Три человека, которые ещё не ушли с кладбища, стояли над могилой. Один из них – более полный, чем остальные. У женщины – широкие ногти, покрытые молочного цвета лаком.

– Она была такой хорошей девушкой, – сказала женщина хриплым голосом. Мужчины кивнули.

– Не совсем так, – заметила Лора Дьюранд. Она села на траву рядом с Майклом и посмотрела на тех троих. – Я просто устала.

– Хорошая, – единственное подходящее для неё слово, – сказал молодой мужчина. У него был ясный и четкий голос. – Единственное, что о ней можно сказать.

– Всю мою жизнь, – сказала Лора и кивнула.

– Умереть такой молодой, – сказала женщина. Она слегка пошатнулась, и старик её тут же обнял.

– Мне было двадцать девять, – сказала Лора. – Почти пятьдесят. Я говорила людям, будто мне тридцать три, поскольку это избавляло меня от вопросов, почему я люблю книги.

– И такая хорошенькая, – сказал молодой мужчина голосом, похожим на стук пишущей машинки. – Такая живая, такая резвая.

– О, Гэри, – немного печально пробормотала Лора и обернулась к Майклу. – Я выглядела как учительница начальной школы.

Гэри, непрестанно похлопывая женщину по плечу, вытянул шею, чтобы взглянуть на часы.

– Ему пора назад, в книжный магазин, – пояснила Лора. – Он начинает нервничать, если покидает его слишком надолго. Два года назад с ним случился приступ аппендицита, и его прооперировали прямо на прилавке отдела Общественных наук.

– Мы были больше, чем мать и дочь, – причитала женщина, – мы были друзьями. Разве не так, Карл?

Старик крепче обхватил её плечи.

– Да, мамочка, – негромко сказала Лора. – Дружба – это лучше, чем ничего. – Она приподнялась, затем опять расслабилась. – Я могу с ними поговорить? – Майкл покачал головой.

– Она была удивительной труженицей, – это опять Гэри. – Усерднейшей. Всегда – там, где она мне нужна. Не знаю, как я теперь буду обходиться без неё.

– Справишься, Гэри, – сказала Лора. – Мир полон мною, – она снова взглянула на Майкла. – Я в него одно время втрескалась, именно так, как можно втрескаться, когда тебя кормят танцами на площади у Христианской Ассоциации Молодых Женщин. Он так и не узнал. И постепенно это прошло, как нога у спортсмена.

Тут впервые заговорил старик. Голос его был низким, с легким акцентом.

– Пора идти, Мэриэн.

– Я не хочу её покидать, – теперь мать рыдала тихо и непрестанно. Гэри вытащил из нагрудного кармана платок и подал ей.

– У Гэри всегда с собой платок, – сказала Лора, улыбаясь. – И спички тоже.

– Давайте-ка пойдем, – предложил Гэри, неопределённо махнув рукой старику поверх склонённой головы женщины. – Вероятно, кладбище скоро закроется.

– Я не хочу уходить, – Майкл прямо-таки с жадностью следил, как слезы струятся из-под платка. Он давно не видел, как кто-то плачет.

– Мэриэн, – снова сказал старик.

– Подожди немного. Ну, пожалуйста, ещё немного.

– Убирайтесь прочь! – внезапно Лора вскочила на ноги, крепко уперев руки в поясницу. – Убирайтесь, чёрт возьми! – Майклу показалось, будто и она сама вот-вот заплачет, но он знал, что это не так. Он по-прежнему сидел, скрестив ноги, и подумал, что у неё чудесные волосы.

Теперь люди уходили. Женщина все ещё плакала. Гэри и старик Карл поддерживали её с двух сторон, шагали медленно и глядели перед собой. Майкл подумал, что они похожи на зрителей, которых не взволновала только что увиденная пьеса, но которых автор непременно спросит об их мнении на следующее же утро. Майкл следил, как они идут, изучая своим обострившимся после смерти зрением, как скользят и спотыкаются на рассыпанном гравии их ноги, запоминая, как старик Карл убирает руки в карманы, а несколько секунд спустя вынимает их, и так – снова и снова, морщась вместе с Гэри, когда тому в ботинок попадал камешек. Камешек особенно легко было почувствовать, благодаря быстро восстановившимся воспоминаниям о ходьбе. Он наблюдал, как молодой человек встряхивает ногу, отставляя её в сторону, словно лапку, и вместе с Гэри облегченно вздохнул, когда камешек наконец-то прочно обосновался под сводом стопы.

Внезапно Лора закричала и пустилась за ними вдогонку. Она выставила руки перед собой, как если бы боялась упасть. Бежала она неуклюже, без малейшего изящества.

– Не стоит! – крикнул ей вслед Майкл. – Ты и дотронуться до них не сможешь! – но она уже остановилась, и очень быстро направилась обратно, к нему. Ладони её быстро сжимались и разжимались, но она была совершенно спокойна.

– Не знаю, почему я это сделала, – сказала она, снова садясь с ним рядом. – Я же понимала, что это бесполезно.

– Не позволяй себе такого, – резко сказал Майкл. – Никогда не позволяй.

Лора выглядела несколько растерянной.

– Мы что, у подножия Небес? Я была уверена, что попаду на небеса. Я достаточно уныло жила.

– Мы на Йоркчестерском кладбище, – ответил Майкл. – А Небеса и Ад – это только для живых.

– Как жаль, – Лора попыталась сорвать травинку, и Майкл подмигнул ей, когда её пальцы прошли сквозь траву. Она не выразила своих чувств, разве что сжала руки и упёрла их в колени.

Майкл смутно помнил одну старую книгу с полуоторванным переплетом. В голове у него застряли какие-то строчки из неё, и он ощутил неимоверное желание их процитировать.

– «В рай, – медленно произнёс он, – попадают почтенных лет священники и старые калеки, да увечные, которые весь день и всю ночь кашляют у алтарей. У меня с ними нет ничего общего».

Лора, улыбаясь, подняла глаза и беззвучно щелкнула пальцами.

– «Нет, я пойду в Ад, – торжествующе продолжила она. – Ибо идут в Ад честные чиновники и благородные рыцари, идут туда прекрасные и блистательные дамы…», – она нахмурилась и легонько покачала головой. – Я забыла…

– «Идут туда прекрасные и блистательные дамы, – подхватил Майкл, – у которых было по два или по три друга, наряду с законным господином. И движутся туда золото и серебро, горностай и другие роскошные меха, арфисты и менестрели и счастие этого мира».

Последнюю строчку они закончили вместе.

– Я это читала, – сказала Лора, – когда мне было лет семнадцать или восемнадцать, и ужасно опечалилась. А где ты это читал?

– Это нравилось моей жене. Бывало, она все время это цитировала.

С мгновение Лора молчала.

– Забавно. Я знаю это наизусть, и все же сейчас, когда я пытаюсь это вспоминать, я чувствую, что это ускользает из памяти, удирает от меня, когда я за ним тянусь, как если бы я попыталась поймать какое-нибудь дикое животное.

– Цепляйся за это как можно крепче, – посоветовал Майкл. – И как можно дольше.

– Я никогда ни за что не цепляюсь, – ответила Лора. – Я люблю все оставлять, как оно есть, – она встала и медленно побрела к своей могиле. – А что это у неё камня нет? – спросила она. – Я думала, каждому сразу ставят надгробный камень.

– У меня его тоже нет, – сказал Майкл. – Думаю, его потом привезут. Земля должна к тебе привыкнуть.

– Моё надгробие будет маленьким и очень простым. Мэриэн помешана на простоте. Только моё имя и две главные даты: 1929-1958. И стихотворная строчка, – она поколебалась, затем улыбнулась. – «Привет тебе, весёлый дух». Готова поспорить.

– Скажи спасибо, если не «Вот-вот я встану, дабы удалиться»…

– О, мама изучает поэзию, но пока что и до Йетса не добралась, – сказала Лора. – Ещё и недели не прошло после Хопкинса.

Она протянула руку, коснулась могильного холмика и снова убрала руку.

– И я – там? То есть – моё тело?-Майкл не ответил, но она и не обернулась к нему. – Как странно.

– Как это ты так быстро оттуда вышла? – спросил Майкл. – У меня заняло тьму времени, чтобы вырваться, а ты выросла, как герань, ещё до того, как закончились похороны.

– Прелестный образ, – заметила Лора.

– Спасибо. Эх, послушала бы ты меня, пока я ещё был жив, – он подождал отклика, но отклика долго не следовало.

– Возможно, ты был не вполне готов умереть, – предположила Лора. – Я-то более чем настроилась.

Майкл ничего не сказал. Они двинулись прочь от могилы куда-то наугад, без цели, без планов, не осознавая, что идут, но с неиссякаемым изяществом. Майкл повернул голову, чтобы понаблюдать за походкой Лоры. Трава не согнулась у неё под ногами, не зашуршали негодующе и несколько прошлогодних листьев и лёгкий ветерок поднял в воздух лиловые споры каких-то сломанных растений, испускающих млечный сок, но Лориных волос не тронул.

Лора заговорила, не поворачиваясь к Майклу и очень тихо:

– Я представляю собой результат пяти минут тщетных усилий со стороны то ли Господа, то ли моего отца. Смерть – это не такая уж и значительная перемена. Это, как если бы я жила высоко над шумным городом и не могла спать, потому что оконные рамы заклинило, и в комнату долетают автомобильные гудки. Теперь я захлопнула окно, и гудки воют себе на улице. Я очень сонлива и хочу лечь, – Майкл услышал её негромкий смех. – Это тоже неплохой образ, возможно, несколько затасканный.

– Я позаботился о том, чтобы окно не закрывалось, – сказал Майкл.

– Только в твоей комнате, – разрешила Лора. – И ненадолго.

Они стояли, глядя друг на друга, и каждый видел чёрно-белый фильм о незначительной части мира.

– Я уже две недели как мёртв, – сказал Майкл. – И я кое-чему научился. Главная разница между живым и мёртвым заключается в том, что мёртвый ни о чем не беспокоится.

– Это многое объясняет.

Майкл не расслышал её сарказма.

– Да. Многое. Заботиться о вещах – это для мёртвых куда важнее, ибо это – всё, что им осталось, чтобы поддерживать сознание. Без этого сознание угасает, истощается, ослабевает, делается как шёпот. То же и с живыми случается, но этого никто не замечает, потому что тела играют роль масок. А у мертвецов масок нет. Они их сняли.

– Продолжай.

– Довольно давно я встретил человека, который мне все это объяснил. Тогда я не понял, что к чему. Теперь понимаю. А вот чего он мне не сказал – это того, что, если борешься, можно оставаться бодрствующим. Это похоже на замерзание. Надо заставить себя ходить туда-сюда и топать ногами. А не то тебя одолеет холод.

– Здесь тоже холодно, – прошептала Лора, глядя в сторону. – Я думала, что будет тепло.

– Это легкий путь, – сказал Майкл. – Так поступают все остальные. Укрываются землёй и погружаются в сон. Все. Я разбудил парочку и попытался с ними поговорить, но речь их напоминала храп, – его голос был полон презрения. – Они всё позабыли. Их души превратились в песок. Я же многое помню. Некоторые вещи позабыл, но самое важное сохранилось.

– Да. Вероятно, уходит больше времени на то, чтобы позабыть важные вещи.

Майкл покачал головой.

– Нет, это похоже на прополку. Или вроде как ты отбираешь десять книг, а от остальных избавляешься. Сама увидишь, – он улыбнулся, разумом допуская, что это – лишь сознательное усилие, но надеясь, что девушка ничего не заметила. – Я рад, что ты здесь. Мы можем помочь друг другу. Это – составная часть выживания…

Лора резко повернулась и медленно направилась к своей могиле. Майкл, растерянный, пустился следом.

– Куда ты идешь?

– Поспать, – бросила Лора через плечо. – Это тоже составная часть выживания.

– Подожди минутку! – крикнул Майкл. – Не оставляй меня одного!

– А почему бы и нет? Так и при жизни поступают. И часто этого не можешь позабыть, это слишком важно. Если тебе охота быть живым, так уж принимай всё целиком. Невозможно выбирать и невозможно отбрасывать то, что не нравится. Это – привилегия мёртвых.

– Ты должна бороться! – крикнул Майкл ей вслед. – Теперь я это знаю. Когда оставляешь борьбу – это смерть.

Лора остановилась и взглянула на него.

– Смерть – это когда больше не надо бороться ни за себя, ни за других. Мне безразлично, как ты распорядишься своей загробной жизнью. Можешь пройти курсы деревообработки или играть по переписке в шахматы, или подписаться на уйму журналов, или открыть популярный театр. Только занимайся этим спокойно. Я устала. И слишком долго не спала.

Майкл побежал за ней и настиг её у могилы. Она спокойно стояла, глядя на траву.

– Что тебя убило? – спросил он. Он почувствовал, что вопрос звучит неуклюже и крайне напыщенно, но ощутил также, что его омыло гневом, и это ощущение было знакомым и очень приятным. – Что довело тебя до смерти?

– Меня сбил грузовик, – сказала Лора. – И все внезапно поняли, что я мертва. Уходи, как бы тебя ни звали…

– Майкл Морган.

– Прекрасно. Уходи, Майкл Морган. И напиши письмо издателю. Веди свою отважную борьбу. Результат будет тот же, что и у борьбы труса. Отважная борьба – это лишь эффектное отступление. Ты прекрасно проведёшь время. А я пошла спать.

Она улеглась на своей могиле, и сразу же возникли трудности с тем, как положить руки. Она то складывала их на груди, то раскидывала, словно распятая, и наконец скрестила на животе. Затем закрыла глаза, но почти немедленно их открыла, чтобы взглянуть на Майкла.

– Ну что? Я так и буду здесь лежать, словно на горе одеял, или я могу вернуться обратно в свой гроб?

– Туда нельзя вернуться, – холодно пояснил Майкл. – Раз уж ты вышла – значит, вышла. Просто лежи здесь и думай, как это мило, что всякие нахальные птицы не будят тебя каждое утро.

Лора улыбнулась и закрыла глаза. Майкл повернулся и пошел прочь. Ему почудилось, будто он слышит, как она говорит: «Спокойной ночи, Майкл», но он пошёл дальше, не останавливаясь, раздражённый её неудовлетворенным тоном. Он был уверен, что слышал её смех.

Потеряв из виду её могилу, он сел на камень. Он был так сердит, что забыл, что делают, чтобы усесться, и сперва запутался, повиснув в воздухе. С четвёртой попытки у него что-то получилось, и он сел, подперев непозабытый подбородок воскрешённой в памяти рукой. Он довольно хорошо помнил форму и величину своих рук, но никогда не испытывал особого интереса к своему лицу, и в результате все углы и выступы, которые он вспоминал, заметно различались от случая к случаю. В данный момент подбородок оказался острее, чем при жизни, а челюсть длиннее, но он этого не замечал.

«Она нашла лёгкий выход, – подумал он. – Уснуть, забыть все, стать ничем. Это – не мой путь». Он подумал о Спортсменах и Больших людях университетского городка, которых знавал в колледже. Спортсмены возвышались над ним на лестницах и обменивались короткими тяжеловесными фразами, и он преисполнялся глубокого презрения к их восприятию жизни, как жевательной резинки, к их успехам на курсе психологии, и более всего – к их смешливым и полногрудым девушкам. «У меня высокое призвание», – говорил он себе, и подружку искал более требовательную. Большие Люди с наслаждением болтали в холлах и кафетериях, обсуждая танцы, гонки, студенческие постановки, выборы и поиски средств для каких-то фондов. Они были изящно одеты, принадлежали к почитаемым братствам, когда им задавали на занятиях вопросы – умудрялись уклониться от ответа. Футболисты приветствовали их как равных – они же футболистов приветствовали как низших, но всё-таки славных ребят. А когда они кончали курс, фирмы, занимающиеся общественными отношениями, и рекламные компании расхватывали их, словно мятные лепешки после обеда.

«Фальшь. Фальшь», – думал тогда Майкл. И теперь, сидя на камне, снова подумал: «Фальшь и подделка». Это – не обо мне, парень. Я – бодр. Я – в сознании. Я знаю, что жизнь – непонятна, непредсказуема, жестока, безжалостна, подлинна, серьёзна. Рассчитаемся. Пусть им достаются аплодисменты, субсидии, любовь. А я остаюсь в чистоте.

За годы в колледже он часто использовал слово «чистота» и много кого приводил этим в ярость. Большей частью – профессоров. Один – с факультета английского языка – огрызнулся:

– Морган, вы не больше смыслите в значении этого слова, чем барракуда!

Майкл пришел в негодование.

– Это означает – быть верным самому себе, кто бы ты ни был, – отпарировал он. – А мне нравится думать, что я верен себе.

– Ммм… – задумчиво сказал профессор. – А вы бы поплутовали малость. Немного неверности принесет вам массу пользы.

Он был уверен во всеобщей нечестности, считал честным только себя и гордился честностью, с которой он признавал честность своих доводов, а теперь он был в этом не вполне убеждён.

– Была безумная минута, – сказал он вслух, – когда я думал, что знаю, как бросают вызов смерти.

Из головы у него не шла девушка.

Вспомнив, как Лора Дьюранд улыбалась, лёжа на могильной траве, привыкшая к смерти, примирившаяся, он почувствовал себя усталым и таким же больным, как всякий раз после стычки с Сандрой. «Я, должно быть, склонен к маниакально-депрессивному психозу», – подумал он, а затем погрузился в счастливое самоуничижение с таким же любопытством, как если бы спустился по темной лестнице в подвальный ночной клуб, которого никогда доселе не посещал. Он решил, помимо прочего, что не только был дураком, завербовавшись на Корейскую войну, но и в какой-то степени лицемером, поскольку уцелел. Он почти что решил, что сейчас пойдет и простится с мистером Ребеком, терпение которого теперь воспринимал как христианское, пусть даже и бесцельное, а затем надо разыскать свою могилу и дать расслабиться напряжённым мускулам памяти. И вдруг он увидел Лору, медленно идущую к нему.

Сперва он ощутил побуждение вскочить и поспешить ей навстречу. Затем подумал, что лучше подождать, когда она приблизится, и тогда сказать: «Ванная – сзади, около выхода – о, это и впрямь тяжело, подлинная Sinatra. Не подкрадывайтесь ко мне, леди, перед вами – Майкл Морган, чистый, как вода горного ручья и непрощающий, как Бог». Наконец он просто остался сидеть на месте, глядя на землю, словно он что-то потерял.

Постепенно его ноги очутились в её поле зрения и остановились. Он знал, что она глядит на него сверху вниз и ждал, когда она что-нибудь скажет. Он подумал: «Интересно, а бывают ли у призраков нервные срывы».

– Привет, Майкл, – сказала она наконец. Он поднял взгляд и в изумлении заморгал. Восхитительно, парень, восхитительно. Благодеяние не прошло впустую.

– А я и не слышал, как ты подошла.

Майкл слабо улыбнулся.

– Мёртвые – добрые соседи, – она сделала паузу. Он не шелохнулся. Не дёргайся, мальчик, будь неподвижен, как привратник у Кафки.

– Я не хочу спать прямо сейчас, – сказала она. – В конце концов, – она поискала нужные слова, – у меня достаточно времени. Я подумала, если ты ничем не занят… – и никто из них не рассмеялся, – мы могли бы немного прогуляться. Я совсем не знаю здешние места… – она поколебалась под его взглядом, немигающим, как с удовольствием догадался Майкл. – Хорошо. – Я не смогла уснуть. Я всё ещё в сознании, и, стало быть, мне надо чем-то заняться. Ты идешь или нет? Для меня-то разница невелика.

Майкл встал и зашагал к самой старой и богатой части кладбища.

– Идём, – согласился он.

Лора зашагала рядом с ним.

– Куда мы направляемся?

Майкл ответил так тихо, что она его едва ли расслышала.

– Я знаю. Теперь знаю. Мёртвые не могут спать, – он вопросительно посмотрел на неё, и она кивнула.

– Когда я закрыла глаза, ничего не изменилось. Было так же, как если бы они остались открытыми.

– Мы не спим, – сказал Майкл. – Мы дремлем время от времени. Те, с которыми я разговаривал, ловко делали вид, будто спят, прикидывались – и больше перед собой, чем передо мной, – он ускорил шаги.

– И куда мы направляемся?

– Повидать одного человека.

– Призрака?

– Нет. Человека. Я до настоящего момента не был уверен.

– А вы бы мне поверили? – спросил мистер Ребек. Он сидел на ступенях мавзолея Уайлдера. Он казался худым и тонкокостным в своем чёрно-белом залатанном купальном халате.

– Вероятно, нет, – сказал Майкл. – Хотя вы могли бы и попытаться нас убедить.

– О, Боже! Да у вас было достаточно хлопот с тем, чтобы поверить, что вы мертвы. А я вас в этом не убеждал, вы сами себя убедили, – мистер Ребек поколебался и отрегулировал свою речь, словно рукоятку лебедки. – В нашем обществе существует два варианта, два возможных верования: либо вы куда-то уходите после смерти – либо нет. Либо вы очень громко поёте целую вечность, либо спокойно спите, пока не рассыплется этот мир. И тогда вы поплывете через космос, непробудившиеся и непробуждённые. Ни одно из двух представлений не истинно, но до этого вы должны сами додуматься.

– Я надеялась, что посплю, – сказала Лора. – Моим последним словом на этой земле, вероятно, было «Ура!»

– Ты погрузишься в дремоту, – ответил мистер Ребек. – Это почти как сон. Со временем слово «сон» перестанет что-либо для тебя значить, поскольку ты утратишь концепцию. Ты не будешь знать, спишь или бодрствуешь, и это по-настоящему не будет важно, – он сделал паузу. – И ты всё ещё на Земле. Не существует какого-либо особого мира для мёртвых, только холодные дома, которые им строят живые из уважения к отработавшим телам. Существует только Земля.

Он осознал, что в его речь прокралась некоторая ораторская торжественность. Но он не смог придумать, что сказать, дабы облегчить её вес. Глядя на мужчину и женщину, он устало подумал, что вещи всегда под конец усложняются, паутины становятся запутанными, намеревается паук кого-то туда заманить или нет. Ему очень нравились эти мужчина и женщина, и он не хотел бы, чтобы они заставляли его формулировать мысли, в которых он не уверен, пока не выскажется. Он не был ни Богом, ни Первым могильщиком. К тому же существовала миссис Клэппер.

Лора что-то говорила. «Какое у неё сладостное имя, – подумал он. – Хотел бы я, чтобы она была где-то далеко-далеко, и я мог бы её позвать».

– Как долго это происходит? – спросила Лора. Мистер Ребек моргнул.

– Прошу прощения?

– Забывание. Дезинтеграция. Предоставление вещей себе самим.

– О, понятно, – конечно же, Майкл ей сказал. – Смотря по обстоятельствам. В среднем, кажется, месяц.

– Месяц? И что же происходит потом?

– Не знаю. Ну, конечно, не знаю. Я – не Знающий Все Ответы. – Он подумал, а интересно, есть ли ещё на радио эта программа. Вероятно, нет. Надо бы спросить у миссис Клэппер.

– Я могу подождать, – сказала Лора. Майкл рассмеялся.

– Придётся.

Лора взглянула на него, как если бы он был недоеден и выброшен.

– Какой чудесный Мессия из тебя бы вышел.

– Воистину. Моим первым чудом было бы воскрешение тебя из мёртвых. Очевидно, паровым плугом.

– Ты похож на старичка из маленького города, – сказала Лора, – который был когда-то кем-то важным, и все ещё болтается в местах, где прежде работал, произнося речи по праздникам и разыгрывая из себя всё такую же важную персону.

– Возможно, – сдавленно сказал Майкл. – Но я буду каждое Рождество сидеть на твоей могиле и петь тебе рождественские гимны.

«О, ради Бога! – подумал мистер Ребек. – Заткнитесь».

И не раньше, чем он увидел их изумленные взгляды, понял, что произнёс это вслух, и уж коли так вышло, пустился дальше:

– А какая разница, кто из вас будет дольше помнить свое имя? Вы оба мертвы. Это, может быть, единственное, что у вас общего, но этого немало. У меня из-за вас голова болит. Если уж вам так охота пререкаться – уйдите и болтайте где-нибудь среди надгробий. Смерть, как и любовь, должна быть спокойной и лёгкой. Вы только время тратите, крича, что вы не уснёте, или что вы не можете спать, когда вы даже не знаете, что такое сон.

Он увидел на их полупрозрачных лицах по-детски испуганные взгляды и внезапно не смог придумать, что ещё сказать. Он ужас как давно ни на кого не кричал, и голос его звучал, словно эхо, блуждающее в пещерах. Бредовый образ летучих мышей, поселившихся у него за щеками и свисающих вниз головой с его нёба, пролетел через его сознание, и он чуть было не прыснул.

– Я здесь, знаете ли, уже давно живу, – добавил он. Затем сел и посмотрел прочь, потому что его монолог завершился.

Лора собиралась было что-то сказать, но передумала. Она сделала лёгкий бессмысленный жест по направлению к Майклу, который кивнул и подался вперед, надеясь, что мистер Ребек больше на него не взглянет.

– Почему вы пришли сюда?

И тогда мистер Ребек на него взглянул.

– Я умер, как и все остальные, – сказал он. Затем, увидев, как Лора вздрагивает, добавил. – Не то чтобы об этом было легко говорить, да это и не совсем правда, – он оглянулся на Майкла. – Думаю, я тебе говорил, что раньше был аптекарем? – Майкл кивнул. – И у меня была славная аптека, – сказал мистер Ребек. – И какой запах… То есть, там было чисто, но такой приятный запах. Словно порох и корица плюс, вероятно, немного шоколаду. У меня висел колокольчик, который звонил, когда кто-нибудь открывал двери. И звонил он, что бы ни было нужно этому человеку, был у него рецепт или нет. Имелись у меня и весы, на которых я мог взвешивать человеческое сердце. Фонтанчика с содовой водой у меня не было, но стояла баночка леденцов, чтобы раздавать их детям, когда те приходили покупать сироп от кашля или лезвия. Они называли мои леденцы конфетами из мать-и-мачехи. Не знаю, почему. Их выпускали в виде длинных желтых палочек. Не думаю, что их и теперь продают. У меня имелось все то же, что и у любого другого аптекаря в Нью-Йорке, и кроме того – немного отравы.

Задул легкий ветерок. Мистер Ребек плотнее завернулся в халат и сунул руки в карманы.

– Как-то один человек попросил приготовить для него приворотное зелье. Он был хороший человек, но очень некрасивый, с лицом, покрытым шрамами. Думаю, он был боксер, потому что его уши выдавали и потому что он частенько приходил ко мне пить кофе и всё говорил о боксе. Была и девушка, которая нередка заглядывала и порой сидела с нами. Она немного походила на тебя, Лора, но у неё волосы были светлые. Очаровательная девушка. Этот человек попросил меня приготовить что-нибудь такое, чтобы она его полюбила. Он стыдился своего лица, видите ли, и думал, что для меня это будет очень легко, все равно что солодовый напиток взбить. А я, конечно же, не мог этого сделать. Ни за что. Потому что это незаконно, и я всё равно не знал, как. Но я сказал ему, что сделаю. Но это всего-навсего устранит агрессивность и сделает её восприимчивее. А ему всё-таки придется её спрашивать, какое бы там у него ни было лицо, – он улыбнулся, вспомнив об этом. – Она была милой девушкой, и думаю, что она его и так любила. Но после того случая все стали приходить ко мне и спрашивать приворотное зелье, гороскопы, счастливые чары, да ещё и желали, чтобы я им сны толковал. Люди, знаете ли, несчастливы, и в поисках удачи за всё ухватятся. Они вели себя, как если бы я был ведьмой или каким-нибудь банальным чародеем, молили меня исцелить их детей или сделать что-нибудь, чтобы мужья прекратили пить. Я им говорил, что не могу, что я не волшебник, и одни плакали, а другие проклинали меня. То были печальные проклятия и не особенно сильные. И вот я сделал очень большую ошибку. Я пообещал попробовать. Я думал: ведь я – аптекарь, я пытаюсь помогать больным людям, эти люди тоже больны, только иначе, и я попытаюсь им помочь, хотя и не надо бы, ибо в этом мире не существует волшебников. Но они во мне, думаю, нуждались, а это важно, чтобы в человеке нуждались. И вот я смешивал разные безобидные травки и советовал подсыпать их в пищу, предлагал им спать с пакетиками муки под подушкой, потому что тогда будут сниться добрые сны. Я стал шаманом. Нью-Йоркским шаманом. Я им не собирался делаться, но так вышло. И что ещё хуже, я был не особенно хорошим шаманом. Иногда мне везло. Иногда я верно угадывал, и ребенок поправлялся или получалось нужное число. Но не очень часто. Люди, которые не верили во всю эту дребедень, перестали заходить, а те, которые верили, тоже перестали, потому что моё колдовство оказалось не очень эффективным, – руки мистера Ребека вертели и обкручивали одна вокруг другой пояс халата, но он все ещё робко улыбался. – Только по-настоящему преданные чудаки не оставили меня, а аптекарь – это, вероятно, единственный человек в мире, который не может найти им применения. Но я служил им, потому что они были одиноки и верили в меня. Я стал их пророком, для которого, может быть, пришли дурные дни, но не утратившим честь. Так что иногда я немного важничал, – он начал тихо посмеиваться от неподдельного веселья, поглаживая редкие волосы загорелой ладонью. – Я знал, что рано или поздно что-то должно случиться. То, чем я занимался, было незаконно вообще и вдвойне преступно для аптекаря, в частности. Если в аптеке объявлялся новый посетитель, что нет-нет да и случалось, мне приходилось хвататься за прилавок, чтобы подавить стремление убежать. Полицейские ещё в молодости вызывали у меня страх, и, кроме того, я боялся потерять лицензию, если кто-то вздумает устроить мне проверку. А больше ни к какому делу я приспособлен не был, – он опять привалился спиной к одной из треснувших колонн, отталкивавших небо от могилы Уайлдера. – А затем случилась забавнейшая вещь. Самая что ни на есть логичная. Я обанкротился, – мистер Ребек, отличавшийся хорошим артистическим чувством, сделал короткую паузу, затем продолжал. – Я не мог платить за аренду, я не мог платить за сырьё, я не мог платить за ремонт, я не мог платить за электричество и не мог платить адвокату, который сказал бы в суде, что я ни за что не могу платить. Когда я вышел из суда, я перевалил бы через холм и постучался бы в богадельню, да только в этом проклятом городе нет богадельни, а у меня не было денег на билет.

– И вы пришли сюда? – Лора не сводила глаз сего лица.

– Нет, – ответил мистер Ребек. – Не сразу. Я, знаете ли, был ещё молод. Я подумал: Джонатан, у тебя вся жизнь впереди, и ты её не лучшим образом проведёшь, подбирая апельсины и окурки. И вот я получил место продавца в бакалее, где мне разрешили спать в заднем помещении. Проработал я там месяца два, скопил немного денег и купил несколько новых рубашек. Затем я как-то вечером пошёл прогуляться и забрёл в места, где находилась когда-то моя аптека. Там выстроили заведение помасштабнее – одно из серии ему подобных, большое, чистое, с прилавком из зелёного мрамора, – теперь он отвел взгляд в сторону и тесно сжал руки. – И я подумал, – еле слышно продолжал он, – до чего все это забавно. Ибо они занимались тем же самым, что и я, только – с рекламой. Их вывески гласили: «Мы сделаем вас красавцем, мы вам придадим приятный запах, мы вас избавим от почечных камней, от геморроя, от одышки, от перхоти и от дурных манер. Мы сделаем вашу кожу гладкой и поможем вам сбросить сорок фунтов весу так же легко, как выведем бородавки – а это мы тоже успешно делаем, и люди пожелают с вами общаться. Приходите к нам все вы – кто безобразен, раздражителен и одинок», – он сделал паузу. – Это нехорошо – обещать людям чудеса. Я плохо поступал, когда это делал, и плохо поступали хозяева этой новой чистой аптеки. В тот вечер я ещё долго бродил и додумался до множества философских суждений, которых, к счастью, уже не помню, – он коротко рассмеялся и замолчал.

– А потом? – голос Майкла заставил голову мистера Ребека дернуться, как если бы между ними была натянута струна.

– А потом, – спокойно ответил мистер Ребек, – я напился не меньше, чем на свадьбе и на поминках сразу, и всё блуждал здесь, на кладбище, напевая себе под нос – в те дни они просто-напросто запирали ворота на засов – и вот я свалился на эти ступеньки и проспал целый день, – он пожал плечами. – Вот так и вышло, что я остался здесь. Сперва я просто думал, что немного отдохну, потому что очень устал. Но Ворон приносил мне поесть, – он внезапно ухмыльнулся. – Когда я проснулся, Ворон был здесь и ждал. Он сказал, что будет носить мне еду, пока я здесь, а когда я спросил, почему, ответил, что у нас есть одна общая черта: оба мы живем иллюзиями и верим в доброту, – мистер Ребек зевнул. – Я устал, – сказал он, словно оправдываясь, – и я хочу поспать. Он встал и выпрямился. Купальный халат обтянул его худое тело. – Я тебе говорил, Майкл, что смерть похожа на жизнь, – сонно сказал он. – И нет особенно большой разницы, боретесь вы или нет, – он повернулся к Лоре. – Разве что для тебя. Смерть каждого человека – его забота. И, спит он или не спит – менее важно, чем как он её принимает. Кое-как он её рационализирует, – мистер Ребек медленно направился к дверям мавзолея и обернулся. – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – отозвались они. – Спокойной ночи.

Он запер дверь, снял халат и улегся на матрасе, сделанном, в основном, из маленьких подушечек, расположенных таким образом, чтобы ему было удобно. Натянув на себя одеяло, он тихо лежал, глядя в потолок.

Кто-то произнёс его имя, и он понял, что Майкл здесь, в мавзолее. Он поразился, как же много времени ушло у Майкла, чтобы понять, что для него теперь не существует никаких физических препятствий.

– Да, Майкл?

– Не окажете ли вы мне одну любезность?

– Пожалуй. А что именно?

В голосе Майкла чувствовалась нерешительность.

– Не могли бы вы сказать… Не могли бы вы сказать мне, как выглядит эта девушка?

– Лора?

– М-м-м… М-м-м… Мне просто любопытно.

– Как я понимаю, ты её не видишь?

– Только нечто вроде общего силуэта. Волосы, фигура. Я понимаю, что она женщина. Ну, вроде бы и всё.

– Да, – сказал мистер Ребек и замолчал.

– Так что?

– Ну, она темноволосая. Глаза у неё, кажется, серые, и ещё у неё длинные пальцы,

– И это все?

– Майкл, а какая тебе разница?

– Никакой, – сказал Майкл мгновение спустя. – Просто мне стало любопытно. Извини, что я тебя побеспокоил. – Спокойной ночи.

Майкл ушёл.

– Какое славное будет лето, – сказал себе мистер Ребек. – А мне так не хватало общества.

Он подумал об осени. Это время года он всегда не любил, отчасти потому, что мысли о том, что она придёт, портили ему настроение весной. «Я заглядываю слишком далеко вперед, – подумал он, – потому что боюсь внезапного столкновения с вещами лицом к лицу». Он никогда не мог радоваться рождественским каникулам в детстве, потому что казалось, что они неотвратимо приближают его к долгому-долгому январю.

Но ночь выдалась тёплая и ароматная, и он оставил мысли об осени. «Она, конечно же придёт, как обычно, – подумал он. – Но сначала – лето».