Ниша существенно меняет дело!

От наших ближайших родственников, бонобо и шимпанзе, в компании которых мы провели время в третьей и четвертой главах, нас отличает именно серия ниш, сформированных нашими предками. В нее включены, по крайней мере, шесть различных ниш: ниша всеядных наземных животных, ниша низших падальщиков, ниша высших падальщиков, ниша охотников и собирателей, ниша скотоводов и ниша земледельцев. Можно еще добавить индустриально-городскую нишу, чтобы их было семь.

Линия бонобо и шимпанзе, напротив, не смогла сформировать больше одной ниши со времени отделения от эволюционной ветки наших предков. По крайней мере, мы не знаем больше чем об одной. С другой стороны, существуют многочисленные доказательства того, что предки человека формировали новые ниши с беспрецедентной скоростью и в беспрецедентном масштабе. Похоже, именно благодаря этому наша судьба столь отлична от судеб других человекообразных.

Того, что я вам сейчас рассказал, еще совсем недавно вы бы не услышали. До недавних пор вам стали бы рассказывать про то, что изменяющаяся среда способствовала отбору определенных генов, а изменяющийся климат — отбору наибольшей пластичности, и это сочетание позволило нашим предкам стать умнее, он смогли создавать орудия, а затем — все более сложные орудия, потому что они стали еще умнее, тут и сказочке конец.

А вот что мы обычно узнаем о механизмах такой эволюции из квазипопулярных источников, которые чаще всего просто фильтруют и модифицируют научные источники (эта конкретная выдержка — из словаря на сайте MSN Encarta, но все то же самое вы с легкостью найдете и на любом другом): «С течением времени генетические изменения могут полностью изменять образ жизни животных, то есть то, чем они питаются, как растут и где обитают. Генетические изменения могут улучшать способности организмов к выживанию и размножению и, в случае животных, увеличивать численность потомства. Этот процесс называется адаптацией… Многие факторы могут способствовать новым адаптивным процессам, но обычно имеют значение изменения в окружающей среде. Предки человеческого вида адаптировались к новой среде, когда изменялись их гены, оказывающие влияние на анатомию (физическую форму тела), физиологию (телесные функции, например пищеварение) и поведение» — курсив мой.

Ни слова о нишах или какой-либо активной роли самих наших предков, которую они могли играть во всем этом процессе. Ни предположения, что животные, включая и наших предков, могли сами решать, что им есть и где жить, не дожидаясь генетических изменений, позволяющих к этому приспособиться (чем бы «это» ни было). Ни возможности того, что они могли исследовать новые территории и начинать адаптировать их под себя при помощи тех генов, которые уже имели. И никакого намека на то, как же мог возникнуть язык.

Геноцентристская версия эволюции не может объяснить, как развился язык. Я не имею в виду, что она этого не объяснила или пока не может объяснить, а то, что она в принципе не способна объяснить процесс эволюции языка.

Несмотря на всю недавнюю суету вокруг гена FОХР2, никто все еще так и не нашел «гена языка», да и никогда не найдет, скорее всего. Наиболее вероятно то, что сегодняшний язык был результатом взаимодействия ряда плейотропных генов — то есть совокупности генов, каждый из которых выполняет несколько различных функций в процессе развития. Скорее всего, каждый из этих «генов языка» по отдельности был отобран в процессе эволюции из-за одной или нескольких других, не связанных с языком функций. В конце концов, у человека всего лишь в два раза больше генов, чем у круглых червей, а поскольку природа редко выкидывает полезный материал, многие из наших генов точно те же, и для чего бы ни использовали их черви, это уж точно не был язык. Недавние биологические исследования показали нам, что гены являются гораздо более пластичными, чем считалось ранее, и они способны изменять свою экспрессию, чтобы получить множество разных результатов. В предыдущих главах мы рассмотрели несколько неплохих причин того, почему для начала формирования языка не нужно было никакого генетического изменения.

Язык — живое подтверждение теории формирования ниш. Мы увидим, почему это так, если продолжим переписывать нашу собственную предысторию с нишецентрированной точки зрения.

В начале

Нам, к сожалению, неизвестно, каков был наш последний общий предок с шимпанзе. Более того, мы даже не знаем, на кого он был похож.

Естественно предположить, что он более или менее напоминал современных человекообразных приматов. Тогда история была бы очень простой: мы изменились, а обезьяны — нет. Это звучит правдоподобно, но у нас нет никаких реальных фактов насчет того, как выглядел наш предок или какой образ жизни он вел. И мы знаем, что между поведением шимпанзе и бонобо, которые разделились только пару миллионов лет назад, существуют огромные различия.

Шимпанзе агрессивны, бонобо — мирные существа. Шимпанзе часто собираются в группы, состоящие исключительно из самцов, бонобо — всегда в смешанные группы. Шимпанзе убивают своих новорожденных детенышей, бонобо — никогда. Шимпанзе используют орудия, бонобо, при всем их интеллекте, — нет. Самки шимпанзе доступны для спаривания только в период течки, бонобо — в любое время. Бонобо предпочитают миссионерскую позу, а шимпанзе — собачью. И так далее.

Все эти различия могут объясняться очень просто — отличием той единственной сформированной у этих видов ниши, о которой я говорил в начале этой главы, — возможно, единственной новой во всей истории бонобо-шимпанзе. Там, где живут бонобо, на земле в изобилии имеются съедобные растения, и бонобо перекусывают ими в процессе поиска более существенного корма. Там, где живут шимпанзе, нет растений такого рода (если вам интересно узнать, как все эти последствия могли возникнуть благодаря такому простому и тривиальному факту, почитайте работы Франса де Ваала или Ричарда Рэнгема (Richard Wrangham) — они восхитительны, хоть и не имеют никакого отношения к языку).

Итак, на кого был больше похож наш общий предок — на бонобо или на шимпанзе? Эти же дебаты вы на самом деле видите и на политической арене — консерваторы выступают за шимпанзе, а либералы — за бонобо. Конечно, это шутка: во-первых, потому, что вы не можете выбирать для себя более симпатичных предков, а во-вторых, потому, что наш последний общий предок мог отличаться и от шимпанзе, и от бонобо как минимум так же, как они сегодня отличаются друг от друга.

В то же время между поведением шимпанзе и бонобо есть принципиальные сходства, большая часть которых резко отделяет их какот наших предков, так и от нас самих. Оба эти вида преимущественно обитают в густых тропических лесах (хотя некоторые шимпанзе, похоже, неплохо живут и в редколесье). Оба питаются в основном фруктами и орехами. Время от времени они охотятся и поедают мясо (шимпанзе чаще, чем бонобо). Они практически не питаются падалью. И, несмотря на их активную социальную жизнь и таланты, проявляющиеся, если их обучать чему-либо, у них никогда не было и намека на существование языка.

В дни наших общих предков Центральная Африка была покрыта лесами от одного океана до другого, и можно предположить, что они исходили ее вдоль и поперек. Затем, семь или восемь миллионов лет назад, климат начал меняться. У палеоклиматологов есть несколько теорий того, почему это случилось, но нам это сейчас не важно. Бассейн Конго и остальные низины Западной Африки по большей части оставались болотистыми и густо заросшими лесом, но в восточной части континента становилось все суше и суше. Она не превратилась, как предполагали некоторые устаревшие теории, в саванну за одну ночь. Тенденция к осушению (прерываемая плювиальными сезонами — длинными периодами обильных осадков) продолжалась на протяжении миллионов лет. Нетронутые леса постепенно уступили место мозаичным или остаточным участкам леса, редко встречающимся крупным лесным массивам и траве. И в ответ на эту потерю райского сада появились виды, способные выживать в этих новых чуждых условиях, — австралопитеки, «южные обезьяны» (названные так не потому, что в них было что-то особенно южное, но из-за того, что первым обнаружил их южноафриканец Рэймонд Дарт (Raymond Dart), причем на своей родной территории).

Австралопитеки существуют двух разновидностей, каждая — в широком ассортименте, и вряд ли наступит конец спорам о том, кем же они были, сколько их было, как они выглядели и которые из них — если вообще какие-то — породили первых особей, получивших гордую приставку Homo (в свободные минуты я люблю пофантазировать, как бы изучал и сортировал ископаемые кости некий палеонтолог-инопланетянин — так же, как и мы, или нет, — бесполезное упражнение само по себе, но оно напоминает нам о неизбежной субъективности, присутствующей в любом исследовании, которое мы проводим).

Две эти разновидности известны как грацильные и массивные: грацильные были относительно небольшими и стройными, а массивные — более коренастыми. Одна из редких вещей, по поводу которой палеонтологи согласны, — это то, что у массивных нет с нами ничего общего. У них были большие зубы, приспособленные для поедания сырых клубней, и, предположительно, они передвигались по равнинам с палками, которыми выкапывали эти клубни из земли. Последний из них умер около миллиона лет назад. Может быть, у них кончились клубни, может быть, наши предки съели их — кто знает?

Нас сейчас будут интересовать только грацильные. Те, которые, по крайней мере с некоторой вероятностью, могли быть нашими предками. Многие, если не все они, передвигались на двух ногах, и их (более или менее) прямохождение запустило ряд физиологических изменений, которые пришлись очень кстати, когда начал формироваться язык.

В остальном они не сильно отличались от своих обезьяньих предков. Мозг у них был немного, если хоть сколько-то, большим по размеру. Они не делали каменных орудий, по крайней мере, до тех пор, пока не появился последний из них, австралопитек гари (Australopithecus garhi), и через мгновение мы увидим почему. Их СКЖ, скорее всего, мало отличались от СКЖ других приматов, за исключением того, что они, весьма вероятно, добавили в них крики, предупреждающие о приближении хищников.

Новые опасности и их следствия

Так почему? Давайте рассмотрим нишу австралопитеков. По большей части это только наши догадки, но учитывая то, что нам известно о климате, особенностях местности и их физиологии, у них было немного вариантов. В редколесье, в котором они обитали, фруктов было меньше, чем в настоящем лесу, поэтому им приходилось становиться более всеядными, чем обезьяны. Отметины и вытертости на их зубах позволяют предположить, что, хотя они не отрастили огромные коренные зубы, как их массивные двоюродные братья, в трудные времена они спасались, поедая коренья. Несомненно, они использовали и такие возможности, как поедание птичьих яиц, небольших ящерок и даже гусениц (это может показаться вам не слишком аппетитным, но современные охотники и собиратели все еще считают гусениц деликатесом — например, в Южной Америке представитель племени Акавайо однажды предложил мне попробовать одну, она была сантиметров десять в длину, желтовато-зеленого цвета и покрыта длинными волосками, растущими из бугорков на ее коже. Туземец выглядел несколько обиженным, когда я отказался от лакомства). Вероятнее всего, они время от времени охотились на небольших млекопитающих. И практически можно быть уверенными, что они не охотились на больших — это большие охотились на них.

О чем многие не хотят думать, так это о том, что наши ранние предки были скорее жертвами, чем охотниками.

На самом деле недавно вышла книжка, ее название позаимствовано из этой популярной в 70-е годы темы о «человеке, который охотился» («man the hunter») — она называется «Человек, на которого охотились» («Man the Hunted»). К сожалению, она испорчена установкой на политкорректность (авторы считают, что человек в глубине души — нежное и миролюбивое создание), но большая часть из того, что в ней говорится об опасностях плиоцена и плейстоцена, слишком похоже на правду.

Австралопитеки были невелики — около четырех футов (ста двадцати сантиметров) ростом, ста фунтов (сорока пяти килограммов) весом или меньше. На территории смешанных лесов и саванн они подвергались опасности со стороны хищников, более крупных и опасных, чем сегодняшние. Существовало около полудюжины родов крупных кошек — родов, а не видов, а каждый род содержал по несколько видов. Одни их названия способны внушить ужас: вампирикты (Vampyrictis), махайроды (Machairodus), динофелисы (Dinofelis), мегантереоны (Megantereon). Была там и гиена, перкрокута (Percrocuta), размером с небольшого льва. Была и гигантская куница, экора (Ekorus), пару футов (60 см) высотой в холке, и, поскольку она была способна охотиться на свиней и небольших лошадей, более чем вероятно, что некоторые наши предки не избежали такого вот бесславного конца и были съедены этими куницами. Некоторые из них, в чем совершенно можно быть уверенными, стали пищей птицам.

Один из таких австралопитеков, обнаруженный самым первым, — ребенок Таунга, умерший в трехлетнем возрасте около 2,5 миллионов лет назад. В задней части его черепа есть прорезь в форме замочной скважины — типичная отметина от клюва орла. Глазные впадины исцарапаны и исколоты там, где орел выклевывал наиболее лакомые кусочки — глаза (надеюсь, бедняга был к тому моменту уже мертв).

Представьте себе подобные сцены, а затем вспомните все эти до сих пор популярные сценарии того, как социальная жизнь наших предков становилась все насыщеннее, пока им не пришлось развить язык, чтобы успешно взаимодействовать. Ни одна из многочисленных формулировок этого тезиса, которые мне приходилось слышать, не содержала ни слова о том, в каком экологическом контексте эта «постоянно усложняющаяся» социальная жизнь должна была проживаться. Очевидно, все эти авторы использовали модель обезьян — просто проводя прямую линию от них до нас и воображая, как наши прародители беззаботно шли вдоль нее, по пути оттачивая свой социальный интеллект и не испытывая никаких затруднений в своей оживленной социальной жизни.

Идиллическая картинка быстро рушится при попытке проверить ее в реальных условиях. Подвергаясь постоянным нападениям хищников и проживая в такой местности, где пища встречалась редко, а раздобыть ее было трудно, австралопитеки чересчур много времени проводили в напряженном ожидании нападения хищников и в попытках избежать его, а также в борьбе за получение необходимого количества пищи. У них просто не было достаточно времени и безопасности, чтобы бесцельно слоняться на манер современных обезьян, имеющих набитое брюхо, расслабленных, болтающих и плетущих интриги изо всех своих обезьяньих сил. Сложные «макиавеллистские стратегии», постоянные попытки получить максимум выгоды друг от друга, которые так часто рассматриваются как движущая сила развития человеческого интеллекта и языка, слишком сильно мешали бы наиболее важным целям: добыванию пищи и выживанию.

Каковы могли быть реальные следствия такой ниши австралопитеков?

Увеличение взаимосвязей между родственниками и не родственниками — одно из весьма возможных последствий. Когда вы постоянно подвергаетесь риску и с земли, и с воздуха (не говоря уже о реках, полных прожорливых рептилий), вам хотелось бы убедиться, что ваш товарищ прикрывает вас сзади, а лучший способ сделать это — прикрыть его. Именно этой модели нужно придерживаться, а не стараться все время обхитрить друг друга, все глубже и глубже пытаясь проникнуть друг другу в мысли («я знаю, что он знает, что я знаю…»), что, по мнению Стивена Линкера и многих других, каким-то образом должно было привести к языку. Единственная вещь, в которой социальная жизнь австралопитеков совершенно точно была насыщеннее, чем социальная жизнь обезьян, — в уменьшении внутригруппового соперничества (и в конечном итоге в появлении сотрудничества), которое неизбежно происходило, когда соперничать с другими видами приходилось намного больше, чем с другими особями своего собственного. В отсутствие избытка свободного времени и безопасности, которые легкость добывания пищи и относительно редкие нападения хищников обеспечивали шимпанзе и бонобо, социальная жизнь во многом потеряла бы свою сложность. Сплоченность группы увеличилась бы за счет соперничества. И это, прошу вас заметить, не аргумент в пользу группового отбора. Каждый австралопитек продолжал делать свое дело, служить своим собственным генам и спасать только их. Но для этого нужно было как минимум оставаться живым, и только сотрудничество с другими членами группы — состояло ли оно в предупреждениях, или в уходе от погони, или в отражении атак — могло обеспечить то, что они будут живы.

Австралопитеки, более тесно, чем мы, связанные с семейством человекообразных обезьян, конечно же, имели такие гены, которые делали бы возможным существование сложных форм социального соперничества, если бы на это хватало времени и безопасности. Но обычно все забывают про то, что, за исключением, может быть, самых простейших созданий, гены не определяют поведение полностью. Они просто делают его возможным. Обстоятельства определят, насколько эти возможности будут реализованы, если будут вообще.

Когда гены и окружающая среда тянут канат каждый в свою сторону, побеждает среда. Ей приходится. Она обеспечивает то, что все, не подчинившиеся ее запросам, умрут, а вместе с ними — и их гены. У тех, кто выживет, гены, способствующие усложнению социального поведения, просто имеют иную экспрессию, либо вообще подавлены.

По образу мартышек (но не с самого начала!)

В действительности обстоятельства, в которых оказались австралопитеки, имели много общего с положением дел у современных зеленых мартышек.

Пару глав назад я отметил факт, способный сбить с толку: в то время как относительно глупые мартышки издают различные крики для оповещения о разных видах хищников — крики, обладающие «функциональной референцией» и, по мнению некоторых, являющиеся «предшественниками слов», гораздо более смышленые шимпанзе и бонобо их вообще не имеют. Смысла в этом нет никакого, если вы подписываетесь под гипотезой о языковой лестнице, по которой рука об руку поднимаются интеллект и предшественники языка. Но это абсолютно осмысленно с точки зрения теории формирования ниш. Если рассматривать факты под таким углом, то они делают то, что им нужно, независимо от того, «высшие» это виды или «низшие». Зеленым мартышкам нужны эти крики, так как на них охотится слишком много разных хищников. У шимпанзе и бонобо их нет, потому что им они и не нужны.

Сегодняшние мартышки занимают территорию практически такого же рода, как и австралопитеки когда-то, — редкие леса, перемежающиеся лугами. Мартышки сегодня подвергаются нападению примерно тех же хищников как с земли, так и с воздуха, что и австралопитеки в свое время. Поэтому более чем вероятно то, что в СКЖ австралопитеков имелось несколько видов предупреждающих криков.

Те, кто считает, что крики тревоги — это предшественники языка, могут с надеждой ухватиться за такую возможность и заявить, что нападения хищников на предков человека запустили развитие языка. Им следует быть осторожными. Предупреждающие крики австралопитеков имели бы точно такой же статус, как и крики тревоги в СКЖ мартышек. Они были бы привязаны к конкретным ситуациям, и их автоматическая связь со стереотипными реакциями — спрятаться в кустах, залезть на дерево, и прочее — не позволила бы использовать их в нейтральном контексте обмена информацией (представьте себе, что вы будете нервно поглядывать на ближайшее дерево всякий раз, когда я буду говорить «саблезубый тигр!»).

Однако у предупреждающих криков могло быть одно положительное следствие.

Рассматривая СКЖ шимпанзе и бонобо, мы заметим отсутствие каких-либо сигналов, не связанных либо с размножением, либо с социальным взаимодействием. Даже несмотря на то, что сигналы тревоги невозможно комбинировать и в них нет и следа символизма или перемещаемости, они, по крайней мере, направляют внимание того, кто их получает, на некоторые объективные признаки внешнего мира — в отличие от сигналов социальных или сексуальных, просто выражающих отношение к другим членам группы или попытки манипулирования ими. И, кроме привлечения внимания к объективным признакам внешнего мира, они еще и произвольны — хотя никогда крик, оповещающий о приближении леопарда, не будет сам по себе вызывать в памяти образ леопарда или чего-то, что он обычно делает. То есть, несмотря на то, что предупреждающие крики работают не как слова, они обладают двумя свойствами слов.

В четвертой главе мы увидели, что обученным обезьянам при всем их интеллекте требуется много времени, чтобы ухватить суть — понять идею того, что сигнал может относиться к определенному объекту, — даже несмотря на то, что, когда они уже разобрались, в чем дело, дальше выучивать новые сигналы для них не составляет труда. Эта медлительность в самом начале может во многом объясняться отсутствием в их СКЖ каких-либо сигналов, референтных хотя бы по функции. Даже если крики тревоги сами по себе не могут преобразоваться в слова, они могут помочь использующим их понять то, что сигнал может выражать нечто большее чем просто чувства, потребности и желания. Такие сигналы на самом деле могли способствовать их готовности к обучению словам.

О кости, кости, (еще не очень) высохшие кости [2]

А тем временем тысячелетия продолжали идти своим чередом, и вокруг становилось все травянее и травянее.

Даже несмотря на то, что краткосрочные изменения климата приводили к небольшим колебаниям туда-сюда, общей тенденцией было осушение земель. Леса отступали на восток и вверх, к вершинам гор Центральной Африки, которые все еще задерживали основную часть влажных воздушных потоков со стороны Атлантики. Лесные массивы сжимались и разбивались на мелкие части, съежившиеся до размеров узких аллей по берегам пересыхающих рек, или вовсе исчезали. Травы занимали их территорию, они волновались на ветру и после окончания коротких дождей быстро желтели, приобретая цвет шкуры льва. На этом новом и непривычном ландшафте приходилось выживать нашим предкам.

По всей вероятности, они практически не выжили.

Для всеядных животных жизнь в саванне тяжела. Редко где можно найти фрукты и орехи. Массивные австралопитеки с их мощными челюстями, перемалывающими клубни, еще как-то могли существовать. Помимо них и млекопитающих с рептилиями, которые были достаточно малы, чтобы выжить, питаясь только насекомыми, все обитатели саванны вынуждены были быть травоядными или плотоядными.

Другие приматы, приспособившиеся к жизни в саванне, например бабуины, пошли по травоядному пути. Но у бабуинов были миллионы лет, в течение которых они развивали подходящую пищеварительную систему. У грацильных австралопитеков такой роскоши, как бесконечное время, не было. Им необходимо было найти решение здесь и сейчас, в противном случае они исчезли бы.

Поедание мяса выглядело как единственный приемлемый путь. Поскольку все человекообразные обезьяны время от времени питались мясом, проблем с пищеварением у них не возникло бы. К примеру, в лесу шимпанзе имели возможность охотиться на менее крупных обезьян, окружая дерево и отрезая все пути отхода. Но как вы себе представляете это на открытом пространстве, где потенциальные пути для бегства — на все 360 градусов? Для многих хищников, по размеру сопоставимых с австралопитеками, ответом на это стала высочайшая скорость передвижения, по крайней мере на короткие дистанции. Но, несмотря на все преимущества хождения на двух ногах, на четырех обычно получается передвигаться быстрее.

Конечно, всегда можно охотиться из засады. Интеллекта приматов на это вполне бы хватило. И я уверен, что австралопитеки слонялись вокруг рек и ручьев, спрятавшись в высокой траве, способные часами сидеть неподвижно, если это требовалось, и поджидали шанса внезапно наброситься на кого-нибудь, пока он не успел среагировать. Но если уж вы зашли так далеко, что вы будете делать дальше? Если ваша жертва размером с кролика, ей можно свернуть шею. С добычей большего размера возникнут трудности. У вас нет ни одного из инструментов настоящих хищников — ни сильных челюстей с острыми зубами, чтобы перегрызать горло, ни крючковатых когтей, чтобы разрывать его плоть. Попробуйте голыми руками убить даже небольшого оленя — вы увидите, о чем я говорю. А насколько мне известно, на этом этапе развития у наших предков еще не было никакого оружия.

На самом деле я очень хотел бы взять тех, кто все еще продолжает верить, что наши дальние предки жили охотой, бросить их в современной саванне без еды и с пустыми руками и посмотреть, как долго они продержатся. Ну не совсем с пустыми — я буду достаточно мягкосердечен и оставлю им мобильный телефон, чтобы я мог приехать и забрать их оттуда, когда они начнут звать на помощь. Из этого получилось бы как минимум отличное реалити-шоу.

Кроме шуток, на самом деле есть один вид охоты, которым они могли овладеть, — это преследование, предполагающее изматывание жертвы.

Нам известно, что такая охота-преследование все еще практикуется некоторыми сохранившимися до сих пор племенами охотников и собирателей. Мы не знаем, насколько это древний способ. Использующий его охотник просто выбирает животное и преследует его. Конечно, на небольших расстояниях животное может передвигаться значительно быстрее. Но оно не может бежать бесконечно, а охотник может.

Это один из огромных плюсов хождения на двух ногах — может, вы не очень-то быстры, зато способны долго поддерживать темп. Вряд ли преследование — именно то, что послужило причиной отбора прямохождения, — сотни тысяч, если не миллионы лет должны были потребоваться для того, чтобы сформировать соответствующее физическое строение, жесткий хребет и мышечный контроль, достаточные для успешной охоты-преследования. Но когда все это уже было сформировано, такая охота ставила жертву в ситуацию, с которой она никогда раньше не сталкивалась. Большинство других хищников выдыхались после первого броска. Если он не был успешным, они отступали, отдыхали и восстанавливали силы для следующего удара. У жертв не было стратегий, помогающих им справляться с такими хищниками, которые, словно батарейка Энерджайзер, просто продолжали работать. Раньше или позже жертвы падали практически без сознания. Даже если вам нечем было их убить, вы могли дождаться, пока они сами умрут от жажды и/или изнеможения.

Проблема с преследованием жертв заключается в том, что вы сами могли в итоге стать жертвой. Групповая охота тут не подходила, потому что одним животным — настолько маленьким, что оно стало убегать, а не нападать на вас, — не смогла бы наесться целая группа. Поэтому вы оставались в одиночестве, ну в лучшем случае с товарищем или двумя, вдали от защиты группы, может, на расстоянии в несколько километров, а может, и в нескольких днях пути, не имея хороших оборонительных средств. Поскольку практически все время вы бы двигались, вы очень быстро почувствовали бы на себе взгляд другого хищника, чьи глаза неустанно сканируют саванну в поисках чего-нибудь на обед.

Поэтому, несмотря на то что австралопитеки в принципе могли добывать пищу при помощи преследования жертв, я сильно сомневаюсь, что они так и делали прежде, чем изобрели какое-никакое оружие, возможно копье, которое ставило бы их в более равные условия с другими хищниками. Насколько мне известно, пригодные для охоты копья появились, может быть, миллион лет назад, а мы говорим о сроке в два с половиной миллиона. Может, заостренная палка? Да бросьте, это же не курс по выживанию из комедии Монти Пайтона. Это реальность в стиле позднего плиоцена.

Остается только одна альтернатива: питаться падалью.

Но и с падалью были проблемы.

Обычно мы считаем, что классов плотоядных животных существует только два: охотники и падальщики — львы охотятся, гиены едят падаль. Ответ неверный: гиены охотятся стаями, а большинство крупных кошек питаются падалью, когда у них есть возможность. У хищников нет никакой гордости — если они могут есть, ничего для этого не предпринимая, они так и поступят. Охота чрезвычайно энергозатратна, и к ней вы прибегнете только в случае, если нигде поблизости не валяется уже достаточно свежее мясо.

Существует естественная иерархия падальщиков. Большие кошки находятся на самом ее верху, выше гиен, диких собак и прочих. Но если имеется только парочка крупных падальщиков и множество более мелких, иерархия может перевернуться. Еще ниже располагаются грифы, подъедающие практически все, что оставляют после себя четвероногие падальщики. А куда же в эту иерархию мог пристроиться австралопитек?

Куда бы вы поместили любое новое начинание? Конечно, в самый низ. А что может остаться после грифов? Ну в лучшем случае — одни кости.

Если когда-либо какому-то виду и требовалось сформировать новую нишу, то австралопитек гари точно был таким. И такая ниша уже ждала его — прямо в костях, можно сказать. Так как внутри костей, недоступный для видов, не имеющих никаких инструментов, их ждал один из самых питательных среди известных источников пищи — костный мозг.

Маленькие и более хрупкие кости могли быть, и обычно уже были, раздроблены зубами падальщиков. Большие кости для них слишком толсты и крепки. Но сообразительный примат с острым камнем в руке мог расколоть даже самые крупные кости. Какой австралопитек-Эйнштейн впервые до этого додумался, мы никогда не узнаем. Но совершенно точно, что в недавнее время в местах вероятных стоянок гари были найдены кости с отметками, сделанными примитивными инструментами (и даже несколько самих этих инструментов) задолго до того, как подобные инструменты были созданы последователем гари, человеком умелым (Ното habilis).

Некоторых палеонтологов смущает этот факт, так как человек умелый — «мастер на все руки» — делал орудия, и убеждение в том, что никто не делал их до него, сформировало основную причину для причисления Ното habilis к людям. Можно быть уверенными, что орудия человека умелого — принадлежащие к так называемой олдувайской (олдованской) культуре — могли быть более изощренными, чем орудия гари. Так, по крайней мере, утверждают эксперты. Если бы вы или я взяли по одному орудию тех и других, то не смогли бы определить, кому какое принадлежало — настолько это были бы одинаково разрушенные воздействием природы камни, оба очень примитивные.

Однако имеет значение то, что и гари, и человек умелый столкнулись с одинаковыми трудностями и (независимо от того, был ли один из них предком другого) справлялись с ними одинаковым способом. И если рассматривать этот способ с более общей перспективы эволюции приматов, можно сказать, что в нем не было ничего особенного. Шимпанзе с Берега Слоновой Кости применяют не обработанные (но аккуратно отобранные) камни для раскалывания кокосов. Гомология или аналогия? Кто знает. Может быть, раскалывать твердые штуки научился последний общий предок, или это просто идея, спонтанно приходящая в голову любому животному с достаточно большим мозгом, когда ему попадается пища внутри чего-то твердого.

Но, с точки зрения наших предков, у раскалывания костей было как минимум четыре значительных преимущества:

• Распространенность: в саванне проживала масса травоядных, так что вокруг всегда валялось множество костей.

• Постоянство: кости никуда не собирались убегать, в отличие от живых жертв; они оставались доступными на протяжении долгого времени после кончины их владельца.

• Отсутствие соперников: никакое другое животное не было способно использовать этот конкретный источник пищи, поэтому к тому моменту, как на сцене появлялся наш предок, всех остальных падальщиков давно и след простыл.

• Высокая ценность продукта: ничто в саванне не было настолько же питательным, как костный мозг.

Поэтому сначала гари, а затем и человек умелый стали падальщиками нижней ступени. И — о чудо! — их мозг стал расти.

Мозг приматов по отношению к размерам тела больше, чем у других млекопитающих, и непременным условием этого является хорошее питание (достаточным условием — то, что, если у вас есть большой мозг, вам придется найти, чем его занять, чтобы он окупил высокие затраты энергии на свое обслуживание). На протяжении всей истории австралопитеков мозг оставался практически на неизменном уровне развития, потому что режим питания всеядных животных на просторах саванны едва мог сравняться по питательности с богатой фруктами лесной диетой. Питание костным мозгом запустило тенденцию, которая не прекращалась до весьма недавнего времени, — троекратное увеличение мозга наших предков.

Но не это послужило причиной возникновения языка. Увеличенный мозг действительно оказался весьма кстати, когда появился язык, и язык, в свою очередь, способствовал отбору тех, у кого были большие мозги. Но среди всех заявлений о том, что «большие мозги сделали нас более умными, и поэтому у нас есть язык», я никогда не встречал хотя бы одного, подкрепленного каким-нибудь объяснением того, как именно происходило это развитие.

Для появления языка вам не нужны были мозги, и даже не нужен интеллект. А только правильная ниша.

Мясо, кому прекрасное мясо!

Несмотря на то, что костный мозг мог быть очень питательным, его все равно было недостаточно. Самих костей, возможно, было и много, но все же в каждой из них содержалось слишком мало костного мозга. Однако в саванне был и еще один источник пищи, который пусть и не был столь же питательным, но его количество поражало любое воображение.

Этот источник — трупы огромных животных.

Давайте рассмотрим, что это такое и с чем их едят. Прежде всего, почему вообще существовали огромные животные? Ответ: потому что существовали огромные ниши. На вершине любой лестницы существ есть большие ниши, говорим ли мы о деревьях (секвойи), жителях океана (синие киты), динозаврах (завроподы) или млекопитающих (мамонты). Ниши для больших животных существуют потому, что если вы больше в размерах, чем все окружающие вас, вы практически не будете подвергаться атакам. Ничто не может быть бесконечно большим — ограничения на размер накладывают строение тела, гравитация, конечность источника пищи и множество других факторов. Но в любом случае некоторые животные будут настолько большими, насколько они на это способны — и естественный отбор это гарантирует.

Я упоминал, что по саванне гуляло множество хищников. До тех пор, пока не появился вид, способный на создание оружия, размер был единственным реально действующим средством защиты от этих беспощадных охотников за мясом. Поэтому два миллиона лет назад в саванне успешные и широко распространенные плотоядные хищники послужили причиной отбора наибольших по размеру травоядных животных. Их действительно было несколько разновидностей: мамонты, динотерии и другие предшественники современных слонов, а также предки носорогов и гиппопотамов. К своему размеру они добавили еще один слой обороны: толстую и прочную кожу. Эти животные были, пожалуй, единственными из тех, кто часто мог себе позволить роскошь умереть собственной смертью. И даже будучи мертвыми, они наслаждались парой-тройкой дней покоя. Так как их шкура была настолько толста и груба, что даже если зубы хищников могли ее прокусить, порвать ее и добраться до мяса они были не в состоянии.

Падальщикам оставалось выжидать — прогуливаться туда-сюда как ни в чем не бывало или, что было более мудрым, просто лежать в высокой траве, сохраняя свои силы, — до тех пор, пока работа бактерий внутри мертвого тела не приведет к образованию газов, а газы, расширяясь, не разорвут шкуру умершего животного. Тогда и только тогда могли падальщики в порядке установленной очередности поделить тушу.

Из-за этого оставалась нетронутая ниша — маленькая возможность добыть мясо для тех видов, которые могли разрезать шкуру до того, как естественное ее разрушение сделает мясо доступным для всех желающих.

Не могли ли наши предки занять эту нишу?

Николас Тот (Nicholas Toth), один из директоров Института каменного века в Блумингтоне, штат Индиана, и один из ведущих авторитетов в области доисторических орудий, решился ответить на этот вопрос. Вместе со своей женой, Кэти Шик (Kathy Schick), вторым директором того же института, и их сотрудником Рэем Деззани (Ray Dezzani) они взяли гальку и кусочки вулканической породы, аналогичные тем, из которых были изготовлены орудия в олдувайской культуре, и приступили к разделыванию туши слона, умершего от естественных причин.

Это было обескураживающее занятие. «Вначале вид огромного двенадцатитысячефунтового животного был действительно устрашающим — с чего начать резать?» — заводят Шик и Тот свой рассказ. Им потребовалась бы тяжелая техника, чтобы его сдвинуть: «С тушей пришлось расправляться там, где она лежала». Шик и Деззани все равно стали резать ее и были «потрясены… как маленький кусочек лавы прорезал серо-стальную шкуру толщиной в дюйм, открывая невероятное количество питательного красноватого слоновьего мяса». И поскольку «современные падальщики обычно не едят мясо мертвых слонов, пока оно не разложится на протяжении нескольких дней, такие туши могли изредка становиться источниками большой поживы для гоминид раннего каменного века».

Действительно, но почему же только «изредка»?

Объясняют это обычно тем, что останки таких крупных животных лишь изредка находили в так называемых «хранилищах». Чтобы понять, что это значит, нужно сначала прояснить различие между «па-далыцичеством вокруг хранилищ» и «падалыцичеством на большой территории».

Более двух миллионов лет назад предки людей в основном питались падалью, храня ее в определенных местах. Находки орудий и ископаемых костей, как человека, так и животных, группируются вокруг таких мест — слияний рек, горных отвалов, и было похоже, что наши предки использовали их как временные или даже полупостоянные базы и искали себе пропитание в районах, непосредственно к ним примыкающих. Около двух миллионов лет назад у них появилась новая стратегия. Проточеловек теперь обходил более широкие территории и, вместо того чтобы приносить все добытое мясо в определенные места для последующей обработки, свежевал и поедал его прямо там, где и нашел, либо поблизости. Через мгновение мы увидим подтверждение тому, что связанное с этим, но гораздо более значительное изменение также имело место около двух миллионов лет назад.

Итак, тот факт, что небольшое количество останков огромных животных было найдено в местах хранения, ничего не сообщает нам о том, насколько часто такие животные могли быть найдены и освежеваны после того, как время использования хранилищ прошло. Поскольку останки животных могли быть неожиданно найдены где угодно, нам пришлось бы перекопать всю Восточную Африку, чтобы их найти. Понятное дело, что об этом не может быть и речи. Мы можем только предположить, насколько часто наши предки могли питаться трупами огромных животных, привлекая на помощь современные статистические данные о популяциях крупных животных.

В наше время африканскому слону угрожает исчезновение. Однако их все еще около полумиллиона. Они занимают территорию порядка двух миллионов квадратных километров: это означает, что в среднем на каждые четыре квадратных километра приходится по одному слону. Прежде чем люди начали жестоко истреблять их из-за ценных бивней, мы можем предположить, что их плотность достигала одного слона на квадратный километр. Или, скажем, на площади в 150 км2 проживало 150 слонов.

Площадь в 150 км2 — это территория длиной 7,5 миль и шириной 7,5 миль (примерно 12 х 12 км). Для группы предков человека, располагающейся в центре такой области, большая ее часть будет видна невооруженным глазом, и в любую ее точку можно будет без особой спешки дойти за пару-тройку часов. Поэтому кажется вполне правдоподобным, что если какое-то большое животное умирало в пределах этой территории, то кто-то из группы достаточно быстро это обнаруживал.

Современные слоны в дикой природе доживают до 60–70 лет. Таким образом, в пределах наших 150 км2 как минимум пара слонов умирала бы каждый год. А это только слоны. Мы еще не учли предков гиппопотамов, носорогов и любых других крупных тварей, которые могли оказаться поблизости. «Редкие источники большой поживы» могли попадаться, по крайней мере, каждые пару месяцев или около того.

Все это прекрасно, скажете вы, но смертность вряд ли была бы распределена равномерно по всей территории. Возможно, они все приходили и умирали возле водопоев. И в любом случае слоны же не стоят на одном месте, они бродят по всей округе. При всей вашей статистике, могли пройти годы, прежде чем на некотором участке в 150 км2 умрет один-единственный слон.

Это совершенно верно. Но это перестало иметь значение с тех пор, как «падалыцичеству вокруг хранилищ» пришло на смену «падальщичество на большой территории». Представьте, что гоминиды начнут преследовать стада крупных животных точно так же, как охотники и собиратели среди людей, живущих в высоких широтах, позднее станут кочевать вслед за сезонными миграциями карибу или северных оленей. Или представьте, что большая группа разделяется на несколько маленьких, значительно расширяя тем самым территорию для поиска пищи, территорию, которая может быть увеличена еще больше за счет того, что искатели научаются читать знаки— горки навоза и сохранившиеся отпечатки или, что еще лучше, кружащих вдалеке грифов. Затем, уже далеко не будучи «редким источником большой поживы», трупы больших животных могли обеспечивать весьма значительную часть рациона наших предков.

Однако «могли» еще не значит «обеспечивали». Есть ли хоть ка-кие-то доказательства того, что наши предки в самом деле развили и использовали эту новую и совершенно уникальную нишу?

Следы надрезов и оптимум

И ответ будет — да. Существуют две достаточно независимые, но усиливающие друг друга линии доказательств в пользу того, что да, они это делали.

Первая следует из многочисленных следов надрезов на окаменелых костях, вторая — из того, что иногда называют теорией оптимального фуражирования. Давайте рассмотрим каждую из них по очереди.

Когда вы свежуете тушу при помощи острого куска кремния или лавы (или еще чего-то подобного), вы неизбежно оставляете следы от острого камня на костях животного. Это так, даже если вы не пытаетесь перерезать их. Кости просто попадаются на вашем пути, и это известно каждому, кто хоть раз пытался разрезать индейку.

Точно так же, когда хищник разгрызает тушу, каждый раз его зубы натыкаются на кости. Современные большие кошки имеют острые зубы, которые оставляют отметины на костях, значительно отличающиеся от зарубок, сделанных каменными инструментами.

Иногда и животные, и человек разделывали (вероятно, не одновременно) одну и ту же тушу. Можно сказать, когда это происходило, потому что одни отметины перекрываются другими. Это позволяет увидеть, кто первым добрался до туши — проточеловек или кто-то другой.

Практически до двух миллионов лет назад всегда, когда бы ни находили перекрывающиеся отметки, каменным инструментом всегда работали после когтей. Другими словами, иные хищники разделывались с тушей до того, как шанс сделать это появлялся и у наших предков. Эти предки все еще были на низшей ступени — в самом низу пирамиды падальщиков — и раскалывали кости в поисках костного мозга.

Но около двух миллионов лет назад все кардинально изменилось. С этих пор последовательность отметок на костях стала обратной. Теперь зарубки от острых камней находились снизу, а от зубов животных — поверх них. Наши предки каким-то образом смогли забраться на вершину пирамиды. Они добирались до источника мяса раньше, чем у кого-то еще появлялась такая возможность. И наиболее вероятным, а возможно, и единственным способом сделать это было разделывание туш гигантов прежде, чем это сделают другие, — другими словами, они разрезали их шкуры точно так же, как это сделали Тот, Шик и Деззани.

Отметим, что время, когда последовательность отметок поменялась, примерно соответствует времени, когда падалыцичество вокруг хранилищ сменилось падалыцичеством на больших территориях. Не могло ли одно изменение быть следствием другого? Скорее похоже на то, будто оба были лишь аспектами более глобального процесса — построения нашими предками ниши падальщиков верхнего уровня.

Запомните это время — два миллиона лет назад — и то, что было до и после этой границы. До нее было падалыцичество вокруг хранилищ, в которых едва ли можно было найти несколько костей крупных животных. Действительно — вы только представьте себе, как вы перекидываете через плечо ногу мамонта и галопом бежите с ней на базу. И в любом случае, если вашей главной целью были кости, вы могли позволить себе ограничиться относительно небольшим участком обитания, потому что костей там было полно, и не нужно было прочесывать в их поисках большие территории.

Но затем проточеловек перешел в класс высших падальщиков. Здесь условия существования были совсем иными. Вашими основными целями стали туши громадных животных — всякий раз, когда вы их находили. Они могли лежать где угодно, и вам приходилось идти туда, где они были; другими словами, вы переходили к падаль-щичеству на большой территории. Чем дальше вы шли, тем больше туш могли найти. И в большинстве случаев вы находили их слишком далеко для того, чтобы волочить недоеденное в какое-либо укрытие. Вам пришлось бы садиться и съедать все на том же самом месте или неподалеку от него.

Ну, можете спросить вы, а зачем же создавать себе лишние проблемы? Поиск пищи в пределах небольшого района вокруг базы успешно продолжался сотни тысяч лет. Зачем менять его теперь, даже если вы научились резать шкуру мамонта?

Ответ — в теории оптимального фуражирования.

Теория оптимального фуражирования изначально была создана Робертом МакАртуром (Robert MacArthur) (тогда он работал в Принстоне) и Эриком Пианкой (Eric Ріапка) из Университета Остина, штат Техас (недавно, хоть это и не связано с нашей темой, креационисты заявили на Пианку в Департамент внутренней безопасности за то, что он якобы утверждал, что 90 % людей должны быть уничтожены, — а на самом деле, как говорит Пианка, он просто предупреждал, что на перенаселенной человеком планете может появиться мутировавший вирус, который может привести к таким последствиям). Теория утверждает, что из имеющихся источников пищи любой вид выберет только те, которые обеспечат его максимальным количеством энергии по сравнению с энергией, затраченной на добывание этой пищи. С тех пор как МакАртур и Пианка более четырех десятков лет назад написали свою первую статью, посвященную теории оптимального фуражирования, она была подтверждена — с редкими и вполне объяснимыми исключениями — бесконечными исследованиями на всевозможных видах, начиная с чаек и водомерок и заканчивая белохвостыми оленями.

Для современного человека наибольшее количество калорий при наименьших затратах на их получение обеспечивает огромный бигмак (эволюция никогда не могла себе и вообразить такой вид, некоторые представители которого будут иметь практически неограниченный доступ к пище). Для наших предков же мясо, добытое из туш огромных животных, вполне удовлетворяло этим требованиям. Оно было не таким питательным, как костный мозг, но, в отличие от него, было доступно в больших количествах — целые туши монстров размером с грузовую фуру, мясом которых вы могли питаться до конца ваших дней. И для этого не надо было работать или охотиться. Вам просто нужно было пошире открыть глаза и увидеть, где эта туша лежит, поэтому энергозатраты по сравнению с полученными калориями были минимальны. И даже если вам приходилось высматривать туши в течение долгого времени, всегда можно было подкрепиться костным мозгом или съесть грызуна, корешок или мед диких пчел и идти дальше.

Единственной проблемой был большой риск.

Не только для предков человека питание мясом умерших крупных животных обеспечивало оптимальное получение энергии. Согласно теории оптимального фуражирования, той же самой стратегии могли придерживаться любые передвигающиеся по саванне хищники — большие кошки, гиены, грифы, и каждый и любой из остальных любителей падали. А позволили бы эти животные, опытные игроки, получить приматам, каким-то выскочкам, тот куш, который они миллионы лет по праву считали своим?

Незваных гостей они убили бы на месте, если бы имели хоть небольшой шанс.

Как же наши предки смогли справиться с такой конкуренцией? У них не было никаких естественных приспособлений для защиты от зубов и когтей противников. У них не было никаких предметов, которые вы, обладая бурной фантазией, с большой натяжкой могли бы назвать оружием. Все, что у них было, — и то только потенциально — это их численность.

Натан Бедфорд Форрест (Nathan Bedford Forrest) был наименее образованным, но наиболее изобретательным среди командующих во время Гражданской войны в США. К примеру, он был первым, кто осознал, что наилучший способ использования кавалерии — не бешеная скачка по полю боя с размахиванием шашкой направо и налево, но доставка вооруженных огнестрельным оружием людей в заданное место как можно быстрее. Самый толковый совет, позволяющий выиграть сражение, принадлежал ему, неважно, был ли он направлен против вражеской армии или армии плотоядных падальщиков:

«Быстро достичь цели большинством!»5

Только если наши предки добились численного преимущества, они смогли бы одержать верх над соперниками, устрашающе крича и бросая в них камни, в то время как другие разделывали и поедали мясо. Но как же они могли собраться в такую большую группу? Генерал вроде Форреста мог отдавать приказы и быть уверенным, что они будут выполнены. Но как, не имея языка, могли бы вы в принципе собрать всех вместе? И был ли на всем протяжении эволюции хоть какой-то прецедент такого поведения?

Похоже, мы ушли слишком далеко от языка. Я уже слышу ваше недовольное ворчание.

Не волнуйтесь. В следующей главе мы уйдем еще дальше.