Рыцарь на велосипеде

Впервые я заметил это утром, примерно через час после рассвета, когда поезд остановился, чтобы набрать воду на станции, в широкой, продуваемой сильными ветрами ложбине, известной в те времена как Адельбергский перевал, где железнодорожная линия из Вены пересекает последнюю горную гряду перед Триестом. Эхо глухих ударов, казалось, отражалось от поросших кустарником и выветренных известняковых склонов и доносилось до нас сразу со всех сторон: не отчетливый грохот или постукивание, как я ожидал, а слабое, зловещее, едва слышимое дрожание воздуха, нерегулярное, но непрерывное, как будто где-то далеко над горами трясут огромный кусок жести.

Это подсказало мне - если оставались вообще какие-либо сомнения — что мы приближаемся к зоне военных действий. Стояла последняя неделя июля 1916 года, и всего в десятках километров от нас, вдоль долины реки Изонцо, итальянская армия готовилась к следующему наступлению на линии обороны юго-западных границ нашей великой многонациональной империи. В это время я направлялся к расположению армий, стоявших прямо за Адельсбергом.

Вскоре, как и примерно еще тридцать миллионов человек, я стану гражданином нового государства, которое создали в центре Европы полтора года назад. Фронт длиной в сотни километров, но иногда шириной лишь в несколько метров, сейчас змеился от севера Франции через болота Волыни и горные хребты Альп — диковинная страна, чьи жители были исключительно мужчинами, в основном до двадцати пяти лет, с такой высокой смертностью, что уровень популяции мог поддерживаться лишь постоянной иммиграцией. Это странная, непонятная территория, где люди живут под землей, работают по ночам и спят днем, ведь их неминуемо поджидает смерть, стоит выйти наружу хоть на несколько секунд. Это была еще и голодающая страна, которая не производила ничего, но потребляла так много, что весь мир был вынужден ее кормить. Вскоре я пересек её границы и стал одним из граждан. И оставался им довольно долго.

Поезд снова выехал со станции в дымной пелене и вскоре прогромыхал по пяти тоннелям за Адельсбергом, где железная дорога пробивалась сквозь цепочку горных пиков. Через некоторое время поезд с визгом остановился у низкой платформы на станции Дивакка. За последние шестнадцать лет я много раз делал там пересадку, поскольку в Дивакке соединялись линии, ведущие по полуострову Истрии, и главная австрийская железная дорога к основной базе флота в Поле. Но тем утром всё было по-другому: я ехал только до Дивакки, здесь мне следовало сойти с поезда и направиться в малоизвестный городишко Хайденшафт, примерно в двадцати пяти километрах, а оттуда — в еще более сомнительное и богом забытое место под названием Капровидза, такую дыру, что я не смог найти ее даже на самых крупномасштабных картах региона Кюстенланд.

Мое прибытие в Дивакку в то утро отличалось от прежних поездок лишь тем, что теперь я сходил с поезда другим человеком. Раньше я путешествовал как обычный лейтенант военно-морского флота Оттокар Прохазка, сын чешского почтового служащего из небольшого городка на севере Моравии.

Теперь же, хотя я по-прежнему являлся всего лишь линиеншиффслейтенантом по званию, я стал кем-то гораздо большим по социальному статусу: Оттокар Прохазка, барон фон Страхниц, кавалер самого редкого и наиболее ценного ордена старой монархии за мужество в бою, рыцарского креста Марии Терезии. За несколько дней до этого император лично наградил меня в Шёнбрунне в знак признания моих заслуг той ночью несколько недель назад, когда я сбил итальянский дирижабль над Венецией, а также вдобавок торпедировал их подводную лодку.

Честно говоря, мне было тяжело свыкнуться с внезапным повышением до дворянского титула и сопутствующей славой. Прошлым вечером я пытался по-тихому покинуть Вену — отчасти потому, что всего два дня назад женился. Но тихое прощание с женой было невозможно, в особенности когда на Южном вокзале собралась такая толпа — охотники за автографами, фотографы со вспышками, дети, которых отцы держали на плечах, чтобы они могли на меня взглянуть. В конце концов, я не привык к такой популярности и был искренне рад, когда поезд запыхтел прочь со станции.

Но даже когда мы ехали на юг через Грац и Марбург, меня не оставили в покое. Когда я двинулся по коридору в скудный военный вагон-ресторан, офицеры теснились, чтобы пожать мне руку, хлопнуть по плечу и пожелать удачи на новом поприще, ведь (как утверждали венские газеты) командование подводной лодкой стало для меня слишком скучным, и я решил вызваться добровольцем в пилоты, "...единственную должность, на которой он вживую сможет показать свою несравненную доблесть на службе императору и отечеству".

Когда я наконец нашел хоть какое-то спокойствие в купе, то еще раз взглянул на орден, прикрепленный слева на мундире. Слишком маленький, чтобы вызывать такой ажиотаж, подумал я, когда рассматривал его на ладони: небольшой золотой крест, покрытый белой эмалью, с маленьким красно-бело-красным медальоном посередине, с надписью fortitudini (за храбрость) по кругу. Такая маленькая вещичка всего за несколько часов перевернула мою жизнь вверх дном до такой степени, что я начинал подозревать, будто злой волшебник подменил меня во время сна.

Ни минуты передышки мне не дали и в Дивакке — маленьком городке, расположенном на вершине известнякового плато, возвышавшегося над Триестом. Неведомым образом новости о моем прибытии домчались до жителей быстрее меня, и местные, по большей части словенцы, подготовили торжественную встречу. Едва сойдя со ступеней вагона на платформу, я увидел перед собой толпу. Не успел я осознать, что происходит, как над головой грянул марш Радецкого, и на своих плечах люди понесли меня до площади, прилегавшей к зданию вокзала.

Под радостные крики жителей и звуки имперского гимна "Боже, храни" местный бургомистр готовился преподнести мне огромный букет цветов. Отсалютовали жандармы и пожарные расчеты. Дома были украшены черно-желтыми и красно-бело-красными флагами, а на дальнем конце площади надпись на трех языках — немецком, словенском и итальянском— провозглашала: VIVAT ÖSTERREICH—NIEDER MIT DEN ITALIENERN! ŽIVELA AVSTRIJA—DOL S ITALIJANI! VIVA AUSTRIA—A BASSO GLI ITALIANI!— "Слава Австрии! Долой итальянцев!"

Скромная церемония подошла к концу, и вместе с ней, увы, иссяк и энтузиазм всего мероприятия. Взваливая кого-нибудь на плечи, стоит четко понимать, куда идти, а у организаторов торжественной встречи это понимание явно отсутствовало, и что со мной делать дальше, они не имели ни малейшего представления. После краткой, наполненной патриотизмом речи градоначальника и последовавших аплодисментов меня без лишних церемоний поставили обратно на землю, и все разошлись по своим делам. Я же стоял, сжимая в руках букет цветов и лист бумаги, дававший мне право на неограниченное времяпровождение в Дивваке. Сомнительное удовольствие, прямо скажем.

Я направился обратно к вокзалу, где жизнь вновь шла своим чередом военного времени — кто-то возвращался из отпуска, для кого-то этот отпуск лишь начался. Развернув бумагу с приказом, я прочел: "прибыть в расположение штаба эскадрильи 19Ф в 12:00 24.07.16, аэродром Хайденшафт-Капровидза". Так-так, на часах — восемь утра, так что в моем распоряжении еще четыре часа. Только вот как мне туда добраться? Поездом, в соответствии с приказом, я смог добраться лишь до Дивакки, так что вставал вопрос транспортировки моих вещей и, собственно, меня до Хайденшафта, затем до Капровидзы (где бы они ни находились). Я явно нуждался в профессиональном совете. Войдя в служебные помещения вокзала, я нашел дверь с табличкой "перемещения личного состава императорских и королевских сухопутных войск, офицерский и сержантский состав". Здесь наверняка мне помогут. Войдя внутрь, я обнаружил весьма неаккуратного вида штабс-фельдфебеля — взгромоздив ноги в ботинках на заваленный бумагами стол, тот дрых.

Перед ним был раскрыт экземпляр венского журнала сомнительного содержания под названием "Паприка". Стены кабинета были украшены красотками (вырезанными, видимо, со страниц всё того же журнала), чьи пышные формы не уменьшила даже война.

Я кашлянул. Штабс-фельдфебель, проснувшись, глянул на меня одним глазом, затем поднялся и, одновременно застегивая китель, весьма небрежно отдал честь.

— Разрешите доложить, герр, э... — некоторое время он недоуменно таращился на три нашивки на моем рукаве, — лейтенант, вы ошиблись дверью. "Личный состав флота" выше этажом.

— Нет, это не для меня. Я прикомандирован к военной авиации, к эскадрилье 19Ф, расположенной в Капровидзе неподалеку от Хайденшафта. Я понятия не имею, где это и как туда добраться, и буду крайне признателен, если вы мне поможете. Вы занимаетесь только летным составом или вспомогательным тоже?

— Разрешите доложить, и тем и другим, герр лейтенант.

— Отлично. Так как мне отсюда добраться до Капровидзы?

Штабс-фельдфебель потер подбородок — этим утром он не брился — и начал рыться в бумагах. Стало ясно: он полагает, что помогать кому-то, кто носит синий мундир, а не серо-зеленый, не его дело, даже если к этому мундиру и приколот орден Марии Терезии. Через продолжительное время он ответил:

— Боюсь, это не так уж легко, герр лейтенант. Обычно утром и вечером туда идет грузовик, чтобы отвезти и привезти людей с аэродромов в долине Виппако. Но вчера вечером у него сломался задний мост, так что до семи вечера никакого транспорта нет, — он немного помолчал, — хотя вот что, герр лейтенант, вероятно, я смогу вам помочь. Это, конечно, не входит в мои обязанности...

Так что в конце концов, как только я неохотно расстался с коробкой сигарет, нашелся способ доставить меня в Хайденштадт к полудню. Оказалось, что нужно вернуть мотоцикл курьера в подразделение, куда я назначен — эскадрилью 19Ф в Хайденштадте. Причина всего этого, как я узнал, в том, что вчера на станции венгерский солдат, едущий домой в отпуск, пожелал продемонстрировать своим товарищам крайнюю ненадежность итальянских ручных гранат, используя экземпляр, который прихватил домой как сувенир. В результате трое зевак погибли, а еще семеро получили более или менее серьезные ранения, а среди них и курьер эскадрильи 19Ф, стоявший рядом, чтобы забрать пакет документов с венского экспресса. Мотоцикл следовало вернуть в подразделение, но поскольку его поместили в сарай на другом краю города, мне пришлось подождать, пока его не доставил денщик.

Как раз хватало времени, чтобы освежиться. По пути к вокзальному буфету я начал понимать, на какую странную территорию попал: "прифронтовая зона", о которой я столько слышал и читал, находясь в Каттаро, но никогда не посещал. Станция была запружена солдатней всех национальностей многоязычной армии императора Австрии и апостолического короля Венгрии: мадьярами и словаками, боснийцами и тирольцами, русинами и хорватами. Все устало-одинаковые, и дело не только в потрепанных серых мундирах и буро-ржавой окопной грязи Изонцо, запекшейся на ботинках и обмотках, но и в остекленевшем апатичном взгляде, который, как я вскоре узнал, являлся неизбежным следствием длительного пребывания на фронте.

Этот взгляд мне еще раз довелось увидеть четверть века спустя, в нацистских лагерях смерти. Солдаты, собирающиеся в отпуск, утомленно толпились на платформах, а сержанты военной полиции орали, загружая их в поезда, которые на несколько коротких дней вернут их обратно к женам и детям, в грязные лачуги в венгерских степях или коттеджи в карпатских долинах. Для многих худолицых солдат-крестьян со свисающими черными усами отпуск, несомненно, окажется последним.

После провала нашего наступления на плато Азиаго в мае итальянцы готовили ответный контрудар при Изонцо. Солдаты, что сейчас сходили в Дивакке с поездов, которые привезли их из отпуска, как раз окажутся в первой линии окопов, чтобы его встретить.

Протиснувшись, наконец, к битком набитому буфету - питаться там могли только офицеры, да и то стоя - я попросил стакан чая (на деле, настойку из высушенных малиновых листьев) и кусок хлеба, что и составило мой завтрак, и огляделся. Лишь сейчас я осознал, как изменилась австро-венгерская армия за два года: тяжелые бои с русскими в Польше осенью 1914 года лишили ее тех, кто составлял костяк старого офицерского корпуса, заполнив поредевшие ряды наспех обученными "годовалыми" офицерами или юнцами, попавшими в армию прямиком со школьной скамьи.

Одно место у бокового столика было свободно, и я спросил у молодого лейтенанта, могу ли сесть рядом. Ему было не больше двадцати, но выглядел он гораздо старше, в пропыленном и порванном колючей проволокой кителе. Он не ответил и вряд ли вообще меня заметил, уставившись в пространство глубоко запавшими глазами. Губы его шевелились — он разговаривал сам с собой, одновременно помешивая чай дрожащей рукой. В этот момент он напоминал игрушку на детской площадке, повторяя одно и то же действие, пока кто-нибудь не нажмет кнопку.

Денщик вернулся с мотоциклом, как раз когда я покончил с завтраком. Подписав необходимые документы, я закрепил багаж и отправился в путь, радуясь, что догадался захватить из Вены пару летных очков — лето выдалось пыльное.

Мотоцикл оказался детищем "Лаурин и Клемент" без ножного стартера, так что пришлось разгонять его по главной улочке Дивакки и затем под чихание двигателя запрыгивать на ходу.

Я был рад тому, что получил возможность добраться до расположения своей части самостоятельно, а не ожидая попутный транспорт. Стояло прекрасное утро, июльская жара, отражающаяся от валунов и зарослей, еще не наступила. Я не спеша ехал по укатанной щебенистой дороге, наслаждаясь видами и оставляя за спиной клубы пыли, проезжая мимо Сеножеча, затем от Бирнбаумервальда до долины Виппако — внезапно раскинувшейся зелени посреди голых серых возвышенностей Карсо.

Удивительно, подумалось мне, как же мало машин на этой дороге. До линии фронта одной из крупнейших войн в истории — считанные километры, но по сравнению с мирным временем здесь ненамного больше транспорта. Мимо проезжали лишь длинные, узкие крестьянские тележки с одной оглоблей — черта, характерная для славянских народов от Словении до Владивостока.

Большая часть припасов для фронта на реке Изонцо шла либо из Лайбаха, либо из Триеста по железнодорожной ветке до Дорнберга. Так что, не беря во внимание аэродромы Святого Вита и Виппаха, армейский транспорт особо и не пользовался этой дорогой. Я обогнал несколько грузовиков, поднимавших клубы пыли, и пару марширующих колонн, но больше о войне ничто не напоминало — разве что пришлось остановиться перед группой русских военнопленных, чинивших дорогу. Выглядели они довольно приветливо и на прощание помахали мне, когда я раздал в приступе щедрости оставшиеся сигареты.

Их охранял только пожилой, бородатый ландштурмист из резервистов, который (я видел сам) оставил винтовку одному из своих подопечных, когда отошел в кусты за определенной надобностью. В остальном же долина Виппако представляла собой весьма мирную картину: обмелевшая летом река неспешно струилась между берегов из бледно-серой известняковой гальки под щебет птиц в ивовых зарослях, которых никак не беспокоил постоянный грохот артиллерии вдалеке.

Я всегда считал, что путешествия способствуют размышлениям, и тем утром был особенно благодарен за уединение и возможность все обдумать, учитывая головокружительное развитие событий на предыдущей неделе. Еще в прошлую среду утром я был национальным героем. Ура-патриотическая пресса превзошла сама себя в неистовой лести: "один из величайших подвигов всей войны" — так обозвала это "Рейхспост" не в последнюю очередь потому, что успехи австро-венгерского оружия на других фронтах этим летом оставалось стабильно плачевными. Но на той неделе помимо награждения рыцарским крестом Марии Терезии меня ждала еще одна церемония, ибо в субботу в Вотивкирхе я должен был вступить в брак с венгерской красавицей-аристократкой, графиней Елизаветой де Братиану, с которой обручился прошлой осенью. Елизавета работала медсестрой в Венском военном госпитале.

Но колесо фортуны вращалось с ошеломляющей скоростью. В три часа того же дня я обнаружил, что уже стою в Военном министерстве перед неофициальным военным трибуналом, и меня обвиняют в потоплении немецкой подводной лодки минного заградителя около Венеции, которую я по ошибке принял за итальянскую, и в убийстве собственного будущего шурина, входившего в состав ее экипажа. Родственники Елизаветы сразу же запретили наш брак под угрозой лишения наследства. Но свадьба все равно состоялась, не в последнюю очередь потому, что (как я недавно узнал) невеста находилась на втором месяце беременности. Поэтому на следующий день мы расписались в загсе, а семья лишила Елизавету наследства.

Что касается меня, Военное министерство попало в затруднительное положение. Хотя уверенности в том, что я потопил немецкий минный заградитель, у чиновников не было, они не могли противостоять требованиям Берлина немедленно предать меня военному трибуналу. В конце концов, самое лучшее, что смогли сделать, раз я не застрелился и не попал под трамвай, так это снять меня с командования подлодкой и отправить в австро-венгерские военно-воздушные силы на итальянский фронт. Тем самым (по мнению чиновников) я окажусь вне пределов досягаемости немецкого Адмиралтейства, по крайней мере, на некоторое время, и вполне вероятно, что навсегда, вскоре меня либо вернут обратно на флот, либо я до конца войны застряну в итальянском лагере для военнопленных, либо, что наиболее вероятно, присоединюсь к своему старшему брату Антону в неопределенной категории "пропал без вести в боевых условиях". Так или иначе, меня поместили в самую любимую папку австрийской бюрократии — "отложенное".

Только поспрашивав дорогу у горожан и солдат на улицах, мне удалось добраться до штаба моей родной теперь Девятнадцатой авиагруппы, расположенной на лугу к западу от маленького городка Хайденшафт (или Айдовщина или Айдуссина, как его называла основная масса жителей — словенцев и итальянцев). Почти настал полдень, и в похожей на корыто долине, спрятанной среди карстовых гор, стало уже очень жарко. Но прием, оказанный мне в канцелярии воздушных сил в Хайденшафте, немедленно меня охладил. Я ожидал некоторой настороженности сразу по приезду. Австро-Венгерская сухопутная авиация и авиация флотская в значительной степени оставались автономными мирками со своими начальниками, как правило, нечего общего друг с другом не имеющими. Конечно, аэропланы военно-морского флота действительно оказали серьезную поддержку армии на южном фланге во время последующих сражений в Изонцо, бомбя итальянские батареи и расстреливая противника в окопах.

Но поскольку в морской авиации эксплуатировались исключительно летающие лодки, то по понятным причинам пилоты старались сильно не удаляться вглубь страны. Так что большую часть времени эти два вида авиации жили сами по себе. Несколько армейских пилотов летали в морской авиации, но насколько я знаю, я оказался первым морским офицером, перешедшим на службу в армейскую авиацию.

Но даже в этом случае прием, который мне оказали на летном поле Хайденшафта, сильно выходил за рамки цивилизованной вежливости. Когда я прибыл к воротам, усталый и покрытый коркой пыли, то заметил, что караульные меня не приветствуют. Я уже собирался потребовать у них объяснить свое поведение, когда из караулки вышел адъютант. Я отдал честь, представился, засвидетельствовал своё почтение и хотел изложить свои соображения по поводу караульных, которые делали вид, что не узнали морского офицера.

Но только я открыл рот, как адъютант фыркнул:

— Ха, да это же наш мотоцикл. Откуда он у вас?

— Меня попросили вернуть его со станции в Дивакке.

— Наконец-то, давно пора.

Он схватился за руль и покатил его прочь, пока я пытался отцепить свой багаж.

— Подождите,— попросил я. — В моих приказах значится доложиться здесь командиру Девятнадцатой авиагруппы, а затем проследовать в вашу эскадрилью 19Ф в Капровидзу.

Адъютант остановился и обернулся.

— Мы имеем мало общего с тем местом, а что касается гауптмана Хейровски, то сомневаюсь, будет ли он рад вас видеть. На вашем месте я бы просто убрался и не стал его беспокоить.

— Что ж, хорошо, — сказал я, пытаясь держаться с достоинством, и снял с мотоцикла багаж. — Раз вы, видимо, не в состоянии поприветствовать меня, как подобает офицеру и коллеге, буду считать, что о прибытии я, согласно приказу, доложил, и отправлюсь на аэродром Капровидзы. Не окажете любезность, показав дорогу?

Адъютант, не оборачиваясь, неопределенно ткнул пальцем куда-то на юг.

— По дороге до железнодорожного переезда и мимо кладбища... — он внезапно остановился, осененный какой-то мыслью. — Фельдфебель!— проорал он в сторону поста охраны. — Вынеси-ка мне велосипед! К кретинам из Капровидзы прибыло пополнение.

Мне в руки выкатили велосипед.

— Окажите любезность, прихватите с собой, ага? Гауптман Хейровски стащил его в городе, чтобы подарить вашему герру командиру. Просил передать, что если гауптман Краличек захочет как-нибудь покататься — пусть приезжает, научим-покажем.

— Может, изволите изложить все это в письменном виде, если хотите, чтобы я передал такое своему командиру? — резко ответил я. — Сами понимаете — дуэли, суды офицерской чести и все такое.

Адъютант ухмыльнулся:

— Определенно. Под пружиной сиденья уже вложена записка. Что касается дуэлей между нашими командирами, то лично я сомневаюсь, что до этого дойдет... Но даже если и так, уж я точно знаю, на кого поставлю.

Стало ясно, что продолжать обмен оскорблениями бессмысленно. Усевшись на велосипед, к счастью, на колесах по-прежнему стояли резиновые шины, а не их эрзац-аналог из набитых коноплей брезентовых камер, я покатил по дороге до переезда.

Вскоре я выехал на проходившую по дну долины, мимо кукурузных полей, ровную дорогу, с обеих сторон которой росли тополя. Как я вскоре узнал, это было одно из немногих мест в долине Виппако, пригодных для обустройства взлетно-посадочных полос.

В паре километров от города я остановился и, прикрыв глаза, посмотрел вверх: на посадку заходил аэроплан, возвращавшийся на базу Девятнадцатой авиагруппы. Судя по всему, двухместный "Ллойд". Когда он с ревом пронесся над головой, я заметил, что от одной из плоскостей нижнего крыла остались лишь торчащие деревянные обломки и развевающиеся на ветру лоскуты ткани.

На пыльную дорогу упали капли чего-то темного, и еще одна угодила мне в лоб.

"Черт, масло!"— подумал я, надеясь, что оно не испачкало мундир. Я протер лоб платком.

Это оказалось не масло, а кровь.

По моим часам, я прибыл на летное поле Капровидза в шестнадцать минут первого. Похоже, никто против этого не возражал. Я доложился дежурному офицеру, а рядовой проводил меня в весьма потрепанную палатку. База эскадрильи 19Ф была не слишком впечатляющей: каменистая полоса более-менее ровного поля на берегу реки Виппако с пятью брезентовыми ангарами и двумя недостроенными деревянными, хибарой канцелярии, небольшим шатром— по всей видимости офицерской столовой, и несколькими рядами жилых палаток.

На краю поля тянулся ряд земляных и бревенчатых укрытий, предназначение которых от меня совершенно ускользало. Рядом стояли мотофургон и пара телег, а также полевая кухня и две тачки с канистрами для заправки аэропланов (в опасной близости от полевой кухни). Единственным аэропланом в поле зрения оказался двухместный "Ганза-Бранденбург", который выкатили из брезентового ангара. Аэроплан казался брошенным на полуденной жаре, маревом растекающейся по полю, даже цикады в зарослях у реки умолкли, а голые карстовые холмы на юге, казалось, танцуют и изгибаются, как морские волны.

Я положил багаж на одну из двух походных кроватей— солдат отрапортовал, что я буду делить жилище с оберлейтенантом Шраффлом. Затем я умылся и вычистил пыль с одежды, насколько смог, причесался и поправил галстук, прежде чем пойти в столовую. Я обнаружил лишь одного офицера в лётном обмундировании, он сидел ко мне спиной и курил трубку. Повар сообщил, что обед уже полчаса как закончился и остальные офицеры ушли отдыхать в тени кипарисов на другой стороне поля. Что касается еды, остались только мясные консервы с холодной картошкой и подогретый кекс. С максимальной вежливостью я взял свою порцию и присел за стол.

Офицер в летном комбинезоне обернулся, и мы тут же узнали друг друга. Это оказался Карл Ригер, бывший капитан 26-го егерского полка и близкий друг моего старшего брата Антона. Мы обменялись рукопожатием и обнялись, поскольку не встречались где-то с 1912 года. Первым делом я спросил про брата, который пропал без вести в Сербии в августе 1914-го, когда 26-й егерский полк был практически уничтожен в сражении при Лознице. С тех пор я опрашивал всех выживших в слабой надежде на то, что брат мог попасть в плен.

Но Ригер ничем не мог помочь: он свалился с дизентерией сразу после того, как армия Потиорека вторглась в Сербию, и лежал в госпитале в Сараево, когда полк встретил свой конец. Поскольку после госпиталя он уже не мог вернуться в свою часть, Ригер вызвался добровольцем в ВВС и служил офицером-наблюдателем на русском фронте перед тем как пройти подготовку на пилота. Теперь он служил в недавно созданной эскадрилье 19Ф, теоретически он был единственным офицером-пилотом в части помимо командира, остальные пилоты были унтер-офицерами.

— Я и сам здесь недолго, — объяснил он. — Прибыл только в прошлом месяце, когда это подразделение выделили из авиагруппы Хейровски в Хайденшафте. Как видишь, ангары до сих пор брезентовые, а капониры закончены только наполовину.

— Что-что?

— Капониры. Те штуковины из бревен и мешков с песком на другой стороне.

— И для чего же они, черт возьми? Вы же не ожидаете, что итальянцы начнут артобстрел? Мы километрах в двадцати от линии фронта.

— Как будто опасаться стоит только обстрела! Они против боры. Сейчас, летом, всё не так уж плохо, но поверь, с приходом осени ветер завывает по всей долине. Прошлой зимой в Четвертой авиагруппе за пять минут списали всю эскадрилью, потому что оставили аэропланы снаружи, привязав всего-навсего к десяти колышкам и нескольким мешкам с песком. Один сдуло так далеко, что его едва нашли. Уверяю, нас матушка-природа врасплох не застанет, достаточно и недавних потерь от итальянцев, не хватало еще беспокоиться о повреждениях от ветра.

— А как обстоят дела в этой стихии? В смысле в воздухе?

Он машинально затянулся трубкой, прежде чем ответить.

— Не считая последние несколько недель— неплохо. Вообще-то в первый год войны мы хорошо контролировали ситуацию над Изонцо. Итальянцев почти не видели, что и неудивительно, раз у них было всего-навсего штук пятьдесят пригодных аэропланов на всю страну. Но после Пасхи всё стало хуже. Они понастроили кучу авиазаводов и скупают за границей что только могут достать, так что теперь мы сравнялись в количестве. Но не выдам секрета, если скажу, что последние несколько месяцев у них имеется превосходство в качестве. Думаю, наши ребята по-прежнему чуть-чуть их превосходят, если говорить о пилотах. Но недавно итальянцы получили от французов одноместные "Ньюпоры", и поверь, один стоит десятка, когда ты летишь на нашей допотопной этажерке: эти "Ньюпоры" шустрые, как мухи, а набирают высоту так быстро, что сложно в это поверить. Для эскадрильи 19Ф выдалось горячее лето. За это время из сорока одного пилота двадцать три погибли, получили ранения или пропали без вести, мы списали десять аэропланов: пять потерпели крушение, а пять сбили враги. Но что я все жалуюсь, Прохазка. Скажи лучше, с чего вдруг новоиспеченный кавалер Рыцарского креста Марии Терезии почтил наше скромное подразделение своим присутствием?

— Боюсь, меня направили сюда, не дав времени подготовиться.

— Совершенно не дали. Как раз перед обедом я заходил в канцелярию, и твои бумаги еще не прибыли, поступил только телефонный звонок из Военного министерства. Что ты натворил, старина? Тебя застукали в постели с женой наследника престола или как?

— Боюсь, мне не так повезло, — улыбнулся я. — Просто небольшие разногласия с морским департаментом. Похоже, на некоторое время меня отстраняют от службы подводником. Здесь я в качестве офицера-наблюдателя, хотя могу летать, если понадобится, у меня есть лицензия с 1912 года.

— Чудесно. Она тебе пригодится. Все пилоты кроме меня — унтер-офицеры.

— А как же командир?

Ригер криво улыбнулся.

— Командир? Боюсь, что нет. Он говорит, что полеты выходят за рамки его обязанностей как старшего офицера.

— Каких еще обязанностей? Разве в авиаподразделении главная обязанность командира не в полетах?

— В большинстве частей — да. Но только не в нашей. Подозреваю, что у нашего командира даже на краю тротуара голова закружится. В общем, сам всё поймешь, когда с ним встретишься, не буду пытаться повлиять на твое мнение. Но учитывая сказанное, советую как можно скорее начать летать, хотя бы и пассажиром. Жизнь нынче становится всё более безумной, и не раз уже случалось, что офицеру-наблюдателю приходилось самому сажать аэроплан, после того как убили пилота. Да, дорогой Прохазка, уверяю, что полеты над юго-западным фронтом — дело непростое, жизнь в ВВС несется стремительно, — он встал и взял свой кожаный летный шлем.— И кстати, не могу здесь рассиживаться. Надеюсь, ты меня простишь. Поговорим вечером. Командир передавал поздравления и сказал, что встретится с тобой в пятнадцать минут третьего, когда вернется из Хайденшафта. Кажется, он у печатников, ищет там какой-то новый формуляр. А мне пора взглянуть на аэроплан вместе с механиком. Утром машину вернули из ремонта, нужно удостовериться, что всё в порядке, прежде чем расписаться за нее. До встречи.

Ригер вышел, и я остался в одиночестве. Дежурный по столовой принес мне чашку черной и горькой жидкости из жареных желудей под названием "Kaffeesurrogat" , а я взял экземпляр "Винер Тагблатт". Сейчас я чувствовал себя куда лучше, чем пару часов назад, по время идиотской встречи, которую мне устроили в Девятнадцатой авиагруппе.

Стоило мне войти в палатку, как я наткнулся на знакомого, так что, возможно, назначение окажется крайне удачным — по крайней мере, пока я жив, чтобы получать удовольствие. Я посмотрел на часы: пять минут третьего. Нужно вернуться в свою палатку и сменить пропыленную дорожную форму на парадную для разговора с командиром.

Я вышел из переполненного ангара-столовой на слепящий солнечный свет, и меня сразу поприветствовал гул авиадвигателя. На поле садился аэроплан: судя по характерным скошенным внутрь распоркам на крыльях, "Ганза-Бранденбург CI". Он приготовился к посадке, примерно метрах в пятнадцати над землей, и двигался ровно, как и положено.

Но пока я за ним наблюдал, произошло нечто ужасное: аэроплан вдруг накренился на крыло и с грохотом врезался в землю, подняв столб пыли. Я решил, что пилот смог выровнять аэроплан, но машина внезапно выкатилась на поле, прямо перед моим испуганным взором, перекувырнулась через нос и проехалась по земле, до самых кустов и берега реки. Я помчался к месту крушения, а вместе со мной еще несколько человек из наземной службы.

Но когда мы приблизились, аэроплан вспыхнул ярким оранжевым шаром. Мы пригнулись и остановились у пожарища, огнем слегка опалило брови, мы подошли как можно ближе, чтобы понять, можно ли вытащить пилота.

В конце концов детонирующие патроны отогнали нас подальше от этого ада. К тому времени как привезли ручной насос для тушения, и тонкая струйка воды заплясала на обломках, всё почти уже выгорело, лишь дымились мотки проволоки и алели раскаленные стальные трубки, чернел обгоревший двигатель и перевернутые велосипедные колеса без шин.

Мы осторожно приблизились, боясь обнаружить то, что должны были обнаружить. Я чуть не споткнулся о кошмарный предмет, и только после этого его опознал. Он был жутко перекореженным и кошмарно улыбался, обугленные, еще дымящиеся пальцы хватались за головешки руля. Борясь с рвотными позывами, я опустился на колени, пытаясь не вдыхать вонь горелого мяса. Нетронутыми остались лишь ботинки и стальная оправа очков, а еще металлический жетон, свисающий на цепочке со скукожившейся шеи.

Не подумав, я наклонился, чтобы его забрать — и вскрикнул от боли. В конце концов, пришлось подсунуть под него палку и дернуть. Цепочка порвалась и отлетела, с шипением приземлившись на мокрую траву у берега ручья. Я подобрал ее. Это был обычный австрийский личный жетон: похожая на девичий медальон металлическая коробочка с выгравированным двуглавым орлом и бумагой с персональными данными внутри. Я открыл медальон и обнаружил, что бумага от жара стала коричневой, но ее по-прежнему можно было прочесть. Там значилось: «Ригер. Карл-Фердинанд. Род. в 1885 г. в Лейтмеритце. вер. католич». Всего пятнадцать минут назад я болтал за столом с этими чернеющими и дымящимися останками. Как он недавно отметил, в последнее время жизнь в ВВС течет стремительно.

На подгибающихся ногах я покинул место крушения. В подлеске у реки снова защебетали птицы, а два человека из группы наземного обеспечения — поляки, насколько я расслышал— направились туда с ручной тачкой, прикрытой брезентом, используемой для подобных случаев. Похоже, торжественность кошмарной задачи не навевала на них ужас. Как я узнал позже, они часто выполняли такого рода задания. Поблизости от места крушения они поравнялись с соотечественником, идущим в противоположном направлении.

— Ну что, этот совсем обуглился, Войтек?

— Полностью. Но ничего страшного — это всего лишь офицер.

Гауптман Рудольф Краличек, старший офицер эскадрильи 19Ф, был недоволен, что я прибыл на встречу с опозданием на три минуты и двадцать семь секунд. Меня еще трясло после увиденного всего несколько минут назад, я пробубнил извинения и доложил, что стал свидетелем крушения на другой стороне летного поля. Он раздраженно отмахнулся.

— Герр линиеншиффслейтенант, пожалуйста, не стоит беспокоить меня из-за таких пустяков.

— Но герр командир, ваш старший пилот оберлейтенант Ригер погиб...

Он в отчаянии закатил глаза за стеклами пенсне.

— О нет, только не он. Ригер, вы сказали?

— С вашего позволения, герр командир, оберлейтенант Ригер.

— Вы уверены?

— Абсолютно уверен, герр командир: сгорел до неузнаваемости. Я видел останки своими глазами и сам забрал его личный жетон.

Краличек поднялся из-за стола и выбрал мелок.

— Какой это был аэроплан?

— "Ганза-Бранденбург", только что из ремонта. Похоже, Ригер потерял управление во время захода на посадку. Насколько я мог видеть...

— Помолчите! — раздраженно рявкнул мой командир и повернулся к доске, занимающей всю стену его кабинета, где были приколоты квадратные листки с разноцветными зигзагообразными линиями, то поднимающимися, то опускающимися, и со стрелочками всех цветов радуги. Он держал в руке красный карандаш и бормотал себе под нос:

— Еще одним офицером-пилотом и аэропланом меньше. Черт побери, вот уж ничего хорошего. Ну как тут можно поддерживать порядок, когда они так себя ведут? Так-так... Фактическая и штатная численность за июль... Должна быть где-то здесь...— он провел на графике линию,— а теперь будет здесь. Ну почему этот идиот не мог разбиться в следующем месяце?

Пока гауптман Краличек усердно стирал и исправлял линии на своих чудесных графиках, я смог без помех его рассмотреть. Хотя я никогда особо не был приверженцем так называемой "мужественной модели" военного лидера — будто эффективный военный должен выглядеть как вождь клана викингов или греческий бог— но должен сказать, что этот явно был престранным образчиком командующего фронтовым летным подразделением в разгар мировой войны и меньше всего походил на военного.

Не могу сказать, что ему не хватало военного щегольства: скорее его было даже слишком много. Он был облачен в серо-зеленый полевой мундир, и я заметил, что тот вычищен и напрочь лишен каких-либо заплаток, которые были так широко распространены у фронтовых офицеров на третьем году войны. Я также обнаружил, что одет он не в краги и обмотки, как тогда было принято, а в довоенные брюки генштабовского покроя, тёмно-серые, с двойной красной полосой, идеально выглаженные, и кожаные туфли вместо полевых ботинок, как у нас.

При такой манере одеваться он скорее производил впечатление заместителя директора банка, нежели военного офицера: бледный, прилизанный и в очках, с аккуратно постриженными ногтями на маленьких ладонях, которые выглядели привыкшими к перу, а не к ручной гранате или кусачкам. Когда он повернулся ко мне лицом, я заметил на его воротнике значок военно-воздушных сил и три капитанские звезды — никаких крыльев пилота или офицера-наблюдателя. Прежде чем заговорить, Краличек аккуратно отряхнул мундир.

— Что ж, Прохазка, приветствую вас в эскадрилье 19Ф. Должен сказать, что это одно из самых эффективных воздушных подразделений вооруженных сил империи. И даю слово, что моя цель — сделать его самым эффективным. Скажите, Прохазка, в котором часу вы прибыли на аэродром Капровидза?

— В пятнадцать минут первого или около того, герр командир. В моем предписании написано в полдень, но из Дивакки не было транспорта, пришлось одолжить мотоцикл, и я должен был сначала доложиться в Девятнадцатой авиагруппе в Хайденшафте...

Гауптман поджал губы с выражением крайнего неодобрения.

— Герр линиеншиффслейтенант, — тихо произнес он, как будто я сказал что-то совсем неподобающее,— кажется, я услышал, как вы обозначили два варианта времени военного дня — "пятнадцать минут первого" и "полдень". Такое небрежное отношение ко времени, может, и приемлемо в австро-венгерских кригсмарине, не могу знать; но я хочу попросить никогда не использовать его здесь. Вы должны безотлагательно привыкнуть к точности часового механизма, с которой австро-венгерская армия ведет свои дела. Правильные военные формулировки — "двенадцать часов пятнадцать минут" и "двенадцать часов" соответственно — и будут использоваться все время, пока вы остаетесь в этом подразделении. Ясно?

Я ответил, что ясно.

— Отлично. До следующего приказа, и в ожидании прибытия ваших документов из Вены, ваша должность в этом подразделении — офицер-наблюдатель.

— Герр командир, с вашего позволения...

— Да, в чем дело?

— Герр командир, с готовность сообщаю, что я опытный пилот и имею почти четырехлетний опыт. Немного практики на современных аэропланах, и я вполне способен выполнять обязанности офицера-пилота. И еще перед смертью оберлейтенант Ригер сказал, что мне следует налетать несколько часов самостоятельно...

При этих словах он побледнел еще сильнее.

— Герр линиеншиффслейтенант, проявите сдержанность и оставьте при себе ценные предложения до тех пор, пока я вас не спрошу. Ваша основная должность здесь, как я понимаю, офицер-наблюдатель; значит, насколько мне известно, пока я не получу дальнейших приказов, именно этим вы и будете заниматься, даже если окажетесь последним оставшимся в живых опытным пилотом во всей двуединой монархии. Независимо от остального, любое другое решение означает посчитать полной ерундой распоряжения по укомплектованию личным составом, выпущенные в этом квартале императорским и королевским Военным министерством. Во всяком случае, мне больше нечего вам сказать.

Он сел за стол и вынул пачку листов бумаги, плотно исписанных цифрами, а также карандаш, линейку и арифмометр — вещь скорее похожую на перечницу с одними вертящимися ручками наверху— и просмотрел цифры в небольшом окошке сбоку. Он поднял голову.

— Да, вам есть что добавить?

Я порылся в нагрудном кармане кителя.

— Покорнейше сообщаю, что сегодня утром перед отбытием из авиагруппы 19 адъютант передал мне подарок для вас от гауптмана Хейровски. Велосипед, если точнее. Он прислонен к задней стенке этого барака. Еще он передал для вас сообщение.

Я вручил ему конверт, засунутый под велосипедное седло, и отдал честь настолько иронично, что рисковал получить обвинение в неповиновении. Краличек взял конверт. Я заметил, что его руки слегка дрожат.

— Э-э, случайно, не передавал ли он с письмом что-нибудь на словах?

— Имею честь сообщить, герр командир, что передавал; суть в том, как передал адъютант, что гауптман Хейровски готов научить вас ездить на велосипеде, если вы пожелаете.

Мой командир нервно улыбнулся, вскрыл конверт и вытащил из него листок бумаги. Гауптман тяжело сглотнул, пока читал, и посмотрел на меня с болезненной усмешкой.

— Да-да, Прохазка, мы с гауптманом Хейровски старые товарищи, вечно подтруниваем друг над другом. Не стоит воспринимать сказанное им серьезно. Он весьма способный офицер, даже если ему катастрофически не хватает военной точности. Могу вас заверить, мы относимся друг к другу с большим уважением. Во всяком случае... — Он разорвал письмо на мелкие клочки и бросил их в мусорную корзину. — Прошу меня простить, я должен продолжить с отчетами. У нас уже последняя неделя месяца.

Я отдал честь и собрался уходить.

— Да, кстати, Прохазка.

— Герр командир?

— Поручаю вам пока летать с фельдпилотом-цугфюрером Тоттом. Я жду от вас твердости в управлении этим человеком. Ему совершенно недостает дисциплины и уважения к военным приказам: на самом деле до такой степени, как я считаю, что вскоре придется направить его в окопы или даже под трибунал. В австро-венгерских военно-воздушных силах летная дисциплина уже печально ослабла, и пока я командую этим подразделением, моя главная задача — подтянуть ее. Как я понимаю, чем меньше непослушных выродков у нас в авиации, тем лучше для Австрии.

С этими словами он нацепил очки и принялся за работу над бумагами, с явным безразличием к моему уходу.

Я узнал за следующие несколько недель, что перед войной гауптман Краличек когда-то был одной из самых ярких восходящих звезд имперского и королевского Генерального штаба. Его пребывание в должности пехотного прапорщика было по меньшей мере непримечательным, отмечено лишь прискорбным инцидентом во время летних маневров 1906 года в Далмации, когда он упал с лошади перед эрцгерцогом Францем Фердинандом и несколькими тысячами зрителей, а потом снова поднялся и поставил не ту ногу в стремя, так что сел верхом задом наперед — лицом к хвосту.

Но его карьера как военного управленца была намного более многообещающей. В 1910 году, после получения самых высоких оценок за всю историю штабного колледжа в Винер-Нойштадте, его направили прямо в Военное управление железной дороги, департамент Военного министерства, ответственный за австро-венгерскую версию тех огромных, подробных планов мобилизации, благодаря которым гигантские армии призванных на военную службу переместятся в назначенные места во время войны.

В те дни, в докомпьютерную эру, это была чрезвычайно обременительная работа. В общем, поговаривали, и это не лишено оснований, что лучшие умы из штабного колледжа отправились в железнодорожные войска и закончили в изоляторах для сумасшедших, прежде чем им стукнуло сорок лет. Краличек блистал на этой трудной работе. Но когда роковой день наконец наступил, в конце июля 1914-го, все тщательно продуманные планы провалились. У монархии было два тщательных и подробных плана мобилизации, проработанных до последней секунды и до последнего солдатского шнурка: один для войны против России с заслоном против сербов; другой — для войны против Сербии с заслоном против русских.

Чего планы не принимали в расчет, так это возможность войны на оба фронта. В итоге это привело к месяцу, а то и больше полной неразберихи, когда два плана столкнулись друг с другом: грузовые вагоны катили пустыми, а тем временем истощенные солдаты шли вдоль железной дороги с пассажирскими вагонами, нагруженные их снаряжением и припасами; артиллеристы отправились в Сербию, когда их пушки оказались в Польше, а боеприпасы – в Тироле; воинские эшелоны тащились день за днем по жарким венгерским равнинам со скоростью восемь километров в час, а потом попросту сжигали буксы, пытаясь пройти Карпаты на скорости экспресса.

Мой кузен из Кракова — где восторг от войны с ненавистными русскими граничил с безумием — рассказал мне годы спустя, как он наблюдал эшелон с польскими резервистами, уходящий ранним августовским утром с центрального вокзала на фронт: солдаты забирались на увешанные флагами вагоны, нагруженные подаренными табаком и шоколадом, и уезжали со станции под громкие возгласы ликующей толпы и звуки гимнов Австро-Венгрии и Польши.

Кардинал-архиепископ стоял в полном церковном облачении, окропил их святой водой из эмалированного ведра и убеждал, что они примут участие в богоугодном крестовом походе против царской тирании и православной ереси. Поезд скрылся за поворотом, а потом задним ходом быстро вернулся обратно на станцию, где патриотический угар уже слегка поугас, и солдаты вышли на переполненные платформы.

Результатом всего этого явилась серия знатных пинков, которые русские и сербы отвесили императорской и королевской армии, а затем тайная чистка среди штабных офицеров, направленная на поиск козлов отпущения за эту ужасающую неразбериху. Должна была слететь парочка руководящих голов, чтобы не пострадал престиж правящей династии, и бедный Краличек (справедливо или нет, не могу сказать) оказался в числе тех, на кого пал дамоклов меч. И только внезапно выраженный интерес к авиации помог ему избежать немедленного назначения в пехотный батальон пополнения, шагающий к Карпатам, где русские решали, как лучше пробиться через перевалы в Венгрию.

Поэтому непосредственная опасность рукопашной с дикими сибиряками миновала. Но, в конце концов, бедный Краличек оказался перед перспективой, возможно, еще более ужасной для застенчивого человека вроде него: вынужденно парить в тысячах метрах над землей в хрупкой и ненадежной штуковине из деревяшек и ткани, управляемой каким-то безумцем, вполне вероятно страдающим от последствий серьезных черепно-мозговых травм.

Его срочные просьбы о переводе из авиации были отклонены, так что в итоге единственным выходом для него стало добиваться командирской должности в любом авиаподразделении и использовать свое старшинство в чине, чтобы его безупречная обувь все так же уверенно упиралась в твердую землю.

Метод выполнения этой задачи прояснился для меня за следующие несколько недель. Короче говоря, он заключался в том, чтобы избегать летных обязанностей — насколько мне известно, Краличек никогда не поднимался в воздух, заполняя всё свое время администрированием. Клянусь богом, в старой австро-венгерской армии хватало бумажной работы: бесконечное заполнение форм, оформление возвратов, получение разрешений и послаблений в отношении запутанного клубка часто противоречивых инструкций, регулирующих каждую деталь службы, вплоть до точных ежедневных норм рациона для кошек, которых держали для ловли мышей на военных складах.

Краличек как-то умудрился увеличить даже эту гору бумаг, изобретая отчеты и свои собственные статистические подборки, и даже сам создал и напечатал за свой счет официальные формы, о которых пока еще и не мечтало Военное министерство.

Таким образом, устроившись, как паук, в центре плотной административной сети, в которой полностью разбирался только он сам, Краличек явно надеялся просидеть всю войну в кабинете, шестнадцать часов в день, семь дней в неделю, обедая за письменным столом и отдыхая ночью несколько часов на раскладушке в специальной комнате, заканчивая работу намного позже, чем соловьи устраивались на ночлег в ивовых чащах у реки. А разве могло быть иначе, возмущался он, когда ему даже не назначили адъютанта в помощь?

Он забывал при этом упомянуть, что все три адъютанта, которые прибыли в Капровидзу с мая, уехали приблизительно через неделю в нервном истощении. Однажды возникли бы вопросы. Но имперская и королевская военная бюрократия реагировала медленно даже в военное время, и если повезёт, война закончится, прежде чем всё обнаружится. Тогда он смог бы вернуться к тому, что называл "надлежащей военной службой", то есть снова засесть за стол в Вене, составлять графики мобилизации и рассчитывать свои пенсионные начисления.

Мое первое официальное мероприятие в качестве офицера эскадрильи 19Ф состоялось следующим утром на кладбище в Хайденшафте. На подобных церемониях в последующие несколько месяцев мне пришлось присутствовать много раз, хотя так или иначе всегда удавалось избегать появления в главной роли. Гроб Ригера опустили в могилу, а мы стояли рядом с непокрытыми головами. Священник закончил молитвы, почетный караул дал три залпа в летнее небо, а потом мы, проходя мимо, бросили по горстке земли на крышку гроба. Даже запах ладана не до конца смог замаскировать слабый аромат жареного мяса.

За неполные три месяца присутствия здесь военной авиации у стены кладбища под чёрными кипарисами уже выстроился ряд из примерно двадцати деревянных крестов: распятия, в которых поперечной планкой служил белый пропеллер аэроплана с именем и званием покойного. Написанные чёрным готическим шрифтом не немецкие имена выглядели слегка странно: Страстил и Фонтанелли, Кёвесс и Ясински. Мы называли его "флигеркройц", крест авиатора. Им награждали часто, причём, что необычно для имперских и королевских вооруженных сил, и офицеров, и низшие чины без разбору.