Мой брат Уилфрид твердит, что со мной такое случиться попросту не могло, что это несправедливо. С девчонкой, да еще и с маленькой и до того глупой, что она и шнурки-то на своих сандалиях завязать не умеет. А по-моему, все справедливо. По-моему, все и всегда происходит в точности так, как следует. Ну кроме событий и вовсе печальных, а может, и они тоже.

Я Суз, мне девять лет. В следующем месяце, как раз в годовщину появления грифона в наших краях, исполнится десять. Уилфрид говорит, он ради меня и прилетел – услышал, что родилась самая некрасивая девчонка на свете, и решил меня слопать, однако я и для грифона оказалась чересчур некрасивой. Вот он и свил гнездо в Телесу (это мы его так называем, «Телес», а по-настоящему он зовется «Темный лес», потому как уж больно там темно под деревьями) и принялся поедать наших коз и овец. Грифоны, если место им нравится, всегда так делают.

Однако детей он до нынешнего года не трогал.

Я его видела только раз – я хочу сказать, раньше, – как-то ночью он поднялся над деревьями, точно вторая луна. Правда, первой в ту ночь не было. Ничего во всем мире не было, кроме грифона, – его золотистые перья горели на львином теле и на орлиных крыльях, когти походили на огромные зубы, а страшный клюв казался слишком огромным для головы… Уилфрид говорит, я потом три дня визжала, да только он врет, и в погребе я тоже не пряталась, как он уверяет, а спала те две ночи в амбаре с нашей собакой Малькой. Я знала, Малька меня никому в обиду не даст.

Я хочу сказать, родители тоже не дадут, если сумеют. Просто Малька самая большая и сильная собака во всей деревне и ничего не боится. А после того как грифон утащил Джиан, дочь кузнеца, мой отец перепугался и все бегал туда и сюда с другими мужчинами, пытаясь устроить что-то вроде дозора, чтобы люди всегда знали о приближении грифона. Я понимаю, он боялся за меня и за мою мать и делал все, чтобы нас уберечь, но я себя от этого в большей безопасности не чувствовала, не то что рядом с Малькой.

Да никто и не знал, что теперь делать. Во всяком случае, не знал отец. Пока грифон только овец воровал, уже было плохо, потому как почти все у нас живут тем, что продают шерсть, или сыр, или поделки из овчины. Но когда он в самом начале прошлой весны утащил Джиан, тут уж изменилось все. Мы направляли гонцов к королю – трижды, – и всякий раз они возвращались с кем-нибудь посланным королем. В первый раз с рыцарем, он был один, сам по себе. Звали его Дуросом, он мне яблоко дал. Поскакал он в Телес, распевая, посмотреть на грифона, – только мы того рыцаря и видели.

Во второй раз – после того как грифон унес Лули, мальчика, который работал у мельника, – король прислал сразу пятерых рыцарей. Один из них вернулся из леса, но умер, не успев рассказать, что там было.

На третий раз в деревню пришел целый эскадрон. Во всяком случае, так сказал отец. Я не знаю, сколько в эскадроне солдат, но этих было много, два дня они расхаживали по всей деревне, разбили повсюду шатры, лошади их стояли во всех сараях, они бахвалились в таверне, как в скором времени расправятся с грифоном ради нас, бедных селян. Когда они колонной направились в Телес, с ними шел, играя, оркестр, – я это помню и помню, как музыка прервалась и какие звуки мы услышали следом.

После этого деревня гонцов к королю не посылала. Мы не хотели, чтобы погибли другие его люди, да и ничем они нам не помогли. С того времени все дети после захода солнца, когда грифон пробуждался от дневного отдыха и вылетал на охоту, спешили укрыться по домам. Мы не могли больше ни играть вместе, ни бегать по поручениям взрослых, ни присматривать за овцами родителей, даже спать с открытыми окнами и то не могли, потому что боялись грифона. Мне только и оставалось что читать книжки, которые я уже знала наизусть, да жаловаться отцу с матерью, слишком уставшим от того, что им приходилось не спускать глаз с меня и Уилфрида, чтобы еще и думать о наших нуждах. Они ведь и прочих детей охраняли – в очередь с другими родителями, – и овец, и коз, а оттого всегда были усталыми, да и испуганными тоже, и большую часть времени мы просто злились друг на друга. Так во всех семьях было.

И тут грифон унес Фелиситас.

Она не умела говорить, но была моей лучшей подругой, всегда, с малых лет. Я всегда понимала, что ей хочется сказать, а она понимала меня лучше, чем кто-либо еще на свете, и мы играли – по-своему; я так больше ни с кем не играла. Ее семья считала, что она только хлеб даром ест, ведь никто же не возьмет в жены немую, ну и отпускала почти всегда к нам – пусть у нас кормится. Уилфрид подшучивал над ее шепотли-вым кряканьем, единственным звуком, какой она умела издавать, но я дала ему камнем по башке, на этом его шутки и кончились.

Я не видела, как все было, но в голове моей вижу ясно. Она знала, что выходить из дома не следует, но так всегда радовалась, попадая к нам вечерами. А в ее доме никто и не заметил, как она уходит. Никто из них не обращал на Фелиситас никакого внимания.

Услышав о ее гибели, я решила сама повидать короля.

Ну той же ночью и отправилась, – днем ведь ни из моего дома, ни из деревни не улизнешь. Не знаю, что бы я сделала, если б мой дядя Амброз не повез той ночью овчины на ярмарку в Хагсгейте, а чтобы попасть туда к открытию, выезжать надо задолго до восхода. Дядя Амброз – самый лучший из моих дядьев, но я понимала, что просить его отвезти меня к королю нельзя, он пошел бы прямиком к моей матери и сказал ей, чтобы мне дали серы с черной патокой да уложили с горчичником в постель. Он даже своих лошадей потчует серой с черной патокой.

Поэтому я легла тем вечером пораньше и стала ждать, когда все заснут. Мне хотелось оставить на подушке записку, но я писала ее и рвала, писала и рвала, и бросала клочья в очаг, и боялась кого-нибудь разбудить или проворонить отъезд дяди Амброза. И в конце концов просто написала, что скоро вернусь. Одежды никакой или еще чего я с собой брать не стала, только кусочек сыра; я же думала, что король живет где-то около Хагсгейта, самого большого города, какой я когда-нибудь видела. Мать и отец храпели в своей комнате, а Уилфрид заснул прямо у очага, его в таких случаях всегда там оставляли. Если его будили, чтобы послать в постель, он спросонья кричал и дрался. Не знаю уж почему.

Я долго-долго простояла, глядя на него. Когда Уилфрид спит, он вовсе не выглядит таким уж вредным. Мать сгребла угли в кучу, чтобы назавтра был огонь, хлеб же печь придется, над ними подвесили для просушки молескиновые штаны отца – ему пришлось залезть под вечер в поильный пруд, спасти ягненка. Я немного сдвинула их, чтобы не сгорели. И завела часы – считается, что это должен делать каждый вечер Уилфрид, но он всегда забывает, – и подумала, как все они будут слышать их тиканье и искать меня повсюду, слишком перепуганные, чтобы завтракать, и повернулась, решив возвратиться в мою комнату.

Но не возвратилась, а вылезла в кухонное окошко, потому что дверь у нас уж больно скрипучая. Я одного боялась – Малька проснется в сарае и враз поймет: я что-то задумала, ее же нипочем не обманешь, – однако Малька не проснулась, и я, стараясь не дышать, побежала к дому дяди Амброза и залезла в телегу с овчинами. Ночь стояла холодная, но под грудой овчин было жарко, хоть и пахло противно, заняться мне было нечем, только лежать тихо да поджидать дядю Амброза. И я, чтобы не чувствовать себя совсем уж плохо из-за того, что бросаю дом и всех моих, думала о Фелиситас. Хорошего и в таких мыслях мало – я же никогда еще не теряла близких, не теряла навсегда, – но это другое.

Не знаю, когда наконец пришел дядя Амброз, я заснула в телеге и проснулась, только когда она затряслась, задребезжала, а лошади лениво зафыркали, недовольные тем, что их разбудили в такую рань, – то есть мы выехали в Хагсгейт. Полумесяц поднялся еще с вечера, однако деревню, которая, попрыгивая, проплывала мимо нас, я видела не серебристой в лунном свете, а маленькой и тусклой, совершенно бесцветной. И опять чуть не расплакалась, поскольку мне стало казаться, что мы уже уехали далеко-далеко, хоть телега не миновала еще и поильного пруда, – что я никогда не увижу мой дом снова. Я бы, наверное, вылезла прямо тогда из телеги, однако мне хватило ума удержаться.

Ведь грифон-то еще летал по небу, охотился. Видеть я его не могла, конечно; мешали овчины (да я и зажмурилась покрепче), но от крыльев его исходил такой звук, точно кто-то натачивал много ножей сразу, и временами грифон издавал крик, очень страшный, потому что мягкий и нежный, а иногда и немного печальный, испуганный, словно бы повторявший звук, который испустила Фелиситас, когда он ее схватил. Я поглубже зарылась в шкуры и попробовала заснуть, да не смогла.

И хорошо, что не смогла, я же не хотела до самого Хагсгейта ехать, там дядя Амброз начал бы выгружать овчины на ярмарке да сразу меня и увидел бы. Поэтому, когда грифона стало уже не слышно (они, если нужда не подопрет, далеко от своих гнезд не охотятся), я высунулась из-под шкур и стала смотреть, как гаснут одна за другой звезды, как светлеет небо. Луна села, задул утренний ветерок.

Когда телега перестала уж слишком прыгать и трястись, я поняла, что мы свернули на Королевский тракт, а услышав, как жуют и неторопливо беседуют коровы, спрыгнула на дорогу. Постояла немного, отряхиваясь от пушинок и комочков шерсти, глядя на уезжавшую от меня телегу дяди Амброза. Никогда не бывала я так далеко от дома сама по себе. Никогда – так одинока. Ветерок гладил сухой травой мои лодыжки, и куда мне идти, я не знала.

Не знала даже имени короля – ни разу не слышала, чтобы его называли не «королем», а как-то иначе. Впрочем, я знала, что живет он не в Хагсгейте, а где-то рядом, но ведь, когда едешь в повозке, «рядом» – это одно, и совсем другое, когда идешь пешком. И еще я все думала о моей семье, как она проснулась и ищет меня повсюду, а посмотрев на пасшихся коров, мигом проголодалась, да только весь сыр был уже съеден мной в телеге. Я пожалела, что у меня нет с собой пенни – не для чтобы купить что-нибудь; нет, просто я подбросила бы монетку, и она сказала бы, куда повернуть, направо или налево. Я попыталась проделать это с плоскими камушками, однако едва они падали на землю, как я уже не могла их отыскать. И в конце концов пошла налево – не по какой-нибудь там причине, а просто из-за того, что носила на пальце левой руки серебряное колечко, которое подарила мне мама. Опять же туда и тропка шла, и я подумала, что, пожалуй, обогну Хагсгейт, а потом уж и придумаю, что делать дальше. Ходунья я хорошая. Где угодно пройду, дайте только срок.

Все же по настоящей дороге идти легче. Тропка в скором времени скончалась, мне пришлось пробираться между деревьями, которые росли очень тесно, а затем через колючие заросли, набившие в мои волосы шипов и исколовшие в кровь руки. Я устала, вспотела и почти плакала – почти, – а стоило присесть, чтобы передохнуть, как по мне принимались ползать всякие жучки и не знаю уж кто. Но потом я услышала, как неподалеку журчит вода, и мне сразу так захотелось пить, и я пошла на эти звуки. Вернее сказать, поползла на карачках, обдирая колени и локти – ну ужас что такое.

И вот он, поток – не такой уж и поток; по правде сказать, кое-где вода мне едва до лодыжек доходила, но я ему так обрадовалась, что, можно сказать, обняла его и расцеловала, плюхнулась на живот и зарылась в него лицом, совершенно как в старый, вонючий мех Мальки. Выпила столько воды, сколько в меня влезло, а после села на камень и позволила крошечной рыбке поклевывать мои приятно прохладные ступни, и солнцу греть плечи, и ничего не думала о грифонах, о королях или о моей семье – ни о чем.

Голову я подняла, лишь когда услышала, как где-то немного вверх по течению пофыркивают лошади. Они играли с водой, как это принято у лошадей, – пускали, точно дети, пузыри. Простые старые рабочие коняги, один гнедой, другой мышастый. С мышастого всадник слез и теперь осматривал его левую переднюю ногу. Разглядеть наездников как следует я не могла – оба были в простых темно-зеленых плащах и в штанах, до того изношенных, что и цвета не разберешь, – а потому не знала, что один из них женщина, пока не услышала ее голос. Приятный голос, низкий, как у Шелковой Джоан, леди, о которой мать мне даже вопросов никаких задавать не разрешает; впрочем, было в нем и что-то резкое, такое, точно она могла, если захочет, крикнуть ястребом. Она сказала:

– Не вижу я тут никакого камушка. Может быть, шип?

Второй всадник, тот, что сидел на гнедом, ответил:

– Или ранка. Давай, посмотрю.

Его голос был легче и моложе, чем у женщины, и я уже поняла, что это – мужчина, уж больно он был высокий. Он слез с гнедого, женщина отступила в сторону, позволив ему взять в руки ногу ее коня. Но сначала он положил коню на голову ладони, по одной с каждой стороны, и сказал что-то, а что – я не расслышала. И конь что-то ответил. Не ржанием, не фырком, не каким-то еще звуком из тех, что издают лошади, а просто как человек, разговаривающий с другим человеком. Лучше объяснить не могу. Потом высокий наклонился, взялся за ногу коня и долго оглядывал копыто, и конь не шевелился, даже хвостом не подергивал, ничего.

– Осколок камня, – наконец сказал мужчина. – Очень мелкий, но в копыто ушел глубоко, там уже язвочка вызревает. Не понимаю, как я раньше ее не заметил.

– Ну, – сказала женщина. И тронула его за плечо. – Не можешь же ты замечать все на свете.

Высокий мужчина сердился, показалось мне, на себя, – как мой отец, когда забывал накрепко запереть ворота выгона и черный баран соседа врывался туда, чтобы подраться с нашим бедным Самородком. Он сказал:

– Могу. Мне это положено.

А после повернулся к коню спиной и склонился над его копытом, точь-в-точь как наш кузнец, и принялся за работу.

Что он там делал, я не разглядела. У него не было таких, как у кузнеца, шильцев и щипчиков, однако я уверена – он что-то напевал коню. Правда, не думаю, что это была настоящая песня. Она походила, скорее, на короткие стишки, которые очень малые дети поют сами себе, когда одиноко играют в пыли. Никакой мелодии, просто голос поднимается вверх и падает: ди-да, ди-да, ди… От такого и конь заскучал бы, подумала я. А высокий делал это долгое время, не разгибаясь, держа копыто в ладони. Наконец он примолк, выпрямился, сжимая в пальцах что-то, поблескивавшее, как поток, и первым делом показал это коню.

– Ну вот, – сказал он. – Видишь? Теперь порядок.

И отбросил это, и снова взялся за копыто, и начал теперь уж без пения легко водить по нему пальцем взад-вперед. А затем опустил копыто на землю, и конь притопнул им, сильно, и заржал, а мужчина повернулся к женщине и сказал:

– Все-таки нам придется заночевать здесь. Они устали, а у меня спина побаливает.

Женщина рассмеялась. Низкий, сладкий, медленный звук, я никогда такого не слышала. И сказала:

– Величайший маг в мире – и у него болит спина? Вылечи ее, как вылечил мою, когда на меня рухнуло дерево. По-моему, у тебя на это минут пять ушло.

– Гораздо больше, – ответил он. – Ты бредила, где тебе помнить.

Он коснулся ее волос, густых и прекрасных, хоть большей частью и седых.

– Ты знаешь, как я к этому отношусь, – сказал он. – Мне все еще слишком нравится быть смертным, чтобы лезть к самому себе с магией. Она как-то портит все – притупляет это ощущение. Да я тебе уже говорил.

– Пф-ф-ф, – фыркнула женщина, я такой звук от мамы слышала тысячу раз. – Ладно, я пробыла смертной всю жизнь и временами…

Она не закончила, а высокий мужчина улыбнулся, – поддразнивая ее, это ясно было.

– Временами – что?

– Ничего, – ответила женщина. – Ничего и ничего.

На миг в голосе ее зазвучало раздражение, однако она положила ладони на руки мужчины и сказала уже совсем другим голосом:

– Временами – ранними утрами, когда ветер пахнет цветами, которых я никогда не увижу, и оленята играют в мглистых садах, а ты зеваешь, и мямлишь, и чешешь в затылке, и ворчишь, что еще до ночи пойдет дождь, а может, и град в придачу… такими утрами я всем сердцем хочу, чтобы мы жили вечно, и думаю о том, каким же дураком ты был, отказавшись от этого. – Она опять засмеялась, но теперь голосом чуть подрагивавшим. И продолжала: – А потом вспоминаю то, чего предпочла бы не помнить, и мой желудок начинает капризничать, и что только меня ни донимает – не важно, что и где болит, голова, или тело, или сердце. И я думаю: нет; пожалуй, что нет; может быть, нет.

Высокий мужчина обнял ее, она опустила голову ему на грудь. Что она говорила дальше, я не расслышала.

Не думаю, что я как-то нашумела, однако мужчина немного повысил голос и, не глядя на меня, не подняв головы, сказал:

– Иди-ка поешь, дитя.

Я поначалу и с места сдвинуться не смогла, до того перепугалась. Видеть меня за кустами и стволами ольхи он не мог. А после я вспомнила, как голодна, и пошла к ним, сама того не сознавая. На самом деле, я смотрела себе на ноги и видела, как они переступают, как будто чьи-то еще, как будто это они проголодались и ведут меня туда, где я их накормлю. Мужчина и женщина стояли, не двигаясь, и смотрели на меня.

Вблизи женщина выглядела моложе своего голоса, а высокий мужчина старше. Нет, не так, я хотела сказать другое. Женщина вовсе не была молода, однако седина молодила ее лицо, а держалась она очень прямо, как та леди, что приходит в нашу деревню принимать роды. Лицо у той леди всегда словно оцепеневшее, она мне не нравится. А лицо этой красивым, пожалуй, не было, но было из тех, к каким хочется прижиматься в холодную ночь. Лучше я объяснить не смогу.

Мужчина… он выглядел то моложе моего отца, то вдруг старше всех, кого я знала, старше, может быть, чем вообще положено быть человеку. Ни одного седого волоса, зато много-много морщин, однако я говорю не об этом. Я о глазах. Зеленых, зеленых, зеленых, но не как трава, не как изумруды, – я однажды видела изумруд, мне цыганка показывала, – и уж не как яблоки или лаймы и тому подобное. Может быть, как океан, хотя океана я не видела и потому не знаю. Если зайти поглубже в лес (не в Телес, конечно, в любой другой), рано или поздно обязательно попадешь в место, где зелены даже тени, вот такими и были его глаза. Я их первое время побаивалась.

Женщина дала мне персик и смотрела, как я впиваюсь в него зубами, слишком голодная, чтобы сказать спасибо. Она спросила:

– Что ты здесь делаешь, девочка? Заблудилась?

– Нет-нет, – пробормотала я с полным ртом. – Я, правда, не знаю, где я, но это другое.

Оба засмеялись, однако не подлым таким, издевательским смехом. А я объяснила:

– Меня зовут Суз, и мне нужно увидеть короля. Он ведь тут где-то рядом живет, правда?

Они переглянулись. О чем они думали, я не знала, однако высокий мужчина приподнял брови, а женщина чуть покачала головой. Потом они долгое время смотрели друг на друга, и наконец женщина сказала:

– Ну, не так чтобы рядом, но и не очень далеко. Мы и сами направляемся к нему.

– Хорошо! – воскликнула я. – Ой, как хорошо!

Говорить я старалась как взрослая, но давалось мне это с трудом – уж больно я обрадовалась, поняв, что они могут отвести меня к королю. И добавила:

– Тогда я с вами пойду.

Я еще и первого слова не выговорила, а уж поняла, что женщина против.

– Нет, нельзя, – сказала она высокому мужчине. – Мы же не знаем, как там и что.

Говорила она печально, но твердо. И, повернувшись ко мне, прибавила:

– Меня беспокоишь не ты, девочка. Король хороший человек, наш давний друг, но прошло так много времени, а короли меняются. И гораздо сильнее, чем простые люди.

– Мне необходимо увидеть его, – ответила я. – Продолжайте ваш путь без меня. Но, не повидав его, я домой не вернусь.

Персик я уже съела, и мужчина дал мне кусок сушеной рыбы и тоже улыбнулся, увидев, как я ее грызу. И негромко сказал женщине:

– Помнится, когда-то мы просили, чтобы нам позволили участвовать в поиске. За тебя не скажу, но я так просто молил.

Однако женщина не уступила:

– Мы не можем подвергать ее великой опасности. Не можем рисковать, это неправильно!

Он попытался что-то ответить, но я перебила его, – мать отвесила бы мне за это такую оплеуху, что я полкухни перелетела бы. Я закричала:

– Я и ушла от великой опасности. В Телесу поселился грифон, он съел Джиан, Лули и… и мою Фелиситас… – Тут я заплакала, но мне было все равно.

Я стояла перед ними, тряслась и подвывала, и даже рыбу уронила. Попыталась поднять, да рыдала так, что и разглядеть ее не смогла. Женщина остановила меня и дала мне свой шарф, чтобы я вытерла глаза и высморкалась. От него так хорошо пахло.

– Дитя, – несколько раз повторил высокий мужчина. – Дитя, не расстраивайся так, мы же не знали про грифона.

А женщина прижимала меня к себе, гладила по волосам и смотрела на него с таким гневом, точно я из-за него разревелась. И говорила:

– Конечно, мы возьмем тебя с собой, милая девочка – ну, не горюй. Конечно, возьмем. Грифон – зверь страшный, но наш король умеет с ними справляться. Он их на завтрак ест – намажет на хлеб с апельсиновым мармеладом и слопает, вот увидишь.

И многое другое – глупости, разумеется, но мне полегчало, и мужчина тоже все уговаривал меня не плакать. Я остановилась, когда он вытащил из кармана большой носовой платок, красный, свернул его, завязал узлом, и получилась птичка, и она улетела. Дядя Амброз показывает фокусы с монетами и ракушками, но до такого ему далеко.

Мужчину звали Шмендриком – я и теперь думаю, что более смешного имени в жизни своей не слышала. А женщина звалась Молли Грю. Мы не тронулись в путь сразу – из-за коней, а устроили стоянку прямо там, где были. Я ждала, что мужчина, Шмендрик, прибегнет к магии, но он всего лишь развел костер, расстелил одеяла, сходил к ручью за водой – все это, как обычные люди, – тем временем женщина стреножила коней и отпустила их попастись. А я собирала хворост.

Женщина, Молли, рассказала мне, что короля зовут Лиром, что они знали его совсем молодым человеком, еще до того, как он стал королем.

– Он настоящий герой, – сказала она. – Побеждает драконов, убивает великанов, спасает девиц, отгадывает неразрешимые загадки. Может быть, величайший герой из всех, потому что он еще и человек хороший. А герои не все такие.

– Но ты не хотела, чтобы я повстречалась с ним, – сказала я. – Почему?

Молли вздохнула. Мы сидели под деревом, смотрели, как заходит солнце, она вычесывала из моих волос всякий сор. И она сказала:

– Лир уже стар. Шмендрик не в ладах со временем, – когда-нибудь я расскажу тебе, почему, это долгая история, – он не понимает, что Лир, возможно, не тот, каким был. Наша встреча может оказаться печальной.

Она принялась заплетать мои волосы вокруг головы, чтобы те не лезли в глаза.

– У меня с самого начала были недобрые предчувствия насчет этой поездки, Суз. Однако он вбил себе в голову, что Лир нуждается в нас, вот мы и отправились в путь. Когда на него находит такое, его не переспоришь.

– Считается, что хорошая жена не должна спорить с мужем, – сказала я. – Мама говорит, что нужно дождаться, когда он уйдет или заснет, а там уж и сделать по-своему.

Молли рассмеялась, смех у нее был густой и странный, словно что-то переливалась в глубине горла.

– Суз, мы знакомы лишь пару часов, но я готова сейчас же поставить все мои деньги до последнего грошика – да и деньги Шмендрика тоже – на то, что всю твою брачную ночь ты проспоришь со своим избранником. Как бы то ни было, мы со Шмендриком не женаты. Мы просто вместе, вот и все. И уже очень давно.

– О, – ответила я. Я и не знала никого, кто жил бы вместе так, как рассказала она. – Ну вы все равно похожи на семью. Вроде как.

Лицо Молли не переменилось, однако она обняла меня за плечи и на мгновение прижала к себе. И прошептала мне на ухо:

– Я бы не вышла за него, даже будь он последним мужчиной на свете. Он же дикую редьку в постели грызет. Хрумк, хрумк, хрумк, и так целую ночь – хрумк, хрумк, хрумк.

Я захихикала, и высокий мужчина оглянулся на нас от ручья, в котором он мыл сковородку. В последних лучах солнца его зеленые глаза светились как свежая листва. Один глаз подмигнул мне, и я почувствовала то же, что чувствуешь, когда в жаркий день твою кожу обдувает ветерок. А он снова взялся за сковороду.

– Долго нам добираться до короля? – спросила я у Молли. – Ты сказала, что живет он недалеко, а я боюсь, что грифон еще кого-нибудь слопает, пока меня нет. Я должна быть дома.

Молли покончила с моими волосами и легко потянула за них, чтобы я подняла лицо и взглянула ей в глаза. Они были серыми – такими же серыми, какими зелеными глаза Шмендрика, и я уже знала, что они могут темнеть или светлеть в зависимости от ее настроения.

– Что, по-твоему, произойдет после твоей встречи с королем Лиром, Суз? – спросила она. – Что было у тебя на уме, когда ты отправлялась искать его?

Я удивилась:

– Ну, я скажу ему, чтобы он ехал со мной в нашу деревню. Он присылал к нам рыцарей, но от них толку не было, значит, ему следует самому заняться грифоном. Он же король. Такова его работа.

– Да, – согласилась Молли, но так тихо, что я ее еле расслышала.

Она легко прихлопнула меня по руке, встала и перешла к костру. Могло показаться, что она собирается добавить в него хворосту, но Молли этого делать не стала.

Мы выступили в путь рано утром. Некоторое время я сидела впереди Молли, однако Шмендрик вскоре забрал меня к себе, чтобы поберечь раненую ногу ее коня. Ехать с ним было удобнее, чем я думала, тело его было местами костистым, местами уютным и упругим. Говорил он мало, но почти все время пел – иногда на языках, из которых я не знала ни слова, иногда глупые песенки собственного сочинения, которые смешили меня, например, такую:

Чудес он никаких не творил, ну может быть, один раз, когда к нашему коню прицепилась ворона – из чистой вредности, никакого гнезда рядом не было; она налетала на него, и бедняга приплясывал, и пугался, и отскакивал, и я едва не свалилась на землю. В конце концов Шмендрик повернулся в седле и посмотрел на нее, и через минуту откуда ни возьмись взялся ястреб и погнал ворону, и она с воплями забилась в колючие кусты, куда ястреб за ней не полез. Наверное, это была магия.

Мы выбрались на дорогу, проложенную по очень красивой земле. Деревья, луга, маленькие долинки, склоны холмов, поросшие не знакомыми мне полевыми цветами. Видно было, что дожди здесь идут гораздо чаще, чем в нашем краю. Хорошо все-таки, что овцы едят меньше коров. Они просто идут вслед за козами, а козы где только ни бродят. Вот наша деревня овцами и живет, а что поделаешь? Нет, та земля мне нравилась больше.

Шмендрик сказал, что она была такой не всегда.

– До Лира здесь лежала голая пустыня, в которой ничего не росло – ничего, Суз. Говорили, что на землю наложено проклятие, в некотором смысле так и было, но об этом я расскажу тебе в другой раз.

Люди вечно дают детям такие обещания, терпеть этого не могу.

– Однако Лир изменил все. Земля до того обрадовалась, увидев его, что расцвела прямо в тот миг, когда он стал королем, да с тех пор и цветет. Вся, кроме бедного Хагсгейта, но это тоже другая история.

Когда речь заходила о Хагсгейте, голос Шмендрика становился тише, а говор медленнее, и казалось, что он разговаривает не со мной, а с кем-то еще.

Я обернулась, чтобы взглянуть на него:

– Как по-твоему, король Лир поедет со мной, чтобы убить грифона? Мне кажется, Молли думает, что не поедет, слишком он стар.

До той минуты я и не знала, что меня это тревожит.

– Ну конечно поедет, девочка. – Шмендрик опять подмигнул мне. – Он никогда не мог устоять перед мольбой попавшей в беду девицы, и чем тягостнее и опаснее было предстоявшее дело, тем пуще радовался. Если он не прискакал в твою деревню по первому зову, так наверняка оттого, что был занят другим героическим предприятием. Я совершенно уверен, едва услышав твою просьбу, – не забудь только правильно выполнить реверанс, – он схватится за свой огромный меч и копье, приторочит тебя к седельной луке и помчится к вашему грифону так, что дорога задымится. Молодой или старый, он всегда был таким. – Шмендрик взъерошил сзади мои волосы. – Молли слишком все усложняет. Это ее обыкновение. Мы те, кто мы есть.

– А что такое «реверанс»? – спросила я. Теперь-то я знаю, мне Молли показала, а тогда не знала.

Он не засмеялся, разве что одними глазами, и жестом велел мне повернуться к дороге, а сам снова запел:

Я узнала, что король, когда он был молод, жил в замке, который стоял на скале над морем меньше чем в одном дне пути от Хагсгейта, но замок этот рухнул, – Шмендрик не сказал мне, по какой причине, – и король построил в другом месте новый. Я пожалела об этом, потому что никогда не видела моря, а хотела увидеть – хочу и сейчас. Правда, я и замка ни одного не видела, если на то пошло. Слушая Шмендрика, я прислонилась к его груди и заснула.

Ехали они медленно, чтобы дать коню Молли время выздороветь, но после того как его копыто зажило, мы прошли почти весь остаток пути галопом. Ничего волшебного или даже особенного в их конях не было, однако они могли скакать часами и не уставать, а когда я помогала протирать их и чистить, оказывалось, что они и не вспотели. Эти кони и спали подобно людям, лежа на боку, а не стоя, как наши.

И все-таки, чтобы добраться до Короля Лира, нам потребовалось трое суток. Молли сказала, что о рухнувшем замке у него сохранились дурные воспоминания, потому он и построил новый как можно дальше от моря и сделал его ничем не похожим на прежний. Замок стоял на холме, и король мог видеть каждого, кто приближался к нему по дороге, однако крепостной ров отсутствовал и стража в доспехах тоже, а над стеной замка развевался всего один флаг. Синий, с изображением белого единорога. И все.

Меня он разочаровал. Я постаралась не показать этого, но Молли поняла.

– Ты надеялась увидеть крепость, – мягко сказала она. – Темные каменные башни, знамена, пушки и рыцарей, и трубачей на зубчатых стенах. Извини. Все-таки это первый твой замок.

– Нет, замок красивый, – ответила я.

Он и был красивым – мирно стоял на холме, залитый солнечным светом и окруженный множеством полевых цветов. А вскоре я увидела рыночную площадь и с удобством приникшие к стенам домики вроде наших, – при случае жители их могли укрываться в замке, искать там защиты. И я добавила:

– Едва увидишь его и сразу становится ясно, что король человек хороший.

Молли посмотрела на меня, слегка склонив голову набок. И сказала:

– Он герой, Суз. Помни об этом, что бы ты ни увидела и ни подумала. Лир – герой.

– Да я знаю, – ответила я. – И уверена, он мне поможет. Правда.

Однако уверена я не была. Стоило мне увидеть приятный, мирный замок, как уверенность меня покинула.

Внутрь мы попали без хлопот. Шмендрик стукнул в ворота, и те просто открылись, и мы прошли через рынок, на котором люди продавали самые разные овощи, фрукты, котелки, сковородки, одежду и прочее, точь-в-точь как в нашей деревне. Они подзывали нас к своим тележкам, предлагали купить что-нибудь, а помешать нам войти в замок никто не пытался. У его больших дверей стояли двое мужчин, спросивших, как нас зовут и какое у нас дело к Королю Лиру. Как только Шмендрик назвался, они быстро отступили назад и пропустили нас, и я начала думать, что он, наверное, и впрямь великий волшебник, хоть и видела только, как он показывает фокусы, да слышала, как поет. Мужчины не предложили проводить его к королю, а сам он дороги не спросил.

Молли была права. Я ожидала, что замок будет холодным и темным, что в нем дамы станут коситься на нас, а большие мужчины лязгать латами. Однако в залы, по которым мы шли за Шмендриком, вливался через высокие окна солнечный свет, а люди, которых мы встречали, все больше кивали нам и улыбались. Мы миновали каменную лестницу, вившуюся, уходя вверх, – я не сомневалась, что король и должен жить где-то наверху, но Шмендрик на нее даже не взглянул. Он провел нас через огромный зал – очаг там был такой, что в нем сразу трех коров можно было зажарить! – мимо кухонь, судомойни, прачечной, в комнату под еще одной лестницей. Темную. Ее и найти-то было не просто. В дверь Шмендрик не постучал и ничего магического, чтобы открыть ее, не сказал, а просто остановился и стал ждать и мало-помалу дверь, задребезжав, отворилась, и мы вошли.

Король был там. Совершенно один, король был там.

Он сидел в простом деревянном кресле, не на троне. Комната была маленькая, такой же величины, как ткацкая моей матери, и может быть, поэтому король показался мне очень большим. Ростом он был со Шмендрика, но гораздо шире в плечах. Я ожидала увидеть длинную раскинувшуюся по всей груди бороду, однако у него была короткая, как у моего отца, только белая. Одет он был в красную с золотом мантию, на белой голове сидела настоящая золотая корона, не многим большая тех венков, какими мы украшаем в конце года наших лучших баранов-производителей. Лицо доброе – большой старый нос, большие, синие, как у маленького мальчика, глаза. Только очень усталые и вялые, не знаю, как ему удавалось держать их все время открытыми. Да иногда и не удавалось. Больше никого в комнатке не было, а король смотрел на нас троих так, точно знал, что мы ему знакомы, но не помнил – откуда. Он попытался улыбнуться.

Шмендрик сказал очень мягко:

– Величество, это Шмендрик и Молли, Молли Грю.

Король заморгал.

– Молли с котом, – прошептала она. – Ты же помнишь кота, Лир.

– Да, – сказал король. Ему потребовалось много времени, чтобы произнести одно это слово. – Кот, да, конечно.

И замолчал насовсем, и мы стояли перед ним, стояли, а король улыбался чему-то, чего я не видела.

Шмендрик повернулся к Молли.

– Вот так же и она забывала себя. – Голос его изменился, как менялся, когда он рассказывал о земле, какой та была прежде. – Но ты всегда напоминала ей, что она – единорог.

Вот тогда изменился и король. Глаза его вдруг прояснились, засветились от какого-то чувства, совершенно как у Молли, он впервые увидел нас по-настоящему. И тихо сказал: «О друзья мои!» – и встал, и подошел к нам, и обнял за плечи Молли и Шмендрика. Тут я поняла, что он был героем, что он остался героем, и подумала: может быть, все еще кончится хорошо. Может быть, все и вправду кончится хорошо.

– Но кто же эта принцесса? – спросил он, взглянув на меня.

Голос его был по-настоящему королевским, низким и сильным, но не пугающим, не злым. Я попыталась назвать мое имя, но даже звука произнести не смогла, потому что он встал передо мной на колено и взял меня за руку. И сказал:

– Мне нередко случалось помогать принцессам, попавшим в беду. Жду твоих приказаний.

– Я не принцесса, я Суз, – ответила я, – родом я из деревни, о которой вы никогда не слышали, и там грифон детей ест.

Все это я выпалила на одном дыхании, однако он не засмеялся и смотреть на меня по-другому не стал. Вместо этого он попросил назвать деревню, и я назвала, а он сказал:

– Она мне известна, мадам. Я бывал в ней. И теперь буду иметь удовольствие вернуться в нее.

За его плечами я видела, как Шмендрик и Молли смотрят друг на друга. Шмендрик хотел что-то сказать, но не успел, оба повернулись к двери, в которую вошла маленькая смуглая женщина, примерно одних с моей матерью лет, только одетая в тунику, клетчатые штаны и сапоги, как у Молли. И женщина эта сказала тонким, встревоженным голосом:

– Я так сожалею, что отсутствовала и не смогла встретить старых товарищей Его Величества. Вам нет нужды называть ваши прославленные имена, меня же зовут Лизен, я королевский секретарь, переводчица и протектор.

Она очень учтиво и осторожно взяла Короля Лира за руку, помогла ему встать и повела к креслу.

Чтобы прийти в себя, Шмендрику потребовалась минута. Затем он заявил:

– Вот уж не знал, что мой старый друг Лир нуждается в подобных услугах. Особенно в услугах протектора.

Лизен усаживала короля и оттого ответила Шмендрику, не взглянув на него:

– Давно ли вы видели его в последний раз? – Шмендрик промолчал. Лизен, в которой поубавилось нервности, тихо продолжала: – Рано или поздно время впивается своими когтями в каждого. И никто из нас не остается таким, каким был.

Король Лир послушно опустился в кресло и закрыл глаза.

Я видела, что Шмендрик рассержен и сердится все сильнее, но не показывает этого. Точно так же сердится мой отец, поэтому я и знала. Он сказал:

– Его Величество согласился вернуться с этой юной особой в ее деревню, дабы избавить тамошних жителей от мародерствующего грифона. Мы выезжаем завтра.

Лизен повернулась к нам так стремительно, что я не усомнилась: сейчас она примется кричать и отдавать всякие приказания. Однако ничего такого не случилось. Понять по ее лицу, что она хоть немножко рассержена или испугана, было никак нельзя. Она всего лишь сказала:

– Боюсь, господин мой, что это невозможно. Состояние короля делает его непригодным для такого путешествия и уж тем паче для такого дела.

– Король думает иначе, – сквозь стиснутые зубы ответил Шмендрик.

– Это он-то? – Лизен указала на Короля Лира, и я увидела, что тот заснул, сидя в кресле. Голова его обвисла, – я побоялась даже, что с нее свалится корона, – рот приоткрылся. А Лизен продолжала: – Вы приехали, чтобы увидеть несравненного воина, которого помните, но нашли утратившего все силы слабоумного старика. Поверьте, я понимаю вашу беду, однако вы должны видеть…

Шмендрик прервал ее. Я никогда не понимала, что подразумевают люди, говоря о чьих-то вспыхнувших глазах, а тут увидела, что зеленые, по крайней мере, глаза на это способны. Мне показалось, что он и ростом стал выше, а когда Шмендрик ткнул в Лизен пальцем, я, ей-ей, подумала, что маленькую женщину охватит пламя или что она растает в воздухе. И чем тише звучал голос Шмендрика, тем сильнее пугал. А сказал он так:

– Теперь послушайте меня. Я Шмендрик Волхв, и я вижу моего старого друга Лира таким, каким видел всегда, – мудрым, могучим и добрым возлюбленным единорога.

И снова король, услышав это слово, ожил. Он моргнул, взялся за ручки кресла и встал. И глядя не на нас, а на Лизен, сказал:

– Я отправляюсь с ними. Такова моя задача, и мой дар. Ты же позаботься, чтобы все было готово.

Лизен ответила:

– Величество, нет! Молю вас!

Король Лир протянул к ней руки, взял в большие ладони голову Лизен, и я поняла, что когда-то они любили друг друга. Он сказал:

– Для того я и создан. Ты знаешь это так же хорошо, как он. Последи за замком, Лизен, и, пока меня не будет, держи его в добром порядке.

Лицо Лизен стало таким горестным, таким растерянным, – я не знала, что мне и думать о ней, или о Короле Лире, или о чем угодно. Я даже не знала, что отступаю назад, пока не почувствовала ладонь Молли Грю в моих волосах. Она ничего не сказала, но я услышала ее милый запах. Лизен же ответила, тихо-тихо:

– Я послежу.

Она развернулась и, понурясь, направилась к двери. Думаю, ей хотелось уйти, не взглянув на нас, однако она не смогла. У самой двери она выпрямилась и бросила на Шмендрика взгляд столь суровый, что я уткнулась носом в Молли, лишь бы не видеть ее глаза. И услышала, как она словно выдавливает из себя слова:

– Смерть его будет на твоей совести, маг.

Думаю, она плакала, но не так, как это делают взрослые люди.

А Шмендрик ответил голосом настолько холодным, что я могла его и не узнать:

– Он уже умер однажды. Лучше такая смерть – лучше другая, любая смерть лучше той, которой он умирает в этом кресле. Даже убив его, грифон все же спасет ему жизнь.

Я услышала, как закрылась дверь. И спросила у Молли, как могла, тихо:

– Почему он сказал, что король уже умер?

Но Молли отодвинула меня в сторону, подошла к Королю Лиру, опустилась на колени и сжала одну его ладонь в своих. И сказала:

– Господин… Величество… друг… милый друг, – помни. О, прошу тебя, прошу, помни.

Старик, покачнувшись, положил другую ладонь на голову Молли и пробормотал:

– Дитя, Суз, – ведь это твое красивое имя, Суз? – конечно, я поскачу в твою деревню. Не вылупился еще на свет грифон, которому дозволено будет обижать народ короля Лира.

Он снова тяжело опустился в кресло, однако попрежнему крепко держал Молли за руку. И смотрел на нее широко раскрытыми синими глазами, и губы его немного подрагивали. Он сказал:

– Но ты должна напоминать мне, маленькая. Когда я… когда я теряю себя, – когда теряю ее, – ты должна напоминать мне, что я все еще ищу, все еще жду… что никогда не забывал ее, никогда не отвращался от всего, чему она меня научила. Я сижу в этом зале… сижу… король ведь должен где-то сидеть, ты же понимаешь… но в мыслях моих, в моих бедных мыслях, я всегда там, с ней…

Я никакого понятия не имела, о чем он говорил. Теперь имею.

Он так и заснул, держа Молли за руку. Она просидела с ним долгое время, положив голову ему на колено. А Шмендрик пошел к Лизен, убедиться, что та делает все положенное, готовя отъезд короля. В замке уже стоял грохот и крик, можно было подумать, что война началась, однако никто не приходил, чтобы увидеться или поговорить с королем Лиром, пожелать ему удачи и прочее. Его там словно и не было.

Я же попыталась написать письмо домой, изобразить короля и замок, да заснула подобно ему и проспала остаток того дня и всю ночь. Проснулась я в постели, хоть и не помнила, как попала в нее, и стоявший надо мной Шмендрик сказал:

– Пора, дитя, вставай. Ты подняла эту кутерьму, – самое время довести начатое до конца. Король отправляется сражать грифона.

Он не успел еще и закончить, как я выскочила из постели. И спросила:

– Сейчас? Мы выезжаем сию минуту?

Шмендрик пожал плечами:

– Во всяком случае, около полудня, если я смогу наконец внушить Лизен и прочим мысль, что они с нами не поедут. Лизен желает, чтобы короля сопровождали пятьдесят всадников с тяжелым оружием, дюжина фургонов с припасами, полк скороходов для обмена посланиями и каждый негодящий лекарь, какой только сыщется в королевстве. – Он вздохнул и развел руки в стороны. – Если мы не выступим сегодня, мне, пожалуй, придется обратить очень многих в камень.

Я решила, что он, наверное, шутит, хоть и знала к тому времени, что со Шмендриком ни в чем уверенной быть нельзя. А он сказал:

– Если Лир отправится туда с толпой клевретов, это будет не Лир. Ты понимаешь, Суз? – Я покачала головой, и Шмендрик продолжил: – Это моя вина. Бывай я здесь почаще, мог бы воскрешать того Лира, которого мы с Молли знали когда-то. Моя вина, мое недомыслие.

Я вспомнила слова Молли: «Шмендрик не в ладах со временем». Я и поныне не знаю, о чем она говорила, не знала и тогда. Ну и ответила:

– Просто у стариков так заведено. В нашей деревне живут старики, которые разговаривают так же, как он. И одна старуха, матушка Дженнет. Она всегда плачет, если идет дождь.

Шмендрик сжал кулак и пристукнул им себя по ноге.

– Король Лир не обезумел, девочка, и не обзавелся, что бы ни говорила Лизен, старческим слабоумием. Он – Лир, все еще Лир, поверь мне. Это лишь здесь, в замке, он, окруженный хорошими, преданными людьми, которые любят его – и уморят, если им позволить, своей любовью, – впадает в… в состояние, которое ты видела. – Шмендрик недолгое время молчал, а затем подступил ко мне поближе. – Ты заметила, как он меняется, когда я упоминаю о единорогах?

– О единороге, – ответила я. – Об одном единороге, о той, что любила его. Заметила.

Глаза Шмендрика изменились, стали такими, точно он увидел меня впервые. Он сказал:

– Прошу простить меня, Суз. Я все продолжаю говорить с тобой, как с ребенком. Да. Один единорог. Лир не видел ее со дня, когда стал королем, но он обратился в того, кто он есть, благодаря ей. И когда я произношу это слово, когда Молли или я называем ее имя, – чего я еще не сделал, – он вспоминает себя настоящего.

Шмендрик снова умолк, на миг, а после добавил, очень негромко:

– Как нам часто приходилось делать и с ней, многие годы назад.

– Я не знала, что у единорогов есть имена, – сказала я. – И не знала, что они могут любить людей.

– Они и не могут. Только она. – Тут он повернулся и быстро ушел, сказав через плечо: – Ее звали Амальтеей. Ступай, отыщи Молли, она покормит тебя.

Комната, в которой я спала, была небольшой, во всяком случае для замка. У Катании, старосты нашей деревни, почти такая же спальня – я знаю об этом, потому что играю с ее дочкой, Софией. Однако постельное белье было здесь расшито коронами, а изголовье украшала резьба – синее знамя с белым единорогом. Я проспала ночь в постели короля Лира, пока сам он дремал в старом деревянном кресле.

Я не стала тратить время на завтрак с Молли, а побежала прямиком в комнатку, где в последний раз видела короля. Он там и был, но изменившийся до того, что я замерла в двери, у меня перехватило дыхание. Трое мужчин суетились вокруг короля, как портняжки, облачая его в доспехи: первым шел нательный дублет, за ним всякие штуки для защиты ног, рук и плеч. Как они называются, я не знаю. Шлем они на короля не надели, отчего голова его торчала из доспеха, беловолосая, большеносая, с синими глазами, но глупее он из-за этого выглядеть не стал. Он выглядел великаном.

Взглянув на меня, он улыбнулся теплой, счастливой улыбкой, однако ж и немного пугающей, а то и ужасной, – как грифон, горевший в черном небе. Это была улыбка героя. Я такой никогда не видела. Он подозвал меня:

– Подойди, маленькая, и закрепи, если сможешь, на мне меч. Это будет честью для меня.

Одевавшим короля мужчинам пришлось показать мне, как это делается. Даже портупея, и та была тяжела настолько, что выскальзывала из моих пальцев, застегнуть ее без посторонней помощи я не сумела. Зато меч вложила в ножны сама, хоть и двумя руками, одной мне было его не поднять. Он соскользнул в ножны с таким звуком, точно захлопнулась огромная дверь. Король Лир прикоснулся к моему лицу холодной латной перчаткой и сказал:

– Спасибо, маленькая. В следующий раз я обнажу клинок для того, чтобы освободить твою деревню. Даю тебе слово.

Тут вошел Шмендрик, окинул короля взглядом и только головой покачал, сказав:

– Это самое смехотворное… Четыре дня пути, возможно, пять, а воздух становится таким жарким, что способен омара на айсберге сварить. Доспехи понадобятся только при встрече с грифоном.

Хорошо было видно, какими дураками кажутся ему все присутствующие, однако Король Лир еще раз улыбнулся мне, и Шмендрик умолк.

Король же сказал:

– Старый друг, я ухожу таким, каким намереваюсь вернуться. Таков мой обычай.

На миг Шмендрик показался мне маленьким мальчиком. Он ответил лишь:

– Дело твое. Только меня потом не вини. По крайней мере, шлем не надевай.

Он развернулся, собираясь покинуть комнату, но в дверь вошла Молли, воскликнувшая: «О Величество – Лир – до чего же ты великолепен! До чего красив!» Совсем как моя тетя Зерельда, когда она распространяется насчет достоинств Уилфрида. Он может написать в штаны или запрыгнуть в свиной хлев, а тетя Зерельда все равно будет твердить, что Уилфрид лучший и умнейший мальчик на свете. Но Молли все же была другой. Она оттолкнула портных – или кем они были – в сторону, встала на цыпочки, чтобы пригладить белые волосы Короля Лира, и я услышала ее шепот: «Как я хочу, чтобы она смогла увидеть тебя».

Долгое время Король Лир молча смотрел на нее. Шмендрик стоял в стороне от них и тоже не произносил ни слова, однако они были там вместе, все трое. И мне захотелось, чтобы мы с Фелиситас смогли бы, когда состаримся, тоже быть вместе, как они. Чтобы мы дожили до этого времени. Потом Король Лир посмотрел на меня и сказал:

– Дитя ждет.

Вот так мы и выступили в обратный путь. Король, Шмендрик, Молли и я.

Бедная старая Лизен до последней минуты старалась уговорить короля Лира взять с собой рыцарей или солдат. А когда мы отъезжали, побежала за нами крича:

– Высочество… Величество… если не берешь других, возьми меня! Возьми меня!

И король придержал лошадь, поворотил ее и вернулся к Лизен. Он спешился, обнял бедняжку. Не знаю, что они сказали друг другу, но с этой минуты Лизен нас не преследовала.

Большую часть времени я ехала с королем, сидя перед ним на спине его крапчатой вороной кобылицы. Я побаивалась, что она куснет меня или лягнет исподтишка, однако Король Лир заверил:

– Не сомневайся в ней, она нервничает, только если вокруг все спокойно. Когда же на нее нападают драконы, изрыгающие смерть, – ибо дымное дыхание их, маленькая, намного опаснее пламени, – или когда падает с неба грифон, вот тут ее стоит увидеть.

Все-таки она мне не нравилась, не то что король. Он не пел песен, как Шмендрик, зато рассказывал всякие истории, и они не были сказками или преданиями. Они были настоящими, правдивыми историями, и король знал, что они правдивы, поскольку сам в них участвовал! Я таких никогда не слышала – и никогда уже не услышу. Это я знаю наверняка.

Он говорил, что, сражаясь с драконом, нужно много чего держать в уме, рассказывал, как он понял, что огры не всегда так глупы, как выглядят, и почему не следует купаться в горном озере, когда тают снега, и как можно порой подружиться с троллем. Рассказывал о принадлежавшем его отцу замке, в котором он вырос, о том, как встретился со Шмендриком и Молли, даже о ее коте, маленьком, по словам короля, с забавным кривым ухом. Но когда я спросила, почему замок обрушился, он ничего в точности не объяснил, не больше, чем Шмендрик. Голос его стал далеким и тихим.

– Знаешь, маленькая, я многое забываю, – сказал он. – Стараюсь удержать, но забываю.

Ну это-то я знала. Молли он все время называл Сузи, а меня только «маленькой», и Шмендрику приходилось часто напоминать ему, куда мы направляемся и зачем. Правда, случалось это только по ночам. Днем король обычно держался молодцом. А когда он запутывался, и сбивался, и убредал куда-нибудь (не мысленно, разумеется, – одной ночью я отыскала его в лесу, он разговаривал с деревом, которое принял за своего отца), достаточно было лишь упомянуть о белом единороге по имени Амальтея, и он почти мгновенно приходил в себя. Обычно это делал Шмендрик, но в ту ночь его привела назад я, король держал меня за руку и объяснял, как распознать оборотня и почему это следует делать побыстрее. Однако мне так и не удалось вытянуть из него хоть слово о единороге.

Туда, где я живу, осень приходит рано. Дни еще были жаркими, но доспехов король не снимал, разве что на ночь, не снимал даже шлема с большим синим плюмажем, я же, чтобы не мерзнуть, забиралась ночами между Молли и Шмендриком и слушала, как вокруг нас, не переставая, голосят олени, они в это время просто с ума сходят. Один даже набросился на лошадь короля Лира, на которой и я ехала, и Шмендрик собрался уж сделать что-то магическое, как с той вороной. Однако король рассмеялся и поскакал прямо на оленя, прямо на его рога. Я завизжала, но черная кобылица летела вперед без колебаний, и в последний миг олень развернулся и скрылся в зарослях. При этом хвост у него ходил кругами, как у козла, а сам он выглядел таким же озадаченным и замечтавшимся, как король Лир.

Когда мой испуг прошел, я чуть не лопнула от гордости. Однако Молли и Шмендрик стали бранить короля, и он до конца того дня все извинялся передо мной за то, что подверг меня опасности, – Молли сказала однажды, что так оно и будет.

– Я забыл, что со мной ты, маленькая, и за это буду вечно просить твоего прощения. – А затем он улыбался той прекрасной и страшной улыбкой героя, которую я уже видела, и говорил: – Но ах, маленькая, какое воспоминание!

В ту ночь король никуда не ушел и не заблудился. Вместо этого он, счастливый, сидел с нами у костра и даже спел длинную-длинную песню о приключениях разбойника по имени Капитан Капут. Я о таком никогда не слышала, но песня была и вправду хорошая.

До моей деревни мы добрались под вечер четвертого дня, и Шмендрик заставил нас остановиться, не въехав в нее. Он сказал, обратившись прямо ко мне:

– Суз, если ты объявишь там, что с нами сам король, получится только шум, радость и празднование, и отдохнуть посреди всеобщей гульбы никому не удастся. Лучше скажи своим, что мы привели с собой величайшего из рыцарей короля Лира, и ему нужна ночь, чтобы перед битвой с грифоном очистить душу молитвой и размышлением.

Он взял меня за подбородок, заставив взглянуть в его зеленые, зеленые глаза, и добавил:

– Ты должна верить мне, девочка. Я всегда знаю, что делаю, – в этом моя беда. Повтори жителям деревни сказанное мной.

А Молли просто прикоснулась ко мне, ничего не говоря, и я сразу поняла: Шмендрик прав.

Я оставила их у околицы деревни и пошла домой одна. Первой меня встретила Малька. Унюхала еще перед тем, как я добралась до таверны Симона и Элси, вылетела со двора и врезалась в мои ноги, свалив меня на землю, а потом придавила мне лапами плечи и начала облизывать лицо – пришлось ущипнуть ее за нос, чтобы она отпустила меня и побежала со мной к дому. Отец был в то время с отарой, но мама и Уилфрид дома, они схватили меня и едва не задушили, и заплакали – дрянной дурень Уилфрид тоже! – потому как все уже верили, что меня схватил и сожрал грифон. А потом, наплакавшись, мать отшлепала меня – ведь я сбежала на телеге дяди Амброза, не сказав никому ни слова, – и отец, когда вернулся, отшлепал тоже. Да я и не возражала.

Я рассказала, что виделась с самим королем Ли-ром, была в его замке, и повторила то, что велел говорить Шмендрик, однако никто из выслушавших меня особо не повеселел. Отец просто сел за стол и пробурчал:

– Ну да, еще один великий воин – нам в утешение, грифону на сладкое. Твой паршивый король никогда прибудет сюда собственной паршивой персоной, тут и сомневаться нечего.

Мать укорила его за то, что он так выражается при Уилфриде и при мне, но отец твердо стоял на своем:

– Может, он когда и заботился о деревнях наподобие нашей и людях наподобие нас, однако теперь он стар, а старых королей заботит только одно: кто будет править после них. И не говори мне, что бывает иначе.

Больше всего на свете мне хотелось сказать им, что король Лир здесь, в полумиле от нашего порога, но я не сказала – и не только потому, что Шмендрик не велел. Я же не могла знать, что подумают люди вроде моего отца о беловолосом, трясущемся и то и дело забывающем, где он, короле. Он был прекрасным, благородным стариком, он рассказывал чудесные истории, но когда я попыталась представить его въезжающим в Телес, чтобы в одиночку сразиться с грифоном, – с грифоном, который сожрал лучших рыцарей короля… честно сказать, у меня не получилось. Я притащила короля сюда из такой дали, как и хотела, и вдруг испугалась, что привела его к смерти. И знала, если он погибнет, я себя никогда не прощу.

Нет, все-таки не менее того мне хотелось и увидеться ночью со Шмендриком, Молли и королем, провести ее, лежа с ними на земле, слушая их разговоры, тогда, быть может, утро не тревожило бы меня так сильно. Но об этом и мечтать было нечего. Семья глаз с меня не сводила и даже умыться отпустила с трудом. Уилфрид таскался за мной хвостом, задавая бесчисленные вопросы о замке, отец сводил к Катании, которая заставила меня повторить всю историю с начала и согласилась с его мнением, что, кого бы король ни прислал на этот раз, проку от него вряд ли будет больше, чем от других. А мать все кормила меня, и шлепала, и обнимала. Ночью же мы услышали грифона – мягкие, одинокие, страшные звуки, которые он издает, когда охотится. Из-за всего этого поспать мне почти не удалось.

И все же на заре, после того как я помогла Уилфриду выдоить коз, я получила разрешение сбегать на нашу стоянку – при условии, что Малька составит мне компанию, а это было почти то же, что маму с собой взять. Молли уже помогала королю Лиру облачиться в доспехи, Шмендрик сжигал на костре остатки ночного ужина, и казалось, что начинается еще один обычный день их путешествия в какие-то другие края. Они поздоровались со мной, Шмендрик поблагодарил за то, что я выполнила его просьбу и позволила королю провести спокойную ночь перед тем, как…

Я не дала ему закончить. Не знаю, клянусь вам, было ли у меня заранее такое намерение, но я подскочила к королю Лиру, обхватила его и сказала:

– Не ходи туда! Я передумала, не ходи.

Ну вылитая Лизен.

Король Лир посмотрел на меня сверху вниз. В ту минуту он казался высоким, как дерево. Он ласково погладил меня по голове рукой в латной рукавице и сказал:

– Я должен убить грифона, маленькая. Такая у меня работа.

Так ведь я же и сама это говорила, хоть мне теперь и казалось, что много лет назад, и оттого почувствовала себя еще хуже. И повторила:

– Я передумала! С грифоном может сразиться кто-то другой, не ты! Возвращайся домой! Возвращайся домой и живи, и будь королем, и все прочее…

Я лепетала это и шмыгала носом, и вообще вела себя как ребенок, я понимаю. Хорошо хоть Уилфрид меня не видел.

Король Лир продолжал одной рукой гладить меня по голове, а другой пытался отодвинуть от себя, но я не отпускала его. По-моему, я даже попробовала вытащить меч короля из ножен, чтобы унести его куда подальше. И король сказал:

– Нет-нет, маленькая, ты не понимаешь. Существуют чудовища, убить которых может только король. Я всегда знал это – и не должен был, не должен посылать тех бедных людей, чтобы они приняли здесь смерть вместо меня. Никто больше во всей нашей земле не сможет сделать это для тебя и твоей деревни. Говорю тебе истинную правду – такова моя работа.

Тут он поцеловал мне руку, как, наверное, целовал руки многих королев. Вот и мою поцеловал так же.

Подошла Молли и оторвала меня от короля. Прижала к себе, погладила по голове и сказала:

– Девочка моя, Суз, для него уже нет обратной дороги и для тебя тоже. Ты пришла к нему с просьбой совершить последний подвиг, потому что такова была твоя судьба, а его судьба в том, чтобы исполнить твою просьбу, – и ни ты, ни он иначе поступить не могли, такие уж вы люди. Теперь ты должна быть такой же храброй, как он, и посмотреть, чем все закончится. – Тут она спохватилась и поправилась: – Вернее, подождать, пока не узнаешь, чем все закончилось, поскольку в лес ты с нами, разумеется, не пойдешь.

– Пойду, – ответила я. – Ты не можешь мне запретить. Никто не может.

Я больше не шмыгала носом, ничего такого. Просто сказала это, вот и все.

Молли отстранила меня на расстояние вытянутой руки и немного тряхнула.

– Суз, – сказала она, – ты сможешь пойти с нами, если дашь мне слово, что тебе разрешили это твои родители. Они разрешили?

Я не ответила. Она встряхнула меня еще раз, послабее, говоря:

– О, это был дурной вопрос, прости мне его, мой милый друг. Я со дня нашей встречи знала, что ты никогда не научишься врать. – И Молли, зажав мои ладони своими, сказала: – Если можешь, отведи нас к Телесу, Суз, там мы и попрощаемся. Сделаешь это для нас? Для меня?

Я кивнула, но не ответила ни слова. Не могла, горло слишком болело. А Молли стиснула мои ладони и сказала:

– Спасибо.

Подошел Шмендрик, подавший ей не то глазами, не то бровями какой-то знак, и Молли ответила: «Да, знаю», – хоть он и не промолвил ни слова. И направилась с ним к королю Лиру, а я осталась одна, стараясь справиться с бившей меня дрожью. Не сразу, но получилось.

До Телеса было не так уж и далеко. Они нашли бы его и без моей помощи. Его опушку видно с крыши пекарни Эллиса, на том краю деревни она – самая высокая. Он всегда темен, даже если ты не входишь в него, а просто видишь издали. Не знаю, в чем тут причина, в дубах ли его (у нас про дубравы и обитающих там существах чего только не рассказывают), или в каких-то чарах, или в грифоне. Может быть, до того, как туда прилетел грифон, все было иначе. По словам дяди Амброза, сколько он помнит Телес, тот всегда был плохим местом, но мой отец говорит: нет, он с друзьями часто охотился там и пару раз устраивал с мамой пикники – ну, в молодости.

Король Лир ехал первым, выглядел он величаво и почти молодо – высоко поднятая голова, над которой веял синий плюмаж шлема, походивший больше на знамя, чем на пучок перьев. Я собиралась поехать с Молли, однако, когда проходила мимо него, король склонился в седле, и оторвал от земли, и усадил перед собой.

– Ты будешь направлять меня, маленькая, и составлять мне компанию, пока мы не достигнем леса, – сказал он.

Я почувствовала гордость, но и страх тоже, ведь король был так счастлив, а я знала – он направляется навстречу смерти, желая поквитаться за рыцарей, которых отправил биться с грифоном. Я не пыталась предостеречь его. Он меня и слушать не стал бы, это я тоже знала. Ни меня, ни бедную старую Лизен.

По пути король рассказывал мне о грифонах.

– Если ты когда-нибудь повстречаешь грифона, маленькая, помни, на драконов они не похожи. Дракон – это просто дракон; когда он налетит на тебя, сожмись в комок, но не теряй головы и ударь его в подбрюшье, – и победа будет за тобой. Но вот грифон… Грифон – это два нисколько не схожих между собой существа, орел и лев, слитые в одно каким-то богом, который обладает присущим богам чувством юмора. И оттого в груди грифона бьется сердце орла, но также и сердце льва, и если ты надеешься уцелеть в сражении с ним, тебе придется пронзить оба, – говорил он весело и крепко удерживал меня в седле перед собой, повторяя и повторяя, как это водится у стариков: – Два сердца, никогда не забывай об этом, а то многие забывают. Сердце орла и сердце льва – орлиное сердце и львиное. Никогда не забывай, маленькая.

Мы проезжали мимо пасших овец и коз людей, которых я знала, и они махали мне руками, и окликали, и выкрикивали шуточки и так далее. Короля Лира они приветствовали тоже, но не кланялись ему и шапок не снимали, поскольку не узнавали его, никто же не знал короля в лицо. Его это, по-моему, радовало, – что также, я думаю, отличало нашего короля от большинства других. Впрочем, он был единственным знакомым мне королем, поэтому наверняка ничего сказать не могу.

Телес, казалось, потянулся к нам еще до того, как мы приблизились, длинные, похожие на пальцы тени пролегли по пустым полям, листья дубов мерцали и перемигивались, хоть никакого ветра не было. Каждый лес обычно шумен и днем, и ночью, нужно просто стоять на месте и слушать птиц, букашек, ручьи и прочее, но Телес всегда безмолвен, безмолвен. И оно тоже тянулось к нам, его безмолвие.

Мы остановились там, откуда до леса можно было добросить камень, и король Лир сказал мне:

– Здесь мы расстанемся, маленькая. – И спустил меня на землю так осторожно, точно птичку в гнездо усаживал. А затем обратился к Шмендрику: – Я не настолько глуп, чтобы пытаться помешать тебе и Суз последовать за мной… – Он так и называл Молли моим именем, только им, не знаю уж почему. – Но именем великого Никоса, именем нашей долгой и драгоценной дружбы я запрещаю тебе…

Тут он замолчал и очень надолго, и я испугалась, что король снова забыл, кто он и зачем оказался здесь, ведь такое уже бывало. Однако он все-таки продолжил голосом молодым и звонким, как у одного из тех сумасшедших оленей:

– Я приказываю тебе ее именем, именем леди Амальтеи, не помогать мне ничем с того мгновения, как мы минуем самое первое дерево, но предоставить самому совершить мое дело. Мы поняли друг друга, милые моему сердцу товарищи?

Шмендрику его слова ничуть не понравились. Это и без всякой магии было видно. Даже я понимала, что он задумал взять, едва они повстречают грифона, ход сражения в свои руки. Однако король Лир смотрел ему прямо в лицо молодыми синими глазами и чуть улыбался, и Шмендрик просто-напросто не знал, как поступить. Сделать он ничего не мог, и в конце концов кивнул и пробормотал:

– Если такова воля Вашего Величества.

С первого раза король его не расслышал и попросил повторить.

Затем все они попрощались со мной, поскольку идти с ними дальше мне было не дозволено. Молли сказала, что знает: мы еще увидим друг друга, а Шмендрик, что у меня есть все задатки воинствующей королевы, да только он уверен: мне хватит ума, чтобы ею не стать. Ну а король Лир… Король Лир сказал очень тихо, чтобы никто не услышал:

– Маленькая, если бы я женился и ждал дочери, то просил бы лишь об одном: чтобы она была такой же отважной, доброй и верной, как ты. Помни об этом, а я буду помнить тебя до конца моих дней.

Все было замечательно, я жалела только, что мать с отцом не услышали, какие слова говорят мне эти взрослые. Но потом они поворотили коней и поскакали к Телесу, втроем, и только Молли обернулась, чтобы посмотреть на меня. Думаю, она хотела увериться, что я не последовала за ними, мне же полагалось вернуться домой и ждать там, пока не станет известно, живы мои друзья или мертвы и сможет ли грифон пожирать и других детей. Все закончилось.

Может быть, я и пошла бы домой, позволив всему закончиться, – если бы не Малька.

Вообще-то, ей полагалось овец пасти, а не меня, – исполнять свою работу подобно королю Лиру, который поскакал к грифону, чтобы исполнить свою. Однако Малька и меня считала овцой, да еще и самой глупой, непутевой овцой, какую ей когда-нибудь приходилось охранять, вечно убредавшей навстречу новой опасности. Пока мы ехали к Телесу, она спокойно трусила рядом с кобылицей короля, но теперь мы остались одни, и Малька принялась носиться и скакать вокруг меня, громко лая и сбивая меня с ног, – она всегда так делала, если считала, что я нахожусь не там, где должна, как она считала, быть. Увидев, как она летит на меня, я всякий раз поджималась, да толку-то.

А едва я поднималась с земли, она хватала меня зубами за подол и тянула в ту сторону, в какую мне, по ее мнению, полагалось направиться. Однако на этот раз… на этот раз она вдруг замерла, словно забыв обо мне, и уставилась на Телес, вытаращив глаза так, что белки показались, и в горле ее что-то негромко заклокотало, – я и не думала никогда, что она умеет издавать такой звук. А миг спустя понеслась к лесу, прижав большие рваные уши к шее, и из пасти ее летела белая пена. Я звала ее, однако она меня не услышала, лаяла изо всех сил.

Ну что же, никакого выбора у меня не осталось. Король Лир, Шмендрик, Молли – им было, из чего выбирать, и они свой выбор сделали, пошли в Телес, к грифону, но Малька была моей собакой, и она не знала, с кем ей предстоит встретиться, а я не могла допустить, чтобы она пришла на эту встречу без меня. Мне осталось только одно. Я набрала побольше воздуха в грудь, огляделась по сторонам и пошла вслед за ней в лес.

Вернее сказать, побежала – и бежала сколько могла, а после переходила на шаг и шла, пока не понимала, что могу бежать снова. Тропинок в Телесе не было, там же никто не ходит, и потому понять, где прошли по подросту три лошади, и увидеть следы собачьих лап поверх отпечатков копыт было нетрудно. Стояла такая тишина – ни ветерка, ни перекликов птиц, только мое дыхание. Я даже Мальку больше не слышала. И надеялась, что, может быть, они застали грифона спящим, и король Лир уже убил его, прямо в гнезде. Однако я в это не верила. Он наверняка решил бы, что нападать на спящего не благородно, и разбудил бы грифона, и вызвал на честный бой. Я знала короля совсем недолго, но уже понимала, что он поступил бы именно так.

И тут впереди недалеко лес словно взорвался, весь.

Шум поднялся такой, что разобрать в нем я ничего не могла. Малька рычала и гавкала, птицы рвались вверх из кустов, Шмендрик, не то король что-то кричал, но я не различала ни слова. И все эти звуки как будто тонули в другом, нисколько не громком, чем-то среднем между воркотанием и страшным тихим зовом испуганного ребенка. А следом – едва я выскочила на поляну, – трескотня и скрежет ножей, куда более громкий, это грифон взвился в небо, и на крыльях его заблистало солнце. Холодные золотые глаза грифона едва не сожгли мои, клюв он раззявил так, что стала видна вся его красная глотка – до последней ее глубины. Он заслонил собой небо.

А король Лир на своей черной кобылице заслонил собой поляну. Такой же огромный, как грифон, он потрясал длинным, будто рогатина, мечом, призывая грифона опуститься на землю и сразиться с ним. Однако тот оставался недостижимым и кружил в небе, чтобы приглядеться к новым, еще не виданным людям. Малька же обезумела совершенно, она вопила и взлетала, взлетала в воздух, пытаясь вцепиться зубами в львиные лапы и орлиные крылья, но всякий раз возвращалась на землю всего лишь с железным пером во рту. Я бросилась к ней, поймала ее на лету, попыталась оттащить, пока грифон не обратился против нее, однако она забилась, царапая мне лицо тупыми когтями, и мне пришлось ее отпустить. При последнем прыжке Мальки грифон застыл в воздухе и ударил ее в бок огромным крылом – так сильно, что она ни звука издать не успела, как и я. Малька перелетела поляну, врезалась в дерево, упала на землю и больше не шевельнулась, ни разу.

Молли потом сказала мне, что в именно в этот миг король Лир и попал мечом в львиное сердце грифона. Я того не увидела. Я и сама перелетела поляну и закрыла собой Мальку – вдруг грифон снова бросится на нее, – и не видела ничего, кроме ее остановившихся глаз и крови на боку. Однако услышала, как взревел получивший удар грифон, а когда смогла обернуться, увидела, что из его бока тоже бьет кровь, что он прижал к животу лапы – точно как мы, люди, когда нам очень больно. Король Лир закричал словно мальчишка. Огромный меч его взлетел вверх, почти достав врага, потом опустился, и король бросился к грифону, который, вихляясь, опускался все ниже, ниже, волоча за собой по воздуху парализованные львиные лапы. Он ударился о землю вялым шлепком, как Малька, и на миг я поверила полностью, что грифон мертв. Помню, я подумала, как-то очень издали: ну и хорошо, я рада, по-моему, я рада.

Однако Шмендрик кричал королю: «Два сердца! Два сердца!» – пока не сорвал голос, а Молли подбежала ко мне, постаралась оттащить подальше от грифона, но я вцепилась в Мальку – она стала такой тяжелой – и не понимала, что происходит вокруг, видеть я могла только ее и думать только о ней. И знала лишь одно – сердце Мальки больше не бьется в лад с моим.

Когда я родилась, она охраняла мою колыбель. Я впивалась только-только прорезавшимися зубами в ее бедные уши, и она не издавала ни звука. Так говорила мне мать.

Король Лир никого из нас не слышал. Для него в мире остался только грифон, который бил крыльями и рывками полз по поляне. Мне было жаль его – даже тогда, даже после того как он убил Мальку и моих подруг, и не знаю, сколько коз и овец. Такое же чувство овладело, наверное, и королем Лиром, потому что он слез со своей вороной кобылицы и подошел к грифону и заговорил с ним, опустив меч так, что тот уткнулся острием в землю. Король сказал:

– Ты был благородным и грозным противником – последним таким, уверен, из всех, с кем я когда-нибудь бился. Мы оба исполнили то, для чего появились на свет. И я благодарен тебе за твою смерть.

На этом, последнем слове грифон его и ударил.

Орел, вот кто бросился на короля, волоча за собой львиную половину, как я волочила мертвую Мальку. Король Лир отступил на шаг, взмахнул мечом, чтобы снести ему голову, но грифон оказался быстрее. Страшный клюв ударил короля в живот, пробив доспехи, как топор пробил бы корочку пирога, и король беззвучно сложился пополам, став подобием мокрой тряпки на бельевой веревке. Я увидела кровь – и не только кровь, хуже, – жив король или мертв, этого я сказать не могла. Я думала, что грифон собирается перекусить его пополам.

Я вырвалась из рук Молли, кричавшей Шмендрику: «Сделай что-нибудь!» – однако сделать он ничего не мог, и Молли знала это; он же пообещал королю Лиру, что не прибегнет к магии, как бы все ни сложилось. Но я-то магом не была и никому ничего не обещала. И я сказала Мальке, что скоро вернусь.

Грифон не заметил моего приближения. Он склонил над королем Лиром голову, накрыв его крыльями. Львиная половина ерзала по пыли столь жалко, что страшно было смотреть, хоть и не знаю почему, и словно ворковала все время, словно мурлыкала. В левой руке я сжимала большой камень, в правой – сухой сук, и что-то вопила, не помню что. Так удается иногда отогнать от отары волков, – если бежать на них с самым решительным видом.

Бросать я обеими руками умею метко и сильно – Уилфрид убедился в этом, когда я была совсем маленькой, – и грифон, получив камнем по шее, сразу обернулся ко мне. Удар ему не понравился, однако он был слишком занят королем Лиром, чтобы отвлекаться на меня. Я и на миг не подумала, что мой сук может как-то навредить даже полудохлому грифону, однако метнула и его, и сук на мгновение отвлек грифона, и я успела подбежать к королю и схватиться за торчавшую из-под его тела рукоять меча. Я знала, что сумею поднять меч, я же опустила его в ножны, когда мы собирались в дорогу.

Однако мне и вытащить его не удалось. Он оказался слишком тяжелым, как Малька. Но я не сдалась. Я тянула меч, тянула, не замечая, что грифон ползет, скребя когтями землю, ко мне поверх тела короля Лира. Из какой-то дальней дали донесся голос Шмендрика, и я подумала, что он поет одну из глупых песенок, которые сочинял для меня, – хотя с чего ему было петь в такую минуту? А когда я наконец подняла взгляд, отбросив с лица потные волосы, грифон схватил меня одной лапой, оторвав от успевшей подбежать к нам Молли, и бросил поверх короля Лира. Я ощутила щекой холод его доспеха – такой, точно и доспех умер вместе с ним.

И грифон посмотрел мне в глаза. Это было хуже всего – хуже боли, которую я испытала, когда он сцапал меня, хуже мысли о том, что ни родителей, ни Уилфрида я больше не увижу, и другой: что мне не спасти ни короля, ни Мальку. Грифоны говорить не умеют (драконы, заверил меня король Лир, те говорят, но только с героями), однако его золотые глаза сказали моим: «Да, я скоро умру, но вы, вы все умрете сейчас, все, и я успею расклевать ваши кости прежде, чем воронье получит мои. А твой народ будет помнить, как я жил здесь и что делал, даже после того как в твоем гнусном, жалком муравейнике не останется никого, кто помнил бы твое имя. Выходит – я победил». И я поняла: это правда.

А после не стало ничего, кроме клюва и нависшей надо мной жаркой глотки.

А после стало.

Я подумала, что это облако. Я была настолько ошеломлена и перепугана, что и вправду подумала: белое облако, только летящее уж больно низко и стремительно, оно отбросило грифона от тела короля Лира и от меня, и я покатилась по земле и попала прямо в объятия Молли. И та прижала меня к себе, почти придушив, и, лишь выпростав из ее рук голову, я увидела, кто к нам пришел. Мысленным взором я теперь вижу ее всегда. Сейчас тоже.

И вовсе они не похожи на лошадей. Почему все решили, что похожи, не знаю. Четыре ноги и хвост – это да, но копыта у них раздвоенные, как у оленей или коз, а голова меньше конской и заострена куда сильнее. Ну а тело и вовсе не лошадиное, сходства между ними такое же, как между снежинкой и коровой. Рог кажется слишком длинным и тяжелым для него, невозможно даже понять, как столь нежная шея выдерживает такой. Но ведь выдерживает.

Шмендрик стоял на коленях – глаза закрыты, губы шевелятся, как будто он все еще поет. Молли шептала и шептала: «Амальтея… Амальтея…» – не мне и вообще никому. Единорог смотрела поверх тела короля на грифона. Ее передние ноги подергивались, пританцовывали, но задними она крепко упиралась в землю, как делают, готовясь к бою, бараны. Только они опускают при этом головы, а единорог держала свою высоко, подставив солнечному свету рог, который светился, словно морская раковина. Она издала крик, внушивший мне желание снова уткнуться лицом в юбку Молли и заткнуть уши, таким он был варварским и таким… ранящим. А следом опустила голову.

Умирающий или не умирающий, но бойцом грифон оставался яростным. Он кидался и кидался на единорога, однако она в последний миг отскакивала, и окровавленный клюв грифона только щелкал впустую, когда ноги ее проносились мимо. Каждый раз единорог мгновенно разворачивалась – куда быстрее, чем развернулась бы лошадь, – и налетала на грифона прежде, чем тот успевал опомниться. Это было немного нечестно, однако жалеть грифона я больше не могла.

При последней атаке единорог ударила его рогом сбоку, точно палицей, и сбила с ног. Однако, прежде чем она успела повернуться, грифон вскочил, буквально взметнулся в воздух вместе с мертвой львиной половиной – достаточно высоко, чтобы обрушиться на спину единорога и сгрести ее орлиными когтями и перекусить ей шею, как собирался он перекусить короля Лира. Я завопила, не смогла удержаться, но единорог поднялась на дыбы, я даже подумала, что она через голову перекувырнется, и швырнула грифона на землю, и извернувшись, вонзила рог прямо сквозь железные перья в орлиное сердце. Ну и потоптала немного тело, но это было уже без надобности.

Шмендрик и Молли понеслись к королю Лиру. На грифона они и не посмотрели и даже про единорога забыли. Мне хотелось вернуться к Мальке, но я последовала за ними. Я уже видела, во что превратил короля грифон, и видела с более близкого, чем они, расстояния, и не понимала, как мог он еще оставаться живым. Однако он оставался, едва-едва. Когда мы опустились рядом с ним на колени, он открыл глаза и светло улыбнулся нам всем, и промолвил:

– Лизен? Лизен, мне бы стоило ванну принять, правда?

Я не плакала. И Молли не плакала. Плакал Шмендрик.

– Нет, Величество, – ответил он. – Нет, ты не нуждаешься в ванне, поверь мне.

Король Лир удивился:

– Но от меня плохо пахнет, Лизен. По-моему, я описался. – Он взял меня за руку, сжал ее, крепко, и сказал: – Маленькая, я тебя знаю. Не стыдись за меня, я ведь старый.

Я тоже стиснула его руку, как могла сильно.

– Здравствуйте, Ваше Величество, – ответила я. – Здравствуйте.

А что еще сказать, я не знала.

Неожиданно его лицо стало молодым, счастливым, чудесным, он смотрел мне за спину, словно притягивая что-то глазами. Я ощутила плечом дыхание, обернулась и увидела единорога. Ее покрывало множество кровоточивших глубоких царапин и укусов, особенно сильно досталось шее, но в темных глазах ее я увидела только одно – короля Лира. Я отступила, чтобы пропустить единорога к нему, а когда обернулась, его уже не было. Мне девять лет, почти десять. Я знаю, как уходят люди.

Единорог простояла над телом короля Лира долгое время. Я, тоже постояв немного, отошла и села около Мальки, а скоро и Молли опустилась рядом. Но Шмендрик остался стоять на коленях у тела короля Лира и что-то говорил единорогу. Слов я не слышала, но по его лицу было видно, что он просит о чем-то, о какой-то услуге. Моя мать говорит, что всегда может сказать: я пришла о чем-то просить, хоть я и рта еще открыть не успела. Единорог не отвечала ему, конечно, – они же не умеют говорить, я почти уверена, – однако Шмендрик продолжал настаивать, пока она не повернулась и не взглянула на него. Тут он умолк, поднялся на ноги и отошел от нее. А единорог осталась на месте.

Молли говорила мне о том, как храбра была Малька, о том, что никогда еще не видела собаки, которая напала бы на грифона. Спросила, были ль у нее когда-нибудь щенки, и я ответила: да, но ни один из них не был Малькой. Так странно. Молли очень старалась утешить меня, ободрить, а я старалась утешить ее, потому что ничего этого она не могла. И мне все время было ужасно холодно, я казалась себе ушедшей от всего на свете почти так же далеко, как Малька. Я закрыла ей глаза, как человеку, сидела рядом с ней и гладила ее, гладила.

Единорога я не заметила. Молли, наверное, заметила, но ничего не сказала. Я продолжала гладить Мальку и подняла взгляд, только когда единорог склонилась поверх моего плеча. Вблизи я увидела блестящие спиральки подсыхающей крови, но не испугалась. Просто ничего не почувствовала. А потом рог коснулся Мальки, очень легко, прямо там, где я ее гладила, и Малька открыла глаза.

Ей потребовалось время, чтобы понять, что она жива. Мне тоже, только большее. Сначала она вывалила язык и тяжело задышала, и видно было, что ей ужасно хочется пить. Где-то неподалеку журчал ручей, Молли пошла, отыскала его и вернулась с водой в сложенных чашкой ладонях. Малька вылакала всю, попыталась встать и упала, точно щенок. Однако попыток не оставила и наконец поднялась на ноги, и попробовала облизать мне лицо, но в первые несколько раз промахнулась. Я заплакала, только когда ей это все-таки удалось.

А увидев единорога, она проделала нечто странное. Сначала просто глядела, недолго, а потом поклонилась или присела в реверансе, только в собачьем – вытянула перед собой передние лапы и положила голову на землю между ними. Единорог ткнула ее носом, очень легко, чтобы не повалить. И впервые посмотрела на меня… а может быть, это я впервые посмотрела на нее по-настоящему, не на рог, не на копыта, не на волшебную белизну, а в ее бесконечные глаза. И что же они сделали – не знаю как? – глаза единорога, – они освободили меня от глаз грифона. Ибо ужас того, что я увидела в них, не исчез со смертью грифона, не исчез даже с возвращением Мальки. Но глаза единорога вмещали весь мир, весь мир, которого я никогда не смогу увидеть, да и не важно, ведь я его уже видела, и он прекрасен, и я живу в нем. И теперь, когда я вспоминаю Джиан, и Лули, и мою Фелиситас, которая, как и единорог, могла разговаривать только глазами, я вспоминаю их, а не грифона. Вот что случилось, когда единорог и я посмотрели друг другу в глаза.

Я не видела, попрощалась ли единорог с Молли и Шмендриком, и не видела, как она уходила. Не хотела. Только услышала, как Шмендрик сказал:

– Собаку, а? Я чуть не надорвался, распевая, чтобы приманить ее к Лиру, призывая ее так, как никто еще единорога не призывал, – и она возвращает к жизни не его, а собаку. А я-то всегда думал, что она лишена чувства юмора.

И Молли ответила:

– Она слишком любила его. Потому и отпустила. И говорил бы ты потише.

Я хотела объяснить ей, что знала: Шмендрик именно так и скажет, уж слишком ему было грустно, но Молли подошла ко мне и стала гладить вместе со мной Мальку, и я промолчала. Заговорила она:

– Мы проводим тебя и Мальку до дома, двум великим леди надлежит иметь свиту. А потом повезем домой короля.

– И больше я никогда тебя не увижу, – ответила я. – Как не увижу и его.

А Молли спросила:

– Сколько тебе лет, Суз?

– Девять. Почти десять. Ты же знаешь.

– Ты умеешь свистеть?

Я кивнула. Молли поозиралась, как будто украсть что-то надумала. И, наклонившись ко мне, зашептала:

– Я сделаю тебе подарок, Суз, но только не вскрывай его до дня, в который тебе исполнится семнадцать. В этот день ты должна уйти из деревни и отправиться одна в какое-то тихое место, которое многое для тебя значит, а там просвистеть – вот так.

И она просвистела короткую мелодию и велела повторить ее – и я повторяла, снова и снова, пока Молли не уверилась, что я точно запомнила каждую ноту.

– Больше ее не высвистывай, – сказала она. – Не высвистывай вслух, ни разу, пока тебе не исполнится семнадцать, но повторяй про себя. Ты понимаешь разницу, Суз?

– Не маленькая, – ответила я. – Понимаю. Но что случится, когда я ее просвищу?

Молли улыбнулась:

– Кто-то придет к тебе. Может быть, величайший маг мира, может быть, всего лишь старуха со слабостью к доблестным, дерзким детям. – Она сжала мое лицо ладонями. – А может быть, даже единорог. Потому что прекрасные существа всегда будут стремиться снова увидеть тебя, Суз, и услышать. Поверь старухе на слово. Кто-то придет.

Они уложили короля Лира на спину его лошади, Шмендрик посадил меня на своего коня, и мы доехали до самого моего дома, до двери, чтобы сказать моей матери и отцу: грифон мертв, и это я помогла убить его – и видели бы вы физиономию Уилфрида, когда он их услышал! Потом они обняли меня, и Молли прошептала мне на ухо: «Помни – до семнадцати лет!» – и ускакали, чтобы вернуть короля в замок, где он упокоится посреди своего народа. А я получила чашку холодного молока и отправилась с Малькой и отцом загонять на ночь овец в овчарню.

Вот и все, что со мной случилось. Я все время повторяю в уме музыку Молли, иногда она даже снится мне, но никогда не свищу ее вслух. А еще я разговариваю с Малькой о нашем приключении, надо же мне с кем-то поговорить. Я пообещала ей, что, когда настанет тот день, она отправится со мной в особое место, которое я уже выбрала. Конечно, она к тому времени станет старой, достопочтенной собакой, но это значения не имеет. Кто-то придет к нам обеим.

Надеюсь, придут они, те двое. Единорог – это очень хорошо, но они мои друзья. Мне хочется, чтобы Молли снова обнимала меня, хочется выслушать истории, которые она не успела мне рассказать, хочется услышать, как Шмендрик поет ту глупую песенку:

А ждать я умею.