Заняв свои окопы, немцы совершенно затихли на высоте, будто все остальное их не касалось. По нас они не стреляли. Ананьев сначала бежал, а потом просто пошел скорым шагом. Я догнал ротного и, то и дело поглядывая на высоту, шел сзади. Нас легко было подстрелить тут, но Ананьев не бежал, бежать же мне одному не подобало перед командиром роты. Так мы и шли по почти открытому полю при абсолютной тишине с обеих сторон.
Признаться, меня это удивляло, я подумал: не замышляют ли они что-нибудь? Но, кажется, для этого было уже поздно: мы миновали совершенно открытое болотце, рукой подать была насыпь у моста. И тогда на месте, где мы недавно сидели с пленным, я увидел Щапу. Видно было, автоматчик ожидал командира роты, у его ног лежал автомат и чем-то туго набитый вещевой мешок.
Ананьев тоже увидел его, но ничем не обнаружил своей заинтересованности - изредка поглядывая на высоту, дошел до насыпи, перепрыгнул лужу в канаве и по откосу взобрался к бровке дороги.
Щапа повернулся к командиру роты:
- Ваше приказание выполнил, товарищ старший лейтенант.
Ананьев молча опустился на откос и, высунув голову, впервые сосредоточенно осмотрел склоны высоты.
- Там второй батальон развертывается, - Щапа показал в сторону бугра за дорогой.
В ветреном небе густо плыли сизые, набрякшие стужей тучи, было промозгло и холодно, но снег больше не шел. Тот, что остался с ночи, медленно таял в траве. На дороге, на склонах высоты его уже осталось немного: полоса зяби за речкой грязно чернела раскисшими бороздами. В нескольких местах на склоне видны были трупы убитых - серые неподвижные бугорки шинелей между истоптанных снежных пятен.
- Где старшина? - спросил Ананьев.
- А там, за бугром, - подхватив вещмешок и подвигаясь с ним выше, сказал Щапа. - Повозка сломалась. Вот тут перекусить пока что.
Старший лейтенант покосился на мокрый вещмешок в его руках.
- Он что - вещмешком думает роту накормить?
- Да это пока что. Для вас.
Боец торопливо развязал лямки, достал три сухаря, банку консервов и флягу. Ананьев протянул руку и первым делом сгреб флягу.
- Дай сухаря.
Щапа с услужливой поспешностью выбрал сухарь побольше, но старший лейтенант разломал его пополам. Боец с недоумением взглянул на командира роты.
- Остальное разделишь на всех. Понял?
- Что делить, товарищ старший лейтенант?
- Что есть.
Лежа на боку, казалось совершенно безучастный ко всему, Ананьев отвинтил флягу и, вскинув ее, отпил несколько глотков. С виду комроты становился спокойнее, грубоватое лицо его приобретало привычное выражение ровной суровой властности.
Бойцы на откосе усердно окапывались, изредка бросая любопытствующие взгляды в сторону командира роты, Щапы и меня тоже, будто я знал что-нибудь, неизвестное им. Но из того, что произошло утром, я знал даже меньше них. До сих пор невозможно было понять, как все это случилось, кто виноват и что роте уготовано дальше. Правда, тут был Ананьев, только он молчал, и я не решался заговорить с ним.
Конечно, это была неудача, которая, впрочем, настигала нас не впервые. Было даже и похуже, особенно в смысле потерь. Но и теперь нас стало уж очень немного: взводные цепочки казались чересчур коротенькими - десятка полтора автоматчиков лежало за кустарником да столько же возле насыпи. К тому же тут находились и раненые, которым предстояло отправиться из роты. Сколько же останется тогда? - думал я.
О том же, наверно, думал и командир роты, который, грызя сухарь, уныло оглядывал свои боевые порядки.
- От тебе и рота! - сказал он, - Докомандовались...
- А что, и Зайцева нет? - осторожно спросил я.
Ананьев не ответил и даже не взглянул на меня - он снова вперил взгляд а высоту, будто ждал кого-то оттуда. Но ждать было некого: мертвые не возвращались. Жаль было многих ребят, а особенно Ванина, его помкомвзвода Закирова, да и Зайцева тоже. Впрочем, к Зайцеву я относился более сложно. Конечно, я не хотел новому ординарцу плохого, парень он был хороший, но все же а невольно чувствовал удовлетворение от того, что возле командира роты опять я.
Ананьев сжевал остатки сухаря и с какой-то уже новой мыслью осмотрел взвод.
- Так, где Цветков?
- Вон Куркова перевязывает. - сказал Шапа.
- Передай, пусть собирает раненых, этого цуцика, - ротный кивнул на немца, который, съежившись, уныло сидел в мундирчике под насыпью, и по канаве – в тыл.
Щапа, пригнувшись, помчался во откосу, а я в который уже раз ощутил щемящую пустоту внутри оттого, что вот-вот, наверное, и для меня все кончится. Конечно, в медсанбате хуже не будет, в некотором отношения медсанбат даже казался заманчивым, но вот беда - он был где-то далеко, в неизвестности, во всяком случае для роты. А все, что не было моей ротой, давно уже казалось мне ненужным, постылым.
Я вопросительно взглянул на Ананьева, но тот, плотно сомкнув челюсти, не заметил этого взгляда или, может, ушел от него. Пока он молчал, кажется, он вообще не думал обо мне - совершенно очевидно, его занимало другое. Лежа на откосе, он все поглядывал то на высоту, то в сторону, куда недавно показывал Щапа, и куда в самом деле подходили наши батальоны. Несколько раз – слышно было - там простучал «максим», бахнули винтовки. Однажды ветер донес крик, неверно, команду, правда, отсюда, из ложбины, еще ничего не было видно. И все же близкое присутствие своих успокаивало, несло какую-то уверенность, что скверного больше не случится.
Полежав так, Ананьев сполз ниже, сидя подтянул на шинели ремень Возможно, от выпитой водки его потемневшее, небритое лицо оживилось, взгляд стал спокойнее. Минуту спустя Ананьев вскочил на ноги и сбежал во откосу. Я, как это делал всегда, подхватил свой автомат с разбитым прикладом и подался следом. Но я немного замешкался с одною рукой - плечо все же болело, - не успел еще сбежать вниз, как откуда-то издали долетел крик. Что-то похожее на протяжное «эй» послышалось вдали и исчезло.
- Товарищ старший лейтенант! - вдруг вскрикнул автоматчик на откосе. Застыв с лопаткой в руках, он выглядывал над дорогой, и в его голосе сквозила тревога. Комроты остановился.
- Что такое?
- Гляньте.
То, что заметил автоматчик, кажется, было уже видно всем не откосе, бойцы встревоженно замерли в своих окопчиках, никто не промолвил ни слова. Ананьев выждал, затем будто смекнул что-то, в несколько прыжков одолел насыпь. Я тоже быстренько взбежал по откосу и лег на бок невдалеке от ротного.
С высоты опять донеслось далекое, явно не нашенское «ге-эй!», и на склоне у верхней границы зяблевого участка мы увидели двоих. Они не спеша шли вниз - один почти впритык за другим. Задний при этом широко махал руками, судя во всему, - подавал знак, чтоб не стреляли.
- Ге-эй! Нихт шиссен! Никс стгаляй!
Конечно, что были немцы, и мы все на насыпи застыли в немом удивлении, видя и не веря своим глазам. Но те и в самом деле шли к нам.
Вот только какие-то странные это были немцы. Хорошо вглядевшись, я перво-наперво заметил, что одеты они неодинаково: заднего трудно было рассмотреть, а на переднем была очень похожая на нашу серая, коротковатая, без пуговиц и без ремня шинелка. Да и шапка на нем тоже оказалась наша - зимняя, с растопыренными в стороны клапанами. И тут меня вдруг будто что-то толкнуло: четко и уверенно, хотя еще и не и идя его лица, я понял, что это...
- Чумак!
Я и сам удивился своему открытию и, наверно, удивил командира роты, который, однако, медленно приподнялся, став на колени. Двое на склоне не спеша сошли вдоль пахотной полосы чуть ниже и остановились. И тогда уже всей роте стало видно, что меж подтаявших пятен снега, уронив голову и виновато ссутулясь, в своей обвисшей, помятой шинелке стоял наш Чумак. Вплотную за его спиной, явно хоронясь, подавал знаки немец с автоматом на груди, в каске, с круглой противогазной коробкой на боку.
Как только они остановились, немец что-то прокричал через Чумаково плечо, но мы не поняли ни одного слова. Я взглянул на Ананьева, тот - в напряженной позе, стоя на коленях, - тоже, видно, не мог взять в толк, что там происходит.
- Шнейдер! - встрепенулся Ананьев, когда немец крикнул еще. - Где Шнейдер? Шнейдера сюда! Пулей!
Это уж относилось ко мне. Я вскочил на откосе, но Шнейдер был во взводе Пилипенко, и мне очень не хотелось снова бежать туда. Однако пилипенковцы тоже увидели двоих на склоне и, повставав в своих окопчиках, глядели на высоту. Тогда я крикнул:
- Шнейдер! Шнейдера сюда!
Там услышали, кто-то повторил команду, и я подался к командиру роты. Ананьев, совершенно пренебрегая опасностью, почти до пояса высунулся из-за насыпи.
С виноватой покорностью во всем своем неказистом облике между нами и немцами стоял наш автоматчик Чумак. Показалось сперва, что он будет говорить что-то, может, агитировать сдаваться в плен: такое уже как-то случалось и теперь не удивило бы нас. Но он молчал. Тогда стало казаться, что он намерился честно погибнуть, чтобы не оказать подлой услуги немцам, и это вызывало к нему сочувствие. Но шло время, и оба они неподвижно и молча стояли на склоне. Немец так плотно жался к Чумаковой спине, что выстрелить в него, не рискуя попасть в Чумака, было невозможно. Автоматчики в цепи загалдели, каждый по-своему понимая суть происшедшего:
- От гад! Предатель!
- Какой предатель? Влип он.
- Да тикать надо! Растяпа!
- Где Шнейдер? - рявкнул, оборачиваясь ко мне, Ананьев.
Но Шнейдер уже бежал. Только этот длинный, нескладный человек просто, видать, не умел спешить. Бег его скорее напоминал ленивую ходьбу с прискоком - сгорбившись, он то вяло трусил, то путано сигал по мокрому полю.
- Бегом! - крикнул с насыпи командир роты.
Шнейдер, наконец, одолел открытое болотце, перескочил через лужу воды в канаве и с какой-то неуклюжей развалкой полез на откос. Ротный несколько мягче сказал:
- Что он кричит! А ну, послушай.
Шнейдер криво передернул губами.
- Что слушать! Того фрица выменивает.
Ананьев сполз ниже, а затем и вовсе отвернулся от высоты. Шнейдер взобрался наверх и, не зная, чем заняться, опустился на одно колено, отставив в сторону длинную, в стеганых брюках ногу. Кирзовое голенище его сапога было рвано распорото чем-то, похоже, осколком.
Настала трудная пауза. Ребята в цепи притихли. Ниже под насыпью напряженно застыл пленный обер-фельдфебель, над которым в выжидательной позе стоял сержант Цветков.
Вдоль канавы к нам бежал Щапа.
Не зная, что и думать, я снова взглянул на склон, испытывая невольную жалость к этому невезучему Чумаку. И надо же было ему влипнуть в такое положение! Он и сам, видно, понимал это и терпеливо стоял, с виду совершенно безразличный к своей участи, напуганный, растерянный.
В цепи, перебивая друг друга, галдели:
- За Чумака - такого фрица? Нема дурных.
- Так что ж, Чумаку погибать?
- Тикать надо.
- Гляди, утикешь, когда на мушке держат.
- С пулемета тогда обоих. Все одно...
Ананьев то садился, то вскакивал и все время ругался. Но все же на что-то надо было решиться. После минутного колебания комроты снова обернулся к высоте.
- Пулемет ко мне! - приказал он.
- Пулемет - к командиру роты! - передал по цепи Щапа, и тут же под насыпью появился маленький узкоглазый Батурбаев с заряженным РПД в руках. Подбежав, он взобрался на откос, и Ананьев с безучастным, каменным видом выждал, пока тот укреплял перед ним на бровке пулемет. Наконец Батурбаев щелкнул затвором, определяюще взглянув на высоту, подвинул хомутик прицела, планка которого круто поднялась вверх - до цели оказалось довольно далеко. Пулемет был готов, боец отстранился, уступая место командиру роты. Автоматчики умолкли.
Вдруг Ананьев закричал:
- Ты что мне его суешь? Сам не умеешь?
Батурбаев сконфуженно переморгнул узенькими щелочками глаз.
- Умею, товарищ командир. Почему не умею?
- Умеешь! - передразнил комроты, вытягиваясь за пулеметом. Он полежал недолго, будто даже прицелился, и опять встал, опершись об откос. Пальцы на его широкой руке едва заметно подрагивали. - А он исправный?
- А как же! Исправный, товарищ командир.
- Где же он, к черту, исправный! - закричал Ананьев. - Он грязью забит!
Батурбаев виновато сковырнул с приклада присохший комочек грязи.
- Убирай к чертовой матери свой драндулет! - прокричал Ананьев к отвернулся. Батурбаев с готовностью подхватил пулемет и сбежал вниз к канаве.
Слава богу, пронеслось в мозгу, хотя неисправность пулемета вряд ли что меняла в положении Чумака, который по-прежнему оставался на краю гибели, разве что теперь не от своей пули. Там, на склоне, прождав, видно, положенное время и не получив ответа, немец-конвоир стал пятиться назад, как и раньше, прикрываясь Чумаком. Еще минута - и они отдалятся настолько, что будут уже вне досягаемости нашего огня.
Ананьев, мучительно что-то решив, вскочил на ноги.
- Цветков, давай фрица!
Цветков послушно подтолкнул фельдфебеля, тот несмело еще поднялся и с готовностью запрыгал на одной ноге, падая рукой на откос. Ананьев повернулся к переводчику:
- Шнейдер, отвести! Разменять и с Чумаком назад!
Что-то похожее на вздох облегчения пронеслось над дорогой, и хотя многое еще было не ясно и не решено, тем не менее появилось ощущение, что главное в этом деле принимало благополучный оборот.
Шнейдер, однако, отреагировал на приказ почти неожиданно. Не сдвинувшись с места, он вдруг побледнел, но не от страха - от страха бледнеют иначе. В темных глазах автоматчика что-то вспыхнуло и погасло, он ступил по скосу ниже и тихо, но отчетливо сказал:
- Я не пойду!
- Что?
- Не пойду. Что хотите - не пойду!
- Это почему?
- Он меня оскорбил. Я не могу.
- Ах, не могу. Растакую вашу, белоручки проклятые! А я могу?
Комроты угрожающе двинулся к автоматчику, показалось - ударит, но не ударил - в последнее мгновение круто повернул в сторону.
- Щапа!
- Я.
- Отвести немца! - приказал Ананьев.
Щапа с готовностью дернул затвор автомата и подскочил к пленному:
- Марш!
- Да не марш! Бери под руку и валяй! И не трусь! Пулемет сюда!
Батурбаев, взбежав на откос, опять укрепил пулемет, за который, решительно отклонив пулеметчика, опять лег комроты. Щапа, подхватив немца под руку, взволок его на дорожную насыпь.