«В церкви было мрачно и холодно. Причетник в желто-красном одеянии выковыривал из лютни «Ave Maria». Она стояла перед алтарем с незажженной свечой и молчала. ЕЕ мраморное тело, обнаженное тело вокзальной королевы выражало похоть, философски безупречную и в то же время вызывающую; она была так чужда этой смиренной обители что, казалось, ненависть Распятого уже достигла апогея — восхищения. Причетник попробовал было перестать играть, но под ее умоляющим взглядом его пальцы еще крепче впивались лютне в аристократическую шейку, лютня задыхалась, но не хрипела и сквозь божественное «Ave» слышалось циничное «C’mon». Свет, проникавший сквозь мрачное зарешеченное окно, стекал с ее посиневших бедер на холодный пол и преданно целовал пальцы ног, хранивших ледяной огонь губ гордых паяцев (они вставали на колени первый раз в жизни; танцуя, они забывали предел своих глаз в этих бледных, дрожащих руках: они любили).
Она не знала, что я здесь. Я шел за ней четыре дня и, настигая, плакал; я был, казалось, обречен на эти агасферовские скитания, если бы она знала, что за ней идет прирученный и слепой охотник, идет на звон маленького колокольчика, с грустным смехом издевающегося над глупостью загнанного преследователя. Но я шел со стрелой в руке и с раздраженными глазами, глазами, презревшими небо и проклявшими боль. Она повернулась ко мне и сказала: «Здравствуй», — так начинал я повесть о Белле и верил, что так все было на самом деле. Нет, я не то чтобы любил ее, просто я создал ее себе заново на новом месте, забыв об оригинале навсегда. Но она не дала мне ни полшанса, сказав: «Останься!», и я вписался в интерьер ее квартиры нелепой немотой (нетрезвый Летучий Голландец — лунное притяжение — Калиостро; — не угадали). Макс заставил меня говорить и получил пощаду. Он шлялся по ее квартире, бесцеремонно хватая мои рукописи, и один раз схлопотал за это по морде; обидевшись, он нагрубил Белле и переврал «Лунную сонату», затем, потушив окурок о ладонь, уснул совершенно трезвый.
Так мы жили, выискивая себя в вечном хламе, наполнявшем новое пространство безалаберных комнат. Правда, была еще одна странная личность, выковыривавшая из нас отвращение: автогонщик Бобби — он был дядей Беллы и требовал, чтобы мы все называли его папой. Но Макс, кривляясь, называл его Отче, а я, если и обращался к нему, что было весьма редко, говорил исключительно «сэр». Он жил у Беллы неделями, нарушая нашу устоявшуюся убогость. Бобби был ненамного старше нас, но мнил себя многоопытным старцем, за что и получал иногда от меня свою затрещину. Он исчез за месяц до моего возвращения, и я уверен, что он больше не возвратится в этот дом…
Белла была в церкви. О, как это отличалось от моей сказки, написанной год назад под звуки максовской сонаты. Она была новой сказкой. В сером потертом платье оскорбленной принцессы (я все-таки добился своего!) МОЯ БЕЛЛА стояла, прислонившись к колонне. Ей ужасно хотелось курить, но она дала себе слово дождаться окончания службы. Стараясь не думать о моей смерти, с ее точки зрения нелепой, Белла понимала, что я был чем-то большим, чем примелькавшаяся деталь интерьера. Когда Макс разбил вдребезги ее любимую вазу, она могла плакать, а сейчас… Какая-то утомленная обреченность (просто смертельная скука) ввинтилась в ее тело и, похоже, собиралась там прописаться. Страшно? Нет, она давно, даже с азартом ждала моей смерти, но Макс, этот внезапно переменившийся пропойца, дал ей понять, что она все время была лишней. Ей хотелось завыть, вписаться в этот протяжный хор. «Во имя отца и сына и святаго духа…» Тьфу! Да неужели она, в которой текла кровь королей Европы, способна сломаться? Бежать, бежать, хоть к черту на рога, хоть к Христу за пазуху. Вернуть испачканную юность или перескочить в закашлянную старость — все равно, лишь бы не. Она быстро развернулась и быстрым шагом вышла на промозглую осеннюю улицу. Спотыкаясь на каблуках, она добежала до первой попавшейся машины, открыла дверцу и упала на заднее сиденье. Макс стал для нее монстром, пожирающим все, чернокожим вампиром — как в детских мультфильмах. «Пошляк!» — произнесла она вслух и осеклась. «Это вы мне?» — шофер обернулся и включил мотор.