Беглецы

На следующее утро при первых же лучах солнца мы отправились в путь, спускаясь по лесам в долину реки Морача. Вдоль неё проходило одно из двух шоссе с твёрдым (более или менее) покрытием королевства Черногория. Наш план заключался в том, чтобы следовать по нему на юг, пока не доберемся до города Подгорица, где долина превращалась в равнину, а затем мы собирались повернуть на северо-запад и подняться до столицы Черногории, города Цетине.

Но проблема в том, что с моей ногой так далеко не уйдёшь. Вызванная поднявшимся на поверхность осколком кости шишка ночью разболелась, и поутру я едва мог ковылять с палкой. Наконец Зага отвела меня в сторонку, в сосновый лес, и уложила на мох. Она развернула обмотку, чтобы осмотреть твёрдое тёмно-синее вздутие.

— Выглядит плохо, — сказала она. — Придётся вскрыть и вытащить осколок.

У меня волосы на голове зашевелились.

— Вы с ума сошли, господарица? Вскрыть? Это может привести к гангрене. И чем вы будете резать?

Она показала свой кинжал.

— Этим. Держу пари, я в своё время вылечила больше ран, чем вы видели в жизни. Там, откуда я родом, нет ни врачей, ни хирургов.

— Но риск инфекции...

Я с отвращением подумал о том, как она использовала нож за последние пять дней: и как оружие, и для еды за столом, и для отрезания людских голов. Она посмеялась над моими опасениями.

— Вот, — сказала она, слегка ударяя клинком по ногтю большого пальца. Он зазвенел, — слышали? Замечательный клинок. Этот принадлежал мне всю жизнь: им перерезали пуповину, когда я родилась. Как такой благородный клинок может вызвать инфекцию? Никогда не слышала большего бреда. Но погодите, нужно приготовить мазь.

Она достала из ранца небольшую глиняную фляжку с отвратительной лозой и скрылась в лесу минут на десять, оставив меня мучиться в догадках, во что я ввязался. Она вернулась, энергично взбалтывая содержимое фляжки.

— Смола чёрной сосны, растворённая в лозе — самая хорошая мазь для открытых ран, лучше всех больничных лекарств.

Я крепко зажмурился и стиснул зубами кожаный ремень, а она принялась работать острием кинжала. Длилось это, думаю, где-то минуту, но это была самая длинная минута в моей жизни. Я старался не стонать, но в самом конце, когда она вытащила осколок, всё же не удержался и вскрикнул от боли. Я открыл глаза; она поднесла осколок, чтобы я мог рассмотреть: белый кусок кости в кровавых потёках, похожий на собачий зуб.

— Ну, вот, столько шума из-за ерунды. Вы называете себя сербом и солдатом: что же за воины у австрийского императора, если так суетятся из-за ерунды? Есть вещи и похуже, скажу я вам.

Тут она была вполне права: сама по себе операция, может, и была мучительной, но также и приятнейшей из ласк, если сравнить с ощущениями от повязки из смолы и лозы, которая заставила меня взвыть от боли на всю долину и возвратилась эхом с противоположной стороны гор.

— Вот, — радостно сказала она, — печёт, да? Но раны очищает просто магически.

Как ни странно, она оказалась права: через день отек уменьшился, а примитивная мазь действительно сняла воспаление: жгучая боль прошла. Но когда мы дошли до дороги в конце долины, нам обоим стало ясно, что я не смогу пройти далеко. Мы сели на обочине и стали думать, что теперь делать. Но пока мы спорили, попросить ли помощи на следующей ферме, несмотря на то, что фермер может оказаться родственником Драганича, или отправиться в монастырь Морача и искать убежища у монахов, я услышал вдалеке звук — знакомый, но дико несоответствующий этой примитивной маленькой стране. Да быть не может! В этом анклаве Афганистана в Европе?

Но я оказался прав: автомобильный клаксон. И вскоре показался источник звука, в раскачку движущийся по ухабистой тропе, которая в этих краях служила дорогой. Это был большой и чрезвычайно потрёпанный автомобиль марки «Панар» королевской черногорской почтовой службы, везущий мешок с недельной почтой из Колашина к сортировочному пункту в Подгорице. Водитель был добродушным молодым парнем, а главное, дальним родственником господарицы.

Так что мы вдвоем забрались на мешки с почтой и поехали вниз по извилистой дороге. Водитель не задавал вопросов, почему двум растрёпанным вооружённым путникам, один из которых, очевидно, ранен, так нужно на юг. Кровавые междоусобицы и клановые войны были столь обыкновенным явлением в этой необычной стране, что человека, сующего нос в чужие дела, посчитали бы в высшей степени невоспитанным.

Я думал, что за прошедшие две недели пережил столько душераздирающих событий, сколько большинству и за всю жизнь не доведется. Но эти тридцать километров на почтовой машине по дороге из Колашина в Подгорицу превзошли всё многократно. Ужас. Полный кошмар. Само транспортное средство, хотя и не старше двух лет, если судить по значку на капоте, находилось в последней стадии дряхлости, до такой степени, что вызывало удивление, как оно вообще ездит. Выхлопную трубу давно оторвало, и все восемь цилиндров оглушительно стреляли прямо в воздух.

Грязь и пыль облепляла ржавый кузов и подножки таким толстым слоем, что казалось, будто машина вырастает прямо из-под земли, все это было стянуто вместе паутиной из старых веревок и обрывками провода. В нескольких местах я увидел дырки от пуль. Что касается коробки передач, то сомневаюсь, осталась ли в ней хоть капля масла. Шестерни визжали и скрежетали так, что уши просто отваливались, а водитель переключался со второй передачи на третью лежащим на полу молотком. А тормоза... их уже давно забрали черти: чтобы остановить машину, водитель направлял ее вверх по склону а затем выскакивал и подкладывал под задние колеса деревянный брусок.

Но это еще полбеды: стиль вождения нашего шофера оказался несравненно хуже. По правде, он вызвал бы тревогу и посреди гладкой равнины, но здесь, на узкой, извилистой дороге, прорезанной в стенах каньона Морача, где в ста метрах внизу бурлит река... Это стало одним из самых жестоких моральных потрясений, которое мне довелось испытать в жизни. Мне оставалось лишь откинуться на гору почтовых мешков, крепко зажмуриться и повторять про себя, будто перебирая четки: «Пресвятая Богородица, спаси и помилуй, этот человек, как и я, не желает умирать; этот человек знает, что делает, и ездил по этой дороге много раз; у него есть жена и дети, которых он нежно любит, а они ждут его дома».

Наконец каньон Морача начал расширяться, а горы по обе стороны стали ниже и лишились растительности. Мы покидали континентальную часть Черногории и въезжали в пустынный карстовый район вдоль побережья, «Камено море», как называют его сербы. Вскоре мы окажемся в Подгорице, а оттуда двинемся на запад, снова в горы, в столицу страны — Цетине. День пути, подумал я. Приехав туда, я прямиком отправлюсь в австро-венгерскую миссию и заставлю их телеграфировать непосредственно в Вену новости о готовящемся двойном покушении.

У нас еще оставалось время. Я не знал точно, какое сегодня число, слишком многое произошло за последние две недели, но, подсчитав, подумал, что сегодня, вероятно, десятое июня. Наследник и фельдмаршал Конрад отправятся на боснийские маневры только в последнюю неделю месяца. И в любом случае, как я знал, после смерти майора Драганича нападение возле Фоча уже не случится. Если главная угроза теперь осталась в Сараево, то полиции будет достаточно двух недель, чтобы схватить заговорщиков, это если еще из-за болтовни Карджежева они пока не угодили за решетку, и арестовать капитана Белькреди, когда тот снова появится на австрийской территории.

Наш тарантас вильнул в сторону, со стоном и дрожью остановился и почти сбросил нас с Загой прямо в пыль, когда водитель передними колесами въехал на склон, чтобы затормозить. Нас взмахом руки остановил пожилой селянин с белыми усами и винтовкой за спиной. Он восседал на осле, а его облаченная в черное жена плелась позади, согнувшись под огромной вязанкой дров. Водитель высунул голову.

— Что случилось, отец? — вежливо поинтересовался он. — Дальше на дороге еще один оползень?

— Нет, сынок, за следующим поворотом, как раз на расстоянии выстрела перегородили дорогу, потому что ищут женщину из наших и чужака... — тут он посмотрел на меня своими ясными глазами, — ...хромого чужака в иностранной одежде. Я с ними поболтал, и они говорят о предательском заговоре против короля Николы и всего дома Петровичей-Негошей, а еще об австрийском шпионе.

Водитель обернулся к нам.

— Что же, друзья мои, все равно мне нельзя возить пассажиров, так что я высажу вас здесь. Да хранит вас Господь, кем бы вы ни были.

— Пусть Господь и все святые отблагодарят тебя за помощь, — ответила Зага (я бы пробормотал «дьявол и его присные», но это было бы неблагодарно).

Мы помахали рукой на прощание, и жалкое подобие автомобиля укатило прочь, громыхая как содержимое скобяной лавки в железной бочке, катящейся с горки. Мы задумались, что делать дальше. Но старик и его жена, похоже, разделяли характерное для всех черногорцев сочувствие к беглецам. Зага спросила его, как избежать засады и добраться до Подгорицы. Старик минут десять (время в этих краях не имеет большой ценности) поглаживал усы.

— Здесь внизу есть рыбацкая хижина, принадлежащая некоему Милану Миланковичу, дочка. У него несколько лодок, и он наверняка даст вам одну, чтобы сплавиться до Подгорицы и оставить её где-нибудь там, а Милан потом ее заберет.

— Но разве по реке сейчас можно сплавиться? Отсюда течение выглядит очень быстрым.

— Да бог его знает. Обычно в это время года — да.

Мы спустились вниз по каменистым склонам долины к хижине рыбака Миланковича, располагавшейся над каменистым берегом. Перед домом виднелись пять местных лодок — любопытные небольшие суденышки с резкими, вздернутыми носом и кормой, целиком выдолбленные из бревна и с дощатыми бортами. Миланкович оказался сговорчив — не стоит упоминать, что он приходился дальним родственником Заги, и мы решили этим воспользоваться. Вскоре нас с ужасающей скоростью уже швыряло вниз по течению Морачи. Приходилось отчаянно грести, чтобы избежать гигантских валунов, неожиданно появляющихся перед нами через каждые десять метров. У нас было время оглядеться и заметить солдат и контрольно-пропускной пункт высоко на утесах. К счастью, мы увидели их, прежде чем они заметили нас. Мы почти скрылись за следующим изгибом реки, прежде чем град пуль поднял море брызг вокруг нас и отрикошетил от скал.

Примерно через пять километров в сторону Подгорицы река хотя и осталась очень быстрой, но расширилась и была не так щедро усеяна валунами. Когда мы прошли под первым из мостов чуть выше города, уже опускались сумерки. Первые три моста мы преодолели без происшествий и приблизились к четвертому и последнему, где река была достаточно медленной, с зарослями тростника вдоль берегов. Какое-то шестое чувство заставило нас снизить скорость. Было достаточно светло, чтобы разглядеть часового с винтовкой и штыком, шагающего взад-вперед по мосту.

Мы вылезли на берег, наполовину скрытый тростником. Часовой выглядел настороженным, мост был низким, и я сильно сомневался, сможем ли мы проскользнуть под ним, избежав пуль. Но пока я не решил, как поступить, решение приняла господарица. Молча и проворно как кошка она выпрыгнула на берег, вытащила нож и стала пробираться через подлесок. Моё сердце заколотилось в ожидании. Тем временем на мосту случилась короткая потасовка, послышалось короткое «Ох!», потом плеск воды, и что-то упало в воду. Меня замутило, Зага вернулась, вытирая ятаган так небрежно, как будто только что зарезала цыпленка. Мы оттолкнули ялик от берега и снова осторожно поплыли вниз по течению. Нужно было хранить молчание. Но у меня всё равно не нашлось бы слов, чтобы выразить свои чувства.

Несколько часов спустя опять начались трудности. Уже стемнело. Облака клочьями проплывали на фоне луны. Мы скользили через болота, окаймляющие неглубокое озеро Скутари, и держали путь по мелким протокам, среди илистых берегов и зарослей тростника и кувшинок — дельте реки Морача. Проблема заключалась в том, что мы заблудились. Я никогда раньше не видел озеро — мы называли его озером Бояна — лишь знал понаслышке, а познания в географии страны у господарицы казались весьма ограниченными. Я мог лишь сказать, что на другом берегу озера стоит деревня Вирпазар, где находится конечная станция узкоколейной железной дороги, ведущей от черногорского побережья в Антибари. Работает ли она, я не брался утверждать, так как слышал, что ее разрушили турки во время войны 1912 года. Однако стоило попытаться.

О Цетине не могло быть и речи, когда за нами по пятам гнался не только клан Драганича, но и черногорская армия, да и моя нога не годилась для ночного скалолазания. Мы гребли вперед, доверяя своему умению ориентироваться и вялому, едва заметному течению, которое должно вывести из озера. Время от времени мы натыкались на скопления гнездующихся водоплавающих птиц, они испуганно хлопали крыльями в воздухе и кричали.

Наконец мы увидели свет на противоположном берегу. Перед нами вырисовывались черные горы, значит мы на правильном пути. И уже буквально через полчаса мы привязали ялик к небольшому деревянному причалу на краю Вирпазара. Железнодорожной станцией оказался простой деревянный сарай. Внутри не было никаких признаков жизни, кроме единственной парафиновой лампы, а между ржавыми гвоздями проросла трава.

— Есть кто-нибудь? — окликнули мы.

Спустя какое-то время появилась фигура с керосиновой лампой. Это оказался станционный смотритель.

— Чего вам надо в такой-то час? — спросил он.

— Мы вдвоем направляемся в Антибари. Когда будет следующий поезд?

Он удивленно уставился на нас.

— Вы с луны что ли свалились? Поезд не ходит вот уже полтора года. Во время войны турки, будь они неладны, подорвали пути, а чинить их некому. А вы кто такие?

Мы пробормотали какие-то извинения и поспешили вернуться к причалу. Теперь у нас оставалась единственная возможность — плыть на юг, к тому месту, где из озера в сторону Адриатического моря вытекает река Бояна. Я знал, что по озеру еженедельно ходит пароход компании «Австрийский Ллойд» , но не знал, когда именно. Изнемогая от усталости, мы спустили ялик на воду и снова погребли по озеру.

Начался дождь. Мы гребли с час или больше, а потом остановились и навострили уши, услышав кряхтение лодочного мотора — и двигалась лодка в нашем направлении. Мы изменили курс в сторону кустов на берегу, но слишком поздно. Нас высветил луч фонаря, а голос прокричал издалека:

— Вот они!

Не успели мы что-либо сообразить, как в воду вокруг нас врезался град пуль. Нам удалось опередить преследователей на пути к берегу, мы бросили ялик и кинулись в лес, а пулемет строчил в темноте, пули свистели в ветвях над нашими головами. Моторная лодка продолжала преследование. Вскоре мы услышали, как люди вылезают на берег. Теперь нам не оставалось иного выбора — либо подняться в горы, либо погибнуть, в каком бы состоянии ни была моя нога.

Тот ночной переход через горную гряду Румия всплывает в памяти, как самая ужасная ночь в моей жизни. Дистанция не очень большая — не больше десяти— двенадцати километров, думается мне, — но чрезвычайно крутой подъем, почти до двух тысяч метров от озера Скутари, и затем такой же резкий спуск к берегу Адриатики с другой стороны. Я часто видел гору с палубы корабля, проходя вдоль побережья, её серые, голые известняковые валы, зубчатые и опасные, похожи на горы давно умершей планеты.

Но это было еще не самое худшее, поскольку внизу склоны горного массива Румии по большей части были покрыты типичным для карстового региона подлеском, который французы называют маквисом: плотно спутанные, непроницаемые заросли карликового дуба, сосны, мирта, олеандра и утесника смешались с острыми как битое стекло осколками известняка, кусты божественно пахли в мае и июне, но были почти совершенно непроходимыми.

Мысленно я вернулся в те годы, когда был кадетом, отвечающим за десантный отряд при штурме небольшого форта на острове Брацца , нам потребовалось пять часов, чтобы пройти двести метров через спутанные кусты, прибыли мы лишь когда отведенное время уже давно закончилось, и судьи посчитали десантный отряд Прохазки погибшим. Но это было днем и при хорошей погоде, а я не выбился из сил и не приволакивал травмированную ногу, а вооруженные люди не угрожали моей жизни. Несколько раз этой ужасной ночью я падал и молил господарицу бросить меня и спасаться самой. Но она всегда хватала меня за воротник и шла дальше, подставляя плечо, тащила меня через рассыпанные в беспорядке валуны. В конце нашим спасением стала козья тропа, иначе мне не пришлось бы вам об этом рассказывать. Она позволила нам взобраться наверх и уйти от преследователей.

Мы услышали за спиной голоса и одиночный выстрел, но звуки отдалялись, и скоро все стихло, кусты и низкое дождевое облако замедлило продвижение преследователей. Мы продолжили мучительный подъем через колючий подлесок, а затем, когда он стал более разреженным, через скалы и каменистые осыпи. Казалось, это будет длиться вечно. Потом мы заметили, что склоны стали менее крутыми; наконец, подъем сменился спуском.

Подъем к вершине гряды Румия был чистым мучением; но спуск с другой стороны сырым ранним утром и в темноте оказался еще хуже. Наш путь лежал вниз, по жуткому нагромождению скал и пропастей, а потом еще раз в ненавистный маквис. Мы шли туда по едва заметной тропинке, но скоро она оборвалась на участке настолько плотных зарослей, что все буйволы и носороги в мире не смогли бы проторить путь сквозь них. Я даже приблизительно не знал, где мы находимся, а теперь это меня заботило еще меньше.

— Господарица... Мы не можем идти дальше, ни шагу...

Она утомленно кивнула.

— Да... Не можем... Я тоже не могу. Давайте устроимся прямо здесь... По крайней мере, до утра в густых зарослях мы будем в безопасности.

Мы легли, совершенно истощенные, промокшие и продрогшие до костей, и прижались друг к другу в поисках единственного тепла, которое могли найти под холодной моросью. Но как только от усталости мы провалились в глубокий сон, я расслышал слабый звук. Поначалу я решил, что это просто звенит в ушах от утомления. Но нет, сомнений вскоре не осталось: это был мягкий плеск волн о берег.

Мы проснулись на заре, замерзшие и с негнущимися конечностями. Дождь прекратился, но солнце еще не поднялось достаточно, чтобы его согревающие лучи засияли над высокой грядой утесов над нами. При взгляде на гору из кустарника казалось почти невероятным, что мы смогли бы спуститься оттуда и при ясной погоде, не говоря уже о том, чтобы в темноте и под низко нависшими облаками. Я попытался пошевелиться и застонал от боли. Казалось, какой-то китайский мастер пыточных дел разъединил все суставы, а тело съежилось, словно кожа была ему велика на несколько размеров. Зага заворочалась. Выглядела она после ночного похода так же ужасно, как я себя чувствовал, почти потеряла человеческий облик. Она зевнула и потянулась.

— Что ж, — сказала она. — Умираю с голода, да и вы, наверное, тоже. Пойду поищу что-нибудь поесть, пока мы не отправились дальше.

— Но где?

— Я только что слышала перезвон колокольчиков. Это козы. Значит, где-то поблизости есть хижина. Подождите меня здесь.

Она скрылась в кустах. Скрипя от боли как старый стул, я поднялся и огляделся в доходящих до плеч зарослях. И сердце заколотилось от радости: я понял, где мы находимся! Мы провели ночь на низкой, поросшей кустарником известняковой гряде чуть выше каменистого берега широкой и неглубокой бухты. В нескольких километрах к югу я увидел на отрогах горы группу белых домов и признал в них город Антибари. На другом конце бухты, примерно в семи или восьми километрах на северо-запад, лежали несколько каменистых мысов. За ними возвышались два конических пика. Меньший, с восточной стороны, венчали развалины старой венецианской крепости Хай-Нехай. А к югу от нее, как я знал, на 42° 08' северной широты находится деревня Спицца.

Вот, скажете вы себе, несомненно, наконец-то поймали старого лжеца. Как вообще кто-то может помнить такие детали спустя три четверти века? Но поймите: точное расположение Спиццы неизгладимо отпечаталось в моём юношеском сознании ещё в первые дни учёбы в Военно-морской академии. Ведь Спицца была крайней южной точкой Австро-Венгрии, и широта её известна во всём имперском и королевском флоте как «Золотая линия», поскольку корабли к югу от неё стали причислять к работавшим за границей, и в связи с этим их экипажи получали жалование в золотых монетах.

Что ж, теперь всё ясно: австрийская граница с Черногорией тянулась вдоль безымянного горного ручья не более чем в паре километров к северу от того места, где я лежал. Если бы мы прошлой ночью прошли чуть дальше на север, то находились бы в целости и сохранности на дружественной территории. Но едва ли это теперь имело значение, ведь нам требовалось лишь что-нибудь поесть, дабы восстановить силы, а затем доковылять до границы — которая почти наверняка не охранялась, за исключением таможенного поста на мосту, — и незаметно проскользнуть во владения императора Франца-Иосифа.

Усталость как рукой сняло, когда в голове замелькали приятные образы того, что произойдёт, когда мы наконец доберёмся. Я отчитаюсь пункту жандармерии в Спицце и воспользуюсь их телефоном, чтобы связаться с штаб-квартирой военно-морского флота в Теодо, откуда, конечно, нам пришлют автомобиль, как только осознают важность моих сведений. Я подробно доложу обо всём, и адмирал порта сделает официальный выговор за мою выходку — несомненно, в довольно снисходительной манере. А потом я получу то, в чём так отчаянно нуждался — ванну, бритву и новую одежду — и устрою то же самое для господарицы.

А затем, несколько дней спустя, быть может, декорации изменятся на вестибюль дворца Шёнбрунн, я в лучшем двубортном кителе с портупеей и золотыми эполетами, а Старый Господин в бледно-голубом мундире сжимает мою руку со словами вроде «Мы поистине благодарны, Прохазка, что вы предотвратили этот подлый заговор против императорской семьи и высшего командования. Пожалуйста, примите этот маленький знак нашей вечной признательности...». Я также думал и о будущем господарицы Заги. Она, конечно, могла бы переждать в Каттаро, пока у неё дома всё не поутихнет, и вернуться к семье. А может, и нет.

Я был всего лишь скромным линиеншиффслейтенантом, но приложил бы все усилия, чтобы ей воздалось должное за то, что оберегала меня во время этих диких приключений. Кто знает, может, если награда будет довольно существенной, этого хватит на долгожданную поездку в Париж. Я уже планировал поселить её в Вене у тёти Алексы, чтобы она немного освоила польский, когда эти приятные грёзы прервало возвращение самой господарицы. В кустах раздался шорох, а затем появилась она, с буханкой хлеба и куском бледного овечьего сыра в руках. Она принесла дурные вести.

— Хлеб мне дала старуха из хижины вниз по ручью. Она говорит, солдаты здесь ещё с рассвета и проходили мимо как раз незадолго до моего появления, — она остановилась и начала резать хлеб пополам, стараясь не смотреть на меня. — Говорит, они готовы хорошо заплатить за головы пресловутого австрийского тайного агента по имени Прохазка, он же Радич, замешанного вместе с майором Мирко Драганичем в антиправительственном заговоре, и его сообщницы, господарицы Заги Данилович. Они примерно знают, где мы находимся, и, видимо, как только посветлеет, начнут прочёсывать лес, чтобы нас выкурить.

— Тогда попробуем перебраться через границу: она всего в паре километров на север.

Она вздохнула и подняла на меня взгляд.

— Боюсь, не получится: на равнинах, где всё хорошо просматривается, вдоль границы стоят солдаты; а с вашей ногой лезть через горы...

Фраза так и осталась незавершённой. Мы оба знали, что всё кончено. После увиденного в Черногории у меня не оставалось сомнений, что в этой стране награда за чью-то голову понималась в буквальном смысле. Казалось, надо мной уже навис дамоклов меч.

— Господарица, скажите мне одну вещь.

— Да?

— Вы знали, что я австриец, хотя и не шпион и не заговорщик, как говорят?

Она кивнула.

— Да.

— Тогда зачем вы шли со мной всё это время, возможно, навстречу смерти?

Она пожала плечами.

— А вы бы не стали? Это обычай. Вы под защитой моего клана, а значит, я обязана оберегать вас, будь вы хоть самим дьяволом или турецким султаном. Если я вас брошу, то меня проклянет Бог, я обесчещу свою семью. Вот и всё. Так или иначе, поешьте хлеба и сыра.

Она оторвала кусок от половины буханки, но у меня не было никакого аппетита. Увидев это, господарица улыбнулась.

— Ну же, Прохазка, ешьте свой хлеб. У нас есть поговорка, что умирать на пустой желудок вредно.

Я взял свою долю хлеба и кислого белого сыра и стал безучастно их жевать, пристально глядя на море. Из-за мыса у северного края залива показалось большое судно. Оно находилось еще далеко, следуя вдоль побережья, но я смог разглядеть пассажирский пароход с двумя трубами. Странно, подумалось мне: это словно другой мир. Шестьсот пассажиров плывут на юг, на самом роскошном лайнере, какой только может предложить двадцатый век: с электрическим освещением, центральным отоплением, лифтами между палубами и холодной и горячей водой в каждой каюте.

В салонах скоро предложат завтрак, пассажиры поднимутся со своих пружинных матрасов и станут мыться, бриться, одеваться, потом направятся вниз, и вышколенные молчаливые официанты в белых куртках будут подавать им горячие булочки, кофе, вареные яйца и конфитюр. Потом настанет напряженный день, пассажирам предстоит решить, играть ли на палубе в кольца до того, как стюарды в одиннадцать принесут крепкий бульон с булочками, или выбрать подходящий непритязательный роман из судовой библиотеки, а может, направить энергию на легкий флирт с девушкой из соседнего шезлонга, пока ее мать отвернется. А мы сидим здесь, всего километрах в четырех: двое грязных бродяг на краю дикой страны, находящейся еще в бронзовом веке, в ожидании, что нас затравят как зайцев в кукурузном поле и с наступлением рассвета обезглавят.

Я бесцельно глядел на пароход, повернувшийся к нам бортом. Он находился ближе, чем мне показалось вначале, даже если учесть, что приличные глубины начинались почти прямо у берега. Я не мог разобрать название, но понял, что это пароход компании «Австрийский Ллойд». Крест компании был хорошо различим на темно-синих, почти черных трубах, а на корме развевался красно-бело-зеленый торговый флаг Австро-Венгрии с двумя коронами. А потом, не веря собственным глазам, я увидел, как случилось немыслимое. Судно начало снижать скорость, а когда оказалось примерно в трех километрах от нас, полностью остановило машины. Пароход не бросил якорь, но с него спустили моторную лодку, и она полетела к берегу в сторону Антибари. Наверное, за почтой или пассажирами. Но надолго они не задержатся, максимум на полчаса. Нельзя было терять ни минуты: до парохода оставалось километра полтора по берегу, нужно лишь их преодолеть.

— Господарица, живо, вниз на берег! Если сможем найти какую-нибудь лодку...

Она не задавала вопросов — только заковыляла следом за мной по гальке через поросль. Солдаты сюда еще не добрались, зато был рыбацкий сарай с двумя лодками. Мы побежали туда. Одна лодка выглядела крепкой, но слишком тяжёлой, чтобы справиться с ней вдвоем. Другая — маленькая гнилая плоскодонка, но достаточно лёгкая, чтобы дотащить до воды. Также имелось два весла. Я схватился за них, но Зага медлила, погрузившись в размышления.

— Ну же, ради бога... мы не можем проторчать тут весь день! В чем дело?

Она вытащила нож и срезала с корсажа несколько серебряных монет.

— Что за идиотские игры? Ну же!

— Я не воровка и должна заплатить за лодку.

— Но... вы же вчера преспокойно убили своего соотечественника...

— Я знаю. Убийство — это ерунда. Но воровать подло. В Черногории можно оставить мешок с золотом у обочины и вернуться за ним в следующем году...

— Ну же!

Вскоре мы изо всех сил налегли на весла, направив лодку к застывшему в ожидании лайнеру. Я уже заметил, что моторка отошла от причала Антибари. Теперь вопрос был в том, кто доберется быстрее.

Вот уж не думал, что нам это удастся. Но мы пришли голова в голову и оказались у трапа парохода. Над нашей лодчонкой высились черные борта «Горшковски» водоизмещением восемь с половиной тысяч тонн, зарегистрированного в Триесте, а мы вопили, чтобы привлечь внимание второго помощника, поднимающего на борт пассажиров первого класса и их багаж. Пассажиров было шестеро: родители в белом (отец семейства в панаме и с моноклем) и четверо детей в матросских костюмчиках. Все таращили глаза на два грязных всклокоченных привидения, пытающихся добраться до трапа раньше них. Я крикнул по-немецки офицеру и двум матросам, стоящим наготове с крюками, чтобы вытащить моторку:

— Эй, на палубе! Поднимите нас на борт, скорее! Я австрийский морской лейтенант и должен срочно переговорить с капитаном по делу государственной важности!

Второй помощник капитана уставился на нас, а затем отозвался:

— Прочь! Это вам не Порт-Саид, мы не потерпим, чтобы тут шатались торговцы! Пошли вон!

— Вы не понимаете: я должен поговорить с капитаном! На кону жизнь наследника престола!

На борту начали шёпотом переговариваться, а потом один из матросов поднялся наверх. Тем временем семья высадилась с лодки, бросая на нас испуганные взгляды, как на китайских пиратов. Наконец моряк вновь появился и передал офицеру записку. Он прочёл её и посмотрел на нас.

— Хорошо, по очереди поднимайтесь на борт. И без выходок, если дорога жизнь.

Я увидел, что матрос также передал револьвер. Спустя пять минут мы с господарицей стояли на полуюте, пытаясь объясниться с капитаном и старшим помощником, пока нас рассматривала толпа пассажиров у ограждения, стараясь что-нибудь расслышать. Я как можно короче рассказал свою историю, и когда увидел на корабле радиоантенны, потребовал отправить радиограмму в Каттаро. Капитан не обрадовался.

— Радиограмму? — рассердился он. — Вы с ума сошли. Вообще-то я уверен, что вы оба — сбежавшие психи...

Спустя некоторое время радист поднялся к капитану и передал листок бумаги. Тот прочитал, посмотрел на нас и повернулся к нескольким крепким палубным матросам, слонявшимся рядом.

— Хорошо. Обоих — в арестантскую камеру!

Моряки двинулись, чтобы схватить нас. Господарица закричала и вытащила нож. Она бросилась к капитану, но слишком поздно: трое моряков её одолели.

— За борт эту дикарку! — закричал капитан. — Холодные ванны — лучшее лечение от безумия!

И к моему ужасу вырывающуюся, брыкающуюся и кусающуюся, как разъяренная кошка, Загу подняли и небрежно выбросили за борт. Я вырвался и подбежал к поручням. Я боялся, что винты разрубят её на куски, ведь пароход пришел в движение. Но увидел её за бортом — Зага быстро плыла к ялику, который бросили на произвол судьбы дрейфовать в поднятых лайнером волнах. Господарица остановилась на секунду и помахала мне на прощание. Я видел её в последний раз. Вообще-то последний раз за довольно долгое время, когда я видел хоть что-нибудь. Меня схватили крепкие руки, и голос позади произнес: «Прости, но...», а затем что-то вспыхнуло. На мгновение перед глазами мелькнули стремительно приближающиеся доски палубы. А потом стало темно.