#img_11.jpg

Вы спрашиваете — признаю ли я себя виновным? Вряд ли есть смысл бороться против очевидных фактов. И даже не в этом дело. Я устал, понимаете, устал от этой тройной жизни, когда говоришь одно, делаешь другое, а думаешь третье. Конечно, мне тяжело: под судом никогда не был, а в пятьдесят, лет в тюрьму угодил.

Да, я участвовал в хищениях, да, в кафе обманывали посетителей. Это правда.

Только разрешите рассказать всё по порядку...

Во время войны мне пришлось послужить начальником продовольственно-фуражного отдела части. Наверное поэтому, когда демобилизовался, и пошел работать в торговлю. Сначала заведующим отделом, потом директором магазина. А года два тому назад директором кафе перевели.

Не буду скрывать — нравится мне эта работа. Вы бывали в нашем кафе? Правда, уютно? А сколько сил затратили на капитальный ремонт? Как я ругался в тресте, пока не получил новую мебель? И ассортименту нас неплохой. План перевыполняли. Про наше кафе даже в газете заметка была. Я прошу приобщить ее к делу.

Теперь вы можете спросить: зачем же вы, Горохов, воровать стали, для чего это было нужно? Сейчас расскажу. Только не думайте, что я хочу на кого-нибудь вину свалить — сам виноват не меньше других.

Принял я кафе, месяц работаю, другой. Всё, кажется, в порядке. Со всеми познакомился. Директор треста Малышев заходил. По-моему, остался доволен, хотя и не хвалил. А тут Новый год приближается. Естественно, организовали запись на столики. Генеральную уборку сделали. Всё, вроде, в порядке. И как-то заходит ко мне руководящий — так мы называем нашего шеф-повара — хороший такой мужик: «Николай Иванович, фруктов нет!» А какая же встреча Нового года без фруктов? Я — на базу. Заведующий Снитковецкий наотрез отказал: «Не могу отпустить — разнарядки нет». Я — в трест. Начальник снабжения в отпуске. Гоняли меня из отдела в отдел — и всё без толку. Тогда пошел к самому Малышеву. Он выслушал и говорит: «Ваше кафе второго разряда, можем дать только сухофрукты».

Ну подумайте сами: Новый год и сухофрукты! Иду по коридору и встречаю Никитушева — директора кафе № 15. «Что такой расстроенный?» — спрашивает. Объяснил ему. Посмотрел он на меня: «Ты что, на базу  т а к  пошел?» Я пожал плечами, а Никитушев взглянул на меня, как на больного, махнул рукой и ушел.

Вышел из треста, папиросу выкурил, потом снова на базу поехал. Снитковецкий за столом сидит, головы не поднимает: «Небось, жаловаться в трест ездил? Помогло?»

У меня две десятки было. Предложил ему. Взял просто, сказал «спасибо», деньги в карман положил. «Присылай кладовщика к вечеру, — говорит, — мандарины будут».

Вечером поехал кладовщик, получил всё, что надо.

Вот так, гражданин следователь; первый раз взятку дал. Можете мне не верить: переживал. Хотел даже в милицию идти, а потом раздумал. Решил: все дают, значит, и я должен. Но никогда не думал, что Малышев берет. Всё-таки директор треста, как не говори. А ведь дал мне понять.

Это в апреле было. Прихожу утром на работу — ревизия. Проверяли, проверяли и как будто ничего особенного не нашли, так, по мелочам. Представьте: приказ — выговор! Недели не прошло — санитарный врач приходит. И снова выговор, да не простой, а с предупреждением. Кафе прогрессивки лишили. Народ недоволен. Что делать? Думал, думал, решил Никитушева пригласить, побеседовать: он старый работник, может, что и подскажет. Выпили мы с ним. Я ему всё и выложил. А он говорит: «Жалко мне тебя, Коля. Придется над тобой шефство взять. Ты что, не понимаешь, что Малышев тоже жить хочет? И учти: тут двумя десятками не отделаешься — как минимум пять красненьких нужно». «Откуда же я деньги возьму?» — спрашиваю. «А ты со своим руководящим потолкуй, с Павлом Антоновичем. Он тебе подскажет». — «Не могу этого сделать, — отвечаю. — Он же мой подчиненный». — «Ну ладно, — усмехнулся Никитушев, — позови-ка его сюда».

Пришел руководящий, прямо в белом халате. Никитушев налил ему стопку, а потом говорит: «Помочь директору надо. Ты же понимаешь — непредвиденные расходы». — «Все наши понимают: второй месяц без прогрессивки сидим. Мы уже беседовали между собой — помочь можно. Только, — говорит он мне, — ваше дело, в случае чего, от посетителей отбрехаться, чтобы в книгу жалоб не писали».

Ушли они, я опять задумался. Ведь до этого одиннадцать лет в торговле работал и ни с чем таким не сталкивался. Наш управляющий пищеторгом, Василий Иванович Кузьмин, большой души человек был, справедливый, принципиальный. Тут не только деньги, конфетой его не угостишь. Помню, юбилей у него был, сложились мы, сервиз ему преподнесли, а он такой скандал закатил, чуть все чашки не поразбивал.

А здесь, видать, другое дело. Пораскинул мозгами — выходит давать Малышеву надо. Через пару дней заходит ко мне руководящий. Дверь плотно закрывает. И так спокойненько на стол деньги кладет. Одну десятку, другую. Считает: раз, два, три... А мне это прямо в сердце отдает. Положил он восемь десяток и говорит: «Надеемся, к майским прогрессивка будет». — И ушел.

Теперь уж мой черед к Малышеву идти. Позвонил ему по телефону. Так и так, можете ли принять? Ответил сердито, но принять согласился.

Деньги завернул в белую бумажку, в отдельный карман положил и в трест отправился. Вылез из трамвая за одну остановку до треста, решил пешком немного пройти, успокоиться. Рукой всё в кармане пакетик трогаю. Волнуюсь, а если Малышев людей позовет, акт составят и меня в милицию?

Постучал в дверь. Вхожу: «Здравствуйте, Кирилл Петрович!»

Смотрит на меня, сесть не предлагает: «Ну что у вас?»

Я что-то промямлил насчет акта на списание. А сам думаю: как же я деньги ему передам? Вдруг не примет? Не помню, что я ему еще говорил, только отвечал он очень сухо: да, нет. Вижу, пора деньги давать и идти. Руки стали потные, чувствую и сам стал красный. «У вас всё?» — спрашивает Малышев. «Всё, Кирилл Петрович». — «До свиданья».

Повернулся я к выходу, пакетик в руке держу. Подошел к вешалке и деньги в карман его пальто положил. А из-за спины голос: «Не распоряжайтесь моим карманом!»

У меня всё прямо оборвалось внутри. Ну, думаю, сейчас начнется. Не помню, как из треста выбежал. Оглянулся — сзади никого, всё в порядке. И тут так противно стало, как будто в чем-то испачкался. Поехал на работу. Под вечер руководящий зашел. «Ну что, — смеется, — не так страшен черт, как его малюют?» А мне не до смеха. Стопку водки выпил, полегче стало.

А в общем к маю прогрессивку дали, а потом и выговор сняли. Конечно, еще разик к Малышеву зайти пришлось. На этот раз поспокойней было. Только посмотрел он на меня и говорит: «Редко ходишь».

Я об этом руководящему сказал. А он успокоил: «Не расстраивайтесь, мы тут с механиком по винным автоматам разговаривали. Он толковый парень. Дозировочку поставит как надо. Не пропадем». С этого и пошло. Вначале стеснялся своих сотрудников. Понимал — знают они всё. А потом привык. Да и мне, конечно, перепадало — чего греха таить.

Теперь не нужно было думать, как с товарищем в ресторан сходить. И даже ждал, когда руководящий зайдет, дверь плотно прикроет и деньги на стол выкладывать начнет. Черт его знает, откуда жадность появилась? И в голове всё время сверлит: купить! Да что-нибудь новое, дорогое. Вы помните, когда задерживали меня — часы золотые изъяли? Вот я сейчас и думаю: зачем они мне были нужны? Пять лет «Победу» носил — и ход хороший, и вид неплохой. Так нет! Понадобились золотые. Чем я хуже других?

Дома тоже. Стоял у нас буфет, отцовский еще. Крепкий, дубовый. Нет, всё надо новое, дорогое. А то вроде неудобно к себе пригласить. И жена, странное дело, тоже заразилась. По выходным раньше за город с дочками ездили, а теперь некогда — надо магазины обойти. Говорят, спальные гарнитуры появились. Рижские. Под орех. Как бы не упустить!

А счастья не было. Иной раз ночью лежу, а сам думаю: не может же это всю жизнь продолжаться. Вызовут когда-нибудь. Спросят: откуда то, откуда это. Даже как-то жену разбудил, — давай, мол, договоримся, если будут допрашивать. Она валерьянку мне накапала: «Брось, Коля, волноваться, обойдется». Если не верите — можете ее допросить. А ведь с дочками об этом не поговоришь. Их же тоже допросить могут.

Осенью решил уволиться, работу новую подыскивать начал. Только не уволился. Знаете, как трудно с больших денег на ставку перейти. Прямо какой-то туман окутал. Пить понемножку начал. Дочки у меня большие — одна институт кончает, другая в десятый класс ходит. Конечно, приятно, что приоделись они. Я даже себя успокаивал: для них всё это, им останется. И никак не думал, что догадываются они, откуда всё берется.

Как-то заявление надо было написать, кажется насчет дров. Полез за бумагой к младшей в стол, тетрадки стал перебирать. И вдруг вижу: дневник. Дай, думаю, посмотрю, чем она дышит: отец всё-таки. Вначале насчет подруг и уроков шло дело, а потом читаю:

«Почему люди так жестоки, почему, чем больше им дано, тем больше они требуют и никогда не удовлетворяются тем, что имеют. Стремление к лучшему — это хорошо, но когда это переходит все границы, и человек стремится только к личному благосостоянию — это гадко... гадко... гадко!»

До смерти этих слов не забуду. А последние слова, как три пощечины: «Это гадко... гадко... гадко».

На работе же всё по-старому шло. Руководящий деньги принесет: часть себе возьмешь, часть Малышеву и Снитковецкому отложишь. Стало всё это взяточничество в порядке вещей. И давать совсем не боялся и брали как должное, без всяких разговоров.

А когда посадили Никитушева, зашевелился наш муравейник. Малышев совещание собрал. И речь такую закатил — прокурор позавидует. «Растратчики позорят наш трест! Просим сурово покарать расхитителей». А сам, наверное, дрожал: вдруг Никитушев его выдаст.

И прения были, и резолюцию приняли. Всё как полагается. Ну прямо как детская забава, где все играют «понарошку».

Потом и мой черед пришел. Об этом вы лучше меня знаете. Неудобно мне, что врал сначала. Но я думаю вам ясно: во мне ведь боролись два человека. Один требовал: «Отряхни от себя всю эту грязь». А другой нашептывал: «Неужели ты будешь предателем, выдашь своих товарищей?»

Я тут Снитковецкого на прогулке встретил. Отозвал меня в сторону: «Держись, Коля, может, и вывернемся». А я больше не хочу выворачиваться! Я хочу быть как все, понимаете, как все люди. И спать хочу спокойно и дочкам прямо в глаза смотреть. Понимаю — не скоро это будет. Но ведь будет? Правда?