Таково странное название статьи французского историка философии А.-Л. Леруа, напечатанной в 1966 г. в нью-йоркском сборнике «Новые исследования по философии Беркли». А почти тридцать лет ранее во французском философском журнале им была опубликована статья под еще более причудливым заглавием: «Был ли имматериализм Беркли идеализмом?» Впрочем, для тех, кто знаком с новейшей буржуазной литературой о Беркли, заглавия эти не покажутся неожиданными; вопрос этот является предметом острых дебатов, и ответы на него даются самые разнообразные.
Для уяснения того, как мог возникнуть такой вопрос, как могло стать предметом горячих опоров то, что совершенно бесспорно и не вызывает, казалось бы, никаких сомнений, следует прежде всего рассмотреть отношение самого Беркли, с одной стороны, и современных беркливедов — с другой, к основному вопросу философии и сосредоточенной вокруг него борьбе партий в философии.
Где пролегала и пролегает линия фронта? «Все разногласие состоит в том,— отвечал на этот вопрос сам Беркли,— что, по нашему мнению, немыслящие, воспринимаемые в ощущениях вещи не имеют отличного от их воспринимаемости существования и не могут поэтому существовать ни в какой другой субстанции, кроме тех непротяженных, неделимых субстанций или духов, которые действуют, мыслят и воспринимают вещи, тогда как философы, согласно с мнением толпы, признают, что ощущаемые качества существуют в некоторой косной, протяженной, невоспринимающей субстанции, которую они называют материей» (9, стр. 128). Основной вопрос философии и два его противоположных решения, определяющих позиции двух враждебных лагерей в философии, сформулирован здесь Беркли со всей ясностью и отчетливостью. «Спорный пункт» между материалистами и Беркли не оставляет сомнений в том, к какому лагерю в философии он принадлежал. «Что Беркли был убежден в том, что он утвердил идеализм, не подлежит сомнению; вся его религиозная философия покоится на сведении природы к духу» (49, стр. 122).
В этом нисколько не сомневался и Бакстер — первый критик Беркли, который следующим образом выразил коллизию двух антагонистических философских направлений: «Одни люди отрицают всякую нематериальную, а другие всякую материальную субстанцию... Обе эти противоположные партии (parties) помогают изобличить одна другую» (цит. по 29, стр. 66). К какому лагерю в философии принадлежал Беркли, не сомневался и Кант, писавший в «Пролегоменах» о «мистическом и мечтательном идеализме Беркли» (19, IV, ч. 1, стр. 110) и отвергнувший в «Критике чистого разума» его «догматический идеализм» (19, III, стр. 286). Тем более в этом были убеждены представители материалистического лагеря, прежде всего французские материалисты.
«Имматериализм», или антиматериализм, Беркли не оспаривается никем и среди современных ему интерпретаторов. «Если у Бэкона, — писал такой яростный ревнитель субъективного идеализма, как Рейнингер,— телесный мир признавался единственным и абсолютно реальным, а сознание о нем рассматривалось как воображаемое зеркальное отражение в духе, то у Беркли это отношение принимало прямо противоположный характер: мир сознания — единственно реальный, тогда как субстанциальный внешний мир является чистой иллюзией» (52, стр. 126).
«Его философия — ничто, если не имматериализм»,— заявляет Люс (58, стр. 10). «...Правильный подход к ней (философии Беркли.—Б. Б.)—через прямой и узкий вход в калитку имматериализма» (43, стр. 228). Но «имматериализм», старается уверить Люс, и его мнение разделяют многие другие современные авторы, не есть идеализм: «Я беру на себя все необходимое мужество (I take my courage in my two hands) и отрицаю, что Беркли был идеалистом» (44, стр. 25). «Беркли не был ни монистом, ни субъективистом, ни солипсистом, ни идеалистом»,— вторит ему Леэк (41, стр. 258).
На чем основано это поистине «мужественное» утверждение? Разве термин «имматериализм» не «влечет за собой с необходимостью, как свой позитивный коррелят, „идеализм“»? (27, стр. 41). Прежде всего, полагает Люс, если Беркли исключает материю, то для него тем самым не существует того, что мы, марксисты, считаем основным вопросом философии — об отношении между духом и материей. «Если нет материи, то нет и проблемы относительно духа и материи» (44, стр. 146). А раз нет проблемы, не требуется и ее решения: имматериализм снимает якобы вопрос о первичности и вторичности духа или материи. Как будто последовательное решение основного вопроса философии в пользу идеализма не является кульминационным пунктом идеализма! Как будто полная аннигиляция материи не есть его наиболее крайнее выражение! Как будто превращение материальной субстанции в иллюзию, вымысел, заблуждение не ставит ее в зависимость, вторичность, производность по отношению к заблуждающемуся, измышляющему, извращенному духу! Ведь это и есть завершенный идеалистический монизм.
Беркли решительно повернул свою философию против традиций английского материализма. Мы приводили выше высказывания Рейнингера о его отношении к материализму Бэкона. О продолжателе Бэкона Беркли писал в своем дневнике: «Мнение о том, что существование отлично от восприятия, влечет ужасные последствия. Это основа доктрины Гоббса и др.» (8, I, стр. 96). А каково отношение Беркли к Локку? Нельзя лучше ответить на этот вопрос, чем словами самого Люса: «Тот, кто отрицает материю, не может быть учеником того, кто утверждает материю» (46, стр. 297). «Само предположение Локка, что материя и движение должны существовать до мышления,— заявляет Беркли,— бессмысленно, заключает явное противоречие» (8, I, стр. 71). Разве основной вопрос о первичности не поставлен здесь со всей прямотой? Характеризуя расхождения Беркли с Мальбраншем, Люс правильно замечает, что «легкая тень различий между Мальбраншем и Беркли... совершенно несравнима с коренным расхождением между Локком и Беркли» (46, стр. 301). В одном случае мы имеем дело с частными разногласиями союзников, идеалистической «оси Мальбранш—Беркли» (46, стр. 308), единым фронтом выступавших против материалистической линии Локка, в другом — с борьбой противников, стоящих по обе стороны линии философского фронта.
На вопрос о том, чем была философия Беркли, дал исчерпывающий ответ сам ее автор: «Мои доктрины, правильно понятые, сокрушают всю эту философию Эпикура, Гоббса, Спинозы и им подобных...» (8, I, стр. 98). Претендующей на сокрушение материализма философией может быть только философский идеализм.
Но именно это и оспаривает Люс, не разделяющий историко-философскую дихотомию: материализм — идеализм. Операция, проделываемая при этом, очень проста: понятие идеализма произвольно ограничивается таким образом, что не совпадает с понятием имматериализма, философского антипода материализма. «Термин „идеализм“,— по мнению Люса,— обозначает в наше время пренебрежение к чувствам и преувеличение сил человеческого ума; в том и другом отношении Беркли не является идеалистом» (44, стр. 27). Если идеалист «тот, кто верит, что все есть идея», то Беркли «ни во что подобное не верит» (44, стр. 26), так как наряду с «идеями» признает «понятия» духа, бога, стало быть, он не идеалист. Его феноменализм отнюдь не пренебрегает чувствами, а его вера в бесконечный божественный разум не допускает переоценки человеческого ума. Какой же он идеалист? Подменяя понятие идеализма как антиматериалистического решения основного вопроса философии ограничением его определенными формами идеализма, Люс, нисколько не сомневающийся в том, что все мировоззрение Беркли вращается «в пределах духовной галактики» (58, стр. 11), определяет философию Беркли не как идеализм, а как «реализм», не переставая упорно настаивать на этом во всех своих работах.
Если бы берклианство предпочли именовать не идеализмом, а спиритуализмом, как это делает, например, Фаруки (58, стр. 127), не стоило бы спорить: это было бы спором о словах. Но когда отрицают идеалистическую сущность этого учения, утверждая, что «эпистемологический подход Беркли является реалистическим, а не идеалистическим» (58, стр. 10), то мы имеем дело с тактическим маневром, предпринятым уже самим Беркли и по его примеру воспроизводимым одним поколением идеалистов за другим. Этот маневр, эта преднамеренная мистификация самой сути берклианства требуют разоблачения.
Против подобной мистификации берклианского идеализма со всей решительностью выступал уже В. И. Ленин, характеризовавший подобные попытки как «профессорский шарлатанизм» (6, стр. 359). Речь шла о том, что известный биограф и комментатор Беркли А. К. Фрейзер «недаром называет учение Беркли „естественным реализмом“» (6, стр. 21), в то время как тот же Фрейзер не колеблясь признает «его (Беркли.— Б. Б.) настойчивое, но строго последовательное стремление низвести материальный мир к ограниченной функции по отношению к духу или мышлению» (37, стр. 362). «Эта забавная терминология,—замечает по этому поводу Ленин,— непременно должна быть отмечена, ибо она действительно выражает намерение Беркли подделаться под реализм» (6, стр. 21). Лениным ухвачена здесь самая суть дела .
Одна из записей в юношеских философских тетрадях Беркли гласит: «N.B. Согласно моим принципам существует реальность; существуют вещи; существует природа вещей» (8, I, стр. 38). Он неоднократно возвращается к этому утверждению, заверяя: «Я больше стою за реальность, чем всякий другой из философов...» (8, I, стр. 64). В своих публикациях Беркли всячески старается уверить в этом читателей. «Было бы ошибкою думать,— пишет он в „Трактате“,— будто сказанное здесь хотя сколько-нибудь отрицает реальность вещей» (9, стр. 128). Не будет ли после этого фальсификацией аутентичных воззрений Беркли отрицание его «реализма»? Не опирается ли «апостол реалистической реинтерпретации Беркли», как называет Люса проф. Попкин (50, стр. 2), заявивший, что «никакой реализм не может быть более реалистическим, чем реализм Беркли», на объективные историко-философские факты? На высказывания Беркли о самом себе — да, на объективные факты, на действительное положение вещей — нет. Речь идет не о том, что Беркли думал о своей философии, а о том, чем она была на самом деле. Речь идет о том, что разумеет Беркли под «реальностью», какова его подлинная позиция в отношении к объективной реальности.
Секрет «реализма» Беркли нехитер. С «реальностью» у него дело обстоит точно так же, как и с «бытием». Если это и не percipi, то все же то или иное проявление духа, мышления. Если это не «мое» и даже не «наше» восприятие, то все же это нечто такое, что принадлежит некоему духу. Если это не «тот или другой единичный дух», то «вся совокупность духов» (9, стр. 95). Сам Беркли вносит полную ясность в данный вопрос: «Пусть не говорят, что я устраняю существование. Я лишь устанавливаю смысл этого слова, насколько я его понимаю» (8, I, 74). Реализмом можно назвать лишь такое учение, которое утверждает первичность и независимость объекта от субъекта — любого субъекта, будь то Я, мы, он или Он, любой субъективности. Между тем решение основного вопроса, определяющее принадлежность к реализму, дано Беркли в пользу субъекта, а не объекта. Вот почему соображение, приводимое Люсом, о том, что «Беркли не утверждает, что наши умы творят реальность» (44, стр. 89), не убедительно: чей бы ум ни творил реальность, она сотворена, вторична по отношению к творящему его уму. Неверно и то, что «он (Беркли.— Б. Б.) не есть ни солипсист, ни субъективист, ни субъективный идеалист; его отправной пункт не Я (the self), а „оно“» (44, стр. 46). Даже если он и не солипсист и не субъективный идеалист, фундаментом его философии служит не «оно», а «Он», божественное Я, духовное первоначало, ультрасубъект. «...Весь небесный хор и все убранство земли, одним словом, все вещи, составляющие Вселенную, не имеют существования вне духа... поскольку они в действительности не восприняты мною или не существуют в уме моем или какого-либо другого сотворенного духа, они либо вовсе не имеют существования, либо существуют в уме какого-либо вечного духа...» (9, стр. 64). Беркли не разделяет реалистического принципа: для него нет объекта без субъекта. То, что Люс именует «реализмом», есть не что иное, как форма идеализма — объективный идеализм, отрицающий независимую от духа объективную реальность. За «реальность» выдается гипостазированная и объективированная субъективность. «Дать понять духам, что все есть дух... такова признанная цель берклианской философии» (41, стр. 265). Природа как независимая от всякой субъективности объективная реальность для Беркли «пустой звук», «пустая химера» (9, стр. 178). Объективная реальность фигурирует у Беркли под названием «абсолютное существование» и категорически отвергается им (см. 11, стр. 117), а вместе с ней отвергается и подлинный реализм.
Чем же объясняется тот факт, что Беркли выдает себя за «реалиста», всячески маскирует свое нереалистическое миропонимание? Не чем иным, как желанием смягчить парадоксальность своего учения, сделать его более приемлемым для здравого человеческого ума.
Этот тактический маневр отчетливо намечен уже в философских тетрадях Беркли, утверждавшего, что он намерен «призвать людей к здравому смыслу», показать, как обыденное понимание согласуется с его пониманием.
«Во всех вопросах я разделяю взгляды толпы»,— писал он там же (8, I, стр. 91, 51). Особые усилия Беркли прилагает для того, чтобы убедить в этом своих читателей в популяризирующих его философию «Трех диалогах». То и дело Филонус твердит своему собеседнику, что он «старается реабилитировать здравый смысл» (11, стр. 102), в противовес «предрассудкам философов, господствовавшим до сих пор вопреки здравому смыслу и естественным понятиям человеческого рода» (11, стр. 4). «Диалоги» завершаются уверением, что изложенные в них начала «приводят человека обратно к здравому смыслу» (11, стр. 126).
«Диалоги» в известной мере «исправляют» оплошность, допущенную Беркли в «Трактате о началах человеческого знания». Хотя и там мы встречаем заявление: «Мы ничего не отрицаем из господствующего мнения об их (вещей.— Б. Б.) реальности и не виновны ни в каком новшестве в этом отношении» (9, стр. 128), однако гораздо чаще Беркли делает в «Трактате» прямо противоположные утверждения о несовместимости его воззрений с наивным реализмом «здравого смысла».
«Правда,— читаем мы там,— существует поразительно распространенное... мнение, будто дома, горы, реки, одним словам, все ощущаемые предметы имеют естественное или реальное существование, отличное от их воспринимаемости умом. Но с какою бы уверенностью и общим согласием ни утверждалось это начало, всякий имеющий смелость подвергнуть его исследованию, найдет, если я не ошибаюсь, что оно заключает в себе явное противоречие» (9, стр. 62). Точку зрения наивного реализма Беркли называет «предрассудком», который «так глубоко внедрился в наши мысли, что мы едва в состоянии разделаться с ним», «ходячим заблуждением», «заблуждением толпы». «Это не единственный случай, когда люди обманывают сами себя». Не следует забывать, «какое множество предрассудков и ложных мнений постоянно исповедуется с величайшим упорством неразмышляющей частью человечества» (9, стр. 100). Это ли солидарность с наивным реализмом? Или, может быть, это попытка подняться над уровнем наивного реализма, противопоставив ему научно обоснованный, критический реализм? Ничуть не бывало. Сам Беркли приподнимает завесу, объясняя, почему он на словах заигрывает с наивным реализмом, подделывается под него: «О таких вещах мы должны мыслить, как ученые, а говорить, как толпа» (9, стр. 98),— повторяет он формулу итальянского философа XVI в. Августина Нифуса (8, II, стр. 62). Сопоставьте это саморазоблачение тактического «реализма» со словами философских тетрадей, приведенными выше, где «предрассудкам философов» он противопоставляет «естественные понятия человеческого рода» не как ложные, а как истинные понятия. Беркли «старался... прикрыть ее (своей философии.— Б. Б.) идеалистическую наготу, изобразить ее свободной от нелепостей и приемлемой для „здравого смысла“». Эти олова Ленина (6, стр. 20) остаются непререкаемыми и непоколебимыми. Беркли откровенно признается в этом в письме к своему другу Персивалю (6 сентября 1710 г.): «По этим соображениям я опустил на титульном листе, в посвящении, предисловии и введении („Трактата“.— Б. Б.) всякое упоминание о несуществовании материи, так чтобы это понятие незаметно прокралось (I) к читателю, который, возможно, никогда не стал бы иметь дела с книгой, в которой, как ему известно, содержатся подобные парадоксы» (8, VIII, 36).
Философская позиция Беркли не имеет ничего общего с реализмом — наивным или рационально обоснованным. «Ссылка на „наивный реализм“, якобы защищаемый подобной философией, есть софизм самого дешевенького свойства. „Наивный реализм“ всякого здорового человека, не побывавшего в сумасшедшем доме или в науке у философов идеалистов, состоит в том, что вещи, среда, мир существуют независимо от нашего ощущения, от нашего сознания, от нашего Я и от человека вообще» (6, стр. 65).
* * *
Выше мы рассмотрели усилия, прилагаемые Беркли для преодоления трудностей, связанных с его феноменалистической концепцией бытия. Но не на словах, а на деле отказавшись от объективной реальности, он сталкивается с новыми и новыми непреодолимыми затруднениями. Одно из наибольших препятствий на его пути—так называемый принцип индивидуации — едва ли не самое слабое звено в цепи его рассуждений. Не случайно из одиннадцати вопросов, затруднявших Джонсона и заданных им учителю, на три, касающихся этой проблемы, Беркли так и не ответил (см. 67, стр. 23).
Суть этой столь неприятной для Беркли проблемы следующим образом сформулирована в «Трех диалогах»: «...представление, которое находится в моем уме, не может быть в таком же виде в твоем или в каком-либо ином уме. Не вытекает ли поэтому из твоих предпосылок, что двое не могут видеть ту же самую вещь? И не является ли это в высшей степени абсурдным?» (11, стр. 106). Другими словами, «можно ли к тому, что воспринимается разными лицами, прилагать тем не менее термин то же самое»? (стр. 107). Если предмет тождествен с его восприятием, не теряется ли тождество предмета как некоего индивидуального, единого и единственного бытия? Ведь в этом случае два восприятия — это два предмета, а не два восприятия одного и того же предмета, отражаемого в разных сознаниях. «Esse est percipi or percipere» требует признания того, что существует столько же предметов, сколько существует их восприятий. Придерживаясь своих посылок, Беркли «обязан сказать, что, строго говоря, мы не видим и не осязаем одну и ту же вещь, а также не видим и не осязаем ту же самую вещь, что и другие люди» (60, стр. 252). Более того, будучи последовательным, Беркли должен был отрицать тождество объекта, воспринимаемого мной одним при различных обстоятельствах. «...Мы никогда не видим и не осязаем один и тот же предмет. Тот, который мы видим,— одна вещь, а тот, который осязаем, — другая», — писал он в своей первой работе (8, I, стр. 189). Здесь еще сказывается различение первичных и вторичных качеств, которого тогда еще придерживался Беркли. Но к тому же выводу он приходит и в последующих работах, где это различение отброшено: «И когда я смотрю в микроскоп, это не значит, что я могу воспринять яснее то, что я уже воспринимал невооруженным глазом, ибо объект, воспринимаемый через стекло, совершенно отличен от прежнего» (11, стр. 104).
Беркли не мог бы найти выход из затруднительного положения, ссылаясь на возможность восприятия, ибо это была бы возможность воспринимать различные в своей действительности объекты. Беркли апеллирует к номиналистическому неприятию «отвлеченного понятия тождества» (11, стр. 106) и пытается обойти неприятный вопрос словесной эквилибристикой: «Но кто же не видит, что весь этот спор ведется из-за слова,— а именно, можно ли к тому, что воспринимается разными лицами, прилагать тем не менее термин то же самое... И не состояла бы вся разница в одном звуке?» (11, стр. 107).
Столь же непривлекательной для противника объективной реальности является тесно связанная с предыдущей тема непрерывности существования. Отождествление бытия с восприятием ставит под удар постоянство и непрерывность существования вещей. Они приобретают текучесть, вернее, мелькание, обусловленное потоком сознания. В своей статье «Беркли и Кант» Адамс излагает остроумную тираду Идеи, переходящей из одного сознания в другое и испытывающей капризы каждого своего обладателя: «Одно время я присутствовала в уме мистера Беркли и т. д...» (50, стр. 201). Беркли как бы противополагает мертвым, метафизически неизменным сущностям схоластов изменчивость, текучесть сенсуалистического чувственного мира, преходящий и мелькающий характер чувственных объектов (8, I, стр. 25). На это обращает внимание А. Леруа, подчеркивая, что тождество вещи самой себе, ее стабильность как определенной вещи для Беркли не объективно, а субъективно (42, стр. 108, 121, 145). Приблизившись к серьезной проблеме понятийной фиксации неизменности в изменчивом бытии, Беркли трактует ее в духе субъективно-идеалистической версии релятивизма Кратила.
Но если идея, как утверждает Беркли, пассивна, дана нам, то за мельканием идей, за непрестанными перерывами непрерывности бытия таится непрерывное божественное творение идей — creatio constans, их непрестанное творение из ничего и обращение в ничто.
«Если уравнение esse—percipi верно, то вещи при каждом их восприятии возникают заново вместе с их созданием из ничего и вместе с прекращением восприятия исчезают обратно в ничто» (47а, стр. 116). Поток бытия предстает как непрестанное чудо...
Так выглядит у Беркли связность и упорядоченность, закономерность как один из отличительных признаков реальности от химеры. Не оправдывает ли такое истолкование непрерывности мнение Фаруки, что в конечном счете система Беркли «очень близка к пониманию восточных мистиков»? (58, стр. 127).
* * *
Как бы ни относиться к убеждению Беркли, для которого «„внешний мир“ (в кавычках! — Б. Б.), в его глубочайшем понимании, состоит из духов, внешних по отношению к его собственному духу» (38, стр. 61), для которого «так называемый (!) внешний мир действительно существует и пребывает вне наших умов, но только как система идей, сотворенных и непрестанно воспринимаемых универсальным духом—богом» (58, стр. 177), как ни относиться к его псевдореализму, решающая проблема, красной нитью проходящая через всю историю философии, «проблема реальности внешнего мира поставлена им воочию также и перед грядущими временами во всей ее значительности» (52, стр. 127). Либо объективная реальность внешнего мира опровергается, либо отвергается возможность ее доказательства, либо за объективную реальность выдается то, что ею не является,— таковы решения этой проблемы, предлагаемые одним поколением философов-идеалистов за другим. Немало приверженцев этого взгляда и среди наших современников. «По моему мнению,— пишет, например, Мейтс,— ситуация сводится к следующему. Высказывание, что существуют невоспринимаемые идеи, либо противоречиво, либо бессмысленно, либо опровергается доступной очевидностью. Но какую бы из этих альтернатив мы ни избрали, мы оказываемся в согласии с Беркли... что такое высказывание не может быть принято за истинное» (50, стр. 174).
С тех пор как домарксистские формы материализма отошли в историческое прошлое, уступив место высшей, диалектической форме материализма, этот вопрос, как и множество других, был рассмотрен по-новому. Современный материализм не довольствуется косвенными доказательствами, будь то приведение к абсурду антиматериалистического решения или вскрытие неизбежных внутренних противоречий идеалистических систем, а дает прямое, положительное доказательство материалистического основоположения. И некоторые, более вдумчивые и проницательные представители современной немарксистской философии также иногда приходят или приближаются к уяснению доказательности марксистского тезиса.
Признавая пассивность идей, их «данность», даже их независимость в известном смысле от нашего сознания, Беркли не закрывал глаза и на то, что ощущение внеположности воспринимаемых вещей — такое же неотъемлемое содержание нашего чувственного опыта, как и все другие качества: цвет, звук и т. п. Для него, однако, внеположность лишь идея среди идей, вторичное качество, по терминологии Локка, не свидетельствующее об объективной реальности. Если чувство внеположности, испытываемое нами в сновидениях, не доказывает объективной реальности, то не доказательно и аналогичное чувство наяву. Но в то же время признание принудительности идей, отличающих их от химер воображения, заставляло обратиться к их внешней причине, допущение которой было уже выходом за пределы субъективности идей, превращало идеи во вторичные по отношению к нашему сознанию. Мысль Беркли находилась здесь у границ реализма, совершив поворот от субъективного идеализма к объективизму — к «возможности» восприятия, обусловленной божественным сознанием.
Тем не менее Беркли неминуемо столкнулся с тем фактом, что идеи не являются пределом познания, не лимитируют познание, а влекут его по ту сторону идей. «Феноменализм выражает убеждение, что ощущения являются завершающими для восприятия» (56, стр. 3). Но, идя по феноменалистическому пути, Беркли столкнулся с необходимостью свернуть с этого пути.
Как обстоит дело со «старым спором об умозаключении от ощущений как конечных данных ко внешним вещам»? (56, стр. 9). Что говорит об этом современная психология восприятия? «Психологи,— пишет датский представитель этой науки, — в конце концов, признают физический мир и физические стимулы как существующие независимо от сознания, а это противоречило бы тезису Беркли» (30, стр. 5). Другое дело, продолжает Расмуссен, что в процессе исторической эволюции познания, «переходя со ступеньки на ступеньку, мы изменяем наши взгляды на то, что мы считаем объективным, а что — субъективным... развивая новые взгляды на объективность или реальность» (30, стр. 6). Простые и убедительные соображения высказывает по поводу феноменалистического заблуждения Томсон: «Когда мы говорим, что видим что-либо, мы вовсе не имеем в виду ощущения. „Этот кусок бумаги белый“ — совершенно не относится к чьим-либо ощущениям» (60, стр. 240), а к куску бумаги, воспринимаемому посредством ощущений, на основе ощущений, а это совсем не то же самое, что об ощущениях (60, стр. 245). Как бы то ни было, сам Беркли убедился в неудовлетворительности феноменализма, признав нечто причиняющее идеи. В понимании этого «нечто» идеализм и материализм идут в диаметрально противоположных направлениях.
Феноменалистическая позиция неоднократно подвергалась и логической, и фактической критике. С полным основанием Б. Рассел писал о том, что феноменалистическое умозаключение основано на логической ошибке: «Если что-либо является объектом ощущений, то к этому имеет отношение какой-то ум, но из этого не следует, что та же самая вещь не существовала бы, не являясь объектом ощущений» (24, стр. 670). В качестве фактического опровержения Рассел указывает на невидимые цвета: ультрафиолетовый, инфракрасный. И разве это не относится к микробам и вирусам до изобретения микроскопа и к электронам, все еще недоступным чувственному восприятию? Аналогичное возражение приводит и Перри в своем известном анализе «эгоцентрического затруднения». Ошибка Беркли заключается, по словам Перри, в том, что на том основании, что тюльпан, например, является видимым, он делает вывод, будто видимость составляет его существенное и неотъемлемое состояние, определяющее его бытие (49, стр. 127). Из того, что все наши идеи находятся в сознании, вовсе не следует, что не может быть ничего, чего нет в сознании.
Новое слово в гносеологическом анализе эмпирической ступени познания сказал недавно авторитетный представитель прогрессивной линии в американской философии профессор Рой Вуд Селларс. В своей интересной статье «Соотносящаяся трансцендентность», направленной против феноменалистической трактовки эмпирии, Селларс, исходя из того что чувственное восприятие не лимитирует процесс познания, а опосредует его, раскрывает познавательную функцию восприятия как целенаправленной операции, как орудия познания объективной реальности. Чувственное восприятие не пассивный приемник, а активный исполнитель познавательных задач, поставленных центральной нервной системой как органом познания. Мозг как бы спрашивает у ощущений ответа на поставленные им вопросы. Ощущение — это как бы поисковый луч, направленный на внешний мир и ищущий в нем ответа, На этот ответ можно полагаться, потому что он обнаруживается в самих вещах, на которые направлены лучи ощущения, потому что ответы, данные ощущениями, контролируются самими вещами. «Мы можем осмысленно разглядывать через наше поле зрения окружающие нас вещи. Очевидно, здесь базис объективной соотносительности и трансцендентности. Ощущения не предельны, а функциональны» (56, стр. 9). Действенное, функциональное понимание ощущений снимает традиционный вопрос о том, оправдано ли умозаключение от ощущений к внешним, независимым от сознания, вещам, вопрос, с такой остротой поставленный Беркли и так неверно им решенный. Физический мир—это вовсе не логическое умозаключение, возникающее лишь на ступени рационального познания. «Физический мир владеет человеческим умом, уже начиная с эмпирической ступени» (стр. 13), которая с самого начала не имманентна, а трансцендентна, ориентирована на объективную реальность и определяется ею. «Беркли может быть опровергнут при помощи адекватного анализа восприятия...» (56, стр. 15).
В этом превосходном анализе, сделанном Селларсом, понятие практики как высшего и достаточного критерия познания объективной реальности доводится до эмпирических первоисточников познания. Чувственное восприятие еще не есть практика, хотя практический критерий достигает сознания через чувственное восприятие. Чувственное отражение — еще не объективное воздействие на внешний мир, не изменение, не преобразование его, долженствующее определить объективную ценность нашего познания, положенного в основу действия. Но уже сама эмпирия не является чисто созерцательной, в ней преддверие практики, в ней берет свое начало источник действенности объективного познания, здесь истоки неразрывной связи познания с бытием.
«Мой опыт, скажете вы,— писал некогда скептик Юм,—опровергает мои сомнения, но в таком случае вы не понимаете сути моего вопроса. Как существо деятельное я вполне удовлетворен данным решением, но как философ... я хочу узнать основание упомянутого вывода» (25, II, стр. 40—41). Диалектика теории и практики уясняет эти основания. Можно вопреки истине говорить о мире языком Беркли, но жить в этом мире, последовательно претворяя его теорию на практике, нельзя. Даже для такого далекого от материализма философа, как Уорнок, ясно, что «мир, населенный одними лишь теми, кто говорит языком Беркли, мог бы на взгляд, на ощупь, на слух быть точно таким же, как мир, в котором мы сами теперь находимся; но жизнь в этом мире... приобрела бы некую совершенно иную атмосферу» (65, стр. 224): то была бы противоестественная атмосфера фантастической иллюзорности, бредовая атмосфера наркотических галлюцинаций.
Но дон-кихоты имматериализма непоколебимы, непреклонны. «Материя стесняет и затрудняет нас, ничего не объясняя; ничто в природе вещей не соответствует этому термину... мысль становится живее и действие увереннее без нее; человек лучше мыслит, лучше молится, когда полностью ее отбрасывает» (44, стр. 158. Курсив мой.— Б. Б.). Молитвенное «действие» становится увереннее — вот в чем ключ к имматериализму, уводящему от знания к вере.