Эти основания капиталистической космологии начали распадаться во второй половине девятнадцатого века, и основной причиной была сама победа капитализма. Обратите внимание, политическая экономия отличалась от всех ранних космологий тем, что она была первой, которая заменила религиозную силу на светскую. Но, как и боги, эта светская сила все ещё считалась гетерономной; то есть она была объективной сущностью, внешней по отношению к обществу.
Победа капитализма изменила это восприятие. Когда феодальный порядок окончательно уступил место полноценному капиталистическому режиму, стало все более очевидным, что навязываемая сила находится внутри, а не снаружи . Вместо гетерономной силы возникла автономная власть, и этот сдвиг изменил все. При автономной власти двойственность экономики / политики, разделение реального / номинального и механистическое мировоззрение экономики, все это было серьёзно подорвано. Когда эти категории были подорваны, предполагаемый автоматизм политической экономии больше не действовал. А с исчезновением автоматизма политическая экономия перестала быть объективной наукой.
Вторым событием стало появление новых явлений, неизвестных классическим политэкономам. К началу двадцатого века установились характерные черты современного капитализма, такие как тотальная война и, казалось бы, перманентная военная экономика. Это оказалось не менее важным, чем производство и потребление. Правительства начали активно участвовать в масштабной промышленной и макро-стабилизационной политике, которая полностью нарушает предполагаемый автоматизм так называемой экономической сферы. Все больше и больше капиталистов регистрируют свои предприятия как корпорации, и так как этот процесс становится практически всеобщим, результатом стало бюрократизирование и социализирование самого процесса частного накопления. Одиночный трудовой акт становится не простым и более однородным, но все более сложным, и многие работники больше не живут на прожиточном минимуме (subsistence level).
Возникла «рабочая аристократия», уровень жизни трудящихся в основных капиталистических странах вырос, а с ростом доходов, вопросы культуры стали играть более важную роль. Наконец, номинальные процессы инфляции и финансов обрели свою собственную жизнь, траектория которых больше казалось не отражала так называемый реальный сектор.
Третьим событием стало появление совершенно новых концепций. С ростом фашизма и нацизма главенство класса и производства было поставлено под вопрос. Стали больше обращать внимание на массы, власть, государство, бюрократию, элиты и системы.
В-четвёртых, объективная / механистическая космология первой политико-научной революции была подорвана неопределённостью, относительностью и взаимосвязью субъекта и объекта. Наука все чаще сталкивалась с антинаучным витализмом и постизмом.
Совокупным результатом стало растущее расхождение между универсальностью и разломом. С одной стороны, режим капитала стал самой универсальной системой, когда-либо существовавшей для организации общества: его правление распространилось по всему миру и включало в себя все больше и больше аспектов человеческой жизни. С другой стороны, политическая экономия – космология этого порядка – была фатально сломана: вместо того, что раньше было единой наукой об обществе, созданной по универсальным законам природы, возникла совокупность частичных, исключающих и часто несоизмеримых социальных дисциплин.
Мейнстрим либерального изучения общества был разделен на многочисленные общественные науки. Эти социальные науки – экономика, политология, социология, антропология, психология, а теперь и менеджмент, международные исследования, городское планирование и экология, культура, коммуникации, гендерные вопросы и другие подобные ответвления – каждая рассматривается как отдельная «дисциплина», закрытая система, охраняется собственным жаргоном, уникальными принципами и бюрократической академической иерархией.
Но этот продолжающийся разлом не спас неоклассическую политическую экономию (теперь известную как «экономикс»). Хотя большинство экономистов отказываются это признать, и лишь немногие действительно признают это, появление власти разрушило их базовые величины. Стало ясно, что и «единицы полезности» и абстрактный труд были логически невозможны и эмпирически непостижимы. И, конечно же, ни один либеральный экономист никогда не мог измерить «полезность» товаров, и ни один марксист никогда не мог рассчитать количество абстрактного труда в товарах – потому что ни то, ни другое невозможно. Эта неспособность является экзистенциальной: без фундаментальных величин теория стоимости становится невозможной, а без теории стоимости экономика распадается.