Нет, я не был добровольцем. С моей точки зрения все добровольцы или романтики или наемники. Разумеется, кроме тех, кто воевал в Великой Отечественной Войне. Для меня с романтикой было покончено, в первый день прибытия в учебку, когда вместо беретов, как на гражданке сладко замирало сердце, когда представлял себя, отважным десантником в прославленном голубом берете, нам, курсантам, выдали «вульгарные» общевойсковые пилотки. Служба в армии делает все возможное, чтобы выбить из солдата романтизм, кстати, правильно делает, самые плохие солдаты, которых я знал, были романтиками, а когда романтический идеал, быстро умирал, они становились или нормальными бойцами, или ломались и превращались в чмо.

В общем, с романтикой было покончено и в Афганистан, я совсем не рвался. Полно было таких, кто в военкоматах просил их направить в Афган, были и такие, кто заваливал рапортами командование, и просил туда перевода. Думаете, рвались выполнять интернациональный долг? Не смешите меня! Просто мальчикам хотелось испытать себя и получить толику военных приключений, и они не понимали, что война, это не приключение, а дерьмо. Я в Афганистан не хотел. Но судьбу не выбираешь, она тебя выбирает. Впрочем, обо всем по порядку.

В учебке, хорошо известная всем десантникам Советского Союза, как Гайжунайская учебная дивизия ВДВ, меня определили в первое отделение, первого взвода, первой роты, первого батальона триста первого учебного парашютно-десантного полка. Готовили из нас командиров отделений, для десантно-штурмовых бригад. Был я в учебной роте, самым известным курсантом, и когда ротный с командиром первого взвода обсуждали мои успехи, то скупая, чистая как картофельный самогон (если кто не знает, страшная мутная гадость), слеза стекала по щеке отца — командира, а лицо, после того как он эту слезу утирал носовым платком, озарялась счастливой улыбкой, он знал, что через шесть месяцев, этот «подарок», достанется кому-то другому.

Как вы наверно поняли, в учебке я не блистал. Кто первым сдохнет, на кроссе, кто на стрельбище бьет в белый свет, как в копеечку, так что даже мишени смеются, кто не сделает на турнике, подъем переворотом, кто на строевой чеканил шаг, как беременная верблюдица, ну конечно я. А если добавить, что во время братской помощи литовским колхозам в уборке урожая, я напился картофельного самогона до полной потери сознания, то не блистал, это еще мягко сказано. От гауптвахты и дисциплинарного батальона, меня спасало, только не желание командира роты, портить показатели роты в боевой и политической подготовке. Впрочем, я был лучшим на политзанятиях, и знал в отличие от многих моих сослуживцев, что Бенилюкс, не крем, а три европейских страны, и входят они в состав НАТО. Еще писал статейки в стенгазету, о примерной и доблестной службе наших курсантов, вероятно, эти рассказики рецидив тех былых времен. Но эти добродетели в глазах моих первых командиров не стоили и ломаного гроша.

Много раз душевными и добрыми словами, поминали моих предков, необыкновенно тактичные и воспитанные сержанты, и печально глядя на меня, деликатно, в матерной форме, предрекали мне мрачное будущее в строевых частях. Я, им верил.

После окончания учебки, за особые «отличия» в боевой учебе, мне присвоили высокое звание ефрейтора, все остальные курсанты получили банальные звания младших сержантов.

Услышав, о формировании новой бригады под Ташкентом, «Мы будет старшим призывом, все остальные молодняк, сразу будем жить как дембеля» — вдохновенно врал мне приятель из второй роты, такой же залетчик, как и я, то сразу понял, вот мой шанс, миновать суровые объятия дедов. Устный рапорт командиру роты, и он с вздохом облегчения зачислил меня в ташкентскую команду, которая первой покидала военную альма-матер.

За одно я могу сказать спасибо, моим наставникам и воспитателям в учебном подразделении, юношеский идеализм, они выбили из меня быстро, сразу и навсегда. Морально я был готов к дальнейшей службе.

На машинах, нас сто выпускников, прославленной кузницы младших командных кадров ВДВ, привезли в Каунас, построили, и по списку передали сопровождающим. Их было двое. Майор средних лет, заместитель командира бригады по парашютно-десантной подготовке. Второй — грозный, неумолимый, бесстрашный, старший сержант — десантник, маленький, толстенький, немолодой мужичок. Сверхсрочник из музыкального взвода.

Вот тут судьба нам и показала, на что она способна.

— Товарищи десантники! Гвардейцы! — обратился к нам с пафосной речью майор, — Вам выпала высокая честь, продолжить службу в гвардейской десантно-штурмовой бригаде, которая выполняет интернациональный долг в Демократической Республике Афганистан.

Да уж, не речь толкнул, а резанул, как серпом по интимному месту.

— Впрочем, — продолжал заливаться майор, — если кто-то боится, он может выйти из строя, и его направят служить в другую часть.

А вот это удар ниже пояса, это кто же публично признается, что он трус. Не скрою, я боялся, но выйти из строя, нет, это невозможно. Никто из строя не вышел, все согласились отдать долг, хотя мы Афганистану ничего не задолжали.

После своей речи, майор перешел к техническим деталям, предстоящей поездки, и представил нам своего спутника, — Старший сержант Филиппов, будет исполнять обязанности старшины в вашей сводной роте, до отправки вас в Афганистан.

— Какой Филиппов! — выкрикнули из строя, — это же Филиппок!

Вот так его окрестили, и эта кличка навсегда прилипла к несчастному музыканту.

Из Каунаса нас отвезли на железнодорожный вокзал, и посадили на поезд идущий до Риги.

Перед самым выпуском, моя мама, не догадываясь о моих художествах, и не предполагая, что деньги солдат может тратить не только на мороженное, прислала мне сто пятьдесят рублей. Сумма по советским временам более чем приличная. «Ни в чем себе не отказывай» — написала мама, в сопроводительном письме.

Уже в поезде, я начал себе не отказывать. В вагоне у проводницы купил водки, пригласил двух приятелей. Выпили. Захотелось приключений. Пошли по составу, искать вагон — ресторан. Вы знаете, во времена СССР, прибалты, обожали Советскую армию, но самую лютую любовь они питали к десантникам, особенно к пьяным. Когда мы шли по составу, то вслед нам несся зубовный скрежет, и слова искренней благодарности за наш нелегкий ратный труд, правда, произносили они эти слова на своем родном языке, но по интонации было нетрудно догадаться о смысле. В ответ, мы воинственно размахивали руками, и на военно-матерном языке, заверяли наших прибалтийских соотечественников, что — «стоим на страже всегда, всегда, и если скажет страна труда, ударом точным, врага в упор…..», и так далее и тому подобное, а так как благодарные жители братских прибалтийских союзных республик, видели, что в составе, нашего брата, полным полно, то они благоразумно и деликатно, отводили глаза в сторону. И вот в тамбуре предпоследнего перед рестораном вагона, видим, что нашего Филиппка, зажали трое молодых парней, и явно хотят, нанести советскому десанту в его лице, оскорбление действием, а проще сказать от…….ть. Эх! Так вашу, мать! Пара ударов, кулаком в морду, ногой в кирзовом сапоге в промежность, и героические бойцы балтийского сопротивления, бежали с поля боя.

— Спасибо мальчики! — перевел дух, Филиппок, — и чего они прицепились? Не понимаю, что я им сделал?

— А виноват ты в том, что хочется мне кушать, — продемонстрировал я свои скромные познания в русской литературе.

Мои менее образованные, хорошо поддатые, собутыльники, используя не литературные выражения, предложили поднять по тревоге всю команду, и устроить доморощенным нацистам, Сталинград.

— Мальчики, вы что! Не надо, не надо шума! Пожалуйста, не надо! Вы же выпили, с кем не бывает, идите отдохните.

Нет, вы слышали? Пожалуйста! Ну и ну! Да разве это выражение для старшины? Командирский авторитет, Филиппок, утратил раз и навсегда.

— Рейс, «Рига — Ташкент» задерживается по техническим причинам на двенадцать часов, — равнодушный голос диспетчера сулил нам свободу и радость.

Надо сказать, что за шесть месяцев учебки, в увольнение, меня по изложенным выше причинам не пускали, а тут свобода, возможность погулять после казармы. Тут и настоящий командир наш жеребячий табун не удержал бы, а уж Филиппок! Куда ему! Вся наша компания, сотня оголодавших по свободе и гражданкой жизни парней, моментально растворилась. Напрасно, Филиппок метался по зданию аэровокзала, пытаясь нас собрать, напрасно вспоминал всех богов и дисциплинарный устав майор, мы исчезли.

Чего там, гуляй душа! Все равно в Афган едем! Дальше фронта не пошлют, меньше пули не дадут. Мы загуляли! Как гуляли, помню смутно, после того, как попробовал, адской смеси, рижский бальзам пополам с русской водкой.

— Мальчик! Мальчик тебе плохо? — три Филиппка покачиваясь, стояли передо мной.

— Нет, браток, мне хорошо! — заплетающим языком отвечал я Филиппкам, — Вот только откуда вас трое взялось? И почему вы качаетесь? Пьяные что ли?

— Мальчики, возьмите своего товарища, и помогите ему сесть в самолет, — попросил Филиппок.

Более стойкие бойцы взяли меня под руки, и как на занятиях переноске раненых, вот сразу и пригодились знания полученные в учебке, поволокли меня на борт. При эвакуации тяжело раненого алкоголем товарища, они восхищались, моей способностью безнаказанно употреблять большие дозы смешанных напитков, и от восторга чувствительно пинали меня ногами.

Рейс Аэрофлота, «Рига — Ташкент», был обычный, пассажирский. За время полета, мы стойкие и неустрашимые десантники, заблевали весь салон самолета, и выслушали много лестных и приятных слов от стюардесс. Эти славные женщины, дали высокую оценку нашей способности переносить дальние перелеты, и восхищались уровнем нашей парашютно-десантной подготовки.

Город Чирчик, где была расположена база нашей бригады в Союзе, находился в тридцати — сорока километрах от Ташкента. Дни, проведенные там, были исполнены суровых дум, о нашем будущем. А так, как давно известно, что лучшее средство, для борьбы с тягостными размышлениями, алкоголь, то пили мы беспробудно. Треть наших будущих интернационалистов призванных из Узбекистана, исчезла сразу, за ними приехали родственники, и больше до отправки в Афган, мы их не видели. Они только попросили сообщить им телеграммой, день отправки, оставили адреса и деньги.

«Займи руки солдата или их займет черт» эта поговорка, святая истина для нашей армии. Нас пытались занять и привлечь к хозяйственным работам. Очень удачная была мысль, деньги к тому времени уже закончились, а материальных ценностей на базе оставалась достаточно. Мы тащили и продавали все, что плохо или хорошо лежало. Моральных препон по хищению государственного имущества, у нас не было, а с техническими затруднениями, замки, запоры, часовые, мы без труда справлялись. Запоры и замки выламывали топорами и ломом, а часовых, в лучших традициях десанта, снимали. Надо пояснить, что на базе в качестве охраны и технического обслуживания, оставалась сводная рота. Это были такие соколы, что их брезговали брать к себе в подразделения, даже не взыскательные строевые офицеры. Больные, ослабленные, хронические симулянты, не годные к строевой службе, не могли противостоять нашей банде. Да, именно банде, так как солдаты без должной отеческой опеки командного состава, быстро формируют кружок по интересам, а интерес у нас был один, хорошо провести время до отправки в часть. Утром мы производили разведку, выясняли где, что лежит, днем уходили на задание, которое успешно выполняли. Потом продавали, а чаше просто меняли на вино, захваченные у Советской армии трофеи. И пили. Надо сказать, что в отличие от Афганистана, где на мародерство нас вынуждал самый элементарный голод, в Чирчике нас кормили отлично. И все наши «подвиги» были даже не воровством, а чистейшей воды озорством, веселились мальчики от души.

Начальник базы, только руками разводил, и молился Всевышнему, что бы нас убрали.

Вечерняя поверка, почему поверка, а не проверка, это военная тайна Советской армии, и ее правопреемников, я ее, помня присягу, разглашать не буду. Итак, вечерняя поверка, в строю стоит, когда двадцать, а иногда тридцать полупьяных воинов. Наш старшина грозный Филиппок, читает поименный список личного состава.

— Имярек?

— Я!

— Такой то?

— Я!

Все сто указанных в списке воинов откликаются на свои имена. Филиппок, не доверяя списку, начинает перечитывать нас, по головам. Не сходится. Но, вероятно вспомнив свои школьные успехи в математике, Филиппок начинает, зачитывать список вновь. Все указанные в списке, опять подают свои голоса. И почуяв, что эту мистику ему не понять, идет Филиппок докладывать, вечно дежурному, вечно пьяному капитану, — Товарищ капитан! Личный состав, на месте. Происшествий нет.

Капитан пьяно качает головой, и соглашается, что все хорошо, ну просто отлично. Как я узнал позднее капитан, этот, тогда юный лейтенант входил с нашими войсками в 1968 г. в Чехословакию, за восемь месяцев, дослужился до капитана, получил орден, и спился. Думаю, что причина, не только склонность этого человека к алкоголю, а то, что он натворил в Чехословакии, но это только мои предположения, в свою душу, он меня не пускал.

— Мальчики, — обратился к нам Филиппок, — вы мне не поможете крышу в доме перекрыть. Скоро зима, а она протекает. А я вас, — Филиппок замялся, — чаем напою, пирогами угощу.

Чаем! Нас? Вот осчастливил!! Чаем!!! Это ж на надо такое придумать.

Но был он такой маленький, безобидный, жалкий полковой музыкант — трубадур, что, отложив очередной набег на склад военного имущества, мы согласились помочь.

И еще раз хочу похвалить нашу армию, в ней чему только не научишься, если конечно хочешь жить и служить, нормально. В числе, прочих военных наук, научили нас и строительным работам. На складе мы по собственной инициативе, украли оцинкованную жесть, затем быстро перекрыли крышу, и пошли пить чай.

Жене Филиппка, весьма приятной и достойной женщине, помогала накрывать на стол юная особа, ну просто прелесть.

Глянул я на нее, и в ту же секунду умер, и снова родился, и покраснел и засмущался, в общем, типичная картина. И песни я потом ей пел, жалостливые про любовь десантника, и признавался, что чувства мои надежны как парашют, и огненно — прекрасны как выстрел из гранатомета. И стихи ей читал, а был я мальчик начитанный и любовную лирику знал хорошо, и букеты носил. Сладко млело девичье сердце, но ничего не вышло у меня. Девочка была характером, намного тверже, чем ее папа — музыкант, и прямо мне сказала, что хоть и верит она мне безоглядно, но на чувства мои ответит только после моей демобилизации.

— Возвращайся, тогда и поговорим! А пока извини, я девушка честная, — заявила мне прелесть на последнем свидании. Ну что ты будешь делать!

После дембеля, я к ней не поехал.

Все хорошее кончается, закончился и наш отдых, через десять дней после прибытия в Чирчик, приказ, отбыть в место дислокации части. Афганистан, Кундуз. Повинуясь магии приказа, все сто человек материализовались из небытия, и отправились служить, выполнять неизвестно какой долг, и защищать южные рубежи нашей Родины, неизвестно от кого.

К декабрю 1980 г. бытовая жизнь в бригаде более-менее наладилась, и комбриг решил разнообразить унылые построения и разводы музыкой. Чтобы услаждать наши уши бодрыми маршами, из Чирчика была вызвана музыкальная команда.

В день их приезда наш взвод был в карауле, и тремя постами охранял штаб бригады. Я был разводящим. Грустил я в палатке о доме и маминых пирогах, как в караульное помещение, вбежал мой соратник по подвигам в Чирчике, и сослуживец по взводу.

— Знаешь, кто с музыкантами приехал? — спросил он, меня, скалясь во весь рот.

— Кто?

— Филиппок!

— Вот это да! Пошли посмотрим!

Несчастный, жалкий, потерянный Филиппок неприкаянно бродил по штабу бригады.

— Стой! Кто идет? — сурово окликнул его, я.

— Здравствуй мальчик, — обрадовался знакомому лицу Филиппок, и, видя суровое лицо разводящего, ведущего на посты караульную смену, растеряно спросил, — Ты, что не узнал меня?

— Я, вас не знаю! — продолжал шутить я, — Предъявите документы! Здесь штаб, а может ты диверсант душманский!

— Документы? — растерялся Филиппок, — а мои документы у писаря.

— Смена! К бою! — страшным голосом, отдал я боевой приказ, — Арестовать подозрительное лицо, и сопроводить в тюрьму. Руки вверх! Шаг, влево, шаг вправо, применяем оружие без предупреждения.

Лицо Филиппка искривилось, он чуть не заплакал, мне, стало стыдно за свою дурацкую шутку, так похожую на издевательство.

— Ладно, успокойся, мы пошутили, не плачь дитятко, — сказал я девятнадцатилетний сопляк, пожилому человеку, — Ну привет Филиппок! С прибытием! Будем, значит теперь вместе на боевые ходить.

— Мальчик, я же музыкант, — Филиппок жалко улыбнулся.

— А у нас в боевых частях некомплект, вас к нам и распределят, будешь со своей трубой в атаки ходить.

— СОЛДАТ!!! — я резво обернулся на грозный офицерский рык, сзади стоял ПНШ по разведке, — НЕ ХАМИ! Как тебе не стыдно! А ну прекратить издевательство! А то я тебе так дам, что до дембеля в госпитале проваляешься.

Мог дать, офицер, тот еще, боевой, не штабная крыса.

— Часовой, есть лицо неприкосновенное, неприкосновенность часового охраняется законом, — в ужасе забубнил я заученный еще в учебке, устав караульной службы.

— Первое, ты не часовой, а разводящий, во вторых, устава ты не знаешь, а в третьих…… - офицер поднял кулак, я зажмурился, ну не стрелять же в него.

— Товарищ капитан не надо! Мальчик пошутил, не бейте его, он мне крышу дома ремонтировал, — вступился за меня Филиппок.

— Ну, если крышу…… - я открыл глаза, офицер опусти кулак, — тогда живи!

Двадцать пять лет пролетело, но мне до сих пор стыдно, за свое хамство, по отношению пожилому человеку.

Летом 1981 года на операции в Файзабаде, наш первый батальон крепко потрепали. Три недели боев, маршей по горам, потерь, голода, жажды. Три недели без отдыха. Измотанные, злые, голодные возвращались мы в часть. Из моего взвода только пятеро уцелело, из роты двадцать.

И тут музыка, маршем «Прощание Славянки» встречает нас бригада. Столько лет прошло, но как услышу этот марш, так летит в прошлое моя память, и я снова вижу, как идут с аэродрома в часть обескровленные роты, стоит комбриг, пропускает мимо себя израненный батальон, и благодарит: «Спасибо ребята!».

И музыка, плачет по нашим погибшим и раненым товарищам, Славянка, и радуется, что хоть мы на радость своим матерям вернулись живыми, и гордится нами Славянка, что выполнили мы свой долг, не бросили раненых и убитых, всех вынесли с поля боя.

Не дует в трубы, а сердцем, душой, играет, бригадный оркестр, стараются музыканты, и омывает и лечит эта музыка, наши души. И скорбит и ликует, саксофон в руках старшего сержанта ВДВ Филиппова.

Через пару дней, после возвращения с операции, пошел я в ПМП, проведать своего товарища. Был он ранен, а легко раненые, кто в госпиталь не хотел эвакуироваться, там лечились. Принес нехитрых солдатских гостинцев, поболтали.

— А ты знаешь, кто в карантине лежит? — спросил меня товарищ.

— Кто?

— Филиппок. Сегодня его положили. Подцепил желтуху бедняга. В его то годы, такая гадость, и в гроб отправить может.

— Пойду и его проведаю, — я встал, — ну давай поправляйся, скоро опять приду.

— Подожди, — приятель взял мою передачу, и попросил, — передай ему, мне то не больно и надо, скажи, что от тебя. А от меня, — он достал, небольшой темный кусочек, — это мумие, пусть поправляется. Да и привет передать не забудь.

Палатка, в которой размещался инфекционный карантин, стояла на отшибе. Я вошел. Маленький, сморщенный, желтенький лежал на кровати под капельницей Филиппок.

— Привет старшина, — я, не боясь, заразится присел к нему на кровать, — Ребята тебе наилучшие пожелания шлют, и вот жратва и лекарства. — Я положил передачу на кровать.

— Спасибо мальчик, — Филиппок растрогался и заплакал.

— Филипыч, чего плачешь, ты же десантник, — я утешал его как мог.

— Как ты думаешь, я не умру? Нет? Так не хочется умирать. — Филиппок плакал.

— Ну что ты от желтухи не умирают, водки пить больше не придется, но и без нее родимой жить можно, — мне казалось, что я успокаиваю маленького ребенка, — скоро на пенсию уйдешь, дочка у тебя красавица, внуков будешь нянчить, музыке их учить. Все хорошо будет.

— Какой ты хороший мальчик. А знаешь, я ведь мечтал в джазе играть, не получилось. Может у внуков получится. Ну, ладно иди, иди, а то еще заразу подхватишь.

Я встал и пошел к выходу.

— Погоди! — окликнул меня Филиппок, я повернулся к нему, — Останься в живых мальчик. Возвращайся домой, пусть твоя мама обрадуется. Все, а теперь иди. Прощай!

Я вернулся домой живым, и моя мама была рада. Как сложилась дальнейшая жизнь, Филиппка, я не знаю. Но знаю точно одно, что выполнил и он свой долг, так как мог, и был такой же жертвой этой войны, как и мы, хоть и не ходил на боевые операции.

Если ты жив Филиппок, то счастья тебе и здоровья, а если нет, то место твое за доброту, душевность, талант музыканта, и неудачи, у престола Всевышнего.