“Великий Государь, святейший Никон, архиепископ Московский и Всея Великия, Малыя и Белыя России и многих епархий, земли же и моря сея земли патриарх”, – вот официальный титул, который сам государь употреблял в документах. Подготовленный Алексеем Михайловичем еще в звании архимандрита быть докладчиком по жалобам на приказных и на воевод, Никон привык вмешиваться в светские дела; в Новгороде это вмешательство усилилось вследствие прямо выраженного желания царя видеть в митрополите не только ходатая за обиженных, но и контролера над местною администрациею. Очевидно, достигнув патриаршего престола, “собинный друг” не мог исключительно заниматься духовными делами; Алексей Михайлович сам привык часто обращаться к нему за советами и поступать согласно его указаниям. Своевольным и надменным боярам не нравилось, что “чернец из мужиков” принимает с ними тон начальника, он больше приказывает, чем просит, ни в какие сделки не вступает и прямо дает почувствовать, что он “второй Великий Государь”. Этот второй государь был энергичнее, последовательнее и строже добродушного Алексея Михайловича, податливого на лесть и охотно выслушивающего придворные сплетни. Никон не стеснялся в выборе выражений и в своих действиях, если замечал несогласие, по его мнению, со святостью веры и со справедливостью царя. Доставили многим “либералам” того времени иконы иностранного мастерства – Никон возмутился этим и без рассуждений велел отобрать иконы как не соответствующие общепринятому византийскому складу; затеяли бояре развлекаться музыкою во время поста – патриарх нашел это безнравственным, арестовал почти пять возов различных музыкальных инструментов, свез все это за Москву-реку и там торжественно сжег. Заводчик и пушкарь Питер Марселис позволил себе курить в присутствии патриарха, и за это его высекли кнутом, тем более, что Никон ненавидел “богомерзкое зелье, чертову траву”, то есть табак. Недоверчивый к иноземному, как большинство русских того времени, Никон трудно сходился с заморскими обычаями и большую часть из них преследовал постоянно. Однажды, заметив на слуге боярина-дворецкого Никиты Ивановича Романова необычный наряд, он узнал, что это ливрея; немедленно эта ливрея была вытребована у царева родственника и изрезана на куски.

Такая строгость в преследовании иноземщины и всего противного духу строгого православия усиливалась относительно духовенства. Если бояре не терпели патриарха Никона за постоянное вмешательство в мирские дела и за его резкие выходки, то духовенство было просто озлоблено из-за беспощадной строгости архипастыря и неизбежных притеснений его приказных. Никон требовал от священников трезвой жизни, точного исполнения треб и, сверх того, заставлял их читать в церкви поучения народу – новость, которая крайне не нравилась невежественному духовенству; а между тем, Никон не требовал больше того, что сам делал, будучи десять лет священником. Строгий пурист в делах веры, Никон становился беспощадным с нерадивыми, небрежными и склонными к вину; таких ему ничего не стоило посадить на цепь, помучить в тюрьме или же сослать куда-нибудь на нищенскую жизнь в бедный приход. Страшен был рослый мордвин, облачение которого весило до двенадцати пудов, и трепещущие священники в ужасе спрашивали: “Знаете ли, кто он? зверь лютый, медведь или волк?” Распущенность и тунеядство московского духовенства бросались в глаза, и патриарх, чтобы подтянуть и проучить священников, взял за правило часто переводить их из церкви в церковь, из прихода в приход. Это было разорительно не только в связи с неизбежными расходами при перемещении с места на место, но еще и потому, что такие переводимые священники должны были брать в Москве “перехожие” грамоты, а пока их не достанут, проживать в столице. Между тем, приказная братия, подчиненная патриарху, не дремала и исправно набивала свои карманы взятками, поборами и подарками, усиливая этим в огромных размерах общую нелюбовь к Никону. Если бы патриарх был поопытнее в приказных крючкотворствах, то можно наверное сказать, что большей половины притеснений и прижимок не существовало бы. Но патриарший дьяк Иван Кокошилов – наследие от патриарха Иосифа – бесцеремонно грабил всех, имевших дело в патриаршем приказе, не только сам, но даже через свою жену и прислугу. Никон по неопытности был в руках Кокошилова.

В то время, как бояре и духовенство не знали, как избавиться от досаждавшего им Никона, царь Алексей все больше и больше привязывался к своему “собинному другу”. Он ценил его практический ум, любовь к родной земле и понимание ее интересов; поэтому с переселением из Новгорода в Москву Никон, помимо обширного духовного ведомства, принимал деятельное участие в светских делах. До него важнейший доход казны – продажа напитков – отдавался обыкновенно на откуп, тем более, что откупная система применялась и в сборе налогов и пошлин. Патриарх, близко знакомый с народною жизнью, доказал царю, что откупной порядок чересчур тягостен для народа и, кроме того, вредно отражается на его нравственности. Дело в том, что откупщики, заплатив в казну деньги вперед, старались всеми возможными способами вернуть эти деньги с процентами и, кроме того, разжиться на кабаках, которые становились разорительными притонами пьянства, мазурничества и всякого беззакония. Помимо всего этого, Никон справедливо указывал, что определенный процент, причитающийся откупщику, остался бы в казне, если виноторговля будет прямо от казны. Вследствие таких доводов, уже в 1652 году кабаки были заменены кружечными дворами, которые уже не отдавались на откуп, а содержались выборными людьми “из луччих” посадских и волостных людей, названных “верными головами”; при них состояли выборные целовальники, занимавшиеся и курением вина. Винокурение дозволялось всем, но с обязательством доставлять на кружечный двор определенное количество вина. Мера эта предпринята была как бы для уменьшения пьянства, потому что во все посты и по воскресным дням виноторговля запрещалась, и дозволялось только, как общее правило, продавать не более тройной чарки на человека; “питухам” на кружечном дворе и поблизости его не дозволялось пить. В 1653 году, по челобитью торговцев, введена однообразная “рублевая” пошлина по десяти денег с рубля; каждый купец, покупая товар на продажу, платил пять денег с рубля и с выпиской мог везти свой товар куда угодно, но платил остальные пять денег там, где продавал. “Рублевая” пошлина отменяла собою целый ряд мелких пошлин, что для купцов представляло большое удобство. В 1654 году, следуя той же системе, правительство уничтожило откупную систему на многих казенных сборах, а именно: пошлины с речных перевозов, с телег, саней, с сена, масла, кваса, рыбы и так далее; все эти прелести заводились не только в посадах и волостях, но и самими помещиками на своих землях. Царская грамота, уничтожая это ненавистное народу наследие татарского басурманства, прямо называет эти откупы “злодейскими”, как их называл и патриарх Никон.

Осложнившиеся в это время политические события также отразили на себе влияние “собинного друга”. Малороссия вела безуспешную, хотя блестящую борьбу с Польшею, и гетман Богдан-Зиновий Михайлович Хмельницкий не раз обращался к московскому царю с просьбою принять Приднепровье в подданство России. Бояре-советчики, окружавшие Алексея Михайловича, были настолько лишены исторического чутья и политических дарований, что, не понимая задачи Москвы-собирательницы, упирались всеми силами против присоединения Малороссии. Царь вполне разделял их взгляды, и только веские и убедительные советы Никона заставили его иначе посмотреть на дело и постепенно перейти на сторону казаков. Благодаря этому московский посланник князь Борис Александрович Репнин-Оболенский явился 20 июля 1653 года в Краков и, напомнив польскому правительству старое требование о наказании лиц, делавших ошибки в царском титуле, объявил, что царь согласен простить виновных, если поляки помирятся с Хмельницким на основании Зборовского договора и уничтожат хитрое измышление иезуитов – унию. Паны-сенаторы ответили князю, что унию уничтожить невозможно, что такое требование равносильно тому, если бы поляки потребовали уничтожения православия в Московском государстве, что греческая вера никогда не была гонима в Польше, а с Хмельницким они не станут мириться не только по Зборовскому, но даже и по Белоцерковскому договору, и намерены привести казаков к тому положению, в каком они находились до начала восстания. Тогда князь Репнин объявил разрыв дипломатических отношений и сказал, что “царь будет стоять за православную веру, за святые Божий церкви и за свою честь, как ему Бог поможет!” После этого в Москве был созван земский собор, который открыл свои заседания 1 октября и решил, “что следует принять гетмана Богдана Хмельницкого со всем войском запорожским, со всеми городами и землями под высокую государеву руку”. Патриарх и все духовенство благословили государя и всю его державу, высказав при этом: “Мы станем молить Бога, Пресвятую Богородицу и всех святых о пособии и одолении”.

Комиссарами в Переяславль были отправлены боярин Бутурлин, окольничий Алферьев и думный дьяк Лопухин. 31 декабря они прибыли в дом полковника Павла Тетери, а 8 января 1654 года генеральная рада присягнула на подданство Алексею Михайловичу. 23 апреля состоялось торжественное отправление боярина князя Алексея Никитича Трубецкого с войском в Польшу; в Успенском соборе патриарх читал всему собранному войску молитву идущим на войну, причем поминал воевод по именам; затем царь пригласил бояр и воевод на парадный обед, за которым говорил два раза речь, угощал богородицыным хлебом, медом красным и белым и объявил при этом, что сам намерен проливать кровь на войне. “Если ты, государь, – отвечали ратные люди, – хочешь кровью обагриться, так нам и говорить после того нечего! Готовы положить головы наши за православную веру, за государей наших и за все православное христианство!” Через три дня после того совершилась новая церемония: все войско проходило мимо дворца, причем патриарх кропил его святою водою, а бояре и воеводы, сойдя с лошадей, подходили к переходам, где Алексей Михайлович спрашивал их о здоровье, и они кланялись ему в землю. При этом Никон произнес речь, призывая на войско благословение Божие и всех святых; князь Трубецкой с воеводами поклонился патриарху в землю и также отвечал речью, наполненною цветистыми выражениями, и обещал от лица всего войска “слушаться учительных словес государя патриарха”. Посетив различные святыни и подкрепив себя молитвою, Алексей Михайлович отправил вперед себя икону Иверской Божией Матери и 18 мая выступил в поход, сопровождаемый дворовыми воеводами. Заметим при этом, что в эту войну впервые сражалась часть войска под названием “солдат”, заведенных в 1649 году в заонежских погостах как ядро и зародыш будущего регулярного войска в России.

Отправляясь в поход, Алексей Михайлович доверил патриарху Никону как своему ближайшему другу всю царскую семью, свою столицу и поручил ему наблюдение за правосудием и ходом дел в приказах; другими словами, Никон был назначен регентом государства. Соединяя в своих руках духовную и светскую власть, деятельный и не знающий устали Никон, естественно, навел страх на всех своих недоброжелателей и заставил их смириться. Ничего не могло сделаться в боярской думе без ведома и благословения великого государя патриарха; в качестве верховного правителя государства Никон писал грамоты по разнообразным предметам, в которых писалось: “Указал Государь, царь, великий князь всея Руси, Алексей Михайлович, и мы, Великий Государь...”. Осенью 1654 года появилась в Московском государстве заразная чума, принесенная, вероятно, через Астрахань из Персии, и патриарху было немало хлопот с этим, как народ называл, “Божьим наказанием”. Царица Марья Ильинична с детьми бежала из Москвы сначала в Троице-Сергиеву лавру, потом в Калязин, в Макариев-Троицкий монастырь, наконец, в городок Вязьму, так как в столице свирепствовала страшная смертность. Размеры этой смертности можно видеть из того, что в Чудовом монастыре из 208 монахов в живых осталось 26; в Воскресенском монастыре из 118 монахинь спаслось 38; в домах бывшего временщика Бориса Ивановича Морозова жило 362 человека, осталось в живых 19; в домах князя Алексея Никитича Трубецкого из 278 человек уцелело только 8; в Кузнецкой черной сотне из 205 человек спаслось только 32, а в Новгородской сотне из 510 человек осталось 72. Патриарх Никон сделал распоряжение поставить в разных местах заставы, чтобы на время заразы пресечь сообщение с войском, при котором находился царь, затем приказал заложить в Москве царские кладовые кирпичом и не выпускать никого с тех дворов, где появится зараза. Когда последняя усилилась, патриарх сам выехал в Калязин, поручив Москву боярину князю Михаилу Петровичу Рыбину-Пронскому.

Правительство приказывало устраивать на дорогах заставы с тем, чтобы не пропускать едущих из зараженных местностей, но это мало помогало, так как всякого пропускали на совесть, хотя за обман положена была в этом случае смертная казнь, равно как и за сообщение с зачумленными. После смерти зачумленных сжигали их платья и постели, зараженные дворы и прочие постройки промораживались недели две, после чего приказывали топить можжевельником и полынью, думая, что этим разгоняется зараза. Однако бедствия этим не кончились, и зараза появлялась в 1655 и 1656 годах, захватывая обширные районы. В Калуге из 2.613 жителей уцелело всего 777 человек, в Переяславле-Рязанском – из 3.017 человек – только 434, в Переяславле-Залесском из 4.566 человек осталось 939, в Туле из 2.568 человек – только 760, в Кашинском уезде из 2.747 посадских остались в живых 908 человек, в Торжке, Звенигороде, Угличе, Суздале и Твери число умерших было менее числа оставшихся, в Костроме, Нижнем Новгороде и окрестных городах зараза была еще легче, хотя косила народ исправно. Люди от страха разбегались куда попало, а другие, пользуясь общим переполохом, пустились на воровство и грабежи. В самой Москве двуперстники начали возмущать народ и толковать ему, что бедствие постигает православных за еретического патриарха, бежавшего из города в минуту опасности; взволновавшаяся толпа собралась на сходку к Успенскому собору, куда явился посадский Софрон Лапотников и принес икону Спасителя, на которой уже стерлось изображение. Лапотников стал уверять, что образ был выскоблен по приказанию патриарха и ему, Софрону, было от этого образа видение: велено показать его мирским людям, чтобы все восстали за поругание икон. Вскоре какая-то женщина из Калуги стала кричать всенародно, будто ей тоже было видение, запрещавшее печатать исправленные по указаниям киевских еретиков книги. Так как строгий патриарх не давал спуску тунеядцам-священникам, то многие из них находились в Москве под запрещением, а теперь, пользуясь случаем, являлись повсеместными возмутителями толпы. Оставленный в столице князь Рыбин-Пронский с большим трудом успокаивал народ, но вопрос о состоявших под запрещением священниках был настолько важен, что старосты и сотские московских сотен и слобод, не приставите к мятежникам, били челом патриарху ради всеобщего упокоения, чтобы он разрешил служить опальным священникам, так как множество церквей остается без богослужения, некому напутствовать умирающих и погребать мертвых. В ноябре 1655 года Алексей Михайлович возвратился торжественно из похода в Москву и был встречен тремя патриархами: Всероссийским, Александрийским и Антиохийским; достигнув лобного места, при колокольном звоне и пушечных выстрелах царь приказал спросить весь мир о здоровье; вся несметная толпа народа гаркнула “многие лета” государю и поверглась на землю. Освобожденный от забот регентства, Никон получил от благодарного царя официальный титул Великого Государя и материальную поддержку для осуществления своего давнишнего желания: создать монастырь на том безлюдном островке Кие, на который был выброшен более двенадцати лет тому назад монах Никон, бежавший с Соловков. Действительно, в 1656 году на месте деревянного креста, когда-то водруженного двумя беглецами, лично патриархом было положено основание Крестному монастырю “Ставрос”. В том же году была окончена в Москве постройка каменного патриаршего дома (ныне синодальная контора), а при ней церковь Двенадцати апостолов, выстроенная по образцу Константинопольской того же названия, и Крестовая палата, где происходили церковные соборы, а теперь совершается мироварение; последний собор был в 1720 году.

Занимаясь хозяйственными делами, Никон не оставлял без внимания и государственные дела. Приехавший в Москву имперский посол Алегретти, родом из Рагузы и свободно говоривший по-русски, сумел повлиять на патриарха, не любившего протестантов, и на тогдашних дипломатов: окольничего Хитрова и думного дьяка Алмаза Иванова; они втроем приложили все усилия, чтобы окончить военные действия против Польши и начать их против Швеции, король которой, Карл-Густав, покорил почти все коронные польские земли. Уже 17 мая 1656 года царь, убежденный “собинным другом”, приказал объявить разрыв шведскому посланнику Густаву Бельке, а в Вильно послал договариваться о мире князя Никиту Ивановича Одоевского. Тем временем Никон вынужден был написать всенародную грамоту, в которой убеждал не верить размножившимся до невозможного различного рода прорицателям и сновидцам, доказывая текстами из Священного Писания, что убегать от моровой язвы и вообще от бедствия вовсе не составляет греха. Но голос далеко и высоко стоящего патриарха заглушался священниками-двуперстниками, хранителями и ревнителями древнего благочестия, и народ больше верил врагам Никона, жившим среди народа, чем ему.

Богослужебная реформа, серьезно задуманная Никоном, исполнялась добросовестно ученым Епифанием Славинецким, на знания и честность которого приходилось полагаться безусловно, так как контролировать его было некому. Между тем, исправленные Славинецким богослужебные книги употребляются до сих пор без изменений не только в России, но и в славянских православных землях. Были изданы: “Служебник” с предисловием Славинецкого, “Часослов”, обе “Триоди”, постная и цветная, “Следованная псалтырь”, “Общая минея”, “Ирмолог” и “Новая Скрижаль” с объяснением литургии. Вместе с исправленными богослужебными книгами необходимо было издать также церковные законоположения в исправленном виде; с этою целью Славинецкий перевел “Правила св. апостолов”, “Правила вселенских и поместных соборов”, “Номоканон” Фотия с толкованиями византийских юристов Вальсамона и Властаря, наконец, “Собрание церковных правил и византийских гражданских законов” Константина Арменопуло. Покончив с юридическим отделом, неутомимый труженик обратился к писаниям св. отцов и перевел много сочинений, из которых некоторые были уже давно известны и любимы в славянских переводах, и тем нужнее было издать их в более правильном виде; сюда относятся четыре “Слова Афанасия Александрийского”, пятьдесят “Слов Григория Богослова”, “Беседа Иоанна Златоустого на пятидесятницу”, “Беседа Иоанна Дамаскина о православной вере” и “Слово о поклонении иконам”. Кроме того, ввиду безобразного искажения жития святых, Славинецкий перевел и напечатал жития Алексея Божьего человека, Федора Стратилата, великомученицы Екатерины и других. Не ограничиваясь в своих переводах одними религиозными сочинениями, Славинецкий оставил немало переводов светских сочинений по истории, географии, педагогике и даже анатомии.

При этом необходимо заметить, что литературное достоинство переводов ученого иеромонаха не могло особенно привлекать даже читателей; в переводе богослужебных книг встречаются тяжелые и неудобопонятные обороты, а уж тем более – в его самостоятельных произведениях. Вот образчик его слога в одном из поучений: “Изсеките душевредное стволие неправды богоизощренным сечивом покаяния, искорените из сердец пагубный волчец лукавства, сожгите умовредное терние ненависти божественным пламенем любви, одождите мысленную землю душ небесным дождем евангельского учения, наводните ее слезными водами, возрастите на ней благо-потребное былие кротости, воздержания, целомудрия, милосердия, братолюбия, украсьте благовонными цветами всяких добродетелей и воздайте благой плод правды”. В переводах его слог еще более неясный: “Всяка икона изъявительна есть и показательна, яко что глаголю, понеже человек ниже видного, нагое имать знание телом покровенней души, ниже по нем будущих, ниже местом расстоящих и отсутствующих, яко местом и летом описанный к наставлению знания и явление и народствование сокровенных, примыслися икона всяко же к пользе и благодеянию и спасению, яко да столиствуем и являемым вещем раззнаем сокровенная”. Как переводчик Славинецкий злоупотреблял буквалистским методом и хотел переводить как можно ближе к подлиннику, но, вместо того, чтобы передавать смысл подлинника оборотами, свойственными русско-славянскому языку, он создавал произвольно славянские слова на греческий лад и вводил в славянскую речь греческую конструкцию. Заметим здесь, кстати, что Епифаний Славинецкий умер в Москве 19 ноября 1675 года.