Будто подменили ребят с того дня, когда побывали они у доярок и познакомились с язтургайскими девчатами. На вахту спешат и с вахты бегом. Вечером в палаточном городке большое оживление: парни в трусах подолгу плещутся у тазов с теплой водой, ногти стригут, бреются перед зеркальными осколками, переодеваются в чистое; одеколоны, щеточки-бархоточки завелись в тумбочках и в каждой палатке — утюг. Вечерами поляна благоухает «шипром», гуталином, паленой марлей — сегодня в Язтургай!

Валентин уже облачился в морскую форму, давно сидит на камне, торопит:

— Куда вы так прихорашиваетесь? Не на свадьбу же покамест.

Сапарбай не заставил долго ждать себя, вышел из палатки в своем новом синем костюме. После приезда из Казахстана он одевается и питается, как все. В прошлом месяце тетя Маша привезла ему вместо зарплаты отличный габардиновый костюм. Сапарбай расписался в ведомости и получил деньги только на питание. А Райса привезла ему из райцентра хорошее осеннее пальто. У него теперь две пары штиблет — черные и желтые, много сорочек. Только вот нет ему и, наверное, не будет счастья в любви. Он не прочь, если найдут нефть и ему дадут отпуск, съездить к берегам Ика, повидать Кариму… Только вот вопрос — посмотрит ли на него Карима, как раньше смотрела? На письмо-то она ответила, но как-то шутя…

Добрившись до синевы, вышел наконец на поляну Сергей, показался с гармошкой за плечами Габбас. Вскоре появились Назип с Михаилом Кубраком.

— А где Мутгарай, почему нет Мутгарая?

— Он уже давно скрылся в лесу. Видимо, к лешачихам двинулся…

А Фархутдин все еще собирается. Он разбросал содержимое двух больших чемоданов и, словно капризная модница, выбирает сорочку и галстук. Оказывается, плохо иметь их много: поминутно заглядывая в круглое зеркало, бракует то одно, то другое. Да, трудно, когда такой большой выбор!

— Ну уж, хватит, мадам Фархуша, кончай наряжаться, пошли, что ли? — Кричит ему Габбас, но без толку — Фархутдин продолжает свое дело. Чувствуя, что за ним нетерпеливо наблюдают, он нарочно с пережимом кокетничал-красовался, зачесывал на разный манер волосы, вставал к зеркалу то спиной, то боком, играл бровями, подмигивал сам себе, улыбался всеми видами улыбок. Да, зубы все портят! Фархутдин показывает сам себе кулак и угрожает:

— С получки выдерну к черту до последнего и вставлю золотые!

Фархутдин пришел в бригаду с единственной целью — приодеться. Покупал разноцветные костюмы, носовые платочки десятками, пестрые носки дюжинами, завел много модельных туфель. Теперь у него пять или шесть костюмов и около тридцати сорочек. Как он сам говорит, обуви у него на целую роту, галстуков на длинный аркан. И если начинает куда-то собираться, мука мученическая с ним — не дождешься.

Но и во многом выигрывал Фархутдин из-за своих нарядов. Куда бы ни приехала бригада, он выгодно отличался от товарищей приличной одеждой, которую, тоже надо признать, умел носить изящно и как бы небрежно. Несведущие иногда принимали его за главного на буровой, прежде всего подходя к нему. В таких случаях он указывал на Зубаирова и с достоинством, солидно говорил: «По этому вопросу советую вам обратиться к моему заместителю».

Девушки так и льнут к Фархутдину. Они прямо кружатся вокруг этого нарядного, общительного и остроумного парня. Нет, неправда, что девушек привлекает только мужественная красота! Свое дело делает и аккуратность в одежде, и нрав, и умение разговаривать, и смелость чуть с нахалинкой, чего у Фархутдина хоть отбавляй.

Молодежь Язтургая чаще собиралась не в клубе, а на берегу реки Сагындык. Оно и лучше — свободней, проще, и кури, сколько хочешь. Девушки там уже вели хоровод.

Фархутдин подмигнул Габбасу, вошел в круг и запел:

Все знали, что если уж Фархутдин потянет за нить, то ни за что не потеряет ее. Сайма-доярка выступила вперед.

Фархутдин:

Сайма:

Фархутдин:

До самого рассвета продолжались в тот вечер хороводы, припевки, частушки, приглашения к переплясу, хлопки по ладоням, прорывы кольца, проходы через мост и многие другие игры. Не принимающие участия в хороводах из-за незнания языка Валентин, Сергей и Михаил с восхищением и завистью наблюдали за играми со стороны, и каждый находил в них схожесть с любимыми играми молодежи своей нации. Валентин думал: «Видимо, этот перепляс парней и девушек, шуточные куплеты переняты от русских. Но у нас поют озорней и пляшут жарче». Вождение хоровода Кубраку напоминало украинский гопак: «Только тот пляшется вихревее, особенно под конец». «И армянские девушки выходят на вечерние игры, поют в хороводе, вызывают в круг, — сравнивает Саакян. — Движения парня быстры и яростны, а девушки стараются быть как можно плавнее, нежнее, они чем-то напоминают лебедей, плавающих в легких волнах…»

А потом, когда пришли во второй раз, пели и плясали все — кто умел и кто не умел. Смеясь над неумехами, диковатые поначалу девушки Язтургая осмелели. Сами звали на перепляс и песни, а в игре, когда надо было разорвать хоровод, так сильно били своими нежными руками, что у парней горели привыкшие к железу ладони…

В общем веселье только Тин-Тиныч не может забыться. «Была бы здесь Валя, я бы не так заплясал», — думает он, выкуривая в сторонке папиросу за папиросой и наблюдая за играми.

Постепенно буровики начали разбираться в язтургайских мелодиях и незамысловатых играх. Заметили, что все игры и песни преследуют одну цель — познакомиться, свести парня с девушкой, а иногда и разбить их дружбу.

Тин-Тиныч внимательно наблюдал игру «мост» и при всей ее простоте подивился некоторым тонкостям. Девушки и парни встают друг против друга, берутся за руки и, напевая веселые частушки, начинают приплясывать под гармошку на месте. А крайняя пара в это время проходит под сомкнутыми руками участников игры «через мост». Пройдут строй, встают на другом конце, весело пляшут. За ним другая, третья пара идет, преодолевая эту живую цепочку.

Игра, конечно, очень простая. Но, приглядевшись, можно заметить, какой паре отдается предпочтение — ее свободно, с улыбками, пропускают, а кому дают понять, что они не «лезут»: образуют узкий и низкий проход, напевают колкие частушки.

А вот «прорыв кольца». Тут участвуют все буровики вместе с язтургайскими парнями. Крепко взявшись за руки, на расстоянии десятка шагов друг против друга, строятся девчата и парни. И вот они по очереди, с разбега, бросаются на руки противостоящих, стремясь разомкнуть их. Если парень сможет разорвать цепь, то уводит девушку на свою сторону, а девушка — парня на свою. Побеждает та сторона, которая больше наберет людей.

Игра тоже нехитрая, но и в ней есть свои оттенки, уловки, хитрости. Если парню нравится девушка, с которой он рядом стоит, ни за что свою руку не отпустит. В этом ему и девушка иногда помогает… А бывает и так: девушке с каким-то парнем стоять неприятно, и она старается отпустить свою руку, чтобы уйти на другую сторону побежденной-победительницей. Тин-Тиныч раз увидел и такое: одна девушка, видимо, от ревности к своей сопернице, все время с силой бросалась на руки пары, стоявшей напротив. Но не могла разорвать цепь, отобрать парня. Тогда она, вопреки правилам игры, в падении пыталась разъединить пару, сбила с ног обоих. Однако те все же не поддались — не отпустили рук. Девушка горько заплакала и ушла с луга…

Ребята с буровой убедились, что на лугу под видом игры шла настоящая борьба за девушек. Язтургайские парни упорно не желали отдавать своих избранниц разведчикам, и пары для танцев хитро образовывали сами девчата, такие скромные и простоватые на вид…

Если у гостей заводилой был Фархутдин, то среди хозяек выделялась доярка Сайма. Не всем буровикам понравился ее острый язычок и смелость. Сапарбаю и Назипу, например, больше по душе были тихие, сдержанные девушки. Но всех покоряла и влекла к себе красота Саймы — улыбчивое лицо, искристые глаза, длинные и толстые черно-смоляные косы. Во время танца Сайма вызывающе, отчаянно смотрит в глаза каждому парню, командует всеми и, более того, — цепко хватает за руки, тянет в круг так, что не устоишь. Девчонки сказали, что она росла среди пятерых пацанов и всеми ими командовала.

…Ну, спасибо Мутгараю! Еще раз и еще сходили парни на луг, уже наметились почти у каждого личные симпатии. Рахмат, Мутгараюшка! Только однажды, когда возвращались на буровую веселые и возбужденные, Валентин с упреком сказал:

— И все же мы с девчонками порядочные эгоисты! В Язтургае же есть клуб. Давайте поставим для колхозников концерт!

— А что? Запросто! — Поддержали его и Саакян, и Миша Кубрак, и Фархутдин. — Прогремим в Язтургае! Пусть сердца девушек обуглятся!

Зубаиров с удивлением стал прислушиваться к разговорам буровиков — «клуб», «концерт», «репетиция». «Ну и бригадка!» — думал он. Конечно, за этими словами ребята скрывали свое желание почаще видеться с язтургайскими девчатами, чтоб, может, и в самом деле осуществить свои потайные мечты и надежды. Только вот что интересно: за исключением Тин-Тиныча, мысли всех остальных кружились вокруг Саймы. «На лугу она смотрела только на меня. И пела, глядя на меня, — рассуждал Сергей. — Значит, я ей нравлюсь». И Сапарбай стал забывать о Кариме, начал робко думать: «Сайма смелая, не то что я. Несколько раз сама схватила за руки». Габбас: «Когда я играл в темноте, она зачем-то затылок мне ерошила». Фархутдин же, поняв, что ребята неравнодушны к Сайме, не подал и вида. «Бог даст, от меня не уйдет», — усмехался он про себя.

Только вот мероприятие испортило ему дело. Почти все умели петь, плясать, играть на гармошке или гитаре, декламировать… А на что способен Фархутдин? Самое большое — в общем хоре подпевать другим своим ерундовым голосом. Что касается сцены, то он ни разу на нее не ступал. Появиться же перед серьезным народом — это тебе не то что травить в палатке, смешить девушек на лугу или вести с какой-нибудь одной индивидуальную беседу.

— Нет, ребята, ничего у меня не выйдет, не уговаривайте, не пойду! — изо всех сил противился он.

— Не городи чепухи, будешь участвовать, и все! — Дружно навалились на него. — Расскажешь какие-нибудь смешные стихи, мало ли. Нам бы твой язык!

А когда к нему подошла Сайма и сказала: «Милый, не надо капризничать», — Фархутдин не устоял и согласился, И вот сегодня Фархутдин собирается в Язтургай. Наряжается, прислонив к тумбочке книгу, и учит наизусть стихотворение «Парень и девушка» Тукая. «Специально для тебя написано», — сказала ему режиссер Сайма. В роли девушки будет выступать сама Сайма, а в тюбетейке и камзуле появится Фархутдин. Значит, так:

Сайма вроде бы обидится и жеманно отойдет от парня, промолвив:

Тут Фархутдин должен подбежать к девушке и взять ее за руку.

Хорошо написал дед Тукай. Только вот как произнести эти слова? С каким выражением на лице, с каким настроением? Должна быть какая-то смесь из шутливости и серьезности, бесшабашности и тревоги, приязни и страха потерять Гайнизамал, то есть Сайму. Нет, простая дурашливость тут не годится, тоньше надо. К тому же Сайма мучает его на репетиции: «Не так, не так!» В самом деле, куда же делся природный артистизм Фархутдина? Видимо, он, буровая рукавица, взаправду только и умеет, что переливать из пустого в порожнее!..

И вот все собрались в клуб. Наконец вышел из палатки и Фархутдин. Он все еще бормотал под нос:

— Ну, если с тобой куда соберешься, нужно ждать два часа! — сердито встретили его.

— Надо понять меня, други! Я не только одевался, но одновременно и репетировал, — пытался оправдаться Фархутдин.

— Что это за недельная репетиция из-за пяти-шести строк! — закричал Тин-Тиныч. — Просто любишь резину тянуть…

Да, все бывает на свете! И так уж вышло, что лучший артист нефтяников Фархутдин не сумел на концерте блеснуть. Более того — опозорился и был вынужден убежать не только со сцены, но и от клуба подальше…

На вечере были Зубаиров с Райсой. Они с особым нетерпением ждали выступления разведчиков и заранее гордились ими. И вначале все шло нормально. В программе были сольные песни и пляски язтургайских девушек и парней, потом пели хором, плясали ансамблем. Хорошо вела концерт Насима. И вот началось такое, о чем язтургайцы не знали, чего никогда не видели и не слышали.

На сцену вышел Михаил Кубрак. Этот скромный молчаливый рабочий весь преобразился, будто настоящий артист. Лицо сделалось каким-то отрешенным. Свободно разведя трепетные руки, начал он «Дывлюсь я на небо», плавно, еле слышно, изображая человека, будто идущего откуда-то издалека, потом, медленно развивая мелодию, захватил людей своим бархатным баритоном, словно рвущимся на свободу. Вот голос певца заполнил весь зал, и Райса увидела, что у председателя Галляма, сидящего неподалеку, выступили на глазах слезы.

— Браво, Михаил! Дал понять, на что способны разведчики! — закричал Зубаиров, но Райса стиснула его руку — неприлично, мол, так вести себя.

Аплодисментами заставили Михаила еще раз исполнить эту песню, потом он пел и другие, но в зале кричали: «Первую!», «На небо!», «На небо!»

За Кубраком вышел на сцену Тин-Тиныч. Когда конферансье объявил, что бурильщик такой-то будет читать свои собственные стихи, зал замер, потом разом оживился. «Бурильщик-поэт?» — переспрашивали люди друг у друга. Хафизов обернулся и прошептал Зубаирову: «Это правда?» Зубаиров утвердительно и с достоинством кивнул. Хотя стихи Тин-Тиныча и не всегда были складными и понятными, он умел громко и выразительно читать, будто настоящий поэт. На этот раз он с чувством прочел свою «Элегию о любви и верности». Бурильщики знали, что почти все его стихи посвящены Вале, и еще раз подивились тому, какой в их бригаде есть святой чудак.

Зрители мало чего поняли, но похлопали от души Тин-Тинычу, который тут же их совсем покорил: вышел в матросской форме плясать чечетку. Пляску эту Тин-Тиныч исполнял почти в положении «смирно», на одном месте, с четким выбиванием носками и каблуками ритма. Изредка он нагибался, чуть трогал руками носки ботинок, как бы сметая с них пыль, хлопал по подошвам, с резкими наклонами сделал правую и левую «притирки полов».

— Сойдет? — неуверенно спрашивал Зубаиров у своей жены.

— Еще как!

Зрителям понравился бешеный темп танца, они дружно аплодировали, и, кажется, никто не заметил, что под ноги танцора был положен лист фанеры, для удвоения удара — это и создало нужный эффект, такую дробную трескотню, что уши закладывало.

Потом на сцене появились «братья» — Сергей Саакян и Миргазиян Салимов. Райса даже улыбнулась, увидев их вместе. Хотя один из них был татарином, другой армянином, буровики их называли братьями за их горбатые носы и созвучность имени одного и фамилии другого.

Песня, которую они исполнили дуэтом, в переводе с армянского означает «Клич». Зубаиров был свидетелем, как долго и упорно готовились «братья» к этому выступлению, порой даже ругаясь между собой. Видимо, Миргазияну трудно давались сложные переливы армянской мелодии, он не понимал слов, произносил их на татарский лад, и это доводило Сергея до отчаяния.

Перед началом Саакян вкратце объяснил содержание песни, основанной на старинной армянской легенде. Два парня влюбляются в одну девушку. Парни были один другого статнее, умнее, храбрее. Не зная, кому из них отдать предпочтение, девушка покидает свой родной дом, уходит в горы. Парни пускаются в поиск и песней зовут девушку вернуться обратно, но на их зов только отвечают эхом горы…

Зубаиров с Райсой восхищенно слушают, какой удачный все-таки получился дуэт-клич. Сергей поет очень высоким тенором, а Миргазиян — баритоном. Когда поет Сергей, зовет девушку, в это время Миргазиян вторит эхом, когда кличет девушку Салимов, эхом отзывается Саакян.

Зубаиров сидел не как обыкновенный зритель, а можно сказать, как болельщик за свою команду. Когда его ребятами концертные номера исполнялись на высоте, он радовался, как ребенок, ликовал, аплодировал, аплодировал больше и громче всех, а при малейшем срыве, даже незаметном другим, — переживал. А как же иначе? Успех концерта связан с репутацией самого мастера, честь его бригады!

Зрители хорошо встретили и Габбаса, который сыграл на баяне вальс Штрауса и несколько татарских народных мелодий. Концерт пора было заканчивать, но зрители всё кричали и хлопали в ладоши, вызывали буровиков. Сам председатель сельсовета Хафизов, тряся зашитым Райсой пузом, кричал и хлопал в переднем ряду. В зале слышались голоса: «Вот это действительно парни! Все умеют! Спасибо, ну, спасибо, праздник в село принесли!»

Да, все было отменно, если б не Фархутдин.

— Сейчас перед вами выступят заслуженный артист-нефтяник Фархутдин и известная всему Язтургаю доярка Сайма, — объявила ведущая Насима. — Они исполнят сцену «Парень и девушка!»

Зрители громко захлопали — просим, дескать.

Фархутдин давно уже мучился за сценой, все еще не зная, как сказать свои слова, как преподнести роль. А тут еще эти проклятые ичиги! Кто-то принес очень тесную обувку. Фархутдин даже полосатые свои носки снял, но ичиги не налезали на ноги. В последний момент выяснилось, что Фархутдин к тому же в спешке надел левый ичиг на правую ногу.

И уж нельзя было столько времени томить зрителей. Фархутдина вытолкнули на сцену с одной босой ногой. Увидев парня в тюбетейке и камзуле, да босого, да еще с такими крупными и кривыми зубами, зрители громко засмеялись. А Сайма, вдобавок, чтобы быть похожей на свою героиню, с помощью воска удлинила нос, растянула красками рот почти до ушей.

Посмотрел Фархутдин на Сайму и забыл все слова, онемел. Пытался бормотать: «Как мил мне носик… ротик… решето». Дальше не шло. Жалко улыбнулся — отклеился и упал ус. И без того тесная сцена язтургайского клуба словно превратилась в банный полок — жарко, тесно и ничегошеньки не видно…

Из-за кулис громким шепотом подсказывали, но Фархутдин слышал какой-то звон и шорох в голове, ничего другого не различал. Дрыгнув босой ногой, убежал. Ему сильно хлопали, но Сайма за сценой пронзительно сказала:

— И правда, пустомеля!

— Ну как же я, милая Сайма, назову твой симпатичный носик ковшом, а миниатюрный ротик — ситом, — пытался выкрутиться удрученный Фархутдин. — Язык не повернулся! Нет, что хочешь делай, не смог!

Сайма вздернула плечики и повернулась к нему спиной. Прощай, Сайма! Фархутдин втихомолку оделся, улизнул через задние двери клуба, «Говорил же им, что не сумею — не поверили! Если б умел, то не стал бы вкалывать на буровой…»

Вернувшись в палатку, Фархутдин увидел на своей тумбочке опять три письма. Зубаиров давно почту не привозил, накопилось. Первое письмо было из Бугульмы. Значит, пишет та рыжая девушка, забыл уже как и звать — то ли Зарифой, то ли Закирой. Познакомился он с ней на Карабашской площади. Посмотрел обратный адрес на втором конверте — вспомнилась толстушка Аклима, Фархутдин встретился с ней перед самым отъездом из Тышляра. Третье письмо — по голубому конверту видно — от Гульнисы. Вот глупые, чего это они все вместе вздумали написать, будто сговорились? Неужели думают, что Фархутдин будет отвечать на все их послания?

Распечатал письмо Гульнисы — эта всегда чего-нибудь такое напишет.

«Фархутдин, бархатная тюбетейка! — начинала Гульниса. — Хожу на Ик, палкой измеряю, но воды не прибывает. Значит, не скучаешь, не плачешь и слезы твои не текут в реку. Почему забыл, почему не пишешь?..» Далее, начиная с Зубаирова, прислала всем приветы и расспросила обо всех… «Вспоминает ли мастер меня?» — «Да, Зубаиров только о тебе и думает», — усмехнулся Фархутдин. — «Как Тин-Тиныч, все еще ищет свою Валю? Сюда к нам приехала одна девушка по имени Валя, длинная, как жердь, тонкая, как оса, пусть приедет и посмотрит — может, она самая? А Сапарбай все еще копит деньги?» В письме девушка кольнула и Мутгарая. «Квасят ли в Язтургае молоко и ходит ли Мутгарай макать губы в айран?» Нашла Гульниса подобные слова и в адрес Габбаса, и Назипа, и Еланского. Вредная все же эта Гульниса!

К концу она посерьезнела:

«Наступает осень. Если бы пригласили, я б приехала в бригаду кочегарить. Что скажет Зубаиров, разузнай-ка об этом, друг мой». Потом добавила: «Скучаю по вас». Письмо закончила словами: «Быстро пиши ответ, а то сниму с тебя скальп». Фархутдин улыбнулся: «Начиталась на досуге! Скальп!»

А в самом конце письма Гульниса нарисовала двух целующихся голубей — пойми, как можешь, дескать.

Посмотрев на этих птиц, похожих не на голубей, а на кур, Фархутдин задумался. Ему вспомнилась трудная зимняя работа на берегу Ика, котельная буровой, девушки-кочегарки, их визг и смех, и Гульниса, окутанная большим голубым платком. Ее непослушные черные волосы всегда выбивались из-под платка. В первую же встречу Фархутдин сказал ей: «Волосы, как проволока, бывают только у злых девушек». И тут же получил ответ: «А зубы, как семечки подсолнуха, — только у болтливых парней».

В своей оценке Фархутдин не ошибся. Гульниса сильно отличалась от своих подруг-кочегарок Разии и Каримы: гордый взгляд, строгое, даже высокомерное лицо, прямая походка безо всякого кокетства. Никто не решался подходить к Гульнисе с развязностью или грубыми шутками. И Фархутдину не посоветовали зря вертеться вокруг нее. Предупредили:

— Если даже случайно обнимешь — глаза выклюет!

— Еще не родилась такая, которая устояла бы передо мной! — хвастливо заявил Фархутдин. — А эта-то? Сама ко мне прибежит!

— Ну уж, дудки!

— На что спор?

— «На американку». Что захочу, то прикажу!

— Идет!

Поспорить-то Фархутдин поспорил, но ключа к сердцу Гульнисы долго подобрать не мог. Даже ночью приходил в котельную — как дела, дескать, не трудно ли, то-се. Если нужна, мол, помощь, обращайтесь прямо ко мне. Уверял, что он знаменитый мастер по паровым котлам высокого давления, а этот самовар ему — тьфу! Но Гульниса и ухом не вела. «Ничего, ничего! Если сломается, сами наладим», — вот и весь разговор. Не помогли ни веселые слова, ни забористые анекдоты, ни вечерние визиты на квартиру девушки. Она все оставалась такой же независимой и недоступной.

Потом Гульниса всерьез заинтересовала Фархутдина. На своем веку он расплавил немало каменных девичьих сердец, но такого в его коллекции не было. Бывало, не успеет Фархутдин как следует взяться, а девчонка уже готова, как тыква-скороспелка. Гульниса была другой.

Когда Фархутдин истратил весь свой запас красноречия, все вздыхания и все резервные приемы использовал, то решил открыться перед девушкой начистоту.

— Пропадаю, Гульниса, выручи! — униженно попросил он. — Хочется остаться удачливым парнем, а я рискую. Засмеют ведь…

— А в чем дело?

— Поспорил я на тебя…

Фархутдин боялся, что прогонит его Гульниса, оскорбит, но впервые тогда услышал ее звонкий, искренний смех.

— Давно бы так сказал, горе горькое! А на что спорил? — полюбопытствовала девушка.

— «На американку».

Гульниса стала собираться.

— Тогда возьми меня под руку и пошли на буровую. Только смотри, друг милый, тебя выручаю. А так ты мне совсем не нужен.

Фархутдин и Гульниса появились на виду буровой, держась за руки. Парни даже глаза повытаращили. Побежденные в споре, они, согласно приказу Фархутдина, по одному поднимались на верхотуру вышки и кричали оттуда петухом. Это наказание придумала Гульниса потому, что Фархутдин как-то в разговоре пожаловался ей, что ребята заставляют его при раздаче почты изображать петуха. И она громче всех хохотала, слушая, как на разные голоса кукарекают Тин-Тиныч, Саакян, Назип.

С этого интересного события и начались настоящие отношения между Фархутдином и Гульнисой. Кажется, сама того не замечая, девушка все чаще стала взглядывать на Фархутдина. А когда буровики уже покидали берег Ика, Гульниса была в таком состоянии, что подруги еле оттянули ее от Фархутдина…

Прочитал Фархутдин письмо, и показалось ему, что он поговорил с самой Гульнисой. Захотелось спросить: «Ну, девка, где твоя всегда гордая голова?» А сам подумал: «Что значат эти целующиеся голуби?» Эх, идет время… Неужели теперь уже не стало на свете того Фархутдина, который влюблялся на каждом шагу, бегал за девушками днем и ночью, а они наперегонки бегали за ним? Неужто парень устал от этого занятия? По приезде в Язтургай он не записал в свой блокнот ни одного нового имени…

Да, когда готовили концерт, он заглядывался на Сайму, но кто не заглядывается на красивую девушку — поднимите руку! После концерта Фархутдин вдруг почувствовал равнодушие к Сайме, да и сама она на нем, видать, крест поставила. И, может, к лучшему.

Постой-ка, не письмо ли Гульнисы в этом виновато? Ведь если честно признаться, в Язтургае Фархутдин занимался только одним делом — ждал письма от Гульнисы и думал о ней. Фархутдин взял с тумбочки два других письма — толстушки Аклимы из Тышляра и Закиры-Зафиры из Бугульмы. Повертел-повертел их в руках, не распечатывая, порвал и бросил клочки на пол.

— Хватит баловаться! Конец! Скоро тридцать лет, пора…

Сел писать письмо Гульнисе. Раньше он писал торопливо и небрежно, на бумагу ложились кривые, неровные, словно зубы Фархутдина, буквы или, еще верней, будто полз по листу таракан, вынутый из чернильницы. Сейчас Фархутдин старался поаккуратней вывести слова, впервые адресованные девушке:

«Вам от нас, вам, лучшей среди лучших, кареглазой моей соловушке»… Но не удержался и закончил первую фразу по-своему: «Приветик с кисточкой!»