Дуэль над горами

Думаю, никогда меня так не потрясала случайность человеческого существования, контраст между спокойным величием пейзажа и ничтожностью воинственных людей, как в то августовское утро. Пока мы летели на север вдоль долины Изонцо, над горными склонами внизу вспыхивали крохотные взрывы утреннего обстрела. Потом солнце наконец поднялось над вздымающимся впереди массивом Юлийских Альп и превратило клочки летнего снега на тройной вершине Триглава в розово-оранжевое сияние. До того нелепо, почти богохульно казалось сражаться за обладание этими бесстрастными горами, словно два штамма враждующих микробов оспаривали право владения гранитным валуном.

Возможно, присущее войне безумие было менее очевидным в степях Галиции, где марширующий солдат обычно возвышается надо всем, находящимся в поле зрения. Но все же, хотя для меня, удобно усевшегося наверху, в обдуваемой ветром кабине аэроплана в двух тысячах метрах над страдающим человечеством, нелепость всего этого была так очевидна, я сомневался, что эти философские размышления утешат несчастных в окопах и у батарей внизу.

Пока мы летели на север над Толмейном, я попытался определить основные ориентиры по карте. В инструкции гауптмана Краличека содержались точные приказы относительно операции. По одному ему известным причинам нам предстояло пересечь линии окопов под Монте-Саботино, на другом берегу реки у Гёрца, потом повернуть на север и лететь над удерживаемой итальянцами территорией, пока мы еще раз не пересечем линию фронта у Толмейна.

Но черта с два я собирался следовать инструкции. Одним из первых и самым главным правилом в карьере военного было научиться тому, как далеко можно зайти в игнорировании приказов, и я не принимал указания Краличека слишком серьезно.

Мы пролетели от Виппако до Гёрца, обогнули Сельва-ди-Тернова и плато Байнсидза, потом резко свернули вправо и следовали вдоль Изонцо до Толмейна, большую часть пути оставаясь в целях безопасности на нашей стороне глубокой долины. Во время той войны в Альпах одной из опасностей для аэропланов был обстрел не только снизу, но и сбоку, а и порой (хотя со мной, слава богу, такого не случалось) и сверху. В общем, "фронт"— слишком сильное слово для цепочки застав и рядов колючей проволоки, беспорядочно разбросанных на горных склонах у Толмейна. Мне удалось лишь понять, что линия фронта поднималась из долины Воллария к пику Мрзли Врх, а потом шла чуть ниже вершины Монтенеро перед нами.

Я хотел свернуть на северо-запад под Толмейном и лететь к Монтенеро, но заметил огонь зениток в нашу сторону от Мрзли и передумал, решив взять восточнее. Но как объяснить это решение Тотту? В таком свисте ветра было бессмысленно кричать ему в ухо, да и в любом случае он плохо понимал по-немецки. И тут меня осенило. Почему бы нет?

Я вытащил блокнот и карандаш и нацарапал: "Verte ad orientem XX grada, altitudiem sustine" . Потом похлопал Тотта по плечу и показал записку. Он выглядел слегка удивленным, но кивнул и повернул штурвал, и как раз вовремя — слева с яркой оранжевой вспышкой и облаком черного дыма разорвался зенитный снаряд.

Я обрадовался, что удалось избежать неприятностей, но еще больше был доволен, что мы с Тоттом, похоже, наконец-то нашли общий язык, хотя и таким неудобным способом. Над "Худышкой Эммой" мы оказались в восемь двадцать пять, как и планировали.

Погода была хорошей, туман в долине на противоположном склоне горы быстро рассеивался. Похоже, стрельба начнется вовремя. Я нагнулся, чтобы включить передатчик, и увидел, как пробежала голубая искра, когда зубчатое колесо начало вращаться, потом наклонился в сторону, чтобы запустить белую ракету— сигнал радистам батареи, что я начинаю передачу. И бросил взгляд на лесные заросли и голые скалы внизу.

Хотя по карте я и знал, где находится пушка, но никаких признаков гаубицы "Шкода", скрытой в соснах, я не заметил. Эксперты по камуфляжу отлично сделали свою работу. Я отстучал азбукой Морзе буквы ВВС, как было согласовано, и увидел взлетающую из леса белую ракету — сигнал, что они приняли сообщение.

Потом возникла какая-то заминка, и мы сделали круг. Что-то явно пошло не так. Но нет, вот взлетела зеленая ракета — сигнал, что мы можем начинать. Огромное орудие зарядили и подготовили к выстрелу. Наша задача — найти ему цель.

А это, как я понял с самого начало, будет нелегко. Итальянцы не были дураками и тоже тщательно закамуфлировали батарею гаубиц в своей горной долине, даже повесили экраны из проволочной сетки в качестве звукопрерывателя, чтобы нельзя было вычислить ее местонахождение по звуку. Я также прекрасно знал, что как только над ними появится аэроплан, они прекратят стрельбу, пока тот не скроется.

А значит, нам крупно повезло, что одна из гаубиц впервые за день выстрелила именно тогда, когда мы показались из-за хребта. Я пропустил вспышку, но разглядел через бинокль остатки коричневого дыма от кордита после выстрела.

Я наспех нащупал руками в толстых летных перчатках карандаш, чтобы пометить позицию на карте, и отбил координаты ключом рации, пока Тотт поворачивал к югу. Это даст нашим артиллеристам область примерно в квадратный километр для прицела.

Как только они нанесут удар, я буду использовать примитивный буквенно-цифровой код, чтобы откорректировать обстрел. "Д" и затем количество метров при перелете, "Б" — при недолете, "Л" — если они попали левее и "П" — правее. Целью было завершить процесс сигналом "ПП" — прямое попадание. Насколько я успел изучить гаубицу "Шкода 42см", я сомневался, что понадобится больше одного сигнала "ПП".

Она говорит мало, как я понял, но зато приводит веские аргументы. Мы успели вернуться из-за гряды обратно, когда гаубица "Шкода" выстрелила в первый раз. Даже с тысячи метров сверху взрыв был таким огромным, что до сих пор стоит перед глазами. Конечно, я уже видел работу крупнокалиберных пушек, ведь до войны служил артиллерийским офицером на линейном корабле, до сих пор в качестве доказательства у меня сохранились легкие дефекты слуха в верхних регистрах.

Но я никогда раньше не видел, как стреляет настолько большое орудие, и уж тем более в это время не заглядывал практически ему в ствол. Меня поразило, что было видно, как от огромного оранжево-коричневого пятна, внезапно вспыхнувшего в темном лесу, расходятся волны, подобно кругам на воде, заставляя деревья гнуться и качаться, будто на них налетел ураган.

Несколько секунд спустя ударная волна настигла наш хлипкий аэроплан, и он запрыгал, как горный козел. На мгновение стал виден огромный снаряд, достигший высшей точки траектории над горным хребтом и теряющий скорость, прежде чем обрушиться на цель.

Я мог представить себе — без особого удовольствия — чувства итальянских артиллеристов, когда он несся к ним с ревом курьерского поезда, но упал выше по склону горы. С моей позиции это выглядело как извержение вулкана: круг скал и леса около пятидесяти метров в диаметре внезапно поднялся в воздух, будто под ним зашевелился гигантский крот, затем изверг огромное облако желтоватого дыма, в то время как могучие сосны разлетались, как спички.

Когда дым рассеялся, я увидел, что на краю долины взрыло яму размером с малый карьер, окружённую хаотически поваленными деревьями и окружностью в виде каменных осколков. Я отметил кратер на своей карте и подал знаки "Б200, Л300", чтобы обозначить недолёт в двести метров и сдвиг около трёхсот метров влево от цели.

Тем временем склоны подо мной покрылись вспышками и облаками дыма — итальянцы очухались, поняли, что происходит, и бросили все силы на то, чтобы найти виновника этого кошмара.

Телефонные линии, идущие с гребня горы, думаю, раскалились докрасна, когда итальянские наблюдатели передавали вниз данные о месте вспышки от выстрела нашей пушки, и теперь итальянцы устроили нам "веселую" жизнь, осознав, зачем мы медленно нарезаем круги вокруг горы.

Наше первое появление вызвало беспорядочный ружейный огонь — итальянские пехотинцы в своих выдолбленных в скалах траншеях стряхнули скуку еще одного дня на передовой, выпустив пару пуль в пролетающий аэроплан. Но теперь началась нешуточная стрельба: в дело вступили пулеметы, а затем и зенитная батарея в долине послала нам гостинцы.

Я просигналил Тотту, чтобы он поднялся повыше. В это время итальянские гаубицы дали залп. Снаряды упали с большим недолетом и не кучно, но прицел взят ужасающе точно. Итальянские наблюдатели на хребте, видимо, уже определяли направление по компасу, чтобы выявить позицию нашего замаскированного орудия.

И мы, и они знали, что там, среди деревьев, обливаясь потом и матерясь, артиллеристы изо всех сил стараются затолкать огромный снаряд в еще горячую казенную часть, затем возвращают тяжелый казенник на место и бешено крутят маховики, чтобы снова задрать вверх огромный ствол. Наш второй снаряд упал с еще большим недолетом, чем первый, рухнув прямо в русло потока, сбегающего в горную долину.

Полагаю, там до сих пор осталось озерцо, прерывающее течение реки и сбивающее с толку местных натуралистов. Мне хочется верить, что теперь, когда вокруг него снова выросли деревья, деревенские ребятишки из Капоретто приходят туда порыбачить и искупаться летним днем, не имея понятия о том, какие события происходили в этой тихой долине во времена молодости их прадедов.

Я отстучал "Б300", пока мы на вираже снова скользили прочь, чтобы переждать итальянский ответ. Ни один из соперников, конечно, не мог передвинуться: итальянским гаубицам, хотя (как мы поняли) и установленным на колесах, потребовалось бы несколько часов, чтобы орудие выкопали с огневой позиции и отбуксировали. Что же касается нашей пушки производства Шкоды, забетонированной в основание, то ее можно было высвободить только с помощью подрывных зарядов и отбойных молотков.

Противники могли лишь ждать ответного удара. Это было похоже на какую-то странную средневековую дуэль насмерть (может, даже описанную в балладе), чтобы установить, какой жених получит руку принцессы: два противника с замурованными ногами по очереди тыкают друг друга через бумажный экран и корректируют удары, только руководствуясь указаниями зрителей на галерке.

Итальянцы дали второй залп минуты через три, как раз когда мы снова подлетали к ним. Теперь он был более кучным и лег всего лишь в четырехстах метрах от нашей пушки. А наш третий выстрел опять улетел мимо цели, на двести метров дальше и на сто правее, чем нужно. Что там творится с нашими артиллеристами этим утром, черт их побери?

Стрельба из тяжелых артиллерийских орудий никогда не являлась точной наукой: полет снаряда меняется из-за ветра и плотности воздуха и точного химического состава каждого толкающего заряда, а к 1916 году австрийский кордит стал очень разнородного качества. Но даже с учетом этого их стрельба никак не соответствовала обычно высоким стандартам императорской и королевской артиллерии. Понимали ли они всю глубину опасности? Если нет, то более чем вероятно, что итальянская батарея найдет их прежде, чем они найдут ее.

Было нечто ужасающе, тошнотворно увлекательное в наблюдении за этой дуэлью монстров внизу с моей позиции в холодном звенящем воздухе в четырехстах метрах над ними: видеть гигантские вспышки, сотрясающие деревья, и внезапные султаны дыма, чувствовать, как аэроплан дрожит в воздухе, когда нас настигают ударные волны. Восседая здесь, как какой-то невозмутимый бог, отбивая морзянку и ставя карандашом крестики на карте, я мог слишком легко забыть, что через нескольких минут одна батарея или другая превратится в дымящуюся груду искореженной стали, перемазанной кровью и кишками примерно пятидесяти человек.

Что произойдет, если испортится связь, или если нас собьют итальянские зенитчики? Мы крутимся здесь уже минут десять. Итальянцы хорошо разбираются в радиосвязи и скоро могут уже ухитриться заглушить наш сигнал. Страшная железная логика войны брала верх.

Там, внизу, суетилось множество молодых итальянских солдат, которые в жизни не причинили мне ни малейшего вреда, и я бы с радостью счел их друзьями, если бы встретился с ними где-то в кафе.

Но вот я здесь, изо всех сил стараюсь принести им смерть, как будто они мои закоренелые враги. Когда я сижу здесь, в этом кресле, это звучит совершенно безумно; но в то утро, целую жизнь тому назад, это имело пугающий смысл.

В конце концов, мы одолели их, а не они нас: пятый снаряд нашей "Шкоды" приземлился прямо на краю стометрового круга, внутри которого, как я считал, взрывная волна выведет батарею из строя. После этого все произошло с ошеломляющей быстротой.

Дым развеялся на ветру, явив участок выкошенного леса. Но потом среди оставшихся стоять деревьев разразилась беспорядочная серия вспышек и всполохов огня. Обычная история, полагаю: в спешке, чтобы как можно быстрее заряжать и стрелять, командир батареи позволил складировать слишком много пороховых зарядов на позиции, так что когда воспламенился один заряд, от него занялся другой, что в конце концов привело к взрыву склада боеприпасов.

Надеюсь, что кто-то из итальянцев выжил, в ужасе переждав в окопе, пока мир вокруг разлетался на части. Но почему-то я сомневаюсь в этом: ведь я собственными глазами видел, как тяжеленную станину одной из гаубиц подбросило в воздух небрежно, словно детскую игрушку. Через несколько секунд огромное облако охристого дыма взметнулось в летнее небо, как какая-то непристойная ядовитая поганка.

К тому времени, как мы благополучно вернулись на нашу сторону Монтенеро, это облако наверняка уже заметили австрийские артиллеристы в своем укрытии внизу, оглушенные ударной волной и грохотом, даже несмотря на ватные шлемы. Я отстучал морзянкой "ПП", а затем в порыве патриотического ликования пустил белую и красные ракеты и отбил сообщение "В-И-В-А-Т." Наша миссия исполнена. Приказы предписывали, что когда стрельба прекратится, мы должны приземлиться на аэродроме второй эскадрильи в Вельдесе.

Маршрут поведет нас над длинным и узким Вохайнерзее, озером, лежащим в глубокой горной впадине пониже массива Триглав, примерно в десяти километрах восточнее. Я выключил передатчик и нацарапал другую записку на латыни, чтобы направить Тотта к Вельдесу, где мы приземлимся и немного отдохнем перед заправкой и дорогой обратно в Капровидзу — снова над итальянской линией фронта, если мы обратим внимание на таинственные приказы Краличека. Единственное, что меня озадачило — куда подевался проклятый "Айндекер".

Он должен был ждать нас над Монтенеро, но когда мы туда прилетели, я его не обнаружил. Неисправность двигателя? Расплывчатые инструкции офицера связи ВВС в Марбурге? Вероятно, последнее, подумал я: все мы оставались невысокого мнения о штабных офицерах. Во всяком случае, теперь это едва ли имело значение, ведь мы уже находились на пути домой.

Я впервые заметил точку в небе на северо-востоке, когда мы уже видели озеро Вохайнерзее. Должно быть, это "Айндекер", подумал я и вгляделся в него больше из любопытства. У меня тревожно екнуло сердце, когда оперев бинокль о край кабины, вместо ожидаемого силуэта моноплана "Айндекера" я разглядел безошибочно узнаваемый маленький биплан с ротационным двигателем, нижнее крыло заметно короче верхнего, на котором установлен пулемет.

Я бросил бинокль и нацарапал записку Тотту: "Festina— hostis insequitur nobis!" Он обернулся и кивнул, но ничего не сделал. Я ткнул его в спину и написал: "Accelera, inepte!" так яростно, что обломился кончик карандаша.

Пока мы неспешно двигались с беззаботным видом, нас стал нагонять "Ньюпор". Что нашло на этого придурка венгра? Хочет нашей смерти? Вскоре итальянец находился уже всего метрах в двадцати сзади, маневрируя чуть выше у нас на хвосте, теперь он уже заметил, что мы не захватили с собой пулемёт. Несомненно, он уже поздравлял себя с тем, что застал врасплох двух тупоумных австрийцев, и не слишком спешил с нами покончить, подобно тому, как кошка сначала играет с воробьём, прежде чем откусить ему голову. Я повернулся и потряс Тотта за плечо, чтобы он дал полный газ, и тут увидел, как итальянский пилот посмеивается, наблюдая, как его жертвы уже явно переругиваются.

Я вынул из кобуры свой "Штайр" с намерением предпринять хотя бы тщетную попытку обороны. Что касается Тотта, то он едва взглянул через плечо на итальянский истребитель. На лице его мелькнула недобрая полуулыбка дурачка. Потом он немного опустил нос аэроплана и дал полный газ.

Итальянец тоже опустил нос вниз, чтобы прицелиться, очевидно, полагая, что мы надумали уклониться от него пикированием. Он успел приблизиться настолько, что мне видно было, что язык у него от сосредоточенности зажат между белеющими зубами. Он опускал бы нос до тех пор, пока мы не окажемся у него в поле зрения— мишенью, которую уже не упустить— на расстоянии меньше пятнадцати метров, и тогда дуло пулемёта над его верхним крылом замерцает оранжевыми вспышками. Пожалуй, это стало бы последним, что я увидел бы на этом свете.

И всё же, несмотря на нависшую смертельную угрозу, вид этого "Ньюпора" я счёл весьма привлекательным, наверное, потому, что близкая опасность обостряет все чувства. До чего же милое сооружение, подумалось мне, столь утончённо французское: окрашенное в убедительный серебристо-серый цвет с чёрной окантовкой крыльев, с итальянским красно-бело-зелёным триколором на руле направления. Такое приятное на вид и при этом смертельно опасное, как ядовитая змея.

Я уже ждал, что итальянец вот-вот откроет огонь, но Тотт толкнул вперёд рычаг газа и ещё немного опустил нас носом (над ветрозащитой у него было приделано автомобильное зеркало, и он всё время искоса следил за итальянцем). Итальянец засмеялся и тоже опустил нос, чтобы вернуть цель в зону досягаемости.

Тотт в ответ сделал пике ещё чуть более крутым. Итальянец последовал за нами: если мы рассчитывали своими нырками улизнуть, то вели мы себя ещё более по-клоунски, чем поначалу казалось. Его нос опустился, и он дал очередь, которая затрещала у нас над верхним крылом, местами продырявив обшивку.

С бесстрастностью судьи Тотт увеличил угол наклона и полностью открыл дроссель. Теперь мы неслись вниз под углом в сорок пять градусов, навстречу кобальтовой синеве озера. Итальянец дал еще одну очередь и чуть не попал. Теперь мы наверняка погибнем — либо от пуль, либо утонем в озере.

Я в ужасе огляделся, пока в ушах свистел ветер. Увидел, что ткань на крыльях начала рваться и натягиваться, а корпус угрожающе скрипел, перекрывая рев двигателя. Потом я посмотрел вверх на итальянца, все еще пытающегося прицелиться.

У нас оставалось всего несколько секунд, чтобы выровнять аэроплан, а когда мы это сделаем, то попадем в прицел, и нас разнесут в щепки. Но тут нижнее крыло противника слегка прогнулось, сначала на концах, а потом и ближе к корпусу. Итальянец попытался выровняться, но слишком поздно — со страшным треском верхнее крыло "Ньюпора" оторвалось и отлетело назад, вращаясь в воздухе, как гигантское перекати-поле.

Итальянец просвистел мимо нас, потеряв контроль над разваливающимся аэропланом, а Тотт тем временем налег на штурвал, чтобы вытащить нас из пике, успев всего в нескольких метрах над озером. Я решил, что наш собственный аэроплан тоже рассыплется от напряжения, но каким-то образом нам удалось выровнять его, а потом вернуться и сесть в том месте, где мы разминулись с преследователем.

Это был усеянный цветами альпийский луг между двумя сосновыми лесами у озера. Тотт посадил аэроплан в сочную траву, и стадо коров разбежалось в панике с громким звоном колокольчиков. Мы выпрыгнули из "Ллойда", как только он остановился, и осмотрели останки крушения, пока к нам бежали солдаты с соседнего поля.

Вот уж не думал, что такая хрупкая штуковина, как аэроплан, может так глубоко завязнуть в земле. На поверхности остались лишь ободранные крылья и часть хвоста "Ньюпора". Что до пилота, то его нигде не было видно. Мы вошли на прохладную и молчаливую поляну соснового бора, ковер хвои скрадывал звук шагов. Тотт остановился и схватил меня за руку.

— Vide , — сказал он, указывая куда-то.

Утро было безветренное, но одна сосна слегка подрагивала.

Мы посмотрели наверх. С ветвей в тридцати метрах наверху медленно капала кровь. В конце концов пришлось одолжить у стоявшего рядом саперного батальона двуручную пилу и свалить дерево, чтобы вытащить пилота.

Его жетон сообщал, что это сержант-пилот Антонио Патинелли двадцати трех лет из Феррары. Ради его похорон мы остались в Альтхаммере и проследили, чтобы всё прошло как надо: почетный караул, флаг над гробом и итальянский гимн по специальному разрешению командующего корпусом. Это самое меньшее, что мы могли сделать для врага, чья стойкость оказалась сильнее конструкции машины.

Мы были уверены, что он и его товарищи сделали бы то же самое для нас, если бы мы поменялись местами. Когда я немного успокоился после утреннего возбуждения, то отвел Тотта в сторонку на беседу на смеси латыни и военного немецкого.

Я обнаружил, что на латыни он говорит неплохо, хотя и с заметным венгерским акцентом, времени от времени он запинался, чтобы подобрать нужные слова для описания неизвестных в античности явлений. Мне хотелось расспросить его, поскольку после отчаянной утренней авантюры в моей голове всплыли мысли относительно событий несколько дней назад над Пальмановой.

— Di mihi, O Toth , — сказал я,— как, черт возьми, вам удалось вывести нас из штопора?

Мне страшно хотелось узнать, как у него это получилось. Английский авиатор, майор Хоукер, летом 1914 года сообщал о том, что вывел машину из штопора, но начавшаяся война не позволила его расспросить, как он это сделал. А теперь тот же трюк исполнил Тотт, и я подозревал, что это не было чистой удачей. Тотт ненадолго задумался и ответил:

— Res facilis est , — сказал он, ухмыляясь своей раздражающей улыбочкой. — Я снизил скорость, а потом начал вращаться... вот так, — он вытянул руки и резко опустил их в стороны. — Aviator vulgarus тоже попытался задрать крыло вот так. Но он уже начал сваливаться, так что стало только хуже. Nihil bonum est , — он покачал головой. — А я позволил аэроплану несколько раз крутануться, поставил рычаги управление в центральное положение и потянул за штурвал — gubernaculum dexter sinister dexter , вот так. И больше никакого штопора, — широко улыбнулся он.

— Ясно, — сказал я. — И вы сами это придумали?

— Разрешите доложить, герр лейтенант, так точно. Inveniego ipse. Цугфюрер Тотт Magyarus est , — он постучал себя по виску. — Хорошие мозги, cerebrum bonum habet, nicht wahr?

Я немного подумал, а потом подозвал венгерского сержанта, занимающегося нашим аэропланом. Я не был уверен, насколько хорошо Тотт понимает немецкий, раз уж говорил он на нем настолько ужасно, и не хотел, чтобы он воспринял мои слова неправильно. Я также понимал, что через шестнадцать лет после школы я не очень уверенно слагаю импровизированные речи на латыни.

Сержант согласился выступить в роли переводчика, чтобы я мог высказаться по-немецки.

— Отлично, Тотт. Дважды летая с вами и после этих ваших слов, я пришел к выводу, что вы опасный безумец и, возможно, для наших ВВС представляете большую угрозу, чем для противника. Вы только что подвергли риску наши жизни и один из аэропланов венгерского королевства, безрассудно вступив в бой с вражеским одноместником, явно в противоречии с моим приказом, а несколько дней назад, также по собственному разумению, чуть не угробили нас, намеренно пустив в штопор. Я мог бы отправить вас под трибунал в обоих случаях, если бы захотел. Тем не менее, мне, как профессиональному пилоту, вы кажетесь исключительно одаренным, и к тому же моя система указаний о том, как вам вести аэроплан, весьма слаба, будь то приказы на латыни, немецком, венгерском или хоть на разговорном готтентотском. И поэтому я решил с сегодняшнего дня, пока мы летаем вместе, передать вам командование аэропланом в воздухе. Я буду давать вам лишь общие указания до полета о том, куда мы направляемся, а способ добраться на место оставляю на ваше полное усмотрение. Я знаю, что за подобное предложение меня могут отдать под трибунал, поскольку технически аэропланом командую я, но мне кажется, что существующая система не годится для военных действий, и мы должны идти в ногу со временем. Но я ставлю два условия. Во-первых, вы никому не скажете ни слова о нашем соглашении, во-вторых, если на вас вдруг накатит непреодолимое желание покончить с собой, будьте любезны сначала сообщить об этом мне, чтобы я мог выйти на следующей остановке. Если вы и впрямь желаете умереть и оставить вашу очаровательную девушку в одиночестве, то я предложил бы вам приставить пистолет к виску или попроситься в окопы. Оба способа куда дешевле и не включат меня в официальную сводку погибших. Хотите, чтобы я повторил все это на латыни? Может быть, записать на пергаменте и заверить личной печатью?

Он ухмыльнулся и кивнул, обозначив, что всё понятно и так. И с этого дня историческое соглашение вошло в силу. По крайней мере, одним аэропланом его императорского, королевского и апостолического величества командовал человек, сидящий в кресле пилота, вне зависимости от того, что написано в инструкциях.

Остаток дня мы провели в Вельдесе, пока чинили "Ллойд". После пике части корпуса разошлись, а двигатель стрекотал как соломорезка, но механики из Второй эскадрильи заверили нас, что могут залатать его достаточно для того, чтобы мы добрались до дома. А в тот день, еще в Вельдесе, мы получили личную телеграмму от генерала Бороевича. В самых теплых выражениях он поздравлял нас обоих с тем, что с нашей помощью удалось уничтожить итальянскую батарею, которая так долго была бедствием для наших войск.

Мы приземлились в Капровидзе на следующий день рано утром. Гауптман Краличек уже нас ждал, стоило лишь Тотту заглушить двигатель. Командир был явно не в настроении. Вообще-то дошло даже до того, что он поставил ногу на ступеньку у фюзеляжа и приподнялся, чтобы отчитать меня, пока я еще сижу в кабине. Его бледное лицо в очках уставилось на меня, пока я снимал шлем. Я отдал честь.

— Доброе утро, герр командир. Вы рано встали, как я вижу. Чем могу помочь?

— Прохазка, я хочу знать, что всё это значит.

— Что именно, герр командир? — улыбнулся я.

— Вы прекрасно понимаете, о чем я — о вашем проклятом неподчинении приказам.

— Прошу прощения, но о каком неподчинении вы говорите, герр командир? Мы с цугфюрером Тоттом выполнили свою задачу в точности...

— Будь вы оба прокляты, я отдам вас под трибунал и расстреляю за трусость! Вам приказали лететь на место задания над позициями врага и вернуться тем же маршрутом, и не жаться за нашей линией фронта. Вы виновны в том, что попытались избежать контакта с врагом, и в этом вся правда.

Я глубоко вздохнул и посчитал до десяти — меня переполняло желание прибегнуть к насилию.

— Герр командир, я проигнорирую ваше обвинения в трусости: с моей точки зрения, "жаться" можно в канцелярии, никак не в воздухе. Что до приказов следовать до Монтенеро с западной стороны фронта, то их высказали не особенно четко, и я решил, что такой маршрут просто показался в то время оптимальным. Если вы потрудитесь взглянуть на карту, то заметите, что самый прямой путь отсюда до места проведения операции почти полностью пролегает по восточной стороне окопов. Не вижу причин рисковать всей операцией, летая без оружия над итальянской территорией.

На это он чуть не взорвался от ярости, плюясь, как отсыревший фейерверк.

— Не видите причин? Да кто вы такой, чтобы оспаривать приказы, дегенерат! Весь смысл существования подразделения дальней разведки в том, чтобы пролететь как можно больше километров над вражеской территорией. Вы бы добавили как минимум сотню километров к нашему результату за август!

— Понятно. Могу ли я поинтересоваться, нельзя ли одолжить немного километров в сентябре? Или, может, взять неиспользованные у какой-нибудь другой части, чтобы свести дебет с кредитом? Я точно знаю, что Четвертая эскадрилья в Виппахе простояла на земле почти весь июль. Они наверняка согласятся, если как следует попросить.

— Молчать! Да еще вы сбили итальянский аэроплан, что противоречило приказам не вступать в бой.

— К вашему сведению, герр командир, это враг вступил с нами в бой, а не мы с ним. И мы его не сбивали — он пытался последовать за нами в пике и развалился в воздухе.

Новые сведения, похоже, только еще больше разъярили Краличека — насколько я понял, уничтожение вражеского аэроплана без помощи пуль ничего не добавляло к его месячному расчету использованных боеприпасов. Наконец, он слегка успокоился и снова смог заговорить.

— Герр линиеншиффслейтенант, как ваш командир, я запрещаю вам всю неделю покидать этот аэродром. А вашего пилота приговариваю в пяти дням гауптвахты на хлебе и воде. Начиная с этой минуты!

Он развернулся и собрался уходить.

— Ах да, герр командир.

— Что еще? — раздраженно оглянулся он.

— Я решил, что вам будет приятно на это взглянуть, — я покопался в карманах летной куртки. — Это телеграмма с поздравлениями от человека, называющего себя командующим Пятой армией, некоего Бороевича или что-то в этом духе. Может, вы даже захотите зачитать ее на утреннем построении.

Он сцапал телеграмму, разорвал ее на мелкие кусочки и зашагал к своей канцелярии. Клочки бумаги колыхались на траве летного поля. Когда я выбрался из аэроплана, то увидел, что вокруг собрались ухмыляющиеся механики.

Любой опытный вояка скажет вам, что для солдата стать свидетелем перепалки между двумя офицерами одного ранга — это одно из величайших удовольствие, которое только может доставить военная служба.