Что особенно по душе Зубаирову — это привозить буровикам письма. На этот раз почта бригады оказалась особенно большой, потому что целую неделю мастер не был в конторе.

Заслышав шум мотора, буровики бросились к машине.

Со стороны посмотреть — даже смешно. Впереди наперегонки идут-бегут Фархутдин с Валентином. Чуть позади поспешает Саакян. За ним, потирая заспанные глаза, торопится Миша Кубрак, регулярно получающий письма со своей Украины — от батьки, длинные, похожие друг на друга письма с поклонами на две-три страницы от многочисленной родни.

А вот, взволнованно поглаживая усы и чуть прихрамывая, идет к машине Кадермат. Мутгарай выходит наблюдать эту процессию, хотя сам никогда не получает писем.

— Почта пришла, почта! — кричат далеко и близко, и весь палаточный городок наполняется движением, будто на буровой авария или нефть пошла.

— Ну, скорее же, мастер!

— Не торопи, ради бога, доставай, что там есть?

— Спокойно, товарищи, спокойно! — Зубаиров не спеша открывает дверцу, медленно спускается на землю, вручает Назипу пачку газет и журналов. — На, агитатор! Смотри, не растеряй и следи, чтоб сразу не разорвали на курево!

— А письма?

— Письма? Имеются…

— Мне есть? — с нетерпением спрашивает Фархутдин.

— Тебе? Целых три!

— А мне?

— Пишут… Впрочем, сейчас посмотрим.

Сунув руку во внутренний карман пиджака, Зубаиров вытаскивает пять-шесть писем, веером поднимает их над головой. Ребята со всех сторон кидаются на Зубаирова, и он отступает.

— Не смейте ближе подходить! Сергей Саакян здесь?

— Здесь!

— Тогда давай, начинай!

— Дрыгни своими кривыми ногами! — подхватывают разведчики. — Дрыгни!

Габбас подбирает ржавое ведро и начинает громко барабанить по его дну. Сергей, изображая армянский танец, сцепляет руки на затылке, бочком приближается к Зубаирову, ждет момента, когда тот потеряет бдительность и можно будет кинуться, чтоб хватануть свое письмо.

— Да не ползи ты, не бойся, землю не продавишь! Потопай! — смеется мастер. — Получай, ладно…

— Валентину Валентиновичу! — Поднимает мастер второе письмо. — Есть тут такой человек?

— Есть, есть!

— Где? — Зубаиров будто бы не замечает Тин-Тиныча, чья льняная голова возвышается над толпой разведчиков. — Не вижу!

— Да тут я, тут!

— Если тут, тогда давай. Письмо-то с Морфлота…

Валентин выходит вперед и «дает», а Зубаиров, забыв о своем авторитете, хлопает в лад чечетке, сам притопывает и смеется, превращаясь в озорного мальчишку, а ребятам, видно, нравится, когда мастер такой свойский, жалко только, что это редко бывает.

Сергей Саакян не читает полученного письма. Он его прячет в карман и вскроет, лишь когда заварит в палатке чай, закурит, сядет на койку. Только тогда. А пока смотрит на мастера и удивляется тому, как тот на их глазах изменился. Поначалу Зубаиров во всем хотел походить на своего наставника Ибрагима-заде. Ни с того ни с сего начал носить брюки галифе, хромовые сапоги, толстовку из диагонали. С усмешкой вспоминает Саакян, что мастер даже отрастил короткие усики. Только у Ибрагима-заде они были черными, как нефть, и жесткими, будто из проволоки, а у Зубаирова выросли реденькие рыженькие усишки — ни дать ни взять след от нюхательного табака.

Много сил потратил Зубаиров, чтобы внедрить в своей бригаде методы и порядки бакинского мастера, но получалось все по-другому. Иные условия труда и жизни, особое геологическое строение земли, другая глубина скважин, не та техника и технология бурения, люди новые и очень разные. Все было непохожим.

Зубаиров скоро сбрил усы, скинул кавказскую одежду, которая так не шла ему, перестал пыжиться, изображать из себя черт те чего. Он уже был не Ибрагимом-заде, не каким-либо другим мастером, а самим Зубаировым со всеми своими плюсами и минусами. Сделался он понятней, доступней, буровики узнали его, Зубаирова, и приняли таким, каким он был на самом деле. Может, везде бы все шло получше, если б каждый оставался самим собой?..

Сейчас Сергей с улыбкой наблюдает, как Зубаиров упрямо и притворно строго заставляет плясать Фархутдина, зная, что тот не умеет этого делать.

— Ну что за привычка у тебя, мастер! — возмущается Фархутдин. — Пляши да пляши! Понимаешь, это стандартный подход к людям! Кроме того, в письме могут быть неприятные вести! Вот в армии у нас был такой же, как ты, старшина. Придет почта, он и заставляет всех солдат плясать. Раз мой сосед по койке получает из своей Вологодской области письмо. Да-а-а. Старшина на своем настаивает. Ну, он возьми да пустись в пляс посреди казармы. Наплясался, отдышался, раскрыл конверт и давай лить слезы. Оказывается, у него дома горе — теленок в лесу потерялся… Вот ведь что может получиться!..

— Нет, это все письма хорошие, — не сдается Зубаиров. — Видишь адреса! Все от твоих милых, любимых, единственных! Ну, будешь плясать или нет?

— Но ты же знаешь, мастер, что я в жизни не плясал! Ноги поднять не умею!

— Тогда песню спой! — кричат разведчики, поддерживая Зубаирова.

— Ну, дорогие друзья! Вы же сами знаете, как я пою! Какой из меня певец? Если затяну что-нибудь, сразу на другую мелодию сворочу. Поплутаю туда-сюда по всем песням и любой мотив под конец сведу к одной: «Броня крепка». Что поделаешь, если аллах лишил меня слуха? Давайте, я лучше что-нибудь расскажу вам из жизни… Один раз наш старшина встречает меня в городе с девчонкой…

— Нет уж, нет! — прерывают его буровики. — Это ты и задарма расскажешь! А не можешь петь, как все люди, — спой петухом!

Фархутдин умеет артистически кричать петухом. Даже лучше многих петухов. И вот разведчики помогают ему забраться в кузов машины и наблюдают снизу, как Фархутдин готовится к петушиному пению. Сначала он втягивает шею, потом хлопает «крыльями» и на всю поляну протягивает звонкое и чистое «кукареку», блаженно прикрывая веками глаза. Фархутдин проделывает все это так истово, серьезно и так похоже, что ребята кричат:

— Еще! Ведь письма-то три!

Последнее письмо адресовано Кадермату. Разведчики начали расходиться по палаткам, потому что не было принято заставлять Имамутдинова плясать. Взглянув на штамп, Зубаиров протянул, письмо.

— Опять какое-то казенное…

Буровики уже знали, что в адрес Кадермата Имамутдинова поступали такие письма из самых неожиданных мест и доставляли адресату большие волнения. Все помнили, как его вызывали красным конвертом к следователю прокуратуры. Говорили, будто Имамутдинов избил своего начальника. Из суда он приехал оправданным. Только начал было спокойно работать — жена возбудила дело о разводе, вроде собиралась замуж. Потом пошли письма из госпиталя. Оказывается, Имамутдинову нужно лечиться…

А потом Кадермат начал разыскивать капитана Соболева. Сколько можно жить в состоянии болезненного неведения, неизбывной тревоги, подхлестывая себя едва теплящейся надеждой? Кадермат не знал ни имени, ни отчества, ни довоенного домашнего адреса Соболева.

Пытаясь хоть что-нибудь узнать о судьбе капитана, он писал письма в часть, где служили они до войны. Ответа не пришло. Послал письмо в Центральное справочное бюро. Спустя долгое время оттуда кратко и странно известили: «Центральное справочное бюро сообщает Вам, что капитан Соболев, служивший до 1941 года в Н-ской части, является Соболевым Иваном Ивановичем, 1913 года рождения, национальности русский, уроженец города Свердловска (бывший Екатеринбург), в настоящее время на территории Советского Союза не проживает».

Эта справка вдохновила Кадермата — теперь он знал, кого, искать. Написал в Свердловск и в Министерство обороны, кратко объяснив, зачем он разыскивает капитана Соболева. И сегодняшнее письмо было из министерства. Дрожащими руками Кадермат вскрыл конверт. Осторожно вскрыл, надорвав самый краешек конверта. Вынул гладкую, маленькую, с детскую ладонь, бумагу, прочел: «Капитан бывшего Н-ского полка Соболев Иван Иванович, которого Вы разыскиваете, в архиве Министерства обороны СССР значится в списке пропавших без вести».

Кадермат выронил конверт. Потеряна последняя надежда на встречу с единственным свидетелем того боя. Никто не узнает об их совместной попытке спасти знамя, ничто не поможет оправдаться ему перед людьми.

— Что же теперь делать? — потерянно подумал Кадермат и медленно, волоча ногу, пошел в палатку.

Еланский, недолюбливающий руководителя своей вахты, ткнул в бок Миргазияна:

— Чуял? Думаешь, от нечего делать пишут письма с красной печатью? Говорю же, есть за ним какой-то грешок!

— Да брось ты! Слово скажет — душа видна. Какой может быть за ним грех?

— А почему тогда человек ночами ворочается? Мы же слышим, как он калечит кровать!

— Не ломай зря голову, пошли спать. А болезнь его не купленная — таким он стал после войны…

— Надо б ему спортом заняться, глядишь, и прошло бы. Почему-то боюсь я его…

Еланский и Миргазиян в палатку вернулись поздно, продрогшие. И даже света не стали зажигать, нырнули в постели. Еланский из-под одеяла с испугом наблюдал за Кадерматом. Тот долго сидел на койке одетый, без движения. Думал о чем-то. Вот встал и начал медленно раздеваться. Снял кепку, закурил, расшнуровал и сбросил с ног ботинки, налил из графина воды, выпил. В трусах и майке потоптался у кровати, неровно задышал. «Может, гимнастику делает на сон грядущий?» — подумал Еланский, засыпая.

Кадермат иногда всю ночь беспокойно топчется и вздыхает. В иные ночи, может, в бреду, бормочет: «Я еще докажу им! Я еще покажу! Неправда, будет и на нашей улице праздник!»

Сапарбай говорил: «Наверно, у него болезнь. Нужно позвать из села бабку-знахарку и заговорить». Еланский корень всего зла видел в том, что Кадермат не занимается спортом. Фархутдин считал, что нужно познакомить Кадермата с девушками, потому что без общения с ними у людей могут начаться всякие разные явления.

И Райса давно наблюдала за Кадерматом. В свободное от работы время он не способен сидеть спокойно. Постоянно дергает ногой, выбивает ею мелкую дробь, не знает куда девать руки, то и дело щупает в кармане папиросы. Всегда в движении и пальцы, будто играют на гармошке. При разговоре часто заикается, уголки губ дрожат.

В свое время Райса очень удивилась, узнав, что Кадермат судился. «За избиение начальника участка», — объяснили ей. Был на суде и Фазыл. Нет, не избивал он никого, только за грудки схватил. «Если бы на месте Кадермата был я, ей-богу, избил бы», — говорил потом Фазыл. Кадермат собирал людей в свою бригаду, возился о ними, обучал, а тот готовыми рабочими укреплял другие бригады. Ну верно, Кадермат поступил неправильно, погорячился. Учитывая его фронтовую контузию, Кадермата только оштрафовали, оставив в силе пункт «за нарушение трудовой дисциплины».

Состояние Кадермата тогда заметно ухудшилось, и врачи, по инициативе Райсы, решили послать Имамутдинова в военный госпиталь. Фазыл отругал Райсу за самовольство: «Чего лезешь в дела бригады, когда не просят. Что я стану делать без Кадермата, с кем буду бурить?!»

Когда официально, письменно, пригласили Кадермата в госпиталь, он доброту Райсы понял по-своему. Вышел из палатки в одних трусах и майке и, колотя себя кулаками в грудь, с шипением пошел на Фазыла:

— Решил выжить меня из бригады? Да? — Он резко повернулся и показал испещренную глубокими шрамами спину. — Неужели это я получил, чтобы меня выгоняли с работы! Ну, скажи! Скажи, мастер!

Вскоре, однако, он успокоился. Вернулся в палатку, надел висящие на спинке кровати брюки, закурил осыпавшуюся наполовину папиросу. Все, отгрохотал. До этого момента лучше молчать — ребята не раз испытали.

Утром пришел к палатке Зубаировых извиняться.

— Ну хорошо, хорошо, Кадермат, — мягко сказала Райса. — Ну бывает, бывает. А в госпиталь тебе, наверно, и в самом деле незачем, нужен только покой.

— Покой! — горько усмехнулся Кадермат и посмотрел на Райсу так, что у нее сжалось сердце.

Сложен человек! Не подберешь общего ключа ни к одному характеру, ни одной души не откроешь вдруг. Годами изучая в институте науку о человеческом организме и человеческой психологии, Райса, оказывается, еще многого не знала. Думала, что научится понимать людей в обыкновенных житейских условиях, но эта наука еще трудней.

Да чего далеко ходить: Райса до сих пор еще не полностью знает даже Фазыла, с которым рядом столько лет. Когда она первый раз приехала в Ромашкино и увидела, что за работа у ее мужа, то ужаснулась. В декабрьский морозный день из-под земли бил фонтан воды, который трепало студеным ветром. Одежда буровиков и Фазыла обледенела, будто ее покрыло стеклом. Из поднятых воротников, из-под шапок пар частыми толчками: вдох-выдох, вдох-выдох… Тогда Райса подумала, что Фазыл не выдержит, сбежит. Что ни говори, он рос в интеллигентной семье, слабоват физически, даже несколько изнежен был ее ласковый и тихий Фазыльчик. В студенческие годы, боясь ангины, он никогда не пил холодную воду, даже не ел мороженого. На самом слабом ветерке опускал ушанку, наматывал на шею шарф и поднимал воротник пальто. Помнится, после долгого зимнего свидания под мерцающими белыми звездами, которые так любила Райса, Фазыл неделю кашлял и чихал.

Интересно устроен человек! Оказывается, могут быть такие психологические, бытовые и служебные обстоятельства, при которых люди не подчиняются ни законам медицины, ни нормам здравого смысла. Человек лучше любой машины приспосабливается к самым сложным условиям. Но надо и беречь его пуще всякой машины, дорожить душевным и физическим здоровьем человека.