#img_4.jpg

Жакан. Хирург сразу понял это. Слепое ранение в область живота страшной охотничьей пулей, надрезанные края которой разворачиваются налету и беспощадно кромсают тело.

— Положение тяжелое, — сказал хирург мужу пострадавшей. — Конечно, мы примем-все меры для спасения жизни, но... И неужели нельзя было ее доставить на машине? Ведь это безумие везти такую больную на мотоцикле!

Повернувшись к дежурному врачу, доктор распорядился:

— В операционную! Вызвать сестер! Подготовить общий наркоз! Будете ассистировать! — И тихо добавил: — Скажите, чтобы сообщили в милицию, что доставлена женщина, раненная при неизвестных обстоятельствах.

* * *

Капитан милиции Глушин прибыл в районную больницу, когда операция была уже закончена. Хирург пригласил его к себе в кабинет.

— Это вам, наверное, пригодится, молодой человек, — сказал он, протягивая маленький комочек бумаги.

Обращение «молодой человек» доктор бесцеремонно применял ко всем, кого считал моложе себя, и оно никого не обижало.

Капитан развернул бумажку: на ладонь выпал поблескивающий изломами искореженный кусочек металла.

— Извлекли при операции?..

— Да.

— Пострадавшая, наверное, в очень тяжелом состоянии?

— Да. Доставили рано утром без сознания. Операцию сделали, переливание крови... Но чудес, знаете ли, не бывает, и надежды мало... Нет, нет, — предупредил он капитана, уже готового обратиться с просьбой. — Нечего еще и думать об этом. Говорить с ней в лучшем случае раньше чем через три дня не разрешу. И не надейтесь, — сердито замахал он руками.

— А в худшем случае... Как же в самом худшем случае, доктор? — тихо спросил капитан. — Ведь вы говорите, надежды мало. Значит, то, что ей известно, может уйти с ней?

— Наше дело лечить... если возможно, — добавил доктор. — Если невозможно — избавить от ненужных мучений; хоть сколько-нибудь облегчить их, пока в человеке теплится жизнь. Таковы заповеди медицины. Это для нас закон.

— Но, доктор, если уж говорить о законах, то надо искать преступника. Я думаю, вы не отрицаете, что здесь налицо преступление?

— Да, пожалуй...

— И, может быть, в ваших руках единственный ключ.

— Если бы в моих, — вздохнул врач. — Она еще не скоро придет в себя после наркоза. Сейчас я могу лишь дать заключение о характере ранения. Кстати, странно, что она сама добралась домой... В общем, как только можно будет допросить ее, я сообщу вам. Всего хорошего, молодой человек.

— Спасибо, доктор. Буду ждать. А заключение ваше необходимо. Простите, вы не знаете, где муж этой женщины, он не у вас?

— Приедет к вечеру. Сказал, что ему надо передать склад или ключи.

— М-мгм... До свидания, доктор!

* * *

Итак, Ольга Васильевна Тарасова, тридцати лет, проживает с мужем в Большом Замостье... Муж!.. Надо, наверное, начать с него. А если... если она так и не придет в себя, тогда только с него.

Размышления оперативного уполномоченного прервал звонок. Да, да. Сейчас он будет. Дождь, начавшийся с ночи, переставал. Накинув плащ, Глушин вышел на улицу. Наступал серенький вечер.

Хирург ждал.

— В вашем распоряжении пять минут, — сухо сказал он.

Сестра подала капитану халат. Глушин неловко натянул его на китель. Осторожно ступая, пошел вслед за врачом.

Тарасова была в палате одна. Доктор уже позаботился вывести ходячих больных. Светлые волосы женщины, рассыпавшиеся на подушке, казались необычайно густыми, бледное лицо — очень маленьким. Сухие губы слегка шевелились, веки тихонько вздрагивали.

— Здравствуйте, Ольга Васильевна, — негромко сказал капитан и сел на табуретку у изголовья.

Она открыла глаза и сделала попытку повернуть голову, но не повернула и одними глазами ответила на приветствие.

Доктор наклонился к больной.

— Не делайте лишних усилий. Расскажите этому товарищу, что с вами произошло. — Заметив метнувшуюся в глазах тревогу, добавил: — Здесь ваши друзья, волноваться не стоит. — Дрогнувшие уголки его губ должны были изображать бодрую улыбку, а нетерпеливый жест Глушину — подвинься поближе.

Тот придвинулся:

— Я слушаю вас...

— Мужчина... — произнесла она тихо и невнятно, — мужчина на дороге.

— Вы говорите мужчина? — переспросил Глушин. — Что же он сделал?

— На дорогу из леса... вышел... — выстрелил в меня. Из ружья выстрелил, — словно выдавила она, не открывая глаз. Слезинка заблестела и расплылась под опущенным веком. Женщина еле слышно застонала, и голова ее глубже вдавилась в подушку.

— Довольно, довольно, милейший, — зашептал доктор. — Ступайте.

Капитан вышел и, сев в коридоре у тумбочки, написал несколько коротеньких фраз. Когда появился врач, Глушин молча протянул ему лист бумаги.

Хирург прочел, достал авторучку, и на бумаге появились еще две бледно-зеленые строчки:

«Записано со слов Тарасовой в моем присутствии. Главный врач районной больницы Чеботарев».

Напрасно Глушин надеялся узнать от Тарасовой еще какие-нибудь подробности происшествия. Состояние больной становилось всё хуже и хуже. К исходу третьего дня даже опытная рука старого врача с трудом нащупывала пульс.

Вечером у постели Тарасовой поставили ширму. Под утро носилки, покрытые простыней, тихо, стараясь не разбудить больных, вынесли в покойницкую.

* * *

Дело о нападении на Тарасову было поручено следователю Васютину. Он начал с допроса родственников пострадавшей.

Муж Тарасовой рассказал, что поутру, едва рассвело, Ольга отправилась на птицеферму. Спустя примерно полчаса он услышал неподалеку от дома стоны. Тарасов выскочил на дорогу — на обочине лежала жена. Одежда ее была вся в крови. На крик Тарасова прибежал брат Ольги — Черкизов, дом которого здесь же рядом. Они поняли из несвязных слов Ольги, что на полпути к ферме из леса, что подходит вплотную к самой дороге, в нее выстрелил какой-то мужчина. Они не расспрашивали, как она сумела добраться до дома. Тарасов завел мотоцикл и повез раненую в больницу. Брат взял ружье и прошел по дороге вдоль леса, но никого не обнаружил.

Черкизов, брат Тарасовой, на допросе подтвердил показания ее мужа.

— Я прошу вас обоих проехать со мной, — сказал Васютин, закончив допрос. — Надо осмотреть место, где вы ее подобрали.

— Хорошо, товарищ следователь. — Черкизов запахнул новенький синий ватник. — Если хотите, можно воспользоваться моей машиной. Вот она у крыльца.

— Ладно, — сказал Васютин.

Черкизов пошел к машине. Он не спеша вынул из-под сиденья тряпку и принялся протирать еще не просохшее стекло серенького «Москвича».

Васютин вышел в сопровождении работника милиции с собакой.

Колеса глухо застучали по булыжнику, замелькали мелкие лужицы. Телефонные столбы в лесу подступали к дороге, на поле — уходили далеко в сторону. Вскоре они исчезли совсем, а дорога стала хуже — булыжник сменился наезженным колеями гравием.

На краю деревни, протянувшейся вдоль реки, Черкизов остановил машину и распахнул дверцу.

— Вот здесь, у калитки, — сказал он. — Перед мостиком почти.

За плотной стеной молоденьких елочек, густо насаженных вдоль забора, виднелась железная крыша и фронтон шлакоблочного дома.

Васютин присел у края дороги и тщательно осмотрел место: могли сохраниться следы ползущего человека, капли крови. Но песок был весь в оспинках дождя. Только отпечатки велосипедных шин не были тронуты ими: велосипедист проехал недавно.

Собака след не взяла.

Направились к лесу. Исследовали весь участок дороги, к которому справа вплотную подступал лес, а слева, за поросшей мелким кустарником канавой, тянулись выгоны. Точно место происшествия установить так и не удалось. Где-то на этом небольшом участке дороги...

От леса до усадьбы Тарасовых, крайней в деревне, было не менее километра. Далековато. Васютина одолело сомнение: могла ли тяжелораненая женщина сама добраться отсюда до дому? Он тут же вспомнил, что во время войны бывали случаи, когда раненые бойцы, — не в руку, не в ногу раненные, а в грудь, — сами добирались до медицинского пункта. И лишь тут, когда помощь была уже рядом, их оставляло нервное напряжение и они падали замертво. Могли идти... Значит, и она могла?..

— Почему вы не привезли сестру в больницу на машине? — спросил Васютин у Черкизова на обратном пути.

— Горючего мало было, не довезти бы, — спокойно ответил он.

Муж промолчал.

* * *

Известие о нападении на Тарасову взволновало всех в районе. Неизвестный, который, очевидно, скрывался в лесу, мог совершить новые преступления.

Оперативные группы милиции прочесывали местность. Были допрошены многие охотники. Но напасть на след преступника не удавалось. Непонятны были и мотивы убийства. Ограбление? Тарасова не говорила об этом. Да и что можно было взять у женщины, отправившейся рано утром на работу? Месть? За что?

Следователь опрашивал соседей погибшей, жителей Замостья, не слышали ли они в то утро выстрела или криков, не видели ли Тарасову? Нет, не видели и не слышали ничего: утро было пасмурное, дождливое, поднялись поздно. Птичницы, которые в это время были на ферме, тоже ничего не слышали.

Перед Васютиным проходили разные люди: пожилые и молодые, словоохотливые и замкнутые. Видно было, что они хотели помочь, старались рассказать всё, что знают, высказывали свои предположения, давали советы. Но, убирая очередной протокол в папку, следователь каждый раз с сожалением отмечал, что ничего нового по делу не узнал.

В конце дня у следователя сидела краснощекая маленькая старушка из тех, что с клюкой и тридцать верст отшагают. Васютин слушал ее, как запоздалого оратора на затянувшемся собрании, а она бойко вела неторопливый рассказ:

— Ходила я вчерась по грибы. Иду по березнячку молодому, что на вырубке, — подберезовиков там пропасть, гляжу — лосеночек. Смирный такой стоит, скучный. Поначалу напугал меня, всё же зверь лесной, мало что ему вздумается. Да мать, может, рядом, да покажется ей, что детеныша обидеть хотят. Не поздоровится тогда. Остановилась я: что делать? И он стоит, не шелохнется, только ушами подергивает. Я тихонечко бочком, бочком... И он за мной, а голову всё вверх тянет, принюхивается вроде. Заговорила я: «Чего ты, дурашка, за мной идешь? Может, матку потерял?» Только ушами хлопает. Ломоть хлеба у меня с собой был. Развернула тряпицу, запах от него пошел, а он в лесу особенный, сильный. И самой есть захотелось. Отломила себе корочку и ему кусочек, осмелела, протягиваю. Ноздри так и затрепыхались у него, а не подходит, тоже, наверное, боится. Положила я хлеб на кочечку, отошла подале...

— Простите, одну минутку, — остановил ее Васютин и, приоткрыв дверь, напомнил капитану Глушину, что надо вызвать эксперта-криминалиста. — Я слушаю вас, — снова уселся он за стол. — Так что же с вами произошло? — И нетерпеливо покрутил головку часов.

— Так вот, тут оно и начинается самое главное-то. Отошла я, значит, подале — он к кочке. Посопел, посопел носом и хвать губами хлеб, жевать стал. Ну, думаю, сейчас я от тебя, голубчика, сбегу. Иду, тороплюсь, а сама всё оглядываюсь на него, да и не заметила, как на что-то скользкое наступила. Глянула — веточки набросаны, чуть только привяли еще листики. Пошевелила, а там потроха да ноги с копытами. Чуток в стороне еще веточки. Я под них заглянула, а там головища горбоносая лосиная. Без рогов. Губы срезаны, только зубы оскаленные торчат!.. Вот, думаю, что ты бродишь, вот где твоя матка! Забили, ироды!

Потрогала ножки — совсем свежие, хоть на студень бери. Да только не стала брать — нечистое дело. Лучше, решила я, сообщу, куда следует, пусть-ка этих охотничков оштрафуют за неправильные дела.

Не стала я больше грибов собирать, как нахватала с полкорзиночки по дороге, так и пошла домой.

Васютин рисовал на листе елочку:

— Это хорошо, что сообщили. Надо с ними бороться. Место хорошо приметили?

— Хорошо. Частенько туда хожу. Забыла еще... и шкура ведь там припрятана. Присыпана хвоей, мусором всяким. Не то побоялись взять, не то спешили...

Вошел капитан Глушин.

— Иван Сергеевич, — обратился Васютин к Глушину, — слышите, лося, говорит, забили? Надо бы посмотреть, а?

— Съездим. Вот машина скоро вернется, с утра завтра и съездим. Заедем за вами, — повернулся он к старушке. — Не возражаете?

Она улыбнулась:

— Ну, уж если на машине, так что ж... Только внучку оставлю у соседки... — сказала она и распрощалась.

* * *

Как часто искусное раскрытие преступления кажется случайностью. Говорят: вот если бы следователь не заметил этой царапины, этого отпечатка пальца или не нашел какой-нибудь расчески, окурка, если бы не догадался поинтересоваться  с л у ч а й н о  попавшим ему обрывком бумаги, если бы он  с л у ч а й н о  не обнаружил какой-нибудь клочок волос или сломанную спичку, то преступление осталось бы нераскрытым. Но следователь видит царапину, находит расческу, спичку и всё, что ему нужно для дела. Находит  н е  с л у ч а й н о, а потому, что ищет, потому, что тратит на поиски силу и энергию, вкладывает в поиски знание и труд. И еще потому, что ищет он не один: ему всегда помогают люди, армия честных людей, которые не остаются равнодушными к поступкам негодяев.

На следующий день, когда Васютин знакомился с заключением судебно-медицинского эксперта, к нему подошла уборщица милиции Катя и шепнула:

— Тут вас дядя мой дожидается. Просил сказать, что дело у него секретное к вам, поговорить хочет. А сюда заходить не соглашается.

— Где же мы с ним поговорим?

— Я на веранду его проводила. Только помыла там, ноги получше вытрите.

Васютин убрал свои бумаги и прошел через палисадник на веранду.

Место для беседы было выбрано неплохо: веранду со всех сторон укрывали высокие старые кусты сирени. У стола его ждал плотный пожилой мужчина. Лицо его было изрезано глубокими морщинами, казалось, будто оно сшито из многих полосок необыкновенно толстой кожи.

— Это вы меня хотели видеть? — спросил Васютин, ступая на веранду.

— Здравствуйте! — поднялся тот. — А вы следователь по особому, так сказать, делу?

— Да, я следователь.

— Вот и хорошо. Не боюсь никого, но не хочу, чтобы глазели, как я с вами разговариваю. Я почему пришел? Очень уж подозрительное обстоятельство...

— Закуривайте, пожалуйста, — Васютин раскрыл коробку папирос.

— Не соблазните, не курю, — улыбнулся мужчина. — Вот что я вам хочу сказать: живу я в Замостье, по другую сторону реки. Нас несколько заречных, еще деды наши отселились, так и живем в сторонке...

Напротив Тарасовых и Черкизовых тихие места по реке. Я туда давно рыбалить наладился. На зорьке наживишь удочки, наставишь, и только успевай таскать. Глядишь, за часок на уху и насбираешь.

В то утро я рано выбрался, туман еще только начинал расходиться. Наладил удочки и уселся под куст, жду, Слышу заплескало. На поплавки глянул — не шевелятся. А тут еще стукнуло что-то тихонько, потом скрипнуло. Посмотрел я на другой берег и, хоть смутно было видно, заметил — лодка от Тарасовых. Лодку они давно держат. Двое в ней. Один на веслах, второй рядом копошится. Затаился и жду, что будет.

Добрались они до середины реки, тут уж я разглядел, один — Тарасов сам, второй — шурин его Черкизов. Бросили они весла, повозились что-то, подняли мешок большой, не то рогожный, не то из рядна, и бултых его в воду. Сами едва не кувырнулись — так лодку закачало. Поплавки у меня затрепыхались, да уж не до них. Сижу тихонько, не показываю себя. А голубчики-то за весла и к дому. Только они на берег, и я собрался. Удочки смотал, прихватил несколько рыбешек коту на завтрак и кусточками, кусточками — домой. И всё думаю, что же это они в реку бросили?

Я еще не знал тогда, что Ольгу убили. Но всё равно подозрительно мне показалось это дело, потому что люди они особенные: нелюдимы, только что на работе, а так ни в пир, ни в мир... Что мужики у них, что бабы — к соседке не забежит поболтать. Знают они, что не любят их за жадность, наверное, совесть и не позволяет..

Васютин молча курил и ничем не проявлял своего нетерпения. Рассказчик оценил это молчание и спокойно продолжал:

— Сады они сажали, посмеивались над ними: «Дождетесь урожая!» А смотри, сколько яблок теперь снимают! А кто смеялся — остался со своими березками да рябинами... Яблоки до весны хранят, когда цены на рынке повыше. Картофель отборный — тоже до весны. Гусей по осени откармливают, свиней держат.

Я всё это к чему — хваткие они люди. Но, сдается, хваткости одной тут мало. Тарасов — кладовщик, Черкизов — механик, жены у них — обе птичницы. Были... — добавил он, словно споткнувшись. — А размах — куда там; дома под цинком, транспорт — автомобиль у одного, мотоцикл — у второго. Деловым людям нельзя без транспорта: к рынку дорога короче. И всё-то они гребут, жадность что ли такая? Наверное, жадность. Соседей к колодцу не допускают! Но на этом не разжиреешь. Я всё подумываю, что есть у них еще доходы какие-то, тайные. А тут еще мешок!.. Да об Ольге узнал. Вот и решил с вами поговорить.

— Вы помните, когда это было?

— Домой вернулся — услышал, что Ольгу накануне отвезли в больницу.

— Место помните?

— Приметил.

— Как мне вас найти завтра?

— Не доезжая Замостья через речку переедете, три дома будет, третий мой, Кирсанова. Всякий скажет.

* * *

Васютин с вечера отправился в Замостье. Он решил заночевать у Кирсанова, а на рассвете провести поиск на реке.

Так он и сделал.

Кирсанов, как и договорились, припас лодку, багор, длинный шест, брезентовый плащ с капюшоном для следователя. Едва стало развидняться, они сошли к лодке и отправились вверх по течению. Васютин сел на весла. Они были тяжелые, непривычные; вместо уключин в бортах лодки по паре колышков, перевязанных сверху проволокой. Весла вертелись, стучали. А Васютину так не хотелось поднимать шума.

— Ближе к берегу, правее держите. Потише — там течение...

Васютин молча последовал совету Кирсанова и подосадовал, как это он сам об этом не подумал. Под берегом и не так заметно лодку. Следователя трудно было узнать в затасканном тяжелом плаще, но привлекать внимание к этой экспедиции ему всё равно не хотелось.

Пройти надо было всего с полкилометра, а когда половина пути была позади и Кирсанов сменил на веслах Васютина, у того горели ладони.

— Теперь примечайте, — тихо сказал Кирсанов. — Вон под этим кустом я сидел. А вон ихние усадьбы.

Большой сад на противоположном, северном берегу спускался к самой реке. Это был сад Черкизова. Двор сквозь деревья не просматривался. Ширина реки доходила тут до двухсот метров. Кирсанов довольно толково объяснил, где находилась лодка, когда с нее бросили мешок. Сам он сидел в тот момент на берегу, под кустами тальника. Как раз позади была большая береза, которая четко вырисовывалась теперь на посветлевшем небе.

— Пристань-мосточек, что в саду, видишь, в аккурат за ними была, — пояснил Кирсанов, придерживая лодку у куста.

Медленно, стараясь сохранить взятое направление, двинулись к середине реки. Кирсанов, плавно запрокидываясь назад, ровно и спокойно греб. Он вывел лодку на середину, оглянулся на мостки, посмотрел назад на свой куст и положил весла. Припасенный шест опустил в воду с левого борта, упер его в дно. Лодка ткнулась в него, и ее перестало сносить течением.

— Щупайте! — шепнул Кирсанов.

Васютин вооружился багром и стал шарить по дну. Глубины здесь было не более двух метров. Железо скребло по крупному песку, задевало небольшие камушки. Дно было чистое.

Передвигаясь так с помощью багра и шеста, они метр за метром ощупывали дно.

Очень скоро чуть ниже по течению от намеченной ими линии багор зацепился за что-то мягкое. Васютин осторожно потянул его наверх. В воде груз подавался легко, и скоро на поверхности появился бесформенный ком. Васютин подтянул его к лодке, Кирсанов ловко подвел снизу веревку. Мешок! Лодка накренилась, когда стали переваливать его через борт, ткань оказалась неожиданно скользкой, и мешок чуть не вырвался из рук. Удержала веревка.

Торопливо погребли вниз по течению, к дому. Васютин по профессиональной привычке мысленно набрасывал описание извлеченного мешка: «Мешок фуражный, ремонтированный, имеет неразборчивое клеймение черной краской». Он брезгливо пощупал ткань и сразу же посмотрел на Кирсанова. Из-под пальцев Васютина выдавливалась красноватая жидкость. Кирсанов невозмутимо греб, но тоже поглядывал на мешок и видел, как покраснели пальцы следователя.

Лодка мягко уткнулась в берег. Рассвело. Они принялись вытаскивать мешок: предстояло протащить его шагов тридцать вверх по крутому берегу, к дому. Вода, плескавшаяся на дне лодки, заметно порозовела. Поднимая мешок через борт, оба явственно ощутили выступающие сквозь ткань кости. Молчали, не решаясь вслух высказать одновременно появившуюся мысль...

С необходимыми предосторожностями мешок вскрыли на траве у крыльца. Предположения оказались почти верны: большие куски начинающего вымокать мяса вывалились на траву. Подошла жена Кирсанова.

— Красное какое. Уж не лошадь ли? — сказала она.

— Лосятина. Ясное дело, лосятина, — заметил муж. — Хапуги до леса добрались, им бы только брюхо набить или карман. Оттого и дичь в лесах у нас повывелась. Безобразят...

Да, это была лосятина. Свежая лосятина.

* * *

Черкизов лет на десять старше сестры. Рассматривая фотографию Ольги, Васютин подумал, что брат мог сойти и за ее отца. Но сходство касалось только черт лица. Светлые жидкие волосы еле-еле прикрывали угловатый череп. На полных с синенькими прожилочками щеках — белесая щетина. И глаза — тоже белесые.

Он сидел перед следователем в том же синем ватнике. Черную старомодную драповую кепку положил на диван. Сидел неловко, на кончике стула, и со вниманием прилежного ученика смотрел на Васютина. Слегка наклоняя голову набок, вслушивался в каждый его вопрос.

Да. Лось — это было, верно. Только он подранка добил. Кто-то ранил, а он добил... Всё равно бы пропадать зверю...

...Ошибаются, кто по голове судит, что это пятигодовалая самка, и не пятьсот килограммов мяса он взял, а каких-нибудь двести если, и то хорошо. Не гнить же мясу в лесу...

Продавать? Нет, не продавал. Да и смешно сказать — двести килограммов на две семьи. Какая; тут торговля?

Делили по справедливости, без обиды. Дома уже делили, а доставляли все вместе.

Как? Выносили к реке, а там на лодке по течению. Не тяжело.

Да, ночью.

— Какого числа? — спокойно переспрашивает Черкизов, но к ответу на этот вопрос он не готов и бормочет себе под нос: — какого? какого? Да с неделю этак назад... С неделю, или побольше...

Нет, о гибели сестры своей не может сказать ничего, кроме того, что говорил. Он выходил тогда на дорогу, к лесу, но никого не обнаружил.

Предполагать?.. Что он может предполагать? Многие в деревне злы на них, а злость от зависти... Живут хорошо, так живут ведь своими трудами, в карман к соседям не лезут.

— Больше ничего не можете сообщить?

— Нет.

— Так и запишем.

Черкизов медленно поднялся со стула:

— Мне можно идти?

— Да, пожалуйста, только вот в эту дверь, в дежурную комнату. До свидания.

— Всего хорошего.

Дверь захлопнулась.

Васютин подошел к другой двери; в коридоре ждал Иван Федорович Тарасов, который был вызван вместе с Черкизовым.

Тарасов молча вошел и сел. За два последних дня он заметно осунулся, почернел. Только карие глаза блестели глубоко из-под лохматых бровей. Руки с крупными выпуклыми ногтями неуютно улеглись на коленях.

Следователь, казалось, был занят лишь заполнением бланка протокола допроса, но удрученное состояние этого крепкого жилистого мужчины не ускользнуло от него. На глазах Васютина пуговица, едва державшаяся на выгоревшем грубошерстном пиджаке, уступила сильным пальцам и перекочевала в карман. Особое, приобретенное годами работы, чутье подсказывало следователю, что разговор будет значительным и что Тарасов хочет говорить и только ждет случая, чтобы начать разговор. Стоило ли спрашивать сейчас о мелочах, ловить человека на каких-нибудь противоречиях?

Несомненно, перенесенные тяжелые переживания, серьезные раздумья уже привели человека к решению. Может быть, не сбивать его, не копаться в деталях, а помочь сказать то, что назрело?

— Иван Федорович, — спросил он просто, — скажите, что вам известно о гибели жены?

Вздрогнула рука, только что было успокоившаяся на колене.

— Я к вам бы и сам пришел, товарищ следователь, без вызова... ведь что удерживало, — брат же он ей всё-таки... ему бы лучше...

Тарасов говорил тихо, и, слушая его, Васютин как бы видел перед собой жизнь, о которой тот рассказывал так, будто с близким другом хотел поделиться своими переживаниями и волнениями. Порой он останавливался на подробностях, которые бы вроде и ни к чему, но, продолжая слушать его, Васютин убеждался, что каждая подробность имела свое значение, каждая по-своему освещала чужую, незнакомую жизнь. Уж кто-кто, а следователь отлично знал, что еще существуют люди, у которых, как говорится, рука гнется только в одну сторону, к себе. Однако Васютин никогда не пытался — у него даже и мысли в необходимости этого не возникало — представить себе всю мелочность такой жизни, ее ничтожество.

И вот перед ним мир, внешне вполне благопристойный, но убогий по духу, ничтожный по смыслу. Мир людей, живущих только для себя, людей, которые свое спокойненькое благополучие ставят превыше всего.

Иные слова Тарасова звучали как будто чуть громче, но Васютин не на них останавливал свое внимание. Он выделял из монотонного рассказа детали, на которые можно было опереться при расследовании. А мир, который сейчас открывался перед ним, был так тесен, так ограничен. Тут каждый метр земли рассчитан на грядки и копейки, и дорожка к дому невероятно узка, потому что ее стеснили с обеих сторон рубли и килограммы.

Душная атмосфера дома брата, где всё служило накопительству, с замужеством, казалось, осталась для Ольги позади. Но сама того не замечая, она занесла микроб стяжательства в новую семью. Иван Федорович не распознал болезни: он видел домовитость жены, ее расчетливость, умение вести хозяйство, справляться с тысячью дел. Он сам незаметно поддался ее воздействию. А Ольга? То, что в доме брата было ей противно, ненужно, в своем собственном доме, для себя, для своей семьи, для своих детей, стало казаться необходимым, естественным. Незаметно обнаружились общие интересы с семьей брата. Сообща двумя семьями действовать оказалось удобнее; торговля на рынке отнимала уже только пару рабочих рук, с бреднем на озеро могли отправиться по весне двое мужчин и подросток, на постройку дома никого нанимать не нужно — всё лишняя копейка в дом. А от запретной, но уж очень прибыльной рыбной ловли и до запрещенной охоты недалеко. И когда Черкизов занялся этим промыслом, семья сестры оказывала ему посильную помощь, не оставаясь в накладе.

Так было и в этот раз. Еще с вечера Черкизов выследил лосиху. Это был уж не ахти какой труд: лоси постоянно бродили в мелколесье недалеко от реки, где даже зимой им хватало корма. Лоси были непугливы и подпускали чуть не на двадцать шагов. Ну, а на двадцать шагов, да жаканом, можно было бить наповал. Кого встревожит одинокий далекий выстрел?

Уже стало темнеть, когда браконьер решился выстрелить в упитанную самку: «Килограммов пятьсот возьму!» При лосихе был теленок, которого охотник тоже не собирался упускать, но, испуганный выстрелом, малыш так быстро скрылся в чаще, что второй выстрел не прогремел.

Пока охотник примечал место, совсем стемнело. Мысль о теленке пришлось оставить, «Всё равно мой будет», — решил Черкизов и отправился за подмогой.

В середине ночи оба мужчины с женами и со старшим сыном Черкизова потихоньку пробирались в лодке вверх по пустынной реке. Через час привязали лодку в склонившихся к воде кустах, с топорами, ножами и мешками двинулись за добычей. Сквозь быстро несущиеся тучи проглядывала луна, можно было обойтись без костра. К тому же Черкизов еще не терял надежды на лосенка. «Килограммов на двести потянет, а что ни килограмм, то — рубль», — подумал он и поправил за плечами ружье.

Было сыро, холодно, но их трясло не столько от ночной прохлады, сколько от значительности запретной добычи. Спешили до рассвета вернуться, а надо было не только освежевать и разделать животное, перетащить мясо, но и замести следы. Было бы лучше всего закопать остатки, но лопату в спешке забыли.

Мужчины умело расправлялись с тушей. Женщины и подросток укладывали куски в мешки и на палке относили к лодке. Разделка подходила к концу, когда Черкизов услышал шорох и хруст как раз в том месте, куда накануне скрылся от него лосенок. Охотник схватил ружье и тронул Тарасова за рукав. Тот положил нож и тоже стал всматриваться в заросли. Снова раздался треск и даже будто негромкое сопение. И едва в слабом свете луны мелькнула неясная тень, раздался выстрел и вслед за ним отчаянный женский крик...

— Ну вот и всё, товарищ следователь, — сказал Тарасов. — Пишите, я подпишу, что нужно.

Некоторое время только перо Васютина шуршало по бумаге. Быть может, это негромкое шуршание напомнило Тарасову о шорохах ночного леса, и он не смог сидеть молча, заговорил. Заговорил еще тише, чем раньше:

— Как уж она билась, плакала. Брата кляла. Душегубом называла. Он кинулся к ней, хотел, видно, помочь или обнадежить, только слов-то у него утешительных никогда не было, и тут не нашлось. И тогда, вроде, крикнул: «Не ори, Ольга! Детей погубишь!» А ей разве до него, ясно уж не слышит ничего от боли. Он тут ружье кинулся искать, а мне — успокой ее, не к чему шуметь.

А ее боль разрывает: «Уйди, изверг, — кричит. — Будь ты трижды проклят!» — это уж меня не признает. И пить просит.

Потом забылась, перестала стонать. Тут и Черкизовы подошли. Взяли ту палку, что лосятину носили, еще одну к ней приспособили, мешки нашлись незанятые. Так и дотащили Ольгу да на этих носилках в лодку поставили.

Опять она очнулась, стонать начала и на брата всё: «Уйди, уйди! Уберите вы его от меня!» А брат мне наказывает: «Ты, Ванюша, пока она в памяти, уговори ее, если спрашивать будут, пусть скажет, что возле леса напали на нее... Кто — не ведаю, незнакомые и всё».

Сел брат на весла, а я так всю дорогу и уговаривал ее, как мог. Уговариваю, уговариваю, а самому хочется ружье схватить да по морде этому окаянному. Только одно и удерживало, что ведь и я-то вроде с ним, заодно...

Когда пристали к берегу, я говорю брату: заводи, мол, машину. А он: «Свези, Ванюша, на мотоцикле, масло у меня спущено, провозимся долго...»

Не знаю, уж как я и затолкал ее в коляску. В дороге — еще хуже, стонет. Тряпки, вижу, набухают кровью. Она стонет, а я только зубы покрепче стискиваю да на газ жму. Довезти бы, думаю, только бы довезти... Скорей, скорей...

Про масло я потом у Кольки, у сына его, спрашивал. Масло он и не спускал вовсе. А что вам тогда говорил про бензин — тоже враки...