Последнее воскресенье лета

Когда я очнулся, снова было темно, причем настолько, что я даже сперва решил, будто ослеп. В голове пульсировало, а язык был сухим и потрескавшимся, как старая кожаная перчатка. Потом я медленно начал отличать тьму в своей больной голове от другой — вокруг; разделять пульсацию и тошнотворные толчки в голове от ритмичного стука двигателей и медленного, устойчивого покачивания судна, быстро двигающегося в открытом море. Судя по шуму, липкому теплу и запахам смазочных материалов и угольной пыли, я понял, что лежу в своего рода камере, глубоко внизу, в самой нижней части судна. Я попытался встать с пружинящего матраса — и понял, что руки привязаны к телу рукавами какой-то жесткой брезентовой одежды. Я прекратил попытки, так как в глазах затрещали искры, и снова на некоторое время заснул.

Вероятно, так я пролежал около часа, пока с внезапной, ослепляющей яркостью не загорелась зарешеченная лампочка на потолке. От рези в глазах я зажмурился и отвернулся, глазок в двери приоткрылся, и на меня кто-то воззрился. В замке загрохотал ключ, дверь распахнулась, и стюард принёс на подносе булочку и кувшин горячего молока. Его сопровождал крупный моряк с кофель-нагелем в руке.

Стюард стал кормить меня булочкой с молоком, как маленького ребенка, а матрос стоял позади него, наблюдая за мной явно без симпатии и красноречиво постукивал импровизированной дубинкой по своей ладони, стоило мне попытаться сказать хоть слово. Я заметил с некоторым удивлением, что на нем форма австрийского военного моряка, а не мундир компании «Австрийский Ллойд». Они закончили меня кормить и ушли, так и не сказав ни единого слова. Свет снова погас, и вконец обессиленный, я впал в безжизненную, лишенную сновидений дремоту.

Я проснулся несколько часов спустя, когда снова зажегся свет, и открылась дверь. На этот раз это был человек с погонами судового врача компании «Австрийский Ллойд». Его сопровождали два санитара и тот же огромный, угрюмый матрос. Прежде чем я понял, что происходит, один из санитаров поставил меня на ноги, все еще связанного смирительной рубашкой, и прислонил к переборке, а другой меня измерил. Врач пункт за пунктом ставил галочки в блокноте, как будто выполнял инвентаризацию складских запасов.

— Рост: метр семьдесят пять — есть. Телосложение: среднее — есть. Волосы: тёмно-коричневые, усы такие же — есть. Глаза: серые — есть... Он остановился и посмотрел вниз.

— Свежий сложный послеоперационный шрам на правой голени — есть. Ну, думаю, теперь всё ясно.

Он повернулся ко мне, как будто я только что выиграл дар речи в соревновании.

— Так. Прохазка, у вас тут скверная открытая рана на ноге. Могу спросить, как вы её получили?

— Обломок кости, оставшийся после падения самолёта в прошлом году. Он начал выходить, нужно было вытащить.

— Но как вы его вытащили? Обычно для этого требуется операция под анестезией.

— Моя спутница, господарица Зага Данилович, женщина, которую вы с капитаном пытались утопить, вырезала его ножом.

Он содрогнулся.

— Du lieber Gott... Так, нужно немедленно обработать рану. Просто чудо, что ещё не попала инфекция. Но вам хорошо бы помыться и побриться для начала, а потом мы найдём вам одежду. Придётся сжечь тряпьё, в котором вы ввалились на борт.

Меня сопроводили в душ для кочегаров, и я впервые за две недели насладился мылом и горячей водой. Пришел судовой парикмахер и побрил меня; мне выдали парусиновые морские брюки и полосатый жилет. Затем врач обработал и перевязал рану на ноге, оставшуюся после извлечения осколка кости, и несколько других небольших порезов и ушибов, которые я получил во время безумного спуска предыдущей ночью в горах Румии.

Дневной визит в моей тюрьме в трюме проходил более официально. Делегация состояла из капитана судна в сопровождении стенографиста, пожилого корветтенкапитана имперских и королевских кригсмарине и элегантного господина в монокле, который садился на борт «Горшковски» вместе с семьей тем утром, когда мы с господарицей приплыли на разваливающемся ялике. Для них принесли стулья, а я сидел на краю койки, но в небольшой каморке было очень тесно и зверски душно. Я хотел встать и поприветствовать старшего офицера, но мне дали знак сидеть. Потом начался неофициальный допрос.

Прежде всего я рассказал все, что со мной случилось, начиная с того момента, как я покинул «Тису» на пристани Нойградитца в то роковое утро, и до того мгновения, когда несколько часов назад звучный удар по затылку положил конец моим приключениям. Стенографист записывал каждую деталь, часто останавливалась, спрашивая меня о написании сербских имен. Закончив говорить, я решил, что вполне исчерпывающе отчитался о том, что произошло во время моего пребывания с патриотическим обществом «Звяз о смрт», или «Черной рукой». Я настоятельно попросил в заключении незамедлительно передать мой доклад по радио командующему военно-морской обороной в Каттаро и в Военное министерство в Вене. К моему удивлению, морской офицер насмешливо фыркнул.

— Да, Прохазка, уверен, все это просто чудесно, но скажите мне, вы в последнее время не перегрелись на солнце?

— Не столь уж сильно, герр капитан, могу я поинтересоваться, почему вы спрашиваете?

— Потому что, говоря откровенно, за всю свою карьеру я не слышал подобной чуши.

— Но, со всем почтением, герр капитан, что вы подразумеваете? Существует серьезный заговор с целью убийства начальника штаба и губернатора Боснии, и, возможно, также наследника престола...

И тут вмешался тот гражданский, вкрадчивый и снисходительно вежливый, как профессиональные дипломаты (каковым я его посчитал).

— Да, мой дорогой герр лейтенант, несомненно. Капитан не собирался подвергать сомнению ваше здравомыслие или правдивость. Но нужно признать, что только что изложенная вами история звучит, мягко говоря, крайне надуманной. И если кому-то в голову пришло бы написать повесть, то её бы сочли дико неправдоподобной.

— Уверяю вас, все именно так и было. Я абсолютно уверен, что по меньшей мере восемь вооруженных убийц дожидаются в Сараево визита наследника, и, вполне возможно, отряд четников на границе с Черногорией готовит засаду на фельдмаршала Конрада фон Гетцендорфа и генерала Потиорека. Прошу прощения, если это звучит невероятно, но таковы факты. Боюсь, на Балканах всё выглядит как мелодрама.

Дипломат вынул монокль и протер его шелковым платком.

— Да-да, я ни на минуту не сомневаюсь, что вы стали свидетелем всего, о чем поведали, или кто-нибудь рассказал вам о том, чего вы лично не видели. Но со всем уважением, мне не нужно рассказывать о Балканах. Видите ли, только что закончилось моё пятилетнее пребывание в качестве второго секретаря в нашей дипмиссии в Цетине. И поверьте, в этом регионе заговоры — по пятаку за пучок. Вся страна просто кишмя кишит заговорами и тайными обществами. Знаете, основная проблема с этими балканскими народами — они как дети в теле взрослых: кровожадные, жестокие и коварные, как вы сами видели, но и совершенно некомпетентные, склонны к весьма вычурным фантазиям и совершенно не в состоянии соблюдать конспирацию. Сомневаюсь, может ли хоть кто-нибудь из сербских головорезов ограбить хотя бы продавца спичек, не раструбив предварительно об этом во всех газетах. Как вы сами заметили в своем докладе, уровень потенциальных убийц, якобы отправленных в Сараево вашим майором Драганичем, крайне низок, в эту часть вашей истории я охотно верю. На самом деле, судя по вашему рассказу о майоре, готов поспорить, что он, вероятно, самозванец, вообразивший о себе невесть что. Выглядит полным шутом, и, разумеется, в Цетине я встречал довольно много таких — заговорщиков, которым не доверишь и почтовую марку купить.

— Но никто же не станет уверять, что «Связ о смрт», или «Черная рука», не существует.

Он устало улыбнулся.

— Сегодня нам пришлось немало потрудиться, Прохазка, и захватить радиорубку на несколько часов, чтобы проверить то, что вы рассказали капитану, когда поднялись на борт. Мы связались с министерством иностранных дел в Вене, а они даже телеграфировали в военную миссию в Белграде. Но что касается этого вашего «Единства или смерти», оно же «Черная рука» — ну и названия, кстати, прямо как из оперетты, — мы не нашли совершенно ничего. Ни разведка, ни эксперты по балканским террористическим организациям в Белграде никогда не слышали о подобной организации. Вообще-то в министерстве иностранных дел нам сказали без обиняков, что мы зря отняли у них время.

— Но, герр...

— Барон, Прохазка. Барон Эрдейи фон Эрделихаза.

— Но, герр барон, в это вовлечены и австрийцы, я собственными глазами видел по меньшей мере одного, гауптмана Белькреди, с кем я когда-то работал в одном кабинете в Вене. Он оказался эмиссаром, которого они здесь ждали, настоящим «Прохазкой».

Барон вздохнул, вытащил лист бумаги и вставил в глаз монокль.

— Вот, герр лейтенант. Военно-морской департамент Военного министерства соизволил прислать нам телеграфом выдержку из вашего служебного досье. Разрешите зачитать? «Усердный и сведущий офицер, склонный, однако, к поспешным суждениям, бросается выполнять задачи, не рассматривая операцию в целом». Вам не приходило в голову, Прохазка, хоть на минутку, что гауптман Белькреди, если вы и впрямь видели именно его, находился среди бандитов, потому что этого хотели мы? Или если вашей шайке юных заговорщиков позволили попасть в Австрию и разгуливать на свободе по Сараево, то именно этого и хочет австрийская полиция? Право, Прохазка, вас считают человеком сообразительным, и вы могли бы догадаться, что одним из способов борьбы с политическим терроризмом является внедрение своих людей в ячейки террористов, чтобы дать заговору созреть. Ну как с нарывом — сначала дают ему немного подрасти, а потом уже вскрывают.

— Другими словами, вы внедряете людей в те организации, которые, как вы только что уверяли, даже не существуют...

Он взглянул на меня исподлобья.

— Я не говорю, что они не существуют, даже если нам не встречались эти названия: сербский политический терроризм, увы, существовал всегда. Но, по всей вероятности, это не более чем крохотные фракции, отколовшиеся от основной группы, «Народна одбрана» . Вообще-то, герр лейтенант, уверяю вас, что в подавляющем большинстве случаев название — самая впечатляющая часть этих организаций. В дипмиссии в Цетине у нас целая картотека с подобными названиями: «Союз крови», «Бородатые мстители Святого Вита», и, как правило, больше ничего. Нет, Прохазка, ваша забота о благополучии начальника штаба и наследника весьма похвальна для младшего офицера, но можете быть уверены, что за ними хорошо присмотрят компетентные органы. Австрия уже три века проводит свою политику на Балканах, и еще со времен князя Меттерниха наша политическая разведка не имеет равных. Я уверен, что все под контролем, — барон перетасовал бумаги, — во всяком случае, я сказал, все что хотел, так что теперь оставлю решение этого вопроса соответствующим инстанциям. Герр корветтенкапитан?

— А? Что? Спасибо, господин барон. Ну, Прохазка, дела обстоят так: Маринеоберкоммандо в своей мудрости решило, что как старший морской офицер в этих водах, я стану на некоторое время вашим командиром и разгребу последствия вашей выходки. Теперь, буду откровенным, у вас есть выбор.

— Выбор, герр капитан? Простите, но я не понимаю.

— Вот что, Прохазка, желает сообщить вам герр корветтенкапитан, — вмешался барон Эрдейи. — Вы можете выбрать один из двух возможных вариантов.

— И каковы же они, герр барон?

— Либо вы настаиваете на своих немыслимых заявлениях о так называемом заговоре с целью убийства начальника штаба и престолонаследника, хоть президента Франции, если пожелаете, и в этом случае вас высадят в ближайшем порту и отправят в Полу под конвоем, где вы предстанете перед трибуналом...

— Значит, именно так я и поступлю.

— Пожалуйста, герр лейтенант, пожалуйста, не спешите. Выслушайте меня, умоляю, и примите во внимание возможные последствия.

— Последствия, герр барон? Для кого?

— Для вас, мой дорогой друг. Пожалуйста, попытайтесь понять, как все это может выглядеть скорее всего перед военным трибуналом. Вы тринадцать дней отсутствовали на корабле без разрешения, по вашему собственному признанию, в результате любовной интрижки с местной женщиной; вы провели большую часть этого времени в компании вооруженных врагов двуединой монархии; неоднократно покидали и возвращались на австрийскую территорию без разрешения, в гражданской одежде и без прохождения пограничных формальностей; и когда, наконец, появились сегодня утром у Антибари, то опять же в компании молодой женщины, на этот раз с оружием. Правда, Прохазка, будьте разумным и просто подумайте, как все это может выглядеть в глазах опытного обвинителя. Конечно, мне не стоит напоминать вам, что, являясь австрийским офицером, вы всё же чешского происхождения. Уже несколько лет в Вене сильно обеспокоены панславянской подрывной деятельностью в чешскоговорящих областях и в австро-венгерской армии. И уверяю вас, если в департаменте военного прокурора решат, что они наткнулись на чешско-сербский заговор в офицерском корпусе, следователи будут давить, пока у вас глаза из орбит не вылезут, даже если вы невинны как агнец. Двуединая монархия — цивилизованное государство и не использует смертную казнь за измену в мирное время; но я вполне уверен, что вы получите двадцать пять лет каторжных работ. Подумайте мой дорогой друг, сначала подумайте, прошу вас.

— Тогда могу я поинтересоваться, какова же альтернатива?

— Альтернатива, — ответил уже корветтенкапитан, — Прохазка, в том, что вы под моим командованием спокойно возвращаетесь к карьере морского офицера на борту этого корабля, предав забвению ту дурацкую выходку. Если вы выберете этот вариант, то Маринеоберкоммандо уверило меня, что расследования не будет. Разве что вам придется хранить все произошедшее в тайне.

— На борту этого корабля, герр корветтенкапитан? Но, со всем уважением, это пассажирский лайнер...

— Я в курсе. Я командую отрядом моряков, следующих к своему кораблю.

— Могу я поинтересоваться, к какому именно?

— Разумеется. Крейсер «Кайзерин Элизабет». Мы должны прибыть в Шанхай шестнадцатого июля и присоединиться к экипажу.

Так что на самом деле выбора у меня особо и не было: либо меня высадят в Порт-Саиде и отправят обратно в Полу на следующем же корабле как потенциального заключенного, который предстанет перед военным трибуналом, либо сверхштатная должность в отряде пополнения из сорока моряков, плывущих на Дальний Восток, чтобы заменить тех, у кого истек срок службы на борту австро-венгерского корабля-стационера в тех водах — уже довольно дряхлого крейсера «Кайзерин Элизабет». Но это лишь через несколько недель, а пока же я вел довольно странное, не вполне свободное существование на борту «Горшковски»: у меня была собственная каюта, одежду мне одолжили другие офицеры, но в остальном мне полностью запретили вступать в какие-либо контакты с пассажирами и членами экипажа лайнера или говорить с кем-либо из состава пополнения, кроме как по служебным вопросам.

Мне даже не разрешалось обедать с другими офицерами: еду приносил в каюту стюард. Это был серьезный и степенный человек лет пятидесяти по имени Фердинанд Вонг — китаец-католик из Триеста, чьи родители переехали в этот город из Китая еще в 70-х годах девятнадцатого века и стали играть заметную роль в маленькой китайской общине. Вонг был приветливым, очень ловко и ненавязчиво исполнял свои обязанности и гордился тем, что стал стюардом в первом классе на линиях «Австрийского Ллойда». Ему не разрешали много со мной разговаривать, но, чувствуя моё неловкое положение на борту, он был по-отечески добр ко мне и на протяжении всего рейса обращался со мной как с травмированным котенком, уложенным в картонную коробку с подкладкой из старого одеяла, которого нужно выходить до полного выздоровления.

Мне нечем было заняться, разве что читать книги, которые Вонг приносил из судовой библиотеки. Но поскольку я был физически и эмоционально истощен приключениями на Балканах, это плаванье, по крайней мере, позволило восстановить силы и залечить рану в ноге. Тем не менее, я был морским офицером, поэтому мой новый командир, корветтенкапитан Юлиус Фихтерле, вынужден был найти для меня какое-то занятие. В конце концов, он смог придумать лишь должность офицера-шифровальщика. Как вы можете себе представить, чудовищно скучная работа на борту гражданского лайнера в мирное время. В основном я просто сидел в радиорубке и читал, как и раньше.

Мне запретили разговаривать с радистом по внеслужебным вопросам, но это едва ли имело значение: в те дни компания Маркони предоставляла радиоаппаратуру вместе с радиотелеграфистами и не поощряла их общение с командой. Прозванные «маркошами», они носили собственный мундир, сами несли вахты и, как правило, старались поменьше общаться с кем-либо на борту.

В остальном про эти несколько недель на борту лайнера и рассказать нечего. «Горшковски» летел по залитому солнцем Средиземному морю гладко, как поезд по рельсам, на пару часов бросил якорь в Порт-Саиде, пока мы пережидали встречные корабли, уже плывущие по Суэцкому каналу — французский крейсер и два транспортных корабля по пути из Сайгона в Марсель. Потом мы вошли в канал и как призраки проскользнули мимо залитой лунным светом пустыни по пути к Исмаилии и Порт-Суэцу. Затем последовал ужасный, изнурительный от жары проход по Красному морю: всё живое, вплоть до последнего таракана, сгрудилось на затененной стороне судна, а палубы обливали водой каждые несколько часов, чтобы доски не растрескались и не выгнулись. Мы прибыли в Аден и остановились на день, чтобы высадить пассажиров и почту в этом тоскливом жарком мареве. Потом настала очередь необъятного сияющего простора Индийского океана, уже неспокойного, с внезапными дождевыми шквалами, поскольку близился сезон муссонов.

В воскресенье утром мы прибыли в Коломбо. Когда мы вошли в гавань, над раскидистыми кокосовыми пальмами плыл звон колоколов англиканского собора, созывая прихожан Цейлона к заутрене. Мы ошвартовались у причала и, поскольку требовалась замена конденсаторной трубы, пассажирам, членам экипажа и подразделению военных моряков на двадцать четыре часа разрешили сойти на берег. Всем, кроме меня. Я должен был оставаться на борту и отправить несколько ничего не значащих зашифрованных телеграмм в морской департамент Военного министерства в Вене, информируя о продвижении отряда Фихтерле по земному шару, как будто мы совершали какой-то знаменательный вояж первопроходцев.

В Коломбо нас ждали несколько официальных телеграмм, но они и выеденного яйца не стоили. Наступил день, а с ним пришло и неожиданное приглашение, доставленное мичманом на шикарной гоночной гичке. Оно было от капитана британского линкора «Неумолимый», стоящего на якоре по другую сторону гавани, старенького броненосца класса «Канопус», который еще не так давно был флагманом Королевского флота в Индийском океане. Они узнали, что на «Горшковски» находится австрийское морское подразделение, и пригласили вечером в гости. Все радовались возможности отвлечься от монотонной корабельной жизни. За исключением, опять же, меня. Старый Фихтерле имел виноватый вид, когда зашел ко мне в радиорубку перед тем, как они отбыли.

— Ну, Прохазка, жаль, что вы не можете пойти с нами, особенно теперь, когда я узнал, что вы неплохо владеете английским, а сам я на нем не говорю. Думаю, придется взять кого-нибудь в качестве переводчика. Так или иначе, я велел стюарду-китайцу, чтобы принес вам особый ужин из ресторана первого класса в качестве компенсации.

— Спасибо за заботу, герр командир.

— Не благодарите, — на какое-то время он замолчал, глядя сквозь открытую дверь радиорубки на гавань — великолепное тропическое солнце уже тонуло за горизонтом Аравийского моря. — Какая всё-таки странная жизнь. В смысле на флоте. Лично мне кажется, что с вами обошлись слишком жестоко. Молодой офицер в мирное время на флоте — чего они ожидали? Конечно, вы жаждали приключений и ввязались во всякие глупости. А кто бы так не поступил, кроме уж самых никчемных? Они что, хотят, чтобы флотом командовали слабаки? Если им нужны именно такие офицеры, то могли бы и штатских отправить на флот и тем с ним покончить, — задумавшись, он на какое-то время замолчал. — Но возможно, именно этого они и добиваются, на флоте у нас стреляют раз в полвека. Довольно забавно, если подумать: я везу людей в Шанхай, а затем, выполнив задачу, просто вернусь обратно, и старый Юлиус Фихтерле выйдет на пенсию. Пятьдесят три года я служил императору и ни разу не видел серьезных передряг. Я был гардемарином на борту старого «Кайзера», помните, во времена Датской войны: прибыл в Куксхавен в тот день, когда датчане предложили перемирие. Потом плавал на «Галатее»: в 1866 году прибыл в Лиссу, подоспел только, чтобы подобрать несколько трупов. Затем полвека драил медяшку, переводил бумагу и наказывал матросов на два дня гауптвахты за пьянство и неподчинение. Не слишком насыщенная жизнь. Но вскоре всё кончится. Я уже присмотрел домик в Граце, где проведу старость, и место на семейном кладбище для нас с фрау Фихтерле. Иногда я удивляюсь, зачем вообще жил. У меня два сына, знаете ли: один занимается медициной, а другой — адвокат. Я сказал им, пусть занимаются чем угодно, только не служат в армии в мирное время: это смерть при жизни. Но, Прохазка, это не должно вас расстраивать. Мы отбываем, так что в мое отсутствие вы побудете вахтенным офицером. Приглядывайте за кораблем и смотрите, чтобы его никто не украл, пока нас нет. До свидания!

— Приятного вечера, герр командир.

— Благодарю, уверен, он таким и будет.

И я остался один. Вскоре стемнело, в вышине над палубой ярко засияли звезды, а во мраке жужжали светлячки. Вырвавшись из-под навеса, натянутого на квартердеке «Неумолимого», над водой поплыли аккорды вальса «Судьба» в умелом исполнении оркестра королевской морской пехоты. Издалека доносились раскаты смеха и звон стаканов. Все явно отлично проводили время. Мне страстно хотелось оказаться среди них.

Я бегло говорил по-английски, а проведя в 1907-1908 годах шесть месяцев при королевском военно-морском флоте, сохранил теплые воспоминание об этих довольно молчаливых, но добродушных и гостеприимных людях, населяющих кают-компании. Мне всегда поражало, что их монументальная, непоколебимая уверенность в себе — результат векового неоспоримого господства в океане и репутации первоклассных мореходов — сделала их приветливыми и гостеприимными, а не высокомерными и властными, как немцев, или раздражительными и недовольными, как французов и русских. Как будто англичане милостиво позволяли всем остальным плавать в своём океане с надеждой, что мы будем наслаждаться этим, как некий герцог, любезно открывающий в благотворительных целях на одно воскресенье в год свои сады для публики.

Я съел ужин, принесенный стюардом Вонгом — отличный, как и было обещано, а потом какое-то время читал. Но было трудно сконцентрироваться, теперь, когда я предоставлен сам себе на борту судна, почти безлюдного и тихого, за исключением разве что приглушенных ударов по железу где-то внизу, где инженеры разбирались с конденсатором. Я все еще пытался сам разобраться с ошеломляющим развитием событий последнего месяца. А еще оставалась тревога за двух женщин, принявших участие в моём диком турне по Балканам. Одна, в первую очередь, зачинщица цепи событий, из-за которых все и началось, а другая — спасительница, вытащившая меня из них живым. Я был уверен, что господарица Зага сейчас в безопасности.

В последний раз, когда я видел её, она плыла к брошенной лодке, и, конечно, её хватило ума грести к Спицце и высадиться на австрийской территории, уклонившись от охотников на черногорском берегу. Но что с пани Боженой? Может, муж и его сообщники перерезали ей горло, а потом утопили тело в Дунае, или изуродовали лицо в качестве наказания за прелюбодеяние? Грбич выглядел способным на любую жестокость.

Как только мы высадимся в Шанхае, я отправлю Зейферту на «Тису» письмо с просьбой выяснить, что случилось с Боженой. Он, должно быть, уже знает, что я нахожусь в пути на Дальний Восток: Фихтерле через Вену связался с Панчовой, и оказалось, что меня сочли пропавшим без вести еще двадцать восьмого мая (предположительно утонувшим во время купания в реке). Мою одежду обнаружили аккуратно сложенной на островке, где я ее оставил, и через пару дней вместе с другими моими пожитками продали бы на аукционе. Боцман Йованович всё упаковал, чтобы отправить в Шанхай со следующим пароходом.

Уже было довольно поздно, но с борта «Неумолимого» все еще доносилась музыка. Видимо, в нашу честь звучали избранные номера из оперетты Легара «Граф Люксембург». Наконец где-то в одиннадцать вечера в дверь радиорубки постучал стюард.

— Простите герр шиффслейтенант, но у трапа стоит какой-то местный и просит разрешения поговорить со старшим австрийским морским офицером на борту. Боюсь, я не очень хорошо говорю по-английски, не могли бы спуститься вниз и узнать, что ему нужно?

Я спустился вниз по сходням. Это оказался тонконогий очкастый местный клерк с телеграфа, держащий телеграмму, адресованную военно-морскому подразделению, Фихтерле, «Горшковски», Коломбо, сверхсрочно.

Я поблагодарил курьера, дал ему на чай и отослал обратно в теплый сумрак вместе с велосипедом. Отнес телеграмму в радиорубку, открыл и сразу понял, что там какая-то тарабарщина.

нас ледник при столе суп рогоз астра елены сара его дожи дайте с дальней щука за ней

Казалось, послание зашифровано, но я не мог понять каким кодом. В 1914 году кригсмарине использовало аж четыре кодовых книги: официальный военно-морской код Тройственного союза, его немецко-австрийский вариант (необходимый в связи с вполне обоснованными сомнениями по поводу лояльности третьего партнера — Италии), австро-германский дипломатический код и внутренний код императорского и королевского флота. Дикая путаница в результате использования не той книги — обычное явление в жизни австро-венгерского офицера-шифровальщика. Я по очереди доставал каждую книгу из сейфа и пытался расшифровать загадочную телеграмму. Каждый раз результатом была еще большая чушь, чем прежде.

Потом я снова посмотрел на сообщение и увидел, что даже если оно и не имело никакого смысла, все слова были английскими или близкими к тому. Возможно, мы получили неправильную телеграмму? Я с интересом всмотрелся в слова. Это было похоже на составление анаграммы из имени – когда глядишь на буквы и знаешь, что за ними скрывается что-то еще, но не можешь это извлечь. Для начала многообещающими казались «суп» и «щука»: возможно, местного кока завтра весьма озадачит срочная телеграмма из Вены, сообщающая, что в результате поправок к флотскому уставу от 1908 года теперь матросам следует подавать по субботам холодный рыбный суп.

Несомненно, суп можно охлаждать на леднике, прежде чем подавать на стол. Но при чем здесь цветы и женские имена? К тому же перепутаны все падежи. А какое ко всему этому имеют отношение венецианские дожи? Одно ясно — они, безусловно, далеко. Полный бред, но на удивление завораживающий, если в том, из чего я пытался извлечь смысл, он вообще присутствовал. Я просидел почти два часа со стаканом холодного пива поблизости, а пол вокруг меня был завален скомканными листами бумаги, пока я комбинацию за комбинацией пытался найти в этом хоть крупицу смысла.

Наконец я услышал шум гуляк, возвращающихся с «Неумолимого»: матросы по брови накачались британским пивом и ромом, а офицеры — розовым джином. Я показал загадочную телеграмму Фихтерле, который весьма заметно покачивался и цеплялся за поручни, стоя у трапа.

— Не печальтесь об этом, Прохазка — кто-то дурью мается на телеграфе. Если это важно, то пошлют еще раз, а нет — отлично обойдемся и так. Я иду спать. Спокойной ночи.

И он ушел к себе в каюту. Как только дверь за ним захлопнулась, нас окликнули снизу. Я перегнулся через поручни — у борта покачивалась четырехвесельная гичка, лопасти ее весел фосфоресцировали в темноте. Британский капитан-лейтенант стоял на кормовой банке. Я понял, что на ногах он держится весьма нетвердо.

— Вижу, вы из австрийского военного флота? Вы-говорите-по-английски?

— Да. Говорю. И чем я могу вам помочь?

— Послушайте, старина, мне не хочется быть предвестником беды и все такое, но я с «Неумолимого». Наш радист только что поймал сигнал немецкой станции в Дар-эс-Саламе, ретранслированный с Науэна. Кажется, вашего кронпринца или как-его-там и его жену сегодня утром застрелили анархисты в местечке под названием Сара-что-то-там, где-то на Балканах. Капитан послал меня сообщить, что мы выразим официальные соболезнования и завтра утром приспустим флаг и все такое. У вас не военный корабль, но капитан говорит, что поскольку на борту находится отряд австрийских военных моряков, то мы выкажем уважение как военному кораблю.

— Благодарю, вы очень добры.

— Никаких проблем. Что ж, мне пора, и еще раз простите за то, что принес дурные вести.

В задумчивости я направился обратно в радиорубку. Фихтерле громко храпел в своей койке. Наверное, нет никакого смысла будить его и сообщать новости из Сараево. Похоже, юные убийцы, посланные майором Драганичем, оказались всё же не такими уж неумехами.

Я взглянул на лежащую на столе телеграмму. Конечно, теперь всё встало на свои места: местный телеграфист не понял немецкого и преобразил его в знакомые слова:

наследник престола с супругой застрелены в сараево дожидайтесь дальнейших указаний

В ту ночь я почти не спал.

Новости флотскому подразделению официально сообщил Фихтерле в восемь склянок на следующее утро, а пассажирам — капитан Мартинелли за завтраком. Объявили траур. Никто, похоже, точно не знал, сколько дней положено скорбеть по Наследнику престола, и решили остановиться на трех. До четверга на борту отменили все танцы, концерты и другие увеселения. Но не считая этого траур был простой формальностью.

Вечером во время ужина мне сказали, что группа венгерских пассажиров в обеденном зале второго класса заказала шампанское и устроила шумную попойку с пением и плясками, пока не пришел капитан и вежливо не попросил вести себя потише. Но даже австрийские пассажиры не сильно горевали. В народе Франца-Фердинанда никогда особо не любили, хотя, конечно, никто не осмелился признаться вслух — большинство втайне испытало облегчение, что им не придется мириться с ним в качестве императора. Теперь наследником стал молодой эрцгерцог Карл и его прекрасная жена — итальянка Зита, и все считали его — как это говорят? — «славным малым»: добросовестным, заботливым и, как сообщалось, с либеральными современными взглядами. Ну прямо как ваш принц Чарльз.

Что касается меня, я ничего не говорил по поводу событий в Сараево, поскольку поклялся хранить молчание. Но мне было жаль, что два человека бессмысленно погибли отчасти потому, что мои предупреждения проигнорировали. Очевидно, вера барона Эрделихазы в компетентность австрийской полиции и разведки не оправдалась; он и сам это негласно признавал, избегая моего взгляда, когда мы несколько раз встречались на палубе.

Либо, в лучшем случае, чиновники как всегда не разобрались, либо эрцгерцога и его жену преднамеренно отдали на растерзание вооруженным убийцам. Лично мне было очень жаль герцогиню Гогенберг, спасительницу моей правой ноги, оставившую троих детей сиротами. Я вспомнил святой медальон, который в приступе гнева выбросил тогда в госпитале Фиуме. Отдали ли его герцогине? О чем она подумала? Узнать это и отблагодарить её или что-то объяснить теперь невозможно.

Что касается престолонаследника, я в любом случае не считаю, что наказанием за дурной характер должна стать смертная казнь. Мои чувства по поводу его жестокого конца были такими же смешанными, как и у большинства австрийцев. Я сожалел о том, что убили человека, и по-прежнему думаю, что его грубость, раздражительность и бессердечность были вызваны наследственностью и обстоятельствами, в которых он находился. Но я был рад, что он не станет нашим императором. В последнее время я часто слышу разговоры о том (обычно об этом твердят престарелые баронессы-католички в изъеденных молью лисьих манто), что, если бы он выжил, то габсбургская монархия продолжила бы свое существование.

Должен признаться, я в это не верю, потому что он был жестоким, фанатичным деспотом-милитаристом, в его дурной голове не содержалось ни единой дельной мысли. Старая Австрия была обречена на смерть: либо от постепенно разложения без Франца-Фердинанда, либо от приступа бешенства с ним. Я был одним из тех, кто всё потерял во время распада Австрии: карьеру, страну, дом и даже любимую женщину. Но я все еще считаю, что это куда лучше, чем тот ужасный конец, который ждал бы нас с приходом Франца-Фердинанда в качестве правителя.

Спустя несколько дней качки в Бенгальском заливе — первого случая плохой погоды с начала нашего путешествия — проблемы далекой Австрии казались еще более отдаленными, чем раньше. Почти все пассажиры разошлись по каютам, кроме нескольких опытных мореплавателей, которые остались на палубе, чтобы посмотреть на серые волны, прохладный дождь и частые вспышки молний, пока над нами сгрудились низкие муссонные облака. Связь была ужасной, и до нас дошло лишь несколько сигналов: подтверждение новостей из Сараево и приказ об официальном трауре, затем спустя несколько дней поступило сообщение о возможных дипломатических трудностях с Сербией, и что за каждым сербом на борту следует наблюдать.

Единственным сербом на борту оказался коммивояжер из Кантона. За ним должным образом следили на палубе, и стоило ему немного отойти от морской болезни, пара вооруженных людей с револьверами следовали за ним по пятам с приказом застрелить, если возникнет малейшее подозрение, что тот собирается захватить корабль. Мы прибыли в Пенанг третьего июля, прошли мимо Сингапура и через Малаккский пролив, в Южно-Китайское море. В Гонконге мы оказались двенадцатого июля, а утром шестнадцатого июля, точно по расписанию, вошли через серую утреннюю дымку в мутные желтоватые воды дельты Янцзы. Впереди виднелись Шанхай и его пристань. Наше путешествие окончилось.

Ну, почти. Как только «Горшковски» пришвартовался, мы осмотрели длинные ряды кораблей на реке. Среди них была масса военных: британские, американские, французские, голландские и даже датские. Но мы нигде не видели знакомый угловатый силуэт «Кайзерин Элизабет». Мы с Фихтерле сошли на берег, к конторе Объединенной восточноазиатской телеграфной компании. Мы были уверены, что здесь нас уже ждет телеграмма. «Кайзерин Элизабет» не смогла спуститься по реке в Шанхай, как планировалось, вместо этого она сейчас бункеруется углем в Чифу, на северном берегу Шаньдунского полуострова. Группе Фихтерле, таким образом, предстояло продолжить путь на поезде до Тяньцзиня, а оттуда на каботажном пароходе до Чифу, а там уже присоединиться к экипажу корабля.

Поезд шел до Тяньцзиня тридцать шесть часов, во время которых я быстро привык к плоскому болотистому ландшафту восточного Китая и характерному запаху — смеси вони из сортиров, прогорклого масла и дешевого табака. Сталкиваясь с местными жителями, я также снова ощутил себя словно прозрачным (странное и довольно неприятное чувство) — не полностью невидимым, но будто бы меня здесь нет. Они относились ко мне не враждебно, но постоянно изучали с тревожащим, каким-то научным интересом, словно рассматривали экзотического жука через увеличительное стекло. Хотя большую часть путешествия мы редко сталкивались с китайцами. Железные дороги являлись иностранными концессиями и шли через Поднебесную империю как трубопроводы — длинные полоски чужой земли, управляемые по иностранным законам и находящиеся под охраной иностранных войск.

Еще одним подобным анклавом являлся отель китайской западной железной дороги в Тяньцзине — кусочек Европы в центре пыльной, желтой, продуваемой всеми ветрами равнины к югу от Китайской стены. Припоминаю, что в фойе висела табличка «Собакам и китайцам вход запрещен».

Офицеры остановились там на ночь (матросов разместили в близлежащих немецких казармах), пока ждали парохода в Чифу. В полвосьмого я спустился к ужину, там меня ожидал приятный сюрприз — профессор Регниц, только что прибывший на поезде из Сибири по пути в Йокогаму. Мы не виделись с тех пор, как он навестил меня прошлым летом в больнице, поэтому профессор пригласил меня пообедать. Должен признаться, приглашение оказалось просто манной небесной, потому что в то время я находился в крайне затруднительном положении. Жалование где-то задерживалось, и мне пришлось брать взаймы у казначея «Горшковски». Во время ужина Регниц поведал, что ненавидит морские путешествия, поэтому прибыл сюда через Москву по Транссибирской магистрали. Причиной его поездки было приглашение прочитать серию лекций по административному праву в Токийском университете.

— Оказывается, наши маленькие японские друзья высоко ценят австро-венгерскую систему государственного управления. В этом случае я могу только сделать вывод, что они и вполовину не столь умны, как все утверждают. По правде говоря, этого самого управления у нас больше, чем где бы то ни было. Но почему это должно делать из нас экспертов? Точно так же можно считать покойного эрцгерцога Отто авторитетом в вопросе сифилиса на том основании, что он цеплял его чаще, чем кто-либо из ныне живущих.

Из-за того, что я пообещал держать язык за зубами, я не мог ничего рассказать о своих приключениях с «Черной рукой», но разговор неизбежно коснулся убийства в Сараево, о деталях которого я до сих пор знал очень мало.

— Стрелял сербский студент, — сообщил Регниц, — парень по фамилии Принцип девятнадцати лет. Но чем больше сведений попадает в газеты, тем удивительнее выглядит всё это дело. Австрийская государственная машина, которой так восхищаются японцы, в то утро явно дала маху. Вообще-то в Вене даже поговаривают, что это Потиорека следует пристрелить за то, как он организовал охрану престолонаследника во время визита. Похоже, убийца и его сообщники, по крайней мере пятеро, бродили вокруг целых две недели, рассказывая о своих планах всем подряд, но ни один из полицейских в штатском их не задержал. Тем утром, один из них метнул бомбу в машину наследника и промахнулся. После этого Франц-Фердинанд и герцогиня решили побыстрее покинуть город по другой дороге, но шофер всё неверно понял и свернул не туда, потом попытался развернуться обратно, и прямо перед носом нашего юного друга Принципа, стоящего на обочине с револьвером в кармане. Войск вдоль маршрута не было, лишь жалкая кучка полицейских: в общем, всё было организовано из рук вон плохо, говорят даже, будто наследнику специально позволили отправиться в город, кишащий убийцами, чтобы от него избавиться. Лично я в это не верю, зная, до каких вершин некомпетентности может подняться наша бюрократия. Но могу понять тех, кто чует здесь заговор. Незадолго до того, как я покинул Вену, как раз был скандал, когда сербский представитель в Вене прислал заблаговременное предупреждение, но раз Боснией занимается министерство финансов, то письмо легло на стол слабоумного Полака Билински, и он не соизволил его прочесть, пока не стало слишком поздно.

— По-своему даже забавно, хоть и печально, — заметил я. — Как там в марше? «Вена есть Вена»?

Регниц ненадолго замолчал, уставившись в свою тарелку.

— Хотел бы я тоже счесть это смешным. Помяните мое слово, в воздухе пахнет грозой и серой. Когда я ехал по Сибири, наш поезд останавливался каждые несколько километров, чтобы пропустить эшелоны с войсками — все они ехали на запад. А перед этим, в Берлине, я обедал с друзьями из Рейхстага. Они сказали, что в прошлом месяце Сани Берхтольд и Конрад каждый день разговаривали по телефону с Вильгельмштрассе, требуя от Германии поддержать войну с Сербией.

— Ну так и что же? — ответил я. — Почему бы и нет? Это гнездо бандитов и убийц нужно вычистить. Они, безусловно, этого заслужили.

— Это будет означать войну с Россией, вот почему мы до сих пор ее не объявили. Но как я понял, немецкие генералы (хотя не политики, заметьте) заверили Вену, что разберутся с Россией в случае любых недоразумений. Кайзера как обычно шатает — он соглашается с любым, кто последним с ним говорил, но Тирпиц и адмиралы жаждут войны на том основании, что она так или иначе все равно разразится в ближайшие два года, а соотношение германских и английских кораблей никогда не было настолько благоприятным, так почему бы не начать войну сейчас?

— Возможно, они и правы, — осмелился предположить я. — Если войны не избежать, то нужно поскорей с этим покончить. В любом случае она не продлится больше нескольких недель, это всем известно.

Регниц погрустнел.

— Почему вы так в этом уверены? Нет, Прохазка, похоже, скоро мы ввяжемся в мировую войну, но не потому, что кто-то действительно этого хочет, а лишь потому, что все считают ее неизбежной, а у власть имущих не хватает мозгов, чтобы ее предотвратить. И если причина в этом, то есть ли у вас основания полагать, что по своей тупости развязавшие войну Сани Берхтольды и кайзеры Вильгельмы вдруг превратятся в Наполеонов и Бисмарков, смогут возглавить процесс и контролировать его? Нет, я уверен, что если мы вступим в войну, она продлится гораздо дольше и будет кровавей, чем все ожидают. Вообще-то голову даю на отсечение, что она затянется на целый год.