Иди к муравью, о ленивец, поучись у него и стань мудрым.

Притчи 6:6

За пределами позвоночных

Несколько лет назад в престижном журнале Science, который обычно не обращает большого внимания на язык, была опубликована статья, написанная Марком Хаузером, Ноамом Хомским (Noam Chomsky) и Текумсе Фитчем (Tecumseh Fitch), под названием «Языковая способность: что это, кто ею обладает, и как она возникла?» («The Faculty of Language: What Is It, Who Has It and How Did It Evolve?»). Статья была размещена в секции «Компас науки» и на самом деле была написана для того, чтобы направлять нас, отсталых и убогих, по-настоящему (в отличие от авторов этой статьи) упорно работавших в зыбкой области эволюции языка на протяжении многих лет. В девятой главе мы рассмотрим эту статью, и я покажу вам, почему она далеко не раскрывает путей дальнейших исследований, но указывает на самом деле ложное направление.

Тем не менее в этой статье один дельный совет все же содержался: «Современное направление в нейронауке, молекулярной биологии и биологии развития показывает, что многие аспекты функций нейронов и развития чрезвычайно консервативны, что позволяет расширить возможности сравнительного метода до всех позвоночных (а возможно, и дальше)» — курсив мой.

Что ж, позвольте мне заявить, как сказал бы Александр Хэйг. Самое полезное в этой фразе — часть после последней запятой. Предшествующие ей слова — о том, что именно, по мнению авторов, делает осмысленным поиск истоков языка среди позвоночных, — отсылают нас к так называемому подходу «evo-devo» — союзу эволюционной биологии и биологии развития. Последователи этого подхода рассматривают гены, благодаря которым оплодотворенная клетка превращается в осу, мышь или человека, и задают вопрос: что наше вновь приобретенное и постоянно увеличивающееся знание о генетических процессах способно поведать нам о том, как из такого ограниченного материала может развиваться такое разнообразие форм жизни? Одна из ключевых догадок этого подхода — то, что гомология распространена намного шире, чем мы думаем.

В четвертой главе мы рассматривали различие между гомологией и аналогией. Гомология, как вы помните, это наличие одной и той же особенности у двух видов потому, что она была у их общего предка. До распространения подхода «evo-devo» поиск гомологий велся только среди близкородственных видов. Никому не пришло бы в голову, например, приводить крылья птиц и летучих мышей в качестве примера гомологии. Чтобы найти их общего предка, пришлось бы отправиться в прошлое где-то на 300 миллионов лет, и в обеих произошедших от него линиях вы бы нашли бесконечные промежуточные виды, не имевшие крыльев. Поэтому такие крылья — это просто аналогия, результат действия аэродинамических факторов — а как еще животное могло бы летать? И гены, благодаря которым существуют оба вида крыльев, просто обязаны быть разными — не так ли?

Если вы считаете, что не так, то вы в хорошей компании. Эрнст Майр (Ernst Mayr), старейшина эволюционной биологии XX века, писал в 1963 году: «Многое из того, что удалось узнать относительно физиологии гена, показывает всю тщетность поисков гомологичных генов, если исключить наличие их у близкородственных организмов. Если существует лишь одно эффективное решение для данной функциональной проблемы, то весьма различные генные комплексы приведут к одинаковому результату независимо от того, сколь различные пути были при этом использованы. Поговорка «все дороги ведут в Рим» так же справедлива в применении к эволюции, как и в житейских делах».

С тех пор мы узнали ужасно много о генах и том, как они работают. В частности, мы узнали, что эволюция, как и любой мастер на все руки, никогда не выбрасывает остатки. Неважно, насколько бесполезными могут выглядеть какие-то кусочки механизмов, вы никогда не знаете, в какой момент они могут пригодиться. Немного изобретательности — и вы сможете придать им любую форму и использовать их снова и снова, что позволит вам сэкономить время и деньги и не идти в магазин, чтобы что-то купить. А у природы в любом случае нет за углом магазина «Тысяча мелочей».

Таким образом, у летучих мышей и птиц все еще много одинаковых генов, и они регулируют развитие тех частей тела, которые продолжают обеспечивать работу их столь разных на первый взгляд крыльев (это кости руки у одних и кости кисти и пальцев у других), — развившихся благодаря одним и тем же генам на передних конечностях всех предков летучих мышей и птиц, не умевших летать. Это то, что в нашем ремесле называется «глубинной гомологией». В действительности глубинные гомологии могут идти еще глубже. Чтобы найти общего предка мыши и мухи, вам придется отправиться в прошлое, лежащее от нас в два раза дальше, чем последний общий предок птиц и летучих мышей. И все равно общее строение тела мышей и мух будет определять один и тот же набор генов.

Причина в том, что не существует простой и однозначной связи между генами и частями тела, в которых одни и те же гены штампуют одинаковые, по одной мерке и единой модели сделанные части и кусочки; комбинации различных экспрессий генов и условия среды могут быть разными и производить на свет такие формы тела, которые выглядят совершенно непохожими друг на друга, пока вы не обнаружите, что у них примерно одинаковые пропорции — если посмотреть спереди назад, слева направо и снизу вверх.

Жирафьи шеи в разы длиннее, чем наши с вами, но в них ровно столько же позвонков — семь. Гены, управляющие длиной костей, могут делать их длиннее или короче, чтобы они вписывались в общий проект животного, для которого они предназначены. Но эти гены не могут изменить количество костей — это не их работа, и, похоже, за это не отвечают вообще никакие гены, если только не появится какая-нибудь странная мутация.

Однако здесь есть большая проблема в том, чтобы связать все это с языком (и я уверен, Ноам Хомский хотел бы это сделать каким-нибудь способом, далеким от очевидного).

Видите ли, глубинные гомологии не формируют поведение. Они способствуют формированию частей тела, это бесспорно, но я не думаю, что кто-то рассматривает то или иное поведение как результат глубинной гомологии. А язык — это все-таки форма поведения, поведения, безусловно, основанного на генах, но ни в коем случае не контролируемого, детерминированного или полностью управляемого ими. Гены способствуют формированию частей тела (включая и мозг, разумеется), а части тела способствуют формированию поведения, но между генами и поведением находится слишком много независимых переменных, чтобы можно было привлекать глубинную гомологию для поиска предшественников определенного поведения, особенно когда это поведение уникально.

Итак, насколько бы многообещающим ни выглядел подход «еvо-dеvо» в других областях, нам он не дает никакого разумного основания начинать поиски предшественников языка в каких-то новых неизвестных областях. Если бы нам пришлось искать их за пределами приматов, даже за пределами позвоночных, мы должны были бы искать поведение, а не гены. Потому что так нам говорит теория формирования ниш.

Новые виды поведения возникают вследствие формирования новых ниш, и именно ниши в свою очередь определяют затем, какова будет экспрессия самих генов (в конце концов, именно развитие активного полета и послужило причиной того, что экспрессия генов, обычно предназначенных для создания передних конечностей, внезапно начинает приводить к формированию крыльев у птиц и летучих мышей). То или иное поведение развивается потому, что того требует ниша, которая не может быть сформирована без него. У видов есть выбор: придерживаться старого образа жизни и, возможно, исчезнуть, либо попытаться развиться в нечто новое. Пойдя по этому второму пути, они могут и не преуспеть. У них просто может не быть нужных генов, которые можно подправить так, чтобы они способствовали формированию необходимых видов поведения — они могут быть ограничены в вариативности, по выражению Эрша Сатмари. Но даже если они ограничены только естественным отбором, они будут реагировать на факторы отбора, встроенные в новую нишу, формированием нового, подходящего для этой ниши поведения, и запустится процесс взаимного регулирования и обратной связи между генами и поведением.

Соответственно, мы не ищем глубинных гомологий, мы ищем аналогичные ниши: ниши со сходными факторами отбора. Поскольку важна здесь именно ниша, именно она определяет поведение животного, совершенно неважно, насколько далеко мы отойдем от нашего собственного вида. Каких бы животных мы ни рассматривали — рептилий, млекопитающих, рыб, птиц, насекомых, одинаковые ниши будут иметь одинаковые последствия.

Вспомните, как в конце второй главы я предполагал, что именно давление отбора, скорее всего, направило нас на путь, ведущий к языку: это была необходимость передавать информацию об источниках пищи, находящихся за пределами непосредственного восприятия тех, для кого предназначено сообщение. Поэтому среди огромного множества видов на земле нам нужно искать именно те, ниши которых требуют такого же обмена информацией. Если передаваемая информация будет связана с обнаружением источников пищи настолько больших, что один индивид не сможет с ними справиться и будет звать на помощь других, — что ж, тем лучше.

Достаточно неожиданно практически единственными видами, удовлетворяющими этим критериям, оказались пчелы и муравьи.

Среди перепончатокрылых

Людям давно известны СКЖ пчел — с тех пор, как полвека назад Карл фон Фриш (Karl von Frisch) провел свои исследования коммуникации у пчел. Уже тогда было известно, что в СКЖ пчел возможна перемещаемость. Недавние исследования более чем подтвердили результаты Фриша и добавили любопытнейшие данные о том, как пчелы измеряют расстояния (они сравнивают скорости, с которыми изображения объектов ландшафта пересекают их поле зрения во время полета).

Но, поудивлявшись немного для начала, никто не считает, что перемещаемость у пчел имеет хоть что-то общее с языком. Пчелы слишком далеки от нас, говоря филогенетически. А поскольку поведение, как и все остальное, всегда считалось областью действия исключительно генов, никакой связи и быть не может. И до тех пор, пока не появилась теория формирования ниш, никто не мог посмотреть на эту ситуацию под другим углом. Но если уж вы посмотрели, то картина меняется радикально.

Итак, давайте рассмотрим пчел, их поведение и его причины.

Пчелы — общественные (эусоциальные) насекомые. В каждом сообществе только одна самка —: матка — и небольшое количество самцов — трутней — способны спариваться и приносить потомство. Это означает, что все другие члены сообщества бесплодны и являются родными сестрами. Поскольку пчелы, помимо прочего, еще и гапло-диплоидны (у самки в каждой клетке находится по две копии каждой хромосомы, у самца — только по одной), у рабочих пчел гораздо больше общих генов, чем у большинства родных братьев и сестер. Теперь давайте вспомним принцип совокупной приспособленности, означающий, что все животные стараются сохранить не только свои собственные гены, но и те же гены, кому бы они ни принадлежали. Вспомним, как, издавая предупреждающие об опасности крики, животные подвергают свои собственные жизни риску, зато приносят пользу своим близким родственникам, с которыми имеют много общих генов. Поэтому, как и можно было ожидать, среди пчел наблюдается большее сотрудничество и сплоченность, чем у любых других видов, если не брать в расчет человека.

Если благо одного — это благо всех (а так и есть, поскольку, если бы пчелы не запасали достаточное количество меда, они все погибли бы ближайшей зимой), то в интересах каждого делиться информацией об источниках пищи. Многие виды так не делают. Их представители, найдя источник вкусной пищи, сохраняют его для себя, а некоторые даже при помощи фальшивых криков тревоги пытаются отвлечь других членов группы, посягающих на эту же пищу. Источники пищи для пчел — это поляны с медоносными растениями, которые могут цвести все одновременно в течение пары дней, не больше. Если какая-то пчела обнаружит такой источник, она физически не сможет унести все одна. Поэтому для собственного блага и блага всеобщего она должна призвать своих товарищей на помощь.

Призыв — вот что оказывается ключевым в рождении языка.

Поляны, на которые пчелам нужно позвать своих товарищей, могут находиться за несколько километров от улья. Между тем, когда пчела обнаружит такую поляну и тем, когда она сможет передать о ней информацию, должно пройти определенное время, по крайней мере несколько минут. Поэтому в эффективно функционирующей СКЖ пчел должна быть перемещаемость; с ее помощью необходимо передавать информацию о состояниях и событиях, происходивших в другое время и в другом месте. В отличие от других СКЖ, она не смогла бы функционировать, если бы была заключена в рамки ситуации «здесь и сейчас». Но своим бегством от «здесь» и от «сейчас» она отвечает на давление отбора, которое было отмечено в конце предыдущей части этой главы, — давление, с самой высокой вероятностью подтолкнувшее ее на путь языка.

Чтобы эффективно призывать на помощь товарищей, пчелам необходимо рассказывать им, где расположены источники пищи и насколько они удалены от улья. Пчелы объясняют, далеко или близко пища, выбирая один из видов танца. Если источник располагается в пределах, скажем, семидесяти пяти ярдов (около 68 метров), то они танцуют по кругу, и это называется «круговым танцем». Если он находится дальше, то они танцуют по траектории, близкой к эллиптической, виляя своим телом, когда они проходят прямые участки в середине этих траекторий, и это называется «виляющим танцем». Чем быстрее они танцуют, тем дальше пища. Ось, вокруг которой проходит траектория их танца, не указывает, как вы можете предположить, направление на источник пищи: танцы происходят на вертикальной поверхности сот, и даже если бы они происходили на горизонтальной поверхности, к тому времени, как пчела вылетела бы из улья, она не имела бы ни малейшего представления, в каком направлении ей лететь (представьте, что вам указывают направление в темной комнате без окон, похожей на офис, и затем, после того как вы пройдете через несколько холлов и коридоров, спуститесь на пару этажей вниз, вы попытаетесь восстановить это же направление при дневном свете).

Поэтому пчелы выполняют потрясающие вычисления, основанные на текущем положении солнца. Они рассчитывают угол между положением солнца и направлением на нужное место и преобразуют его из горизонтального в вертикальный, так что положение солнца выражается вертикальной осью, а угол между солнцем и местом назначения — углом между вертикалью и осью эллипса в виляющем танце. Если это звучит просто (я так не думаю, а вы?), то подойдите к окну, выходящему на юг, выберите объект снаружи, оцените угол между ним и солнцем, а затем возьмите карандаш (стираемый!) и отметьте на ближайшей стене тот же самый угол как отклонение от вертикали (не пользуясь никакими приспособлениями, даже пальцами — иначе это будет нечестно, ведь пчелы все это проделывают в уме). Затем вдумайтесь: сравните мозг пчелы размером с булавочную головку и ваш собственный.

Но я же при этом думал, станете возражать вы. Пчелы не думают. Это просто инстинкт.

Если так, то вы снова попались в сети человекоцентризма и влияния научения. А скажите-ка мне, как вы составили предложение, которое только что произнесли? Это был неосознаваемый акт, такой же, как и чтение пчелой виляющих танцев ее товарища. Оба случая — примеры неосознаваемых явлений.

А была ли самая первая пчела рождена уже с таким инстинктом? Самая первая существовавшая пчела даже не была социальным животным, в то время это была просто пчела, сама по себе. Но некоторое время назад пчелы, должно быть, сформировали социальную нишу, а затем, должно быть, начали — безусловно, весьма неуклюжие и неэффективные — попытки донести до других информацию о местонахождении пищи. Значит, они по большей части летели не туда? Именно так, но после нескольких успешных попыток некоторые колонии пчел переживали зиму, а другие нет. Выжившие постепенно улучшали свои попытки, так как механизм обратной связи от формирующейся ниши уже включился, и ниша начала формировать способ экспрессии генов (отбирая редкие приносящие выгоду мутации, если они появлялись), а экспрессия генов начала формировать нишу, пока, возможно, миллионы лет назад, не был достигнут уровень мгновенных вычислений в уме, который мы видим у сегодняшних пчел.

Итак, медоносные пчелы — очевидная модель системы, включающей перемещаемость. Но из этого не следует, что эта модель — лучшая. Да, они собирают пищу, как и наши предки. Но пчелы ищут ее, передвигаясь по воздуху, а наши предки ходили для этого по земле. Пчелы только в одном месте, внутри цветка, находят только две вещи — нектар и пыльцу, а наши предки добывали себе пищу множества различных видов во многих различных местах. Они могли предпочитать мясо больших млекопитающих, но оно попадалось редко и непредсказуемо. Между обнаружением таких источников большой поживы им приходилось идти по пути всеядности, как делали их предки, австралопитеки.

Способы добывания пищи наших предков скорее похожи не на пчелиные, а на муравьиные.

Мы муравьи?

Муравьи всегда нас поражали. Они всегда были образцами бережливости и усердия. В баснях противопоставляются ответственный муравей и безответственная стрекоза (или кузнечик), лето красное пропевшая, а с приходом зимы столкнувшаяся с голодом. Эпиграф к этой главе — одна из часто встречающихся в Библии, Коране и прочих религиозных текстах отсылка к муравьям. И в самом конце этой книги мы увидим несколько жутковатых параллелей между муравьем и человеком, предполагающих весьма и весьма вообразимое будущее человека, которое большинство из нас все же не хотели бы воображать.

Сейчас же, однако, все наше внимание приковано к их коммуникации.

Как и пчелы, муравьи добывают пищу на большой территории. Начиная от центра — своего муравейника, они расходятся подобно лучам во все стороны, чтобы прочесать относительно обширные области. У разных их видов тип питания может несколько отличаться, но большинство поедает практически любое органическое вещество, которое не двигается, и некоторое движущееся, если оно для них не слишком велико и шустро. Они едят других насекомых, других муравьев, мертвых гусениц, перезрелые фрукты и тому подобное. Они очень любят сладкое, что вам хорошо известно, если вы хоть раз просыпали сахар на кухне, но и белок они тоже любят. Многое из того, что они считают лакомством, размерами гораздо больше их.

Муравьи, как и пчелы, — социальные существа. Кроме того, поскольку существует более одиннадцати тысяч известных нам видов муравьев, обобщать очень сложно. Некоторые делают запасы на зиму, как муравей из басни, некоторые — нет. Некоторые нападают на чужие муравейники, большинство — нет. Некоторые пасут тлей, некоторые строят фермы, кто-то занимается собирательством, точно как люди в последние несколько тысяч лет. Но у всех есть химический способ коммуникации.

Из своего тела муравьи выделяют огромное количество химических веществ, некоторые из которых наши собственные химики еще не смогли синтезировать. К примеру, муравьи одного вида, захватывающие другие колонии и порабощающие их обитателей (звучит знакомо?), могут выделять такое вещество, которое побуждает муравьев той колонии, на которую они нападают, убивать друг друга (я мечтаю о том, чтобы был создан эквивалент такого вещества у человека под маркой «В бой!». Что останавливает меня — помимо полного отсутствия знаний в области нейрохимии — это боязнь того, что наши военачальники с их известным уровнем интеллекта могут использовать это средство на своих же солдатах: «В бой? Мы не хотим, чтобы враги шли в бой! Мы хотим, чтобы они в бой не шли! Мы хотим, чтобы наши солдаты шли в бой отважнее!»). Есть вещества, позволяющие отличить товарищей по муравейнику от нарушителей территории, привлечь особей другого пола (для тех немногих, у кого есть смысл это делать), предупредить об опасности, собраться вместе; последнее вещество в большой концентрации указывает на то, что товарищ был ранен, и муравьи переводятся в состояние полной боеготовности, способные пожертвовать своими жизнями ради защиты колонии. Но химические вещества, интересующие нас сейчас, — это те, которые используются для коммуникации, и ответить нужно на вопрос не «что», а «как».

Пока муравьи ведут себя как хищники и падальщики (а не фермеры или пастухи), их источники пищи случайны, непредсказуемы и редки. Чтобы прокормить всех обитателей муравейника, единственно пригодный способ — стратегия разделения и объединения групп.

И это встречается у всех видов, которые нас интересуют. Мы видели, как группы шимпанзе распадаются и воссоединяются, несмотря на то, что в процессе поиска пищи в течение дня они редко уходят так далеко, что не могут друг друга услышать или увидеть. Они скорее мыслят примерно так: если на этом дереве недостаточно фруктов для всех, давай мы с тобой пойдем к следующему.

У наших предков были более веские основания для применения такой стратегии, так как уже даже в дни австралопитеков источники пищи были, скорее всего, более скудными, реже расположенными и быстро истощающимися, чем те, которые были у обезьян в лесах. Даже если они собирались для сна на общей стоянке, очень часто должно было оказываться так, что члены группы отдалялись за пределы видимости и слышимости друг друга, возможно, их могли разделять километры.

Пчелы и муравьи точно так же ведут поиски пищи либо поодиночке (в отличие от наших предков, чтобы обеспечивать безопасность), либо в небольших группах. Более того, и это оказывается довольно большой редкостью среди животных, — а среди приматов этого точно нет ни у кого, кроме нас, — размеры их жертв часто гораздо больше, чем их собственные. Как лилипуты и Гулливер, некоторые виды муравьев способны атаковать и захватывать небольших птиц, ящериц и прочих, пользуясь невероятным численным преимуществом. Но эти массы нужно еще призвать: «Никого не созовешь — добычи не унесешь» («If you don *t recruit, you get no loot»), как мог бы сказать Джонни Кохрэн.

Даже если жертва уже мертва или неодушевленна, как упавший фрукт, она может сгнить или стать добычей других видов (хотя муравьи редко сталкиваются с соперничеством со стороны более крупных и опасных падальщиков, как это случалось с предками человека), поэтому ее нужно использовать сразу же после обнаружения. В таких условиях стратегия рекрутинга, привлечения других особей, неизбежна.

Серьезно? Ни пчелы, ни муравьи не могут без нее выжить? Возможно, и могут. Но совершенно точно, что если есть колонии пчел и муравьев, которые используют рекрутинг, и такие, которые этого не делают, первые, очевидно, будут процветать за счет вторых, и гены, способствующие стратегиям рекрутинга, какими бы они ни были, будут распространяться по всей популяции. Следовательно, совершенно неудивительно то, что такие стратегии были приняты на вооружение практически всеми видами пчел и муравьев за относительно редкими исключениями видов, не ведущих социального образа жизни.

Среди прочих муравьиных стратегий есть парочка тех, которые выглядят очень уж похоже на два основных кирпичика, из которых строится язык: конкатенацию и предикацию.

Во второй главе мы видели, что одна из вещей, не подвластных никакой СКЖ, — это конкатенация, то есть складывание двух единиц вместе, вследствие чего они начинают означать нечто совершенно иное, чем по отдельности. Однако существует такой вид муравьев-древоточцев, Camponotus socius, который обладает сложным поведением рекрутинга. Представьте, что один такой муравей обнаружил источник пищи. Он возвращается в муравейник (если только не встретит раньше других муравьев), заодно оставляя за собой химический след, чтобы потом было проще найти дорогу. Встречая товарищей, он привлекает их внимание особым подергиванием тела, означающим богатый источник пищи, затем разворачивается и бежит вдоль оставленного ранее следа, а остальные бегут за ним. На бегу он продолжает испускать это же вещество.

Берт Хёллдоблер (Bert Hölldobler), профессор биологии в Аризонском госуниверситете и один из ведущих исследователей поведения муравьев, как-то раз решил проверить, что произойдет, если он уберет рекрутирующего муравья после его танца, но до того, как он приведет своих товарищей к месту, где лежит пища. Ничего не произошло. Муравьи быстро потеряли интерес и разбрелись в разных направлениях.

Следующий вопрос: почему они не продолжали идти по исходному пути? Потому что не было лидера, за которым они могли следовать, или потому, что от него не оставалось химических следов? Для некоторых видов муравьев физическое присутствие лидера необходимо. Эти те виды, у которых есть форма рекрутинга, называемая «бегом в тандеме»: один муравей хватает другого и буквально тащит его по следу, ведущему к источнику пищи. Поэтому Хёллдоблер слепил макет муравья, прокладывающего путь, из муравьиного мочевого пузыря и ядовитых желез, снова убрал лидера и сам проложил путь перед муравьями. Разумеется, они побежали вперед.

Стало ясно: чтобы муравьи бежали по следу, им нужно показать танец с подергиванием и обеспечить непрерывный химический след, тянущийся за лидером, из чего они смогли бы сделать вывод, что обед поджидает их где-то в конце пути. Исходного легкого следа, оставленного муравьем-лидером для его собственных нужд, недостаточно, даже если потрясти телом. Это не совсем то же, что соединение друг с другом слов языка. Потряхивание и химический след сами по себе могут быть бессмысленными, поэтому здесь, скорее всего, случай, аналогичный соединению бессмысленных звуков в слова. Но это все же в некотором роде конкатенация, достаточно примитивная, и тем не менее редко — если вообще — встречающаяся у других видов.

Что касается предикации, вспомните, что это базовый языковой акт, заключающийся в том, чтобы взять нечто и что-то об этом сказать: «собаки лают», «птицы летают», «вода мокрая». Некоторые виды муравьев из рода Leptorax сформировали нечто, пусть и далекое от предикации, которая существует в языке, но наиболее близкое к ней из всего, что есть у других видов. Вот один пример:

Когда муравей-собиратель находит богатый источник пищи, он возвращается в муравейник и отрыгивает пищу для своих товарищей. Затем он поднимает свое брюшко (заднюю часть тела) и извлекает свое жало с каплей жидкости на нем. Это привлекает к нему других муравьев. Как только первый из них добегает до него, он выбирается из муравейника и приводит всех остальных к источнику пищи.

Заметьте, что эта конкретная стратегия рекрутинга включает акт отрыгивания. Многие виды срыгивают пищу, чтобы покормить детей, но здесь совершенно не тот случай. Скорее это похоже на то, как если бы муравей показывал, что он нашел: «Эй, парни, смотрите, вот что вы получите, если пойдете за мной!» Как мы увидим в следующей главе, эта стратегия, демонстрирующая, какого рода пища была найдена, могла быть важнейшей для рекрутинга у проточеловека. Сомнительно, чтобы без знания того, на что их зовут, протолюди вообще позволили бы себя рекрутировать.

Другая крайность — пчелы, которым нет нужды демонстрировать образец, они и так знают, что это может быть — либо пыльца, либо нектар. В этом отношении муравьи находятся где-то между пчелой и человеком: они потребляют весьма разнообразную пищу, и отрыгивание образца того или иного типа может больше или меньше воодушевить их на следование за лидером. Я не знаю, проводились ли уже такие исследования, но проверить это было бы достаточно просто: нужны образцы разной пищи и контрольное условие, в котором муравью каким-то образом не дали бы отрыгивать ее, прежде чем он не поднимет брюшко (а если он откажется его поднимать до срыгивания пищи, это тоже будет важный результат).

Может показаться довольно фантастическим рассмотрение всей этой последовательности — отрыгивание плюс химические сигналы плюс бег в тандеме — как эквивалента призыва «Идемте, такая-то пища лежит там-то». Более того, эта последовательность, как и крики, и все другие элементы разных СКЖ, в первую очередь имеет целью получить от других то, что ты хочешь (манипуляция). И она успешно с этим справляется, как и крики в других СКЖ, обеспечивая запуск стереотипных паттернов поведения, которые не могут изменяться или преобразовываться в какое-либо другое осмысленное поведение.

Но все равно не нужно забывать о том, что последовательности для рекрутинга, которые я описал, являются более сложными, чем любое коммуникативное поведение любых других видов (кроме нашего), и включают передачу более детальной и специфичной информации, чем та, которая может быть передана средствами любых других СКЖ. Более того, передаваемая информация — это не информация о происходящем здесь и сейчас, как в случае криков, предупреждающих о приближении хищника — она относится к тому, что лежит за пределами непосредственного восприятия получающих сообщение, что происходит (в большинстве случаев) и при использовании языка.

Вороны прилетели, но, увы, много нам не поведали

Теперь встает такой вопрос: пчелы и муравьи — единственные виды, которым необходим рекрутинг?

В узком смысле, как мы его определили, — то, что он включает не только рассказ остальным, где вы нашли пищу, но и ликвидацию пространственно-временного разрыва, который они сами не могут закрыть, — рекрутинг, похоже, мало где может быть найден в природе. Он ограничен тем, что кандидаты должны:

• быть социальными видами: ходящие поодиночке многого вам не расскажут;

• добывать пищу на обширной территории: большинство видов в поисках пищи отправляются на относительно небольшие расстояния;

• перегруппировываться в процессе поиска пищи: многие виды, бродящие по большой территории, не изменяют при этом состава своей группы, следовательно, то, что нашел один, сразу видят все;

• искать пищу в больших объемах: источники пищи должны быть либо слишком большими, либо слишком хорошо охраняемыми (или и то, и другое), чтобы один индивид или небольшая группа могли с ними справиться.

Единственный известный мне на данный момент вид, который удовлетворяет всем этим критериям, — помимо муравьев и пчел — это ворон (спасибо Текумсе Фитчу, что открыл мне на них глаза).

Детальное описание того, что из себя представляют вороны и как и почему они рекрутируют товарищей, можно прочитать в замечательной книге «Вороны зимой» («Ravens in Winter») Бернда Хейнриха (Bernd Heinrich) из Университета Вермонта. Приведу лишь краткое содержание.

В зимнее время основным источником пищи для воронов являются туши животных, большинство из которых погибло от голода. Располагаются такие туши, само собой, совершенно непредсказуемо (как и тела мертвых гусениц, слонов и прочих). Взрослые вороны имеют постоянную пару, и если такая пара обнаруживает тушу, они обосновываются рядом с ней и остаются поблизости, пока не съедят все, отгоняя других воронов, которые на нее посягают (отметим наличие соперничества, которое было у проточеловека, питающегося останками огромных животных, но практически отсутствует у муравьев и пчел).

Молодые вороны ведут поиски пищи в одиночку, но собираются на деревьях на ночлег (типичная стратегия разделения и соединения группы). Если молодой ворон находит тушу, уже облюбованную взрослой парой, у него не остается никаких шансов. А в любой момент времени все имеющиеся туши уже могут быть заняты бдительными парочками.

Однако, если такой одинокий искатель может рекрутировать себе помощников, они вместе способны согнать пару и получить доступ к пище. Но этого нельзя сделать, не имея какого-нибудь способа рассказать своим товарищам о возможности такой богатой поживы.

Оказывается, такой способ у них есть. Обычно, если никто ничего не находит, вороны не летят друг за другом в поисках пищи. После ночи, проведенной вместе на дереве, они разлетаются в разных направлениях. Но если один из них обнаружил за день до этого тушу, некоторые, если не все его дружки, соберутся и полетят за ним в том направлении, которое он укажет, сразятся с хозяевами туши, отгонят их и поделят то, что осталось, между собой.

Как же вороны это делают? Пока никто не знает. И выяснить это будет чрезвычайно сложно. Вам придется забраться на вершины деревьев (или лучше предоставить это длиннофокусным инфракрасным камерам) и затем каким-то образом определить, какое (или какие) именно карканье, удары клювом и взмахи крыльями из всех увиденных несли информацию о пище. Но даже не зная конкретного механизма действия, мы можем быть вполне уверены в том, что вороны в своей СКЖ каким-то образом достигли перемещаемости.

Конечно же, было бы весьма полезным знать, как виды, находящиеся по уровню развития умственных способностей между муравьями и человеком, проделывают это. И хорошо бы еще найти побольше видов, перед которыми встает та же задача, что и перед муравьями, пчелами и предками человека. Это один из тех моментов, когда так часто повторяемая фраза «необходимо больше исследований» — не просто отговорка и извинение за то, что мы так и не нашли объяснения. Пока у нас нет достаточных знаний о других видах, нам остается только упорно следовать за муравьями и пчелами.

Однако некоторые из вас все еще могут неохотно соглашаться с тем, что язык у наших предков мог появиться потому, что они вели себя как муравьи. Поэтому в следующей части этой главы я собираюсь поработать адвокатом моего же дьявола и выложить все аргументы, которые я могу придумать против сценария пчел и муравьев, а затем показать, что все они могут быть опровергнуты.

Защита дьявола

• «Языки» пчел и муравьев — тупиковые ветви эволюции; десятки миллионов лет спустя они не развились ни во что более существенное, тогда как язык, появившийся едва ли пару миллионов лет назад, уже сейчас представляет собой систему невероятной сложности и, похоже, бесконечной эффективности.

Нет, ну а что же вы хотите, если у одних мозги меньше булавочной головки, тогда как у других — размером с кокос? Кроме того, любая система коммуникации будет удовлетворять только нужды ее обладателя, и не более. Муравьям не нужно сплетничать — у них даже нет личной жизни, чтобы перемывать ее. Им не нужен язык для демонстрации своей привлекательности потенциальным партнерам — большинство из них вообще не размножается. Им не нужны макиавеллистские стратегии для повышения своего статуса и власти — их статус и полномочия окончательно определены при их рождении. Так зачем же им дальше развивать «язык»?

• Муравьиный или пчелиный «язык» и язык человека — это как зеленое и квадратное: первые жестко запрограммированы, а второй является культурным приобретением. Закрытая, запрограммированная система не может развиться в открытую, опосредованную культурно.

А никто и не говорит, что они могут. Другое дело — наоборот. Первые человеческие попытки сказать что-то могли быть только спонтанными, не имеющими в основе никакой определенной структуры. Сегодня языковые акты совершаются автоматически, и говорящие совершенно не осознают, при помощи чего они это делают, — как и муравьи, которые не осознают, какие химические смеси и устойчивые паттерны поведения они используют при рекрутировании товарищей. Точно так же и первые попытки муравьев собрать группу помощников и отправиться за пищей могли быть спонтанным, и только позднее стать отточенными, доведенными до совершенства и встроенными в нервную систему благодаря процессу, известному как эффект Болдуина. Инстинкт всего лишь закрепляет поведение, независимо от того, говорим мы о муравьях или людях. Изменения в поведении запускают изменения в генах по крайней мере так же часто (возможно, и чаще), как и генетические изменения запускают поведенческие.

• «Языки» муравьев и пчел строго ограничены одной областью значений — поиском пищи. Если язык человека начинался с той же области, что и муравьиный, то почему он не остался узко ограниченным механизмом, предназначенным исключительно для увеличения возможностей по добыванию пищи, а приобрел более широкие функции?

Когда я впервые столкнулся с этим возражением, моей первой реакцией было указать на различия в размерах мозга и заявить, что первые слова были изобретены спонтанно; если у вас имеется достаточно большой и гибкий мозг, чтобы назвать хотя бы одну вещь, вы можете назвать их все. Затем я пересмотрел этот аргумент. Я рассуждал так: может, отчасти вы и правы. Может, на протяжении десятков или сотен тысяч лет после возникновения первых подобных словам сигналов измененная СКЖ, так же как и СКЖ муравьев, увязала в болоте функции — надо признать, жизненно важной, для которой и была изначально предназначена.

Если дело обстояло именно так, это прояснило бы другие два вопроса, с которыми неизбежно сталкиваются исследователи языка. Первый заключается в том, что если язык начал формироваться два миллиона лет назад, все ли это время потребовалось ему, чтобы развиться до нынешней его сложности? Теперь можно считать, что ответ найден, поскольку в течение бесконечно длинного периода времени он не был и, возможно, не мог быть использован ни для чего, кроме добывания пищи. Как протоязык мог избежать этой пищевой ловушки и выйти в свет, мы обсудим в одиннадцатой главе.

Другой вопрос — почему, в то время как некий простой протоязык начал развиваться, культура, похоже, стояла на месте практически до того момента, когда появился наш собственный вид, Homo sapiens sapiens — человек разумнейший из разумных?

На мой взгляд, из этих двух вопросов второй наиболее важен, но он или игнорируется или освещается весьма недобросовестно в большинстве исследований эволюции человека. Это совершенно умопомрачительная вещь, если подумать. Вскоре после фазы поедания туш огромных животных, до которой мы добрались в конце предыдущей главы, наши предки начали производить то, что было названо ашель-ским ручным рубилом — каплевидное или грушевидное каменное орудие, невероятно симметричное по форме. Большинство палеоантропологов считает, что ашельские рубила использовались в качестве ножей для разрезания и/или рубки мяса, но некоторые думают, что это были метательные орудия, а другие — что это просто части, оставшиеся после откалывания от них плоских отщепов, и еще кое-кто считает, что такие камешки служили средством завоевания сердец прекрасных дам. Независимо от того, выполняли ли они хоть какую-то из этих функций, эти швейцарские ножи раннего палеолита производились практически без изменений по крайней мере на протяжении миллиона лет.

Читая лекции об эволюции, я часто говорю своим слушателям что-то вроде этого: «Новая модель Форда, выпущенная в этом году, настолько хороша, что, пожалуй, будет использоваться еще миллион лет». Это помогает им почувствовать необъятность пропасти между нашими предками и нами. Невозможно себе представить, чтобы наш вид стал производить одну и ту же модель машины даже в течение десяти лет, не говоря уже о периодах на пять порядков больших, независимо от того, насколько она хороша. Наша жажда инноваций — даже несмотря на то, что иногда новые вещи оказываются хуже предыдущих, — делает такое предположение смешным. Были они нашими предками или нет, создатели ручного рубила определенно должны были быть существами совершенно иного рода, чем мы.

Разумеется, единственное различие — в умственных способностях. По физическим характеристикам, эмоциям и потребностям, я уверен, мы от них недалеко оторвались. Нельзя найти такой момент, в который вы взяли бы родителя и его ребенка и смогли сказать: «Этот малыш — настоящий человек, а вот его родитель — нет». Тем не менее где-то на этом долгом пути наше мышление изменилось, и изменилось достаточно быстро, насколько это позволял темп эволюции.

Но если язык, настоящий язык, каким мы его знаем, и был тем, что изменило мышление человека, как я буду утверждать в десятой главе, этому есть весьма простое и явное объяснение. Протоязык на самом деле в течение долгого времени оставался на уровне пчел и муравьев, или лишь немного повыше. Что изменило его, и как это произошло, мы подробнее рассмотрим в главах 11 и 12.

• Как можно сравнивать системы коммуникации, использующие химические сигналы или фигуры, рисуемые в пространстве, с системой, использующей исключительно звуки и жесты?

Да очень просто. При помощи чего работает эта система, совершенно не существенно. В первой главе мы видели, что разные СКЖ используют невероятное множество разнообразных средств — звуки, запахи, жесты, свечение, но что все эти системы передают одно и то же. Более важно не средство, но само сообщение. Язык передает одинаковое сообщение независимо от средств. Можно использовать флаги (вы никогда не видели семафорную версию «Грозового перевала» в исполнении Монти Пайтона?) или точки и тире, как в азбуке Морзе: они подчиняются тем же правилам, что и речевая версия. Если системы пчел или муравьев способны передавать сообщения, выходящие за пределы обычных сигналов СКЖ и имеющие как минимум одно свойство, характерное, помимо них, только для человеческого языка, то все различия в средствах передачи этих сообщений совершенно не имеют значения.

• Сказав и сделав все это, мы получаем систему сигналов, формирующую неизменный (и очень небольшой) набор инстинктивных паттернов поведения (то есть их нельзя целенаправленно преобразовывать и комбинировать), не являющихся настоящими символами, так как их можно использовать только в определенном, очень узком ситуационном контексте (в отличие от слов, которые могут использоваться в любом контексте). Как такие вещи могут вообще быть предшественниками языка?

А они ими и не являются — по крайней мере, не в том смысле, в котором предшественниками языка являются некоторые способности хохлатых, или эдиповых, тамаринов (Saguinus оеdipus). Тамарины могут отличать звуки речи от неречевых так же успешно, как и новорожденные человеческие младенцы, хотя ни дети, ни обезьяны не могут этого делать, если проиграть записанные звуки задом наперед. Поэтому в этом случае мы имеем (вероятно, гомологичные) предшественники различения речи у взрослых людей. Но в этой главе мы не рассматривали «предшественники» в смысле того, «что в конце концов, рано или поздно, могло превратиться в язык или быть использовано для формирования языка». Мы искали СКЖ, обладающие свойствами, способными разрушить хотя бы одну прочную стену из тех, которыми обнесена практически любая из систем коммуникации животных. Мы искали абстрактные модели того, как язык мог начать развиваться, а не настоящие предшественники в глубинно-гомологичном смысле.

Язык не просто уникален — он неестественен. Вопрос не столько в том, почему у нашего вида он есть, а у других нет, а в том, почему он в принципе есть у некоторого вида, — почему каждый из видов, начиная с простейших бактерий, не смог счастливо пользоваться своей СКЖ до скончания веков и поглощения нашей планеты расширяющимся солнцем либо замораживания ее из-за солнца потухшего.

Насколько иным был бы мир, в котором мы жили бы (или, скорее, не жили), если бы все было так!

Но это не так. Хорошо это или плохо (может быть и так и так), мы каким-то образом получили язык, и единственный способ, которым, на мой взгляд, мы или любые другие виды могли это сделать, — это формирование такого рода ниши, которая самой своей природой заставила бы нас разрушить темницу «здесь и сейчас».

Назад в палеолит

Пришло время попрощаться с перепончатокрылыми и позволить им жить своей удивительной, хотя и странной, жизнью. По саваннам гуляют предвестники человечества. Так пойдемте же за ними. Это опасно — не для вас, мой дорогой читатель, но для меня. Чтобы дать вам полное представление о происходившем, я собираюсь подвергнуться риску, надеюсь не очень большому, и слегка высунуться за край надежной, опирающейся на известные факты, земли. Поэтому не забывайте, что некоторые аспекты того, что я буду описывать, могут в дальнейших исследованиях не быть подтвержденными полностью. Но по существу то, что я собираюсь вам поведать, должно было происходить. Нам известно, что наши прародители питались останками огромных животных, нам известно, что они сталкивались с суровой конкуренцией со стороны других хищников и падальщиков, и разумно предположить, что они могли преуспеть только благодаря рекрутированию достаточного количества помощников. И, как я себе это представляю, для этого у них был только один путь, тот же, которым пошли муравьи и пчелы: разрушение стен вокруг СКЖ и достижение способности к перемещаемости.

Поэтому давайте отправимся в прошлое и посмотрим, что могло случиться примерно два миллиона лет назад.