Дешевые ботинки выдавливают слякоть из асфальтовых язв. Девчушка притулилась у ларька — такая миньеатюрненькая! Профессиональная чупа-чупсчица! Надо еще купить сигарет и пива — сегодня хоккей, завтра четыре лекции по зарубежной литературе, Иришка обещала забежать — вечер и ночь предстоят интересные до дрожи в зубах. «А все-таки жизнь прекрасна!», — Саныч засунул свою лысеющую голову в пасть «остановочного комплекса» (что за глупая страсть к «шершавому языку» — она всегда улыбала его как профессионала) и протянул хрустящую «пятисотку», составлявшую ровно одну четвертую его куцего аванса. Из окошка после вялого диалога в ответ посыпались мятые десятки и непристойного вида мелочь, а затем вылез пакет с очередной обнаженщиной на обложке. Запас материального счастья был сделан, остался обратный отсчет до счастья телесного: десять (всего один поворот и — десять шагов по кривой тропке до второго подъезда), девять (девятый матч, наши сегодня точно выиграют — своя площадка плюс две новых звезды, вовремя прикупленных в паузе), восемь (восемь бутылок пива и литруха водки в холодильнике — тылы обеспечены), семь (семь смертных грехов, один из которых насчет жены ближнего или что-то вроде — сегодня мой), шесть… «Эй, земляк!» — шестеро пацанов выплыли на дорожку и вознамерились пообщаться.

Всем привет, — Саныч знал свой район с детства, поэтому был уверен, что здесь ему должны только радоваться, как радовался он. Сигареты в руках, бритые головы — как они походили на его галчат (так он с легкой руки соседа называл своих учеников, часто забегавших к нему домой — просто попить чаю и поболтать). Галчата бывали иногда агрессивны, но он-то чувствовал их навылет: никто не кусает без команды, а «фас» своим мог сказать только Саныч.

Тишина. Неприветливость никогда не пугала его, наоборот, к проявлениям приязни в этом мире он уже привык относиться настороженно. Не хотят так не хотят: пиво призывно позвякивало в пакете, а матч начинался через десять минут. Он шел как всегда насквозь — ну не научили его обходить. В школе ученики должны были прижаться к стене коридора и пропустить властителя дум, но сейчас неуклюжая, но крепкая рука пристегнулась к его рукаву.

Ну и че? — Небо поплыло… Улепетывающие звезды, лица прошлых студентов, слегка понимавших его воляпюк… «Генри Миллер… Похотливый философ от физиологии, до безумия нежно расковырявший культуру, набивает наше сознание толстыми, как влагалище Ирен, письмами. Тонкий знаток искусства, чувствующий жизнь его кожей, Миллер тестирует жизнь другим органом. Вся поэма — уникальный художественный прием, хотя для него важен не текст как способ познания и достижения красоты, а красота во имя доказательства его существования. Смешанный язык, стилевая эклектика, инвективы в бонус коннотативной палитре, и как итог — категория «Матисс» ничем не отличается от категории «шершавая задница». Но все-таки эти страницы — лучшее, что было написано о Матиссе (равно как и о шершавой заднице). Да это вообще даже не книга. «Скажи, какой смысл цеплять одно слово за другое?.. Что я докажу, если напишу книгу? На кой черт нам книги — в мире и так уже слишком много книг…».

Пиво открывалось зубами, деньги не пересчитывались, телефон всковырнули — и «симка» скользнула в ливневую канализацию. Приглушенные ругательства и пять хаотично двигающихся теней. Сидячий шестой силуэт с отраженной глазами сигаретой, бьющейся в треморе между указательным и средним, застыл в кадре, игнорируя все мыслимые динамические законы.

Виталя, мотаем! — еще один пинок по лысеющей голове. «ИДИТЕВЖОПУ, — внутренний монолог, не вырываясь из зажатого рамками алкоголя подросткового черепа, пытался зацепиться за зачатки логики, —

ЭТОЖЕАЛЕКСЕЙАЛЕКСАНДРОВИЧНАШКЛАССНЫЙОНМЕНЯВИДЕЛНАМКРЫШКАКАКОГОХРЕНАЯСЮДАПОПЕРСЯСАНЫЧКЛЕВЫЙМУЖИКЗАВТРАМНЕП… ДЕЦЯНЕХОЧУСИДЕТЬЖАЛКОМАМУМАМАМАМА!!!»

Хули сидишь? — пинок от Вадика пришелся в плечо, и ладонь обожгло об асфальт.

«ОНТОЧНОМЕНЯВИДЕЛЭТОВАМНЕДВАПОЛИТРЕИЭКСКУРСИЯВКАРАБИХУСВОДЯРОЙВАВТОБУСЕБЛЕВАТЬХОЧЕТСЯПОЛНЫЙСУДЬБЕЦ!!!»

Он м-м-меня з-з-нает…

Че?! Зеленый, дуй сюда! Голимое палево! Ты охренел, бля, булыжником? Весь в кровище будешь!!! Дай арматурину!!! Живучий пидор!!!

Виталик отползал по траве, пачкая штаны своими слезами. «Не надо, не надо, не надо… Суки». Забравшись под брюхо разбитого «Запорожца», он закрыл голову курткой. Завтра литература. «Всем привет! Прозоров, шире улыбнись — радость не влезет!». И за секунду до отключки из лопнувшего нарыва сознания потекло, заливая куцые страшики и кукольные агрессии, хлынуло без надежды на спасение, растекаясь по многоточиям и вымывая кусочки истины — «а Саныч бы никогда не выдал!!!!!!»

Иришка нарезала салат, откупорила бутылку водки, включила хоккей и со скуки открыла валявшуюся на кровати тетрадь. «Артюр Рембо… Бешеные пассажи не превозмогшего плоть духа. Короткая атака, предполагающая незамедлительную усталость, головокружительный прыжок, яростный и непрофессиональный — как все это обыденно, привычно, мы даже не встаем с мест, хотя и снисходительно приподымаем шляпу. «Отвыкла женщина быть куртизанкой даже!» Бой начинается с пощечины? Из-под маски, мерзко и незаслуженно называемой ненавистью, проглядывает игрок, ошеломленный и неудовлетворенный — ему удалось раздразнить мир, и мир ему это не простит. Для мира это — удар ниже пояса. Поздно — Рембо уже поэт. Слабо вам, имиждмейкеры! Угадайте: худощавый бродяга или аденский торгаш? Мир не найдет его, чтобы отомстить, его текст — это автоместь; зачем дергать мир за усы, зная, что он равен тебе? «И вы услышите шагов их мерзкий шорох, удары лысин о дверные косяки». Вот она выползает к вам эта мерзость, это уродство, это вы ползете к самим себе, выгрызая себе глаза. Грязь мира — без этого нелепа красота. Выросшее в нектаре и ушедшее в грязь — сентиментальность. Вышедшее из грязи и победившее — поэзия. Хотя «лучше всего напиться в стельку и умереть на берегу».

Первая стопка прошла нормально.