Пороховая гарь, стоны раненых, вспышки выстрелов в темноте. Торговцы и погонщики в панике бегут прочь, бросив свои телеги. В общей сутолоке офицер куда-то пропал, и мушкетеры, беспорядочно паля в темноту, пятились теперь назад, к перевалу. Милош поежился. О преследовании беглянки больше не могло быть и речи, необходимо было спасать собственную жизнь.

— Бей вурдалаков!..

Сквозь клубы дыма, с дружным воем бунтовщики двинулись в атаку плотно сбитой толпой, выставив вперед косы, превращенные в пики.

«На нас идут, наверное, те несколько сот восставших, что захватили Маутендорф. — От ужаса волосы на голове Милоша зашевелились. — А солдат против этой орды всего два десятка. Теперь и того меньше».

Чей-то резкий окрик вывел его из оцепенения.

— Эй, вы двое, навались!

Навстречу крестьянам покатилась телега.

— Что стоите, болваны?! Следующую... Не отступать! К бою, австрийские свиньи, или я оторву вам головы раньше, чем эти крестьяне до вас добегут!

«Что за офицер тут командует? Откуда он взялся? Мушкетеры, кажется, даже подчиняются ему. — Милош сам принялся рьяно выполнять приказы и раздавать нерадивым пинки. — Дай бог остановить начавшуюся панику... С наименьшими потерями унести ноги — вот все, что теперь можно сделать».

— Переворачивай телеги! Устроим тут баррикаду! Давай еще!..

Толпа, оправившись от неожиданности, снова двинулась вперед. Какой-то парень с перевязанной левой рукой схватил офицера за рукав.

— Остановись, Уно! Нам незачем тут... Пошли!

— Иди, если хочешь.

— Но ты же...

— Я не нуждаюсь в твоей опеке, Ходжа! Иди, я теперь сам...

— Бей-убивай! — Крестьяне уже подошли к перевернутым телегам на удар копья.

— Вперед! В бой, подонки, пока я не поджарил вам зад! — Ахмет бросился на косы, сжимая в одной руке пистоль, а в другой баделер.

— Вперед! — истошно закричал Милош, кидаясь следом.

— Уно! Стой, болван! — взвыл Ходжа и, схватив саблю в левую руку, бросился за ними.

Вслед за этой троицей, составившей острие клина, в бой кинулись австрийские солдаты. А откуда-то сбоку, из темноты, с криком «Алла!» на крестьян обрушился всадник, врубаясь в самую гущу, туда, где мелькал баделер Ахмета.

Она мчалась вперед. Одна. По ночной дороге.

«Вот и все. Так и надо — без объяснений, слез... Мы бы все равно расстались... почему же так больно? ТАК больно?! Не думать бы об этом при НЕМ... хотя, теперь уже все равно...»

«Может, ты хочешь остаться с Ахметом?»

Она сбилась с мыслей, закашлялась, задохнувшись ночным воздухом и готовым вырваться стоном: «Хочу!»

«Я подумаю».

«Это нужно решить до вселения. Потом будет поздно».

«Я подумаю», — повторила она, уже понимая, что откажется, но будучи не в силах сразу сказать «нет».

«Мы не сможем вместе... Он не сможет, зная, ЧТО я впустила в его мир. Я уйду... Вот только бы увидеть его еще разок, мученье мое кареглазое...»

Мост через небольшую горную речушку. Несколько каменных домов. Останавливаться ей не хотелось. Ей ничего уже не хотелось.

«Только вперед. Скорей бы все это кончилось...»

— Мы гнались за ним с самого Маутендорфа. — Матиш пригладил рукой седеющие усы. — Старый Ходок устроил там кровавую баню. Вот, с нами все, кто сумел спастись... Кто мог ожидать от него такой прыти?..

— Хорват бы мог, — вздохнул Бибер.

— Кстати, что с капитаном?.. — спросил Милош.

Все, кто приехал с Матишем, молча потупили взоры.

— Он спасся?

— Если бы он был жив, нас бы не разгромили, как щенков, как последних... — В сердцах Матиш махнул рукой. — Его застрелил из пистоля кто-то из тех, что были с Марией.

— Да что там! Это я во всем виноват! — сокрушенно вздохнул Ульбрехт. — Если бы я не оплошал так бестолково с этой каретой, будь она проклята!.. Цебеш сидел бы в своей деревне еще неизвестно сколько... — Он вдруг замолк, глядя вниз, на забитую брошенными телегами и экипажами дорогу. — Там... Смотрите, это она... Та карета!

Все уставились на черный экипаж, пристроившийся позади брошенных на дороге телег. Где-то далеко, за перевалом, испуганно завыла собака.

Солнце осветило вершины альпийских гор утренними лучами. Защебетали птицы. Откуда-то появились купцы и погонщики. Со скрипом тронулась первая телега. Солдаты сваливали трупы в общую кучу у дороги. Погибших же сослуживцев оттаскивали в сторонку и укладывали рядом с офицером. Страусиное перо все так же белело на его блестящем в рассветных лучах, но помятом и окровавленном шлеме. Раненые у палатки стонали и матерились — над ними орудовал фельдшер.

— Да, судари мои. Это была страшная сеча, — вздохнул Милош, оглядев поле боя. — Еле отстояли... Если бы не тот итальянский офицер и два его приятеля, перевал был бы уже занят людьми Старика... А где, кстати, сам итальянец? Погиб?

— Нет. Среди мертвых мы его не нашли. А ведь он был здесь, когда герр Матиш подоспел со своими...

— Говоришь, итальянцы? Трое? — Матиш подозрительно посмотрел на Милоша.

— Ну да, — смутился тот. — Я еще подумал: откуда они здесь вдруг...

— Эй, Матиш! А где наши лошади? — закричал с другой стороны дороги Ульбрехт Бибер, отделенный от них сплошным потоком начавших свое движение телег.

— Идиот! Я же тебя поставил их охранять! — Матиш в сердцах сорвал с себя шапку.

— О боже! Что за наваждение... Опять! Господи помилуй... — схватился за голову Милош. Он лихорадочно шарил глазами по идущим одна за другой телегам, пытаясь найти, ухватить хоть какую-то зацепку, след... Тщетно. — Как тогда!.. Ни лошадей, ни тех троих. Неужели это были албанцы? Сатанинское отродье!

— Ты считаешь, что мы ушли слишком рано? Надо было еще пару дней подождать? — нахмурился Антонио.

— Может быть. Неспокойно у меня на душе. Во всем чудится дурное. Словно мы не доделали что-то...

Они неспешно двигались по дороге, ведущей из Клагенфурта в Филлах и дальше в Италию. Проголодавшийся Антонио достал из седельной сумки лепешку, разломил ее пополам и, свесившись с коня, предложил половину Бендетто Кастелли, ехавшему рядом на муле.

— Да, у меня тоже душа не на месте... Как там Конрад? Его могли схватить инквизиторы. Ведь он один из всех нас там остался.

— А мне приснился Карл Готторн... Будто он проводит обряд. Тот самый. И у него все получилось. Но то, что он сделал, то, КАК он это сделал... Грех, страшный грех... Я думаю, он погиб. Лучше бы он погиб, чем... — Приняв лепешку, Кастелли надкусил ее и закашлялся. — Кусок в горло не лезет... Скорее бы домой, в Пизу. Так хочется комфорта и тишины. Боже, как давно я не пил вина, разбавленного теплой водой, в тиши собственного садика, в кругу студентов или домочадцев. Так тошнит от этих дорог, от этих гнусных солдат, воров, попрошаек...

На дорожной обочине, у поворота, расположились два оборванных нищих.

— Подай нам, добрый человек! Подай хоть хлебную корку! Видишь, как пострадали мы, во имя Христа?! — Немытая рука потянулась к путникам. Густав выставил напоказ тощую грудную клетку со следами шрамов. — В войне против проклятого турка лишился я ног и потерял три ребра. Подайте калеке, благородные господа!.. Скажи им что-нибудь, друг мой Франко! Скажи!

Франко, разморенный на солнышке, проснувшись, жалобно рыгнул, затряс головой. Его голодные глаза жадно уставились на лепешку, которую ел Атонио, и на другую, в руках Бендетто.

— Аа-э... Гы-ы! — Он потянулся одной рукой к путникам, а другой стал колотить по дорожной пыли.

— Посмотрите на него, добрые господа: вот жертва войны! Турецким ядром ему перебило хребет. А от страданий бедняга совсем обезумел. Столько лет мается тяжким недугом...

Бендетто Кастелли бросил нищим свою половину лепешки. Густав, подхватив ее, сразу запихал в рот сколько было возможно, а остальное сунул за пазуху.

— Совсем совесть потеряли, бродяги, — усмехнулся ученый. — Врут безоглядно! С перебитым хребтом человек и пары дней не протянет.

— Это точно, — кивнул Антонио, неторопливо жуя. — А с турком уже двенадцать лет как мир... И зачем ты дал этим проходимцам еду?

— Гы-ы! Э... святой отец... Бендетто! Ваша милость! — вскочил вдруг Франко. — Вы разве не помните нас?! Я Франко. А этот безногий жулик — Густав. Мы же вместе, в одной каталажке в Клагенфурте... Не помните?

— А ну прочь, голодранец! — Антонио схватился за шпагу.

— Постой, — поднял руку профессор. — Я и правда их помню. Вас тоже отпустили?

— В тот же день! — жизнерадостно улыбнулся Густав, прожевывая свой кусок. Он вскочил и теперь растирал затекшие ноги. — Этот дознаватель всех потом отпустил.

— Мы уже второй день почти ничего не жрали, господин ученый, — затараторил Франко, обходя лошадь Антонио спереди и не сводя глаз с его надкусанной лепешки. — На самом деле дознаватель, пан Милош, искал одну девицу и старика... — Он вдруг осекся и удивленно выпучил глаза.

К нему, догоняя Антонио и Бендетто, верхом на лошади приближалась Мария.

— Вот эту самую девицу они искали... Дурочку Марию, — прошептал Франко чуть слышно.

«О! Вот и те подонки, что продали тебя за два талера, а потом предали инквизиторам, — раздалось у нее в голове. — Хочешь, я сверну им шеи?»

Натянув вожжи, Ольга остановила лошадь. Посмотрела на всех четверых сверху вниз. Антонио, оглянувшись, недобро сощурился и положил правую руку на эфес шпаги. Бендетто, увидев даму, приветливо кивнул, приподняв над головой черную монашескую шляпу с полями.

Франко, попав под ее холодный, оценивающий взгляд, испуганно попятился, не зная куда деть глаза, руки... Упав в пыль, испуганно завыл, захлебываясь от страха.

— Не убивай!.. Невинова-атые... Мы... все это...

Густав, сжав губы в одну бледную линию, вынул из-за пояса свой страшный кинжал, но, не выдержав ее взгляда, замер, беспомощно, виновато заморгав. А рука Ольги уже сжала и поднимала для удара хлесткую конскую плеть.

«Да что же это такое? — Ольга призвала себе в помощь всю свою волю. — В кого ты хочешь меня превратить? Оставь их в покое!»

И она хлопнула плеткой по крупу лошади, которая, фыркнув, тут же рванула с места в галоп.

Все четверо ошарашенно глядели ей вслед, пока не осела на дорогу поднятая лошадью пыль. Потом Бендетто вполголоса спросил у Густава:

— Кто она? Почему вы так...

Бродяги словно проснулись от его голоса. Нервно вздрогнули. Франко вскочил с колен, Густав спрятал за пазуху кинжал.

— Да что ж вы молчите, когда вас спрашивает сеньор Кастелли? — повысил голос Антонио.

Густав и Франко переглянулись, опасливо глянули на молодого человека и, схватив свои котомки, бросились прочь. Прямо по бездорожью, по покрытому редким кустарником пологому склону вверх, к чернеющим вдали зарослям.

«Hostis generis humany, gloriam dei... — как колокол, звучало у Густава в голове. — Что же это такое? Хорват так и не растолковал мне. В кандалы заковали за эти слова. За то, что спросил, за то, что помощи ждал от людей в трудный час... Глаза у нее теперь еще страшней, чем тогда, когда билась она в пене на рыночной площади, предрекая чуму и войну. Где укрыться теперь от беды, где спастись нам, простым маленьким людям?»

Две одинокие фигурки забирались все выше по склону. Два всадника, молча, удивленно переглядываясь, ехали по дороге. Осенний ветер, налетая порывами, трепал их одежду. Пронизывал холодом душу.

Ветер гнал Ольгу прочь от альпийских вершин, в сторону моря.

Крыса. Большая тюремная крыса вылезла из насыпанного в углу полусгнившего сена и уставилась на Конрада маленькими красными глазками. Пошевелив носом, осторожно двинулась к нетронутой миске с похлебкой. Конрад даже не пошевелился.

«Отрубят руку!» Этот факт никак не укладывался у него в голове. Проще было представить себя застреленным из мушкета во время погони или замученным до смерти в камерах инквизиции. Но быть пойманным и осужденным, как разбойник и вор, из-за какого-то безумного, бессмысленного закона!..

«Ведь все, кто ни попадя, покупают это дьявольское оружие! Без руки я не смогу играть на органе. Никогда... Ведь я же никого не убил. За что, Господи?! Лучше бы они меня убили, прямо там, в дверях... Слабак. Позволил им схватить себя».

Крыса, нагло чавкая, жрала его похлебку. За зарешеченным окном по небу ползли тяжелые осенние тучи.

«Бог не отплатил бы мне ТАК за человеколюбие. Ведь я все сделал как надо! За что он меня наказал? За что отнимает теперь то единственное, что есть у меня ценного... Остаться в живых, жить и никогда больше не играть... Господь не желает меня больше слышать. Это хуже, чем то, что могло меня ждать в аду. Может быть, это уже и есть ад?.. Может, ОНИ победили? И все, что мы делали, было зря? Неужели...»

Со скрипом отворилась дверь. В камеру вошли два бородача в кожаных куртках и гладко выбритый толстяк в черной мантии. Толстяк достал из рукава пергамент и в свете принесенных бородачами факелов стал читать:

— Сего, двадцать второго числа, октября одна тысяча шестьсот восемнадцатого года Господа нашего, пополудни трибунал Зальцбургского магистрата, как уличенного в применении сатанинского оружия, именуемого пистолем и являющегося средством тайного убийства, грабежа, разбоя и нарушения общественного порядка, приговаривает тебя, Конрад Николо Витолио, к двадцати ударам плетью и к отсечению правой руки до локтя. Приговор будет приведен в исполнение немедленно, в присутствии судьи, священника и врача на тюремном...

Больше он ничего не слышал. Только одна фраза билась пойманной птицей у него в голове. «Это невозможно... Господи, это невозможно!»

Его уже кто-то волок по каменным ступеням, подхватив под руки. Обычная деревянная колода, как для разделки мяса. Лица — любопытные, безразличные, сочувствующие, суровые. Здоровый детина с красным колпаком, закрывающим лицо, воткнул в колоду широкий мясницкий топор.

С Конрада сорвали рубаху, связали руки и подвесили за руки на крюк, торчащий высоко, прямо в каменной стене тюремного двора. Звонко щелкнула плеть... Он почти не чувствовал боли. Только одна мысль: «Господи! Если ты есть, не дай им этого сделать! Оставь мне руку... Пусть лучше мне вырвут язык. Пусть совсем забьют этой плетью. Господи, душу мою не лишай надежды и жизни! Сделай хоть что-нибудь...»

Как во сне. Его еще шатало. Боль, пронизывающая тело насквозь. Надели снова рубаху. Он почувствовал, как ткань прилипает к запекающимся кровавым рубцам на спине. Кто-то стал закатывать ему рукав на правой руке.

— Не-ет! — Он попытался вырваться. На него навалились, прижав к земле, лицом прямо в стоптанную сотнями ног грязную жижу. — Не-е-ет!!! — Согнули, заломив руку так, что потемнело от боли в глазах. Поволокли к разделочной колоде. Тот, что в маске, отложив плеть, вынул из колоды топор. Положили его руку на сырую колоду.

— Нет! Лучше убейте. Убейте меня, твари, что вам стоит? Убейте!!! — Он снова стал вырываться. Но его бросили наземь, придавив сверху коленом. Руку прижали к колоде. Сжали со всех сторон так, что он уже ничем не мог пошевелить. — Нет! — Бессилие и ужас.

Вокруг все замолкли. Он ждал. Невозможно, невыносимо долго.

Удар.

Странно. Он думал — будет больнее. Убрали колено со спины. Подняли. Кровь хлещет фонтаном. Какой-то старичок накладывает на обрубок тряпичный жгут... Обрубок. Рука лежала тут же, по ту сторону колоды, у палача под ногами. Красивая рука с длинными, холеными пальцами органиста-виртуоза.

«Господи... За что же ты меня, Господи. За что?..»

— Надо прижечь, а то он наверняка не выживет... Закон суров, но справедлив, — раздалось у него над головой.

Чем-то горячим пахнуло справа. Старичок все не выпускал из рук его культю. Боль. Невыносимая боль. Запах паленого мяса и безумная боль там, где была его правая рука...

— И ты думаешь, инквизиторы оставят нас в покое? — скептически ухмыльнулся Саллах. — Я не удивлюсь, если узнаю, что они гонятся следом.

— Саллах прав, — кивнул Ходжа. — Нам теперь самое время залечь на дно. Здесь есть столько мест...

Ахмет молчал. За все время с того момента, как они угнали лошадей у солдат полиции Христа, он не произнес ни слова. Ныла рана в правом боку. Из царапины на лбу снова сочилась кровь.

— Зря ты все-таки влез в этот бой, Уно. Не надо было нам...

— И я не пойму зачем? — пожал плечами Саллах. — Только не надо говорить, что ты хотел погибнуть в бою из-за любви к этой...

— Ду! — одернул его Ходжа.

— А что Ду? Я что — не прав? — дернулся Саллах. — Если я не прав, то пусть он сам мне это скажет! Пусть сам... А я считаю, что все к лучшему. В том смысле, что... Хорошо, что он хотя бы не с ней. Эта ведьма сама найдет себе пулю.

— А тебе я найду пулю. Да? — подал-таки голос Ахмет.

— Слава Аллаху! Заговорил.

— А ты заткнись. Не то и правда найду.

Некоторое время они ехали молча, изредка переходя с шага на галоп. Альпы постепенно оставались позади. С юга уже тянуло морем. Все чаще встречались сады, поля, огороды. День клонился к закату. Вечер двадцать второго октября был теплым. Людей на дороге стало больше. Деревни одна за другой. На одном из перекрестков они догнали пожилого человека в одежде священника. Он задумчиво смотрел вслед удаляющемуся всаднику. Перекрестил его, вздохнул и стал забираться на своего мула.

— Так куда мы все-таки едем, Уно? — не выдержал Саллах.

— Куда глаза глядят... Вон, давай хоть у первого встречного спросим.

Саллах чуть не поперхнулся от такого ответа, а Ходжа лишь сочувственно посмотрел на Ахмета.

Албанцы остановились возле священника. Впереди Ахмет, чуть поодаль Ходжа и Саллах. Священник настороженно оглядел их. Учтиво приподнял шляпу:

— Мир вам, добрые люди.

— И тебе мир. — Ахмет на секунду смешался. — Прости за необычную просьбу, святой отец... Скажи, что мне делать?

Бендетто хотел сначала сказать, что он не священник, а ученый. Но потом заглянул в карие глаза вопрошавшего... Смотрел удивительно долго. С сочувствием. С нескрываемым интересом. Потом решился ответить:

— Не сдавайся, солдат. Ты близок к тому, чтобы сдаться... Все дело в женщине?

Ахмет кивнул.

— Найди ее. Поговори с ней еще раз. Может быть, ты напрасно так изводишь себя. Может быть, все еще будет хорошо. Пока есть хоть какая-то возможность, не сдавайся. Ты этого никогда себе не простишь.

В глазах Ахмета на миг словно вспыхнул огонь.

— Откуда ты знаешь?.. Впрочем, неважно. Ты прав. Храни тебя Всевышний, святой человек.

И Ахмет, дав шпоры коню, помчался по дороге вперед. Саллах и Ходжа, удивленно переглянувшись, поскакали следом.

Только тут, на улицах Беллуно, она действительно почувствовала, что, наконец, находится в Италии. Совсем другой воздух — запах моря, цветов, любви.

«Ты хотела бы жить здесь?»

«Я так устала, что готова упасть где угодно. Мы же ехали весь день. Я голодна...»

«К седлу приторочен кошелек. Там немного. Но на первое время хватит».

Развязав кошель, Ольга удивленно хмыкнула. И тут же направила лошадь к центру городка. Туда, откуда разносился по улицам базарный гомон.

«Вот видишь, со мной тебе нечего бояться! Тебе сейчас нужно немного прийти в себя. Потом поедем в Венецию. Там много достойных людей».

«Достойных для тебя?»

«Да. Там есть, из кого выбрать... Но тебе нужен покровитель. Человек, который введет тебя в свет, защитит от всякой рвани... О! Смотри, вот вполне подходящий экземпляр».

Навстречу ей по базарной площади ехал молодой франт. Атласный камзол, вызолоченный эфес шпаги, породистый арабский скакун. Шикарная шляпа со страусиным пером закрывала от палящего солнца его лицо. Красивые, породистые черты. Лишь немного портили картину высокомерно поджатые губы.

«Ну как? Он в городе сейчас самая видная особа. Племянник неаполитанского вице-короля. Полковник. Торчит тут, пока в Милане и Мантуе формируется для отправки на войну его полк. С ума сходит от скуки. Обрати внимание, как он на тебя посмотрел».

Несколько секунд она колебалась. Но потом...

«Почему бы и нет? Только я в таком виде... Он, кажется, только мельком глянул, а теперь и головы в мою сторону не повернет».

Действительно, благородный идальго уже проехал мимо, лишь на мгновение скользнув по ней своим безразлично скучающим взглядом.

«Спорим, повернет? В ногах у тебя будет валяться! Только держись».

Лошадь Ольги вдруг испуганно заржала, поднялась на дыбы. Ольга, судорожно обхватив лошадь за шею, завизжала. Покатилась в сторону и перевернулась тележка зеленщика. Лошадь, взбрыкнув, заметалась по рынку, пугая прохожих и переворачивая лотки.

— Стой!.. Стоять, каналья! — Молодой идальго, на своем резвом арабском жеребце догнав Ольгу, схватил ее лошадь под уздцы. — Вот так, красавица. Стой смирно.

Лошадь и правда затихла. Теперь она только испуганно косилась на арабского жеребца и тяжело поводила боками.

— Спаси вас Бог, сударь, — облегченно вздохнула Ольга и благодарно улыбнулась. — Вы меня просто спасли. Как ваше имя? — Она заговорила с ним по-немецки, и галантный испанец тоже перешел на этот язык.

— Дон Родриго де Овандо. Полковник армии его величества короля Фердинанда. — В тоне, которым он это произнес, угадывалась непоколебимая уверенность в своем превосходстве.

«Ах ты, надутый индюк! Думаешь, если дон, да еще и полковник, то все теперь должны перед тобой падать ниц? Ну ничего, я тебя проучу».

— Очень мило, — снисходительно кивнула Ольга. — Баронесса фон Маутендорф. — И она протянула молодому франту для поцелуя свою не очень-то чистую с дороги руку.

— О, простите, сударыня, — склонился он в поклоне. — Кто бы мог предположить, что в такой одежде...

— Как? Вы разве не знаете? Наши холопы подняли бунт... Мне пришлось спасаться. К сожалению, мои провожатые отстали, чтобы остановить гнавшихся за мной разбойников. И я была вынуждена, переодевшись в это ужасное платье, как простая селянка, верхом на коне...

— У вас кобыла, дорогая моя баронесса, — ухмыльнулся Родриго. — Вы позволите мне сопровождать вас?

— Ах, извольте... Какая в сущности разница? Мой конь так устал, что пугается теперь даже собственной тени. Это было с вашей стороны очень своевременно: усмирить его твердой мужской рукой.

Дон Родриго хотел было объяснить молодой баронессе разницу между жеребцом и кобылой, но смутился. «А она очаровательна, эта самоуверенная девочка. Ее бледность и худоба так аристократичны, так явно показывают, кто она, что даже простое крестьянское платье не может скрыть...»

— Ну ничего. Когда мой папа наведет в наших имениях порядок... Как вы думаете, сеньор, дядя Максимилиан поможет ему? У него ведь в Мюнхене теперь много солдат... Или, может быть, император велит прислать пару тысяч драгун?

Дон Родриго де Овандо смотрел на нее уже с неким благоговением.

— Так вы сейчас здесь совсем одна?

— Да, — вздохнула Ольга. — Я же говорю, мои слуги отстали, чтобы защитить меня от разбойников... Не знаю, живы ли они теперь. — Она скорбно подняла очи горе и сложила молитвенно руки. — Я буду молиться теперь за их отважные души.

«О, как она трогательно мила! Как она будет великолепна, склонившаяся перед распятием, в черной кружевной накидке!»

— Стало быть, сударыня, вам даже негде теперь остановиться? — В его голосе явственно слышалась затаенная надежда.

— Да, действительно негде, — удивленно произнесла Ольга.

— Ну тогда... Быть может, вы позволите мне предложить вам мой скромный приют... Только не подумайте дурного! Просто, видя столь трудное положение, в котором вы оказались, я не могу безучастно...

«Ну, вот он и попался. А ты молодец. Почти все сама, без подсказки. Этот франт снимает самый приличный в городке дом, так что мы не прогадали».