Даже на улице он не сбавил шаг: ведь из окна за ним может следить дотошный полицай. Только повернув в переулок, Азат осторожно оглянулся: как будто всё в порядке, Одноглазого не видно.
Других людей Азат вовсе не боялся. Он спокойно проводил глазами двух девушек, возвращавшихся с речки. Они несли в корзинах выстиранное бельё. Не опасен был и подслеповатый старик, сидевший на завалинке.
Поэтому Азат, не мешкая, сразу же направился к дому учителя.
Он потянул к себе уже знакомую дверь. Учитель сидел за столом и читал толстую книгу. Он, конечно, не ожидал Азата и поднял голову, как только мальчишка переступил порог.
- Ах, это ты,- сказал он, откладывая книгу,- опять принёс важное известие?
Да.
- Что-нибудь о моей дочери?
- Нет.
Азат ещё не умел утешать людей. Тем более такого старого человека, как учитель.
- Я пришёл вам сказать: наши взяли сто тысяч пленных где-то на Волге.
- Знаю,- подтвердил учитель.- После этого, идя по пятам противника, наши войска уже освободили Харьков. Мне порою чудится, что я уже слышу далёкую канонаду.
Учитель закрыл лицо руками. Азату стало невмоготу. Ему показалось, что Маринкин отец беззвучно плачет.
- Я очень сожалею, что сейчас рядом со мной нет ни Маринки, ни Данилы,- глухо заговорил учитель.- Они сумели бы разнести радостную весть по селу. А тебе спасибо, что не забыл меня.
Молоко Азат достал у хромого старосты. Масло - у его сына. Теперь можно и возвращаться.
На обратном пути Азат рассуждал: «Что сделала бы на моём месте Маринка? Или, например, Данила? Они бы не растерялись, как я…»
Каждый раз, когда Азат открывал входную дверь, его взгляд невольно останавливался на приказах и распоряжениях оккупационных властей.
Бедная дверь! Чего только она не изрекала, каких только угроз не расточала:
«Ввиду весьма тревожного состояния, созданного безумцами партизанами…», «Хождение без пропуска - недопустимо…», «Освобождение, как правило, исключается…», «Лиц, уличённых в сочувствии партизанам…».
Короче говоря, за большое или малое преступление, за ошибку или недоразумение, за любой поступок, совершённый по незнанию или из-за оплошности,- за всё полагалась высшая мера наказания -расстрел.
От этого страшного слова пестрело в глазах, от него подступала тошнота к горлу.
Только когда больной требовал его к себе, Азат как-то отвлекался от двери, изрыгавшей угрозы. Он на какое-то мгновение забывал это ненавистное слово из восьми букв - «расстрел»!
Больной пылал в жару и бредил.
Когда, бывало, Азат простуживался, мать его всегда лечила горячим молоком. Полицай стонал, высоко подняв свой небритый подбородок, и кашлял, содрогаясь всем телом. Денщик с большим трудом поил больного.
Именно в поздний ночной час, когда во всём полицейском участке бодрствовал один только Азат, в голове мальчишки созрел план действия. «На этой двери, пожалуй, найдётся место и для моей листовки»,- решил он.
Мальчишка вздрогнул, представив себе, какое рискованное дело он затевает. Здесь можно ошибиться лишь один раз, так же как только один раз ошибается сапёр.
- Надо попытаться! - прошептал Азат.- Хотя попытка и… пытка. (Если уж он забрал что-нибудь в голову, хоть убей - не отступит.) На моём месте Маринка, пожалуй, сделала бы то же самое.
Мальчишка не опасался полицая. Верзила в таком состоянии беспомощен, а другие вряд ли придут среди ночи…
Крадучись, он подошёл к шкафу, где хранились свечи. Долго топтался в дверях, пока рискнул перешагнуть порог. Осталось незаметно проскользнуть во двор и бесшумно спуститься в подвал.