Эскадрилья

Для меня немецкий язык не являлся родным, и одной из самых любопытных особенностей в старом австрийском варианте этого языка было его чрезмерное почтение к титулам и бесконечная изобретательность в создании сложных существительных, от которых можно сломать язык — монстры вроде "герр оберсектионсфюрерштелльфертретер" или "фрау дампфкессельрайнигунгунтернеймерсгаттин"— что уравновешивалось сокращением этих же самых громких титулов до отвратительных коротких усеченных слов вроде "крип", "кроб" и "фроп": слова, всегда звучавшие для моего уха так, как будто кто-то страдает морской болезнью.

Как будто нужно вылезти из кожи вон и приложить неимоверные усилия, оборудовав обычный дом мраморными лестницами и балюстрадами, достойными дворца, а затем тратить время, входя и покидая дом и добираясь с этажа на этаж по системе временных лесов и веревочных лестниц, свисающих из окон.

Имперские и королевские австро-венгерские воздушные силы в 1916 году были особенно богаты этими корявыми акронимами. Основная единица, флигеркомпание (эскадрилья) сокращалась в обычной речи до "флик"; подразделение, которое ремонтировало аэропланы каждой группы "фликов", "флигеретаппенпарк", сократилось до "флеп"; а подразделения, направляющие людей в эскадрильи, "флигерзатцкомпаниен", стали "флексами".

Единица снабжения тыла, "флигерматериалдепот", называлась "флемп"; а летные школы для офицеров и для других званий— "флош" и "фефлиш" соответственно. Были также подразделения с названиями "фебш" и "флобш"— хотя теперь, три четверти века спустя, сам Господь не поможет мне вспомнить, что же это означало.

Летом 1916 года каждая приблизительно из тридцати авиагрупп его императорского, королевского и апостолического величества состояла (на бумаге, по крайней мере) из восьми аэропланов — шести в эксплуатации и двух в резерве— и в общей сложности приблизительно из ста восьмидесяти человек личного состава: командира, старшего летчика, механика, адъютанта, восьми или девяти пилотов и такого же числа офицеров-наблюдателей и, кроме того, приблизительно из ста пятидесяти человек в наземных службах. Но проблема в том, что еще задолго до 1914 года австро-венгерская армия постоянно испытывала проблемы с финансированием и потому ежегодно могла набрать не больше половины требуемого числа призывников. А ужасающие потери начала войны еще больше увеличили разрыв между «бумажной» и фактической численностью подразделений.

Что касается аэропланов на фронте в Изонцо, то дела этим летом обстояли не лучше. Консервативная и скудно финансируемая императорская и королевская армия в предвоенные годы уделяла аэропланам очень мало внимания. То, что у двуединой монархии были военно-воздушные силы, вообще достойные так называться, почти полностью являлось заслугой одного энергичного офицера, хорватского генерал-майора инженерных войск по имени Эмиль Узелац — "наш Уз", так мы раньше называли его. Узелац — я встречал его несколько раз — выглядел типичным образцом всех многочисленных бравых хорватских болванов, составлявших столь высокий процент корпуса габсбургских кадровых офицеров за предыдущие три века: человек с квадратным черепом, непробиваемым выражением лица, слегка за пятьдесят, с густыми усами и постоянным расстройством желудка.

Но в действительности у старого Узелаца был удивительно живой и гибкий ум. В середине 1900-х он занялся парусным спортом — а затем самостоятельно обучился морской навигации и с первой же попытки получил лицензию капитана торгового корабля.

Необоримое желание летать возникло у него году в 1910-м, и хотя ему было уже хорошо за сорок, он начал учиться. И как только получил лицензию пилота, приступил к работе и стал без устали наседать на скептиков из Военного министерства, чтобы они ассигновали средства на создание военно-воздушных сил. Ему это удалось лишь частично, поскольку почти каждый раз, когда действительно получалось выбить из казны пару жалких крон на покупку аэроплана, приходилось ехать за ним во Францию или Германию.

Двуединая монархия не испытывала недостатка в хороших авиаконструкторах, скорее просто вообще не знала, как их использовать. Иго Этрих, Курт Заблатниг, бессмертный доктор Фердинанд Порше — все довольно быстро устали от попыток выжать деньги из австрийской бюрократии, чье отношение к авиации, вероятно, состояло в том, что, если Бог хотел лишить австрийцев возможности твердо стоять на земле обеими ногами сразу, он не создал бы Габсбургов, чтобы управлять ими. Один за другим изобретатели уехали работать в Германию, где официальное отношение к этим вещам было не таким ограниченным. Какая-никакая авиационная промышленность Австро-Венгрии начала давать результаты к 1914 году, но это были лишь слабые и болезненные ростки. Индустриализация поздно охватила нашу почтенную империю, а когда разразилась война, оказалось уже слишком поздно, чтобы преодолеть отставание.

К концу войны австро-венгерские аэропланы уже нельзя было назвать плохими: я считаю, что двухместный "Феникс" образца 1918 года мог дать солидную фору даже "Сопвич Кэмэл", хотя обходился дешевле, а авиадвигатели "Австро-Даймлер" были исключительно хороши. Но количество выпущенных самолетов всегда оставалось прискорбно низким, а производство двигателей — крайне нерегулярным из-за дефицита материалов и почти каждодневного отключения электричества. Когда в 1918 году прибыли эмиссары по вопросам перемирия, полагаю, они обнаружили забитые готовыми самолетами ангары в ожидании двигателей, которые так никогда и не поступили.

Думаю, огромной проблемой была невероятная императорская и королевская бюрократия. Люди бесспорно добросовестные и по-своему достаточно трудолюбивые просто не сумели мысленно приспособиться к двадцатому веку, вообще-то, порой казалось, что и к девятнадцатому они не совсем привыкли. Даже когда я прибыл в Хайденшафт в июле 1916 года и уже почти два года шла самая отчаянная и кровавая война в долгой истории монархии, официально считалось, что скоро она закончится, и потому нет никакой необходимости увеличивать военное производство для конфликта, который скоро себя исчерпает.

Вена не собиралась действовать в обход правил, уменьшать количество бумажной волокиты и понижать довоенные стандарты. Самой большой проблемой Узелаца в попытке получить хотя бы вполовину достойные аэропланы в нужном количестве явилось то, что вплоть до конца войны ведомство, ответственное за их поставку, было не военной, а гражданской организацией, называемой "Флигерарсенал", в Фишаменде на окраине Вены.

Ничто и никто в мире, казалось, не способен сдвинуть это ведомство с мертвой точки, чтобы ускорить неспешный довоенный темп и разрешить строительство современного аэроплана — даже коллективные угрозы фронтовых летчиков в 1917 году прийти с мешками гранат и уничтожить всех чиновников.

Даже после того как остальные воюющие государства осознали, что нужно выпускать аэропланы тысячами — причём в большинстве случаев те устаревали к моменту выпуска— в Фишаменде всё еще разделяли предвоенное мнение, что аэропланы будут заказываться каждый отдельно, как корабли, и подобно кораблям, они будут служить по двадцать пять лет. Даже в 1915 году в Австрии аэропланам всё ещё давали индивидуальные имена.

"Флигерарсенал" также гораздо больше, чем прочие упирал на идею (уже быстро испаряющуюся), что аэроплан можно использовать одинаково хорошо для любых целей, возлагающихся на летательный аппарат, будь то разведка, аэросъемка, корректировка артиллерийского огня, бомбардировка, обстрел наземных войск или уничтожение вражеских аэропланов.

Это убеждение еще существовало, хотя его порядком потрепали воздушные бои в небе над Францией, когда в конце 1915 года великолепные «Фоккеры Айндекер», первые в мире эффективные истребители, не вымели из своих носовых пулеметов все британские и французские военно-воздушные силы только потому, что их было еще мало. Уже начали выделяться специализированные типы аэропланов, и даже здесь, на австро-венгерском Юго-Западном фронте, уже сделали первые шаги в направлении создания авиаподразделений с особыми задачами.

Именно поэтому я присоединился не к 19 авиагруппе, а к эскадрилье 19Ф: Ф обозначало "Фернауфклерунг", или "глубинная разведка". Раньше все фронтовые эскадрильи прикреплялись к пехотным дивизиям, для которых обеспечивали артиллерийскую корректировку, аэросъемку и немного (как правило, не очень эффективно) бомбардировку и непосредственную поддержку войск. Но в феврале провели смелый эксперимент. Однажды рано утром с аэродрома Гардоло в Альпах, к северу от озера Гарда, в воздух поднялись три двухместных "Ллойда" и совершили четырехчасовой полет для бомбардировки Милана.

Результаты оказались настолько впечатляющими по сравнению со скудными затратами (массовая паника в городе, который до сих пор считался далеким от фронта), что высшее командование Австрии решило продолжить дальнейшие эксперименты в этом направлении. Война никогда не была особо популярна в Италии — их парламент решил вступить в нее в мае 1915 года с помощью небольшой уловки — и вполне возможно, что еще несколько дневных налетов на итальянские города могли бы накалить общественное мнение до предела.

Единственной проблемой здесь был наш император. Старый Господин ни в коем случае не являлся доброжелательным дедушкой из популярной сказки: он был столь же тверд, как большинство монархов старой школы и, как говорили, его ничуть не тронула резня в Сольферино, в то время как его противник Наполеон III находился в подавленном состоянии, когда на следующий день увидел ужасное поле битвы и вдохнул его смрад.

Полностью лишенный воображения Франц Иосиф несомненно был принципиальным человеком, и на его ограниченный взгляд было негуманно сбрасывать бомбы, даже случайно, на безоружных гражданских лиц, и особенно в таком городе, как Милан, который был австрийской провинциальной столицей на памяти еще живущих, и где сам император (по слухам) все еще имел счет в ателье по пошиву военных мундиров.

На самом деле само слово «бомба» было сказано, чтобы произвести сильное впечатление на этого обычно флегматичного и довольно недалекого старика: возможно, потому, что он потратил большую часть своей долгой жизни, отбиваясь от подосланных к нему наемных убийц. Аргументы, что бомбить будут исключительно военные объекты — бараки, оружейные заводы, железнодорожные склады и т.п. — абсолютно не поколебали его мнение; может быть, потому, что не обладая особым умом, он обладал гораздо большим здравым смыслом, чем большинство его советников, и инстинктивно чувствовал то, что нам, авиаторам, еще предстояло выяснить: сбрасывать бомбы с двух тысяч метров с помощью примитивных прицелов — одна из самых неточных техник, которые только можно представить.

Лишенный воображения старик, возможно, ощущал своими старыми костями то, чего мы, молодые, люди не ощущали: трясясь в воздухе в непрочных бипланах из дерева и парусины с их смехотворной бомбовой нагрузкой, мы на самом деле отправлялись в полет, который приведет через Роттердам и Дрезден к руинам Хиросимы.

Так или иначе, когда после ожидаемых бюрократических проволочек началось создание специального подразделения бомбардировщиков дальнего действия, было решено сформировать его из состава уже существующей Флик 19 под видом эскадрильи глубинной разведки. Вышло, прямо скажем, неплохо, но привело, помимо решения старых проблем, к возникновению новых — как с административной, так и с личной точки зрения.

Девятнадцатая авиагруппа, сформированная весной 1916 года, уже успела стяжать себе славу одной из лучших в составе ВВС. Во многом это заслуга ее выдающегося командира — гауптмана Адольфа Хейровски, того самого, с кем у меня не получилось встретиться в Хайденшафте, и который, судя по всему, был занят планированием кампании по оскорблению моего непосредственного командира гауптмана Краличека.

Хейровски воплощал собой образец австрийского офицера старой закалки, одного из тех немногих, кто пережил осень 1914 года под Лимановой и Красником. Великолепный фехтовальщик, лыжник и стрелок, Хейровски, не будучи гением, тем не менее, был необычайно храбр, безоговорочно предан дому Габсбургов и кристально честен.

Не обладая какими-либо летными навыками, он настоял на полетах в качестве наблюдателя, едва прибыв в расположение Флик 19. В течение месяца Хейровски умудрился подстрелить из своего охотничьего "Манлихера" два итальянских аэроплана. Не удовлетворившись подобным, во время пятой битвы при Изонцо, при нелетной погоде, он вызывался добровольцем по вечерам и в выходные (так сказать) сражаться в траншеях как пехотный офицер.

Такой человек, подобно своему императору, едва ли мог с одобрением отнестись к идее сбрасывать бомбы на города глубоко в тылу. Не говоря уже о риске для мирных жителей, он считал первейшим долгом военного летчика оказывать поддержку солдатам в окопах. Помимо этого, само административное устройство эскадрильи 19Ф было в определенной степени оскорбительным. Дело в том, что девятнадцатая авиагруппа находилась под командованием штаба ближайшего армейского корпуса — Седьмого корпуса эрцгерцога Йозефа, дислоцированный в Оппачьяселле, если я правильно помню. Мы же, будучи подразделением стратегической авиации, подчинялись напрямую штабу Пятой армии в Марбурге.

Больше всего профессиональный офицер терпеть не может именно такое положение — быть ответственным за подразделение, которым он непосредственно не командует. Представьте, что вас обязали выплачивать долги жены, которая уже годами живет с другим. В общем, не говоря уже о личных конфликтах, едва ли кто мог требовать от гауптмана Хейровски большой любви к этому, так сказать, незаконорожденному отпрыску.

Помимо профессиональной неприязни по отношению к 19Ф, Хейровски испытывал жгучую, можно сказать, на грани мыслей об убийстве, ненависть к Краличеку, не забывая презирать его еще и как штабную крысу самого жалкого пошиба. Конечно, едва ли можно винить беднягу Краличека в том, что его фамилия оказалась переделанным на немецкий лад чешским словом "крольчонок" (о чем Хейровски прекрасно знал, свободно владея этим и еще шестью-семью языками). Жаль лишь, что невзрачная, трусливая и робкая натура этого человека настолько соответствовала его имени.

Одно лишь присутствие подобного существа естественнейшим образом могло пробудить воинственные настроения такого человека, как Хейровски — словно ласки, обнаружившей перед своим носом кролика.

Мне рассказывали (по секрету, так как тогда еще существовала угроза военного трибунала) о позорной сцене, разыгравшейся на летном поле Хайденшафта, когда Краличек навестил Хейровски по какому-то вопросу. Спустя несколько минут гауптман пулей вылетел из канцелярии, преследуемый по пятам Хейровски, который, размахивая винтовкой и поднимая выстрелами пыль у ног Краличека, с воплями "беги и не оглядывайся, крольчатина!" загнал того в штабную машину. С этого знаменательного момента не проходило и дня без какого-нибудь изощренного оскорбления — вроде того предложения научить гауптмана кататься на велосипеде. Безнаказанность свою Хейровски прекрасно понимал, зная, что любая жалоба со стороны Краличека приведет к суду чести и, следовательно, выбору между дуэлью и позорным увольнением со службы.

Кроме нехватки аэропланов и организованности, австро-венгерские воздушные силы, куда меня временно направили в июле 1916 года, по-прежнему страдали еще от одного вредного недостатка, связанного с невероятным консерватизмом начальников.

В Военном министерстве до сих пор придерживались мнения, хотя оно и опровергалось на полях сражений, что задача офицера — командовать аэропланом, а управлять им — дело низших чинов, в лучшем случае сержанта. Проблема заключалась в том, как мне кажется, что хотя армейская бюрократия неохотно признавала необходимость военно-воздушных сил в том или ином виде, она не собиралась по этой причине допускать слабину в знаменитой австрийской дисциплине, которая за предыдущие два столетия привела к тому, что габсбургской армии давали пинка вражеские силы самых разных размеров — от Франции до Черногории. В особенности бюрократы не желали допускать никаких послаблений в отношении священного габсбургского офицерского корпуса — одного из двух столпов династии наряду с католической церковью.

К 1916 году это стало откровенным безумием: начиная с 70-х годов девятнадцатого века старая имперская аристократия уходила из армейской жизни, и ее место заняли простые люди вроде меня, внука богемского крестьянина. Даже до 1914 года австро-венгерский офицерский корпус был полностью буржуазным, и ужасные потери того года только усугубили это положение, добавив огромное число спешно произведенных в офицерское звание кадетов и добровольцев: молодые люди, которые до войны стали бы фармацевтами и школьными учителями и, конечно, вернутся к выдаче таблеток и обучению французской грамматике, как только все закончится.

Но Военное министерство, тем не менее, продолжало вести себя так, словно мы все были Шварценбергами и Кевенхюллерами, а с повязыванием священной черно-желтой шелковой портупеи (которую большинство новоиспеченных офицеров даже не потрудилось приобрести) могло сравниться лишь елеопомазание самим Папой Римским.

Тем временем низшие чины, не имеющие аттестата зрелости, позволяющего им претендовать на повышение, полностью лишились возможности стать офицерами, вне зависимости от того, насколько они способны и энергичны. Как я знаю, ни одного пилота из низших чинов в ВВС так и не произвели в офицеры, хотя в 1918 году в качестве особой награды аса Йозефа Кисса сделали кандидатом в офицеры, как только он погиб и больше не представлял угрозы.

Результаты этой тупости были явно видны в течение всей войны. Наши летчики храбро сражались, но уровень инициативы и предприимчивости обычно оставался невысок, даже по сравнению с немецкими воздушными силами, столь же кастовыми, как и наши, но поменявшими свои представления под напором событий, и уж конечно, нас никак не сравнить с британцами у Пьявы в 1918-м, когда нас подавила кучка аэропланов королевских ВВС, которыми управляли в основном младшие лейтенанты, чья храбрость оказалась поистине легендарной.

Конечно, скучнейшая рутина старой довоенной армии — в основном муштра и парады, поскольку это обходилось дешевле надлежащего обучения, производило впечатление на народ и требовало гораздо меньших умственных усилий — не готовила к войне, требующей исключительной самоотдачи и инициативы.

И вот, во второй день моего пребывания в эскадрилье 19Ф, вернувшись с похорон оберлейтенанта Ригера, я познакомился с человеком, которому предстояло стать моим личным "шофером" в ожидающих впереди отчаянных приключениях. Отвечающий за порядок полетов офицер сообщил, что мой первый вылет состоится следующим утром, чтобы сфотографировать склады боеприпасов у Пальмановы по срочному запросу из штаба Пятой армии. И я посчитал крайне важным подготовиться к долгому полету над вражеской территорией, и уж, по меньшей мере, познакомиться с человеком, который отвезет меня туда, а если всё пройдет благополучно, то и обратно.

Я застал фельдпилота-цугфюрера Золтана Тотта играющим в карты в тени ангара с наземной группой обеспечения нашей машины, двухместного аэроплана "Ганса-Бранденбург" (как и тот, в котором накануне превратился в пепел бедняга Ригер). Только что закончился обед, и солдаты воспользовались положенным по уставу часовым отдыхом. Увидев меня, они неохотно встали и отдали честь. Я уже встречался с фельдфебелем Прокешем, главным механиком в шестерке наземной команды аэроплана, но этот человек... Наверное, это какая-то ошибка.

Хмурый тип, шагнувший вперед, чтобы отдать честь и пожать мою протянутую руку... Нет, это невозможно.

Наверное, очень немногие люди сразу готовы спокойно вверить свою жизнь незнакомцу, да еще на высоте четырех тысяч метров над вражескими позициями, без парашюта. Но незнакомцу, выглядящему как воссозданная из челюсти и фрагментов черепа неандертальца реконструкция антрополога? Выступающая челюсть, ноги колесом и бочкообразная грудь — жуткая внешность, самый уродливый и нескладный человек, которого мне довелось видеть. Он глядел на меня из-под нависающих бровей, точнее сказать, одной длинной нависающей брови, похожей на карниз сельского дома.

Я плохо помню минимальные требования к росту в императорской королевской армии, но уверен, что даже для военного времени этот человек не дотягивал до них на целую голову. Даже когда он вставал навытяжку, чуть оторвав каблуки от земли, его макушка едва достигала моего плеча.

Назвать его похожим на обезьяну значило бы обидеть обезьянье племя. Я почти ждал, что он прыгнет на балки открытого ангара, начнет издавать бессмысленные звуки и швырять в нас ореховой скорлупой. Всё и без того было достаточно плохо, но цугфюрер Тотт еще не открыл рот для доклада.

Когда он наконец его открыл, это заставило меня позабыть о его внешности. Что же, спрашивается, могли означать эти ужасные звуки? Это немецкий или венгерский, или какой-то другой, совсем неизвестный язык? Это вообще человеческая речь? Нет, решил я наконец: слова были похожи на немецкую речь; казалось просто, что их выбирали наугад, тыкая булавкой по страницам словаря.

В теории командным языком старой императорской и королевской армии был немецкий. Даже если меньше пятой части населения империи говорили по факту на немецком как на родном. Хотя преимущественно полки вели обычные дела на языке большинства, каждый солдат австро-венгерской армии независимо от уровня грамотности или ума был обязан знать по крайней мере основной немецкий военный словарь: известные "Восемьдесят команд армии Габсбургов". Но в чисто венгерской части армии (в полках, из которых Тотта перевели в австро-венгерскую военную авиацию) немецкий язык использовался только для отвода глаз, если вообще использовался.

Даже в последние годы войны встречались венгерские полковники, которые с трудом понимали немецкий, не говоря уже о том, чтобы говорить на нем. Военно-воздушные войска спешно комплектовали из добровольцев всех национальностей империи, и вполне ожидаемо уровень письменного и разговорного немецкого языка часто оказывался очень сомнительным.

Но даже если и так, немецкий Тотта тем утром был понятен лишь ему одному. В конце мы обменялись формальными любезностями через молодого механика, который приехал из Бургенланда, к востоку от Вены, и знал и немецкий, и венгерский. На этой первой встрече выяснилось, что фельдпилот-цугфюрер Тотт не особо любит офицеров как класс, независимо от их национальности. Тем вечером у меня появилась первая реальная возможность поговорить с другими офицерами в эскадрилье 19Ф; то есть со всеми, за исключением гауптмана Краличека, который не присутствовал на обеде, так как, по его словам, должен работать над статистическим обзором. Я выяснил, что обычно он обедает в одиночестве в своем кабинете. Таким образом, после гибели Ригера председательство за столом перешло по старшинству к механику, оберлейтенанту Мейерхоферу.

Франц Мейерхофер был намного старше остальных, даже на год старше меня, и до войны был офицером запаса, его призвали из лишь в 1915 году. Еврей из Судетской области, в мирное время он управлял станкостроительной компанией в городе Эгер.

Он добровольно пошел в военную авиацию из желания летать, но прочно застрял на земле по той простой причине, что в австро-венгерской армии было крайне мало офицеров с таким глубоким знанием техники — слишком редкий образчик, чтобы рисковать его жизнью во время полетов. Я ощутил к этому твердому, спокойному человеку доверие и мгновенную симпатию, причины которой затрудняюсь определить.

Ещё одним "стариком" был оберлейтенант Шраффл, мой сосед по палатке. До войны он служил кадровым офицером в одном из первоклассных пехотных полков, и его дорога в военную авиацию была такой же, как у многих других офицеров в те годы: слишком серьёзное ранение, не позволяющее больше служить в пехоте, но он мог доковылять до аэроплана и взобраться в него. В 1914 году ему прострелили колено в Пшемысле, а потом, лежа в окопе, он получил серьёзное штыковое ранение от русского. Алюминиевый коленный сустав позволил ноге более-менее сгибаться, но он ходил с тростью, и ему требовалась помощь механика, чтобы забраться в аэроплан. Должен сказать, я плохо его знал. Он был довольно скрытным человеком, и в любом случае, на близкое знакомство не было времени.

Трое других офицеров: лейтенанты Баринкаи и Суборич и прапорщик Тельцель, были слишком молоды: всем не больше двадцати, прямо из гимназии — в армию. Должен сказать, мне они показались скучными; не в последнюю очередь потому, что только венгр Баринкаи знал какие-то языки, кроме немецкого.

Мне кажется, отношения сложились достаточно сердечные, но у этих молодых людей не хватало такта. Я наблюдал тревожную тенденцию восхищаться всем немецким и презирать империю, чей значок они носили. Прослужив офицером у Габсбургов шестнадцать лет, я за все это время ни разу не слышал высказываний ни на одном офицерском собрании, что чехи, поляки или итальянцы — менее преданные солдаты почтенного дома Австрии, чем этнические немцы или венгры.

Теперь я слышал об этом постоянно: намеки на чешские полки, которые перешли к русским на Восточном фронте, и слухи, что итальянская жена прямого наследника Зита поддерживает тайные связи с Антантой. Иногда мне даже казалось, что эти юные отпрыски передразнивают мой чешский акцент. Но я предположил, что, возможно, становлюсь слишком чувствительным.

В тот день я тщательно подготовился к запланированной на следующее утро аэросъемке в Пальманове: проверил карты, компас, пистолет и т.д., отыскал на складе свою кожаную летную форму — отметив с некоторой тревогой, что спереди на куртке имеются три кое-как заштопанные дырочки от пуль, а подкладка до сих пор щедро окрашена кровью.

Потом я устроил совещание со своим пилотом, чтобы обсудить маршрут и наши планы на завтра, хотя и пришлось использовать молодого механика в качестве переводчика. По дороге я встретил гауптмана Краличека.

— Ага, Прохазка, куда вы идете, позвольте полюбопытствовать?

Я испытывал искушение сказать, что это не его дело — мы с ним, в конце концов, одного звания, причем я получил своё на несколько лет раньше. Но он был командиром, поэтому я сохранил учтивость.

— Поговорить с фельдпилотом Тоттом, герр командир.

— С Тоттом? О чем, можно спросить?

Меня разозлила такая тупость, но я сдержался.

— О завтрашнем полете, герр командир.

— О полете, герр лейтенант?

Он выглядел озадаченным. Неужели он намеренно пытается разозлить меня или просто не понимает, что происходит вокруг?

— О полете, герр командир: завтрашнем утреннем полете над Пальмановой для аэросъемки по запросу из штаба армии. Конечно, вы помните.

— О да, конечно, этот полет. Но почему, боже ты мой, вы хотите обсудить это с Тоттом?

— Покорнейше сообщаю, герр командир, что цугфюрер Тотт должен завтра доставить меня туда и обратно. Я хотел обрисовать ему в общих чертах цель задания, показать возможный маршрут следования и узнать его мнение на этот счет.

Он замолчал и какое-то время смотрел на меня в замешательстве.

— Герр лейтенант, — наконец проговорил он, — герр лейтенант, я ослышался, или вы серьезно полагаете, что вам, австрийскому офицеру, следует обсуждать свои планы с рядовым?

— Да, а что, герр командир? Мне кажется само собой разумеющимся рассказать ему, что мы намереваемся делать, и выработать наилучший план. Кроме того, я не новичок в военной авиации, но на Юго-Западном фронте впервые. Тотт здесь уже несколько месяцев, как мне кажется, и пересекал итальянские границы бессчетное число раз. Так что он лучше других знает об опасностях и как их избежать.

— Герр линиеншиффслейтенант (он всегда использовал моё громоздкое полное звание, когда хотел меня разозлить), герр линиеншиффслейтенант, не могу знать, какой порядок в этих вопросах в императорской и королевской флотилии подводных лодок. Может, вы по очереди командуете лодкой с коком. В австро-венгерской военной авиации инструкции весьма четкие: офицер-наблюдатель отдаёт приказы, а рядовой пилот выполняет их, даже если ему прикажут на полной скорости врезаться в землю. У Tотта нет права ни на собственное мнение в этом вопросе, ни надобности его иметь. Он не должен знать, куда направляется, потому что вы отдадите ему приказ. А вы отдадите приказ, потому что вы — офицер, именно для этого офицеры и существуют, ясно?

После обеда я обсудил этот вопрос с Мейерхофером.

— Да, знаю, — сказал он, — по-дурацки так управлять военно-воздушными силами, если вас интересует моё мнение. Но предупреждаю, присматривайте за Тоттом: этот человек себе на уме, и один из его офицеров-наблюдателей уже погиб.

— И кто же?

— Офицер по фамилии Розенбаум, это случилось в конце мая над Гёрцем. Тотт заложил слишком крутой вираж, пытаясь увернуться от "Ньюпора", и Розенбаум просто выпал из «Бранденбургера» (Тотт называет аэроплан "Зоськой"), пробил крышу монастырской оранжереи и чуть не угодил прямо в монахиню, поливающую бегонии. Забавно, но можно было бы ожидать, что упав с двух тысяч метров, он взорвется, как хлопушка, но когда его нашли, на нем не было ни царапины. В общем, об этом до сих пор идут разговоры — похоже, что Тотт специально сделал мертвую петлю и выкинул его.

Мне следовало указать, что, выполняя мертвую петлю, аэроплан скорее пикирует вниз, а не вверх, так что пилот оказывается внутри петли, а не снаружи. К тому же за этот маневр отправляют под трибунал из-за слишком высоких нагрузок на машину.

— И как Тотт выкрутился?— поинтересовался я.

— Повезло. По пути домой наткнулся на "СП 2" — артиллерийский корректировщик, итальянский "Фарман" с толкающим винтом, скоро сами увидите массу таких. Даже жаль бедолаг, которым приходится в них летать — во время атаки они совершенно беззащитны, у них гораздо больше слепых зон, чем можно себе представить. В общем, Тотт решил в него не стрелять, а зашел в хвост и стал издеваться — стоило летчику попытаться снизиться, толкал хвост вниз, а если тот решал подняться — то вверх, короче говоря, просто изводил мерзавца и направлял всё дальше от дома, пока у того не кончилось горючее. Ему пришлось приземлиться в Сесане. Как я узнал, итальянец возмутился этим поступком — он оказался князем Умберто ди Кариньяно делла Новера или что-то в этом роде, прямо-таки образчиком аристократа-кавалериста. Сказал, что его вынудили сесть нечестными методами, вероятно, он бы предпочел, чтобы Тотт его застрелил, и потребовал немедленной репатриации под белым флагом. Потом взглянул на Тотта, приземлившегося рядом, и просто взбесился — его, аристократа, силой вынудил сесть какой-то "натренированный орангутанг", как он выразился.

— А потом что?

— Ну, Тотт вышел из себя и врезал ему по морде, итальянец и отключился. Конечно, это не положило конец разговорам: рядовой ударил офицера и аристократа, тем более после потери собственного офицера. Победу в воздухе ему не засчитали, а Краличек даже угрожал трибуналом. В конце концов, чтобы не держать пилота целый месяц на гауптвахте, его приговорили к восьми часам у позорного столба. Мы сказали, что Краличек не может так поступить, но Краличек хорошо знает устав, он ответил, что Тотт — всего лишь сержант, а значит, как младшего унтер-офицера на действительной службе его можно подвергать телесным наказаниям. Но было просто невыносимо смотреть, как прекрасный пилот восемь часов жарится на солнце со связанными над головой руками, как какой-нибудь деревенский мальчишка из Рутении , не позаботившийся вычистить винтовку.

Этот рассказ меня крайне опечалил и, признаюсь, немного встревожил. Не только императорская и королевская армия в 1916 году использовала унизительные наказания. Как я знаю, британская армия в те дни имела традиции привязывать нарушителя к колесу и стегать его несколько часов. Но применять такие методы к сержанту-пилоту во фронтовой части — это уже слишком. Однажды Тотт случайно выронил офицера. Возможно, следующий офицер выпадет преднамеренно?

Позже тем же вечером, перед сном, я поговорил с юным венгром, лейтенантом Баринкаи.

— О да, — сказал он на шепелявом немецком с венгерским акцентом. — Тотт, ну да, я мало с ним разговаривал, но вроде его перевели из венгерской саперной части. Насколько я понял, когда-то он был монахом, верите вы в это или нет, а может, и семинаристом в Эстергомском аббатстве. Кажется, его выкинули оттуда, когда застали на монахине на грядке с кабачками. К счастью для него, в ту неделю как раз случились события в Сараево, так что он просто отправился в армию, никто не задавал вопросов. Довольно забавно, как война сказалась на некоторых людях. Я как раз во второй раз пыхтел над аттестатом зрелости, задолжал кучу денег за карточные игры, а еще одна горничная заявила, что у нее будет от меня ребенок. И вдруг — бац! Объявили войну, я надел форму, и прощайте экзамены, прощайте долги, прощайте горничные. В газетах пишут, что война — это катастрофа для всего человечества. А как по мне — черт с ним, с человечеством, для Фери Баринкаи не было времени лучше.