Последний полет

Фрегаттенлейтенант Франц Нехледил и я выполнили свой первый полет как подданные императора Карла утром 4 декабря. На этот раз это не было обычное сопровождение конвоя. Мы готовились лететь, как всегда, до Лунги и обратно, но в последний момент из канцелярии авиабазы прибежал дежурный.

Нам позвонили с военно-морского аэродрома в Поле, вышестоящего подразделения. Одна из их летающих лодок сообщила о подводной лодке приблизительно в тридцати милях к западу от острова Сансего.

Аэроплан возвращался в Полу, у него заканчивалось топливо, и, так или иначе, он потерял таинственный корабль из виду в грозовом шквале. Теперь нам предстояло вылететь и понять, сможем ли мы перехватить подлодку, пока она не ускользнула. Наш конвой передадут аэроплану из Фиуме.

Мы уже загрузили бомбы и были готовы к уничтожению подводной лодки, так чего же мы ждали? Я крайне сомневался, что нам удастся поймать хитреца, который и так уже заметил аэроплан из Полы и, скорее всего, развернулся, если в своем уме. Однако дельце обещало прервать монотонные полеты над торговыми пароходами. Исходя из прошлого опыта, я знал, что подводные лодки могут оказаться плывущими брёвнами, дельфинами или перевернутыми шлюпками; но всё же у нас оставался небольшой шанс на успех.

Пока Нехледил прогревал двигатель, я быстро взглянул на четыре противолодочные бомбы, прикрепленные под крыльями прямо позади кабины. Это были двадцатикилограммовые бомбы прямого действия с дополнительным кальциевым взрывателем, благодаря которому они взрывались на глубине четырех метров, если лодка успела нырнуть к тому времени, как бомба упадет в воду. Взрыва одной такой бомбы хватило бы, чтобы пустить любую подлодку ко дну.

Мы достигли района поиска примерно в восемь тридцать. Облаков практически не наблюдалось, но над зимним морем раскинулись редкие моросящие завесы. Около часа мы кружили по зоне диаметром километров в двадцать, где, как я считал, предположительно могла скрываться подводная лодка. Вначале мы несколько раз облетели по периметру и убедились, что подлодка не уходит из зоны поиска в надводном положении, когда ее скорость намного выше.

Я попытался поставить себя на место капитана подводной лодки, знающего, что над ним, по-видимому, кружит аэроплан: скорее всего, я бы неторопливо крался со скоростью в пару узлов на глубине метров в десять, стараясь по возможности экономить заряд аккумуляторных батарей в надежде, что у аэроплана через часок закончится топливо и терпение, и он улетит на базу.

Наш единственный шанс достать подлодку — если она всплывет на перископную глубину и останется в таком положении, еле видимая, словно щука, снующая под поверхностью пруда. В таком случае она бы стала нашей добычей: в 1916 году призматические перископы для наблюдения за небом оставались еще отдаленным будущим, и если удача окажется на нашей стороне, на подлодке узнали бы о нашем присутствии лишь после взрыва бомбы за бортом, когда поток воды хлынет через пробоину в обшивке.

Мы держались на высоте около пятидесяти метров, я внимательно разглядывал в бинокль поверхность моря. Мы пролетали зону поиска в длину до конца и разворачивались для следующего прохода, как пахарь на поле. Внезапно Нехледил схватил меня за руку и взволнованно указал вниз. Я перегнулся через него над панелью управления, чтобы взглянуть.

По поверхности моря, отражая бледный солнечный свет переливчатым, как у павлиньего пера, блеском, расплывалось масляное пятно. Что ж, вот и субмарина — где-то под нами, из её бака на поверхность просачивается горючее. Теперь оставалось только ждать, пока она не поднимется на поверхность. Я проверил топливный датчик — три четверти бака. Это добрых четыре часа.

Нас охватил азарт погони. Что касается меня, я решительно настроился следовать за лодкой, как ищейка, пока не опустеет бензобак, даже если это означало приземление на море и буксировку обратно. Я не собирался упускать такой шанс из-за какого-то бабьего беспокойства по поводу возвращения. Нехледил проверил координаты по компасу, а я отстучал сообщение:

— L149 — 8:56 — сектор 167 — Только что обнаружили масляное пятно от подводной лодки. Преследуем. Высылайте подкрепление.

Спустя несколько минут пришёл ответ:

— Удачной охоты. Миноносец вышел из Луссина.

Теперь мы намеревались следовать за нефтяным пятном. Оно могло исходить только от подводной лодки, расползаясь по поверхности моря как след от улитки, милю за милей отмечая на поверхности бесшумный ход лодки в глубине.

Мы затаили дыхание, каждую минуту ожидая увидеть размытый силуэт корабля, поднимающегося к поверхности, чтобы осмотреться. Но через сорок минут в голову стали закрадываться некоторые сомнения. Мы ведь уже пролетали над этим скоплением водорослей? Я проверил направление по компасу. Нехледилу пришла в голову та же мысль — я увидел, как он заглядывает в свой блокнот, потом смотрит на компас, потом на панель управления. Понимание произошедшего одновременно поразило нас обоих — последние три четверти часа мы фактически летали круг за кругом по одной и той же огромной окружности около четырёх миль в диаметре, и сейчас делали восьмой или девятый виток.

Я оглянулся назад и с ужасом понял, что являлось настоящей причиной появления этого масляного пятна! Из-под двигателя сочилась тонкая чёрная струйка, воздушный поток от пропеллера распылял ее, а ветер уносил назад. Мы шли по своему собственному следу, как собака, которая гоняется за привязанной к хвосту консервной банкой.

Я посмотрел на указатель давления масла — стрелка переместилась почти на ноль. У двигателя "Мерседес" в 160 лошадиных сил — восемь литров масла в отстойнике и ёмкость с чистым маслом под нижним крылом, содержащая ещё шестнадцать литров. Насос подаёт масло из этой ёмкости при каждом повороте коленчатого вала и возвращает столько же использованного масла обратно в ёмкость. Дренажный вентиль под отстойником, очевидно, открылся из-за тряски в полёте, и вместо циркуляции масла насос в каждом такте выбрасывал наружу немного крови из сердца двигателя.

Предпринимать что-либо было уже слишком поздно — за час или даже больше такого разорванного цикла оба бачка, и отстойник, и ёмкость, видимо, почти сухие. Я проверил датчик температуры воды и увидел, что она почти кипит, двигатель перегрелся. Я даже слышал, что он уже начинает сбоить. Нам оставалось только поблагодарить судьбу за то, что мы сидим в летающей лодке, по воде бежит лишь лёгкая зыбь, а к нам уже направляется миноносец.

Я наскоро послал сигнал SOS, передал наши координаты и сказал, что у нас аварийная посадка на воду из-за отказа двигателя. И тут вспомнил про бомбы. В самом начале погони я перегнулся через борт, снял защитные крышки и взвёл предохранители. После того как кальциевые взрыватели приведены в состояние готовности, они больше не безопасны.

Они взорвутся от малейших брызгов солёной воды, поэтому их нужно сбросить до приземления. Я положил руку на рычаг бомбосбрасывателя. И тогда увидел, что примерно в миле от нас в западном направлении двигается низкое судно с дымящейся трубой посередине, его неясные контуры расплывались перед глазами из-за моросящего дождя. Сердце подпрыгнуло от радости — это наверняка наш миноносец. Нехлелил развернулся в его сторону, а я выстрелил сигнальной ракетой, чтобы привлечь к нам внимание, потом потянул рычаг бомбосбрасывателя, почувствовал, как аэроплан мгновенно взмыл вверх, избавившись от бомб, и увидел огромный всплеск воды за кормой.

И поднялся аэроплан как нельзя вовремя — двигатель кашлял и запинался, а из клапана радиатора, расположенного над нами, брызгала кипящая вода.

Мы попытаемся опуститься на воду неподалеку от миноносца, чтобы лёгкий ветерок относил нас в его сторону, а не в другую, и с корабля спустят шлюпку. Только когда мы оказались уже почти прямо над предполагаемыми спасителями, я понял — что-то не так. Это был совсем не миноносец, даже не австрийский корабль, а то, что я принял за сигнальные ракеты, на самом деле оказалось трассирующими очередями пулемётного огня в нашу сторону — к счастью, не особенно меткого.

По крыльям аэроплана защёлкали пули. Мы пролетели прямо над таинственным кораблем и наконец приземлились на воду метрах в восьмистах от него. Когда я обернулся, пытаясь разглядеть, что же это всё-таки такое, то увидел подводную лодку на паровой тяге . Теперь она опустила трубу и погружалась в воду.

За десять секунд лодка исчезла, словно призрак, оставив в доказательство своего существования лишь клочья пены. Вот, значит, как — подводная лодка, на которую мы устроили охоту, всё-таки существует, это одна из французских паровых лодок класса "Вентос", которые с переменным успехом действовали в Адриатике уже два года. Мы с Нехледилом ждали дальнейшего развития событий. Может, они покинут сцену так же быстро, как появились, позабыв о нас? Или поймут, что мы совершили вынужденную посадку, и вернутся — всплывут и возьмут нас в плен?

Вышло так, что они не сделали ни того, ни другого. Лодка находилась под водой с минуту, потом внезапно всплыла снова почти в том же месте с шумным всплеском и брызгами, рассекая носом воду, опять погрузилась и снова всплыла, качаясь из стороны в сторону. Мы зачарованно наблюдали. Через несколько секунд вся передняя часть субмарины уже торчала из воды под углом примерно в сорок пять градусов.

Вскоре она приняла почти вертикальное положение, как играющий кит, и зависла примерно на пару минут, медленно покачиваясь. Потом внезапно открылся передний люк и люди горохом посыпались в воду. Вслед за ними из люка вырывалось зловещего вида желтоватое облако — я понял, что это хлор из батарей, залитых морской водой. Ещё через минуту всё закончилось — нос подлодки скрылся под водой в бурлящих пузырьках воздуха, на месте ее последнего погружения остались только обломки и головы пловцов.

Я уверен, что не мы были виновны в гибели подлодки — наши бомбы упали в доброй тысяче метров от неё. Нет, единственная причина случившегося, которую я мог представить, в том, что они запаниковали, увидев наше приближение, и стали погружаться с открытым люком. Этого достаточно, чтобы погубить любую субмарину, и тем более паровую лодку с телескопическим дымоходом и множеством вентиляционных труб.

Мне представилась отличная возможность в этом убедиться, поскольку я сам чуть не утонул на точно таком же корабле "Реомюр" во время визита в Тулон перед войной, когда кусок коряги забил нижнюю часть трубы дымохода во время демонстрационного погружения. Кроме того, в конструкции этих французских лодок мне особенно запомнилось легкомысленное пренебрежение логикой и здравым смыслом.

Помню, некоторые вентили открывались по часовой стрелке, а другие — против, некоторые электровыключатели срабатывали при переводе вниз, другие вверх, некоторые краны закрывались параллельно трубе, другие — поперёк, а некоторые ещё и под углом к ней. Плавать со всеми этими приспособлениями и в мирное время довольно опасно, а как управляться с ними в зоне военных действий — даже представить трудно.

Но что станет с экипажем лодки, который теперь плавает в море в тридцати с лишним милях от земли? Мы ненароком потопили их и теперь стали их единственной надеждой продержаться на плаву до прихода спасения. Ветер постепенно сносил нас всё ближе к ним. Приближаясь, я очень надеялся, что они правильно оценят ситуацию и не станут удовлетворять свою жажду мести. Но на всякий случай мы с Нехледилом вытащили пистолеты.

Оказалось, нам незачем было опасаться расправы. По правде говоря, они даже едва заметили наше приближение. Они были слишком заняты линчеванием одного из членов собственной команды, управлявшего неудачным погружением, которого явно обвиняли в том, что он, можно сказать, затопил лодку, оставив открытым иллюминатор.

К счастью для него, избивать плывущего человека — нелёгкое занятие, в особенности, когда нападающие тоже барахтаются в воде. Так что мы с Нехледилом, замахиваясь вёслами на мокрые головы, плавающие вокруг, подхватили несчастного и втащили на борт. Мы пристроили его в безопасном месте, на носу напротив кабины, а потом позаботились о спасении остальных, всех двадцати трёх человек — полный экипаж лодки состоял из двух офицеров и двадцати одного матроса.

Больше всего мы беспокоились, чтобы они нас не потопили, карабкаясь на борт. Нехледил, прекрасно владевший французским, объяснил им положение и попросил сохранять благоразумие ради общего блага. Они выполнили просьбу, и мы приняли одного за другим, стараясь равномерно распределять нагрузку на хрупкий корпус и крылья.

Среди аэропланов того времени летающая лодка "Лёнер" отличалась прочностью, но всё же не была предназначена для перевозки тонны мокрых пассажиров. В конце концов мы разместили их наилучшим образом, как смогли — по шесть человек усадили на нижние крылья возле фюзеляжа, где они прижимались друг к другу, чтобы согреться, сидя как ласточки на телеграфном проводе. Ещё шестерых разместили вокруг кабины, там, где корпус был пошире, а четверых — на корпусе возле крыльев. Пространство под двигателем мы использовали, чтобы уложить двух матросов из машинного отделения, которые надышались хлором и плохо себя чувствовали.

Когда мы закончили погрузку, лодка держалась на воде ровно, но очень низко. Пока что дела обстояли неплохо, но если до прихода помощи на море поднимется хотя бы умеренное волнение, аэроплан опрокинется, и все мы наверняка утонем. Я отправил незашифрованный сигнал бедствия. В нормальных условиях наша рация работала от ветряного генератора. У нас имелась небольшая батарея для передачи во время штиля, но её хватило только на три повтора сообщения "L149 терпит бедствие, 44.27N и 13.55E, с экипажем французской субмарины на борту. Срочно высылайте помощь". Я не сомневался, что нас услышат. Но кто? И кто доберётся до нас первым?

В ожидании, пока нас подберут, ничего не оставалось, кроме как знакомиться и обмениваться любезностями с промокшими гостями. Я выяснил, что это была субмарина "Лаплас" с базы в Бриндизи. Экипаж лодки был мрачен, как и следовало ожидать в столь печальных обстоятельствах, но, по крайней мере, капитан вёл себя в соответствии с правилами хорошего тона — пожал мне руку и представился. Другого от него я и не ждал — он оказался аристократом и явно старался дать мне это понять.

Он представился как лейтенант флота Дагобер Сент-Жюльен Греу-Шасслу д'Изиньи, был примерно моего возраста или чуть моложе, и, разумеется, очень надменным. Я видел, что он не слишком нравится своему экипажу, да и сам не испытывает к морякам особой симпатии. Капитан сидел на краю кабины, свесив ноги, и беседовал со мной, выжимая брюки со всей изысканностью, какую только позволяли подобные обстоятельства.

— И наконец, мон шер лейтенант, — сказал он мне, — хотя я и должен выразить восхищение необыкновенным рыцарством и христианским духом, проявленными при нашем спасении, я с большим сожалением заявляю, что теперь вы наши пленники. Но не отчаивайтесь — я непременно лично свяжусь с адмиралом Буа де Лапере в Бриндизи, чтобы убедиться, что с вами хорошо обращаются, и приложу все усилия, чтобы вас и вашего галантного компаньона отпустили на свободу. Как вы понимаете, даже во время этой страшной войны города вроде Лиможа — вполне приятное место. Но скажите, вы ведь тоже аристократ? Как я знаю, австрийские офицеры — по большей части дворяне.

— С недавних пор. Я кавалер рыцарского креста военного ордена Марии Терезии, но, к сожалению, мой отец — всего лишь чешский почтовый чиновник.

Он негромко хмыкнул и посмотрел на меня с едва скрываемым презрением. Но я всё же продолжил:

— Правда, дорогой лейтенант д'Изиньи, боюсь, должен сообщить, что это вы наши пленные, а не наоборот. Еще до того как мы вас заметили, сюда направился австрийский миноносец, и думаю, скоро он нас подберёт. Тем не менее, я признателен вам за заботу о нас с фрегаттенлейтенантом Нехледилом. Я сделаю всё возможное, чтобы вас и ваших людей с должным радушием приняли на нашей территории. Но кстати, боюсь, мне следует пояснить кое-что: это не мы потопили вашу подлодку. Мы ошибочно приняли вас за один из наших миноносцев и пытались сесть на воду. Вы видели взрыв бомб, которые я сбросил перед приземлением. Полагаю, вы затонули потому, что погружались, оставив открытой заслонку. Когда-то я был капитаном субмарины и очень вам сочувствую — иногда такое случается. Я и сам чуть не утонул на борту одной из ваших паровых подлодок в гавани Тулона в 1910 году, при очень похожих обстоятельствах. У этих субмарин идиотская система управления, и мне жаль, что вам, коллеги, приходится плавать на таких посудинах.

Похоже, его не слишком заинтересовали мои слова — он пробормотал что-то вроде того, что это совершенно не так, и принялся энергично выжимать одежду.

Вскоре из разговора со вторым помощником капитана субмарины, Хандельсманом, мы выяснили, что "Лаплас" — невезучая лодка, она слишком давно находилась в Бризиди, и ещё дольше без капитального ремонта.

Он был помощником капитана ещё с довоенного времени, и очевидно, его, как еврея и убеждённого республиканца, несправедливо обошли, назначив капитаном аристократа, католика и, вероятно, тайного роялиста д'Изиньи, несмотря на то, что последний не нравился экипажу этого маленького корабля и уделял мало внимания подготовке.

Я знал, что подобное положение дел — вполне обычно для французского военного флота, укомплектованного в основном католиками-бретонцами, и следовательно, не слишком благосклонного к антиклерикалам Третьей республики.

— Наши matelots, понимаете, они очень dévot , — доверительно сообщил мне Хандельсман.

Я ответил, что насколько могу судить, с такой лодкой, как "Лаплас", и с таким капитаном, как д'Изиньи, это, возможно, и к лучшему.

Что касается самих matelots, они выглядели совершенно подавленными, даже с учётом того, что только что спаслись от смерти, и нынешней тяжёлой ситуации — они, насквозь мокрые, сидели посреди Адриатики, а их единственной хлипкой поддержкой оказалась вражеская летающая лодка.

Угрюмые, мрачные, с густыми усами, они сердито смотрели на нас, и похоже, ничто не могло их подбодрить — даже доброжелательные попытки Нехледила помочь им немного согреться при помощи пения "Марсельезы" и марша "Полк Самбра-и-Маас". В качестве гостеприимных хозяев мы могли предложить матросам лишь по одному леденцу из аварийного рациона аэроплана и по колпачку шнапса из моей фляжки.

Всё это только ухудшало их подавленное настроение — пока Нехледил не запел песню, которой научился несколько лет назад в летнем лагере для молодёжи "Сокол" у чешских шахтёров, эмигрировавших на север. Песенка называлась "Вернувшись в Нант" — вроде бы обычные частушки, привычные для французской армии, но видимо, именно поэтому оказалось, что наши католические matelots никогда её раньше не слышали.

Определённо, она сделала своё дело — поднимала им настроение с каждым куплетом, а потом он стал учить ей матросов. Кажется, куплетов было около семидесяти пяти, один неприличнее другого — действие происходило среди блондинистых фермерских дочек, рогоносцев-начальников, ненасытных вдов и похотливых кюре. Всё это доставляло морякам огромное удовольствие, и вскоре они разгорячились и хором ревели частушки с величайшим пылом.

Когда песня закончилась, Нехледил скромно поклонился под взрыв аплодисментов и уселся в пилотское кресло. Я размышлял — неужели именно такого рода песнями учредители движения "Сокол" собирались улучшать духовность и нравственность чешской молодёжи?

А примерно в три часа дня мы увидели дым на горизонте с запада.

С замиранием сердца мы поняли: это означает французский военный корабль, и нам с Нехдедилом предстоит заключение в лагере для военнопленных на неопределённый срок. Правда, это лучше, чем утонуть, но всё же я слегка огорчился из-за того, что спасение французов поставило нас в такое затруднительное положение. Если бы мы сели на воду, и вокруг никого не оказалось, то отправили бы зашифрованный сигнал бедствия, вместо того чтобы указывать координаты открытым текстом, и тогда нас своевременно подобрали бы свои.

Ну что ж — такова военная фортуна. Я с тяжелым сердцем зарядил красную сигнальную ракету и выстрелил в воздух. Я уже почти слышал скрежет тюремного замка. Теперь я, вероятно, переживу войну, но сколько времени пройдёт, прежде чем я увижу своего ребёнка?

Спасители, встреченные радостными криками наших гостей, наконец появились в поле зрения. Как я и предполагал, это оказался двухтрубный эсминец класса "Бранлеба". Он приближался, и я увидел, что д'Изиньи и его побитый трюмный старшина о чём-то шёпотом совещаются. Спустя двадцать минут с нами поравнялся вельбот с эсминца, и члены экипажа "Лапласа" загрузились на него один за другим, чтобы не опрокинуть аэроплан. Нехледил и я покинули его последними, когда французы уже готовились к буксировке.

Я держал наготове зажигалку, чтобы поджечь нашу лодку и потом пуститься вплавь, но французы предусмотрели такую возможность. Нас держали под прицелом трое вооружённых солдат, а когда мы переходили на вельбот, пришлось поднять руки на голову. Я отдал честь капитану эсминца и обменялся с ним коротким рукопожатием, как того требовали обстоятельства.

Потом нас с Нехледилом вежливо избавили от пистолетов и сопроводили вниз, в кают-компанию. Итак, это случилось, мы военнопленные. Но я понимал, что могло быть и хуже. По крайней мере, мы оказались в плену у французов, а не у итальянцев.

Я подозревал, что жизнь во Франции в качестве военнопленного может и не вполне соответствовать джентльменским представлениям восемнадцатого века, как изображал шевалье д'Изиньи, но худший лагерь для военнопленных вряд ли менее благоустроен, чем Лусссин-Пикколо, а что касается питания, я уверен, что в лагере оно куда лучше. Но будем ли мы пленниками французов?

Озабоченный этими размышлениями, я сидел под вооружённой охраной в кают-компании и с признательностью пил кофе с бренди, принесённый стюардом. Заключение в Бизерте или Тулузе может оказаться вполне сносным, думал я. Но что, если они в конце концов передадут меня итальянцам? Моего старого товарища по службе на подлодке Хьюго Фалькхаузена взяли в плен со всем экипажем в начале 1916 года, когда его лодка попала в сети британских вооруженных траулеров в проливе Отранто.

Англичане передали его итальянцам, и с тех пор его быт и еда стали столь скудными, что он непрерывно бомбардировал письмами с жалобами на своё положение Красный Крест, швейцарское правительство и даже Ватикан. Ещё я беспокоился о том, смогу ли послать Елизавете телеграмму, что со мной всё в порядке, а если смогу, то когда. К этому времени на Луссине, должно быть, уже подняли тревогу, и если нас не найдут до завтрашней ночи, то сочтут пропавшими без вести. Мне очень не хотелось расстраивать жену в ее нынешнем положении.

Мои раздумья прервал вошедший вестовой — меня приглашали побеседовать с командиром.

Капитан эсминца "Бомбардир", Кермадек-Плуфраган, оказался толстым коротышкой за пятьдесят, бретонцем, как и большинство французских моряков.

Он пригласил меня сесть и предложил сигару, которую я с удовольствием закурил. Почему-то он настаивал, чтобы мы говорили по-английски, хотя я прекрасно владею французским. Лишь во время разговора я понял, что это, вероятно, из-за присутствия морского стрелка, стоявшего в карауле по другую сторону двери.

— Мой дорогой лейтенант, — начал он, — лейтенант д'Изиньи только что поведал мне о вашем необыкновенном благородстве — вы потопили его субмарину после долгой и трудной борьбы, а потом приземлились на воду, чтобы спасти его экипаж, несмотря на то, что сами могли попасть в плен.

Я собрался было объяснить, что мы не топили "Лаплас" после долгой и трудной борьбы, напротив, насколько мне известно, "Лаплас" затонул по причине некомпетентности, но он продолжил прежде, чем я смог заговорить.

— Да, дорогой лейтенант, очень и очень печально, что вам и вашему пилоту пришлось стать пленниками исключительно по причине вашего благородного и великодушного поведения.

— Капитан, не беспокойтесь об этом. Боюсь, это превратности войны. Если бы наш миноносец нашёл нас раньше, то лейтенант д'Изиньи и его экипаж были бы сейчас нашими пленниками. По крайней мере, лейтенант Нехледил и я можем утешаться тем, что нам удалось спасти от гибели двадцать четыре врага, когда они уже не могли с нами сражаться. Мы оба моряки, как и вы, и считаем, что ведём войну против правительства Франции, а не против французского народа.

Кермадек едва не прослезился от этих слов.

— Ах, дорогой лейтенант, ваши благородные слова так глубоко меня тронули! Какие возвышенные чувства. Мы, французы, всегда считали австрийцев такими же цивилизованными людьми, а не грубыми животными, как эти грязные боши. Ваши сегодняшние действия ещё больше убедили меня в этом. Но... — его лицо оживилось, — но мужайтесь, не следует падать духом в этой ситуации. Мы ещё можем ее разрешить.

— Каким образом, капитан? Боюсь, я вас не понимаю. Лейтенант Нехледил и я — пленники, и к этому больше нечего добавить.

— Прошу, подождите минутку. Я говорил с лейтенантом д'Изиньи, и мы пришли к выводу, что есть способ вас освободить, если вы понимаете, о чём я.

— Прошу прощения, но я вас не понимаю...

— Уже почти темно. Ваш аэроплан на буксире, за кормой. Вы можете потихоньку пробраться в него, мы перережем канат и потеряем вас. И вуаля — вы сбежали. Никто ничего не увидит и не узнает. Но сначала вы должны обещать мне две вещи.

— Могу я спросить, какие именно?

— Первое — вы не запустите мотор и не взлетите, пока мы можем вас слышать. Второе — вы, как офицеры, дадите слово чести никогда больше не сражаться в воздухе против Франции в этой войне. Против Италии — сколько угодно, тьфу, мерзавцы! Но не против Франции.

Это, было, несомненно, привлекательное предложение. Я почувствовал, что оба — и д'Изиньи, и капитан эсминца — крайне заинтересованы в том, чтобы от нас избавиться. Разумеется, д'Изиньи сам был у люка, когда они стреляли в нас из пулемёта. У подлодки нет смотровых иллюминаторов, так что только ему и рулевому, управлявшему погружением, известно, что лодка затонула по нелепой случайности, а не из-за наших бомб.

Если мы с Нехледилом просто исчезнем, то вместо того, чтобы предстать перед следственной комиссией, д'Изиньи и его команда получат медали за боевые действия. Они с Кермадеком объяснят спасение команды тем, что мы улетели, оставив экипаж "Лапласа" плавать в воде до прихода эсминца. Таким образом, честь французского флота будет спасена, и все останутся довольны.

Оставался только один вопрос — чем всё это обернётся для нас? Двигатель аэроплана вышел из строя, так что придётся дрейфовать, положившись на волю судьбы. Нас ждёт долгая холодная ночь, а утром, возможно, задует бора. В итоге мы можем просто променять лагерь для военнопленных на могилу в море.

— Капитан, — спросил я, — если мы сойдём на берег с вами — чьими пленниками мы тогда окажемся?

— О, это очевидно. Мы передадим вас в руки итальянцев, на этот счёт существует соглашение. Флот Франции в Бриндизи — лишь гость, и возможности содержать пленных у нас нет.

Это решило вопрос — через пять минут мы с Нехледилом снова сидели в кабине летающей лодки L149, дрейфующей от кормы эсминца в ночную Адриатику. Спустя ещё несколько минут шум двигателей затих, и "Бомбардир" поглотила темнота. Мы снова были предоставлены сами себе.

Много лет спустя, где-то в 1955 году, мне случилось наткнуться на недавно изданную книгу под названием "Морские воспоминания", автором которой оказался не кто иной, как отставной контр-адмирал французских ВМС Дагобер Сент-Жюльен, шевалье Греу-Шасслу д'Изиньи. Увлекательно написанная книга живым языком рассказывала о его приключениях с тех времен, когда он выбрал жизнь моряка, вплоть до ухода на пенсию в 1953 году.

Однако, должен сказать, мне показалось более интересным то, что моряку удалось забыть, чем то, что он помнил, особенно в отношении его собственных темных делишек во время Второй мировой войны, когда он служил заместителем министра Морского флота в правительстве Виши, затем присоединился к адмиралу Дарлану в Северной Африке, а позднее, в 1943 году, ловко перешел на другую сторону и появился в стане победителей.

Но главное, что меня интересовало, расскажет ли он об определенных событиях одного дня в декабре 1916 года. Я не был разочарован: после жестокого сражения со множеством австрийских самолетов, длившегося более часа, бессмертная подводная лодка "Лаплас" опустилась под воды Адриатики, сокрушенная превосходящими силами врага.

Когда волны сомкнулись над ними, храбрые матросы прокричали троекратное "Да здравствует Франция!" и спели "Марсельезу", а в это время коварные враги кружились над ними, как гнусные стервятники.

"Даже в самые темные моменты войны в противнике могут обнаружиться искры человечности, и когда мы плавали среди обломков, около нас приводнился австро-венгерский гидроплан и поддерживал нас с моими храбрыми товарищами, пока не подоспела помощь. Эти весьма галантные и обходительные австрийцы по имени шевалье фон Пархазки и виконт де Нек-Ледил поддерживали бы нас и дальше, несмотря на вероятность самим попасть в плен, но я предложил им покинуть нас, крикнув: "Спасайтесь, пока не поздно, мои храбрецы!"

Тогда они запустили двигатель и поднялись в воздух, помахав нам, как принято, на прощание. Увы, позже мы узнали, что эти благородные люди пропали, море поглотило их навсегда".

Я не удержался и отправил открытку на адрес издателя адмирала, в которой написал, что, к сожалению, виконта де Нек-Ледила больше нет в живых, а благородный австриец шевалье фон Пархазки жив-здоров и рад встретиться с ним когда-нибудь по случаю в Лондоне. Несколько недель спустя я прочитал в "Таймс" о внезапной смерти адмирала от инсульта. Надеюсь, это лишь совпадение.

Однако в тот момент домыслы лейтенанта д'Изиньи о том, как нас "engloutis par la mer" — поглотило море — выглядели ужасающе похожими на правду. Ночью поднялся северо-восточный ветер, море волновалось так, что пришлось бы несладко любой маленькой лодке, не говоря уже о нашей, с решётчатыми крыльями и хвостовым оперением наверху. К рассвету мы насквозь промокли, замёрзли, измучились от бессонницы и непрерывной качки и совершенно не представляли, где находимся.

Утреннее тусклое солнце осветило колышущуюся серую поверхность воды, в центре качалась наша летающая лодка, её плоское дно скользило вверх и вниз вслед за каждой волной. Думаю, мы дрейфовали по ветру со скоростью шесть-семь узлов. Но лучше дрейфовать, чем оставаться на месте. Адриатика — замкнутое море, так что в конце концов нас прибьёт ветром к берегу, не к одному, так к другому.

Я решил помочь этому процессу— взял складной нож, взобрался на нижние крылья и разрезал ткань на верхних. Ткань я вытащил на закрылки и прикрепил к нижним крыльям, соорудив примитивный парус. Вместе с вёслами и штурвалом он поможет нам набрать скорость по ветру, и не исключено, что мы доберёмся до берега раньше, чем умрём от холода и истощения. Но и после этого ютиться в насквозь промокшей кабине было малоприятно — пока один пытался поспать хоть полчаса, другому приходилось непрерывно вычерпывать воду.

Кроме того, несмотря на холод и сырость, вскоре нас стала мучить жажда, на губах запеклись солёные брызги. У нас не было воды кроме пары литров, нацеженных из радиатора, но из-за ржавчины и машинного масла эта вода почти не годилась для питья. Что касается еды — оставалась только упаковка галет, которые мы постыдились предлагать морякам с "Лапласа".

Разгрызть и проглотить их с пересохшим горлом — всё равно что жевать битое стекло.

К полудню я сделал попытку запустить рацию, зарядив батарею с помощью самодельной рукоятки, соединённой с ветровым динамо. Меня постигло горькое разочарование — после часа тяжёлых усилий энергии едва хватило на четыре повтора сообщения "L149— SOS".

Эти мучения продолжались до середины дня, потом бриз стих, море успокоилось, и мы снова тихо и бесцельно дрейфовали.

И тогда мы оба заметили дым на горизонте, с севера. Когда судно стало различимо, я выстрелил тремя сигнальными ракетами. В бинокль корабль походил на австрийский торпедный катер класса Tb1, по факту, маленький двухтрубный эсминец береговой обороны.

Но видели ли они нас? Кажется, они шли со скоростью порядка семи узлов и были в трех километрах от нас. Дрейфующую летающую лодку едва ли можно не заметить, но, тем не менее, они проскочили мимо и исчезли в клубах тумана, не обращая на нас внимания, пока я в отчаянии запускал последние сигнальные ракеты.

— Нехледил, — произнес я растрескавшимися губами, — как они могли нас не заметить? Они наверняка нас видели, на таком-то расстоянии.

Нехледил ничего не ответил, просто сидел нахмурившись, пока корабль не исчез в дымке. Я видел, что его охватила апатия от усталости. Я молча вглядывался в то место, где исчез торпедный катер. Вообразите мое удивление, когда минут через пять корабль снова появился, сменив курс и поворачивая к нам.

Я махал и кричал, как будто они могли нас услышать на таком расстоянии. Почему они проигнорировали нас в первый раз? Они возвращались, чтобы нас забрать, без всяких сомнений. Шлюпка ткнулась в аэроплан несколько минут спустя. К моему удивлению, двое рядовых на ней отказались отвечать, когда мы заговорили, только велели нам сесть и заткнуться.

Еще больше я удивился, когда один из них ломом пробил отверстия в днище и бортах летающей лодки и приказал мне молчать, когда я спросил, что он делает.

Мое подозрение, что что-то не так, подтвердилось вскоре после того, как мы добрались до миноносца Tb14. Нас встретили двое рядовых с нацеленными винтовками и старшина с пистолетом. Я спросил что, черт возьми, происходит, и мне приказали подняться на борт с поднятыми руками. Когда меня привязали к поручню, мне наконец открылась невероятная правда. Корабль захватили мятежники.