие, конечно: драться в горах друг с другом, когда эти горы сами нас похоронить могут, всех без разбора, — он подлил мне кофе. — Такое уже было прошлой весной на Монте-Кристалло. Две роты вели огонь из винтовок на склоне горы. Затем какой-то кретин швырнул гранату — и пошла лавина. Ни наших, ни австрийцев больше не видели. Нет, лейтенант, поверьте — те, кто зарабатывают на жизнь проводниками в горах, умеют их уважать, — замолчав, он подбросил в огонь дрова. — Ну да хватит все обо мне да обо мне, лейтенант. Что насчет вас? Давно в авиации?

— Почти полтора года.

— А раньше где служили, могу я полюбопытствовать?

— В кавалерии.

Я поправил воротник плотно застегнутой кожаной куртки, чтобы получше скрыть под ней форму военно-морского офицера.

— В каком полку?

— Эээ, в аостанском драгунском.

Выбрал я, кажется, удачно: в 1916 году подавляющую часть офицерских корпусов европейских ВВС составляли бывшие кавалеристы, уставшие от безделья в ожидании прорыва, который никогда не произойдет.

— Аостанский драгунский? Но вы сами разве не из Венеции?

Отрицать это было бы глупо: габсбургский военно-морской флот до середины XIX века разговаривал почти исключительно на итальянском, и в академии флота преподавали мягкий, ритмичный венецианский диалект, который ныне можно услышать на всем побережье Адриатики до самого Корфу.

Вопросы становились все неуместней, но с моей стороны было бы глупо прикрываться званием и обрывать его.

— Из Порденоне, если вам угодно. Мой отец торговал вином.

О сказанном я тут же пожалел. Лицо моего собеседника прояснилось:

— Из Порденоне? Я хорошо знаю это место. У меня там живут братья. На какой улице, можно узнать?

— Страда делла Либерта.

— Какой номер дома?

Я нервно сглотнул. Мне совсем не нравилась эта игра.

— Двадцать семь.

— Тогда вы помните старого пьяницу Эрнесто и его жену. Вы были там, когда это случилось?

"Матерь Божья, помоги мне", — подумал я.

— Нет, а должен был?

— Странно: это было во всех газетах, ее нашли похороненной в подвале.

— В то время я был далеко, в военном училище. Я узнал об этом позже.

— В военной академии? Наверное, вас послали вас туда совсем юным. Это было году в 1892-ом или 1893-ом. Она была моей кузиной со стороны матери. Но если ваш отец торговал вином, он ведь член гильдии.

— Гильдии?

— Гильдии. Вы ведь знаете об этом деле? Гильдии Сан-Сальваторе. В ней состояли все виноторговцы. Они делали вино из конского навоза, кампешевого дерева и серной кислоты. Многие оказались в тюрьме, когда люди начали умирать от этого вина. Вся Италия об этом знала. — Он встал. — Подложите-ка еще полено в огонь. Здесь жутко холодно.

На самом деле внутри хижины было далеко не "жутко холодно", скорее как в турецкой бане. Теперь я разгадал его игру — заставить меня расстегнуть лётную куртку, чтобы он рассмотрел форму под ней, но не рискуя обвинением в нарушении субординации, если бы он просто приказал мне сделать это, а оказалось бы, что я всё-таки итальянский офицер. Хитрая уловка — я уже начал ощущать, как по телу под лётным комбинезоном стекают струйки пота. Агорда подбросил ещё пару поленьев в пылающий огонь, подняв фонтан искр, улетевших в дымоход. Он обернулся ко мне.

— Tenente, не хотите снять лётный комбинезон? Вы подхватите простуду, сидя в мокрой одежде.

В конце концов, я снял верхние брюки и ремень, чтобы стало хоть чуть-чуть прохладней. На мне была полевая форма — серые бриджи и обмотки, и я надеялся, что в нынешнем состоянии, промокнув от пота, они достаточно неопределённого цвета и сойдут за итальянские.

Я положил их на стол, сержант увидел на ремне кобуру и вытащил из нее пистолет.

— Откуда у вас "Штайр", tenente?

— В прошлом году подобрал как трофей в битве при Изонцо и решил сохранить. Он лучше наших моделей.

Это был бред, и он наверняка это понимал: девятимиллиметровый "Штайр", наверное, самая паршивая модель стрелкового оружия, когда-либо состряпанная. Я держал его при себе только в угоду инструкциям — и чтобы пустить пулю в лоб, появись нужда уйти от смерти в пожаре. Сержант осмотрел оружие.

— Отличная работа. А этот комбинезон — тоже у австрийцев прибрали? Наши-то чёрные, а не коричневые, и с подкладкой на меху. Я это знаю, потому как в прошлом месяце пришлось тащить вниз тело нашего лётчика. Не хотите снять куртку?

— Нет, спасибо. Эти куртки должны обсыхать на теле, иначе скукожатся. — Я понимал, что если сейчас не дам дёру, потом будет поздно. — Сержант, мне нужно выйти — вы понимаете зачем.

— А, ну да, сортир — дальше по тропе. Она всегда расчищена от снега.

Я вышел на улицу. После удушливой жары в хижине в лицо ударил ледяной воздух. Снова пошел снег, начинало темнеть. Я озирался в водовороте снежных хлопьев, прекрасно осознавая, что несколько внимательных пар глаз следят за каждым моим движением из хижины. Проклятье! Лыжи заперты в сарае.

Нужно придумать какой-то другой способ спасения. Я добрался до хлипкой уборной и закрыл дверь. Это была хибара из листовой стали наподобие громадной коробки с печеньем, опасно торчавшая на скрипящей деревянной раме над снежным склоном, уходящим вниз, в непроглядную темноту. Что же делать? Из хижины не было видно только заднюю часть уборной.

Я оценил на прочность заднюю стенку, повыше доски с отверстием, служившей стульчаком. Жестяной лист не был закреплён. Медленно и осторожно я высвободил его и вынул. Через проём потоком полетели снежинки. Дыра оказалась метра полтора в длину и три четверти метра в поперечнике. Видимо, стоит попытаться. Я положил лист на сидение, встал на него и выгнул вверх его передний край, соорудив примитивные сани.

В карманах у меня были кожаные рукавицы, и я надел их, чтобы уберечь руки от порезов о край металлического листа. Это казалось самоубийственным: я знал только, что ведущий вниз склон уходит в темноту, а затем ведёт к пятисотметровому обрыву. Я стоял на стульчаке и держал перед собой самодельные сани, набираясь смелости прыгнуть. Тут дверь затряслась.

— Tenente, вы здесь? Открывайте дверь и выходите с поднятыми руками, а не то на счёт "десять" я стреляю. Уно, дуэ, тре...

Я быстро произнёс покаянную молитву — и ринулся в пустоту. Приземлившись на живот в грязном снегу, я едва не испустил дух и перевернулся так, что жестяной лист оказался поверх меня. Сверху послышались крики, замелькали фонари, потом раздались выстрелы, но я уже мчался в темноту по почти вертикальному склону. Удача оказалась на моей стороне. Пролетев бог знает какое расстояние, я застрял в сугробе между деревьями.

Я немедленно бросил сани и, спотыкаясь, побрёл дальше по лесу. Голоса преследователей ещё слышались с далекого склона, но больше я их не видел. Не знаю, где и как долго я скитался той ночью. Компас я потерял, облака сгустились, и снова пошёл снег, так что мне оставалось только пробираться сквозь метель по скалам и обледеневшим склонам в надежде, что чутье выведет меня к австрийской границе.

Это длилось почти до рассвета, и когда стало светать, оказалось, что я иду по крутому обрывистому северному склону ледника над лесом. Я был измучен, совершенно безнадёжно заблудился, полностью утратив ориентацию. Я утонул по колено в грязном и слипшемся прошлогоднем снегу и остановился, чтобы перевести дыхание.

Тут я вдруг осознал — что-то не так, пусть я поначалу и относил это на счёт дезориентации от усталости: я уже больше не иду, но по ощущениям — по-прежнему продвигаюсь вниз. Я отчаянно попытался нащупать по бокам затвердевший снег. Но было поздно. Я повалился и оказался под скользящей белой массой, затем на мгновение вынырнул, потом снова ухнул вниз — подобно пловцу, которого перенесло через плотину.

Задыхающийся, оглушенный, я летел кубарем, словно в мясорубке, в густом, ревущем облаке, и потерял всякое понимание, где нахожусь. Наконец все стихло, и я решил, что умер: похоронен под толщей лавины. Я только удивился, что после смерти сохранились чувства. Я гадал, когда за мной явятся привратники потустороннего мира.

Не знаю, лежал ли я так несколько минут или несколько часов. Глаза запорошило снегом. Я помню свою первую мысль: кто бы это ни был, ангел или демон, те, кто сопровождает душу в потусторонний мир не носят обмотки. Я посмотрел наверх. Передо мной стояла расплывчатая фигура. Я почему-то обратился к ней на итальянском.

— Кто ты? Возьми меня с собой.

Наконец таинственное создание заговорило — по-немецки, с явным тирольским акцентом.

— Почему вы говорите по-итальянски? Мы австрийцы.

В тот же день и на следующий они отправили поисковые патрули и даже вызвали на помощь аэроплан из Брунека. Но в ту ночь в верховьях Доломитов шел сильный снег, а после всех моих блужданий я очень плохо представлял, где находится Тотт и останки нашего аэроплана. В том году в Альпах выдалась особенно суровая зима.

В декабре на Мармоладе выпали рекордные десять метров снега. В январе 1917 года несчастные войска на передовой заключили неофициальное перемирие, чтобы бросить все силы на борьбу за выживание в непогоду. Десятки тысяч человек погибли под лавинами, исчезли, сгинули навсегда. Часовые замерзали на посту среди скал, превращаясь в глыбы льда, целые роты бесследно исчезали в считанные мгновения, похороненные под снегом во время ужасных снежных бурь на склонах гор. И когда пришла весна, цугфюрер-пилот Золтан Тотт и обломки аэроплана "Ганза-Бранденбургер CI" номер 26.74, "Зоська", оставшиеся на том неизвестном леднике, по всей видимости, были погребены под многими метрами льда.

И я думаю, должно быть, они все еще там, последний летчик и последний аэроплан австро-венгерских ВВС.

Этот ледник пробьет себе путь через весь склон, где-то по метру в год, пока одним прекрасным летом не растает и, обнажив гору, не сползёт на дно долины, оставив на поверхности замёрзшее тело Тотта и обломки аэроплана; возможно, через тысячи лет, когда мы все уже обратимся в пыль, а о Габсбургской монархии (если о ней кто-нибудь вообще будет помнить) знать будут одни учёные: она встанет в один ряд с царством Селевкидов, Второй Египетской династией и всеми декоративными империями, которые намеревались существовать вечно.

На меня возложили миссию сообщить эту новость Магдалене. И вот я здесь, в гостиной дома её отца в Капровидзе. Я ожидал увидеть слёзы, но девушка просто пугающе затихла, а румянец стал стекать с её обычно розового лица, будто кто-то открыл кран.

Я попытался её утешить, сказав, что жених не убит, а только пропал без вести, и может, патрульные уже нашли его в горах живым. Но я знал, что надежды нет: вероятно, он в первую же ночь умер от холода и шока. Думаю, и она это понимала. Я предоставил родителям утешать её и побрёл обратно к аэродрому. На плато Карсо вовсю грохотали орудия — в артподготовке к Девятой битве при Изонцо, причем итальянцы с середины сентября продвинулись на три с лишним километра, потеряв около ста пятидесяти тысяч убитыми.

Что значила еще одна жизнь в этой ужасающей мясорубке, одна обездоленная словенская девушка, когда каждый день оставлял тысячи вдов и сирот? Мир сошел с ума.

Вернувшись, я обнаружил, что в канцелярии меня поджидает майор из штаба Пятой армии. Он подробно расспросил о задании, из-за которого мы с Тоттом отправились в злополучный полет через Альпы, и, наконец, закрыл папку, собираясь уходить.

— Что ж, Прохазка, могу сказать, что это дело дурно пахнет.

— Отчего же, герр майор?

Он невесело улыбнулся.

— Наверное, я должен сказать вам, хотя это будет нарушением строжайших предписаний. Эти ваши документы...

— Что с ними?

— Это были никакие не секретные бумаги, а любовные письма Конрада фон Хетцендорфа к жене.

— Любовные... что? Откуда вы знаете?

— Полевая полиция остановила машину на лётном поле в Цешине и допросила их. Все в Вене сейчас на нервах, конечно же... Ах, неужели вы не слышали? Вчера утром кто-то застрелил премьер-министра в кафе "Майсль унд Шаден". Город полон слухов о немецком путче, хотят избавиться от Карла, а старый император умирает. Во всяком случае, допросили их обоих, и оказалось, что Конрад писал ей каждый день войны бесперебойно.

— Весьма разумно с его стороны, — сказал я. — Как я слышал, он увел ее у другого мужчины и наверняка беспокоится, как бы она не проделала то же самое и с ним, стоит ему отвернуться.

— Вполне возможно. Как бы то ни было, он отсутствовал в Цешине неделю, инспектируя Тирольский фронт, письма накопились, и он отправил вас: специальная экспресс-доставка за счет Военного министерства. Конрад любит подобные небольшие излишества. Жаль, что ваш пилот расстался с жизнью из-за этих писем. — Майор собрался уходить. — В общем, мне очень жаль и так далее. Вас возмутительно дезинформировали, но мы ничего не можем с этим поделать. Даже если бы мы могли отдать собственного начальника штаба под трибунал за неправомерное использование личного состава и имущества, это не вернет вашего венгерского приятеля. Простите.

Он удалился, и вошел гауптман Краличек. Когда он сел, внезапный прилив желчи наполнил мое горло: ненависть ко всем фельдмаршалам, генералам и штабным крысам, которые расплескивали человеческие жизни как воду, чтобы утолить собственное тщеславие. Я пристально посмотрел на одутловатое, самодовольное лицо Краличека, и что-то во мне перемкнуло.

— Герр командир, я хочу подать заявление.

— Что такое, герр шиффслейтенант?

— Хочу перейти из этого подразделения и покинуть австро-венгерские ВВС. Мне все равно куда: на подводные лодки, в траншеи самой ужасной линии фронта — мне теперь все равно.

Он моргнул за стеклами очков.

— Храбрость покинула кавалера ордена Марии Терезии. Я понимаю — ВВС слишком для него опасны. И каковы причины требовать перевода, скажите на милость? Я не могу просто написать в бланке "трусость", знаете ли.

Я постарался сохранить спокойствие.

— Я требую перевода, чтобы находиться как можно дальше от такой мерзости, как вы: командира авиаторов, который, насколько мне известно, ни разу не летал на аэроплане, чей единственный талант — разводить бюрократию и отправлять храбрецов на смерть ради графиков на миллиметровке.

— Попридержите язык, Прохазка, такие разговоры попахивают трибуналом, и я вправе... вправе потребовать от вас удовлетворения.

Я заметил, как дернулось его лицо, когда он произносил эти слова.

— Герр командир, вы, как и я, конечно, в курсе, что устав запрещает офицеру в военное время вызывать командира на дуэль. Иначе вас бы уже давно не было в живых.

— Это возмутительно! Вы, очевидно, расстроены.

— Покорнейше сообщаю, что, если я и расстроен, герр командир, это вызвано тем, что я видел, сколько человеческих жизней потрачено бесцельно за прошедшие три месяца. На самом деле мне просто сообщили, что моего пилота послали на смерть от переохлаждения и ран на леднике высоко в Альпах, чтобы жена фельдмаршала могла получить пакет писем на день раньше, чем по почте. Это мне не нравится, и я не хочу больше в этом участвовать.

— Чушь. Ваша обязанность состоит в том, чтобы выполнять любые задачи, поставленные командованием. Приказ есть приказ. Так или иначе... — Он хмыкнул. — Мне непонятно, из-за чего такой переполох. Ваш пилот был всего лишь рядовым...

Как мне рассказывали впоследствии, когда в кабинет ворвался ординарец, то обнаружил, что я стою на коленях на груди Краличека, схватив его за горло и выжимая из него жизнь, одновременно колотя его головой по полу. Еще пять секунд, сказал офицер-медик, и я бы, вероятно, попал под трибунал по обвинению в убийстве. Я лично ничего не помню, только слепой, убийственный животный гнев, какого я никогда не испытывал прежде или потом.

Мне приходилось убивать в бою и предстояло делать это снова, но никогда меня не переполняло такое явное и неотвратимое, почти исступлённое желание лишить человека жизни. Сжимая горло Краличека, я видел перед собой не его отвратительные черты — я видел юное, мертвенно-бледное лицо убитой горем Магдалены, стонущего в бреду Тотта со стекленеющим взглядом на том проклятом леднике, легкий нервный тик самодовольного Конрада фон Хетцендорфа, ухмылку тлеющего обгорелого черепа Ригера в мой первый день в Капровидзе — всех безликих, беспомощных жертв всеобщего помешательства, называемого войной.

Конечно, разразился ужасный скандал. Кавалер ты ордена Марии Терезии или нет, война или не война, большинство армий в мире тогда, да наверняка и сейчас, сочло бы попытку задушить командира весьма серьёзным нарушением дисциплины.

Лишь счастливая случайность в конце концов спасла меня от трибунала, и, возможно, от расстрельного взвода. На следующий день, 19 октября, эскадрилья 19Ф прекратила свое существование и официально снова объединилась с основным подразделением, эскадрильей 19. Поэтому моим новым командиром стал не гауптман Рудольф Краличек, который лежал в госпитале в Марбурге, а гауптман Адольф Хейровски, сказавший:

— Ну, Прохазка, должен сказать, вы ввязались в ту еще историю, это уж точно. Если бы оберлейтенант Мейерхофер немедленно не отправил вас в машине скорой помощи подальше — в психушку в Триест, заявилась бы военная полиция, и вы бы оказались в тюремной камере. Как я понял из этого отчета, вы пытались причинить тяжкие телесные повреждения гауптману Краличеку?

— При всем уважении, герр командир, это неправда: Я пытался его убить.

Хейровски заткнул уши.

— Тьфу ты, Прохазка; вам действительно не следует говорить подобных вещей, или в конце концов вы попадёте под трибунал. Нет, я не слышал, что вы сказали. Меня в последнее время беспокоят барабанные перепонки: высота и все такое. Вы сам летчик, уверен, вы меня понимаете. Нет, думаю, если мы обыграем это разумно, то сможем снять вас с крючка.

— Позвольте узнать как, герр командир. Совершенно очевидно, что я виновен в преступлении, заслуживающем смертной казни. В таких случаях трибунал неизбежен.

— Ну, и да, и нет. Для этого нужно собрать доказательства, а, как я понимаю, свидетелей нет, во всяком случае, никто не станет свидетельствовать против вас. Кроме того, эскадрилья 19Ф объединена с эскадрильей 19, бумаги передаются из их канцелярии в нашу, и вполне возможно, что кое-какие могут по дороге потеряться. Например, ваши, если действовать осмотрительно...

— Потеряться? Как?

— Мне известно, что вы только прикомандированы к ВВС от флота, так что технически вас нет в списках личного состава. Кроме того, от знакомых в Поле я узнал, что у них не хватает пилотов для военно-морской авиации. Хоть я и боевой офицер, но прослужив двадцать лет в австро-венгерской армии, не мог не узнать кое-чего насчёт документов. Если поторопитесь, мы переправим вас в Дивакку, а оттуда ближайшим поездом в Полу, прежде чем за вами явятся из военной прокуратуры. Там ещё открыто дело на вас после той истории с итальянским пилотом. — Он взглянул на часы. — Соберите вещи и через пятнадцать минут доложите о готовности, а я пока поговорю с шофёром грузовика. Думаю, не стоит слишком афишировать ваш отъезд. В Дивакке для вас будет готов железнодорожный билет.

— Но герр командир...

— Прохазка, вы не в том положении, чтобы спорить, поверьте мне. Просто идите, и не вздумайте оставлять адрес для пересылки писем.

Вот так я распрощался с австро-венгерскими сухопутными ВВС: лежа под брезентом в кузове грузовика, набитого пустыми банками из-под машинного масла. Мы прогромыхали через ворота летного поля Хайденшафта и выехали в сторону Дивакки.

Вся эта история заняла восемьдесят девять дней. Но мне казалось, что намного больше. Я встретил Франца Мейерхофера в Вене примерно в 1930 году. Я только что вернулся из Южной Америки, а он был в городе на похоронах родственника, так что мы решили пропустить по паре стаканчиков, как в старые добрые времена. Мейерхофер рассказал, как они воевали после моего отъезда, сначала в 19-ой эскадрилье, потом в других подразделениях. Сам Мейерхофер наконец-то получил лычки пилота и в боях летом 1918 года уже командовал эскадрильей истребителей в секторе Монтелло.

Как он сказал, австро-венгерские ВВС до самого конца сражались с превосходящими силами противника, при немыслимой нехватке снаряжения, организации и подготовки. Даже в 1917 году немцы так и не продали нам механизм прерывателя Фоккера, чтобы пулемет мог стрелять сквозь пропеллер, и мы использовали самодельную версию, названную системой Запарка.

Она работала только в диапазоне от тысячи двухсот до двух тысяч оборотов двигателя, а значит, пилот, нажимая на гашетку пулемета, должен был одним глазом следить за целью, а другим за тахометром, иначе мог отстрелить лопасти своего же пропеллера. Точно так же по-прежнему приходилось сражаться с никчёмным пулемётом Шварцлозе и брезентовыми патронными лентами. Мейерхофер сказал, что в конце 1917 года они сбили британский истребитель "Сопвич Кэмел" и увидели, что пулемёт там заряжается саморазрушающимися патронными лентами, состоящими из алюминиевых клепок, отделяющих патроны друг от друга и отпадающих после выстрела.

Образцы немедленно направили в австро-венгерский арсенал ВВС со срочным запросом изготовить копии для австрийских поставщиков. Спустя несколько недель Мейерхофер получил письмо с благодарностью за присланный образец и заверениями, что "вопросу уделяется самое пристальное внимание". Оно точно так же продолжало уделяться и через год, когда война уже закончилась, хотя справедливости ради нужно отметить, что к тому времени вопрос уже достиг стадии обсуждения.

Из тех, кто летал со мной в эскадрилье 19Ф, в живых оставались только он, я и Светозар фон Поточник. Большинство остальных — Суборич, Баринкаи, Зверчковски и другие — пережили войну, но к 1926 году уже умерли, погибли в мирное время в авиакатастрофах. Мейерхофер был теперь пилотом бельгийской авиакомпании "Сабена", и через несколько недель после нашей встречи он тоже встретил "смерть пилота", налетел на фабричную трубу, пытаясь в тумане приземлиться в Ле-Бурже.

Что касается Светозара фон Поточника, этого паладина германской расы, я встретился с ним уже в 1926 году в Парагвае, когда был ненадолго прикомандирован к парагвайскому речному флоту во время жестокой войны с Бразилией. Он и в Капровидзе был довольно странным, теперь же стал совершенно безумным, но пугающе спокойным, с виду — даже здравомыслящим. Он участвовал в тайной войне в 1919 году в Каринтии, когда молодая Австрийская республика воевала, чтобы не дать Словении забрать район к югу от Кладенфурта.

Из-за этого теперь он и оказался в Южной Америке под именем Зигфрида Ноймана — его разыскивали по всей Европе как военного преступника за то, что он разбомбил старую школу своего отца в Правнице, где в классе на первом этаже погибли около сорока детей. Теперь Поточник летал в парагвайских ВВС, отрабатывая на индейских деревнях свою теорию террористической бомбардировки, которую разработал за прошедшие годы мировой войны.

В 1931 году он вернулся в Германию и стал пилотом-испытателем "Юнкерсов", потом поступил в Люфтваффе, став одним из лидеров печально известного во время гражданской войны в Испании легиона "Кондор", одним из тех, кто устроил испытательный полигон в Гернике. К концу той войны он дослужился до чина генерал-майора. Но Балканы, где он получил своё имя, казалось, влекли его к себе с непреодолимой силой.

После ранения при аварии его перевели в наземную службу, командовать областью в оккупированной Югославии. Там активно действовали партизаны, но деятельность зондеркоманды Ноймана, подразделения, созданного из наземного персонала Люфтваффе, была куда более интенсивной и методичной. В 1946 году Поточника передали Югославии и повесили как военного преступника, ответственного за смерть по меньшей мере двадцати пяти тысяч человек.

Мейерхофер не знал, что стало с несчастным гауптманом Краличеком после того, как я попытался задушить его тогда в Капровидзе — он просто исчез из вида. Я не вспоминал о Краличеке до 1960 года, пока не увидел статью о нём в одной из воскресных газет.

Оказалось, что после войны Краличек стал чиновником в Венской полиции, он сопоставлял статистику преступлений или что-то в этом роде. Двадцать лет он вел неприметную жизнь гражданского полицейского чиновника. Но подлинное призвание иногда находят и в позднем возрасте. В 1938 году в Австрию прибыли нацисты, а в 1940-ом отдел Краличека включили в гиммлеровскую империю СС и перевели в Берлин.

Там его привлекли к работе по старой специальности — организовывать железнодорожные перевозки. И теперь он находился в своей стихии. В былые времена его усердие и внимание к деталям работали только в хрупком административном аппарате Габсбургской империи. Но теперь, как у главы отдела, в его распоряжении находилась высокоэффективная и, несомненно, послушная администрация, с рвением выполняющая поставленные задачи.

Без сомнения, он отлично работал, ежедневно организуя десятки железнодорожных перевозок через оккупированную Европу, несмотря на хаос из-за бомбардировок и фронтовой беспорядок. Вообще-то, чем хуже шли дела на фронте, тем эффективнее работала команда Краличека. Когда в 1945 году во Фленсбурге его арестовали британские войска, он хвастался, что летом 1944 года проводил через Словакию по тридцать-сорок поездов в день, даже когда русская армия вторглась в Венгрию.

Ему задали вопрос — думал ли он когда-нибудь о том, что происходит с перевозимым грузом, когда тот достигает места назначения? Нет, возмущенно отвечал он, это полностью вне зоны его ответственности, и совершенно его не волнует. В Нюрнберге ему дали двадцать лет. Он вышел на свободу раньше, примерно в 1962 году, а вскоре после этого дал интервью журналистке, американке еврейского происхождения, после чего и появилась та газетная статья. Его восхитила скрупулезность журналистки, и он подробно рассказывал ей все, что она хотела знать.

Так продолжалось до тех пор, пока уже в конце интервью она не сообщила, что ее родители погибли в газовых камерах. Краличек ужаснулся, шокированный этим признанием, и совершенно не мог понять, что туда их доставил один из его поездов.

Вот и всё о действующих лицах этой истории.

Что же касается сцены, то я больше никогда не видел плато Карсо, для меня это всегда будет слишком. Даже лебёдкой и канатом с ногу толщиной меня не затащить на эту отвратительную пустошь.

Но, как я понимаю, подобные чувства испытывали не все. Даже спустя годы после войны многие из выживших — итальянцы, австрийцы, бывшие австрийцы — продолжали возвращаться на те опустошённые холмы и целые дни блуждали среди рядов ржавой колючей проволоки и обваливающихся окопов. Они и сами не понимали, чего ищут — то ли товарищей, оставшихся здесь, то ли собственную украденную молодость, а может, искупление вины, поскольку, в отличие от многих других, выбрались оттуда живыми.

Одним из таких печальных живых призраков стал младший брат Мейерхофера, воевавший на Карсо во время частых боёв 1916-1917 годов, двадцатилетний лейтенант фельдъегерского батальона, попавший в армию прямо из школы. Мейерхофер рассказал мне, что брат возвращался туда каждый год и прошлым летом погиб от взрыва недалеко от Кастаньевиццы — по словам карабинеров, развёл костёр в долине на том месте, где в земле лежал старый артиллерийский снаряд.

Он, как и я, был фотографом-любителем, и Мейерхофер, приехав в Вену, собирался передать альбом фотографий брата музею военной истории в Арсенале. В гостиничном номере он показал мне этот альбом. Многие фотографии были сделаны спустя годы после войны, когда режим Муссолини установил на Карсо множество военных мемориалов, увековечивавших не столько память мёртвых, сколько величие былых сражений.

Но на одной из фотографий оказался неофициальный памятник, возведённый самими участниками сражения прямо на поле боя. Думаю, это фото сделали вскоре после разгрома при Капоретто, где за полдня итальянская армия оставила на Карсо всё, что ценой полумиллиона жизней захватила за два года. Фотография была подписана просто: "Фажти-Хриб, осень 1917" и запечатлела пирамиду из двух или трёх десятков черепов, сложенную безо всякого внимания к национальной принадлежности и увенчанную крестом из двух бедренных костей и винтового кола для проволочного ограждения, связанных колючей проволокой.

Не знаю, что стало с этой фотографией. Должно быть, она утеряна, поскольку я никогда не видел её репродукций. И очень жаль. Ведь если бы все военные мемориалы обладали суровой честностью этого простого памятника, возможно, было бы меньше войн и меньше поводов чтить память погибших.