Высшее общество

Учитывая всё случившееся, моё назначение в военную канцелярию эрцгерцога Франца-Фердинанда в качестве помощника адъютанта по морским делам произошло на удивление быстро. В обычных обстоятельствах в имперской Австрии на подобные вещи потребовались бы месяцы, если даже не годы, пока соответствующие документы передавались бы со стола на стол в бесчисленных государственных ведомствах.

Но в моем случае весь процесс имел позади мощный движитель в виде наследника, потому что даже если сам Франц-Фердинанд и был явно недоволен моим назначением, простое упоминание его имени оказывало удивительный эффект на неторопливые каналы габсбургской бюрократии. И дело не только в том, что все гражданские чиновники, от директора департамента до мелкого клерка, пребывали в страхе и благоговейном ужасе перед человеком, который скоро станет их господином и повелителем, но наследник также имел немалые рычаги влияния в Военном министерстве, особенно в его флотском департаменте.

Франц-Фердинанд единственный среди многочисленных членов благородного дома Австрии проявил интерес к флоту. Последним из Габсбургов, кто аж полвека назад занимался морскими делами, был брат императора Фердинанд-Макс. Тот самый, кто встретил свой конец перед расстрельным взводом после непродуманной попытки короновать себя императором Мексики. Возможно, Франц-Фердинанд поступил бы разумно, обратив внимание на тот злополучный прецедент.

Но вместо этого он по случаю носил адмиральский мундир, возился с Добровольным обществом помощи флоту и другими подобными учреждениями и использовал свое влияние в министерствах и Рейхсрате, чтобы выбить бюджетные ассигнования, которые позволили бы кое-что посерьезней замены уже превратившихся в антиквариат кораблей на просто устаревшие.

Это все проистекало (как мне сказали) из кругосветного путешествия эрцгерцога, совершенного в 1892 году, когда он с возмущением увидел, с какой легкостью надменные английские милорды, которых он терпеть не мог, контролируют мировые океаны своим могучим флотом. Но, как я понял, он никогда не думал, как исправить подобное положение дел, поскольку даже если бы двуединая монархия каждый год тратила весь свой национальный бюджет на линейные корабли, англичане запросто построили бы больше.

Как и большая часть энергии эрцгерцога (за что его регулярно нахваливала католическая пресса), эта энергия вела в никуда. Должен также сказать, что в то время, пока я служил наследнику в качестве младшего адъютанта, ответственного за морскую авиацию, я крайне редко встречался с ним лично.

Франц-Фердинанд уже создал своего рода полуофициальное правительство, заседавшее в Бельведере, его официальной венской резиденции, и к тому времени, когда я там появился, в свите эрцгерцога трудилось уже около сорока военных адъютантов под руководством полковника Бардольфа, составляя так называемую «Военную канцелярию».

Мои обязанности как весьма молодого линиеншиффслейтенанта далеко не блестящего социального происхождения в основном касались сбора информации о развитии военно-морской авиации в других странах Европы (главным образом из газет, и тут мои знания английского и итальянского весьма пригодились), скармливания басен ручным журналистам наследника и переписки с различными министерствами по вопросам, относящимся к морской авиации, а также с сотнями промышленников, изобретателей и полных безумцев, пытавшимися продать свои изделия и проекты австро-венгерскому флоту.

Я делил небольшую душную приёмную в Бельведере не со старшим адъютантом по морским делам, а с молодым армейским капитаном, графом Белькреди, который тоже занимался авиацией, но уже от лица императорской и королевской армии. Гауптмана Белькреди откомандировали из егерского полка, но не заурядного фельдъегерского полка вроде полка из Лейтмеритца моего брата Антона, а из знаменитого Тирольского полка королевских егерей в шляпах с заломленными полями и торчащими петушиными перьями.

Это был довольно сдержанный молодой человек, хотя и вполне любезный, и через пару недель между нами возник определенный дух товарищества. Его двоюродный дядя был премьер-министром Австрии в 60-х годах прошлого века, и молодой граф - что необычно для армейского офицера - тоже проявлял немалый интерес к венской политической арене, каждый день взахлеб читая газеты и проводя много времени в разговорах с различными деловыми людьми, часто посещавшими Бельведер. Я подозревал, что он лелеет мысль однажды оставить армию и начать политическую карьеру. Единственный раз я освободился от бумажной работы в декабре 1912 года, когда меня отправили на юг Адриатики, чтобы выполнить довольно ответственные полеты.

Я успешно пересдал последнюю, пятую часть своего экзамена на военного пилота через неделю после той аварии в Конопиште и должным образом получил патент морского летчика. Первая балканская война достигла полного хаотического размаха, так что по указанию эрцгерцога я направился в залив Каттаро, чтобы опробовать одно из недавних приобретений имперских кригсмарине - Французскую летающую лодку «Доннэ-Левек». Австрия официально оставалась нейтральной, так что мои полеты вдоль черногорского побережья носили чисто наблюдательный характер.

Но я до сих пор помню те утренние вылеты из залива Теодо: набор высоты кругами в потоках холодного воздуха, когда заснеженные вершины Ловчена начинают освещать первые лучи восходящего зимнего солнца, играя такими красками, что и вообразить невозможно. Однажды я в течение двадцати минут кружил в воздухе и наблюдал, как турецкий крейсер «Хамидие» обстреливает черногорские позиции к югу от Антибари. В целом, возвращаясь обратно к Бельведеру, обязанности не сильно меня обременяли.

Поэтому впервые за все время я получил возможность изучить нашу великую столицу, которую ранее посещал только проездом на пару дней. Ах, старая Вена: думаю, нет во всем мире города, воспоминания о котором вызывали бы столь крайние проявления любви и ненависти. В последующие годы тысячи приторно-слащавых популярных песен и третьеразрядных фильмов изображали её как волшебное царство веселья, музыки и смеха.

Точно так же библиотечные полки полны воспоминаний и научных статей, описывающих её унылые туберкулезные трущобы и национализм, что кровоточил изнутри, душные, тесные меблированные комнатушки, стайки проституток на Рингштрассе и философов из кофеен, туманно рассуждавших об окончательном решении еврейского вопроса.

Но я видел город в те годы. И хотя канализация действительно была отвратительной, имперский парламент еще хуже, а сифилис являлся такой же местной достопримечательностью, как и яблочный штрудель, я до сих пор считаю, что для молодого человека вроде меня жизнь в имперской столице в период затишья перед мировой войной можно сравнить почти с раем, насколько это вообще достижимо на земле. Вена в те годы не походила на простоватый эдвардианский Лондон, а была бесконечно увлекательной и шумной.

Город прочно встал на якорь в самом центре Европы, но я обнаружил, что жизнь в нем удивительно напоминает моё первое путешествие на морском корабле, когда мне исполнилось лет одиннадцать: то же самое странное, довольно тревожное ощущение, когда идешь по палубе и обнаруживаешь, поставив ногу, что доски палубы уже не совсем там, где ожидаешь. Внешне - немецкая столица, но три четверти населения чехи, поляки, венгры или итальянцы, в лучшем случае - первое поколение немецкоговорящих.

Актеры в «Бургтеатер» установили мировую норму для разговорного немецкого языка. Когда люди на улице спрашивали, как куда-то пройти, часто трудно было определить, на каком языке обращаются, не говоря уже о том, про что именно говорилось. В столице самой закоснелой, мумифицировавшейся бюрократии в Европе в те годы все еще обитали небольшие кучки ученых, философов и художников, которые занимались созиданием современного мира в каждой области, от ядерной физики до психологии и от экономики до музыки. Это полностью игнорировалось самими венцами, дремавшими в своём удобном маленьком коконе вальсов и взбитых сливок, лишь бы ничто и никогда не нарушало их бычьего спокойствия.

В городе имелось несколько европейских, весьма смелых современных общественных зданий, электрические трамваи и автобусы, одна из лучших городских железных дорог в мире. Общественное водоснабжение было таким превосходным, что вытекающую из кранов воду хоть разливай по бутылкам и продавай как минералку где угодно.

Но в городе гораздо сильнее чувствовалась атмосфера Балкан, чем западной Европы. Посиживая в кафе на улице, наблюдаешь за толпами в шляпах-котелках, шляпках со страусиными перьями на Мариахильферштрассе, неотличимых от тех, что на Оксфорд-стрит в Лондоне или Унтер-ден-Линден в Берлине. Потом вдруг видишь одетого в овчину словацкого пастуха или моравскую няньку в короткой плиссированной юбке и ярко вышитом корсаже; или взвод боснийских пехотинцев в красных фесках, марширующих по дороге в казармы; или даже (если очень повезло и это раннее утро) кухарку из Герцеговины, возвращающуюся с рынка Нашмаркт с покупками в удерживаемой на голове корзине.

Но город не был тихим, спокойным, теплым местом, как считалось. Вена была серой и закопчённой, постоянно обдуваемой ветрами - или холодным песчаным северо-восточным ветром с равнин Моравии, или липким, раздражающим ветром, дующим со стороны Альп и вызывающим эпидемии самоубийств, что являлось этакой особенностью местной жизни.

Для меня же Вена была местом, которое могло внезапно взволновать сердце: неожиданно, когда выглядываешь снежным утром из окон нового Хофбурга на панораму Рингштрассе - театральный блеск выглядит еще привлекательнее из-за шизофренической неспособности точно понять, какое он произведет впечатление на наблюдателя - поддельной немецкой готики или классической архитектуры, или той странной охристой версии неоренессанса, отличавшей общественные здания всей монархии.

Пока я был в Вене, с заключительным триумфальным размахом шло завершение проекта Рингштрассе: большая напыщенная псевдобарочная громадина нового Военного министерства в конце улицы Штубенринг, с гигантским двуглавым орлом, опасно взгромоздившемся на парапете, как будто он собирается обрушиться на тротуар. Под ним на архитраве с целью удивить потомков огромными метровыми буквами помпезно выложена дата: 1413 год. Всё это было создано, чтобы произвести впечатление.

И должен признать, это было весьма внушительно для случайного наблюдателя; никогда при Габсбургах Австрия не выглядела такой уверенной и энергичной, как в те годы. Полагаю, я стал свидетелем последнего при старой монархии большого военного парада по Рингштрассе, если мне не изменяет память в октябре 1913 года, в годовщину столетия битвы под Лейпцигом.

Даже сейчас я все еще вижу, как участники парада маршируют мимо меня, под черно-желтыми флагами с орлом течет река темно-синих и серых мундиров, горит медь полковых оркестров. Солдаты старой имперской армии с винтовками на плечах и зелеными веточками пихты в киверах: немцы, мадьяры, чехи и словенцы движутся мимо сутулого старика в зеленой шляпе с пером, отдавая приветствие перед памятником Шварценбергу .

Исчезло, всё давно исчезло: растаяло как дым. Польская грязь и перепаханные снарядами поля Изонцо вскоре поглотили их, как будто они никогда и не рождались. Ничего от них не осталось - только в ушах старика еще звучит призрачное эхо твердой поступи сапог по гранитным плиткам тротуара и медный глас несравненных военных маршей: «Шёнфельда», «Эрцгерцога Альбрехта» и «Вперед, пехота».

Обязанности адъютанта вынуждали меня немало времени проводить вне столицы, сопровождая Франца-Фердинанда и его семью в поездках по землям двуединой монархии: от Вены до семейного сельского замка в Артштеттене, что на Дунае, а затем вверх до Конопиште, потом вниз аж до замка Мирамаре в Триесте для смотра флота и обратно в Вену. Однако, как и большая часть возни вокруг наследника престола, это неустанное движение создавало много шума и суеты, но в итоге реального результата почти не приносило.

Эрцгерцог находился как будто в нескольких местах одновременно: громкий, довольно высокий голос и странный, мертвенный рыбий взгляд, как будто радужки сине-серых глаз на самом деле служили иллюминаторами, а какая-то мелкая зверушка сидела внутри черепа, вглядываясь сквозь них и дергая за рычаги, чтобы управлять наследником. На снимках он выглядел весьма представительно, но на самом деле не был ни особо высоким, ни крепко сбитым.

Фотографии всегда как-то хитро делали с нижнего ракурса, а внушительный внешний вид в значительной степени являлся заслугой портного: от груди крой постоянно расширялся вниз, чтобы сделать менее заметным выступающее брюшко. К тому времени как я с ним познакомился, когда эрцгерцог появлялся в военном мундире (а это, должен заметить, почти постоянно), особая подкладка делала весьма заметной диспропорцию между верхней и нижней половинами тела, как будто к торсу по рассеянности приделали не ту пару ног.

Моё непосредственное общение с самим прямым наследником было кратким, но за те месяцы, по крайней мере, я вполне хорошо узнал семью эрцгерцога. Как я полагаю, большинство людей помнит со школы, что брак Франца-Фердинанда был довольно странным, его жена и дети официально не являлись частью семьи Габсбургов.

Когда наследник встретился с Софи Хотек фон Хотков и влюбился в неё, та была фрейлиной без гроша за душой. Графиня, конечно, но категорически не того уровня и происхождения, которое давало бы ей право выйти замуж за эрцгерцога и произвести на свет еще больше полудурков с выпирающей нижней челюстью. В итоге, после нескольких лет судебных препирательств, им разрешили заключить брак, но при условии, что дети лишались права престолонаследия и принимали титул своей матери - герцогини Гогенберг. Относительно самой герцогини Гогенберг мнения сильно разнились.

Подхалимы эрцгерцога в газетах клерикальной партии, конечно, изображали ее красивым, добрым ангелом света. Другие шептали, что она была скупой, мелочной и преданной католичкой, религиозный фанатизм которой превзошел даже фанатизм ее мужа. Со своей стороны, надо сказать, я считал ее вполне достойной личностью, в пределах узких умственных границ богемско-немецкого младшего дворянства. Она всегда питала ко мне определенную симпатию, потому что считала чехов соотечественниками.

Не могу сказать, почему она придерживалась этого мнения, ведь семья Хотек была чешской лишь по фамилии, из оставшегося в живых старого богемского дворянства, которому удалось удержать свои земли после 1620 года, став абсолютными немцами как по речи, так и по виду. Она говорила на чешском, но с сильным акцентом и с глаголами в повелительном наклонении, так как изучила его, отдавая приказания слугам.

Думаю, в остальном большая часть разговоров о ней была злонамеренными сплетнями со стороны высшего света против возвеличенной служанки, которая сделала всё возможное, дабы заполучить наследника престола. Она действительно довольно много экономила: как и я, она знала, что значит испытывать нужду, поэтому я готов был ей это простить. Конечно, она была умнее, чем большая часть представителей ее класса, хотя это ни о чем особо не говорит. А что касается обвинения в чрезмерном католицизме, в общем, я думаю, она просто относилась ко всему этому серьезнее, чем осуждающие ее современники.

Дети, старшая Софи и два брата, Макс и Эрнст, составляли приятную компанию, а исключение их из императорского дома Австрии, казалось, сделало их только лучше, по крайней мере, судя по маленьким эрцгерцогам и эрцгерцогиням, которых я также встретил в Бельведере примерно в это же время, те казались мне ужасно унылыми, сухими и безжизненными, потомками бедных набитых опилками маленьких инфант, что жалко взирают на нас с картин Веласкеса. Дети Гогенбергов были совсем иными.

Оба мальчика были отличными парнями: живыми, умными, активными и страстно увлечёнными авиацией. Так что, конечно, в те дни появление рядом настоящего живого авиатора казалось им почти божественным, как будто астронавт спустился с парашютом на игровую площадку современной начальной школы.

Я рад сообщить, что позднее жизнь, кажется, это подтвердила, хотя и при обстоятельствах, которых совсем не пожелаешь. Мой приятель мистер Витковски познакомился с ними много лет спустя, в бараке концентрационного лагеря Дахау. И он говорит, что их храбрость и великодушие служили постоянной поддержкой сотоварищам-страдальцам.

Любовь эрцгерцога к жене и детям была глубокой и неподдельной - никто из знавших его не мог этого отрицать - как будто весь его сильно ограниченный запас привязанности предназначался для этих четырех человек.

Однако то же самое верно для Гиммлера и Эйхмана; и я должен сказать, что во всех других отношениях Франц-Фердинанд, эрцгерцог д'Эсте, оказался одним из самых ядовитых людей, на которых мне выпало несчастье наткнуться на протяжении даже такой длинной жизни как моя.

В течение многих лет, прежде чем поступить к нему на службу, я слышал легенды о недостатках характера прямого наследника: о его дурном нраве; невыносимой, эксцентричной грубости; о скупости, доходящей до споров с рыночными торговцами и оставленных без оплаты счетах за гостиницу; а также о ненасытной жажде крови мохнатых и пернатых существ, которая имела такую психопатическую чудовищность, что это вызвало осуждение даже в те дни, казалось бы, неограниченной охоты и и минимальных угрызений совести по поводу убийства животных. До сих пор я обращал мало внимания на эти слухи: я был офицером императорского дома Австрии, и поэтому не интересовался политикой, а также чехом-демократом, и поэтому не сильно интересовался делами королевской власти.

Я принял к сведению слухи о прямом наследнике и приписал их к обычному злословию и подлым замыслам, свойственным старой Австрии, инстинктивному желанию исключительно слабого и сосредоточенного на самом себе общества уничтожить любого, кто проявил любые признаки энергии или способности и желания изменить мир вокруг.

Но это было еще до того, как я повстречался с ним лично. Вне всякого сомнения, на рубеже 1912-1913 годов Франц-Фердинанд и его теневой двор оказались в очень щекотливом положении. Старый император собирался жить, пока не обратится в камень. И поскольку он никому не позволял править страной вместо себя, то управление Дунайской монархией давно уже миновало стадию запущенного атеросклероза, а государственные структуры закостенели, как трубы некой древней системы центрального отопления.

Все знали, что Старый Господин долго уже не протянет. Но все знали это уже давно, а тот до сих пор зимой и летом каждое утро вставал в четыре часа, чтобы последующие шестнадцать часов провести за армейским походным бюро, подписывая бумаги - верховный бюрократ империи протирателей стульев. А в это время теневой кабинет в Бельведере все ждал... и ждал.

Этого было достаточно, чтобы измучить даже самых терпеливых. Тем не менее, даже если восходящее солнце встает мучительно медлительно, оно всё равно привлекает сторонников, и за эти годы лучшие, ярчайшие и целеустремленнейшие политики, писатели и бизнесмены пытались связать себя с Бельведером, видя во Франце-Фердинанде человека, чья известная уже энергичность и решимость вытащит Австрию из болота, в которое та погрузилась.

Но через год или около того они всегда отчаливали, отчаявшиеся и сбитые с толку бесцельной и деспотичной жестокостью наследника и невероятной силой и интенсивностью его ненависти. В конце концов, окружение эрцгерцога свелось к удручающему сборищу подхалимов и беспринципных политиков.

Лишь в одном Франц-Фердинанд был истинным демократом, если вообще был таковым: он ненавидел всех более или менее одинаково. Демократы, масоны, вольнодумцы, сторонники свободной торговли, республиканцы, атеисты, либералы, антиклерикалы, члены профсоюзов, академики; итальянцы, поляки, евреи, немцы, не немцы, сербы, американцы - все пали жертвами внезапных, похожих на раскалённую лаву ядовитых вспышек гнева.

Думаю, справедливости ради надо отметить, что по большей части это была не его вина, а скорее результат наследственности. Поколения двоюродных братьев и сестер женились друг на друге, образовав дом Габсбургов-Эсте, а дедом наследника по отцовской линии являлся старый мерзкий негодяй, король Фердинанд «Бомба» Неаполитанский, который привык сообщать подданным о своей любви внезапными артиллерийскими обстрелами. Но в этом необыкновенном каталоге объектов ненависти имелся один заметный всплеск.

Большинство прочих национальностей эрцгерцог просто терпеть не мог, венгров же ненавидел с рвением, граничившим с религиозным, до такой степени, что простое упоминание венгерской фамилии могло вызвать вспышку ярости. Ни у кого не осталось никаких сомнений, что на следующий же день после восшествия на престол Франц-Фердинанд мгновенно расправится с этим сбродом, хотя как именно, он никогда не уточнял.

Что касается слухов о маниакальной одержимости прямого наследника смертельной охотой, у меня появился первый шанс проверить их в начале января 1913 года, когда меня отправили на охоту в поместье около Юнгбунцлау в Богемии. Как большинство людей, которые однажды в жизни уже проехались бульдозером по протоколу и откорректировали шаблон, Франц-Фердинанд с тех пор стал педантично придерживаться его в отношении себя.

Итак, только с помощью еще одного пожертвования от тети Алексы мне удалось соответствующим образом экипироваться по такому случаю: серо-зеленая куртка, бриджи, коричневые ботинки, шляпа с пером и все остальное. Также мне пришлось одолжить подходящее ружье у сослуживца моего старшего брата Антона, который располагался поблизости с двадцать шестым егерским полком.

Наступило утро, и мы двинулись всей толпой к земляным валам для стрельбы. Сотни загонщиков, выстроившись в форме вытянутой петли, оцепили около десяти квадратных километров лесистой местности и стали сгонять дичь в сторону узкой части, где в засаде засели человек тридцать охотников. А потом началось: бойня напуганных, беспомощных, охваченных паникой птиц и животных, какой я никогда не видел даже в тяжелейших битвах обеих мировых войн.

Эта сцена до сих стоит у меня перед глазами: наследник и его гости, беспорядочно палящие в убегающих, сбившихся в стаи животных и птиц, от которых потемнело небо над нами (он был превосходным стрелком и безошибочно мог сбить птиц даже из охотничьей винтовки); помощники подавали ему и его компаньонам перезаряженные ружья, а те стреляли в своего рода трансе. Мертвые и раненые птицы падали вокруг, как гигантские капли дождя. Кабан пытался проковылять мимо нас на трех ногах, а испуганная косуля бросилась в паническое бегство нам навстречу. Давка была такой плотной, что каждый выстрел прошивал насквозь двух или трех животных.

Думаю, это продолжалось добрых десять минут, пока трупы убитых животных и птиц не оказались навалены вокруг, как в какой-то кошмарной скотобойне, и лесная земля пропиталась запахом крови.

На несколько мгновений наступило затишье. Улыбаясь и сияя от счастья, наследник повернулся ко мне (единственный раз, когда он заговорил со мной тем утром), и заметил:

— Знаете ли, лучше всего, когда человек доходит до такой стадии, когда убивает автоматически, не понимая, что убивает.

Потом они продолжили, бойня возобновилась. Я не вегетарианец и всегда неплохо стрелял на охоте. Но это было уже слишком. Предел настал для меня, когда я согнулся для перезарядки, и прекрасный фазан замертво упал у моих ног. Я посмотрел на переливающееся оперение шеи, совершенство оперения на крыльях, ярко-черные глаза, подёрнутые смертельной пеленой, и почувствовал себя подавленным. Нужно было что-то предпринять. Пока никто не видел, я захватил немного песчаной, влажной глинистой почвы и размазал её по двум патронам, зарядил, а потом поднял ружье и выпалил в воздух из обоих стволов. Затем переломил ружьё.

Как я и надеялся, обе пустых гильзы теперь вполне надежно застряли в стволах, я некоторое время повозился, пока продолжалась бойня, надеясь остаться незамеченным. Но вскоре все само собой закончилось, все местные живые существа размером крупнее полевой мыши уже были истреблены.

Эрцгерцог повернулся ко мне и изучал меня некоторое время своим пустым, безжизненным взглядом.

— Проблемы с оружием, Прохазка?

— Да, ваше императорское высочество, покорно докладываю, что оба патрона застряли.

Он рассматривал меня долгим, холодным пристальным взглядом.

— Хм! Лучше уделяйте больше внимания чистке вашего оружия в будущем - или купите что-нибудь получше. Те, кто не может позволить себе приличное оружие, не должны стрелять в достойном обществе.

И с этим он меня оставил. Как и многие до меня, я начал терять расположение эрцгерцога - хотя в моем случае, по крайней мере, падать оказалось недалеко.

Охотничий счет за день составил: сто семьдесят девять оленей, триста двадцать семь кабанов, тысяча пятьсот двадцать девять зайцев и кроликов, тысячу семьсот девяносто три куропатки, шесть тысяч триста пятьдесят семь фазанов, три ежа, разбуженных от зимней спячки, и домашняя кошка, которая каким-то образом затесалась не туда, куда нужно. Результат этого дня считался неплохим, но не выдающимся.

Но на следующей неделе я поднялся даже выше, на этот раз фактически к самой вершине того, что эрцгерцог называл достойным обществом. Поскольку в середине января 1913 года, к моему чрезвычайному удивлению, я получил письмо из имперской канцелярии гофмейстера дворца Хофбург.

Однажды в понедельник утром, помню, я проверил свой почтовый лоток в канцелярии Бельведера. Мы с соседом по кабинету гауптманом Белькреди только что расслабились за нашими столами, ослепленные и лишенные дара речи блеском предложения, представленным неким дипл. инж. фон Гергязевичем из Вараждина. Оно включало (насколько мы оба могли понять) дирижабль, который объединил бы совершенно новую систему движителя с полной невидимостью. Дирижабль двигался не при помощи пропеллеров. Его внешняя оболочка предполагалась в форме спирали, и штуковина вращалась по продольной оси и сверлила по пути воздух, как гигантский шуруп проходит сквозь кусок дерева.

Однако это ещё не всё: оболочку предполагалось окрасить спиральными полосами всех цветов спектра, и когда дирижабль начинал вращаться (в доказательство герр Гергязевич привёл многочисленные уравнения), его цвет постоянно бы менялся, и таким образом он стал бы невидимым для человеческого глаза. Белькреди присвистнул от изумления, прочитав письмо, потом сидел некоторое время в молчании.

Наконец он хлопнул себя по затылку, чтобы очнуться от мечтаний, и заметил:

— Ну действительно, нечего к этому добавить, правда? Мне кажется, лучше отправить это в психиатрическую больницу Штайнхоф в Вене с пометкой «срочно». — Он взял следующее официальное письмо из почтового лотка и изучал его несколько секунд. — Это для тебя, старина Прохазка. Бумага отличного качества, и кроме того дворцовый вензель с адресом. Возможно, на этот раз от маньяка из высших кругов...

Я открыл конверт, достал довольно простую открытку с рукописным текстом и недоверчиво уставился на неё. Она оказалась приглашением на ежегодный придворный бал. Я сначала подумал, что это какая-то ошибка. В старой Австрии ничто не бывало просто, если находился способ это усложнить и запутать. И в карнавальный сезон в Вене проводился не один, а два придворных бала, и оба в Хофбурге.

Один из них к 1913 году стал чем-то вроде ваших вечеринок в саду Букингемского дворца: собиралось нескольких тысяч человек, приглашались не только члены высшего общества, но и многие достойные, но незнатные простые смертные - профессора, провинциальные государственные служащие и даже горстка более-менее приличных журналистов и еврейских финансовых воротил.

Бал при дворе - дело совсем другое: исключительно привилегированное собрание членов императорского дома и трехсот или около семей из «высшего общества», те великие и древние землевладельческие династии имперской Австрии, что могли похвастать необходимыми шестнадцатью поколениями предков на своих гербах.

Обычно у простого смертного вроде меня - флотского лейтенанта, у которого предки с одной стороны чешские крестьяне, а с другой - мелкие польские дворяне, шансов попасть на последний бал было не больше, чем у свинопаса войти в мечеть аль-Харам в Мекке. Но дело в том, что число здравствующих эрцгерцогинь и дам высшего общества значительно превосходило число их родственников мужского пола.

Это означало нехватку партнеров для танцев, которую обычно покрывали за счет офицеров из самых известных полков, квартирующих в столице, а также служащих канцелярий эрцгерцогов, сделавших военную карьеру. Кто-то из ставки наследника должен был представлять флот, а старший адъютант по вопросам флота свалился с инфлюэнцей, поэтому по общему правилу выбор пал на меня.

Мы с моим слугой Смркалом большую часть трех дней потратили, чтобы привести мой парадный мундир в состояние почти полной безупречности. Смркал - кстати, дивное имя, означавшее на чешском нечто вроде «сопливый нос» - был добродушным, краснолицым сельским пареньком из Моравии, который отбывал в столице два года службы по призыву в пехотном полку, скучал по дому и был рад служить денщиком офицеру немногим старше себя и говорившему с ним на родном языке.

Еще до рассвета «великого дня» он уже приступил к работе с одежной щеткой и утюгом, и во второй половине дня, застегнув меня в тесный двубортный парадный мундир голубого цвета с высоким воротником (редко надеваемый и всеми ненавидимый предмет экипировки, известный во флоте как «Prachteinband» - «идеальная смирительная рубашка»), невероятно переживал за меня, как будто сам император явится и устроит ему разнос, если вдруг обнаружит какой-нибудь недочет в моём внешнем виде.

— Только запомните, герр шиффслейтенант, не садитесь, потому что тогда стрелки на брюках помнутся, и не дышите слишком глубоко, иначе отлетит верхняя пуговица.

Я прибыл в Хофбург в фиакре ровно в шесть вечера, как проинструктировали, и с несколькими десятками других офицеров потратил следующие полчаса на ожидание в вестибюле перед большим танцевальным залом. Большинство, как я и думал, прибыло из кавалерии. Кривые ноги, украшенные шнуром мундиры и идиотские акценты, казались, заполонили зал. Время от времени кто-то из них замолкал и наводил монокль, чтобы осмотреть меня с головы до пят - единственного военно-морского офицера, а потом возвращался к своей болтовне. Я начал сомневаться, не совершил ли по незнанию какую-нибудь ужасную ошибку касательно одежды.

Император, как известно, был чертовски внимателен к деталям мундира и мог наизусть цитировать императорское и королевское «Наставление о правилах ношения военной формы» (как он хвастал, единственную прочитанную им книгу): даже неправильно завязанного шнурка достаточно, чтобы погрузить меня в ад кромешный, если Старый Господин это углядит. Прозвенел колокольчик, и мы выстроились для проверки приглашений - прямо как в заштатном госпитале на прививку.

Мне указали на привратника этой святая святых аристократии: принца Монтенуово, основного приверженца и живое воплощение жесткого испанского протокола, согласно которому по-прежнему вершил дела Габсбургский двор. Этот человек внимательно следил за тем, чтобы, находясь в Вене, члены императорского дома ездили в каретах с позолоченными спицами - привилегия, привезенная из Мадрида в семнадцатом веке и в настоящее время претворяемая в жизнь Монтенуово и его приспешниками со рвением, которое, казалось, из-за полной бессмысленности только усиливалось.

Очень умный человек, как мне сказали, принц Монтенуово был одним из тех весьма озлобленных людей (я часто встречал таких в вооруженных силах), на которых возложена задача следить за соблюдением идиотских правил. И он находил извращенное удовольствие в отстаивании этих правил до самой последней буквы не вопреки, а именно из-за их идиотизма. Что касается украшения колес карет, например, он не считал, что титулованные особы могут (по своему желанию), иметь золотые спицы на колесах, а скорее - что все титулованные обязаны иметь их, даже если ездят в нанятом фиакре или (по случаю) на велосипеде.

Монтенуово, как сообщали, решил проблему неравного статуса прямого наследника с его женой в отношении колес экипажа, приказав украшать священными золотыми нитями колеса только на одной стороне транспортного средства. Гофмейстер проверил мое приглашение, посмотрел на меня вскользь, как будто через противоположный конец подзорной трубы, и направил к вестибюлю с остальными.

Потом начали прибывать высокие особы, обо всех объявлял швейцар. Скоро зала заполнился великими именами: эрцгерцоги и герцогини Габсбургские, затем Шварценберги, Лобковицы и Эстерхази, Меттернихи и Кинские, Штаремберги и Кевенхюллеры, Коллоредо и Ауэршперги, и одни только небеса знают, кто еще, три века истории Европы собрались в одном зале.

Впервые я видел, как столько великолепных родов австрийской и венгерской местной знати собралось в одном месте. Но вид их производил далеко не внушительное впечатление. Больше всего бросался в глаза возраст, как будто такое число древних родов и такое количество истории вызвали преждевременную старость у их владельцев: морщинистые, дряблые, беззубые лица, высохшие декольте и согнутые плечи.

Над собравшимися витал отчетливый дух нафталина и слабых мочевых пузырей. Но даже у особей помоложе смотреть было не на что: количества выступающих вперед нижних челюстей хватало, чтобы обеспечить работой команду современных ортодонтов на годы, а выражения лиц варьировались от бычьей тупости до откровенной имбецильности. Из этой отнюдь не вдохновляющей толпы высокородных выделялась всего пара человек. Один из них - высокий привлекательный мужчина лет шестидесяти в пенсне и с бородой серо-стального цвета. Один из немногих присутствующих, он был в придворном гражданском облачении, а не в каком-либо мундире. Его лицо почему-то было мне смутно знакомо, и я заметил, что оглядывая собравшихся, он на секунду задержал взгляд на мне.

Провозгласили прибытие наследника и герцогини Гогенберг. Эрцгерцог коротко кивнул мне, а его жена улыбнулась. А ровно в семь вечера гофмейстер ударил жезлом об пол и объявил, что нам следует пройти в бальный зал. В порядке старшинства первым войдет наследник. Собравшиеся парами выстраивались согласно титулам, эрцгерцог занял место во главе, с женой под руку. Затем со своего места в самом конце я увидел, что Монтенуово и пара его помощников шепчутся о чем-то с эрцгерцогом. Голоса стали громче, суть разговора оставалась неясной, но по внезапной тишине я понял, что происходит нечто необычное.

Я увидел, как эрцгерцог, краснея, стал от ярости брызгать слюной; уловил слова: «Ты, жалкий итальянский навозный жук, да как ты смеешь!...» Внезапно завязалась потасовка, в результате которой наследнику под руку всучили пожилую аристократку, пока герцогиню Гогенберг, бледную и удручённую, наполовину вели, наполовину толкали в конец процессии. Эрцгерцог определённо собирался устроить сцену, но, прежде чем он смог это сделать, распахнулись большие двойные двери, заиграл оркестр, и процессия начала маршировать, идти с напыщенным видом или же ковылять в танцевальный зал. Я оказался в самом хвосте, всё ещё без партнёрши. Монтенуово и группа придворных дам окружили веерами и нюхательной солью жену наследника, которая к тому времени дрожала и едва сдерживала слёзы.

Офицеры начали заходить в зал, но что-то заставило меня задержаться. Офицеров уже осталось мало, и стало ясно, что если Монтенуово и его прислужники смогли бы так устроить, София Хотек фон Хотков вошла бы в бальный зал в одиночку. По сигналу гофмейстера - без сомнения, долго и любовно отрепетированному - половинка двойной двери захлопнулась, дабы подчеркнуть унижение.

Затем на меня снизошел неожиданный безумный порыв. Дворцовый протокол я знал плохо, а беспокоился о нем и того меньше. Я подошел к ней и предложил руку, на мгновение она заколебалась, а затем приняла её, и мы проследовали в сторону бального зала. Толкая плечом створку двери, я мимоходом оглянулся и увидел, что Монтенуово стоит с отвисшей челюстью, явно застигнутый врасплох. Мы вошли в зал, и нас встретила внезапная гробовая тишина. Первыми ее нарушили две старых вороны около двери. Они прикрывали рты веерами, но я отлично их слышал.

— Это возмутительно, да к тому же и простолюдин! Простой лейте...

— Знаю, дорогая моя. Я всегда говорила, что род людской начинается только с баронов.

Затем оркестр заиграл императорский гимн - «Боже, храни». Как только я осознал, что сейчас натворил, то почувствовал внезапную слабость в коленках. Наследник подошел и похлопал меня по плечу, нарочито, насколько только мог, но я понял, что даже он, будучи ярым поборником этикета и социальных привилегий, когда речь шла о других, двояко относился к содеянному мной.

А что касается остальных, то у меня возникло внезапное и довольно неприятное чувство, будто я стал невидимкой. Зал пока разогревался первым вальсом, но партнёрши на этот вечер у меня определённо не предвиделось. Я получил некоторые преимущества, оказавшись свободным, так как это дало мне возможность осмотреть своё окружение.

Карнавальный зал был столь же скучным, как большинство танцевальных залов дворца: продуваемый насквозь как сарай и освещенный люстрами с сотней коптящих, оплывающих свечей. Именно в этом крыле Хофбурга всё ещё не было электричества или хотя бы газового освещения. Пока танцоры кружились в первых турах вальсов, в воздухе повис сильный запах ваксы: по настоянию императора все присутствующие офицеры должны быть одеты точно по служебным инструкциям, в которых обувь из лакированной кожи не упоминалась.

Но, по крайней мере, запах помог хоть как-то замаскировать слабый, но тревожащий аромат архаичной системы дренажа дворца и общественных туалетов танцевального зала, которые представляли собой лишь два ряда ночных горшков за ширмами.

Император спустился из своих покоев ровно в половине восьмого и, как обычно, смешался с гостями на пятнадцать минут, прежде чем возвратиться к столу. Он задал обычные вопросы людям, выбранным наугад, или, возможно, согласно некоему расчету в голове.

Меня это, слава богу, не коснулось, но он остановился, чтобы побеседовать с кем-то рядом, и это позволило мне впервые близко рассмотреть старейшего из монархов, главу самого великого и самого древнего правящего дома Европы. И действительно, полученное впечатление не соответствовало моим ожиданиям. Покатые плечи и бакенбарды были вполне знакомы по официальным портретам, а странная прыгающая походка – по газетным статьям. Но это оказалось своего рода потрясением - видеть, как сильно этот потомок Карла V напоминал пожилого кучера фиакра, и когда он открыл рот, услышать его явный венский акцент и выражения бюргера среднего класса, как если бы английская королева Елизавета вдруг заговорила бы с интонациями лондонского Пекхама или Шепердс-Буш. Наконец он удалился и вернулся наверх к своим бумагам, а бал прервался ради фуршета.

Предлагаемые закуски весьма соответствовали остальному антуражу Хофбурга: мерзко пахнущий темно-бордовый суп и тарелки с высокими горками сморщенных, кошмарно выглядящих маленьких пирожков, по виду вытащенных откуда-то из запасников музея. Я попробовал ложку супа и чуть не подавился. Тошнотворный вкус, будто жир бенгальского тигра неделю вываривали в крови дракона и приправили порохом и медными гвоздями. Я попытался как можно незаметнее избавиться от своей тарелки, когда услышал голос у себя за спиной.

— Мерзкий, правда?

Я обернулся. За моей спиной стоял привлекательный высокий мужчина в штатском, которого я приметил, когда мы еще собирались войти в бальный зал.

— Полагаю, вы знаете, как это называется. Испанский суп. Рецепт взят из Эскориала триста лет назад и до сих пор является тщательно охраняемым секретом кухни Хофбурга. Видимо, туда входит телега бычьих берцовых костей, два дня тушеных в железном котле с ведром чеснока и несколькими килограммами перца. Похоже, так делают потому, чтобы никто не смог съесть больше пары ложек, а затем оставшееся могли бы вскипятить для следующего раза. Какая-то часть этого супа движется туда-сюда в течение многих лет. А вы пробовали те пирожки?

— Нет.

— И не стоит: они еще хуже супа, хотя представляют куда меньший исторический интерес, поскольку приготовлены по рецепту времен принца Евгения Савойского . Но скажите, молодой человек, как вас зовут?

— Оттокар Прохазка, герр, линиеншиффслейтенант императорского и королевского флота. В настоящее время служу в штате советников наследника.

— Да, я это уже знаю. Но откуда вы родом?

Я изо всех сил постарался сдержать удивление.

— Из маленького городка северной Моравии. Сомневаюсь, чтобы вы когда-нибудь слышали о нём: местечко называется Хиршендорф, недалеко от Ольмюца.

— Слышал ли я? — мой собеседник рассмеялся. — Да я родился и вырос там. Но позвольте представиться. Князь Йозеф фон унд цу Регниц, иначе известный как профессор Йозеф Регниц факультета правоведения Венского университета. К вашим услугам.

Ну конечно, вот почему он мне знаком. Регницы из замка Регниц были местными земельными магнатами в моих родных местах, и иногда появлялись в городе, чтобы местные жители помахали им шляпами. Но откуда он узнал про меня и почему...

— Да, Прохазка, я знаю, о чём вы думаете: что я здесь делаю? Но вы, быть может, слышали, если недавно навещали отчий дом, что моего старшего брата Адольфа недавно объявили сумасшедшим, и титул перешел ко мне.

— Тогда мои поздра... — я прикусил язык, но князь только улыбнулся.

— О, поздравлять меня не с чем, уверяю вас, не говоря уже об этих удручающих обстоятельствах. Я преподаю административное право в университете, немного верчусь в политике, и у меня не было никакого желания унаследовать титул и суету по присмотру за своими поместьями. Как правило, я стараюсь держаться подальше от подобных дел. Но Регницы были князьями Священной Римской империи с 1519 года, так что кому-то нужно представлять род; и, так или иначе, едва ли кто-то сможет отклонить приглашение от Старого Джентльмена.

— Но, простите за мой вопрос, откуда вы узнали, что я...

— О, я бывал по делам в Бельведере пару недель назад, и кто-то упомянул ваше имя; какой скандал, что сын почтового начальника из Хиршендорфа с фамилией Прохазка приглашён на бал при дворе. Так что я навёл справки, а потом припомнил, что в детстве за вами присматривала старая Ганушка Индрихова, жена нашего главного лесника.

— Очень любезно с вашей стороны помнить такие мелочи.

— Не стоит об этом: нам, юристам, нужна хорошая память. Но, так или иначе, я подумал, что должен попытаться утешить вас после того абсурдного происшествия в дверях.

Я скривился.

— Я надеюсь, что об этом вскоре позабудут. Я действовал, не подумав.

— Позабудут? К утру новость разлетится по всей Вене. Но взбодритесь: многие решат, что вы всё сделали правильно, критикуя те бессмысленные ритуалы, которые засоряют нашу монархию. Но в любом случае, Прохазка, я собирался спросить, не согласитесь ли вы поужинать со мной после нашего ухода? Я забронировал отдельный кабинет у Захера. Собирался обсудить некоторые дела с одним из чешских депутатов, но он не смог прийти.

— Ваше сиятельство, вы правда слишком добры. Но я не должен вас обременять...

Князь махнул рукой.

— Никаких проблем, уверяю вас: мне в удовольствие поговорить с умным молодым человеком не из этого отвратительного города. Я постоянно вынужден заверять самого себя, что в Австрии есть по меньшей мере несколько людей младше семидесяти лет с мозгами в голове вместо промокашки и кровью в венах вместо краски для штемпеля. И, кстати, забудьте о «его сиятельстве»: я не пользуюсь титулом нигде, кроме официальных мероприятий, так что зовите меня профессором или даже Регницем, если так удобнее. В общем, встретимся снаружи, когда настанет пора уходить: кажется, танцы скоро возобновятся. Auf wiederschauen .

Оркестр снова заиграл. И если хоть что-то было в порядке в Хофбурге, компенсируя неряшливое окружение, запахи и ужасную еду, так это музыка. Карл Михаэль Цирер , возможно, не был того же класса, как его предшественник на посту императорского управляющего придворными балами, несравненный Йоганн Штраус, но почти так же хорош и руководил отличным оркестром.

Полагаю, что для вас сегодня вальсы старой Вены звучат, как пыльный хруст какого-то древнего букета из сухих цветов, выброшенного с чердака. Но для меня, кто был молод, когда роса на них была еще свежа, вальсы никогда не теряли своей магии.

Любопытная смесь официоза и головокружительности, веселья с оттенком печали, что до сих пор для меня обладает запахом юности и приключений, тот мир уже ушел навсегда. Я слегка в растерянности - как объяснить, что такое закостенелое, подагрическое, совершенно непредприимчивое общество могло создать столь завораживающую музыку и в таких объемах. Возможно, люди в бальном зале возмещали бездеятельность в других сферах жизни, я на самом деле не могу сказать. В те дни я был довольно хорошим танцором.

Во времена моего кадетства в императорской и королевской Морской академии у нас два раза в неделю проходили танцевальные классы, и в те дни мы тяжело ступали по полу основного танцевального зала, пытаясь исподтишка потискать дочерей бюргеров Фиуме, которые приходили к нам из монастырских школ в качестве партнерш.

Но тем вечером, когда я так безрассудно нарушил дворцовый протокол, казалось, что мне вообще не выпадет возможность попрактиковаться в вальсе: даже самые престарелые и некрасивые потенциальные партнерши не соизволили меня замечать. И так продолжалось до последнего танца вечера, «белого танца», когда вдруг передо мной появилась улыбающаяся, стройная фигурка герцогини Гогенберг.

— Герр шиффслейтенант, могу я пригласить вас на этот танец?

— Почему... э... да, ваше высочество... конечно же, — бормотал я, пока мы двигались по паркету.

Я слышу это по сей день. Это был вальс «Wiener Bürger» (в плане музыкальных вкусов Габсбургский двор отставал всего на три десятилетия, а не три века, как во всех других отношениях). И я помню, как мы степенно кружились перед ошеломленными взглядами женской части высшего общества. Графиню, казалось, это совершенно не заботило, и она явно оправилась от неприятного происшествия пару часов назад.

— Герр шиффслейтенант, - сказала она, - я просто не знаю, как вас отблагодарить за доблестный поступок у дверей.

— Ваше высочество, не стоит, я вас уверяю. Я просто сделал то, что считал своим долгом.

— В любом случае, пожалуйста, не волнуйтесь, что это нанесёт хоть какой-то ущерб вашей карьере. Мой муж благодарен и проследит, чтобы о вас не забывали. Что касается меня, то если когда-нибудь в один прекрасный день найдётся способ хоть чем-то вам помочь, я не колеблясь сделаю это...

И вскоре после этого она сдержала своё слово. Когда бал закончился, я забрал шинель и встретил профессора Регница. Опять пошел снег, и замёрзшая слякоть хрустела под ногами, когда мы шли к отелю «Захер» на ужин.

Десять минут спустя нас проводили в один из известных отдельных кабинетов отеля, которые оперетта превратила в устройство для соблазнения, но фактически их использовали в основном для обсуждения политических и коммерческих вопросов с глазу на глаз - насущная необходимость в небольшом городе вроде Вены, где сплетня была главным инструментом и где знать, кто с кем обедает, было часто столь же важно, как результаты парламентских дебатов. Внесли ужин, и официант удалился. Подавали тафельшпитц, отварную говядину с клецками, великолепное зимнее блюдо, моё любимое, но вкус которого я редко мог позволить себе испробовать.

Ужин был превосходным: лучшее из того, что я ел в этот год, когда проклинал кока кают-компании на борту «Эрцгерцога Альбрехта» или кормился куда более скверными блюдами, предоставленными в Бельведере, где из-за жёсткой прижимистости эрцгерцога его служащие получали весьма скудный рацион.

— Я бы рекомендовал любому, кто посещает Хофбург, — сказал профессор, закуривая сигару, — заранее организовывать себе ужин после бала. Знаю людей, которые валились с голода, если проводили там больше времени. Я слышал, что в Бельдевере кормят немногим лучше.

— Кухня там... в общем, не щедрая.

— Да, я так и думал, что наследник держит своих людей впроголодь. Но расскажите, Прохазка, какого вы мнения об эрцгерцоге?

— Я? Я... хм, вообще-то я не думаю, что было бы правильно...

— Ох, да ладно, нас не будут здесь подслушивать. Скажите откровенно, вам не кажется, что он становится хуже?

— Хуже, герр профессор? В каком смысле?

— Вы прекрасно знаете, что я имею в виду: вспышки гнева и дурной нрав. Я спрашиваю, потому что это волнует не только меня, но и намного более высокопоставленных людей.

— Раз уж вы спросили, то должен сказать, что он, кажется, всегда был... ну... довольно неуравновешенным; и, хотя я здесь недолго и почти не видел его, другие говорили, что за прошлые несколько недель с ним стало всё труднее общаться. На самом деле, никто из домашней прислуги не задерживается дольше, чем на несколько месяцев.

На некоторое время собеседник задумался.

— Да, это определенно подтверждает те слова, которые я недавно слышал. Но должен сказать, меня пугает даже не столько его неконтролируемая жестокость, сколько то, что решение проблем с помощью грубой силы является признанием слабости. Поверьте, Прохазка, мне страшно за Австрию, когда этот человек станет императором, а это уже не за горами. Как сообщают сведущие люди, не так давно ему пришло в голову прекратить работу Рейхсрата, управлять Австрией с помощью указов и ввести военное положение в Венгрии.

— Мне об этом неизвестно, герр профессор: я всего лишь младший морской офицер, не интересующийся политикой. Должен сказать, что, впрочем, некоторые мои сослуживцы в канцелярии её действительно обсуждают, и их мнение таково, что лучше кому-то управлять с помощью указов, чем позволить плыть по течению, как это делали последние несколько лет. У меня брат в двадцать шестом егерском полку в Богемии, и в своём последнем письме он написал, что в этом году где-то треть призывников в Лейтмеритском военном округе пропала без вести или покинула страну; а те, кто в конечном счёте явились в учебную часть, отказываются учиться на унтер-офицеров. На самом деле, некоторые даже говорили вполне открыто, будто ожидают, что через несколько лет уже не будут зависеть от Австрии и станут служить в своей родной армии.

— Это меня не удивляет. Я депутат Рейхсрата от моравско-немецкой фракции, это воздаяние за грехи мои, и за всю свою жизнь я не видел столько политического мусора, как в парламенте за эти последние четыре года. У нас в Австрии больше нет правительства, только администрация. Скажите, Прохазка, кто у нас премьер-министр Австрии?

— А что... эээ... Штюргк, по-моему...

— Совершенно верно, хотя я удивлён, что вы в курсе: мало людей знает, что Штюргк - наш премьер-министр. Я вообще не уверен, что герр Штюргк всегда помнит об этом сам. Это, конечно, прекрасная компания, если вам когда-нибудь посчастливится увидеть их вместе, хотя Штюргк и его кабинет - само воплощение габсбургского государства 1913 года нашей эры: премьер-министр почти слепой, у Рёсслера больное сердце, Браф страдает от паралича, а Залески умирает от нефрита. И конечно, Сани Берхтольд в Министерстве иностранных дел, с его глупой усмешкой и раздражающим хихиканьем, — князь помолчал. — Вам удалось посмотреть какие-либо достопримечательности в Вене?

— Довольно много. Я официально расквартирован в Бельведере, но моя тетя живёт в восьмом районе, и я иногда остаюсь у неё на выходные.

— И вы уже посетили склеп капуцинов?

— Ну, да, был там с подругой в позапрошлое воскресенье, когда шел дождь, и у нас выдалась пара свободных часов.

— Вы заметили там странный запах?

— Теперь, когда вы упомянули об этом, действительно припоминаю: своего рода сладковатый, плесневелый запах. Мы сочли его довольно неприятным.

— И вы знаете, что это? Это запах десяти поколений забальзамированных Габсбургов, медленно превращающихся в прах. Но скажу вам кое-что еще: я заметил, что этот запах теперь во всей Вене, надоедливой и душной. Он поднимается от императорского склепа и наполняет все государственные конторы в этих жалких причудливых декорациях столицы. Он висит над чиновниками за их письменными столами и наполняет коридоры министерств. Запах гробницы пропитывает всю нашу ветхую империю.

— Но несомненно, герр профессор, вы слишком пессимистичны. Австро-Венгрия - по-прежнему одна из ведущих мировых держав.

Регниц засмеялся.

— На бумаге - да. Но на самом деле всё это самообман. Пока великие державы развиваются, монархию на её пути вниз скоро обгонит даже Италия, идущая вверх. Я знаю от своих знакомых в Военном министерстве, что если завтра разразится война, императорская армия сможет выставить на поле битвы меньше батальонов, чем в 1866 году, хотя сейчас нас на пятнадцать миллионов человек больше. Нет, мой дорогой Прохазка: старая Австрия до сих пор выглядит как настоящая, живая страна, но по сути это лишь тщательная подделка. Жизнь в стране Габсбургов потухла многие годы назад, и то, что когда-то было её сердцем, теперь превратилось в тяжёлую, мёртвую, инертную глыбу материи вроде ногтя или лошадиного копыта. И вскоре эта осыпающаяся окаменелость станет жертвой заботы нашего любимого наследника... — он остановился. — Я знаю, что не должен обсуждать такие дела с человеком вашего небольшого чина, но почувствовал, что должен спросить о ваших наблюдениях в Бельведере. Понимаете, тут ходили некоторые слухи о том, что Франц-Фердинанд балансирует на грани совершенного безумия, истории о мучительных провалах в памяти, рассекании подушек в железнодорожном вагоне саблей и даже о попытках задушить слугу. Я спросил вашего мнения, Прохазка, потому что верю: дела дошли до той стадии, когда герцогиня Гогенберг серьёзно взволнована. Я слышал, что она консультировалась у одного из наших ведущих неврологов, но эрцгерцог отказался проходить курс лечения.

— Милое дело, — сказал я спустя какое-то время. — Быть может, в конце концов, нам со Старым Господином не так уж и плохо живётся.

— Именно так. Может, у старика мозги сержанта сельской жандармерии, и мы можем смеяться над его железной койкой, походным бюро и холодными ваннами в четыре утра. Но в нём есть целостность, каждый это признаёт. Никто никогда не слышал, чтобы он был невежлив ни с монархом, ни с дворником, а что касается лжи, то он не мог бы произнести её и ради спасения собственной жизни. Франц-Фердинанд же и его закадычный друг, германский кайзер - существа из другого мира.

— Почему?

— Не знаю. Может, благодаря вековому накоплению богатств и оружия они думают, что стали полубогами. Знаете ли, дворцовые циркуляры в Берлине каждое воскресенье пишут «Этим утром в девять тридцать Самый высочайший нанесет визит Высочайшему». Говорю же, Прохазка, они меня пугают: дети с ограниченными умственными способностями за рулём мощных автомобилей. Сколько пройдет времени, прежде чем они врежутся друг в друга?

— Но я уверен, что эрцгерцог и кайзер не хотят войны. По крайней мере, они всех уверяют, что не хотят.

— И, возможно, они говорят правду: у наследника, несмотря на все его бахвальство, довольно робкий характер, кайзер же - жалкий болтун, решительный не более, чем флюгер, и боящийся собственной тени. Нет, не они пугают меня и не солдаты, стоящие за ними, а, например, наш собственный Конрад фон Гетцендорф . В эти дни Конрад проводит добрую половину своей рабочей недели, блуждая по Вене и заставляя политиков типа меня выслушивать, что сейчас только война может спасти монархию: война с Сербией; война с Италией; война с Россией; война с островами каннибалов. Oни пугают меня, эти наши генералы. Потому как следует помнить, что никто из них не нюхал пороха и не видел умирающих. И когда они заявляются ко мне со своими речами о «спасении через жертву» и «великой идее», я говорю им, что видел, будучи еще мальчишкой в 1866 году, когда на городскую площадь Хиршендорфа доставляли и складывали раненных в сражении у Клаттау. Я часто вспоминаю зрелище, которое видел в тот день. И иногда думается, что стоило бы взять туда всех генералов и всех кадетов из каждого военного училища в монархии, чтобы они увидели: война – это нечто большее, чем цветные флажки на картах. Но это факт, Прохазка: нами управляют люди, страдающие от колоссального дефицита воображения. Старая Австрия умрет в ближайшее время, я теперь в этом убежден. Но, боюсь, с существами вроде эрцгерцога, Конрада и Сани Берхтольда во власти она умудрится утащить с собой в могилу великое множество здоровых молодых людей вроде вас.

Я попрощался с профессором, князем фон унд цу Регницем, в весьма задумчивом настроении и взял фиакр обратно в Бельведер. Почти наступила полночь, но мне еще требовалось собрать вещи, потому что завтра я должен был уезжать вместе с наследником и его семьей на Адриатический курорт Аббация. Мне также приказали захватить летный комбинезон.