Глава одиннадцатая. Тревога
Двадцатое липеня лета 6574 (1066).
В тот день пламенеющее Око Богов не торопилось скрыться за край. Замерло в созерцании недолговечной красоты человеческого мира. Закат окрасил всё в кроваво-малиновый цвет. Крадущийся мрак подчёркивал огненные переливы в небе и на земле. Отблески на крепостных зубцах были похожи на пожар.
Вершко стоял за пригорочком, за краем городка — дальше от глаз. Весь в закатном огненном свете. Он держал свой боевой меч вдоль земли, привычно впитывая его тяжесть, вытянув к солнцу. Огонь бежал-струился по острому клинку, стекал каплями на траву, взлетал лучистыми искрами к набежавшим кучевым облакам, в которых великий художник мог бы взять себе всю гениальную палитру. Сварожий свет перетекал в руку, крепко и легко держащую рукоять. И Вершко удивлялся, как велика сила этого света-огня, что даже только видишь его, и сердце тоже наполняется могучей силой.
И р-раз. Лезвие с гудом рассекло воздух широкой дугой направо вниз, стряхивая капли огня. «Здесь он хуже видит мой меч». Ноги и всё тело превратились в боевую пружину. Солнце — опять в глаза, но Вершко его уже не замечает. Он представляет, как враг стоит против солнца, что хуже всего, его не видно. И надо верить не столько глазам, сколько всему своему существу, что знаешь о враге и чувствуешь его тонко и верно.
Он правша.
И медленно: уходя из-под удара вправо в сторону щитной руки противника, широкий режущий взмах над верхней кромкой щита справа налево — он должен слегка пригнуться и подставить щит. А его инерция ещё тянет его за своим ударом. И сразу с подскоком вперёд удар правой ногой в колено его левой ноги, в нижний край щита. Если он опытный боец, то резко отскочит в другую сторону, если очень хороший — резко прянет навстречу, опасно атакуя левую ногу или толчок в щит, или удар над щитом. Если он ас — он не ударит, как попало, а на сближении уже увидит перемену шага. Надо выиграть даже не полшага, а полстопы.
И р-раз. Снова лезвие рассекло воздух широкой дугой направо вверх, и капли огня застыли на нём.
И медленно обозначив отход от удара вправо, не уйти, а очень жёстко встречно отбить его меч щитом, и прямо буй-туром проломить ему щит ногой. Очень много силы потерять в один миг. Или. Отбить его меч и резко, очень быстро атаковать его мечную руку сверху справа влево вниз… Он отвёл отбитый меч в сторону, прикрылся щитом плотнее. Резко приседаю, вращаясь, бью мечом и краем щита по ногам, отпрыгиваю назад.
Если он очень быстрый — я предвижу и защищаюсь, сдерживаю атаку, атакую в конце его атаки слитно с ним в один поток, сразу после его последнего движения.
Как раздавить его сопротивление? Показать полное превосходство, смертельную угрозу, и великодушие. И так много раз. Пока не задрожит, пока не застонет, пока совсем не упадёт.
И р-ра-аз. Лезвие рассекло воздух сложным пируэтом, следуя за быстрыми ногами и твёрдой рукой. Огонь брызнул во все стороны.
Хорош меч Вершислава. Хорош — не то слово. Великолепен. Ковал меч друг отца дядька Ясь, почти такой же теперь седой, и такой же ещё крепкий как отец. Вообще-то Ясь больше известен как Колодрег. Прозвище такое ему досталось за то, что около болота жил, железо там доставал. Хоть болотное железо и считается хуже горного — всё дело в мастере. А Колодрег с молодости коваль. Он дело своё любит и знает, почитай, лучше всех. Однажды, лет чуть ли не тридцать тому назад он поручил свою семью попечительству родных и друзей, простился на всякий случай, и уехал за наукой, дивно подумать — в Дамаск. Через два года вернулся. Чёрный от солнца. Худой. С радостным блеском в глазах.
Углядел мастерство тамошних кузнецов! Секреты он и не спрашивал. Кто поделиться секретом?! Просто, добравшись с купцами до Дамаска, нанялся за еду помощником в кузню. Посмотрели на него — работать умеет, расторопный, крепкий — и взяли. Жил с собаками. Ел — что дадут. Как куют мечи, видел только издалёка.
Да ему видеть и не обязательно было. Он нутром всё впитывал: как жарко натоплен горн, чем топят, из чего наковальня, каковы молоты, каковы кузнецы, как меха раздувают, чем пахнет пар от закала, сколько раз окунали клинок, сколько раз стучали по нему каким молотом, с какой силой, звук какой выходит, и много всяких мелочей, из которых слагается мастерство.
А потом на базаре видел сами мечи. И понимал…
А после с караваном русских купцов вернулся домой. И, приехавши домой, взялся ночами из кузни не вылазить. Пробовал. Изучал. Много здоровья потратил на постижение тайн своего ремесла. Ясное дело, не сразу всё и получалось. Русские мечи спокон века славились на земле. В том числе и благодаря таким мастерам как дядька Ясь.
Однажды, вывез Колодрег на ярмарку в Менск вместе с другими товарами чудный меч — лёгкий, будто нож, гибкий, что им можно было опоясаться, острый как бритва, такой прочный, что дробил камень! А на самом — нет щербины. Вот как охали и ахали вокруг того меча! Сулили десять да три цены.
Отец это всё рассказывал, да и сам Вершко был на той ярмарке, маленьким ещё, видел тот меч, порезался об него, не заплакал, а подумал: «Я же тебя не обижаю, ты чего меня порезал?». И показалось ему тогда, что чудесный меч, будто, насупился на справедливый упрёк, и как бы в мыслях сказал ему: «Я не твой!» А купил тот меч тогда же князь Всеслав Брячеславович из Полоцка. За пять коней. Не торгуясь, князь цену предложил, а Колодрег, не торгуясь, продал.
Князь Всеслав звал дядьку Колодрега в Полоцк к себе, но тот сказал, что, мол, «Прости, князь, но далеко от своих и дерево засохнет, совсем к тебе не перееду, а ближе переберусь». И Колодрег перебрался жить в Менск. Много ему там было и есть и работы, и заработка, и почёта немало. И свои князья его не заревновали — в Менске у него большая кузница, помощники, он там и накуёт больше. Ныне, посчитали, не время для ревности — родственные семьи и племена переселяются ныне с побережья Варяжского вглубь земель — всем нужны мастера-кузнецы. А Менск как раз посредине земель переселенцев. И князь Всеслав до сих пор даёт мастеру-кузнецу заказы. Говорят, сковал Колодрег для Всеслава какой-то совсем особый меч, но про это даже отец не рассказывает, хотя знать должен. Они с Колодрегом с детства вместе росли, так всю жизнь и дружат. Отец сына Ясева от хвори тяжёлой спас. Вот коваль в долгу и не остался.
Этот самый меч для Вершко выкован на заказ. Колодрегом. Отец заказы давал для своих сыновей заблаговременно. Видя уже в старшем сыне доброго воина, но, вроде самого себя порою опрометчивого, для Бранибора заказал отец отличный щит. Когда Вершко исполнилось двадцать лет, отец подарил ему этот меч, лучше подарка не придумаешь, считает Вершко. А младшему Святояру достался редкостный шелом, наверно, для большей сохранности ума.
Меч Вершислава прямой, длиной в два локтя, годный и для ближнего боя в толчее и для поединка на просторе, обоюдоострый, облегчённый широким долом-желобом посередине вдоль всего клинка. У крестовины — шириной в три пальца, толщиной в один палец — надёжный, широкий, ровно сужающийся к острию, у острия — шириной два пальца. Само остриё плавно, округло стекается из двух бритвенно острых лезвий в острый, но не тонкий угол, годящийся и броню пробить и резануть наотмашь и не сломаться под тяжестью целого всадника с конём или под поперечным ударом топора. Свод лезвия начинается от самого дола, ничего лишнего, утяжеляющего. Клинок покрывает серая паутина тончайших тёмных и светлых слоёв серого тона, они как волны морские к берегу сбегаются к лезвию клинка. Лезвие отточено до зеркального почти блеска.
Крестовина тоже прямая не узка и не широка, хорошо прикрывает руку, не мешает крутануть кистью. Рукоять полуторная, при желаньи иль нужде удобно берётся обеими руками как влитая. А в одной руке не оползает — повита шершавой кожей. Навершие на рукояти простое — полукруглое стальное.
Весит меч меньше, чем дитя новорожденное, раза в два.
В простоте и отточенности формы всего меча и в многослойности его клинка видны не только традиции ковальского дела на Руси, но и угадывается великий опыт и громадный труд мастера-кузнеца.
Будто и не меч это вовсе, а идол. И не для резни живых существ он предназначен, а для священнодейства.
И капли Сварожьего огня стекают с него на траву. Убить врага этим мечом — доблесть. Погибнуть от него — честь. «Но мне не надо убить!» — подумал Вершко.
Меч, казалось, прошептал в ответ: «…Тогда — не убивай…»
И медленно: в момент его замаха — быстро вперёд, под руку, захват руки, присед-поворот и бросок слитным движением через себя. Он грянется оземь всем весом. И отойти.
Он колет прямо — провожаю его руку вправо от себя, захват руки, поворот вправо вокруг себя, почти выламываю ему руку, удар сзади по шее, шею не ломать… и под зад бы дать — но нельзя сильно унижать… бросаю его на̀земь… И отойти.
Он бьёт — прохожу вплотную к нему, отвожу его руку влево от себя, правым локтем — в зубы, поверх щита… подсечь по ногам, опрокинуть его на спину… И отойти.
Хорош и сам Вершислав как боец. Как говаривают, ни в сказке сказать, ни пером описать. Умелый так, что тело само знает, что делает, самые жаркие приёмы выкручивает и не запыхается. А голова холодная, трезвая, расчётливая до тех пор, пока уже с ног начинает от устали падать. А чтобы усталость его победила, должен он скакать на коне с утра до вечера и всю ночь до утра — коней загонит пятерых. Или биться полторы суток без передыху. Богатырь. А с виду не сказать.
Роста среднего… либо чуть повыше. В плечах, конечно, широк, но и не косая сажень. Руки-ноги — всё как у людей. Шея ни короткая, ни длинная. Грудь, конечно, широка, но у воина почти любого: грудь — не доска. В поясе не тонок, но и не широк. Осанка прямая, но в дружине кривых и нету. Сдержанно себя ведёт. Руку пожимает вежливо, меру знает, не клещами давит. Если обнимает, то, как бы, бережно. Лицо чистое, правильное, черты не мелкие и не крупные. Лоб высокий светлый. Может вот, нос слегка шишковат на конце, но не изъян — особенность. В подбородке ямочка-разорка, подбородок крутой, ну этим тоже никого не удивишь. Волос светло русый, мягкий, как ребячий, завивается по краям, стриженный по кругу. Усы носит тоже ни большие, ни маленькие, аккуратно но не сильно закрученные на концах. Глаза тёмно-серые, как бы голубоватые на свету, ни раскосые, ни широкие, ни узкие. А когда сильное чувство гнев ли, радость — глаза как будто синие делаются. Взгляд открытый, прямой, не исподлобья, не свысока. Одевается, как все дружинные добротно, просто и опрятно. Не выдаёт ничего в нём вроде бы ни силы, ни сноровки особенной.
Но, в глаза его ближе заглянувши, видишь какой-то яркий свет. Посмотришь и делается понятно, что человек этот особый, недюжинный. И проявляет себя именно так, особенно и недюжинно. Ежели осерчает на кого, а ударить нельзя — мимо может пройти, не замечая, а плечом нечаянно да вскользь так зацепит, что все посыплются в стороны, как досочки.
Вот если с князем его сравнивать, то сразу видна разница: тот — Князь! Ростом выше, лицом красивее, глазами мудрее, как-то величественнее. А Вершислав — как-то попроще. Простой, вобщем, воин… настоящий.
И солнце уже село а старшина княжий всё скакал с мечом, и вился вьюном, и меч порхал в его руках, как живой.
Князь Любомир, исполняя обещанное Изяславу Киевскому, вместе с Горынычем собирал войско. Сам Любомир на войну ехать не пожелал — там родственники разбираются. Зачем мешаться? Ещё будешь лично виноват не одному, так другому. Бранибора с отборной сотней князь от себя не отпустил, оставил в Белой Веже. Вершислава с охранной полусотней тоже не отдал. А сотник Судислав сам выпросил у князя, мол, не хочу никому больше служить, и тоже остался со всей сотней в крепости. Войско собрали быстро, несмотря, что осенью руки на пожинки могли понадобиться. Но уговор, дороже выгоды, особенно, как понимал благородный князь Любомир, дороже всего договор княжеский. Горыныч с войском в пять сотен доблестной беловежской дружины, тысячу лёгкой конницы из оруженосцев-помощников и четыре тысячи доброго пешего ополчения в конце месяца-травеня отправился в Киев.
В Белой Веже Элипранд гостил у радушно расположенных братьев Буривоевичей. Бранибор тут же взялся наставлять Элипранда военному делу.
— Может он военным не будет, но понимать, зато, будет. А в жизни себя оборонить, мужчине обязательно пригодиться.
Даже поднимал парня каждое утро обходить крепость.
— Нашему человеку там, на чужбине надо много знать!
Вершко учил двоюродного брата правильно держать лук. Ложить стрелу. Выпускать стрелы, не дёргая, плавно, нежно. Точно. И при этом быстро. По десять штук на один вдох. Не раз показывал приёмы мечного боя, ставил руку.
— Держи крепко! Во весь кулак сжимай! Больше у руки никаких положений нет — только твёрдое… Видишь, навершие у рукояти широкое — нарочно, чтобы рука не ёрзала. Взял в руку меч — всё, слился с ним в одно, он твоё продолжение. И твоей руки продолжение, и твоих мыслей, и всего норова!.. Ты ненавидишь врага — он тоже ненавидит. Ты щадишь — он тоже щадит. Ты решил обмануть — он тоже обманул. Ты — его душа. Он — твоя душа, твой стержень для битвы… В мирный час ты другим сделаешься. А в битве — вы одно.
… Сеча потому сеча, что в ней секут! Не гладят!.. Не жалей!.. Вот так с силой сечѝ! Р-раз! Отбил… Два-а! Руку отсёк… Три-и! Голову снял… И дале с разворота. Р-раз!.. Два-а!.. Три-и!.. И подшагнул, ежли не достаёшь, отскочил, подшагнул — ноги робят, отскочил. Р-раз!.. Два-а!.. Три-и!.. Четыре! — копьё отсюда летело! Разворот — набегает на тебя… Р-раз!.. Два-а!.. оставь его — у тебя угроза слева. Р-раз! Справа. Р-раз! Слева. Справа. Слева. Уйди от правого за левого! Р-раз!.. Два-а!.. Три-и!.. Следующий. Р-раз!.. Два-а!.. Три-и!..
— Ловко у тебя выходит, дядя Вершко! — восторженно горят глаза у Элипранда.
— Обучайся — у тебя получится!
— … А-а!
— Что?
— В руку отдало!
— Твёрже держи!..
Святояр сильно подружился с Элипрандом. Они и похожи как братья.
Дед хорошо подлечил своего друга Меркула. Тот совершенно перестал кашлять, сделался румяный и помолодел на внешность лет на… двадцать! Оказалось, что он мужчина в расцвете сил, примерно лет пятидесяти. Он сам был весьма рад. Помогал деду по хозяйству, рассказывал, чем сильна италийская наука. Поскольку трудился долгое время кораблестроителем, знал много интересного и по инженерной части, и по плотницкой, и кое-что по навигции, по звёздам на небе.
Наступил липень. Пѐкло на дворе всех утомило до невозможности. Говорили, что у Чехов горят и леса, и поля, и дымы стоят круглыми сутками не сдуваемые ветром, и люди не знают, куда деваться от пожарищ, и просто даже мрут, задыхаясь в дымах.
Волхв Стрыйдовг ежедённо становился посреди Беловежской крепости и взывал при всём народе к небесам о дожде, чтобы не покидали землю, чтобы не сделались сушь, и глад, и мор. И у нас иногда шли дожди-ливни, что земля промокала насквозь, реки после них бурлили, грозя выйти из берегов, гремели грозы, молнии лупили в землю с такой силищей, как будто настали последние дни сотворённого мира.
Волхвы, сидящие отдельно в капищах, приходили в селения и вещали, что гневаются родные боги за отступление, за предание веры предков. Грозили христианам, велели держаться подальше от священных рощ и дубов, не осквернять своим присутствием святых родных мест.
Глава двенадцатая. Опасная игра
Ненависть к саксу у Вершко не была явной. Она скорее была похожа на отношение добросовестной хозяйки дома к мышам — мелкие докучливые твари бегают и грызут и се…т, где ни попадя. И основное желание такой хозяйки было бы вывести всю эту нечисть под корень, чтобы никогда больше и не вспоминать. Если бы такую добрую женщину заставить наблюдать за жизнью мышей, то вскоре она обнаружила бы, что их жизнь тоже имеет свои заботы, радости и печали. Она нашла бы, что прежде противные грызуны, на самом деле милые маленькие создания, которые тоже хотят кушать и делать всё, что положено живому существу. И что их маленькие глазки блестят как бусинки, и что они явно имеют право на существование. После этого погружения в другую жизнь прибить бедную маленькую мышку какой-нибудь палкой, что раньше она сделала бы без всякого колебания и сожаления, стало бы для этой доброй женщины очень затруднительно.
Конечно, Вершко не был сентиментален или особо жалостлив к подопечному саксу, но некое подобие уважения из-за длительного наблюдения, всё-таки сложилось. Вершко видел, что сакс не дурак, ведёт себя тихо, осторожен, ни разу не поддался на искушения, каких Вершко устроил немало. Сакс не клюнул своровать настоящую книгу Полесской Летописи, которую оставляли ему несколько раз в доступности. Он не стал приставать ни к дородным и нарядным, ни к простоватым девкам в княжьем дворе и вообще в крепости, хотя явно скрипел зубами и мычал по ночам от неустроенности личной жизни. Он даже не своровал ни ножа, ни гвоздя, ни верёвки, чтобы кого-нибудь в тихом месте прирезать или придушить по злобству натуры. Он даже не убежал, хотя вполне мог… на неискушённый взгляд. И никак не отреагировал на подсылов, что предлагали купиться, продаться, или втирались в доверие. На любые предложения одно сплошное: «Inschuldigen Sie bitte!» и «Nicht ferstehe»*. Вершиславу даже начинало порой казаться, что сам себе он и ошибся. Что Рихард Фишер просто крепкий, честный, добрый, довольно симпатичный человек, которому не повезло оказаться не в том месте и не в то время, и особенно не повезло с его Вершиславовым навыком стрельбы. Вершко изучил уже и манеру Рихарда двигаться, мягко перекатываясь с пятки на носок. И манеру смотреть немного исподлобья, как бы, не столько видя, сколько вспоминая. Видел, как Рихард украдкой разминается по утрам, делая и сильные выпады и резкие взмахи. Присматривался — какие… Нет, не мирный человек, боевые навыки оттачивает.
Кудеяр ездил на встречи с Максимилианом Ипполитом и получал от того задания: то ограбить кораблики речные, то разорить хуторки отдалённые, то просто пошалить-побаловать-поозорничать кровопролитно на какой-нибудь большой дороге. Привозил Кудеяр золото наёмника, рассказывал Вершко о заданиях, и вместе они придумывали, как замутить глаза Максимилиану, чтобы и свои люди целы, и чтобы кровожадный венецианец думал, что его задания выполняются лихим атаманом разбойничьей ватажки. Ждали, когда чернявый выведет на того, КОМУ надо учинять в беловежской земле разорение.
Иногда Кудеяр просто приходил в бешенство от очередного чёрного плана. И в кругу друзей злился и метался, и просил разрешения покончить с высокородным чернявым бандитом. Вершко также об том советовался с Любомиром. Тот качал головой и наказывал пока чернявого не трогать, а узнать как можно больше и одобрял скрытное противодействие злобным планам. Пару раз Вершко ловил Кудера за шею, прижимался лбом ко лбу и упорно просил того не скакать, и успокоиться, что ещё не беда, что наберись терпения, друг! Горобей печально хмурился, говорил, что лучше бы чернявую заразу выжечь сразу, а то, как бы не случилось поноса или ещё како-либо холеры. Брыва предлагал ударить первыми в любом возможном направлении, чтобы, если и неправильно, зато будут бояться, меньше будут лезть. Прытко, помогавший, как и все друзья, в организации секретной и непонятной игры, сосредоточенно ухаживал за оружием и зброей, поправлял седло, ремни, холил коня с каким-то самозабвением, как с молитвой.
Однажды, числа второго-третьего травеня, вскоре после того, как воевода Лютобор, смахнув скупую слезу, попрощался со всеми в крепости и повёл войско в Киев, Вершко со своим отборным десятком переодетые под торговый люд поехали на дело по очередному замыслу Максимилиана. Впереди — Кудеяр, как «предводитель разбойников», Горобей по правую руку от «главаря», Прытко — по левую, Брыву «спрятали» в середину, чтобы меньше выделялся, Вершко пристроился замыкающим. Задание было в том, чтобы стать в засаде на большой дороге между Волковыском и Белой Вежей и напасть на торговый обоз, идущий по этой дороге из Кракова на Королевиц.
Обычно в подобных случаях вершиславский особый отряд нападал внезапно, жёстко, но безкровно обезоруживал охрану, ну, разве что зуб выбитый да синяки в наставление и назидание, пугал торговцев. А Кудеяр объяснял тут же в сторонке от всех господарю этой торговой артели, что разбой на него заказали иностранные торговцы-соперники, что, мол, сами они честные местные разбойники, с чужих деньги взяли, а своих не трогают. Но с жёстким условием, что господарь артели пустит слух, что был безжалостно обворован, и чтоб никому не проболтался, иначе это урон разбойничьей славе и его тогда ограбят по-настоящему. Народ был понятливый, всё делали, как надо. Хотя попахивало от этого всего каким-то нехорошим душком, приходилось мириться, а то ведь главного не узнаешь.
Ныне торговый обоз был польский и был он большой. Вершко подозревал, что в нём может ехать какое-то важное лицо, вроде посла из Кракова в Новгород. Тогда нападение должно было подорвать договор о мире Болеслава с Любомиром, разрушить и так недолговременное добрососедство между ляхами и беловежцами. Решили, что если будет посол, такового «спасти» из лап разбойников отдельным смельчаком-боярином, «проезжавшим мимо», которым Вершко определил себя, остальное, как обычно. По случаю своей особой роли Вершко ехал отдельно от других и одет был красивее, как на торжество. Даже рукава были длинные не закатанные*. После выезда из крепости, после тайного переодевания Вершко примеривался, как в этих рукавах не запутаться, в случае драки.
Обоз из десятка крытых повозок с луговой широкой дороги втянулся в лес. Охрана составляла десяток добрых молодцев по три спереди и сзади, остальные вдоль обоза. «Разбойнички» испытанным способом загородили дорогу поваленным деревом и выскочили на переднюю и заднюю охрану, скрутив и положив их в два счёта. Но тут раздался чёткий приказ по-польски, исходивший из средины обоза, и из повозок посыпались хорошо снаряжённые шляхтичи. Их ждали! Завязался не шуточный бой. Вершко стоял дальше всех, тоже выхватил лук и стал защищать своих, крича: «Отходи! Назад!» Десяток Вершислава стал отходить в лес. Чутьё спасло: Вершко почему-то пригнулся, и вместо того, чтобы пробить ему голову короткий топор жахнул в соседнее дерево. Вершко быстро развернулся с луком — скрываясь от него за деревьями, уходил всадник, так же как и он отдельно наблюдавший за боем. Вершко за ним было поскакал и было у него чувство, что знает он этого всадника, но разглядеть не успел. Развернулся прикрывать отход друзей. Если бы не были они готовыми ко всему воинами, а были и в самом деле разбойной ватажкой — не сносили бы головы. Выходит своих «разбойничков» Максимилиан решил пустить в расход? С чего бы это? И кого же это он нанял? Каких таких поляков? И кто же так кидал топор? Сутуловатый. Хорошо кидал…
Через ещё пару дён после этого случая из разведки по следам Максимилиана Кудеяр прискакал снова возбуждённый. Из глаз молнии сверкают.
— Вершко! Я проследил за «мордой». Он был у Войцемежа в Ломже!
— Как ты видел?
— Из-за открытого окна слушал! Как муха висел на карнизе.
— И что говорят?
— …!!! У Войцемежа был немец, я его не видел, только слышал — мощный голос — могучий воин. Они разговаривали втроём с «мордой». Войцемеж за мзду от грабежей собирается пропустить немцев на нашу землю!
— … Говори дальше!
— Это всё. Трепались много, хаяли нас «язычников»… Я не рискнул сразу и в одиночку на них бросаться.
— Это… да-а… Ты уверен?
— … Своими ушами!
— Как же это, а?.. Как же можно было? Он же мир утверждал!..
— Так вот!.. Видно думает, раз он не сам идёт, так это можно. Вероломец!
— Любомир не поверит.
— Да я сам себе плохо верю… Но так и было.
— И как раз когда войско ушло!
— Может у «морды» здесь глаза и уши? Не зря приезжали с саксом в Белую Вежу.
— Ну не сакс же…
— Кто-то другой, а может несколько… Хотя, до сих пор никого знакомого у «морды» я не видел.
— Эту мысль надобно домыслить…
— Думаешь на кого-то?
— Думаю… не передавай никому… На Гордея!
— Ух ты!.. Так ведь он справный воин… Князя вон на охоте выручил.
— Справный то справный… Не верю ему…
— … Вершко, прости, не серчай, скажу тебе: может, ты из-за Радуницы зуб на него имеешь? Если человека не любишь, легко его и предателем представить.
— Кудеяр, ты мне друг… Правильно говоришь… Нет доказательств… Но вот когда нас на волковысской дороге чуть не перебили, на него был ТОТ похожий! Что топор метал. Я тебе говорил. Это же знать надо было про нас всё!..
— Ну давай мы за ним внимательнее посмотрим!
— … Давай… посмотрим… И много ли будет немцев?
— Этого не слышал я, Вершко.
Через полчаса Вершислав докладывал Любомиру:
— Мой светлый князь, Максимилиан Ипполит, за которым мы следим, в сговоре с паном Войцемежем Ломжицким. И Войцемеж с его участием сговорился пропустить через себя войско немцев.
— Куда?
— На нас.
— Не может быть!.. Наше войско уже в Киеве…
Глава тринадцатая. Беда
Налетели серые балахоны. Метали ножи и стрелы. Мечами и топорами торили дорогу к чужому добру. Чертили черты кровью. Резали резы по живому. Слагали слова смерти из голов. Отнимали то, что не давали. Кричали тем, кто не слышит. Хотели то, что не можно. Ни зверю, ни гаду, ни человеку.
И некому было поднять меч на меч. Некому было поставить щит. Некому было потушить огонь. Некому было загореться пламенем мести и стать сталью обороны. Смрад поднялся как туча. Страх поднялся как гора. Давя и сметая.
Отряд около сотни хорошо вооружённых и зброённых военных творил бесчинство в большом селе Древляны. Силы были не просто не равны, а позорны для нападавших, если бы они думали о воинской чести. Это не ради славы, и не ради чести, быть может, ради добычи… Ради какого рожна, простым разумением не ответить. А себе они, может быть, думали и так, что расчищают дорогу на Белую Вежу, чтобы позже пройти по пустому месту не увиденными.
Во главе нападавших пеших кнехтов-наёмников, на дорогом гнедом жеребце возвышался крепкий отлично защищённый и вооружённый рыцарь. С твёрдой складкой губ, с волевым, выставленным вперёд подбородком презрительно и хладнокровно смотрел он на избиение жителей Древляны. Обращались к нему «господин Берг». Это был тот самый, старший по возрасту рыцарь, что старался замирить Святояра в Городно.
К дому Любавы быстрым шагом деловитого грабителя подходил кнехт в кольчуге с головы до колен. Старый дедунь Тверд вышел из сеней с топором ему навстречу. Жаль, что нет уже той силы и сноровки, что в молодости. Изготовился как воин, только стар он и сух, как ясень под окном.
Взмах! — удивился кнехт, отпрянул. Любава не вскрикнула, побежала к детям, что играли за хлевом, а сейчас присели в страхе.
Другой взмах! — и снова не удержал кнехт меча, но отступил, не ждал отпора от ветхого. Оглянулась Любава, подбегая к детям.
Третий взмах… Силён и быстр кнехт… Погиб дедунь — последний защитник.
Не веря себе, холодея, Любава прижала к себе детские головы, закрывая вид на хату.
— Беги, сыночек, береги сестричку! Беги на Белую Вежу, люди тебя подберут!.. Беги, сыночек вдоль дороги, на дорогу не выходи, сюда не возвращайся! Мама тебя любит! А я за дедушкой пошла… — улыбнулась Любава, крепко поцеловала сына в лоб, в глаза, отстранила сильно и нежно и подтолкнула прочь.
Сын ей, конечно, поверил и побежал в сторону от дедовой хаты, за хлев, за высокую берёзу, за кусты малины, по дорожке в лес. «Хучей* Литанька, хучей ножками». И Литанька ножками как могла быстро перебирала, и от испуга не поняла ещё, надо ли ей плакать.
А у Любавы в глазах погасла и нежность, и печаль, и страха не стало, почернели глаза. Протянула руку под стреху…
Набегавший сзади на мягкую златовласую бабу кнехт думал сейчас её заломать, потешиться славянкой, вдруг остановился столбом. Баба эта резко повернулась и протянула к нему руку — кнехт почему-то не мог ни сказать, ни ахнуть — перхнул кровью, понимая последнее, что красивая эта баба уже выдёргивает из его шеи серп, а её чёрные глаза занимают ему весь свет…
А Любава, когда кнехт упал и перестал застить небо, увидела как вдоль улицы бежит, хромаючи и постанывая, Тулька — соседская молодая совсем девица с другого конца улицы, голая, вывалянная в пыли, судорожно прижимая к себе обрывки рубахи. А за ней на расстоянии, гогоча, потешаясь, не торопясь её догнать, — трое кнехтов.
— Туля!!! Сюда!! Беги до меня!.. — закричала, не помня себя, Любава.
— А-а-а… а-а-а-а! — Туля завернула во двор, мимо дедова дома, мимо лежащего в крови деда, вскрикнула ещё раз увидев его. Кнехты загоготали ещё веселее, увидели ещё одну — золотоволосую. А Любава подумала только тогда: «А что же я делать буду??!», огляделась, выбежала вперёд, схватила за руку девицу и потащила за собой в хлев, притворила увесистую, чтобы корова не выбодала, дверь.
Кнехты добежали. Увидали своего мёртвого, разозлились, побили в закрытую дверь, пробовали сломать — не вышло. Лаяли, как псы, перед мясом, что не достать. Двое подставили руки, подкинули третьего на дерново-соломенную крышу. Тот, как хорь, её разгрёб, выломал поперечину, прыгнул внутрь, приземлился хищно, справно, с мечом наголо перед дрожащей добычей. И замер! Из его собственной выи сзади кпереди, да изо рта, со стуком выбивши зуб и разодравши губу, выторкнулись вилы… с кровью… И упал, соскальзывая с вил, у ног дрожащей девушки. Любава подняла чёрные глаза на Тулю. Снаружи ещё кричали недолго. Поняли в чём дело. Подпёрли двери, чтоб не выйти, обкидали соломой и подпалили хлев. Хорошо загорелось, как везде ныне горело по жаре. Кнехты постояли немного, полаяли ещё и пошли дальше по своим грабительским делам.
Любава, вдыхая спускающийся дым, схватила заступ и стала разгребать ход под стену наружу, который выкопали дети ради игры, чтоб взрослые не видели, а она их наругала и обратно засыпала наскоро.
Тулька дрожала, потерянно глядя на кнехта, на его меч, лежащий у её ног, на мычащую в дальнем углу корову, на сосущего вымя телёнка, на потрескивающие жерди, скользящий дым, на летящий из под стены песок, на мокрую от слёз и пота Любаву, как она рвёт жилы, махая заступом, и, иногда только, сдавленный крик вырывается у неё из груди…
Жара сегодня пошла на убыль. Но до сумерек было ещё далеко. Мальчик бежал вдоль небольшой лесной дорожки, подгоняя сестричку, пока та упала и заплакала. Плакала не сильно, а скулила тонко дрожащим голосочком. Мальчик схватил худенькую девочку на закорки и побежал дальше. Выдохся через версту. Спрятались в кустах. Лежали клубочком на земле. Девочка дрожала, уткнувшись братику в грудь, а братик, обхватывая её руками, и сам дрожал от страха.
Проскакала пара находников на конях — видно, закончили свои дела в деревне, осматривали дороги.
Стемнело. Мальчик знал дорогу на Белую Вежу. Они не раз ездили туда с отцом. Но ехать на телеге — одно, а пешком — Белая Вежа здорово далеко. Идти по лесу вдоль дороги уже плохо получалось, всё время приходилось спотыкаться. Дети пошли по дорожке.
Взялся дуть, откуда ни возьмись, ветер. Он крепчал, порывами останавливал с поднятой для шага ногой, отбрасывал назад. Одинокие капли дождя тяжёлые почти как медяки, прилетали из неизвестной высоты. Тучи скрадывали почти всякий свет. После жары сначала было долгожданно и приятно, но вскоре сделалось совсем зябко. Видно было плохо, но глаза привыкают, всё-таки видно. Надо было идти дальше, и сделать с этим ничего было нельзя. Постепенно стемнело совсем, и только неясные отблески на небе позади детей обозначали, что где-то не очень далеко могли бы быть люди. Отблески и громы отдалённой грозы провожали детей в пути.
Волк бесшумно шёл параллельно детям. Он отслеживал спереди и сзади — никого больше нет, ни старших, ни сильных, ни соперников. Это удача. Это его удача… Смутное ощущение, что человеческие дети — не его добыча? — с какой стати! Чужая глупость — не повод для сомнений. Есть только один закон. Выживает сильный, умный и удачливый. Он может есть, что захочет, когда захочет и сколько захочет.
Он опытный охотник, стая здесь не нужна. Стая сейчас пошла на оленей. Они будут долго, методично отжимать глупую косулю, пугать, хитрить, получат по зубам, как ведётся, рогами и копытами ловкого вожака-оленя и его друзей. Какому-то лопоухому волчецу, возможно, даже вспорют брюхо. Волк оскалился усмешкой.
А в человечьей стае сейчас идёт резня. Пришли чужаки за своей добычей. Они сильны, обвешаны железом, в их руках громадные железные зубы. Он слышит запах свежей крови. А перед ним — холодеют от страха человечьи глупые «косули» — вот они, отбились от стада.
Его собственное время глупости и слабости прошло ещё в щенячестве, когда папаша-волк чуть не сожрал его мимоходом. Он забился в кролячью нору — это его Удача, она была уже тогда. Когда его шерсть поменялась на взрослую, его дружок по щенячьим играм, попытался поспорить с ним за драного зайца. Ну и что, что он зацепил этого зайца — это был всего лишь случай, для дружка — это был дурацкий случай. Всегда первым был он сам, а не этот придурок. Один рывок за шею решил все недоразумения. Вкус его крови не отличался от вкуса крови того зайца. Не верь никому и не бойся никого. Волк оскалился презрительно и высокомерно.
Теперь он ловок, силён, азартен. И это ещё надолго. Он знает здесь все пути. Он не вмешивается в дела кабанов и медведей, он не пересекается с рысью, его не интересуют птицы и всякая мелочь. Это его лес. Он пусть не король, но граф — точно. Волк гордо щёлкнул зубами.
Он легко обогнал детей и стал поперёк дороги. Это его добыча. Но он благороден — он предупредил, что имеет все виды. А добыча может защищаться. Он даёт ей шанс… развлечь его.
Мальчик, увидев перед собой волка, оцепенело схватил сестрёнку.
Страшно. Волк загородил дорогу… И не убежишь. Волк наброситься… тогда надо схватить и держать его за язык, пока свои не прибегут. А кто прибежит… Надо взять палку и дать волку по зубам… Не видно палки. И у волка такой вид… что палкой ему не дать, а руку он сгрызёт как соломинку… Волк — зубами щёлк.
— Волчёк, не ешь нас, — сказала вдруг жалобно маленькая сестричка.
Волк показал все зубы — он насмехался и, гипнотизируя добычу неотрывным взглядом, ступил ей навстречу.
Зубр, великий как гора, вышел из другой стороны лесной стены. Живой громадой, обдав детей мощью и теплом, он двинулся наперерез Волку.
Волк отпрянул, дрогнул, он не мог поверить в такую перемену. Как он его не учуял?! Ветер дул в спину, с другой стороны! И этот дразнящий запах крови! Только что ему была обеспечена законная добыча и сытая ночь. Крутанулся на месте — тягаться с Зубром нет смысла, но где же справедливость! Может он отступиться? Ведь это его, Волка, добыча! А Зубр вообще такое не ест! Шерсть встала дыбом. Он оскалился всеми зубами — только подойди, я порву тебе глотку…
Зубр остановился между детьми и волком. Между ужасом и алчностью. Между беззащитностью и насилием.
— Нет, этого сегодня не будет, — Зубр посмотрел Волку в глаза.
— Будет, таков порядок вещей! — упёрся глазами Волк.
— Сегодня и так уже слишком много крови!
— Это моя добыча!
— Их старшие спасали моих детей — я возвращаю долг!
— Ты лезешь в мои дела — это не по законам Леса!
— В Лесу у каждого свои законы!
— Отдай мою добычу!
— Прочь с дороги, хищный выродок!
— Ты не остановишь меня! Я отомщу! Я окровавлю свои зубы об твоих внуков!!!
— …
Со скоростью, которую страшно представить в такой громаде, Зубр бросился вперёд.
Волк был умён, он ожидал броска. Волк был ловок, он отпрыгнул, но всё равно — УДАР!
От удара лбом волка отнесло на три сажени. А Зубр летел на него, потерявшего опору под ногами — сравнять с землёй…
Другой бы пропал точно, но этот исхитрился, извернулся ужом между рогов, разбрасывая ноги нелепо, но очень быстро, обдирая морду об кусты, кору, траву, он убежал из поля зрения. И там завыл жутко, залаял обиду, закликал беду, заклялся отомстить…
«Да нет — он был готов, он успел подпрыгнуть — удар не получился смертельным, он сразу унёсся как ветер на безопасные сотни шагов. Но какая подлость! Какая бессмысленная тварь этот Зубр! Он не признаёт моих прав, моих законных прав… какая боль в боку!»
Лесной исполин и дети невольно слушали — много злобы у врага!
Зубр ответил мощным раскатистым рёвом на весь лес: «Умри!»
Лес замер. Лес знал — так и будет… только когда. Когда одной злобной тварью станет меньше?…
Зубр посмотрел на детей. Спокойно и несильно, чтобы не напугать, кивнул мальчику на дорогу и фыркнул, убедившись по взгляду, что тот понимает, двинулся по дороге впереди детей.
Вершислав стоит наверху башни. С западной стороны из-зи леса поднимается дым. Дым растёт, закрывает уже полнеба. Птицы стали падать в траву — одна… три… много птиц, лежат в траве, серыми грудками, некоторые бьют крыльями, но умирают. Вершко думает: «Зачем же птицам гибнуть? Они ни в чём не виноваты!». Понимает птиц и бросает в небо — они летят, но всех не поднять — слишком много. И скачет на запад по полю, по лесу — где дым, там и огонь. Видит — пожар. Горит река. Рыбы выбрасываются на берег, дышат, широко раскрывая рты, и замирают. «Но ведь вода не может гореть! И рыбам зачем гибнуть? Рыбы ни в чём не виноваты!» Сбивает огонь с реки и бросает рыб в воду и те плывут, но слишком много рыб на берегу.
Отец кричит ему с той стороны огня: «Вершко, уходи от огня! У этого огня есть глаза — если он тебя увидит, тогда спалит!» «Отче! — кричит Вершко — а как же ты там? Как тебя спасти?» «А меня не надо спасать, сынок, я уже спасён. Ты ОЛЕНЯ спаси!» Смотрит Вершко — поодаль на том берегу лежит благородный олень со связанными ногами, гордую голову с красивыми рогами поднимает, но не может освободиться. А огонь со всех сторон всё ближе к нему подступает. Вершко берётся за лук, берётся за меч — не то! И думает: «Как же я ему помогу — сам сгорю. А ведь он тоже не виноват!» Брыва говорит ему: «Днём виднее будет, а сейчас его не спасти!». «Так ведь до дня он сгорит!» — отвечает Вершко. Горобей говорит: «Судьбу не переменишь, надо покоряться неизбежному». Видит, что Кудеяр и Прытко уже бросились спасать оленя. Кудеяр кричит: «Я вижу путь!» Прытко кричит: «Я помогу!» и Вершко за ними побежал… и проснулся. Заходит его будить ночной дозорный…
Небо над полуночным заходом полыхало дальней зарницей. Вроде тускло, но недобро. И полночная стража всё же решила сообщить об этом Вершиславу. Он со стражниками и с напросившимся Прытком вышел на верхнюю площадку Белой Вежи. Облаков на небе скудно, отблески совсем слабые. Дул полднёво-заходний ветер, отгоняя всякие возможные предположения. Вершко всматривался вдаль, на верхушки древнего леса, и тоже, не знание, а смутное чувство утраты и тревоги поселилось где-то в сердце.
— Направление — над Соколкой.
— До Соколки далеко…
— Что у нас ещё там?
— Лесные Выселки?.. должны быть ближе, но правее.
— Древляны… как раз…
— Горят.
— Горят… сильно тогда черещур — долго ведь уже.
— А с вечера не горело?
— Так марево такое знойное и ветер был в ту сторону, а после — дальняя гроза была в той стороне, не разобрать… — с досадой пожимал плечами дозорный.
— Думаешь набег?
— Может Святояр догада?ся?
— Про немчуру?
— Да.
— … Похоже, что догадался. — сквозь зубы удалось сказать Вершко.
— Ах ты, ёшкин карачун, значится, набег! Шо робить будемо, раз так?
— Надо ехать, смотреть.
— Прямо сейчас поедем?
Вершко поглядел на вопрошавшего Прытка:
— На два часа позже, чтобы с восходом солнца подъехать, а то не разглядим ничего.
Через два часа отряд беловежцев выехал в Северные ворота крепости.
Вперёд поскакали княжеские стражники, вся полусотня с Вершиславом во главе. И далее они шли на стрелище впереди.
Князь возгавлял отборную сотню Бранибора. По правую руку от князя — Бранибор. За князем дюжий знамённый десятник держал знамя князя — «белое с червоным», на белом полотнище — красный щит, а на щите Белая Вежа, знак твёрдости и верности князя Любомира и его ближней дружины. Рядом с этим знамённым — ещё один со знаменем поменьше — сотенным. Следом — знамённый десяток. Сотня Судислава осталась держать крепость.
Ещё через полтора часа лёгкой рыси в перемену с шагом отряд Вершислава встречал предрассветный сумрак на лесной дороге. Кудияр показал рукой на дорогу впереди и изобразил всеми пятью пальцами, как будто кто-то многоногий идёт. Вершко поднял руку чуть выше плеча и так застыл. Отряд встал на дороге и затих. Ждали, поглядывая на старшину. Вершко ждал.
Из стены леса, прорисовываясь сквозь сумрак, как призрачное видение, на дорогу вышел громадный зубр и тоже остановился. Это был лесной великан, какими гордиться пуща. Он видел людей, но не боялся — ему ли бояться. Вслед за ним из сумрака проявилась маленькая фигурка мальчугана, который, пошатываясь, видимо, спал на ходу. Он остановился рядом с зубром. Немая сцена развивалась неспешно, казалось, при полном взаимопонимании происходящего всеми участниками и наблюдателями.
Зубр-великан стал на колено, а затем лёг. Мальчик, потянувшись на цыпочках, снял со спины зубра нечто маленькое и мягкое на руки. Маленькую девочку. Приспособил её стоять своими ногами. Зубр медленно поднялся. Повернул огромную голову к мальчику, оказавшись глазами напротив его лица. Несколько мгновений мальчик стоял, затем прильнул лбом к носу зубра. Вершислав и его отряд, замерев, превратились в зрение. Зубр неуловимо подтолкнул мальчика идти и легонько фыркнул. Мальчик развернулся и, ведя полусонную сестричку за руку, пошёл к отряду. Зубр медленно повернул голову прямо. Вершко мягко спустился из седла и открыто, но медленно, стараясь не шуметь, пошёл навстречу. Мальчик и Вершко дошли друг до друга. Вершко взял девочку на руки, и посмотрел на зубра. Два воина встретились взглядом. Зубр увидел, что всё сделано правильно, медленно развернулся и неспешно растворился в лесном предрассветном сумраке. А Вершко почудилось, будто зубр сказал ему беззвучно: «Теперь ты за них в ответе!..»
Тихонько, не нарушая гармонии происходящего, подъехал весь отряд.
— Ты из Древляны сбежал? — спросил Вершко мальчика.
— Да — ответил тот, в полузабытьи.
— Как тебя зовут?
— Тверд. — сказал мальчик и стал падать, теряясь во сне. Его бережно подхватили сильные руки. Мужчины подняли его в седло и повторяли: «Тверд… в самом деле Тверд!.. Подкову, гляди, в руке всё равно держит. Какая-то важная ему эта подкова… Может из дома… Может отцова…»
Выждали немного, давая зубру уйти не тревожась, и поехали дальше в сторону Древляны. Весь отряд медленно. Один боец с детьми был отправлен в Белую Вежу, а Кудеяр с Прытком — скрытно вперёд.
— Ты видел, какой великан? — восторженно говорил Брыва. — Редко такого быка увидишь.
— Это не бык. — Сказал Горобей.
— Ну, зубр.
— Это не зубр.
— От как! А кто же это, по-твоему?
— А часто ты видал когда-нибудь, чтобы зубры вот такие здоровенные носили детей на загривке?
— Ну, это верно, редкий случай…
— А я думаю — единственный.
— Ты опять меня переумничал!
— Мало того, я думаю, это сам Велес к нам выходил.
— … Что тебе скажешь?
— Ничего не говори! Велес спас мальчишку с сестрой. Значит, этот мальчик особенный, богами отмеченный, для чего-то важного предназначенный…
— А девочка?
— Девочка… тоже…
— Умник ты, я знаю! Это значит, что Древляны вороги пожгли, а он с сестрой спасся…
— Кому — сила, кому — ум! Это значит, что нам с тобой работки не убавиться.
Когда въехали в Древляны одни во̀роны хозяйничали в деревне. Чернопёрые, спугнутые дружиной, с недовольным криком-граем поднялись на крыло, застили небо и ранний небесный свет. Дружинники искали живых. Среди погорелых домов и разорённых дворов нашли несколько маленьких детей, спрятанных родителями в разные закутки, забившуюся в погребе за бочки молодую девушку, что не смогла говорить, онемела. Нашли израненного мужчину, которого налётчики посчитали уже добитым. Разлепив глаза от смертельного мрака и увидев своих, мужчина прошептал: «Были немцы… волки-рыцари…» и закрыл глаза уже навсегда. Любомир отрядил ещё двух бойцов искать телеги, собирать скотину, и всех выживших везти в Белую Вежу.
Нашли бабулю древнюю, слепую. Та стояла на краю деревни и кляла слабым голосом находников. Из незрячих глаз текли слёзы. Поняв, что явился Любомир с дружиной, подняла костлявые руки, навзрыд трескучим слабым голосом взмолила: «Сыночки, сыночки! Догоните лиходе-ев! Покара-а-айте! Чтобы не было им места на белом свете!»
Глава четырнадцатая. Погоня
Стражники Вершислава рассыпались и осмотрели все ближайшие окрестности. Оценив разорение, следы и выслушав знатоков, Любомир решил, что от начала нападения прошло полсуток, а ушли налётчики часов шесть назад, не торопясь, но не спя, в ночь. Что полон* они взяли больше ста человек и мужчин и женщин. Что самих налётчиков около сотни пеших и несколько всадников.
— За кого они нас принимают? — грозно сверкнул очами Любомир перед стоящим кругом своих сотников и десятников. — Рассчитывают пешком, да с полоном уйти от дружины?! Если только основная их сила поджидает нас в засаде… Приманка?.. Вершислав — разведку вперёд! Бранибор — изготовиться к нападению в любой миг. Ухо держать востро! Мы их догоним и всех положим! Полон отобьём! Начальники — к войску! Выступаем.
Это всё заняло четверть часа.
Маленькое войско двинулось по следу.
По следам целой толпы народа идти было легко, трудно было предвидеть замысел врага. Поэтому Вершислав разделил свою полсотню, идущую впереди на пять частей по десять бойцов.
Первая десятка пошла скорой рысью по самому широкому следу, который шёл на солнечный заход в глубину леса, вторая и третья — на сто саженей правее и левее, четвёртая и пятая- на двести саженей правее и левее первой.
Вершко ехал и рассуждал так: впереди речушка небольшая делает поворот влево на юг, к Нареву. Преследователь выходит на берег, идёт по следу, поворачивает налево, а солнце как раз на полдне и слепит ему глаза, потому как это, по хитрости затаившихся им выгодно, засада может ждать там. Если засада сидит слева от реки в подлеске, можно и не увидеть, это значит пропустить важный первый момент нападения, и биться будет неудобно, отступая в реку.
Сам Вершко со своими друзьями был в четвёртой десятке, которая, как ему казалось, быстрее всего должна была обнаружить засаду. Но, так рассуждая, прикинув, где место предполагаемой им засады, Вершислав быстро вернулся к Любомиру и доложил о своём соображении.
Любомир ответил:
— А если неправ? Будем ждать разведку — потеряем время.
— Пусть сотня идёт, как шла, а я своих перестрою и напрямик туда, проверю, если найду засаду и нечаянно вступлю в бой — пущу две стрелы со свистком одну за другой.
— Что за свисток?! — изумился Любомир.
— Вот. Недавно сделали, переняли у половцев. Не успел показать. — Вершко подул в наконечник хитрой стрелы, получился натуральный и довольно сильный свист!
— Ну, Вершислав, ты меня снова удивляешь! — усмехнулся Любомир. — Давай, действуй!
Догнав своих товарищей, Вершко объяснил, что делать, перестроились. Растянувшись по лесу очень жидкой цепью полусотня наблюдала друг друга — кто, где, что увидел. Ехали при этом довольно быстро. Через часа два, намного раньше, чем ожидал враг, увидели почти в том самом месте, где и думал Вершко. Посмотрели. Свистеть не стали. По цепи передали — крайний ускакал остановить движение князя. Полсотню Вершислав потихоньку вывел назад и вернулся к Любомиру.
— Нашли, князь, немцы! Хорошо вооружённые.
— Много их?
— Больше, чем мы думали. Сотни три с пиками. Ждут нас, похоже, попозже. Полона с ними нет. Эти нас ждут, а полон, видимо увели дальше.
— Три сотни в лесу с пиками — это намного хуже… и, значит, ещё не все, по крайней мере, ещё те, что полон увели. Что думаешь Бранибор?
— Если они сидят в лесу с пиками, значит, рассчитывают напасть на конный отряд, у которого нет дороги к отходу. Значит, впереди ещё крупные силы. Эти нас пропустят и закроют отход, те прижмут, и всё — котёл. Значит тут дело не в самом налёте на деревню, а охотятся прямо на нас, князь.
— Что правильно сделать?
— Предлагаю разбить сначала эти три сотни, а там видно будет.
— И как мы это устроим?
Бранибор подумал недолго и изложил:
— Вершислав со своими будет изображать основной отряд, идущий по следу. И вдруг, проходя мимо них, он увидит засаду и начнёт в них стрелять. Те ввяжутся в бой и попрут на него с пиками — у них же пики и они немцы, будут следовать плану в голове своего начальства. Тем более их намного больше. Мы будем ждать в этом же лесу и даже на той же стороне, только немного поглубже, куда они должны погнать Вершислава. Вершислав потянется по дороге, а затем резко перейдёт реку в брод и окажется сам на берегу, а немцы, идущие за ним, на открытом месте и в воде. Немцы откроют нам свой тыл. Мы будем действовать очень быстро и крайне жестоко. Непреодолимо. И всё. Ту немецкую часть, которая нас ждёт дальше по дороге, мы должны опередить.
— Что же, осталось привести это в хорошее исполнение. Командуй, Бранибор! — немного подумав, бодро сказал князь.
Приготовления заняли меньше часа. Быстрым и скрытным броском отборная сотня обошла засаду через её тыл.
Вершислав в княжеском червонном плаще со своей полусотней ехал быстрым шагом по следу, оставленному множеством ног по небольшой дороге вдоль левого берега невеликой речицы. Солнце начинало нехорошо светить ему слева и прямо в глаза. Брыва рядом справа скалил зубы. Горобей рядом слева мотал головой. Кудеяр с Прытком аж светились от радости. Что им дался этот княжеский плащ? Остальные тоже ведут себя как дети, как будто играться едут!
И некому было поднять меч на меч. Некому было поставить щит. Некому было потушить огонь. Некому было загореться пламенем мести и стать сталью обороны. Смрад поднялся как туча. Страх поднялся как гора. Давя и сметая.
Напротив густого подлеска слева отряд начал удивлённо изображать, что следы показывают что-то странное, носом землю ковырять, ругаться. Не отряд, а ватажка актёров. Прошли за тихо сидящих немцев. Кудеяр носом повёл по воздуху, как будто он из того балагана с песнярами, и стал тыкать пальцем в кусты. Ну, роль такая досталась! Вершислав дал команду и первый выстрелил в кусты. Кусты затрещали от бьющих стрел. А те в кустах сначала терпели и молчали, их же не видно должно быть, рано показываться. Пока, кого-то совсем хорошо пришпилило, и он заорал. После чего послышалась отчаянно смелая команда «At-tak!!!» и на дорогу посыпались кнехты с пиками, сразу, как было задумано, строясь против конного удара и отсекая путь к спасению.
Отряд Вершислава со всех сил поливал кнехтов стрелами, которых каждому навешали по три колчана, отступая по дороге в нужную немцам сторону. Стрельба дала некоторые плоды: тридцать-сорок кнехтов уже валялись или корчились, раненные в руки-ноги, кто куда на дороге и в кустах. Это всё продолжалось совсем недолго — простая лучина и наполовину не сгорела бы, а по насыщенности дела показалось долго. Наши всё стреляли и стреляли, а немцы всё большим числом выбегали из леса и строились многочисленной стеною и страшно наставляли пики. Немцы, построившись, наконец, бросились на русов с пиками наперевес.
Охранная полусотня поскакала прочь, не вступая в рукопашный бой, и имея небольшой отрыв, резко взяла вправо, прямо в реку, быстро переходя её вброд. Кнехты бросились ловить уходящих, получали стрелы в лицо, теряли строй. Когда одна сотня кнехтов развернулась от остальных, и побежали перекрыть реку сзади от Вершислава, показав свой тыл лесу, из леса без криков и лишнего шума выскочила сотня Бранибора, чего немцы никак не ждали и даже не оборачивались в запале ловли «князя русов» в червонном плаще. Бойня — подходящее слово для того, что сделала отборная сотня с немцами. Лавиной во главе с Любомиром и Бранибором, сметающей пики и головы, она прошла вдоль и поперёк реки. Охранная полусотня довершала дело стрельбой с близкого расстояния.
Но, пока дело было сделано, вокруг «князя» в червонном плаще образовалось особо кровавое месиво. Все кнехты кинулись именно на него. И Вершко попал в самый переплёт. Сразу несколько пик ударили в него.
Брыва ревел огромным туром-быком, рассекая кого-то пополам исполинским мечом, давя и глуша по трое, кого богатырским конём, кого могучей десницей.
Горобей правил конём одними коленями, как истинный центавр-китоврас, сверкал сталью двух клинков. Как мельница богов, отправляющая души непрерывным потоком прямиком в ад.
Кудеяр спешился и по колено в воде, ныряя между пик и мечей, как ваятель из кошмарного сна вурдалака, отсекал всё лишнее мечом и подправлял ножом.
Прытко успевал закрыться и ударить, и этого довольно.
А Вершко крутанулся вместе с конём, отклонил две, срубил одну пику, а сразу две пропороли его буланого коня. И, вырываясь из стремян, ища себе место, где нет смертельного железа, Вершко уже в себе плакал, что и этого коня не уберёг: «Что же это за судьба такая!!!» Снаружи кнехты увидели искажённое, но и освещённое яростью лицо, как выплеск крови, червонный плащ, сверкающий круг, описанный явно дорогим мечом, и даже отпрянули: «Князь!!! Простым наскоком не возьмёшь!»
Предводитель засады и два сотника из трёх — рыцари были здесь. Но Вершко был очень зол и гневен. На вероломных ляхов, на грабителей немцев, на нерасторопного себя, на потерю коня, на дурацкий маскарад. И в этом напоре ярости нападающие кнехты и рыцари показались ему жалкой кучкой недостойных негодяев. Он сам напал на них всех! Без щита. С одним мечом и в червонном плаще.
Немцы кричали, тыкали в него пиками, крюками, старались достать мечами, шестопёрами, клевцами, мешались друг другу. А он орал: «По-ор-рву-у-у!!! Мра-а-а-азь!!! За деревню!!!» — и крушил направо и налево, и вперёд, и назад, и по кругу, и с вывертом, и с наскоком, и с приседом, и по солнцу, и месяцем, и соколом, и вороном, и рысью, и пардусом, и бером, и росомахой*, и по-всякому раскидывал их, как щенят многовесных. Оружие часто вылетало из рук одуревших немцев, или даже разлеталось на куски. И кто-то из них всё падал в реку под ногами и больше не поднимался. А он всё крушил и крушил весь мокрый, потный, в брызгах воды, политый чужой кровью…
Старый вояка с выпирающим подбороком, стоявший во главе немцев, тот самый Берг и кричал, и приказывал, и подбадривал, и взывал к христианскому богу, борясь против Вершислава. И увидел, наконец, что нет на того пересилка, что попасть под кровавый меч бешенного руса может стать и его участью. Увидел, что вся битва проиграна, а другие русы ещё бо̀льшим числом мчаться страшной конной лавиной сюда, своим на подмогу. И, как грамотный стратег, решил, что только глупцы сопротивляются при явно проигрышном соотношении сил. Развернул коня и дал шпоры…
Река стала вся красной. Такой красной, что было видно рыбу под ногами. Много рыбы, в том числе передавленной. Битва закончилась полным уничтожением наёмников засадного отряда, за малым исключением. Солнце было как раз на вершине, сверкало отблесками на красной реке.
Русы потеряли пятерых! И Вершислав — буланого коня. А над рекой поднялось марево водяной пыли, и в ней засветилась короткая, яркая радуга. Славяне, задирая головы вверх, поснимали шеломы: «Прощайте, братцы! Слава Богам и Предкам нашим!» — думали о погибших товарищах.
— Ты, Вершислав, истинный БОЯРИН*! — говорил смеясь, подъехавший князь. — Яростен в бою как сам Перун! Оглянись, скольких ты один перемесил! Удивляешь меня всю жизнь!
— Да, браточек, этого я про тебя не знал! Снимаю шелом перед тобой. — Сказал Бранибор-багатырь и даже приклонился брату мокрой от пота головой.
— Вершко, ты как? — заглядывал ему в очи Святояр и ходил пересчитывать побитых братом.
Кудеяр, ставши рядом, спросил:
— Не зацепили тебя, Вершко?
А Вершко молчал. Вымыл в реке меч, стоя на берегу, обтирал его рукавами, осматривал, где царапины появились, не имея слов. Поводил плечами, не чувствуя ран.
Друзья и многие другие бойцы сошлись вокруг, обступили Вершислава и гордились благоговейно, молча. Пока Горобей не нашёлся:
— А что, может ему этот червоны плащ уже и оставить, всё равно весь продырявленый, хотя он и без плаща весь красный, как в плаще! Вообще же червонный плащ то и значит — «багрянец крови пролитой врагов!»
— Ну вот… не заминай мне в голове! — откликнулся Брыва добродушно. — видишь, человек не в себе. Надо было ТАМ помочь, а не ТУТ языком блевяскать*, такой умный!
— Я блевяскаю?! А что ты сам ему ТАМ не помог?! — хочу тебя спросить. — тоже без обиды парировал Горобей. — ты такой здоровый!
— Я был занят, разве тебе не понятно?
— А я, по-твоему, что — карасей разглядывал?
— Ты карасей шинковал, как капусту, я видел! По двадцать раз одного и того же всё тыркал, но зато быстро!
— А ты мог бы с такою своею силою и что-нибудь доброе уже сделать! Например, плотину от немцев, чтоб не лезли. Гляди, их больше, чем рыбы!
— Вот, что тебе скажешь?! — счастливо улыбался Брыва.
— Ничего не говори! Просто слушай! — так же в ответ посмеялся Горобей.
И Вершко улыбнулся, наконец, и потом сокрушённо махнул рукой:
— Это, наверно, с бати началось!
— Что началось?
— Да, кони мрут подо мной, как мухи!
— Жаль, конечно, коника, добрый был помощник. Вишь, тебя собой заслонил… Но не кручинься, братушка, твоё дело поправимое! Лишь бы на тебе мухи не жили, как кони!..
Полон нашли ещё дальше на три версты, в лесу — связанных, освободили. Небольшую охрану повязали без сопротивления. Селян привели ближе к месту побоища, где основная часть дружины отдыхала и перевязывала раны. Сказали селянам ждать, потому как, если самих дружинников побьют, то и селяне не спасутся. Пловда и Граник прискакали из разведки, сказали, что движется большой отряд немцев прямо сюда. Около тысячи конных. Будут быстрее, чем через час.
Любомир сидел в тени дерева с перевязанной правой рукой, лёгкая царапина над локтём, не до кости и рука шевелиться. Мечтательно поглядел в небо:
— «Речица, речица, ты волною грай, грай, речица, речица, хучей поспевай!»… Вот бы мир был! Сколько бы добрых дел можно было сделать!..
— А сейчас что делать будем? — спросил Вершко, лёжа на спине с травинкой в зубах.
— Всё идёт как задумано. — спокойно сказал Бранибор, сидя с прямой спиной, ноги сложены под себя. — Мы разбили три сотни. Потерь почти нет. Освободили полон. Опередили основные силы немцев. Сейчас надо только понять, как правильно сражаться дальше.
— Что-то не идёт мне ничего в голову, Бранибор. — сказал Любомир. Если уйти, селяне пропадут. Нельзя уходить. А нас неполные полторы сотни против тысячи. Ещё три десятка ранены, и все утомлены. Невозможно. Даже если мы поскачем отсюда сами, нас могут настигнуть по следам. У них могут быть кони свежее.
Угораздило нас на такую силищу немцев. Как раз после того, как большая часть нашего войска ушла. Даже если рыцарей там немного, скажем… сто, то всё равно — тысячу не раскидаешь.
Вершко прикидывал вслух:
— Какую можно сделать хитрость или отвлекающий манёвр. Или что??!
— Надо было бы броситься на них со всей мощью, напугать и повернуть в бегство… но только мощи у нас не хватает. — думал вслух Бранибор.
— А какую интересную песню пели бременцы! — заулыбался Любомир, — вроде про тебя и, сразу, про вашего отца — поучительную: «Не лезь на рожон, если не имеешь достаточно сил»… про спасение в реке…
Вершко поднял голову:
— Может, в самом деле наше спасение в реке — там столько ихних трупов валяется, может, этого и напугаются?!
— Надо обмануть, показать, что у нас достаточно сил… и напугать! — сказал Бранибор, — опасное, но единственное. Селян в дело! Быстро надо делать!!!
Любомир и Вершислав вскочили и хором:
— Что делать?!
Через почти час появилась голова вражеского отряда. Бранибор, отправивший всех раненых в задний ряд, перегораживал узкую лесную дорогу всей полуторной конной сотней, в десять плотных рядов. Вершислав с князем и стражей стоял сзади. Селяне, расставленные по всей ширине окружающего леса, должны были изображать спрятанное большое войско, выдавая его перешёптыванием и еле слышным бряцаньем оружия, подобранного у поверженных кнехтов. Русло реки было поперёк завалено свежесрубленными стволами деревьев, которые валили кнехтовскими мечами. Дерево рубить мечом — никудышнее дело, ну а приходиться. Навалили дерев вроде и немного, но они всё равно создавали труднопреодолимое препятствие. Впереди этого заслона по всей реке на треть поприща, наверное, по протяжению плавали все три сотни погибших немцев — жуткое зрелище. С другой стороны дороги деревья были подрублены, и приготовлены к повалу, если бы немцы атаковали. Засека значительно затруднила бы продвижение вражеской конницы, а кого-то из них просто передавила бы.
Немцы, завидев заслон издалека, пришли в движение. Пока они быстро соображали, что это значит и что с этим делать, им навстречу от руссов отделилась группа из четырёх всадников. Группа скоро, но не торопливо приближалась.
Во главе немецкой конницы двигался великого роста надменный рыцарь, магистр Олаф. Рядом с ним — старый вояка с выставленным подбородком, который наблюдал за бесчинством в Древляне. Немецкие находники уже успели втянуться по дороге откуда хорошо просматривалось усыпанное трупами наёмников-пикейщиков русло реки и дорога, местами обильно пропитанная кровью. Магистр брезгливо сморщился, смотрел внимательно, но не мог различить трупов врага. Магистр ощущал присутствие кого-то в окружающем лесу. То ли переговариваются, то ли оружие позвякивает, причём во многих местах, со всех сторон. Подумал: «Свиньи славянские спрятались в лесу, не могут даже замаскироваться, как следует». Тем не менее — невыгодный поворот дела. Нужны были ответы. Он остановил войско и тронул коня быстрей, навстречу приближавшимся послам русов. За ним так же привычно поскакал старый вояка Берг с выставленным подбородком и ещё двое таких же подручных рыцарей.
Съехались на расстояние копья. За Магистром — трое рыцарей в сплошных доспехах с тяжёлым оружием. За Бранибором — Брыва и ещё два похожих богатыря из отборной сотни, все в добротной средней броне, все очень хорошо вооружённые. Доспехи разные, оружие разное, люди разные.
Бранибор с выражением на лице, которое подошло бы монолитной железной горе, произнёс:
— Уходи, или погибнут все!
— Все твои?
— И все твои.
— Боишься?
— Не вижу смысла.
— Хочешь испугать меня этой сотней?
— У меня в лесу много людей.
— Сотня дешёвых рабов?
— Не только. Но, если ты пришёл ради своей смерти, можешь начинать.
Богатыри развернулись к магистру спиной и неспеша поехали к своим.
Немцы простояли полчаса, взвесили все за и против. И ушли. Не ради смерти пришли, видно. Выгоду искали.
Славяне сдерживали ликование. Провожали громадное вражеское войско победным молчанием. Выждали часа два. Разведчики убедились, что немцы не подстроили новые козни. Походным шагом понесли кони маленькое войско домой. В Белую Вежу. Копья держали по-удалому — навесу, остриями вверх. И селяне спасённые потянулись за войском.
А Вершку дали нового коня. Каурого. Из под Звенибожа. Самому Звенибожу каурый ныне стал не потребен… Пика угодила ему прямо под сердце, на всём скаку. Он от князя пику отвернул, и свою первую отбил, а свою вторую пропустил. Первая-то целила ему в лицо, он её щитом поднял, а вторая-то как раз под щит и поднырнула. Ныне везут его самого между сёдел в плащах, с краю от дружины. А душа его улетела на быстром крылатом скакуне прямо к Перуну. Все видели.
— Повезло нам, братцы! — Громко говорил Брыва, обращаясь ко всем и ни к кому в отдельности.
— Это не «повезло»… — поддразнил Горобей.
— Опять начинаешь?
— А что же теперь, терпеть, как ты врёшь?
— А что же это я успел соврать?
— Ты сказал, что «нам повезло»!
— Ну а как это называется, умник наш? Когда, судя по-всему, нам ухмылялась Мара Кривая, а вдруг, дивным образом, мы не только живы остались, а и напугали врага, большего по силе раз в десять! Конечно это удача великая, почти чудо! Можно смело сказать, что «нам повезло»!
— Это твой брат по весу, оказывается тебе отец по уму! — немного кипятясь, отвечал Горобей.
— Ах вот куда ты клонишь… Мол, это не повезло, а заслужено многоопытностью Бранибора! — всё также, без обид продолжал Брыва.
— А то как же, и важностью, и хитростью, и богатырством! У него по спине было видно, как мастерски он врёт тому магистру! С таким видом, будто у него силищи в лесу тьма! — язвенничал Горобей.
— То есть ты такой глазастый, что мою спину около Браниборовой ты не заметил, а зато видел издали по его спине то, что немец — полный дурак в лицо не различил!.. Вот какая же ты язва, Горобей! Маленький, а такой… не сказать какой. Вроде уже и похвалил Бранибора, а всё равно больше всех — себя! — Брыва съел хитринку в губах.
— Это я сказал для примера, что нам-то понятно было, а немца Бранибор обвёл вокруг пальца замечательно. — пришлось оправдываться Горобею.
— Не хочу с тобой говорить, бо ты выкручиваешься, даже когда неправ. — нарочито и как бы свысока высказал Брыва.
— А ты не говори, ты просто слушай, и на ус мотай. — не сдался Горобей.
— Горобей, пошли я тебя заборю!
— Ну, конечно, начинается «заборю»! Грубая сила — последний довод в споре!
— Хоть последний, зато действенный! — и Брыва обнял горделивого Горобея за плечи могучею рукой.
Весь отряд потешается над ними — такими разными друзьями!
Прытко гарцевал довольный — все славно бились, и он сам молодец!
— Вершко, а ты видал, как я копьём одного пропорол? Сквозь доспех с обеих сторон! Аж из спины вышло! — Прытко заглядывал Вершку в лицо.
— А шо ж ты думал, в тебе силы мало? Волю дать, так, небось, и всех бы нанизал. — отшучивался Вершко.
— А я одним махом три ноги подсёк! — нарочно громко сказал Кудеяр.
— Кого же это ты трёхногого нашёл?! — быстро отозвались остроязыкие друзья.
— Або, можэ, ты не обачы? что гэто была за трэтя нога?! — в ответ заржало полвойска.
Кудеяр смеясь, гладил по шее свою гнедую кобылку, приговаривал, успокаивал. Многие заметили, как боевая эта кобылка без седока не убежала, а всё ржала и тиснулась ближе к Кудеяру, и, вставая на дыбки, била копытами пикейщиков по головам. Наверное, человек двух-таки уложила.
А Вершко ехал, слушая шутливые перепалки друзей, и постепенно приходил в себя после такого всплеска нечеловеческой ярости. В голове звенело. В теле начинали просыпаться забытые во время схватки чувства. Гудело и саднело во многих местах. Много где попало по зброе, по наручам, по поножам, по шелому. «Ничего за седмицу заживёт — думал себе Вершко, — всё равно, что просто поколотили». Потрогал подковку на шее — тёплая, как живая. Прислушивался к себе и, украдкой поглядывая на свои руки, даже засомневался: «Это я сам всё сделал, или опять подковка помогла?»
День неуклонно шёл на убыль. Вероломство польского пана было очевидно. Предвидение грядущей, неизбежной и уже начавшейся войны, первые потери в купе с тем, что большая часть дружины с войском отправилась в чужие пределы, начинало гнести. Князь поднял голос:
— Ночевать будем дома! Шире шаг! Давайте, братцы, походную!
Мёртвым — память, а живым — жизнь. Запевалы из сотни Бранибора отозвались немедля, и заликовала над дорогой песня, и все подтянулись, распрямились, задышали полной грудью:
И всё маленькое войско подхватило:
Глава пятнадцатая. Поединок
Это было накануне. А сегодня с утра Вершко проснулся вполне, как бравый огурец. Потянулся с мощным хрустом во всех суставах. Побаливает. Шумно вздохнул. Потрёс головой. «Жены нет, детей нет. Все уехали… в деревню». Похоже, ещё в основном спя, вышел босиком во двор, на травку. Смешно надул щёки и нырнул головой по плечи в бочку с водой. Порычал в воду с бульботанием и кулькотанием.
— Мга! Га-а-а… У-ух! — разогнулся, щедро обтекая потоками воды. — Утречко, здравствуй! Слава те, Ярило!
Занёс руки высоко над головой, старался до неба достать.
— У-уп-ффф! — согнулся локтями почти что до земли. И, припадая то на одну полусогнутую ногу, то на другую, загибая-махая руками во все стороны, изобразил, по-видимому, большого игривого коня, у которого ветряная мельница на спине. Вобщем, походил по двору здоровенной раскерякой, разминая затёкшие от богатырского сна члены. Этому тоже в дружине учат. Размялся. Молодец!
Тумана нет уже, петухи молчат, отпелись на сей день, похоже. Солнышко на четверть от края поднялось. Понял, что дали ему поспать подольше. Поглядел на себя, сложил руки напереди, на причинном месте. Осмотрелся вокруг, кто его углядел с могучей мужскою силою в мокрых исподних портках… А вроде, никого…
Пошлёпал мокрый на цыпочках вытираться. Быстро бритву направил об кожаный ремень, висящий у печи. Взбил в глиняной чашечке мыльную пену щетинным помазком. Подбородок и щёки аккуратно подголил для порядка, усы поправил, глядясь в маленькое бронзовое зеркало. Нарядился быстро, причесался. Выхватил из лукошка, заботливо поставленного на лавку кухаркой, три отборных куриных яичка, выпил смачно сырыми с солью, с зелёным луком и с ломтем чёрного душистого хлеба из того же волшебного лукошка. Рот прополоскал, чтобы луком не сильно духмянить. Пошёл до дела. Да и поесть надо по-существеннее, а то так и сила пропадёт…
После того, как со всеми повидался, обменялся думами на день и подкрепился ещё хорошим куском свежепечёной свинины со сладкой репкой, с распаренной пшённой кашей, со всякой смачной приправой, Вершко отправился к уже поправившемуся саксу Рихарду.
Прошло четыре с хвостиком недели после пленения Рихарда-сакса. Кормили его хорошо, не обижали, выдавали чистую, простую, но крепкую одёжу. Он выглядел здоровым как бык, только временами покашливал-похрюкивал. Косился в сторону Вершко, но делал вид, что вообще его не замечает. С последнего допроса Вершко с ним больше не общался. Уговаривать врага стать другом, покаяться, перейти на нашу сторону и всё рассказать — всё это казалось горячечным бредом деревенской бабы в отцовской избе-лечебне. Но надо было именно этого и добиться. Что с ним делать?..
Разорение Древляны и битва с немцами стронули с места затянувшийся поединок умов. Вершко зашёл в келью к Рихарду. Серьёзная, суровая злость подступила, как неизбежность. Подошёл к нему на шаг.
— Твои соплеменники позавчера уничтожили Древляны, нашу деревню, убили боле двух сотен человек, в том числе и жён слабых, и стариков ветхих, и детей малых. Им что мало своей земли?
Рихард упрямо молчал, смотрел в пол.
— Что вам дома не сидиться? Я не иду в твою деревню и не убиваю твоих старых родителей! И не убиваю твоих малых детей! И не насилую твою любимую жену! Что тебе здесь надо?! Кто тебя сюда звал?! Что ты лезешь за сра… деньги портить чужую жизнь?! Ты, что всё себе купишь на эти деньги? Нет! Ты добро не купишь. И любовь не купишь. И веру не купишь. И друзей не купишь. И славы не купишь. А у меня всё это здесь есть! Слышишь ты, находник! Может у меня денег мало, но не всё деньгами меряется! Моя Родина здесь. А ты иди в свою. И ТАМ ЖИВИ! Нет бы ты пришёл, как человек, как гость, мирно поселился, были бы друзья! А так ты — враг!
Вершко походил вокруг:
— Не могу доказать, что ты лазил в опочивальню… Но мне теперь доказывать ничего не надо! У меня теперь другие резоны.
Он развернулся и со всего плеча врезал саксу кулаком по морде. Сакс был настороже, но по лицу всё-таки получил. Давно его не били! Ведь не допрос, не пытка, он уже привык тут сидеть спокойно, хорошо ему было. Гость же. Своими делами занимался, как оказалось, продолжал шпионить. Разозлился! Как пружина распрямилась, что давили долго.
И пошла потеха. Вершко его кулаками, кулаками и всё по морде, по морде. Сакс руки подставляет, ногами отбивается, схватил лавку из-под себя давай ею махать. Вершко получил чувствительно по плечам. С разворота локтем дал Рихарду под дых, да по шее. Но тот крепкий. Схватил Вершко под ноги, грянул об пол. Пристроился душить. Вершко ему морду в сторону сворачивает, у другого уже голова отпала бы, а этому ничего.
Как они друг друга молотили, лучше всего поймёт дружинник, знакомый с крепостью старшинских ударов, а тут у старшины противник достойный. Сильная драка получилась, чуть келью не развалили, всю мебель переломали друг об друга. Народ сбежался на грохот, княжьи стали в дверях, на дерущихся смотрят, за Вершислава кричат, но не разнимают. Старшина же просто так драться не станет. Наконец, выпустив пар, Вершко перестал драться как просто рассерженный мужик, лишь бы бить, да битым быть, а изловчился, кинул сакса через голову об стену, вскочил ему на спину сверху и руку заломал за спину по самое не могу. Рихард только закряхтел, аж слезы выбежали из глаз. Вершко выдохнул:
— Всё, Рихард, ты на княжьего дружинника руку поднял. Это повод! Или ты мне поможешь, или я тебя убью, а хочешь — покалечу.
И Рихард, наконец, заговорил, правда, с акцентом:
— Как ты меня утомил, Вэршыслав! Я вижу тепер: или ты, или я. Отпусти! Давай говорить!
— У нас всё хорошо, ребята! — слазя с Рихарда и поправляя одежду, сказал Вершко радостным рожам, которых высовывалось в дверном проёме одна над другой штук семь. — Можно сказать: «отлично»…
— Что ты хочешь от меня? — трогая разбитые губы, начал Рихард, когда их оставили двоих.
Вершко тоже послушал тело, высморкал кровавые сопли:
— Правды хочу.
— И какой тебе правды? Это не мои соплеменники напали. Мои дома сидят. Далеко. А это — короля Генриха и всякий наёмный сброд.
— Ага. Знаешь, значит… Давай для начала так — почему не убежал?
— А мне понравилось тут. Кормят хорошо, светло, тепло, ты не лезешь. Осмотрелся. Я за этим и приходил — посмотреть, как живёте.
— И что ты вызнал?
— Всё! Всё вызнал. Сколько войска, какие запасы, велики ли владения у Любомира, крепка ли дружина.
— И как? Крепка?
— Крепка.
— Зачем тебе?
— Я всё лучшее из этого дома буду делать.
— Ты ещё доберись до дома.
— Я доберусь!
— Кто ты такой?!
— Я в своей земле — такой же как ты. Доверенный у малого саксонского графа.
— Ты шпион!
— Бывает.
— Летопись хотел украсть?
— Сначала хотел, но понял, что опоздал, вы уже груду копий написали… На ярмарке куплю.
— Зачем ты лазил к князю?
— Я ничего не украл, и держать меня не за что. — Рихард упрямо мотнул светлыми патлами и двинул квадратной челюстью.
— На вопрос отвечай!
— Я не лазил к князю! Я рыбу продавал и смотрел по сторонам. Ты меня с кем-то перепутал!
— Я твою голову на копьё насажу!
— Давай, давай, настоящий рыцарь!
— Кто был тот чернявый с тобой?
— Не буду больше говорить, ты слово не держишь!
— Ну, извини, погорячился.
— Всё равно не буду. Это ничего не даст.
— Почему?
— Потому, что ты разговаривать не умеешь!
Вершко подавил в себе приступ бешенства. Приложил ладонь ко лбу. Отнял. Сдержал просившийся «у-ух».
— Ты вообще понял, что твой чернявый напарник тебя предал? — Вершко посмотрел, как Рихард сплюнул кровью на пол, а в его глазах метнулась тень. — Он ведь тебя не стал выручать. Ты ему — до…! А нашествие он уже организовал. И твоя жизнь шпионская сейчас сильно подешевела… Война теперь. Все приличия и все поклоны только перед мечами.
Рихард совсем немного, но как-то сжался внутренне, и это не ускользнуло от глаз Вершко.
— Уже наёмники бесчинствуют по нашим деревням на окраинах. А мы их уже три сотни… насмерть! Один я вчера их положил человек тридцать.
— Что ты бесстыдно врёшь?! Один — тридцать!
— Не вру… Любого спроси.
— …
— Лучше бы ты для своего народа на своей земле старался… Зачем ты лазил к князю?
— Я тебе не верю. На испуг хочешь взять.
— Испуг? Это мелочи. Ты мне НЕ ВЕРИШЬ, не хочешь мне помочь… Будешь говорить?
— Нет!
— Встретимся с тобой на Божьем суде. А кроме меня твоя жизнь здесь никому не нужна… Но если ты мне поможешь — и я тебе помогу.
Формальная часть дела заняла немного времени.
Рядом с тренировочным плацем, ближе к Берестейским (южным) воротам — Поле Испытания. Здесь состязаются в боевом мастерстве по великим дням и на суде Правды. Пришёл князь, оставшиеся в крепости воеводы, не занятые на срочных делах дужинники и простой народ, кому интересно. Интересно оказалось многим. Весть облетела городок, как сорока, — Вершислав старшина княжий вызвал сакса-вора на Божий суд! Народ уже толпился и шумел в ожидании правосудия. Опять таки в полдень.
Любомир наклонился к Вершко:
— Сдюжишь, Вершко?
— Думаю, да…
— Если что — я остановлю…
— Благодарствую, князь… не должно. Он всё понимает… Всё по-настоящему… Только так.
Глашатай вышел на поле, поклонился на четыре стороны. Развернул свиток с княжеской печатью.
— По научению родных Богов, по обычаю Предков, по соизволению князя Беловежского Полесья Любомира Годиновича Белояра в Белой Веже начинается суд Правды! Старшина княжий Вершислав Буривоевич из Деречина вызвал на суд Правды Рихарда сына Годлафа сакса из Магдебурга, который принял вызов самолично. Суд назначен за оскорбление битьём при свидетелях. Поединок будет идти на мечах и щитах до тяжёлой раны, или до смерти, или до пощады, или до милости.
Не встающего не добивать! Просящего пощады может помиловать КНЯЗЬ! На звук трубы остановиться! Нарушивший правила поединка на суде Правды будет осуждён как лжец, соответственно тяжести нарушения!
Из оружейной принесли два новых одинаковых русских меча и два одинаковых круглых щита. Раздали оружие поединщикам. Рихард сакс криво посмеивался, чем немало удивлял собравшихся. Сильно самонадеян.
Доспехов на поединщиках нет. А против меча без доспехов — как голый.
Дали в колокол-било. Время для Вершко привычно переменилось. Он пошёл по кругу, замечая ноги и повадку Рихарда. Тот переминался пока на месте, перекатывал плечами, играл корпусом — разминался с оружием. Вершко пошёл на сближение медленно, быстрее, быстро. Сакс навстречу. Град ударов осыпался с обеих сторон, попадая по чужому щиту и мечу. Разошлись — Вершко по кругу, сакс отскочил и на месте будто ломается. Вершко — ближе, ближе, сакс навстречу, и снова град мощных ударов длинной чередой. Разнёсся по крепости звон и скрежет и лязг щитов и хриплые крики. Народ заорал за Вершислава. Противник то у него — не слабак!
Разошлись, Вершко по кругу, сакс недолго пережидал, видно разошёлся, разгорячился, запросило тело удали. Стал нападать на Вершко. Нападает умело, дерзко, то вверх бьёт, то вниз подсекает, то в щит толкнёт, то выбить норовит, меч только вжикает. А Вершислав стал отступать, прогибаться. Холодная у него сегодня стала голова, задумался, только на зашиту силы хватает… Вдруг, как гром и молния! Вершко на удар ответил сильнейшим ударом, на толчок сильнейшим толчком, на выпад — крутанулся вихрем каким-то, мог бы голову снять саксу, но только стукнул его плашмя по затылку несильно.
— Веришь мне, Рихард? — спрашивает уже на расстоянии.
— Это не ты, а спесь в тебе! — говорит Рихард.
Дальше стали биться. Чуть не каждый удар смертельным кажется. Но успевают оба. Вершко споткнулся! А не нарочно ли?! Падая, повернулся к саксу спиной, разворачивается быстро, а сакс уже сверху уязвить готов, набегает. Удар — и провалился меч у сакса в пустоту, а ему в живот упёрся старшинский сапог, и полетел Рихард со всей скорости вверх ногами за голову Вершислава. Грянулся изрядно, вскочил ещё не полностью, и уже получил сапогом в зубы, опрокинулся на спину с помутившимся рассудком. Пришёл в себя за миг, но, лёжа, продрал глаза — а Вершко уже над ним идёт по кругу.
— А теперь веришь мне, Рихард?
— Это не ты, а учили тебя хорошо! — отвечает сакс, поднимаясь.
— Не я? Да вроде я. — задумался Вершко.
Стали снова биться. Рихард нападает теперь осторожно. Вершко мечом, как будто щи помешивает, всё пробует, всё пробует. Народ за оградой извёлся совсем. Орут, галдят, требуют быстрее победить. Рихард взорвался как бочка с порохом, чуть щит у Вершко не проломил. Щитной рукой Вершиславу грудь раскровавил, под грозные крики толпы.
— Вот так будет, я верю! — говорит Рихард, на толпу внимания не ообращает.
Вершиcлав пошёл в натиск. Мечи звенят, будто песня звучит очень скорая, разухабистая, весёлая. Щиты трещат, будто лёд на реке на самый ледоход. На белом утЗанёс руки высоко над головой, старался до неба достать.
&оптанном песочке кровавые отметины от обоих уже есть. Час бьются! Сила на силу. Быстрота на быстроту. Хитрость на хитрость. Ловкость на ловкость. Не видно, чья верх возьмёт.
Через два часа оба уже оглушённые, порезанные в десяти местах, дышат тяжело. Народ поутих, вся крепость посмотреть сошлась. Дивное дело — какой-то саксонский вор Вершиславу противостоит, как равный. Некоторые наоборот разочарованно ушли. Сказали: «Вершислав комедию ломает! Уже мог сто раз его прибить, а всё жалеет. Чего жалеть?! Убивать таких надо!» Чувствует Вершко, силы скоро кончаются. Вчерашний бой, видно, много забрал. Встал посередине меч опустил.
— А что, — говорит, — в самом деле, хочешь убить меня? Ну, так попробуй, а то всё рядом, да около! Не бойсь, тебя отпустят, всё по чести. Я просил князя, а он пообещал!.. У нашего князя слово, что брульянт — не согнётся, не рассыпется, даже ежели из грязи, всё равно блестит!.. Ты уже и так ему жизнью обязан, если б не он — давно бы тебя на воротах повесили. Давай, Рихард, «львиное сердце», морда твоя квадратная!
С новой силой стали биться. Пуще прежнего страшен стал бой. Тут уже и все говорливые неверы приутихли. Всё взаправду! Щиты на щепки разлетелись. Выбросили щиты. Потом сломался у Вершислава меч… Народ аж выдохнул, по большей части — замер, а кто-то в тишине заматерился громко, горячо, семиярусно. Рукоятку бесполезную выронил Вершко на песок, приготовился безоружным противостоять. Рихард криво усмехнулся и свой меч тоже бросил. Подальше выкинул к ограждению. Все аж с облегчением загудели: вор-то этот саксонский — тоже человек! Любомир уже всю рукоять у меча своего рукой измял. У Бранибора грудь и ноздри раздулись шире, чем у зубра. Брыва грозно морщит переносье, кричит громче всех, но в толпе и его не особенно слыхать. Кудеяр в ограждение вцепился, думает, если самый край, прыгнет всё равно в круг, будет спасать Вершка, хоть что ему потом делайте. Прытко, тот вообще про себя забыл, превратился в сплошное изумление. Один Горобей стоит сухощавый, скулы твёрдые, ни мускул не дрогнет на лице, ногу левую вперёд выставил, корпус вполоборота, подбородок слегка приподнят, даже как будто не мигает, пристально смотрит, будто только что из лука стрельнул… Вот, понятно теперь, с кого Вершко манеру-то перенимал!
Сошлись опять с саксом в рукопашную рьяно. Сил не жалели, как только не переломали друг другу кости. И боролись до изнеможения. В конце концов Вершко отскочил от сакса, тряхнул головой, как будто наваждение какое-то с себя стряхивал. Ринулся обратно и так скрутил Рихарда, что опять тому ни вздохнуть ни…! Навалясь саксу на спину, достал нож засапожный и к горлу саксонскому, уже однажды подранному, плотно приложил.
Вот наши-то все как заорут! «Режь!!!» — кричат, как ополоумели.
— Ты поверил мне? — спрашивает Вершко, а у самого аж в глазах темнеет.
— Умеешь… поговорить… и убедить… — чуть не задыхался, а всё равно, похоже, съехидничал Рихард.
— Расскажи мне!
— Я хочу домой, Вэршислав!
— Я тебе помогу!
— Gut…
— Зачем ты лазил к князю? — Вершко ослабил хват немного.
— Искал свитки. Договор Любомира со Всеславом Полоцким. А их нет.
— Зачем тебе знать о договорах со Всеславом?
— Потому, что Всеслав — сила… А Любомир этого не понял… Если бы он и другие малые князья сделали союз со Всеславом, русские окрепли бы единым центром в Полоцке. Посреди всех ваших земель. Под началом сильного князя… А сейчас — вы порвёте друг друга — вопрос времени… Этим сейчас все воспользуются… Я видел, как ушло войско. Понимаю куда.
— Кто был тот чернявый с тобой?
— Это не поможет.
— Почему?
— Потому что уже всё давно пришло в движение. Даже если бы я вместо того, чтобы лезть ночью по стенам, пришёл к Любомиру и сказал: «Заключи союз с Всеславом, тогда у тебя больше шансов сохранить своё княжество» — он что — послушался бы и пошёл заключать?? Я только проверял — всё ли мы правильно понимаем. Война была неизбежна. Вопрос только — кто на чьей стороне.
— Кто он?!
— Посланник епископа.
— Какого епископа?.. Какого Рихард?
— Миланского…
— Какого рожна ему тут надо, миланскому?!
— Большая политика.
— Большая…!!! Что он должен тут сделать этот Максимилиан?!
— О! — усмехнулся с ножом у горла Рихард. — Да ты не спал! Делом занимался!.. Он будет делать всё, чтобы продвинуть епископаты сюда. Будет лгать, разорять, убивать. Он войско короля Генриха привёл, малую часть, и наёмников. Подкупил пана Войцемежа из поляков. Он твой враг! А теперь вижу — и мой… И ты не переделаешь весь мир. Не убедишь и не упросишь. Этот — враг навсегда.
Теперь мы можем быть друзьями. Хы-хы, если ты окончательно не перережешь мне глотку!..
Между всяких других дел в крепости Вершислава не оставляло воспоминание о детях, выведенных зубром. «Враг уже здесь, — думал Вершко, — надо было бы всех селян переправить отсюда подальше, в том числе мальчика этого Тверда. Смелый мальчик, памятливый и верный. Хороший. А ну как его здесь всё равно настигнет война? Тогда выйдет, что делали дело, да недоделали. Спасали-спасали, да не спасли. Неправильно получится». Вершислав улучил пару часов времени между трудами в крепости, нашёл Тверда.
— Поехали, Твердятко, со мной, окрестности крепости тебе покажу.
Добравшись по нехоженному лесу с восхода от крепости до дальней излучины речки, Вершислав говорит:
— Оглядись вокруг, не видишь ли чего особенного?
— Вон там, под валежиной, как будто логовище чьё-то.
— Чьё?
— Лесного царя?
— Верно, молодец! Поехали дальше…
Глава шестнадцатая. Ломжа
Ему говорили все: «Не езди туда!»
Стрыйдовг опустил голову, совсем согнулся в плечах.
Пресветла становилась на колени, причитая:
— Любушка мой, не езди! На погибель себе и мне, и детям! Не остави нас одинокими! Не дай нас чужим на поругание! — обнимала-обхватывала его за ноги, целовала его руки и плакала, теряя силы.
— Прости меня, моя Лада! — Любомир поднимал жену с земли. — Иного пути не вижу. На нас идёт большая сила, которую нам едва ли удержать.
— У тебя есть Бранибор! У тебя есть Вершислав! У тебя есть Белая Вежа! Есть дружина, соберёшь войско! У тебя вся твоя Белая земля здесь за тобой!
— Милая моя, любимая! Если собрать всю дружину и всё ополчение, кто может достойно держать оружие, то будет всех вместе наибольшее — тысяча. А я видел только конного войска у неприятеля тысячу. А разведчики вызнали, что ещё пеших не меньше, чем четыре тысячи. А ещё викингов высадилась тысяча. По Нареву пришли. Оттого, что я здесь останусь, пользы больше не сделается. У дружины есть славный воевода Бранибор. А я выехав в Ломжу, могу чего-то добиться. Я хочу увидеть его глаза, напомнить о мирном договоре и убедить, склонить на свою сторону. Чтобы Войцемеж опомнился, предпочёл княжескую честь мелкой для князя выгоде и поднял своё войско совместно с нами против немецких находников.
— А если он тебя не послушает?
— Тогда я вернусь и буду держать оборону здесь.
— А если он тебя схватит? Он — вероломец!
— Он не посмеет! Мы договор скрепляли при его короле! Да при князе Изяславе! Да он совсем не такой человек…
Плакала навзрыд Пресветла:
— Не езди туда, мой славный, моё Солнце, моё сердце! Он тебя обманет, как уже обманул. Может, все они сговорились против тебя. Кто ты для них? Пограничный князь. Потомок древнего великого рода. Ничей для них! Слава твоих предков только больше их злит, не таких знатных. Они ненавидят тебя!! Ты для них слишком бел и светел, слишком добр и миролюбив. Они хотят убить тебя! Разделить твоё Белое княжество! Как псы голодные хотят порвать кусок мяса!
— Бедная моя! Не плачь! Не помогут слёзы, как бы не хотеть!.. Не могут князь и король так думать. Они не могут так поступить. Они благородные, знатные люди, они дорожат своей честью!
И гладил жену по голове и целовал её глаза и волосы.
А Пресветла рыдала у него на груди.
Гонец умчался к Изяславу в Киев. Гонец ускакал к Мстиславу в Городно. И в Новогородок. И в Червень. И в Пинск. И в Туров. Но нет пока ответа. Из Берестья уже вернулся гонец, сказал, что выступил отряд из крепости в сотню пешей дружины, да доброго ополчения пять сот. Всех собрали Любомиру и Бранибору в помощь. Сами остались почти ни с чем.
В Белом Истоке поднялся дым. И вскоре пропал. Значит, погибла застава в Белом Истоке. И в Бранске* поднялся дым и пропал. Разведка сообщила, что на Нареве семнадцать речных драккаров стоят и лагерь на берегу. Приплыли незваные гости из-за моря. Мимо Ломжи плыли, мимо всей северной польской земли.
Отправили гонцов к Войцемежу в Ломжу. Вернулся гонец с заверениями Войцемежа, что ничегошеньки он не знает, но очень сочувствует беде князя Любомира, готов искать грабителей незамедлительно, как найдёт — обязательно скажет и своей рукой им головы пооткрутит.
Десятого липеня 6574 (1066). Любомир не нашёл ничего лучшего, как ехать лично к Войцемежу в Ломжу. Полусотня Вершислава ему сопутствовала. И три старые телеги с нужными вещами.
По пути наехали на ятвяжских гонцов. Сказали гонцы, что князь ятвяжский Гурт в знак дружбы сообщает ему, что видели в ятвяжских землях немцев. И он Гурт даже дал им бой и прогнал от себя немалое войско около двух тысяч. Что желает Гурт знать, поскольку немцы могут пойти в сторону князя Любомира, что князь Любомир собирается делать. Князь Любомир им так и ответил, что едет в Ломжу искать поддержки от немцев, а если князь Гурт даст помощь, то Любомир будет очень рад и помощь такую никогда не забудет. Передайте слово в слово…
И гонцы ятвяжские, поклонившись, ускакали обратно. И беловежцы не увидели и не узнали, как на середине пути этих ятвягов перенял немецкий отряд и расстрелял, не дал уйти никому… и слова Любомировы не дошли до ятвяжского князя.
Дальше беловежцы свернули к Нареву*, подобрались к лагерю викингов. Очень тихо. Телеги бросили, а нужные вещи — бочонок с порохом и горшки с «греческим огнём», смолу, паклю — несли на руках. Посмотрели на викингов. Большой лагерь. Человек пятьсот. Самочинцы. У костров пьянствовали, буянили:
Про Харальда Сурового поют*, но ему не подчиняются, иначе бы здесь не сидели. У Харальда с Русью мир да любовь. На сестре Изяслава Киевского женат, на Ярославне, всех Рюриковичей он теперь родственник. Его бы призвать, да не успеть. А эти — какие-то свеи дикие. Какого-то малого ярла люди, наверное, с самим ярлом во главе. А про Харальда-норвега кто не поёт? Все поют. Это же живая былинная личность!
Сами беловежцы расположились на противоположном берегу в высокой траве, в подлесочке. Сверху по течению пустили плотик всё с теми же нужными вещами. С плотиком поплыли два хороших водолаза. Как раз дело уже стало за полночь. Плотик к корабликам причалил, водолазы фитилёк аккуратно подпалили и уплыли… Там ка-ак ахнет! У одного драккара всю корму начисто разворотило и он сразу осел в воду. А пару соседних корабликов запылали. А другие рядом стоят, тоже того гляди загорятся. Как забегают волки морей по «морю земли»*, как заголосят спросонья по-дурному! Давай свои корабли тушить, под прицел беловежский подставляться. Беловежцы давай осыпать их стрелами с другого бережка. Много стрел взяли про запас. И не ввязываясь в бой, отошли на безопасное расстояние. Сил-то ведь мало. Каждый человек на счету. А викингам кровь пустили, чтобы поход по беловежской земле малиной не показался.
На ранней утренней заре двигались по дороге в густом лесу. Дорога одна — вперёд, другая — назад, больше путей нет. Не очень приятное дело. А тут вдруг поднялся ветер и понёс, откуда ни возьмись, туман. Длинными космами, клубящимися валами, тягучей пеленой, целыми облаками проникал он сквозь стену деревьев, и заволокло всё вокруг. И ветер пропал. И стало не видно пальцев вытянутой руки. Отряд беловежцев остановился. Закашлялись, вдыхая сплошное белое облако. Голоса и все звуки стали слышны, как сквозь толстую вату. Кони спужались. Как тут быть? Вперёд идти — не видно ни зги. Можно и на врага неизвестного нечаянно напороться. Людьми рисковать безсмысленно нельзя. Назад идти — вообще никакого резона. Князь приказал спешиться, заступить с дороги в лес на двадцать шагов и ждать. Так и ступали направо, шаги считая вслух почти хором. Двух разведчиков отправил князь вперёд. Ждали-ждали — терпежу нет. И дышать просто нечем. Страшно стало даже бывалым воинам. А вдруг везде на свете сделалась такая нѐпроглядь — как теперь жить, да быть! Вершко около князя плечом к плечу с одной стороны стоит, слушает. Горобей — с другой. Брыва — спиной к спине. Прытко — спереди. Коней держат в узде, по мордам гладят, приговаривают шёпотом. И даже дрожь у всех по телу, как будто мороз, а не жара была. И полная глухая тишина. Воины на землю стали садиться от обезсиленья.
И то ли мнится, то ли чудится — со стороны дороги какое-то движение, то ли гул, то ли вой, то ли стон… стояли довольно долго, слушали-слушали — не разобрать, что такое жуткое. Потом всё затихло. Постояли ещё послушали — ничего. Тут и туман вроде поредел, стала дорога видна на двадцать шагов вперёд, пошли дальше. И насу̀стречь выходит из тумана Кудеяр-следопыт и Граник-молодой боец, которых в разведку посылали, с виду какие-то загадочные и с ними Стрыйдовг-старый волхв.
— Здрав будь, князь! — приветствует Стрыйдовг.
— Здрав будь, старейший! — отвечает Любомир, спешившись. Подошёл к волхву и смеётся. — Что за туман непроглядный? Не твоих ли чар дело?
— Разумен князь. Богов наших это дело… Я узрел, что беда может сильная быть. И просил богов помочь. И Макошь послала этот туман, чтобы, как материнским крылом белым лебединым закрыть своих детей. Туман скрыл твоё малое войско от большого войска вражеского.
— … Мы стояли в лесу, пережидали и слышали какой-то то ли вой, то ли стон на дороге, а потом всё затихло…
— Это мимо тебя прошёл отряд, наверное, в семь сотен немцев.
Кудеяр и Граник согласно помотали головами в знак согласия.
— А вы как видели, непроглядное же было молоко?! — удивился князь.
— А нам, княже, волхв руками сделал вот так… — Кудеяр изобразил широкий жест обеими руками, — и мы их видели… а они нас нет…
Кудеяр произнёс это и плечами пожал и руками развёл, сам не очень доверяя своим словам. Граник молящим взглядом обводил отряд и князя. А остальные только покряхтели, отводя глаза от волхва и разведчиков.
— Слава родным богам! — подытожил князь и спросил. — Нам теперь ничто не помешает?
— Если только сами себе не помешаете… — глухим эхом отозвался Стрыйдовг.
— Что это значит?
— … Жалею, что не всё мне подвластно, княже Любомире. А то бы я сам всех находников поразил да прогнал, а вас бы всех сынов и внуков невредимыми домой донёс. Да только нет кроме вас другой силы, способной сие совершить… Жертвы принесёте собою на сем пути. За жизнь и свободу нашего рода…
— … Все ли мы погибнем, отче?
— Не все, но многие…
— … Тогда скажи нам что-нибудь, отче, на прощание!
Волхв торжественно поднял руки:
— Слава вам, русские воины! Да не попалит вас огонь, да не потопит вас вода, да не иссушит вас ветер, да не поглотит вас земля, да не коснётся вас никакая скверна, да убоиться вас вражье железо! Путь вам да укажут пращуры и божи! Бейтесь за наш народ, за князя и друг за друга! И да пребудет ваша слава и ваша душа вечно!
Ломжа — тоже красивое место. На берегу извилистой искристой речки Нарев с песчаным бережком. Правда, смотреть это не сильно радостно, когда едешь с большим риском голову сложить.
Городок старинный, лет ему, может, и триста. Главные улочки — мощёны кирпичом. Домики у центральной площади тоже кирпичные. Но самое главное — крепость красива. Сделана не по нашему, по западному образцу. Сама небольшая, но продуманная и вся каменная. Ну, как каменная — кирпичная, но хороший кирпич от времени только прочнее делается, как настоящий камень. Жилые постройки и крепостные стены здесь совмещены и плотно друг с другом соединены. Плюс в том, что для обороны такой крепости гарнизон может быть и совсем небольшим. Минус, что народу там спасти в случае, если придётся спасать, места нет. Крепость такая называется «замок». Как ядро укреплений годиться, а как серьёзная оборона — слабовато. Так же и наша Белая Вежа. Сама по себе наша башня может даже и посерьёзнее будет, чем этот замок, хотя и проще. Дело ведь не в сложности. В замке прячется жадный феодал. А наша башня — для всех оборона.
Ехали на ко̀нях Любомир со свитой. Глядели по сторонам на чужую красоту. Тревожно. Говорит князь:
— Да, разведчики и саксонец твой почти заставили меня поверить, что Войцемеж — вероломец. Но одних ваших слов мало, знать надо больше. Что Стрыйдовг говорит — особая речь. Великие слова, бывает, к делу не приложишь… Я всё равно надеюсь на более мирный исход.
Вершислав, отправь разведчиков человек десять по округе посмотреть, не прячутся ли где в лесу или по дворам чужие силы. Нам надо разузнать всё, до чего только сможем дотянуться.
— Слушаюсь, князь! — Вершислав отрядил десять стражников во все стороны.
Проехали ворота замка Войцемежа. Горобей говорит:
— Такие хоромы себе Войцемеж отгрохал, где только денег столько берёт?
— Ты лучше не считай, гиблое это дело. Лучше сообрази, как этот замок взять, ежели чего. — отозвался Брыва.
— Охота уже по такому замку полазить. Удобно! Всякие переходики, галерейки, карнизики, окошечки. Куда хочешь можно залезть. — вслух подумал Прытко. А Кудер поделился:
— Вон тот карнизик слабо держиться, я чуть не упал.
Коней у них принимали, в залу панскую проводили, докладывали пану об ожидавшемся высоком госте. Беловежцы оглядывались по сторонам. Вершко рассчитывал: «Десятеро скачут в поисках немецких войск, тридцать на сторожѐ во дворе, мы десять караулим здесь. Нападёт ляховит сразу или переждёт, тогда сколько? И нападать будет сразу на князя или нас будет по частям отсекать? Если на князя сразу, то остальных всё равно не выпустит… Вот на те балконы могут выйти лучники, тогда укрыться будет некуда… А вон та маленькая дверь куда ведёт, надо проверить».
Выходил пан Войцемеж. Дородный, добрый, радушный, усики маленькие, как нарисованные, на темени лысоват, на висках седоват. Руки гостеприимно разводит. Крепкою рукою Любомира за плечи обнимает, приглашает за столы дубовые вместе с избранной дружиной. «Всё — говорит, — у нас тут тихо, спокойно, никакого врага не замечали. Слыхали вот у ятвягов кто-то озорничает, но вы же знаете этих ятвягов — про них никто, ничего, никогда толком не знает! Живут какими-то отщепенцами от нас добрых людей… Садитесь, добрые гости, за столы, будем хлеб с вами делить по доброму обычаю дедов наших». Душа-человек. Долго говорили, сытно ели, вкусно пили. Войцемеж предупредительно вино наливать приказывает — стольничему пробовать. Еду — пробовать. Ножи столовые да ложки выложил серебряные. Ядом не отравлю, показывает. Повёл в залу для ночлега дружины, в покои для князя — всё удобно, не придраться. Всё показал, всё рассказал. На ночь попрощался, как с родными.
Любомир потихоньку говорит:
— Гостеприимный пан! А, Вершко?
— Только что-то у пана левый глаз дёргается… Может к дождю?
— Вкусно накормил и обильно.
— Как телят на убой…
— Напоил вкусно хорошим вином.
— Один раз можно и напоить…
— Покои выделил замечательные.
— Спите спокойно, порешу не больно.
— У итальянцев есть такое слово «pessimist», то есть тот, кому всё кажется плохо.
— У нас есть другое слово…, когда кому-то всё кажется хорошо…
— Ты мне как брат Вершко, но бываешь занудливым, как католик. — Смеётся князь.
— Так вот и католик может быть приветливым, как человек. — парирует Вершко. — Только с чего бы ему быть приветливым? Он же нас не любил и не любит. Ради кого старается? Я бы вот балкончик этот посмотрел — чи* можно с него вниз спуститься. И окошко вон то. А вот за этой балкой что? А это что за чуланчик? А пол тут целый или ходы есть.
В середине ночи будит Вершислава Кудеяр. Из-за окна покричал ему совой следопыт из отправленного на поиски десятка. Следопыт на руках показывал в темноте, что нашёл немцев с вечера по следам от множества коней. За три поприща от Ломжи на север притаились те, даже костров не жгут. Вершислав — к Любомиру. Любомир говорит:
— Значит, может быть, что пан Войцемеж с немцами за спиной своего короля договорился. А если тот прознает, этот будет спихивать всё на ятвягов. Значит, побаивается пан Войцемеж. Надо постараться его переубедить, склонить на свою сторону. Гонец до ближайшего польского панства-воеводства обернётся за два дня. А вот до польского короля, до Кракова — долго. Неделя — туда и обратно.
Пока рассуждали, подошёл другой следопыт. Сказал, что на беловежскую дорогу в двух поприщах от Ломжи вышел отряд немцев не меньше, чем в две сотни.
— Надо уходить, Любомир Годинович!
— Как уходить?
— По верёвке спускаемся, снимаем стражу и на конях уходим пока не поздно!
— Как воры ночью?
— Это война, уже другие законы правят!
— Я князь! И я — закон! И даже если я заплачу̀ своей головой, вы и все запомните меня человеком честным и благородным! Это и есть мой закон. Я не буду его менять. Я не уеду, не доделав дела, ради которого здесь нахожусь. И я не побегу скрываясь ночью, будто я в чём-то виноват! Пусть боится тот, кто не прав! И цель, которую я преследую, находясь здесь, так велика, что я готов рискнуть жизнью…
Не обижайся, Вершко, у каждого — своя задача. Пока я здесь, Войцемеж не осмелится ничего со мной сделать. Ну а потом у меня же есть ещё и руки и меч. И десяток стражи мне здесь оставь.
А ты сейчас бери своих лучших людей и скачи в Белую Вежу.
— Я лучше здесь, рядом с тобой умру, князь!
— Задача не умереть, Вершко, а жить! И жертвы во имя жизни не должны быть напрасны! Если мне не удастся ничего сделать, и я не вернусь, спаси княжну и моих детей! Переправь их в Тверь к моей родне. И обязательно проследи, чтобы с ними оставалась Полесская Летопись, хотя бы одна полная книга.
— …
— Ты понял меня, друг мой?!
— Я не понимаю, как мне тебя оставить здесь, князь?! Моё сердце разрывается от этой мысли! Лучше мне умереть! Я не прощу себе никогда, что бросил тебя здесь в окружении врагов.
— Не ты бросил, я тебе приказываю! Спаси мою семью! Это твоя задача! А я попытаюсь спасти всю нашу Белую землю! Не забудь отправить гонца к королю Болеславу в Краков, когда достигнешь Вежи, потому что отсюда гонец, скорее всего, не доедет.
— У-ух!.. «Взять бы тебя, Любомир, да увезти отсель домой, — лихорадочно думает Вершко, аж руки трясутся у него, — а как увезти-то?! Связать?! Князя?!! Или далеко не уйти, неподалёку остаться и так караулить его?!» И вспомнил тут глаза мудрые и строгие старого волхва: «… Князя береги, но против воли его не иди!.. А против воли его не иди!!» Что же это будет, как не предательство, если князя здесь оставить? «Что же делать?!. Деды, отец, брат, Перуне — что же делать мне?!»
Спустились во двор замка. Князь приказал Войцемежевской страже и те, посовещавшись с начальством, подчинились, открыли ворота замка.
Вершислав распорядился по страже Любомира. Собрал тридцать пять своих во дворе, приказал собраться всем, кто был в разведке, около князя.
Горобей нахмуренно и торжественно молчал. Брыва молчал грозно. Кудеяр молчал печально. Прытко молчал, не веря в происходящее.
Любомир стегнул коня под Вершиславом:
— Не стой, Вершислав! Скачи!
И Вершислав поскакал. А за ним друзья его и люди его.
— Понимаешь? — на скаку спросил Брыву Горобей.
— Понимаю!
— Вершко должен доехать!
— И Прытко пускай доедет!
— Так и Кудрявка пускай доедет!
— А мы с тобой? Доедем?
— Да мы уже ладно… можем и не доехать!
Огибая указанную разведчиком немецкую заставу на беловежской дороге по лесу, без шума не вышло. Ночь, торопились. Но, видно не в том было дело, а немцев предупредили. Тут же. Из Ломжицкого замка.
Короткая летняя ночь уже теряла свою первозданную черноту. Лес начинал предрассветно просыпаться. Тридцать пять из беловежской стражи выехали на дорогу из леса. В пятистах шагах по дороге со стороны Ломжи на них двигалась конная лавина. Нет не сотня, куда больше. Началась новая погоня. Горобей прокричал Вершко:
— Старшой, тебе надо уйти, а мы придержим!
— … Что потом?!
— Потом уйдём на Бранск, уведём за собой! А Прытка и Кудрявку забери с собою!
— Добро… Прощай, Горобей!
— Прощай, Вершко! — Горобей доставал свои мечи.
— Прощай, Брыва!
— Ещё свидимся! — прогудел богатырь, доставая щит и могучее копьё.
— Кудеяр и Прытко, за мной! Остальным слушать Горобея! — голос Вершко перекрыл шум погони. Послышался голос Горобея: «К бою готовсь! На копьё примай!.. Повертай! Бе-ей!!!» и мощный рык Брывы.
Три всадника унеслись вперёд. Остальные дружно развернулись и тесным сомкнутым строем врезались в передние ряды преследующих. Взяли немцев на копьё. В предрассветном сомнительном свете загремели сталь и крики, разразилась песня битвы…
Через часа полтора пути уже на рассвете Вершко, Прытко и Кудеяр едучи шагом, чтобы не заморить коней, снова услышали топот погони. Оглянувшись, они увидели малочисленный отряд в полтора десятка человек, но это были немцы. Кудеяр и Прытко переглянулись.
— Уходи, Вершко! — крикнул Кудеяр. — Теперь наш черёд! Не поминай лихом! Нельзя тебе, и не думай разворачивать! Прощай!
— Прощай, старшина! — звонким голосом крикнул Прытко. — Рад был при тебе служить!
Вершко стиснул зубы до боли.
— Простите за всё, братцы!
Друзья отстали.
То ли ветер был холоден, то ли дождь надвигался, то ли пыль в глаза залетела Вершиславу — размывалось и двоилось перед глазами. И сердце каменело и покрывалось как будто ржавчиной. А он всё скакал вперёд. Быстро скакал, как ветер — у коня грива резвевается, копыта выбивают по дороге частую дробь, плащь хлещет по спине. Улетел на поприще, перешёл на рысь. Опять на галоп, опять на рысь.
Недалёко ещё от друзей отьехал. Все места известные. Дорога всё таже, лес всё тот же. Слышит Вершко — всё вроде так, да не так… Осмотрелся сзади — никого нет, по сторонам — нет. Слез с коня, осмотрел следы. Воздух понюхал. Ничего вроде нет. Сел в седло и поехал дальше.
Ударило могучим ударом его в спину. Как колом прибило, дух перехватило. Вершко упал коню на шею, вздохнуть не может. Боль — это ведь не вся боль. Боль — это когда ты не сделал самое важное дело… Конь идёт шагом. А всадник на нём не сидит, а лежит. А из спины над левой лопаткой торчит могучая стрела в палец толщиной. В темноте смеженных век пронеслось всё сразу. В детстве ярмарка… матушкины руки с хлебом… отец меч подарил, сверкающий, прекрасный… братья… князь… друзья… Радуница… «Тятеська!»… «Много сил понадобиться»… В вылетевшем, было, сознании Вершко забрезжила искра жизни. Он собрал силы, выпрямился, поворачивая коня. Поднял голову.
Второй удар такой же, если не большей силы, пришёлся прямо в грудь. Вышиб из седла.
Вершко упал плечом и ниц на сырую землю. И нет сил подняться. И потерял себя. И погрузился во тьму…
Глава семнадцатая. Навь
Вскоре после отбытия Вершислава с большей частью стражи, пан Войцемеж пришёл к Любомиру.
— Что случилось, добрый гость?
— Беда случилась, добрый пан. В твоих пределах — немцы. Не только они на нашей земле, не только у ятвягов, а теперь и к тебе приступают. Зная, что нахожусь у друга под защитой, я отправил стражу в Белую Вежу предупредить.
— А-я-яй! А-я-яй! Что же мы будем делать, князь Любомир? Моё войско не собрано, воеводы у меня слабые, я вообще человек мирный…
— Думаю, пан Войцемеж, что надо тебе защищать свою землю, собирать твоё войско. Если скажешь, я тебе помогу.
— Много ли войск немецких заметили твои люди?
— Много, пан Войцемеж, тысяч пять. В том-то и дело, что по одному можем не справиться. Мы ведь не напрасно мир заключали. А чтобы помогать друг другу в случае беды. Я думаю теперь беда у нас общая. Никто не знает, как закомандует германский магистр. Имея такую силу, может завтра он обступит и тебя?! Немцев же здесь видели ночью, на беловежской дороге!
— А-я-яй! А-я-яй!! Князь-князь! Что же делать… — причитал Войцемеж вроде бы горестно, при этом глаза его блестели то ли слезой, то ли скрытой радостью.
Войцемеж ушёл «собирать войско», заверив Любомира, что может быть спокоен, замок надёжно охраняется. Стража Любомира никого постороннего не замечала.
Вдруг во дворе поднялся шум, застучали мечи, закричала стража: «Измена!!! Немцы здесь!!!» Стражников, находившихся снаружи, атаковали внезапно сначала стрелами, затем хлынули отборные кнехты и рыцари. Трое стражников обступили Любомира. А Любомир двинулся из своего покоя вниз по лестнице в большую залу, чтобы зреть происходящее.
Несколько из стражи Любомира уже лежали мертвы. Перешагивая через них, наступали немецкие рыцари, в двери заходили новые, видно было человек тридцать. Рыцари, уже погубившие часть Любомировой стражи, увидели князя. А Любомир бросился в гущу сражения, как лев. Глаза его полыхнули зарницами, а меч засверкал быстрой молнией.
Лев! Нет не лев… Бож! Бывают такие люди — смотришь, и кажется прекрасен он и внешностью и душою. Когда весел, то заражает всех весельем. Когда печален, то всем не по себе. И, увидев такого человека, далеко не у каждого в сече рука на него подниметься. Когда грозен князь, то будто Божья гроза. А сейчас — смертельным боем бьётся Любомир. И никто, противники его, не хотят умирать. Остановились все. Отступили. Стражники княжьи прикрывают ему бока и спину. Любомир меч направляет на одного, на другого немецкого рыцаря, сверкает очами. Громогласно требует самого смелого или начальника выйти биться. Но никто не смеет. Только что-то у пана левый глаз дёргается… Может к дождю?
Несколько из стражи Любомира уже лежали мертвы. Перешагивая через них, наступали немецкие рыцари, в двери заходили новые, видно было человек тридцать. Рыцари, уже погубившие часть Любомировой стражи, увидели князя. А Любомир бросился в гущу сражения, как лев. Глаза его полыхнули зарницами, а меч засверкал быстрой молнией.
И входит в — залу магистр Олаф со свитою. Тоже видный человек. Тоже грозный. Всем он внушает страх. Ослушаться его для подчинённых немцев подобно смерти. В доспехе, в железных перчатках. Шлем с синим конским хвостом наверху за ним несёт оруженосец.
— Ты магистр, отвечай?! — требует Любомир.
— Я — магистр. А ты — княз? — с небрежностью отвечает Олаф.
— По какому праву ты здесь?!
— Я здес по соизволению мойго короля. А ты здес, видно, по глупости.
— Здесь не владения твоего короля, чтобы ты мог вооружённою рукой править. Ты преступник!
— Мойму королю и мне наплеват на то, что ты знаешь о законе, беловежский княз. Ибо ты ЯЗЫЧНИК! Не признаёшь истинную веру в истинного Бога. Все язычники будут гореть вечно в аду. А я это ускорю.
— Ты посягаешь на чужие земли и грабишь чужие народы! По человеческим законам ты преступник, неважно христианин ты или нет!
— Ты жалок, белый княз: «человеческие законы»… где они? Есть истинная вера!!! Нет более великого закона! Мы — воины истинной веры, не будем слушат трухлявые бредни отсталых о праве дикарей. Мы своими мечами несём вам благо цивилизации.
— Не всё, что делает миланский епископ понравиться даже папе римскому. Твои покровители тоже могут отступить.
По лицу магистра метнулась тень. Но он заскрипел зубами:
— Не рассуждай, о чём не понимаешь, язычник!
Любомир покачал головой:
— Горбатого могила исправит… Ты, «несун цивилизации», научись хотя бы здороваться, идя к другому человеку!
— Сложите мечи! И я продлю ваши никчемные жизни! — Кривился Олаф.
— Ха! — Любомир горько изумился на миг. — Гордыня же не пристала христианину! Поздоровайся, сначала!
Магистр метнул руку в направлении князя, совсем перекривившись:
— Взять его!!!
Олаф мощно развернулся и вышел из залы, где его люди набросились на Беловежского князя. «Всё равно ничего не видно в тесноте». Пану Войцемежу услужливо семенящему рядом и смотревшему ему в лицо, как побитый пёс, магистр, не стараясь сдерживать раздражение, изрёк:
— Где сейчас мессир Максимилиан?
— Вероятно в Гродно, пан Олаф!
«Какие у них мерзкие привычки! Какой я тебе «пан»?! Я тебе магистр, ляховитский ты предатель!» — вслух этого Олаф не произнёс, а только скрежетнул зубами. А пан Войцемеж уже давно пожалел, что ввязался в дело с такими грозными людьми. «Но дело-то ведь того должно стоить! Должны быть прибыли, должно быть повышение в глазах Миланского епископа, а тот очень, очень близок к Папе!.. Или прогадал?».
— Найдите мне, любезный пан Войцемеж, мессира Максимилиана! — сдержанно рыча, смягчил тон Олаф. — Да побыстрее, как только можно… Ибо русский князь, похоже, слишком много знает о нашем деле. А если он предпринял какие-то шаги, например, послал к Патриарху или к Папе — могут быть крупные неприятности. Он, может быть, и молод, и непредусмотрителен, но он не глуп… И это мы с Вами, милейший, в рискованном предприятии, а он вообще-то на своей земле по своему чёртовому родовому праву.
Войцемеж закивал, тряся щеками и весь как-то мелко вздрагивая:
— Непременно, непременно, пан Олаф! Всескоро и без промедления будем искать…
Олаф развернулся к Бергу, следовавшему тут же:
— Господин Берг, отыщите мне смышлёного гонца… троих! Для посылки к Папе!.. Да, прямо в Рим… Ко мне сначала, для научения… Это всё, конечно, займёт непредвиденное время, но беловежец у нас в руках. А нам надо удостовериться, что никакие посторонние силы больше не вмешаются в наше дело…
Время. Оно относительно. Если ты ребёнок, твоё время только начинается. Каждый день несёт тебе открытия, наполняя жизнь новым смыслом и новой силой. Воспоминаний об этом отрезке жизни — не перечесть. И время тогда растянуто, длинно, его очень много, и жизнь впереди с такой кучей времени кажеться безконечной. Если человек молод, здоров и силён, он научается управлять своими силами и своим временем, планировать свои дела, загадывать на будущее, быть может, справедливо полагая, что его время ещё долго будет идти так же понятно и предсказуемо. Постепенно время этого человека ускоряется и бежит всё быстрее. А сам человек удивляется и не сразу понимает, что это сам он делается другим, тратиться сила и мощь, и чем их меньше, тем и время летит быстрее. Если ты сделался стар, болен либо немощен, и жизни остаётся в тебе немного, то твоё время течёт иначе оно как бы невидно, события и люди проходят мимо, не оставляя следа, проходят годы, а ничего человек не заметил. Летит тогда время быстро. Летит время стрелой, пущенной умелой рукой. И в конце концов эта стрела долетит. Вопрос только, как встретишься ты с ней: догонит она тебя в спину или примешь её лицом.
Время для Вершко пропало, стало чёрного и красного цвета, потянулось как тягучий кисель. Стало стуком сердца. Стало отупляющей болью. Стало сдавленным отчаянным вздохом. И неизвестно, сколько его прошло… И всё вставала перед глазами сырая лесная земля, трава и своя правая рука, что судорожно тянет за эту траву… Удар… вкус крови… трава… и темнота… И ощущение, что важное, главное упущено… И темнота.
Вдруг подходит к Вершко прекрасная дева: волосы золотые, как солнце, глаза большие синие, как море, губы алые, как кораллы. Не понять то ли она дикарка, то ли богиня. За спиной у неё лук и стрелы, на поясе охотничий нож, одета в шкуры. Вспоминает Вершко, что, видимо, это Перуница-охотница, спутница Перуна. И, значит, пришла она его забрать из мира живых. Хорошо, что к Перуну заберёт, значит, неплохой он был воин…
Каким чудесным образом и где оказался Вершко, он бы ни за что сказать не смог. Как будто Чистилище. Пахнет и травами и очагом, и отблески огня вокруг. Перуница подаёт ему чашу с пахучим зельем: «Пей, Вершислав, тебе силы ещё понадобяться! Тебе ещё Белую Вежу надо защищать!». Пахучая, густая влага обжигает нутро. Подаёт ему Перуница четыре горошины, как будто жемчужных: сапфировую, изумрудную, рубиновую и золотую и говорит: «Будешь пить эти горошины, когда силы будут кончаться, Испытание тебе предстоит не шуточное. Если жив останешься, значит, настоящий богатырь. А кроме тебя этого Змея никто не сможет победить».
Полетел Вершко ввысь. В руке сжимает свой меч. Озирает землю вокруг — хорошо далеко видно — горы и моря дальние, леса и реки ближние. То в облако окунается и тогда дышать нечем, то на открытом солнце палит жар невыносимый, то в тучу дождевую-грозовую залетит, и леденит тогда сильный холод. Тяжело на небе жить. Человеку долго не вытерпеть. Видит Вершко, что наделил его Перун частью своей силы — руки светяться белым огнём, а из каждой прожилочки на мече свет блестит. И ждёт его неминуемое испытание, либо смерть, либо победа.
Надо спасать ему молодую девицу красавицу Живу, которую утащил в подземное царство, в кромешную тьму враг. И кроме него самого некому Живу спасти…
Вот и противник его — Змей выполз из-под железной рудой горы. У змея пасть огнём дышит, рога костяные, крылья огромные кожистые, лапы могучие, когти харалужные, на хвосте булава игольчатая, всё тело покрыто мелкими булатными чешуйками. Затопал Змей ногами, содрогнулась земля. Закричал Змей страшным рёвом звериным — облетели листья с деревьев на версту вокруг. Полетел Змей вверх навстречу Вершко.
Чувствует Вершко, от полёта по небу силы кончаются, проглотил сапфировую горошину. И засветился у него на груди сапфировый щит, как будто сапфировый сокол с неба на грудь упал, и крылья свои над ним простёр, и понёсся Змею навстречу. Стали биться на небе. Ударились грудью друг об друга так сильно, что на земле под ними трава выгорела. Вершко мечом рубит, Змей хвостом стегает, когтями рвёт, огнем палит. Засмеялся Змей страшным рёвом: «Это вся твоя сила могучий богатырь? Напрасно надеешься — не победить тебе меня!» И ударил Вершко харалужным когтем в грудь. Сапфировый щит у Вершко рассыпался мелкими каплями. Но Вершко изловчился и отрубил Змею харалужный коготь. Коготь в груди остался и болит и жгёт. Целый день бились, наступил вечер. Солнце стало на краю земли. Багровые тучи, багровые небеса. Теснит Змей богатыря с неба на землю.
Чувствует Вершко, кончаются силы. Проглотил изумрудную горшину. И засветился у него на груди изумрудный щит, как будто изумрудный сокол с неба на грудь упал, и крылья свои над ним простёр. Понёсся навстречу Змею. Стали биться на земле. Ударились грудью друг об друга так сильно, что вокруг них на поприще деревья полегли. Вершко мечом рубит, Змей хвостом стегает, когтями рвёт, огнем палит. Засмеялся Змей страшным рёвом: «Это вся твоя сила могучий богатырь? Я тебя сожру, а кости твои огнем спалю!» И ударил Вершко хвостом с игольчатой булавой в грудь. Изумрудный щит у Вершко рассыпался мелкими каплями. Очень больно Вершко, но он снова, пуще прежнего изловчился и отрубил Змею булаву с хвоста. Заревел Змей. «Ладно, говорит, богатырь. Давай передых. На час, а после снова биться будем!»
Улетел Змей к себе в подземное царство. А Вершко сел на землю. И рана ему болит, и всё тело ему ломит от страшной натуги. Подошла к нему прекрасная Перуница, спрашивает. «Одолеешь ли Змея Вершко?» «Одолеть можно — говорит Вершко, — только вот бы он огнём не дышал, а то уж больно жарко». Даёт ему Перуница снова целебный отвар. Выдернула змеев коготь из груди. Перевязывает его раны. Даёт ему тряпяной мешочек и говорит: «Попробуем вот этот порошок из мха-травы волшебной из чащобы сырой, надо бросить его Змею в пасть, он и не сможет огнём дышать».
Кончилось перемирие. Змей кличет Вершко. От рыка змеиного птицы с неба попадали. Выходит богатырь навстречу, перенёсся во владения змея, в подземное царство, аж дух захватило от скорости. Ночь в подземном царстве безлунная и беззвёздная. Дымы стоят смрадные, огни горят повсюду, ни одной души человеческой, ни зверя, ни птицы не видно.
Чувствует Вершко, что от перехода в змеево царство силы кончаются — проглотил рубиновую горошину. И засветился у него на груди рубиновый щит, как будто рубиновый сокол с неба на грудь упал, и крылья свои над ним простёр. Сошлись со Змеем заново. Стали биться под землёй. Вершко мечом рубит. Змей огнём палит, зубами грызёт, харалужными когтями разрывает. Ударились грудью так, что ближние горы обрушились. Засмеялся Змей, пуще прежнего: «Это вся твоя сила могучий богатырь? Я тебя в пыль сотру и по ветру развею!». Дыхнул Змей пламенем и рассыпался рубиновый щит мелкими брызгами. А Вершко изловчился и швырнул Змею в пасть мешочек со мхом-травою чащобною. И огонь больше из Змея не выходит.
Теснит Змей богатыря ко реке Смородине, на Калинов мост. Река Смородина гарью смердит, пучиться в ней не вода, а огненная лава, языки пламени вырываются между струй. Побеждает Змей. Это последний рубеж. За Калиновым мостом нет больше для Вершко жизни, станет он невидной тенью в сумерках великого леса, станет тусклым бликом в морской пучине, станет заплаткой тьмы на великом плаще ночи, исчезнет без следа, будто не был на свете богатырь. Ступил Вершко на мост — от подошвы дым пошёл. Проглотил Вершко золотую горошину. И засветился у него на груди щит из золотого света, как будто золотой сокол с неба на грудь упал, и крылья свои над ним простёр. Стали биться на Калиновом мосту. И бились всю ночь, и наступил рассвет в подземном царстве. Калинов мост раскалился, пуще прежнего, жгёт богатыря. Река смородина вся стала кровавого цвета. Набросился Змей на Вершко, обвил его хвостом и шевелиться не даёт, и душит. Последний щит золотой рассыпался мелкими брызгами. Чувствует Вершко, кончаются силы. И нет больше ни волшебных горошин, ни снадобий, и Перуница не идёт на помощь. И крикнул он тогда: «Отец мой, матушка, предки мои и пращуры дайте силы! Мне ещё домой вернуться надо, да нашу родину защитить!».
Ударила белая молния в Калинов мост, и стал он холоден. Дождь пролился в реку Смородину, и стала река дивного бело-голубого цвета. Воздух просвежел. Дышать стало легче. Руки у Вершко заново засияли белым огнём, а меч стал яркий, как солнечный столб. Ударил Змей богатыря в грудь так сильно, что должен был убить его. Но у Вершко на груди оказался белый щит, как будто белый сокол с неба на грудь упал, и крылья свои над ним простёр, и этот щит выдержал, и даже нисколько не треснул. Рванулся богатырь со всех сил и рассёк змея пополам.
Выбежала с другого края Калинова моста, из вечных сумерек прекрасная девица-молодица Жива, подала Вершко тоненькую руку. Он бережно руку её взял в свою ладонь. И понесло Вершко ветром прочь из подземного царства по чёрной бесконечной норе на свежий воздух, к вольному небу, к дневному солнышку. Сначала только малое пятнышко неба было видно, потом больше, больше, а потом и весь белый свет…
Вершко открыл глаза. Перед ним стоит Перуница — прекрасная девица. Волосы золотые, глаза синие, губки коралловые, улыбается. Только за спиной лука нет, а одета во что-то домашнее. Говорит Перуница:
— Ну вот, кажется, совсем вернулся…
— Где я, — спрашивает Вершко.
— Правильный вопрос! Ты, Вершислав, старшина княжий, в гостях у меня. Но гость из тебя неважный.
— Почему?
— Лежишь как бревно!
— А что надо?
— Дрова наколоть, воды наносить, очаг натопить, стравы наварить, в доме прибраться… — и улыбается.
Преодолевая огромную слабость, Вершко приподнялся на локте, осмотрелся.
Это был не рай… И не небо… Шалаш какой-то…
Он помолчал, пытаясь вспомнить, как сюда попал. Не вспомнил.
У Перуницы взгляд мудрый и печальный. Спрашивает:
— А с кем ты, Вершислав, бился только что упорно и долго?
Вершко не понимал, что она хочет узнать, сама же всё видела, ответил просто:
— Со Змеем.
— Победил?
— Конечно, как же иначе… как бы я… вернулся…
Перуница покачала головой:
— Истинный воин!
Вершко стало лестно, и он решился спросить:
— А ты кто? Перуница?
Она засмеялась.
— Почему смешно? — расстроился Вершко и устало лёг обратно и упёрся взглядом в потолок, составленный из тонких древесных стволов.
Потом Перуница принесла пахучую рыбную похлёбку. Аромат варёного заполнил ноздри Вершко, и он почувствовал сильнейший голод, как будто не ел неделю. Взял ложку с трудом и ломоть чёрного хлеба. Со смаком опростал большую миску. Ему показалось, что ничего на свете вкуснее он до сих пор не пробовал. Потом навалилась слабость, и Вершко решил, что сейчас поспит, а потом будет спрашивать. И снова снилась или мнилась ему трава и своя рука рвущая эту траву на себя… Удар… и ощущение чего-то важного и забытого, чего-то очень важного… трава… и темнота.
Когда он в следующий раз открыл глаза, сквозь щели среди жердей и листьев пробивались солнечные лучи, рисуя в сыром воздухе туманные руны света. И снова проваливался в сон то тягостный, то светлый. И снова выплывал на поверхность яви, читая в бликах света паутинные письмена снов… И снова погружался в полутона темноты и забытья, в полудрёму, в полумрак, в наваждение…
В какое-то из пробуждений Вершко поднялся держась за шаткие стены, откинув матерчатый полог, на неверных ногах, выбрался из шалаша наружу. Это был Лес. Великий родной лес. Сосны в три и в пять обхватов прямыми стволами поднимались прямо к облакам, ноги тонули во мхе выше щиколотки. Кустики черники покрывали всё пространство. Старые замшелые стволы бурелома лежали не редко, создавая местами непроходимые крепости. Под одним из таких стволов был построен шалаш, из которого выглядывал Вершко. Молодой подлесок где робко, где смело пытался достигнуть высот зрелых деревьев. Недалеко в лесном прогале играла искрами солнца невеликая речка.
Вершко нащупал на груди небесную подковку. Пальцами её потрогал, что-то не так. Поднёс перед глаза. В середине подковки просвечивала дырка с неровными краями. Как будто глаз или, скорее, будто сердце. От этого подковка стала похожа на птицу с распростёртыми крыльями… с сердцем, которое видит.
«А где мой меч? Лук? Зброя? Конь мой новый каурый где? Перуница где? Я сам где?
Я видел сон вещий, видел уже дым и огонь с захода солнца — это шла на нас беда. Видел, множество птиц над Древляной, множество рыбы в кровавой реке. Теперь — спасти благородного Оленя. Это же князь! А я не знаю как… Кудеяр где? Прытко, Брыва, Горобей? Где вы, друзья мои? Что с моим домом, что с моей семьёй! Уже, быть может, всё захватил враг… Нет сил помочь, нет сил спасти…» Закрыл лицо руками. И заплакал навзрыд.
Перуница смотрела на это, спрятавшись, издали и тоже плакала.
В следующее пробуждение было раннее утро. Вершко кое-как добрался поближе к реке, приник к сосне в три обхвата, отдышался. И заметил тогда в золотистом блеске реки купающихся дев. Нагие женские тела, сильные бёдра, упругие груди, россыпи волос. Всё будто молния сильно ударило в глаза, замутило голову, хлестнуло по сердцу, и оно застучало гулко в грудь и в виски, задышала грудь глубоко, дрожь прошла от макушки до пят — всё живое. И глаз не может оторвать Вершко, так прекрасны молодые девы. Одна из них золотоволосая — Перуница. Никого не прячутся, гридень-то княжий раненный слабосильный в шалаше должен лежать, а больше тут и нет никого вокруг. На мелководьи брызги поднимают.
«Может и рай тут-всё таки… Но странный он, как сон, как наваждение… не так себе представлял…». Руку Вершко поднял, закрыл себе глаза, как от слепящего солнца. Отвернулся, упёрся спиной в могучее древо. «Просыпайся Вершислав! Не всё тебе немощь праздновать… Пробуждайся разум, собирайся сила, возвращайся дух… Если ты жив, ныне пора не похоти слушаться, а долг исполнять…»
Глава восемнадцатая. Конец ожиданиям
Немцы уже две недели грабили северные и западные окрестности Белой вежи. Люди убегали, бросая добро, прятались в леса. Находники увозили всё. На телеги грузили посуду, домашнюю утварь, ткани, одёжу, запасы еды из погребов. Забирали птицу дурную, что бегала по дворам, уводили всю, какую находили, скотину — обирали подчистую. Дома и хаты — жгли. Загорались от этого поля и лес. Хорошо ещё, что вперемешку с жарой иногда лили дожди, а то бы вся земля выгорела до тла.
Беловежцы делали вылазки по сведениям разведки. Били малые группы разорителей находников. Но вынуждены были, прежде всего, беречь крепость. Последнюю опору и надёжу. Вестей от других русских земель не было. Не было вестей от князя Любомира, ничего не слышно про Вершко.
Бранибор ждал. Готовился встретить немцев. Они всё равно должны придти до крепости.
Но вот, наконец, недели как раз через две вернулись Горобей и Брыва и ещё семнадцать бойцов из Любомировой стражи израненные, измученные да больные, рассказали как боролись с целой манипулой* немцев.
Схватка была быстротечной. Беловежцы смешали передние ряды немцев, нанеся им заметный урон, застопорили движение на неширокой лесной дороге, в том числе и телами своих погибших. И сразу, развернувшись, понеслись дальше на Белую Вежу, а дальше — направо, на Бранск. Немцы погнались за ними, но догадались, отрядили полтора десятка проверять беловежскую дорогу. (Этих уже уводили Кудияр и Прытко, правда в крепости ещё про то не знали.) Наконец Горобею и Брыве с остальными пришлось уходить от сильно превосходящего противника через лесные болота. Они как могли далеко зашли в болота на конях, но немцы и дальше упорно преследовали их. Потом с душевной болью и зубовным скрыпом бросили коней. Получили немало стрел в спину. Поскакали сами, как кони, по болотным кочкам. Хорошо, что болота когда-то обла̀занные, у̀ченные по настоянию и наставлению тогда ещё воеводы Горыныча. Брыва не выдержал «позорного бегства» «Всё равно, — говорит, — в болоте потону. Что ж напрасно силушке богатырской пропадать?!» и развернулся дать бой, стоя посреди кочек и хлипкой почвы. Остальным ничего не оставалось делать, как Брыву поддержать. Хотя Горобей порхал по кочкам очень даже легко. Бой вышел замечательный. Маневрировать на болоте очень затруднительно и всякие уловки, как зайти с боку или с тыла, выполнить — почти никак. Много немцев утонуло, вбитых в болото сначала по колено, потом по пояс, а потом и по голову Брывой. Но и стража Любомирова всё потихоньку убывала. Горобей накричал, заставил уходить своих ещё дальше. Немцы преследовали их уже как ловкую дичь. Во главе немцев стоял всё тот же опытный рыцарь-тевтон с выставленным подбородком Берг. Народу у него оставалось ещё больше сотни. Он и подумать не мог, что эти беглецы лезут через болото, где дороги уже нет и они её дальше не знают. Он-то думал, что они сейчас снова выйдут на твёрдую почву…
Шли за Горобеем. Залезли в топи. Брыве было хуже всех, не держала его болотная земля. Все ему помогали. Израненные и выбившиеся из сил, голодные стражники ходили и ползали по болотам неделю. На войну уже не обращали внимания. Выжившие немцы копошкались в грязи невдалеке и уже ни о чём тоже думать не могли, стреляли только по уткам, но не всякую утку потом ещё достанешь. Вобщем, погубили много немцев в болотах, не всех, конечно, часть выбралась, Берг в том числе. Беловежцы потеряли пятнадцать очень хороших бойцов и друзей.
У Горобея, по мнению Брывы, на голове выросла корона, оттого, что он командовал, да ещё и не всех укомандовал. А у Брывы, по мнению Горобея, наверное, выросли на ногах лягушачьи ласты и между ног русалочий хвост, а то бы как обьяснить, что он в болоте не утонул. Остальные, тоже всё равно держались молодцами. Когда узнали, что Кудеяра, Прытко и Вершко нет, все, особенно Горобей и Брыва, приуныли.
Горобей сказал:
— Непонятно, что случилось. Но не может быть, чтобы Вершислава кто-то там по дороге одолел. На Вершиславе — божья печать.
Ещё через пять дней под радостные возгласы дружины вернулись Кудеяр с Прытком, рассказали, как цапались с полуторным десятком немцев и, отстреливаясь, уходили знакомыми лесами. Как немцы привязчивые оказались и никак их не отпускали. Как потом пришлось с ними с оставшимися двенадцатью сойтись в ближнем бою. Как они, немцы бились хорошо. Но трое всё-таки не дураки убежали. А под конец на шум сечи прибежали селяне, прятавшиеся в лесу от находников. И последних немцев уже добивали дубинами и косами, чтобы не мучились. А самих их, конечно, поранило много, но не сильно, хотя и не слабо. И показывали на себе свежие рубцы.
А после того селяне их обессилелых увели от кучи набитых ими немцев, чуть не на руках унесли в схорон, где сами прятались и там перевязывали их и лечили. Прытко, не преминул всем доложить, что все тамошние девки ходили вокруг Кудеяра.
— А вокруг тебя ещё моложейшего, что же не ходили?? — подначивали его товарищи.
— Вокруг меня нельзя было ходить, — смеётся хитро Прытко, — я же женатый человек!
Узнали, что Вершко не доехал и тоже расстроились.
Прискакал гонец не свой, якобы новый гридень из Волковысского войска (Городненского князя удел) — никто его не знает, якобы от князя Любомира. Принёс свиток с печатью Беловежского князя. В свитке прочли: «Бранибору. Судислава со своею сотней отправить в Волковыск для встречи со мной. Дело повернулось неожиданно. Буду в доме городского головы в четверг сей недели. Другого решения нет, не медли».
Бранибор поглядел на Судислава:
— Почему в Волковыск?
— Наверно, он туда от Войцемежа уехал… может вражеского войска избегал… — отвечает Судислав.
— Четверг — это завтра…
— Надо поторопиться.
— Нельзя покидать крепость!
— Я вижу ты умнее князя, Бранибор.
— А ты, зато, на словах ловок…
— Что ж с того, что я на словах ловок?
— Что как бы твой язык не запутал ноги!
— Да ты мне, никак, угрожаешь?
— Нет, я вспоминаю, что ежели поступать по писанному, а не по правильному, беды не оберёшься.
— Ты против княжьего слова выступаешь! Может он там в беде!
— Молоде-ец, давай, езжай, всё сказал как надо… Хоть бы это правда была!.. А в дозор на Дорогичинский шлях* ты кого посылал?
— … Гордея с десятком.
— Как же ты его заберёшь?
— Не буду забирать, к тебе вернётся.
— То же мне — подарок!
— На тебя не угодишь…
— Да уж, верно… поезжай, без князя не вертайся!
— Ты, Бранибор, много мнишь о себе.
— Может… может и мню. Только не нравиться мне это всё.
— Ну и всё, ругаться с тобой не стану — толку всё равно не будет! — Судислав развернулся и решительно пошёл собирать свою сотню в поход.
— Постой, Судислав! Не держи обиду! А если это западня?! Нас хотят разделить. Я-то в крепости останусь, а ты — в чисто поле, голову под куст!
Судислав остановился, как-то сомнительно посмотрел на Бранибора:
— Поздно думать да решать… Спасибо тебе на добром слове, и… прости за всё!
— Как прости?! ты что уже помереть собрался?!. Ты уж бейся, если что… не давайся просто так…
Через час сотня Судислава покидала Беловежскую крепость через Северные ворота. Остающиеся браниборцы поддевали шуточками уходивших на тему бегства из крепости. Те вяло отшучивались. А Бранибор был как грозовая туча. Вскоре и день погас.
На середине дороги к Волковыску, уже затемно, дорогу сотне перегородила большая сила немцев. Вторая часть отрезала путь назад. Верные воинской выучке дружинники сразу изготовились к бою вкруговую и сплотились вокруг сотника и стяга. Силы были снова слишком не равны. Судислав не дрогнул. Но и не командовал. От немцев приблизились послы. Они требовали сдачи, обещали жизнь. Судислав выехал вперёд и стал лицом к дружине:
— Слушай меня все! Знаю, что делаю! Спешиться! Склонить стяг! Оружие на землю!
В сотне прошёл ропот. Какая-то часть, может быть, знала, в чём дело. Другая часть, привычная выполнять приказ, стала выполнять. Были и возмущённые выкрики о предательстве. Десятник Михайло заорал: «Измена!!! Уходим, братцы!!!» и весь его десяток и ещё человек двадцать, кто-то, заново взлетая на коня, с привычной сноровкой рванули галопом вслед за Михайлом в лес сбоку дороги. Затукали множество тетив с немецкой стороны. Глухие удары оземь говорили, что стрелы и в ночной темноте нашли цель. Ещё один десятник Олег рванулся к Судиславу с мечом. Но тот сотником стал, не случайно, хотя предатель, а воин сильный. Зарубил подскочившего одним ударом:
— Слушать МЕНЯ сказал!!! Мы уходим служить другому господину. Любомир мёртв. Белая Вежа обречена, там утром будет бойня. Кто не дурак, пойдёт за мной, утром получит оружие назад. Остальные через день могут идти, куда глаза глядят. А сейчас оружие на землю и не дёргаться!
Немцы надвинулись ближе. Требовлян метнул в Судислава топор. В темноте. Судислав резко, тренированно отбил его крестовиной меча перед лицом:
— Больше не балуй! Прощу!
Милован, к которому после Ярилина дня уже приклеилась новая кличка «Дупель»*, бросил оружие на землю.
Молодой воин Синебор бросился сердцем на собственный меч.
Под утро четырнадцать сбежавших от Судислава дружинников во главе с Михайлом стучали в ворота Белой Вежи. Другие — кто погиб, кто рассеялся и потерялся в ночном лесу. Рассказывали об измене. Бранибор в сердцах сломал дверь сосновую ударом кулака. Руку разбил.
Вершислав провёл у Перуницы двадцать восемь дней, в том числе первые три дня в бреду, а следующую седмицу — не вставая. Перуница рассказала ему, что видела издали, как его убивал из могучего самострела неизвестный воин, таившийся в пуще, и даже не подошёл посмотреть ближе: убил-не убил, наверное, чтобы не оставлять следов. Как она подобрала его после ранения, как стрелы доставала и выхаживала. Что стрела со спины прошила его через кольчугу насквозь, а та, что попала в грудь, пробила верх зерцала, нашитого на кольчугу, и застряла в железной подковке, что висит у него на груди. Из-за подковки его не убило совсем. Рассказала, как он метался и сражался в бреду. Что сама она, конечно, не Перуница, но очень хотела бы ею стать, чтобы отомстить за разорённую родную деревню Древляны. Что зовут её Любава, что она потеряла всех родных и близких и совершила убийство, поэтому ей теперь не место среди обычных людей. Что теперь она с ещё одной спасённой ею после набега односельчанкой будут жить в лесу, а пропитание добывают себе не только охотой, собиранием грубов-ягод, ловлей рыбы, а и набегами на ляховитские селения, воруя и портя крупную скотину и мелкую живность. Делает это она по нарочному умыслу, поскольку заступиться больше некому, а ей и так понятно, что раз немцы приходили, значит их ляхи пропустили, а кто пропустит просто так, только за выгоду, значит продались соседи за подачку, и потому не стоят жалости.
— А мы подобрали мальчика с сестрой на дороге. Они спаслись из Древляны. — подумав, припомнил Вершко.
— А как его зовут?! — встрепенулась Любава.
— Назвался Твердом, лет десяти.
— Ой, мамочка милая! Это же мои дети! Они не пропали! Где они Вершислав?!
— Мальчика при дружине оставили, поскольку зело терпелив, а девочка у княжны Пресветлы на попечении. У неё и дочка почти такая же маленькая.
— Ой, Вершислав, как я рада! Счастье какое! — и давай Перуница реветь как обычно, по-женски.
— Их ещё зубр вывел из пущи. Огромный такой зубр, матёрый, как гора. Горобей сказал, что это сам Велес их спас.
— А кто это — Горобей?
— Это самый мудрый воин на беловежье, мой друг.
— Горобея не знаю, жаль. Только кое-что нам вдали слышно из Белой Вежи. Например, что тебя прозвали Чепель за точный выстрел.
— Это скорее за дотошность… ну и за выстрел. Добрый был выстрел. Не всегда так гладко получается… Наверно, только когда очень надо… А ещё мне вот эта подковка помогает. И теперь вот спасла… Она — с неба…
Не раз порывался Вершислав идти в крепость, но Перуница-Любава не пускала, ругала: «Кого ты можешь сейчас спасти? Сам себя не донесёшь! На погибель верную не пущу тебя! Ты моих детей спас, а я тебя слабого должна на смерть отправить?!» И Вершислав искал себе работу по силам, чтобы тренировать ослабшее тело. Нашёл неподалёку на бережку речки глину, таскал её к шалашу, делал кирпичи, перемешивая с сухой травой, с мелкой веточкой, сушил эти «саманные» кирпичи в тени. Падал на эти кирпичи от усталости. Из чистой глины слепил очаг. «Не так, — думал он, — я представлял себе печку в сторожевой избе…» Обжигал очаг, подправлял, чтобы хорошо выводил дым. Острил топоры об камень. Рубил деревца, задыхаясь и чуть не плача от досады, что нету силы. Осторожно кашлял, сдерживаясь, смотрел — крови нет «это хорошо…» Соорудил бревенчатый каркас для большой хижины вокруг очага, заложил стены брёвнами. Обложил всё своим кирпичом. Лазил по верху оступаясь, делал стропила. Накладывал ветки толстым слоем, придавливал толстым дёрном. Сделал крышу. Вышел домик лесной на зиму. Для Перуницы. Вдруг понадобится.
А Перуница натаскала еды. Взяла с Вершислава слово, что не уползёт никуда до её приезда. Приставила свою спасённую подругу варить Вершиславу страву. Еле уговорила её не бояться мужчины. А сама переодетая обратно простой селянкою доехала до деда Буривоя-Родомысла. Всё рассказала по большому секрету. Матушка Надея её жалела и гладила осторожно, помня, что Вершиславова жена Радуница вся извелась, ожидая мужа, что внучка спрашивает: «А где мой тятеська? Потиму домой ни идёт? Я зе ево зду!»
Со Змеем.
Дед наготовил, набрал с собой снадобий полтелеги, и поехали выхаживать ратоборца в пущу. Пробирались секретно, тихо, старались на немцев не нарваться и вообще никому на глаза не попадаться. Ведь неизвестно, кто в Вершко стрелял.
Вершислав и Буривой, конечно очень обрадовались друг другу.
И отец ходил за сыном, чего только не делал, мазал его медвежьим жиром с пахучими травками, кормил како-то пчелиной смесью, поил какой-то совсем на запах резкой бурдой, вроде как из под бобрового хвоста, растирал ему руки и ноги. Заговоры заговаривал, призывал Перуна помочь верному воину, просил Живу дать сил, и именем Христа тоже молил о быстрейшем выздоровлении…
Долго ли, коротко ли, стал Вершислав чувствовать, что силы прибывают. Стал крутить меч, бегать вдоль реки, отжиматься, прыгать, приседать. В конце концов, взвалил на себя бревно поперёк на плечи, на загривок. Отец кричит: «Стой, сын!!! Шо робишь?! Что ты себя не жалеешь?!»* А сын стоит с бревном на плечах и говорит смиренно как-то: «У меня всё хорошо, батюшка… просто отлично!» И про себя: «Удар… Я развернулся. И было что-то очень важное… А потом я полз хватаясь за траву… что же я пропустил?.. Что-то вылетело у меня из головы…»
Ну, вот, наконец, и немцы! Вышли к Беловежской крепости. Давно их ждали. Насколько смогли уже их ряды проредили. А всё равно внезапно они появились, и много их.
Вышла голова немецкого войска с западной стороны. Значит с той стороны тоже ни одного села целого. Вышли, перед крепостью построились. Гордяться собой, галдят, хохочут, покрикивают.
Много какого народу надо было бы из крепости отправить подальше. Вот и княгиня Пресветла с детьми — куда спрятать её? И Элипранд ни в какую домой не ехал, а пора бы уже. Упрямый — Вершислава с друзьями дожидался, переживает. Хороший парень, свой. Но ума ещё нет, как и полагается в его возрасте.
Тут видят с крепостной стены, как со стороны Ломжи, с полуночного края скачет всадник. Быстро скачет прямо к крепости, к Северным воротам. В виду всего немецкого войска. Войско немецкое пуще прежнего загалдело, заорало, засвистело. Как посмел незнакомец мимо войска без разрешения скакать?! Много дружинников на стенах Белой Вежи наблюдало за этим. И Брыва тут, и Горобей, и Кудеяр, и Прытко, и Святояр, и Бранибор, и Элипранд на стене прищурились. Кто это такой нахальный? Всадник руку вскинул. Что-то показать хочет. Немцы же давай в него постреливать. Всадник ниже к коню пригибается. Несколько рыцарей с левого края удалью блещут, друг перед другом наперегонки ринулись всадника перехватывать, только плащи развеваются на скаку, да колышуться на шлемах цветастые плюмажи. Один рыцарь с пышными жёлтыми и чёрными перьями уже и совсем близко напо̀перек приближается с тяжёлым копьём наперевес. Всадник выдернул лук. Коня остановил, на месте к рыцарю развернул. Вот-вот рыцарь со всего наскоку ударит, снесёт смельчака. А тот целиться… Бац! Враз рыцаря сбил, только копьё кверху подлетело, и жёлто-чёрные перья потерялись в пыли! Конь рыцарский мимо всадника проскакал.
Наши со стены присмотрелись — ВЕРШИСЛАВ! Заорала вся стена. Орут: «Вершислав! Давай сюда! Чепель! ЧЕПЕЛЬ!!!» Бранибор показывает — «Открыть ворота̀!» А Чепель — бац! Второго рыцаря сбил! И полетели в пыль зелёные перья с голубым. Ещё трое рыцарей дружно скачут, рядом, грозят смести. Ну и Вершко ждать не стал, развернулся — и в крепость. Ещё немного и он влетел в приоткрытые ворота. Ворота быстро затворили. А рыцарей обсыпали стрелами со стены, правда, не сбили никого.
Вот и дома, в радостных обьятиях друзей! Посбегали со стен тискать, в охапку загребать. Где ты был?! Так его, да растак! Целый, вроде! Чуть не потерялся!! Только Бранибор из близких на стене остался — наблюдает.
И видят со стены крепостной другую удивительную картину: от немецкого войска отделился большой смешанный отряд: всадников четыреста и пеших шестьсот. Подняли свой стяг.
— Смотри-ка, чей стяг! Нижняя Лужица*. Уходят… Далеко князя Димитро занесла нелёгкая пограбить. Хоть в последний момент одумался, уходит лужичанин со своими людьми. Не хочет больше братоубийством заниматься. Только, мол, пограблю, а дружину бить не буду. — горестно покачал головой Бранибор. — от же… люди…
— Может он недавно пришёл?
— А что ему вообще тут делать?.. Ну, спасибо тебе, Димитро, полегчало… немного. Вершислава ко мне!
Поднялся на стену Вершислав. Обнялись с братом.
— Ну, что, браток, где ты был? — спрашивает Бранибор сдержанно и строго.
— Меня по дороге в спину из самострела и вот сюда. Подковка спасла… Не добил, прямо в неё попал. Исцелили люди в лесу, даже батю привозили.
— Ого! А я тут ничего не знаю. — помягчел голос у Бранибора. — А где князь наш?
— … Приказал мне князь спасать его семью. А сам в Ломже остался пана Войцемежа обращать…
— В жабу?… Чего глядишь? В жабу надо было этого Войцемежа обратить. И каблуком раздавить, чтобы было моркое, склизкое место. Вообще туда не ездить! Сколько бы мы с Любомиром за это время уже немчуры побили. Месяц прошёл! Мы и так били, но насколько было бы веселее.
— Да, сам не знаю, как жив… — с трудом выговорил Вершко. — А оттуда никаких известий? Из Ломжи.
— … Только немцев вижу и слышу, а про князя ничего… Судислав — изменник!
— В каком смысле?
— В прямом! Вывел из крепости свою сотню по поддельному письму от князя и немцам сдал. Мало кто спасся.
— Как же так?!
— Вот так! Видишь, как мы тут «интересно» живём… Сам-то можешь принять начало… — Бранибор оглянулся на брата, оторвавшись от наблюдения за немцами. — Вижу. Молодец! Давай, собирай свою полсотню… кто остался, леченных-калеченных-увеченных, всех во двор. Принимай.
— Постой, брат! А какое писмо от князя? С печаткой что-ли?
— С печаткой, брат!
— Значит, Любомира в полон захватили…
— Тоже надеюсь, что не убили…
— … Печатку сняли, да к письму… А через кого же Судислав договорился о сдаче? Он тут при тебе был всё время?
— Я ничего не заметил…
— А Гордей где?
— А что Гордей? Вон на стене со своим десятком, к бою готовый.
— Да, что-то не сходиться…
— Что у тебя не сходиться?
— Я на Гордея думаю, что он предатель.
— Предатель?.. А чего он тогда в крепость вернулся?
— Вот то-то и не сходиться.
— Может, ты из-за Радуницы… о нём думаешь?.. Ну, сейчас пускай на стене постоит. С чего ты взял-то про него?
— Может он вернулся ворота открыть? Или счас со стены соскочит, врага пустит! Нету у меня доказательств, только предчувствие. Не верю ему… всем нутром не верю.
— Да?.. Не трож его пока… Каждая пара рук на стене дорога̀.
Глава девятнадцатая. Твердыня
Они обтекли крепость со всех сторон. Заперли все дороги и тропки.
С беловежских стен наблюдали приготовления к штурму. У Бранибора давно всё готово. Руки у многих поквитаться ждут, не то что в ладонях, аж до плечей чешутся.
По своей логике немцы выдвинули вперёд наёмников. Это были те самые викинги-свеи, человек восемьсот. То ли не всех видели, то ли ещё приплыли. В полосатых штанах, со свастиками и всякими мордами на щитах, галдящие, торсы голые по жаре, шлемы у многих рогатые, волосы выбиваются рыжие. У одного воина и вовсе всё тело обросшее рыжим мехом, аки вепрь. Ярл ихний — могучий, весь в татуировках, воинственный, значит. Воинство выкрикает имя бога своего Одина, понимает только силу, другой порядок презирает. Им было обещано, что награбленного отдадут им столько, сколько смогут унести на себе в руках. Недальновидные! Не могли подумать, что у них может не остаться рук.
Бранибор понимал, что викингами магистр Олаф всего лишь прощупает оборону крепости. Похоже, это его, магистра с синим крашенным конским хвостом на шеломе разглядел Бранибор в рядах горделивых рыцарей. На копьях у них ленточки, щиты размалёваны, на шеломах — всякая белиберда присобачена. Как дети… если бы не хуже! На многих белые наддёвы поверх металлической зброи. На наддёвах у каждого свои значки, у многих кресты самого разного вида. Опять крестоносцы… Крыжаки… Неимётся…
Отделились от немецкого войска послы. На конях подъехали на треть стрелища*. Кричат:
— Выходите из крепости! Вам худородным честь от нашего великого магистра! Кто пожелает, того он возьмёт на службу в своё войско! А упираться вам не за что!.. Нету больше вашего князя!!! — и из мешка вынимают и поднимают на копье… голову князя Любомира…
Затихло всё. Замерло дыхание на стенах. На копье на обозрение крепости возвышалась отрубленная голова со русыми Любомировыми кудрями, с полузакрытыми глазами, с кровавым низом шеи…
Ахнули на стене Беловежской… Опустились руки… Замерли сердца, ужасом сковало члены, в жилах кровь заледенела…
— ЭТО НЕ ОН!!! Непра-авда!!! Это друго-ой!!! — раздался истошный вопль со стены. Все обернулись, а это Вершко рванулся, как обезумелый, готов со стены сигануть. Друзья его схватили за одёжу, за плечи, за руки на помост валят, чтобы уберечь…
— Любомир в походе бороды не брил!!! Это не он… это другой… это другой… — хрипел Вершко, придавленный Брывой и Горобеем. И друзья все, тоже приходя в себя, сознавая, как правду, заорали вслед за ним, чтобы всем своим слышно было:
— Князь в походе бороды не брил!!! Это другой!!!
И вся Белая Вежа сначала дружина, а потом и всё войско заорали на разные голоса, как шквал непогоды оглушающе громко:
— Ах вы су…..!!! Ах вы…..!!!..….!!! Князя думали мы не узнаем своего??! Идзете на… усим кагалом* сваим!!!
После недолгих приготовлений, враг решил атаковать. Первый удар. А солнышко на вершине! Пекёт! Атака викингов была стремительной и дикой по натиску. Они бросились с лестницами на стены. В ров перед крепостью кидались с разбега и лезли наверх под градом стрел со стен, срывая ногти. Кого в таком деле волнуют ногти?! Как только вики с бранью и воем побежали вверх по лестницам, по стене пронесся повторяемый криком десятников приказ Бранибора: «Смола-а, камни-и, багрры-ы!» Перекинули котлы, вылили на головы виков кипящую смолу, посыпали камни, и длинными баграми в десятках умелых и дружных рук, с зычным: «Раз-два взяли!!» — опрокидывали лестницы с бегущими по ним врагами.
Викингов не останавливала боль и неудачи, они вскакивали с земли с поломанными руками, обожжёнными лицами и вытекшими глазами, со шкварчащими от смолы спинами и снова остервенело лезли на стену ещё быстрее. Мечи держали зубами, проткнутые насквозь продолжали сражаться. Некоторым удавалось вскочить на стену. Этих тут же поднимали на копья и кидали вниз на головы собратьев.
Любое войско может дрогнуть под бешенным натиском, кроме двух случаев: когда степень бешенства ещё выше и когда кроме бешенства ещё противостоит твёрдая выучка и железная дисциплина. Последнее всё в высшей степени было у войска Бранибора. Как кузнец не обращает внимания на жар, искры и шипение металла, а только крепче хват клещей, увереннее удар молота, так беловежцы на свирепость викингов только твёрже стояли на ногах, крепче сжимали оружие, зорче следили за врагом, внимательнее слушали приказы и молотили, молотили, молотили. И перемолотили.
Останки викингов сваренные смолой, с перебитыми, вывернутыми телами, валялись под стенами в лужах смолы и крови, некоторые расползались, стеная и проклиная, резали себе, безнадёжно раненным, вены и друг другу горла и животы.
Бранибор сурово смотрел вниз:
— Конец викингам! Не только меч нужен, а мастерство и лучшее оружие! Не только ярость, а дальновидность!
С другой стороны поля боя на уничтожение викингов смотрел магистр Олаф.
— Недурно. — процедил он. — Тупоголовым — туда и дорога. Приготовить огонь!
Для людей Бранибора жара̀ от солнца и схватки была невероятной, воины спускались до криниц и выливали на себя вёдра воды, зброя шипела! Многие давно поснимали раскалённую броню, хоть и не самое лучшее время быть без защиты.
Немцы выкатили катапульты. Вскоре на стены полетели горящие горшки со смолой, обмотанные паклей. Сейчас работали ополченцы и простые мужики селяне. Бегом таскали воду из криниц. Тут же заливали пожары водой, прятались под навесами стен. Появились не только раненные, но и обожжённые, стало недоставать воды. В ход пошёл песок. Сыпались также и стрелы — лучники подошли на выстрел, их горящие стрелы также распространяли огонь. Почти сразу в ответ стали бить камнемёты из крепости, тоже горшками с огнём, но со своим самодельным «греческим», по немецким катапультам. Наш-то огонь пожарче горит! Метание беловежцам управляли с высокой срединной башни. Точность попадания с обеих сторон была не слишком высока, но у немцев не было запасено столько воды. Их катапульты из-за перегоревших ремней вышли из строя. Вершислав со своими сидел на самой Белой Веже. Долго метились наконец прямо с неё стали кидать камни в скопище рыцарей, где виднелся синий конский хвост на шлеме. В сам хвост не попали, но рыцарей и коней попортили немало, пока те сообразили, на какое расстояние надо отойти.
Вызвать пожары в крепости немцам всё же удалось. Погорели дома и конюшни. Люди остались без крыши над головой, а коней перегнали в простые загоны. Стены сохранили.
Наконец немцы тоже перегрелись. Отошли, спрятались в лес. Передых… Решили ждать, спать до раннего утра, чтобы воевать и геройствовать, как им, рыцарям хотелось, можно было с удовольствием.
— Не дадим врагу отдыхать! Не на веселье приехали, будут смертушку прнимать за учинённый разор нашей земли! — толковал Бранибор начальникам отрядов. — Первого слушать ныне меня!
Тут даже возникал как бы смущённый ропот:
— Да ты и не сомневайся, Бранибор, кого теперь ещё и слушать, как не тебя!
— Будем бить врага, чтобы ему стало тошно на нашей земле, чтобы во все тяжкие бежал отсель восвояси!
— А не маловато ли нас, чтобы так бить? — спрашивал опытный сотник, приведший помощь из Берестья. — Всё-таки, нас даже и с ополчением всего чуть больше восьми сотен, а их пять тыщь ещё осталось, и там рыцарей много, человек семьсот. Подмога бы нам ещё не помешала…
— Не сравнивай, Козьма, одно только число. Выучкой надо победить, умом и хитростью, когда числа не хватает. Нет другой силы кроме нас, чтобы разбить врага. И нет нам третьего пути, или победить или погибнуть! А погибнуть может и дурак. И отступать нам некуда — мы в сердце нашей земли. Наш правило одно: где мы — там и наша победа!
Вот изменник показал вам всем недавно пример, как не надо делать. Слабостью и дуростью можно погубить отборный отряд. Жадность, горделивость и неверие — это тоже такие виды слабости и дурости.
Вы помните: Мы — дружина! Все заедино! Каждый друг за друга горой!
… А наш князь, я уверен, жив. Его ещё предстоит выручать.
А сейчас будем делать вот что…
Когда примерно за полночь лагерь неприятеля уже утихомирился, глубоко в немецком лагере вдруг послышалось сопение, стон, сдавленный крик, потом ещё, потом ещё. Дозорные дали сигнал тревоги, лагерь пришёл в движение. Через полчаса магистру Олафу доложили, что вырезана целая сотня кнехтов, стоявшая ближе к обозу, и обозная охрана. А провизия полита какой-то дрянью, которая воняет, хуже мертвечины, скорее всего, её есть больше нельзя. Следы русов затерялись в ночной пуще. От этих людей магистру приходилось так перекривиться, что казалось — уже паралич. Ему оставалось предположить, что такую незаметную вылазку беловежцам удалось предпринять либо из-за скрытого подземного выхода наружу, либо из-за действующей у него в тылу большой и очень опасной шайки. Пришлось утроить дозорных.
На утро недоспавшие и недоевшие немцы пошли на штурм. В отличие от викингов эти себя больше берегли — прикрывались щитами, обстреливали крепостные стены тучей стрел, хоронясь за большими деревянными стенами на огромных колёсах забрасывали крепостной ров землёй и ветками, организуя себе несколько широких подходов к стенам.
Когда немцы побежали по лестницам наверх, оказалось, что у беловежцев припасены на стенах брёвна, которые скатывались по хребтам и головам, ломая и вывихивая головы, руки, спины. А кроме кипящей смолы есть ещё и греческий огонь, который очень хорошо горел не только на катапультах, а и на кнехтах и на рыцарях. Стальная машина обороны снова сработала отлично. Немцы с проклятиями и потерями откатились обратно. Люди Белой Вежи радостно орали им вслед: «Наелись нашего хлеба?! Иди ещё тебя угощу! Здохни, гад попа̀лены!!! Нехай уся шкура с тябе спаузе! Рыло шпрэхаускае! Глянь туды — абезножелы карачытца… Застрели его, каб не мучыуса!»*
Изумлённый не по-хорошему магистр Олаф приказал бомбить центральную башню. Оттуда беловежцы метали камни дальше, чем могли метнуть немцы, всё время были в выигрыше. Издалека уже привезли камней, подбирали камни, пущенные беловежцами, и методично старались бить в одно и тоже место — посередине Белой Вежи, посередине башни. От ударов камней о камни летели смертоносные быстрые и острые осколки, пробивавшие даже иногда щит, за которым прятался какой нибудь боец, а иногда просто проламывавшие кому-то череп, грудь или рвавшие живот, руку или ногу. Иногда камни перелетали мимо башни, творя что-нибудь жуткое на её задах. Редко, но некоторые камни ложились ровно на верхнюю площадку вежи, то снесло человека, то ломало крепостные зубцы и камнемётные орудия.
Беловежцы отбивались, как могли. Бранибор в начале осады дважды улучал момент и внезапно вылетал со своей сотней верхами, утворяя в лагере неприятеля жестокие потери и быстро прячась обратно в крепость. Потом немцы навалили перед обоими мостами через ров брёвен, и, внезапность больше не удалась.
Через два дня непрерывного камнеметания в башне пробили дыру. На третий день вежа была разрушена, как оборонительное сооружение. Остался каменный идол — верхняя площадка небольшим куском ровной поверхности держалась на великанском осколке стены и нависала над пропастью и горой из обломков. Один наблюдатель из беловежцев всё равно сидел наверху, благо, что залезть туда для бойцов крепости не составляло большого труда.
Бранибор видел, как таяли силы защитников Белой Вежи, понимал, что снова приближается неизбежный, теперь уже решающий штурм, и, что, видимо, крепость не удержать. Надо было спасти княжну с детьми. Надо было отправить к матери Элипранда. И селян, укрывшихся в крепости, и частью тоже пострадавших во время вражеских атак, тоже надо было как-то сберечь.
Единственный понятный выход — для малого отряда вырваться из осаждённой крепости под прикрытием всех оставшихся сил. А с остальными что делать?
Бранибор приказал Вершиславу собрать остатки его охранной полусотни. Набралось двенадцать человек, вместе с Вершиславом. Восновном из его лучшего десятка. Здесь был Горобей и Брыва, Кудеяр и Прытко, Зграбень, Пловда, Кичун, Скайняр, Пересвет, Смолян и уцелевший до сих пор молодой боец Граник. К ним же приставили Святояра, Элипранда, Меркула, эугѐнера Поликарпа, который попросился за все труды отпустить его домой и княгиню Пресветлу с детьми.
Построив отряд вместе с конями, Бранибор осмотрел всех ещё раз. Все наряжены и вооружены по силам и по смыслу. Кони отдохнувшие, копыта обмотаны тряпками. Княгиня, одетая в кожаные доспехи стала похожа на молоденького гридня, собранная стоит, старается. Это хорошо. Княжата привязаны к сёдлам, чтобы не выпали. Молчат, терпят, не плачут и не жалуются. Очень хорошо. Остановился около Элипранда.
— А зачем щит отцовский к седлу приторочен?!
— Так подарок же! — заступился Святояр.
— Щит — он для чего? Правильно — защищать. На спину надо одеть, воины!
Когда перенарядили Элипранда, поменяли ему щит за спиной с маленького лёгкого на щит Буривоя, молодой человек оказался закрыт по самую макушку. И Бранибор продолжил.
— Первая главная задача твоя Вершислав — увезти княгиню нашу с детьми в безопасное место. Сначала в Деречин. Потом — посмотришь, но, не медля. Тут всё ясно, много раз обговорено, но всё равно — осторожно.
Вторая важная задача — молодого бойца Элипранда, нашего брата и гостя, единственного сына у матери, вернуть ей целым и каким? Правильно, невредимым. Действовать будете стремительно, смело и непреодолимо! Ясно? Мы в это время ударим по ним огнём в заходнем направлении, чтобы отвлечь от вас внимание. А вы будете уходить на восход солнца.
Отряд под началом старшины Вершислава обеспечивает прорыв и отход на безопасное расстояние. После чего действует по собственному назначению. Вершислав его знает…
Когда прорвётесь, а у вас никаких других исходов быть не может! Элипранда отправляете домой через Берестье. Его будут сопровождать Меркул, Поликарп и Святояр. Не возражать старшему! Ты больше всех за него и отвечаешь. За брата! Сопровождать до самого города Милана!
— Как до Милана?! Я хочу остаться!!!
— Вершислав, растолкуй младшему, что к чему, а то оплеухой его награжу. Ненароком могу голову снести… А она ему ещё пригодиться.
В Милане пробудешь полгода, посмотришь, как там Элипранд с матушкой Олёной поживают, поможешь, ума наберёшься. А после возвращайся, браток, домой, милости просим. Ждать тебя буду к следующей весне. Смотри, надолго не задерживайся. Это тебе мой приказ. Всё. Не поминайте лихом. В добрый час!
Все обнимались и прощались на всякий случай. Ведь случаи, как известно, бывают всякие…
Вершислав задержался перед Бранибором. Подошёл.
— Брат!
— Что тебе, Вершко?
— Брат… прости…
— Не кручинься, добрый молодец, останутся враги и на твою долю.
— Меня в лесу спасла мать тех детей, что вышли ночью из Древляны. Любавой зовут. Тому мальчику Тверду я показал берлогу у речки, чтобы он мог спастись. У мальчика верный глаз и твёрдая память…
— Понял тебя, брат!
— И я хочу тебе сказать… что бы ты…
— Я поберегусь, если получится, браток.
— Ты мне почти как отец… останься живым… пожалуйста…
Крепко обнялись, будто две горы сошлись, будто два орла ударились крыльями.
— Я постараюсь… и тебе удачи… сделай всё, как надо… Я тобою очень горжусь.
И Вершко, скрепя сердце, пошёл догонять свой сборный отряд особого назначения.
Бранибор смотрел им вслед. Не хмурился, не улыбался, а казалось ему, что наступило самое важное время в его жизни, а до сих пор он к нему только готовился. Вот он сам — сильный и умелый воин, вот его небольшая, но самая крепкая и умелая на свете дружина, вот его любимое место, его крепость Белая Вежа. За стенами — жестокий и многочисленный враг. «Что ещё нужно мужчине, чтобы с радостью и вдохновением выполнить своё предназначение на Земле? — защитить свой народ. Жить осталось, может быть, сутки, но зато как можно их прожить! С полным восторгом! Главное — стереть как можно больше врагов с лица моей Белой земли».
Когда подъехали к воротам, Элипранд сказал Святояру:
— Я очень рад, что ты поедешь со мной. — Внимательно посмотрели друг на друга.
Наступил предрассветный час. Ворота открыли быстро и без лишнего шума. В отворённые Берестейские ворота вылетел маленький конный отряд.
Бранибор махнул рукой. В лагерь крестоносного войска полетели огненные звёзды, перечёркивая и небо, и остатки призрачного покоя. На за̀ходе солнца занимался лесной пожар, которого старались до сих пор избежать, потому что кто в поле, может и отойти, а кто в стенах, будет задыхаться дымом этого пожара. И подумал краем сознания: «А что Гордей?.. бился вместе… если он и враг, то куда он теперь денется… из крепости…»
А отряд Вершислава летел на восход на Деречинскую дорогу. В поднявшемся среди немцев переполохе легко ломали сопротивление немногих дозорных. Пролетели. В щите за спиной Элипранда появилась выбоина от стрелы. У змеи под глазом. В конце отряда Вершко заметил «лишнего» бойца, который скакал с ними и тоже помогал отбиваться от немчуры, придержал коня. А «лишним» оказался оставшийся из сотни Судислава, увязавшийся за ними всё тот же десятник Гордей.
— А ты чего здесь?! — напрягся Вершко в сторону Гордея.
— Бранибор отправил гонцом в Киев! — надменно ответил тот.
— Мне он ничего не говорил.
— Не всё и тебе знать надо!
— Ты чего, Гордей, на дыбки лезешь?!
— Ничего, не переживай, вперёд тебя не вылезу!..
— … Ну давай, дальше говори!
— Ты вон князя куда-то дел, а всё тебе с рук сходит!
— … Гад ты, Гордей!
— Ты сам гад, Чепель!
Вершко подавил бешенство и гнев, а только стиснул зубы. «Сам виноват…». И вспомнилась лесная дорога, удар в спину, забытьё и невыполненный как положено долг. И отвернулся от Гордея.
Вот так и поговорили. И разъехались разными дорогами.
Через час пути остановились. Погони нет. Попрощались с уходящими в Милан. Святояр хмурился не очень долго.
— Ладно, — говорит, — впереди у нас, похоже, длинная дорога с приключениями.
— Это верно, Люций*, по дороге ещё вполне навоюешся! — поддержал его мысль окрепший Меркул.
Вершко подъехал к Прытко:
— Поезжай со Святояром! Поможешь ему в дороге и сам целее будешь…
Прытко испуганно округлил глаза:
— Не, я не могу!..
— Почему это?
— У меня тут жена, дитё… семья… моя земля… Не, я не могу… куда я поеду?!
— Не слушаешь…
— Не-не-не, Вершислав! Смилуйся старшина!.. У меня тут родина!!
Вершко строго посмотрел на Прытко:
— Что же, лучше здесь со мной голову положишь?
— Не пожалею… Это я запросто! — отвечал Прытко серьёзно.
Элипранд обратился к Вершиславу:
— Дядя Вершислав, я очень благодарен, что вы все были со мной. Я буду всё помнить! И вас всех, и крепость, и эту песню про «Речицу»… Не знаю, почему моя мама не хочет, чтобы я был воином. Мне кажеться, что это самое благородное дело на свете!
— Бывает слишком много крови, брат. Бывает, что гибнут друзья, и тебя предают. Бывает, что не хватает сил сделать то, что обязательно надо сделать. Это всё вынимает из тебя сердце, и ты можешь забыть, ради чего ты стал воином. Можешь забыть о благородстве и повернуть свою силу не в ту сторону. Это самое страшное. Вместо благородного воина можно стать отьявленным бандитом. Если не боишься — попробуй, но всегда помни: благородство всегда очень дорого сто̀ит, многих сил, крови, а бывает и жизни… Удачной вам всем дороги!.. Святояр! Держись молодцом, брат! Мы все будем тебя ждать! До встречи, брат, до встречи… До встречи… До встречи…
Глава двадцатая. Подвиг Бранибора
Лесной пожар на фоне последних жарких и вновь засушливых дней растекался зловеще и очень быстро. Пламя полетело по кронам сосен и берёз, создавая над головой у немцев небо, всё в огне, сжигая воздух, спуская на землю удушье. Бранибор, стоя на крепостной стене, одобрял в уме выбор времени нападения — хорошо горит, спалит всё вокруг к ёшкиной мамке. И врагов спалит-задушит очень многих… Деревья жаль… Так и людей своих жаль… Всех жаль…Только нет другого выбора.
В это время на краю леса и поля, на краю ночи и дня стоял древний согбенный старик. Опирался на деревянную клюку левой рукой. Глаза у него и не закрыты, но и не смотрят. Правая рука его протянута от солнца. Стрыйдовг. Он что-то невнятно шепчет пересохшими губами… И ветер дует на запад!
Немцы пока проснулись, всё вокруг них было уже охвачено огнём. В панике многие нашли свою смерть, кидаясь в самое пекло, в самое угарное задымление вместо свободного воздуха.
Э-эх! Не нравилась рыцарям такая война! Вместо молодецких поединков, вместо сметающего удара тяжёлой конницы на просторе, на чистом воздухе, при доброй еде и питье, выспавшись, в полноте сил и радостной романтики, вместо бегущего в панике безмозглого врага, их самих били! Их жарили огнём, душили дымом, травили ядом, резали ночью, когда людям положено спать, их уничтожали как крыс — любыми средствами. Обманывали во всём! Это было неуважительно, не по-рыцарски, это было… обидно.
Магистр громоподобно командовал. Вывел рыцарей и кнехтов перед крепость, на поле, свободное от огня. И, видя, что, чем дольше ждёшь, тем меньше с любой стороны места для отступления, тем жарче и всеохватнее пожар, вариантов почти не оставалось, велел трубить штурм. Одуревшие спросонья, от угара и от неожиданности находники, хватая лестницы, понеслись в атаку.
Через час ожесточённого штурма на стенах и у ворот в дыму и пламени, которые были повсюду, немцы, в конце концов, разбили Северные ворота. Бранибор и оставшаяся часть из бывшей полной сотни уже выстроились встречать хлынувших в крепость. На первую волну кнехтов и рыцарей обрушились заготовленные брёвна. Они были закреплены горой над воротами, и, высвободившись из враз перерубленных верёвок, безобразно калечили нападавших и хоронили их в месиве твёрдых углов и боли. Часть немцев, проскочившая в крепость, которых не коснулся бревенчатый завал, оказались отрезанными от остальных, и под отчаянные собственные крики были истыканы стрелами со всех сторон.
На низкой восточной стене кипел ожесточённый бой. Бранибор с людьми побежал туда. Врезался в атакующих на стене, разметал всех врагов, дружине и ополчению оставалось их только добивать.
Немцы растащили завал из брёвен, трупов и калек у Северных ворот. На вторую их волну высыпалась груда построечных камней, создавая снова завал из человеческой боли и страданий, снова отрезая забежавшим в крепость путь к отступлению. Мимо этой груды проскакивали особо рьяные вояки, грудились с оброняющимися от русов внутри крепости, закрывались щитами, делали стену, черепаху, медленно семеня, отодвигались от вопиющей горы покалеченных сотоварищей.
Когда за эту гору прошло около сотни, и те изготовились к новой атаке, Бранибор по̀днял булаву — с ворот на груду камней и людей полился греческий огонь и смола, полетели щепки, палки и дрова. Возник огромный погребальный костёр, поднявшийся выше ворот, сжигавший и живых врагов, отгородивший опять немцев тех, что снаружи от тех, что внутри. Бранибор бросился первым, его люди — вслед за ним. Беловежцы рубили и теснили врага в огонь.
Это был огненный ад. Для немцев Бранибор был главным демоном смерти. Он забирал жизни и по одной, и по две, и по три, и беспрерывно, и не было силы, которая могла бы его остановить. Тела врагов, казалось, разлетались от его ударов вдребезги. Да и не казалось, иногда разлетались. Демоны поменьше носились здесь и там, кромсая германскую плоть, расплёскивая их кровь, разбрасывая их головы, руки, ноги и кишки, уничтожая, у кого ещё были, иллюзии о богатой добыче и, вообще, о возвращении из этого опрометчивого, дурного противославянского похода.
Для небольшой толпы мирных селян, оцепенело от страха и любопытва зревших битву из руин главной башни Белой Вежи, всё выглядело иначе. Светлые боги во главе с воеводой-батюшкой Бранибором свет Буревоевичем в силе и славе малым числом противостояли концу света. В огне и дыму, за которыми уже не было видно божьего неба, они перемалывали на руду озверелые тёмные рати, что в неисчислимом множестве лезли со всех сторон. Что им тут было нужно?!! Как крылатые небесные воины Бранибор и его дружина летали от одной волны находников к другой, неизменно погашая чёрный пожар нашествия, сбивая его на землю, перекрашивая его в красный цвет… Только то один, то другой светлый бог вдруг оступался, падал на колено, приникал к земле. Некоторые поднимались и даже не раз, но некоторые и не поднимались. И светлых этих своих богов, к сожалению, становилось всё меньше и меньше. И чем их делалось меньше, тем меньше у всех оставалось надежды на жизнь.
Для Бранибора и его дружины это был самый главный бой. Всё другое забылось и перестало существовать. Остальное всё было неважно. Они не думали. Они твёрдо знали. Сейчас они творят будущий мир — своими руками, своими силами, своими характерами, своей кровью, своей жизнью и своей смертью. Мир будет таким, каким они его сейчас сумеют сотворить. Будут в нём царить родное, НАШЕ ДОБРО и справедливость или воцариться чужое, чуждое, уничтожающее нас. Дружинники бились за жизнь, за друзей, за дружину, за светлого князя Любомира Белояра, за доблестного и великого воина-богатыря Бранибора Буривоевича, за свои семьи, родителей, детей, за свои дома, добро, землю, уклад, волю, Родину, честь, за осколок Белой Вежи, что всё ещё стоит за них, за толпу селян, глядевших на них с надеждой. Потому, что надо было биться. Потому что это и есть жизнь воина. Дружинники бросались в бой, переведя дух, сменив оружие, скидывая броню, потому что уже не было сил её нести, ломая, торчащие из себя стрелы и копья, остекая руку вонзившую меч в сердце, потеряв дыхание, слух, зрение, руку, крича друзьям последним выдохом. Шёл восьмой час битвы. Умирали уже даже не от ран, а просто от усталости, изнемогши от усилий, перемучивши все человеческие возможности.
Немцы не имели столько сил.
Могучий Бранибор загораживал им путь. Он стоял в кольчуге с зерцалами, сверкавшими в сполохах огня. В простом шеломе-шишаке. В деснице — шиповатая булава вся красная. Ошуйно — его родной щит, подарённый отцом, весь в красном. Из-под кольчуги — красная (была белая) рубаха. На ногах красные сафьяновые сапоги со щитками. Всё лицо и всё на нём — в размазанной пыли, копоти и саже. Кочегар из пекла… Ничего в нём такого особенного нет… Просто богатырь… ПРОСТО…
«Пора… — подумал богатырь, — самое время…»
Пока дружинники из последних сил продолжали отражать уже более вялые атаки немцев, Бранибор спустился под руины Белой Вежи. Здесь, впереди и позади массивной двери, за которой длинный подземный ход шёл далеко за пределы крепости, сгрудились в ожидании своей участи множество женщин с детьми, раненных мужиков селян, оставшихся в живых после помощи против немцев, и деды здесь были и древние бабули — селяне. И раненые бойцы, к бою непригодные. Бранибор отыскал глазами Тверда:
— Поди сюда, сынок!
Тверд подошёл, глядя Бранибору в глаза. Бранибор присел на корточки, став вровень с хлопчиком:
— Ты помнишь, где гулял с Вершиславом на коне?
— Помню.
— Помнишь, ты увидел выход из подземелья?
— Логовище лесного царя?
— Да.
— Помню.
— Там была еле заметная тропинка. Помнишь, куда она шла?
— Она виляла и шла за речку через дебри.
— Вы тогда с Вершиславом далеко ездили по тропинке?
— До поляны заповедной с родничком.
— Найдёшь эту дорожку?
— Найду.
— Не забоишься, сынок?
— Нет.
— Верно, вижу. Ты поведёшь всех по той тропинке до заповедной поляны. Пожар за речку не перекинулся и немцев в той стороне уже быть не может… Слушайте, люди! Пойдёте за этим хлопчиком — он знает дорогу, он вас выведет.
— Бранибор, батюшка, нешто мы сами за хлопчика дорогу не найдём? Почитай весь лес исходили.
— Мы в то место сами ходили по особым случаям, а вас близко не пускали, чтобы меньше глаз вокруг тайного места. Сами можете и не найти. А этот хлопчик сам из Древляны вышел ночью, у него глаз молодой, память твёрдая и он знает дорогу.
Старшие закивали, взяли Тверда за плечи.
— Сестричку его берегите. Как её зовут?.. да, Литаньку… это женщины Любавы из Древлян дети. Не поминайте лихом, люди добрые. — поклонился в пояс, а люди ему в ответ:
— Перун тебе в помощь, воевода-батюшка!
К раненому бойцу, что здесь караулил, наклонился Бранибор:
— Приготовь всё, как я сказал!
— Есть!
И всем сказал:
— Всё, пошли!
А сам развернулся и пошёл кверху, на свет.
Солнце поднималось в зенит, но виднелось сквозь дым, как зимой сквозь тучи, очень слабо.
Стрелы были все выбраны и сломаны. Конному рыцарю непросто попасть в крепость. И пешие заробели. Рядом с Бранибором оставалось около полсотни своей измотанной дружины, что стояли, только опираясь на оружие и около десятка крепких из берестейской в таком же виде. Дышать давно уже было нечем. Окрест, куда ни посмотри, лежало друг на друге человеческое племя, изувеченное войной. Не только вся одежда, руки и лица, а и вся белая земля вокруг стала красной и чёрной.
Бранибор поднял щит, все бойцы повставали и пошли в руины, которые щерились как острым зубом, высоченным осколком Вежи. Бранибор отходил, ступая назад, боком, оглядываясь, медленно. В крепость стали проникать немцы, которых тоже осталось немного, сотен пять. Около пяти с лишним тысяч их трупов покрывали горами и малыми горками и тонким слоем пространство вокруг и внутри крепости. Повинуясь не разуму, не воле, а какому-то инстинкту немцы надвигались на руины. Какие-то прятки?
Бранибор залез на высокие камни, саженях в трёх от земли. Рядом с ним горела какая-то головня, как факел. Здесь везде горели факелы… Все свои скрылись под обломки Вежи.
Несколько рыцарей протиснулись с конями. Кони еле держались на ногах и падали. Кто-то из рыцарей, может, и меньше участвовал в битве, но, перегревшись рядом с огнём, надышавшись копоти и дыма, все выглядели одинаково убито и ползли как морёные мухи.
Магистр Олаф тоже пробирался внутрь укреплений. Он мнил себе раньше, что захватит эту крепость, что она попадёт в его руки и станет его собственной. Что отсюда он двинет дальше свою власть под прикрытием веры христианской.
Крепость была — вот она. Но она и сейчас была не его. Грозный дух её защитников витал здесь по-прежнему. И крепость, правда, находилась в развалинах. Сгорели все частоколы на каменных стенах, помосты, козырьки, галереи, переходы, мостики, заслоны из брёвен на брешах в каменной стене. Внутри чернели остовы зданий и обломки камнемётов. «Как много у них было горючей смеси… Этого я, пожалуй, не ожидал… Какие огромные потери. Надо будет как-то оправдаться перед епископом…» Колоссальный зуб башни, обглоданный многочисленными сильнейшими ударами, всё-таки гордо стоял в грудах обломков посредине крепости. Конь магистра не хотел и не мог дальше идти — почти сплошь трупы.
Самый горделивый из оставшихся рыцарь в накидке цвета грязи поверх одной кольчуги с отброшенной брамицей, с обнажённым мечом, с мощными желваками на лице, горбоносый и с круглыми изумлённо-наглыми глазами приблизился к грудам обломков Вежи, поднял меч в направлении Бранибора:
— Сдавайся, рус богатырь! Ты проиграл! Твоего войска больше нет… Магистр окажет тебе честь, как храбрецу. Возьмёт тебя на службу. Даст тебе земли, коней, деревню под налоги… — новый поворот брани подходили оценить всё больше немцев, обступая могучего руса, одиноко стоявшего высоко на камнях.
— А у тебя всё это есть?! — спросил Бранибор.
— У меня всё есть! Даже больше!
— А у меня есть ещё такое, чего нет у тебя!
— Чего же это?!
— Много такого, чего нет у тебя!
— Приведи пример!
— Например, совесть!
— Какая ерунда… у меня есть совесть… не вижу в этом примере смысла.
— Я не шёл в твою землю, а тебя сюда никто не звал. Значит, у тебя нет совести.
— Не согласен… это вопрос доблести… Но, давай, скажи дальше, удиви меня!
— У меня есть эта Победа!
— Ха! Это не твоя победа, а наша!
— Нет, я перебил чуть не шесть тысяч ваших войск, а сам имел всего восемь сот! И только сотню настоящей дружины. Это НАША ПОБЕДА! Великая Перемо̀га!
— …! — рыцарь зло посмотрел на Бранибора красными от дыма глазами.
Бранибор продолжал:
— Ещё моя земля намного сильнее твоей!
— Это почему ещё?! — скрипел зубами красноглазый рыцарь.
— Потому что мой князь Любомир никогда не позвал бы ваших на службу, свои хороши! А твой меня готов позвать — сам сказал, а я не пойду!
— Ты, очевидно, глупец! Конечно, твой князь просто не может никого нанять, потому, что как пёс сидит в польской яме! Ха-ха-ха!
— И я умнее тебя! Потому, что ты сейчас сказал мне то, что я хотел узнать, а я тебя даже не спрашивал!
— …!! — до рыцаря медленно доходил смысл…
А Бранибор как-то даже нарочито громко заорал, смеясь:
— Князь жив!!!
«Чему радуется этот дикарь?» — подумал магистр.
— Убрать его, быстро!
Несколько стрелков выпустили стрелы. Ударило в грудь Бранибора. Позарапало. Он закрылся щитом:
— Любомир жив!!!
— Он смеётся над вами, убейте его!
Рыцари и кнехты полезли к Бранибору. Их вокруг стояло уже с сотню. Бранибор поднял горящую головню.
— Прощай твердыня! Это был наш с тобой главный бой…
Запал из руки Бранибора плавно, медленно и как бы нехотя полетел вниз, в ращелину, которая была хорошо видна одному Бранибору. Враги до Бранибора добраться не успели.
Взрыв поднял землю и глыбы камня, как порыв ветра поднимает пушинки тополя с травы. Очень мощный взрыв большого порохового запаса крепости. Камни разлетелись, сметая всё вокруг. Люди не в счёт, люди были врагами, свои все успели спрятаться и уйти… Магистр Олаф был оглушён. Ещё более полусотни наёмников нашли себе здесь могилу, ещё столько же валялись ни живы, ни мертвы вокруг огромной воронки. Великий каменный зуб крепости пал.
Часа два оставшиеся в живых немцы приходили в себя, сидя здесь же в дне без солнца, в чёрном дыму, в месиве крови и гари, в фантастическом аду, который они утворили вместе с русами. Не находя в себе ни сил, ни смысла. Прискакали разведчики и сообщили, что сюда движеться, заходя с востока через нетронутый лес, войско ятвяжского князя Гурта, около двух тысяч. Лесной пожар бушевал уже поодаль. Немцы подняли часть своих раненых и ушли. Часть безнадёжных закололи мизерикордиями* и прочими, по-ихнему, удивительно милосердными способами. Крепость, вроде, взяли, но она как-то не лежала в их руках. Выскользнула сразу. А вокруг уже и жилья подходящего нет. Сами же всё разорили. Пошли обходным путём на Ломжу. Вёл их назад всё тот же Берг, который снова сумел выжить.
В пятом часу пополудни ятвяжский князь Гурт со значительным отборным войском подъехал к месту битвы. Смотреть на это спокойно было нельзя. Мужество защитников впечатлило ятвягов. Воины без приказа становились на колени и прислоняли своё оружие к этой земле. Гурт объехал всё и восстановил в уме ход событий. Он видел, что его соседи бились достойнейшим образом, что их врага здесь нет, а значит, беловежцы победили, пусть и заплатив жизнями лучших воинов.
Начал дуть всё сильнее и сильнее ветер. Гурт смотрел в небо. Набежали тучи, свинцовой завесой понеслись над спалённой землёй, над чёрными зацепляющими небо когтями обгорелых деревьев. Грянул гром раскатисто с многими перестуками и тресками. Темень нависла над полем битвы. «Жестокая будет гроза… одобряет их подвиг… пришёл Перун Сам добить нечистую силу, что позарилась на Белую Вежу. — Подумал князь. — Слава доблести и твёрдости князя Любомира и его ближней дружины. Перун заберёт их души к себе… А нам можно уйти… Погибшим дорога на небо, а живым следует укрыться».
Молния, ветвистая, как плакучая ива, с дробным длинным треском оплела полнеба ослепительными лозами, высвечивая верхи руин и леса белым светом. И через миг, собрав, наверное, всю небесную мощь, вонзилась пламенным столбом в Северные ворота крепости, порвав мироздание сверху донизу, оглушив всё живое.
Ливень упал сплошной стеной.
Князь Гурт даже не вздрогнул. «Снова чья-то святая душа бъётся на Последнем Рубеже… Великий воин должно быть…»
Едва успев спрятать княгиню с детьми, Вершислав с друзьями поспешил вернуться к Белой Веже. Успел к рассвету.
Омытая ливнем земля и погибшие на ней, сейчас вселяли в душу уже меньше ненависти и жажды кровавой мести, как если бы видеть сразу, как было вчера, а больше одну только печаль. Кровь ушла вместе с дождём. В белую землю.
Селяне ходили по горелым развалинам, складывая трупы, собирая оружие, причитая. Они рассказали, что пока селяне в подземном ходе сидели, тоже задыхаясь дымом, несколько слабых задохнулось. Что селян с женщинами и детьми вывел по подземному ходу в безопасное место маленький хлопчик Твердятко из Древляны. Что Бранибор спрятал остатки дружины, в длинном подземном ходе из крепости. А сам-от батюшка наш хранилец подорвал и ворогов много и сам, плачьте люди, сгинул!.. Передай, Вершислав, ой ты еси Буривоевич вашему с братцем твоим честны̀м батюшке с матушкой земной поклон за такого сына-ратоборца. Все у них в долгу. Далее поведали, что за двумя тяжёлыми крепкими дверями, отделявшими их от крепости, во время сильного взрыва всех, кто был в подземном ходе, кто ещё не успел выйти наружу немного оглушило и присыпало, но ничего, обошлось. Что после дождя, который лил как из ведра почти всю ночь и чуть их всех не залил, все замёрзли, но Бог дал снова день и тепло. Что надо закопать черную силу побитую, чтобы не было болезней. Что надо с честью проводить, на огненную краду возложить погибших светлых наших богатырей-спасителей. Чтобы сразу им на небо… А живые — вот они там — спят сыночки. И хлопчик Твердятко коло их.
Вершко и его люди присоединились к работе селян. Бранибора не нашли. Нашли только его щит, даренный отцом. Щит был цел. На крепкой стальной листовине, на удивительном, как морские волны сером узоре закалки, под множеством вмятин и отметин был выгравирован с замечательным искусством старый дедовский знак — строгое усатое мужское Ярило-Солнце.
Живое Солнце-Сварожич поднималось над руинами Белой Вежи. Вороны, что слетались, грая, со всех краёв вершить свой пир над останками людей, были прогоняемы от павших защитников крепости. Дубы, сосны и ели, на удивление не все обгорелые, обступившие поле человеческой беды, хранили тысячелетнее своё молчание, только горестно качая ветвями. Тяжкий для живого человека дух смерти пронизывал травы и землю, воду и воздух. По мере того, как солнце начинало пригревать, душная дымка всё заметнее становилась над землёй, и пребывание в этом месте становилось всё тягостнее. Но Вершко и его друзья делали свою горестную работу.
Когда вдруг Прытко поднял голову, у него вырвалось: «А-х! Глядите, люди!» Все посмотрели наверх и остановились.
Над крепостью, над полем битвы, упираясь краями в лес с обеих сторон и круто возвышаясь надо всем, невероятными яркими цветами сияла радуга! Все стояли, сначала не имея слов. И глядели, глядели на Сварожий свет, на души, уходящие в небо.
— Слава руси!
— Слава Богам и Предкам наша!
— Слава!!
Киевский наместник Силантий, подоспевший со свитой бояр и с войском в пять сотен ополчения только к похоронам, смотрел на Вершислава, почти как на врага. Старшина княжей стражи не уберёг князя, а сам живой!.. Что с ним делать? Хотя все показания, быстро, но дотошно расспрошенных беловежских дружинников говорили, что Вершислав храбрый и справный воин и смышлёный начальник и подвигов совершил немало, и свой воинский долг выполнял, не жалея живота, наместник верить ему не хотел. «А князь-то где?! Где семья князя?» «Брат родной здесь погиб, слава ему и почёт, а ты где был в это время?!» Говорить про семью князя отказывается, ссылается на последнюю волю князя. Что Любомира следует искать в Ломже, наместник тоже думать не мог: «У князя Изяслава Ярославовича с Войцемежем мир! Да с королём польским — мир! Понимаешь, что говоришь?! Послов пошлём, а войско не пошлём! Что тут непонятного?!»
— Пойдёшь ко мне в дружину простым дружинником? — Изогнув бровь и глядя исподлобья, спрашивал наместник.
— Не могу, боярин…
— Почему это?
— Я присягал своему князю, и никто меня от этой присяги не освобождал.
— А где князь твой? Десятый раз спрашиваю!
— Думаю, в Ломже, если немцы его не порешили или не увезли. Выручать надо князя. Да побыстрей. — говорил сдавленно и настойчиво Вершко, глядя себе под ноги. Не слушает его Силантий, кто он этому Силантию?.. Как докажешь «этому», что ВЫРУЧАТЬ НАДО.
— Всё одно и тож, дай за рыбу грош… Брать тебя под стражу мне совесть не позволяет, и вина твоя никакая не доказана. — Хмуро и неприветливо сказал наместник Вершиславу. — Но и оправдать тебя тоже не могу… Для простого дружинника ты слишком важный, а начальствовать тебя поставить — тебе веры нет… Прямо скажу — лучше бы ты голову сложил, воин!
Так что, Вершислав… Чепель, ты теперь вольная птица. Иди на все четыре стороны̀… Понял, куда идти?!
— Благодарствую, не дурак…
— Хы-ых, «не дурак»… — как-то тягостно кряхтел Силантий. — Но, ежели что натворишь неуместное, смотри-и, вина в пропаже князя Любомира и его семьи ТЕБЕ припомниться! Всё. Иди!
Вершислав сказался друзьям и уехал домой. Обдумать, что делать ему теперь.
Вечером того же дня он сидел у отца с матерью, с женой и детьми. Доброгнева с Браниборовыми детьми здесь же была, не ревела по-бабьи, строго сидела. Ятвяжская кровь, упрямая. Горевали.
Вдруг, стук в дверь. Заходит Горобей.
— А что у тебя, Горобей, под глазом? Сегодня с утра не было.
— Это у меня печать об уходе со службы.
— Как так?!
— Я, чтобы не усложнять объяснений, что да как, да почему, поругался с новым сотником. Ну а чтобы, значит, он не сильно обижался, дал ему себя ударить.
Все изумлённо смотрели на Горобея.
— А что же разве я — не догадливый? Не знаю, куда у нас Вершислав собрался? Вместе поедем!
— Горобей!..
— Ладно-ладно, не трать слова. Мы же с тобой друзья. Я тоже Любомира уважаю, надо ж выручать, если есть ещё возможность.
Посидели, погоревали дальше. Стук в дверь. Заходит Брыва.
— О-о, Брыва, заходи! Чего ты?
— Как чего? Я же видел, как Горобей махался с новым сотником, скулу подставлял ему под кулак, а тот всё попасть не мог. Не спроста это он со службы утёк. И я за ним. Со службой расквитался.
— А как же ты служить расквитался, от киевлян открутился?
— Я сказал, что у меня болит печень от постоянных перепоев, а когда я пью, то буйствую очень. И что поехал лечиться. Со мной же не станут драться…
— Вот это да, чем же вы, друзья мои, зарабатывать на жизнь станете?
— А ты чем? И мы чем-то таким же. Не переживай пока! Сейчас надо князя выручать.
— А вы думаете, он жив?
— Если б был мёртв, то уже бы услышали… А потом говорят же, что Бранибор кричал… Простите, батюшка и матушка… — все поклонились родителям, что сидели, кручинясь.
— Да, верно…
Стук в дверь. Заходит Кудеяр.
— Здравствуйте, люди добрые! Вас уже тут много собралось! Когда поедем?
— Куда ты собрался ехать?
— Как куда? Князя надо выручать! А чего бы вы тут собрались?
— А как же служба?
— Ну, не смейтесь! За князем же ехать, и есть наша служба!
— А как же ты от киевлян ушёл?
— Незаметно!
Друзья все встали с мест и стали обнимать друг с друга, да хлопать по плечам да по спине.
— А как же я?! — в двери вскочил Прытко.
Все обернулись до дверей:
— Прытко! А ты как же здесь?!
— Как это как? Куда же я без вас один?
Все хором протянулись к вихрастой голове и потрепали Прытка за волосы. Хорошо получилось в четыре руки.
Друзья обнялись за плечи в круг, наклонивши головы.
Прытко осенила мысль: «Мы — дружина!»
Кудияр поддержал: «Все заедино!»
Брыва внушительно подтвердил: «Все друг за друга горой!»
Горобей: «Где мы там и наша победа!»
Вершко: «И мы в сердце нашей земли!.. За Бранибора!»
На следующий день Вершко прощался с Радуницей. Он стоял наедине с женой, обняв её за талию, а она, сложив руки у него на груди. Он любовался ею и говорил тихо и медленно:
— Радушка моя, я плохой муж и плохой отец… Дома не бываю… Прости меня… Мне снова надо ехать. — гладил русые волосы, заплетал между пальцев длинные пряди.
Радуница отвечала нежно, глядя в сторону:
— Нет, ты сам не плохой, у тебя только плохая память. Ты забыл, что я тебя люблю. Я могу связать тебе поводок и привязать тебя за ногу. Чтобы не забывал, что не надо уходить. А могу кузнецу заказать цепочку потяжелее, можно длинную, чтобы до уборной сам ходил. Можно ко мне приковать, чтобы помнил, что у тебя есть жена… И на голову тебе надеть шапку, а я на ней вышью: «Скажите этому человеку, что его ждут дома!»
Радуница подняла большие серые глаза на Вершко, а Вершко безотрывно смотрел на неё:
— Родной мой… у тебя появилась седина. — провела рукой по его виску.
— Значит, я повзрослел…
— Мы повзрослели друг без друга…
— Я думаю о тебе всегда… я воюю, чтобы враг не коснулся тебя и не разрушил наш мир…
— Я выплачу все глаза… стану старой и некрасивой. А ты вернёшся и не узнаешь меня…
— А ты не плачь, просто меня жди, смотри, как играют наши дети. Они ведь славные, правда? И ты не сможешь стать некрасивой, ведь я тебя люблю…
— Ты всё врёшь… Ты сочиняешь мне сказку, чтобы я не огорчалась…
— Конечно, вру… но не во всём…
— Я боюсь, что тебя убьют…
— Я ухожу, чтобы тебе стало нечего бояться…
— Сохрани себя, заклинаю тебя, сохрани себя, мой Ладушка!
— Я постараюсь…
— Очень сильно постарайся, Вершинка мой!.. Почему нельзя без войны?
— Просто люди ещё не все люди…
— А кто они?
— Они бояться… Бояться быть голодными, бояться замёрзнуть, бояться, что их обидят, бояться грома и молнии, шума и тишины, тьмы и света, зверей, друг друга, всего. И от страха они готовы делать любые глупости. Поэтому ты не должна бояться… Ничего… Никогда… Будь безстрашной…
— … Как ты?
— … Как я…
Будто волна и песок приникли друг к другу. Будто Вселенная замедлила ход, замерли реки в берегах, застыли облака в небе, птицы остановили полёт… и будто в этот миг на всей Земле никто и никого не обидел…
Маленький сын посапывал в своей люльке, а дочурка потянула ручки и обняла Вершко за ногу:
— Тятеська, пьихоти домой обизатейна…
Вершко ушёл, а Радуница, еле выпустившая мужа из рук, проглядела все глаза сквозь слёзы пока он не скрылся с глаз, стала в доме на колени и просила и молила целый вечер, как часто делала всю жизнь с Вершком:
— Макошь, матушка, рожаница-защитница, берегиня-жалостыня моя! Сохрани мне любимого! Дай ему ума-разума, дай силы, дай предвиденья! Погаси ненависть врагов! Отведи от моего Лады железо калёное острое! Дай нам пожить, не забирай счастья!..
Глава двадцать первая. Холодное утро
Студёная ночь в начале верасня. Золотое убранство лесов ещё только приготовлено, не одето, а лишь достано. Кристальный холодный воздух вязнет на вдохе, зацепляясь за горло и за ноздри. Всё небо затянуто низкой, давящей пеленой облаков. Пелена эта слабо колышется, почти неподвижна и всякая надежда на свет от звёзд или Луны кажется несбыточной.
В предместьях к восходу от Ломжи, в лесу, в середине большой поляны стоит древний старик. Опирается на высокую, выше пригнутых плеч суковатую клюку, отполированную за десятки лет касанием рук. Согбенная спина покрыта простой холстиной. От спины поднимается пар. Старик то поднимает руки к небу, то опускает, то разводит, бормочет невнятное, то медленно, то быстрее, раскачивается в каком-то ритме, который делается всё сложнее.
Вокруг него стоят воины. Человек десять. В почти непроглядной темноте привыкшими глазами они следят, недвижимы, за действиями старика волхва. Движения его становятся постепенно всё быстрее и отчётливее, спина разгибается, дыхание делается глубоким и слышным. Вот уже в полный рост ходит он сильными сложными шагами, приседая, разворачиваясь. Руки его с клюкой, как руки воина, держащего копьё, резко и твёрдо наносят удары по невидимому врагу. Весь старый Стрыйдовг преобразился, распрямился, плечи развернулись и расширились, грудь по-богатырски вздымается от мощного дыхания. И всё быстрее, и всё внушительнее крутится-вертится Стрыйдовг в неведомом и неистовом танце-сражении. И будто тени вокруг него тоже завертелись, закружились, сгустились в сущности, будто и на самом деле его враг во плоти, а не простой воздух ночной.
Вершко с друзьями, наблюдавшие за Стрыйдовгом, не могли уже стоять безучастно. Свело скулы от напряжённого внимания и от ярой силы-страсти, будящейся в сердце, ноги вцепились в землю, вздулись жилы на руках, сжимающих древки оружия.
Ухнул Стрыйдовг, как огромная птица, зарычал жутким лесным зверем, запел коротко: «Перу-ун!» и так застыл с поднятыми к небу руками. Все поглядели на небо. Там в облаках за это время образовалась ровная, круглая дыра. В середине которой, торчит большая, яркая, кажется с кулак, белая звезда. Облака сплошной пелены порвались и понеслись низко и быстро в обозримой окружности, как густая, пышная пена на гребнях прибойной волны. А деревья вокруг так и стоят, слабо шевеля листьями, никакого ветра! Сквозь облачный невод стали светить многие звёзды и выстроились, кажется по волшебству Стрыйдовга, широким клином, сходящимся вниз к вершине, к той первой звезде с кулак. И клин этот указывал на Ломжу!
Охваченные мистическим чувством воины зашевелились, оглядывая небо, жадно впитывая происходящее чудо. Между стремительно летящих облаков мелко запотрескивало, забликовало, засверкало. В разрывах летящих облаков заиграли мелкие молнии-зарницы. Весь гигантский купол неба над головой засветился сполохами огня и волнами, каруселями, вихрями метал светы и огни во все стороны.
Воины стояли в смятении.
— Мать честная!.. — прошептал Прытко, снимая шапку в кулак.
— Чудо, братцы!.. — у Кудияра глаза блестели, как эти зарницы.
— Да… в верасне калинники играют на небе… бывает. — сказал Брыва.
— Только по заказу — редко. Да ещё так… — добавил Горобей.
— Перуновы знаки на небе. Стрыйдовг с Перуном говорит. — подытожил Вершко.
И все, задравши головы к небу, расставив руки, ходили-переступали под этим огненным небом, будто купались в небесной силе.
Через час небо остыло и снова закрылось.
— Перун дал вам силу. — сказал Стрыйдовг. — Предки благословили наше дело. На подвиг, сыны! Утром, даст бог, всё свершиться, как надо… Может и я чем-нибудь ещё подмогну.
В Ломже на утро готовилось развлечение для толпы. Казнь. Казнить собирались по закону злых преступников, тех, кто по христианской справедливости заслуживал казни. Грабителя. Ведьму. Язычника.
Народ собирался из всех уголков города и даже из многих окрестных деревень. Знали, что католики хотят предать смерти князя Белой Руси. Многие шли сочувствовать этой беде. «Знамение было ночью!» — передавали одни другим. «Всё небо было в огне!!! А князь русский поклоняется Перуну. Это Перун ему знаки подавал. Нельзя князя Любомира казнить — это к беде! Да и человек он для нас не вредный — никакого зла от него не видели.» «А видали как облака разгонялись?! — не иначе как сила древняя волховская причастна! А поперёк природы нельзя становиться — сметёт!» «А звёзды клином видали?! Клин-то на запад указывал, откуда христиане к нам пришли. Новая вера не лучше… Старая лучше была, человечнее!» «Туда его еретика, к демонам!» «Заткнись, Пржичек, самого туда сейчас запихнемо!» Толпа грудилась перед помостом, тихо, сдержанно, но напряжённо гудя.
Вокруг места предстоящей казни собирались также торговцы и скоморохи, намереваясь получить свои выгоды от участия в представлении. Скоморохов было с десяток в широких, красочных, нелепых, смешных нарядах. Были силачи, жонглёры, канатоходец, поставили большие качели и, раскачиваясь ловко, прыгали на них. На расфуфыренных в перья и ленты конях ездили по кругу сидя задом и стоя на голове. Стражники оттесняли скоморохов с середины и загнали почти под стену замка, но те упорно старались держаться ближе к центру будущего зрелища, как же, ведь за внимание деньги кидают!
На церемонии, которая должна была стать поучительной для простолюда, присутствовала значительная фигура, придавая всему величие и особый вес. Магистр Олаф. Рядом, как добрый хозяин, сидел лысеющий пан Войцемеж. С другой стороны от Войцемежа гордо и прямо восседал эмиссар миланского епископа чернявый Максимилиан Ипполит. Магистр осмотрел людную площадь и распорядился, чтобы переменили очередь казни — Поди сюда, сынок!
&
&
&
&
&
&
&
&
&
&
&
&
&
&
&
&<он не хотел учавствовать во всех низменных страстях толпы. Убедится, что язычник прикончен и будет считать свою миссию выполненной.
Любомир, ведомый по подземному каземату двумя копейщиками, в сопровождении монаха-католика, шёл, шатаясь и спотыкаясь. Два месяца он провёл в подземном холодном и сыром склепе с крысами. Он сидел и спал там на клочке мокрой земли сажень на полсажени, ел скудную бурду, которую ему частенко, смеясь и обругивая грязными словами, опрокидывали на землю. Испражнялся там же в углу. Он не видел и не слышал этого лета. Поэтому сейчас, жмуря слезящиеся и режущие от света глаза, грязный, оборванный, голодный, холодный он старался уравновесить свои чувства, чтобы выглядеть хотя бы немного достойно.
Перед глазами Любомира вставал всё тот же последний бой. А ничего уже нельзя было изменить. Запрокидывал голову, чтобы слеза не скатилась по щеке.
«Погибли мои верные стражи, воспитанники Лютобора и Бранибора. Все полегли за меня. Не в счёт, что перебили мы с ними вместе много находников. Своих жальче в тысячу раз! Надеюсь только, что Вершислав доскакал до Белой Вежи. Надеюсь, что спасли Пресветлу, Витка, Далинку. Надеюсь, что не все погибли защитники Белой Вежи. Верю, что жив Бранибор и Вершислав. Иначе, зачем всё?!. Виноват я… больше всех… виноват… перед своими предками виноват, перед княжеством Беловежским виноват, перед всеми людьми Белой Руси виноват… доверился… На обещания дружбы князей-королей купился. За дешёвую подачку, да и не за подачку, за глупость свою отпустил от себя верную дружину… Отдал силу в чужие руки. Дурак… Поделом мне… Пусть слетит дурная голова, не тяготит плечи!.. Хоть бы кого из вероломцев задушить перед смертью… да силы нет… ничего нет…»
Монах тёрся сбоку от князя и монотонно талдычил о покаянии грешников. Видимо, не надеясь на успех, часто задавал вопрос: «Не желает ли Любомир отречься от ереси многобожия и неверия во Христа?» Потом монах потребовал у стражи умыть смертнику лицо, так как тот должен предстать перед Создателем, хотя и в омерзении греха, но всё же узнаваемым.
Когда Любомир умывался, немного удалившись от стражи, монах наклонился к нему и, слегка отодвинув свой капюшон, прошептал:
— Узнаёшь ли ты меня, князь?
Любомир оглядел его лицо и без силы, без радости ответил погасшим голосом:
— Узнаю̀…
— Очень тихо… Ты меня сохранил, и я тебе помогу…
Затрубили медные трубы. Зашумела толпа у эшафота. Вывели на казнь белого русского князя. Стал он у плахи, рядом с одетым в чистый фартук коренастым, толстеющим палачом. Высокий, худой, грязный… а всё равно какой-то свой, хороший. Толпа народа польского загудела сильнее недовольно. Жаль белого князя. Жил бы себе, никого же он не трогал…
Гарольд оглашал приговор:
— … повелением великого магистра… по законам истинной церкви… кнеза Любомира из Бялой Вежи, презренного грешника, отвращающего свой взор от спасения… развращавшего умы людей, склонявшего к бесовским праздникам, к отрицанию власти истинной церкви, сопротивлявшегося силой власти великого христианского магистра. Этого Любомира поднявшего вооружённую руку на слуг божиих, несших свет веры, убившего подлым и преступным образом множество неповинных христиан, признаём единодушно врагом всех честных христиан и требуем его смертной казни. Казнь совершить милосердным способом: путём отсечения главы заблудшего и водружения оной на шест посреди площади на седмицу в назидание другим…
Тут у скоморохов, что-то случилось. Они ёрзали-ёрзали на своих качелях, строили пирамиду, выдували из себя огонь, и вдруг двое сорвались с высокой уже пирамиды, грохнулись на одну часть качелей, похоже сломав их, а с другой части качелей высоко в воздух взлетела большая потешная тряпичная кукла. Один бок у неё к тому же загорелся, и она, описав высокую дугу, грохнулась позади мест, где на деревянном возвышении сидели магистр, пан и эмиссар.
Магистр, конечно, рассердился, велел выкинуть скоморохов из города. И только копейщики побежали брать скоморохов, как тряпяная кукла рванула с оглушительным треском, как добрая бочка пороха, разбрасывая смертоносные осколки. Копейщики бросились обратно, спасать начальство. Пан Войцемеж и магистр Олаф лежали, сбитые взрывной волной, плащи на головах. Максимилиан быстро вскочил и запрыгал на одной ноге — что-то от взрыва ему «туда» попало.
К помосту для казни подскакали сразу два скомороха с запасным конём. Белый князь Любомир, у которого на удивление оказались не связанными руки, тут же вскочил на коня, и все они стали быстро удирать с площади. А народ-то польский расступился, пропускает! Палач, уже стоявший на изготовку с секирой для головы Любомира, бросился, было, ловить руса, но получил два сильнейших удара от монаха, сопровождавшего князя и успокоился на помосте. С монаха слетел капюшон, и Максимилиан Ипполит увидел живого и невредимого Рихарда сына Годлафа из саксов.
— Изменник! Помошник поганого язычника! Ты будешь гореть в аду! — пронесся крик Максимилиана над толпой. И, перестав подпрыгивать на ножке, забыв о мелком, неудобном ранении, он бросился на помост с мечом. Рихард тоже выхватил меч из-под полы своей длинной рясы. Несколько стражников также бросились на помост. Вмиг зазвенела сталь. Увидев, что Рихард попал в переплёт, рядом с ним на помост вскочил один из горожан, добравшийся до помоста, срывая с себя на ходу и швыряя в морды нападающих горожанский плащ.
— Держись саксонец! — зычным голосом рявкнул Вершко, и встрел свой сверкающий меч в круговерть стали.
Все скоморохи стали разбегаться от своих воровских качелей, вытворяя по пути всякие гадости. Поджигали торговые навесы, били горы посуды и стражу, попавшую под руку, разбрасывали продаваемые вещи, скидывали на пути погони какие-то бочки и горшки, два силача-скомороха схватили телегу, бросили её поперёк дороги стражникам, взяли и бросили вторую, как будто это были не телеги, а ящики с оругцами!
Торжественная казнь, очевидно, срывалась! Магистр Олаф, отняв, наконец, руки от своих ушей, оглушённый уже второй раз за недолгое время, вскочил, как ужаленный змеёй, скомандовал коня. Бессильно злобствуя и стегая всех кто под руку попался, еле да кое-как преодолев препятствия, чинимые скоморохами и толпой простолюдинов, помчался, как бешенная гора во главе конного отряда польских городских стражей вдогонку за своим единственным оставшимся оправдательным аргументом в глазах миланского епископа и германской знати — за беловежским языческим князем.
Пан Войцемеж бросился наутёк в свой замок. Узрев это в окружающей панике, Кудеяр метнулся следом за ним, увёртываясь по пути от нападающих на него стражников. Горобей побежал за Кудеяром, прикрывая его тыл, а тех самых стражников распинывая и разбрасывая, как снопы на току.
Сначала Максимилиан мастерски парировал нападения сакса и беловежца и нападал в ответ при поддержке пятерых стражников, которых через краткое время осталось трое. Но эмиссар дрался мастерски, неплохая школа и в Италии, и бойцы оттуда сильные попадаются, как везде. Максимилиан технично отбил удар Вершко и пнул Рихарда ногой в живот так, что тот упал на край помоста с перехваченным дыханием. Но тут же на руки и на корпус Максимилиану упал аркан и притянул руки к телу. Это Прытко ещё в скоморошьем костюме, гордясь удачей, тянул аркан на себя — ещё в начале примерялся, а сейчас поймал-таки здоровенного чернявого воина, собственноручно! Вершко, в это время, виртуозно ушёл от атаки городских стражников, подскочил ближе к чёрному эмиссару. Вжикнул сверкающий меч Вершислава, с резким звоном сломал край подставленного эмиссаром клинка, и голова Максимилиана в чёрных волосах, в изящной чёрной бородке со всем множеством чёрных замыслов внутри взлетела над телом, а потом поскакала по помосту отдельно, как твёрдый безобразный мяч. А тело… постояло и упало вниз. Зачем телу без головы? Прытко даже лихо свистнул, увидев фонтан крови из пересечённой шеи.
Рихард вскочил на ноги. Через несколько ударов стражники на помосте были раскиданы, и, из чувства самосохранения, не хотели больше подниматься в бой, один даже закатился под помост и, углядев струйки крови, капавшие сквозь щели меж досок помоста, крестился, не переставая, до конца того дня.
Сакс и беловежец, оставшись на помосте вдвоём, оглянулись вокруг — на площади кипело какое-то подобие бунта! Участвовали даже женщины, хотя большинство из них, конечно, как и полагается, уже разбежались. Но некоторые, вместе с многими местными мужиками, ловили стражников, крича на них, как на виноватых, били по мордасам и отбирали оружие! Причины, побуждавшие их к этому, были саксу и беловежцу неизвестны. Может, песняры о причинах знали? Наверняка сослужил службу и старый волхв. Но ещё, если вдуматься, наверное, местные ломжичане не любили своего пана… и сочувствовали сбежавшему Любомиру. Но такой поворот дела спасителей Любомира очень даже устраивал.
— А хорошо быть на твоей стороне! — усмехнулся Рихард.
— А у меня хорошая сторона! — в ответ усмехнулся Вершко.
Пан Войцемеж был настигнут Кудеяром в той зале, где он принимал беловежцев как гостей.
— Не трогай меня, воин! У меня четыре сына, они придут мстить за меня… Нет-нет, они не тронут тебя! Я заплачу тебе сто золотых! Тысячу! Я отдам за тебя замуж мою дочь, прекрасную паненку! Ты красивый, добрый, отличный парень!.. — Войцемеж споткнулся — ноги не держали от страха, упал и полз по полу. — Нет-нет, не надо ближе… не надо!!! Можно же договориться, как люди… Я не хотел, чтобы трогали твоего князя. Он мне как сын!! Прекрасный человек… Он спасся, я уверен!! Буду молиться за него!..
— Папочка!!! — раздался сзади с балкона тонкий девичий вскрик.
Кудеяр оглянулся и невольно замер, увидев пышные юбки, ангельское личико, кулачки, прижатые к тонкой шее…
Войцемеж достал тонкий изящный кинжал из дорогих инкрустированных каменьями ножен и стал тихо подниматься.
— Стой!
Кудеяр опустил взгляд на перекошенное лицо Горобея с усами торчком, что появился в дверях. Мимо Кудеярова лица ухнул, как филин ночью, пролетевший меч. Дахнул в твёрдое. Войцемеж всхлипнул, хрипнул, выронил кинжал и рухнул на спину с мечом, вбитым по середину клинка в грудь. Меч рассёк даже большой золотой крест с каменьями, что висел на груди пана. Паненка на балконе упала без чувств.
— Молодой ишшо! Зазевался на девку! — подходя ближе, определил Горобей. — Ничего, с возрастом это проходит.
Любомир долго скакать не мог, просто вываливался из седла. Его сопровождали и поддерживали Дивак и Янка. По дороге скинули с себя красочные балахоны, а на князя одели кольчугу. Свернули прятаться в лес. Было слышно, как настигает погоня. Дивак с конями поскакал вглубь леса, надеясь увести погоню за собой. Янко отвёл Любомира в сторонку и спрятал его и сам залёг в высокой траве.
Пролетели по дороге всадники — магистр со стражей. Промчались мимо старого сгорбленного деда, одетого в простую холстину, медленно бредущего с клюкой вдоль дороги. Посмотрели — следы на дороге кончились. Покружили, теряя время, разыскивая следы. Через некоторое время поехали обратно. Что было делать Янке? Любомир проговорил:
— Спасибо тебе, песняр… Янка. Уходи сам… «Речица, речица, ты волною грай, грай!» — устало откинул голову в траву.
— … Я лучше рискну пройтись по радуге! — ответил Янка храбро.
Любомир блаженно заулыбался.
Магистр Олаф если сказать «был зол», так ничего не сказать. Сквозь оглушённое сознание к нему пробивались видения его военного поражения, его унижения в глазах германской знати, его падения в иерархии рыцарства и последующего отнятия земель, уменьшение его доходов, бедность! Ускользающий русский князь… — чаша переполнена! Поход, начатый в полном, казалось, превосходстве, превратился в катастрофу. Старик, стоящий у дороги, неимоверно раздражал непонятно чем! Казалось, что в нём вся причина тупоголовой карусели, захватившей и поломавшей даже его холодный тщательный рассудок. Стражники приблизились к месту, где спрятались Любомир и Янка. Янка приготовился драться в последний раз.
Тут старик развернулся к магистру, вздел руки с деревянной клюкой к небу и возголосил:
— Небом и землёй проклинаю тебя, находник!!! Не будет тебе места ни на земле, ни на небе!!!
Магистр рванул коня напрямик к нему, всей громадной тяжестью сбил старика огромным своим чёрным конём, а хотел ещё иссечь мечом, но уже не доставал, поскольку старик лежал на земле. И всё кружил над ним и топтал, крича, распаляясь, не видя ничего вокруг… Стражники ломжицкие косо переглядывались между собой, видя бесноватого магистра и представляя, что с таким начальником можно запросто не сносить головы. Не столько искали, сколько кривились. «На стариков безоружных кидается — вовсе не человек!» Всадники кружили на дороге напротив схорона Любомира и Янки. Времени найти беглецов им не хватило.
Один из них вдруг вскрикнул и упал с торчащей из плеча стрелой. Остальные подоставали оружие. Бац! Ещё одного вынесло из седла. Магистр Олаф, настигая стражников, прогремел:
— В атаку! — стражники вяло поскакали навстречу подоспевшему небольшому отряду.
Вершислав и его товарищи продолжали стрелять, у них это неплохо получалось, ещё один неприятель упал. Все вместе: Вершислав, Брыва, Горобей, Кудеяр, Прытко, сакс Рихард и даже Торхельд, Смиргун и Никола (!), которые уже скинули скоморошьи наряды, были в кольчугах и с оружием, уже представляли, видимо, не смешное, а устрашающее зрелище. Польские стражи решили не связываться, отстали от магистра, и вовсе отъехали в сторону и скрылись в лесу. Они, наверно, не нашли причины, чтобы биться. Что-то не так было в панстве-воеводстве Ломжицком.
Магистр на громадном коне хоть и один, но грозно приближался горой брони и острой стали. Вершко поглядел на Брыву:
— Давай, Брыва, завали его…
— Добро старшой! Это по мне! — Брыва пошевелил бровями, перекинул из-за спины богатырское копьё и, заслонясь круглым щитом, пустил коня навстречу германцу.
Будто две горы столкнулись на дороге. Раздался мощный лязг и грохот. Шлем с синим конским хвостом улетел в высокую сухую траву у дороги. Магистр распростёрся в пыли, и, поднимаясь, бешенно озирался вокруг. Холодея внутри, обнаружил, что он с его стороны остался один. Левая рука, с которой был сдёрнут щит онемела, похоже, вывихнута. Он остановился в окружении десятка своих смертельных врагов. Он видел направленные на себя горящие ненавистью, осуждением и приговором взгляды. Всё гудело и плыло перед глазами. А цель и смысл его собственного пребывания в этих местах и на этой дороге, в этом безжалостном кольце стали ему вдруг совершенно непонятны…
А Брыва развернул коня, перехватил расщеплённое копьё и, подъехав сзади, тупым концом, как дубиной, стукнул магистра по темени, оглушил его в третий раз.
С поверженного магистра содрали доспехи, повязали. Приготовились казнить.
А тело Стрыйдовга подобрали для погребального костра.
Вышли из леса Любомир и Янка. Вернулся с конями Дивак. Все вместе погоревали над старым волхвом. Уронили слёзы в пожухлую траву.
Рихард подошёл к Вершко.
— Мы квиты, main russ kamrad…
— Прощай, Рихард, и прости за всё… Благодарим тебя все за помощь. Может когда свидимся… — Вершко крепко пожал ему руку. — А хочешь у нас оставайся. Будешь нам всем за доброго товарища…
— Меня ждёт моя родина… я ей задолжал, засиделся… в гостях. Никого в том не виню. Всё происходит, как должно произойти. Каждый должен выпить свою судьбу до дна… А ты Вэршислав… тобой могут гордиться. — Рихард улыбнулся. — буду помнить тебя… и ты меня вспомни… Прощайте!
И каждый в отряде пожал Рихарду руку. И тот всё так же в монашеской ризе с мечом на боку вскочил на коня. Откинув капюшон, он со смешанным чувством печали, стиснувшей почему-то его саксонское сердце, и одновременно с облегчением на душе двинулся домой, не торопясь и не оглядываясь.
Долго-долго, целых две седмицы до прибытия нового пана-наместника в Ломжу местные жители наблюдали жуткую картину рядом с дорогой из Ломжи на Вызну. Между верхушек двух придорожных полусогнутых берёз висело привязанное за ноги, чуть не порванное пополам, исклёванное падальщиками, без глаз и без лица, большое тело когда-то грозного германского магистра. И никто его не снимал.
А Срыйдовга отвезли на старинное капище в глубине Беловежской пущи. Сложили костёр в человечий рост. Собрались ученики волхва и простой народ. И когда огонь пылал горой и душа волхва уходила вверх — тучи снова разошлись окном, чтобы не мешать его душе, просинело небо и громыхнул вдалеке прощальный Перунов раскат.
В начале листопада* в харчевне на берегу Варяжского моря обсуждали новости. Слухи о битве в Англии и гибели знаменитого конунга норвежского Харальда Сурового взбудоражили весь свет. Кто не знал отчаянного забияку, свергателя императоров, самого страшного викинга, самого удачливого воина?! Его не стало! Он погиб в битве за обладание английской короной. Погиб в бою, как и хотел, как и было ему должно. Может только раньше, чем думал… А норманнскому королю Вильгельму повезло больше. Пришёл и перебил всех англичан, которых недобил Харальд. Конечно, может быть, как доказывали вильгельмовцы, был виноват западный ветер, что после такого жаркого лета дул беспрерывно и сильно со стороны островов и не пускал корабли нормандцев плыть с побережья через Ла-Манш. Но рыбаки и торговцы утверждали, что ходили в Англию в это время, только переменными курсами, приходилось лавировать. Можно было попасть в Англию, если захотеть. А Вильгельм не поплыл раньше, а задержался и предоставил возможность викингам и англичанам друг друга перебить. Выходило, что рассчёт Вильгельма победил храбрость Харальда. Вот и всё, нет больше безумно храбрых викингов, волков морей…
Ну, оно так и спокойнее, а то всё набеги творили, грабили, убивали…
Вершко отодвинул пустую миску. Наваристый борщ приятно согревал нутро, и промозглая, холодная и сырая погода уже не казалась такой зловещей и неприветливой. Рослый худощавый мореход, сидевший напротив, тоже взялся за второе блюдо — гречневую кашу с гуляшом. Мясо было хорошо разваренное и вмеру посоленное, с чесночком. Солёные огурчики аппетита добавляли. Трапезничали энергично, кусая полным ртом толстые ломти чёрного печного хлеба, как положено молодым, крепким и голодным мужчинам.
— Так что, Вершко, у меня набрана команда, пойдём пока к данам. Принц дацкий Гамлет звал раньше в гости, а я приеду торговать. Если захочешь, иди ко мне. Буду очень рад!
Вершислав поглядел на собеседника. Худой Любомир, почти как тогда, как из погреба вышел. Только в глазах появились непокорные огоньки. Лицо стало суровее и решительнее. Взгляд жёстче. В движениях проснулась сила. Сейчас даже больше на князя похож. А княжить не хочет…
Не всё, видно, умещалось в голове Вершко:
— Дело хорошее… А что нашим сказать?
— Ничего не говори. — мореход продолжил вполголоса. — Нет меня! Пока… Если только к капитану Стриженю на корабль наниматься приведёшь кого-нибудь, и только наших проверенных людей. Не хочу, чтобы слухи ползли, чтобы знали, где я с семьёй своей. Я хочу, чтобы мои дети и моя жена жили счастливо, да, вообще, просто ЖИЛИ. А то как угрозу своей власти сочтут. А сил достойных противопоставить нет. Кто слишком многого, не по своим силам хочет и сразу, может получить «ничего». Вот как Харальд.
— Так можно к Лютобору гонца снарядить. Лютобор приведёт войско домой.
— А кто его пропустит… не гонца, гонец, понятно, может и тайком, — Лютобора с войском. Договор же подписан с Изяславом. Он же «помощь» мне «прислал»… Я-то понадеялся, что наша дружина поможет мир водворить на Руси…
И представь, что я сейчас вспомню о княжестве, приду к наместнику киевскому в Берестье. Он скажет: «У меня свой князь». А к Изяславу без дружины за спиной, что просить? Всё обратно отиграть? Он откажет, скажет: «Подожди, моё дело не доделано». Представь, что я в Киеве и начну поднимать людей, Лютобор с войском развернётся против Изяслава. Сколько крови прольётся! Надо будет пожертвовать кем ещё? Тобой? Твоими друзьями? Многими нашими лучшими людьми. Все наши погибнут! А скольких погубим мы! И не известно, что всё станет по-моему. Вместо мира на Руси учиним разорение.
И ещё я не хочу менять веру своего отца и деда, она мне во всём хороша. А сейчас смотри: все князья надеются на христианство. А что христианство? Какие люди — такая и жизнь. Вот мы с тобой не пойдём воевать, и, таким образом, окажем миру большую услугу, проявим ко всем милосердие… Даже и простим некоторых своих врагов, другов и недругов, кого можно простить. Для того, чтобы так поступить, не обязательно быть христианином. Можно быть просто… человеком. Людей только наших жаль… А кто такая эта Любава?
— Это из Древлян разорённых женщина спаслась. Мы детей-то подобрали по дороге тогда, зубр их вывел. Это её дети оказались. Она двоих немцев в Древлянах заколола и потому от людей отреклась. Она и меня выхаживала, а потом и Бранибора так же, как меня, подобрала… Мне привиделось, что она Перуница…
— Да, вот это да… Может она и в самом деле Перуница, только имя другое. Пусть будет она здорова! Может ещё какого хорошего человека спасёт… И Бранибору передавай потихоньку все мои слова… Те деньги на брата потрать, лишь бы поправился… А в подземельи Вежи остались три сундука с казной… их сейчас оттуда и не достать. Как нибудь соберёмся…
Через полчаса, посидев, согревшись, стали расходиться.
— Ну, прощай, Вершислав! Век тебя не забуду и буду благодарен всегда. Я твой должник. Что тебе будет нужно, смело мне говори. Всё, что в моих силах я тебе помогу. Может это и не вся наша история. Знаешь, бывает, «звёзды не сошлись»! В следующий раз начнём строить государство с другой стороны… Поживём — увидим!
Обнялись, как друзья.
— До встречи… капитан Стриж! — Вершко хитро улыбнулся.
Капитан так же улыбнулся в ответ.
В самом конце листопада 6574 (1066), когда золото и багрянец лесов всё уже легло к ногам, а на земле по утрам брался корочкой лёд, на дороге из Берестейской крепости на Слоним встретились два человека. Чёрная дорога. Чёрный лес. Только на редкой ветке тускнеет продрогший листок. Низкое небо. Безлюдно и холодно вокруг. Пар идёт от дыхания и от тела.
Один человек ехал на коне, другой шёл пешком. Конный был, видимо, ратник, поскольку наряжен в зброю, и при оружии. Ехал посыльным или по каким-то другим делам. Тот, что шёл на встречу, был давно не стрижен, бородат, одет в простую одёжу охотника, на поясе нож, за спиной лук. Лук был очень хорош. Видимо, повезло охотнику.
Приблизившись, они друг друга узнали.
— Шо, Чепель, живой еще? — криво усмехался, обычно сутулясь, едучи мимо бывший княжеский десятник Гордей. — Угробил князя! А сам ходишь, небо коптишь! — ответа он, похоже, и не ожидал.
Пеший промолчал. Что тут сказать. Разминулся уже с ним. К седлу Гордея приторочен самострел. Тот самый, за который когда-то Бранибор над Гордеем посмеивался, мол, неповоротлив. А бьёт самострел мощно и издалека… его самого сбили из похожего самострела, памятна и рана, и дырка в небесной подковке… И бьёт Гордей метко… И топоры мечет сильно… И остановился. И молнией в мозгу пронеслась дорога в Беловежской пуще. «Удар… Развернулся… Оглянулся!.. Я оглянулся, прежде, чем потерять память! Я видел именно его!.. Враг — за спиной! Предатель! В Городно часто ездил… сотника Судислава сподручный… Не в ревности дело…»
Вершко развернулся назад, привычным движением наложил стрелу на тетиву. Гордей, ехал дальше и старательно, спешно, но тихо снаряжал свой самострел — неудобно верхом, на ходу, да ещё надо ногой прижимать.
Вершко посмотрел ему в спину. Собственное сердце билось ровно и сильно. Натянул лук до знакомого чувства стеснения в груди. Мощно и коротко позвал: «Э!»
Гордей лихорадочно закончил заряжать, и, обернувшись, вскинул самострел. Вершко выпустил стрелу.
Древняя песня у стрелы. Спокон веку она известная и примерно схожая, однако слышат её не всегда и не все. Не бойся этой песни. Пусть летит стрела, куда её направили боги. У всего на белом свете есть свой смысл и своё предназначение. Горе тебе, если ты песню стрелы не услыха̀л. Значит, она мимо тебя не пролетела. Значит, ты ранен… или убит.
Вершко приопустил лук, правая рука на отлёте, приподнял подбородок. «Над ухом прошла — не моя… А милосердие я поберегу для доброго человека». Вершко повернулся и вздохнул. Потрогал небесную подковку на груди. И пошагал своей дорогой.
Он уходил дальше к Берестью, а на дороге навзничь лежал человек, из правой глазницы которого торчала стрела. С простым серо-белым оперением из гусиного пера. У любого охотника такие стрелы…
А с неба пошёл снег. Первый снег в этом длинном году. Шёл сначала лёгкими мелкими мухами, потом погустел, зачастил, полохмател, сделался большими рыхлыми хлопьями, закрывая грязь и тлен, и кровь, одевая Белую землю в белый покров. Сплошной непроглядной стеной стал снег во вселенной, отгородил завтрашний день ото дня вчерашнего, живых от мёртвых, правых от виноватых. Стёр границу между далью и дорогой, между землёй и небом, между былью и вымыслом. Засы̀пал все следы.