Однако пулемет не понадобился. Через пятнадцать минут живой и даже повеселевший Щапа привел Чумака, который, сойдя с насыпи, стал у канавы, ни на кого не взглянув ни разу. Зато на него теперь смотрела вся рота. Ребята, забыв о своих недокопанных окопчиках, и даже, казалось, утратив всякий интерес к вещмешку с сухарями и консервами, все, как на чудо, с недоумением и любопытством глядели на бедолагу- автоматчика.
Ананьев, набычив взъерошенную голову, зверовато проследил исподлобья за его неуверенной, шаткой походкой и, как только Чумак остановился, медленно поднялся на откосе.
- Ну! - сказал командир роты, и все разом умолкли. - Ну, пленничек! Почему не застрелился?
Чумак, наверно впервые, поднял свой взгляд и как-то искоса, испуганно и жалостливо посмотрел на командира роты.
- Почему не убег? Почему врагу сдался? Отвечай, я спрашиваю! Проспал?
- Проспал, - простодушно подтвердил Чумак и вздохнул.
- Ах, проспал? А автомат где?
Чумак туловищем обернулся к высоте в своей коротенькой, неподпоясанной, почему-то без хлястика шинелишке и ткнул в пространство прокуренным, заскорузлым пальцем:
- Там.
Это его простодушие, в иных условиях способное рассмешить, теперь еще больше озлило ротного.
- Там? Гляди ты - помнит! Тебя же расстрелять, дурака, надо! Ты же предатель! Ты врагу сдался. И оружие сдал. Ну?
Чумак только трудно, виновато вздохнул.
- Ах ты, размазня! Стрелять надо было! Обороняться! Автоматом, лопаткой, зубами грызть им глотки! А ты?
Автомат, конечно, у него отобрали, чтобы отбиваться лопаткой, надобно несколько больше ловкости, чем у Чумака. И вдруг я припомнил гранату, которую отдал ему ночью.
- А граната?
Чумак, будто глухой, недоуменно поморгал глазами, явно не понимая моего вопроса.
- Граната, граната! Помнишь, я давал тебе?
Вспомнив, он торопливо сунул руку в карман и осторожно вынул оттуда мою заряженную, с запалом и нетронутой чекой «Ф-1».
Ананьев сплюнул.
- Дурака кусок! Ну и черт с тобой! Не научил я - штрафная научит. Загремишь в штрафную! Понял?
Чумак опустил голову еще ниже. Щапа спокойно взял из его рук гранату. Ананьев раздраженно отбросил назад планшетку, которая непривычно путалась у его ног, сделал два шага и остановился.
- Ванина не видел?
- Не. Меня как скрутили, да в блиндаж. В блиндаже сидел.
- В блиндаже, растакую твою...
К счастью, однако, ротный, кажется, начал отходить и, потоптавшись, сел на откос. Все мы - я, Щапа, Шнейдер, несколько автоматчиков - стояли вокруг, не зная, радоваться или возмущаться.
Ананьев вытер о полу шинели грязные руки и метнул сердитым взглядом на Шнейдера:
- Ты! Забирай этого чмура! Чтоб я его тут не видел!
Шнейдер молча кивнул Чумаку, перескочил канаву и все так же неуклюже потрусил через болотце. Уже на бегу он оглянулся на высоту. Чумак, плюхая сапогами по лужам, направился следом. Этот не оглядывался. Озабоченный собственной участью и, видимо, еще не веря в спасение, он будто во сне шатко и слепо бежал за Шнейдером. У меня стало легче на душе: авось как-нибудь обойдется. Ананьев строг, но если уж отправил во взвод, то, пожалуй, под арест не возьмет, а там мало ли что может измениться. Мы проводили Чумака несколько повеселевшими взглядами, и как только оба они достигли кустарника, где можно было укрыться, Ананьев закричал на бойцов:
- А ну копать! А то и отсюда драпанете! Зайчачья порода!
- Не драпанем, - благодушно откликнулся кто-то в цепи.
Командир роты посмотрел в сторону кустарника.
- Его счастье, что этот фельдфебель попался. Хотя... - Он поискал глазами Шапу. - Донесение вручил?
- Так точно, товарищ старший лейтенант. Самому командиру полка.
- Что он сказал?
- Сказал: молодец Ананьев.
Ротный скривился, будто от боли.
- Лучше бы ты его потерял. Заблудился, командира полка не нашел. На какого хрена ты его вручил?
Щапа пожал плечами и сел. Ананьев горестно-протяжно вздохнул.
- Так всегда. Только постараешься, тут тебя как шарахнет! На ногах не устоишь! Да еще этот чмур...
- Товарищ старший лейтенант, - подвинулся к нему Щапа. - Это взаправду его в штрафную?
Командир роты нахмурился:
- А ты что же думал? В бирюльки тут вам играть? Война - не хахоньки.
- Колхозник он, - сказал Щапа, будто это обстоятельство само собой все разъясняло. - Четверо детей...
Ананьев неопределенно поежился.
- Четверо, четверо... - И, вскочив, почти закричал на Щапу, - Что ты мне дудишь: четверо! Хоть сто!
Щапа не дудел больше, поднял от ветра воротник бушлата и боком прилег на откос.
- Вон комиссар бежит, - сказал он спокойно.
Странно, Ананьев, будто ожидая того, с заметной поспешностью оглянулся, и озабоченное лицо его омрачилось еще больше. Но это на одну только секунду.
- А вы чего? Чего развалились? А ну марш окапываться! Я вам покажу, умники!
Ну что ж, копать - дело нехитрое. Щапа отстегнул от ремня трофейную немецкую лопатку и, отойдя на пять шагов, сноровисто подрезал ею дерн. Мне же копать было нельзя, да и нечем, и я тихо сидел на насыпи, придерживая под полою шинели руку.
Однако Щапа преувеличивал, сказав, что Гриневич бежит, - замполит шел шагом сильно хромая, то и дело поглядывая на высоту и на нас у дороги. Он заметно спешил то ли по какому-то своему делу, то ли опасаясь немцев, которые пока что миловали нас своим вниманием.
Я это понял еще до того, как замполит подошел к откосу. Еще издали на его лице можно было прочесть крайнюю меру озабоченности, даже тревоги, совершенно очевидно - он был расстроен, что, в общем, бывало, с ним редко. И чем он, сильно хромая, подходил ближе, тем все больше мрачнел Ананьев. Наконец замполит, еще не дойдя до канавы, заговорил тоном, не оставлявшим никакого сомнения, что случилось несчастье:
- Ты сдурел? Или напился? Что ты наделал?
- А что? - сказал Ананьев, и всем у насыпи стало понятно, что он и сам отлично понимает это свое что.
- Как что? Он еще спрашивает! Обмен устроил! Ты понимаешь, чем это пахнет?
- Чем?
Гриневич остановился внизу и широко развел руками.
- Я просто не знаю! Он еще спрашивает - чем! - почти в отчаянии говорил замполит. На откос он не полез, а топтался под насыпью.
Командир роты вяло махнул рукой, с нарочитой беззаботностью откинулся на локоть, но тут же опять сел ровно.
- С ума сойти надо! Ты приказ два ноля девятнадцать знаешь?
- Пошел ты! - не очень решительно прокричал Ананьев. - У меня рота! Видишь? А вон немцы!
Гриневич внимательно снизу вверх посмотрел на ротного, тот вдруг отвернулся и выглянул поверх насыпи. В цепи опять заметно насторожились: автоматчики, перестав копать, прислушивались к ссоре. Я впервые видел, как Ананьев позволял заместителю так обходиться с собой, - это было совершенно на него непохоже. Видно, что он и сам чувствовал свой промах, понимал, что нарушил какой-то строгий приказ, теперь сознавал свою виновность, и только характер не позволял ему согласиться с заместителем или промолчать.
С усилием одолев крутизну, Гриневич взобрался на насыпь и опустился на колено в шаге от ротного.
- Ну какого черта! - сказал он потише. - Было бы кого, а то Чумака! Из-за этого придурка такого гада отпустил. Надо же додуматься!
Ананьев повернулся к нему лицом:
- А что Чумак - не человек, по-твоему?
- Не о том разговор. Человек. Да какой?
- Советский, - сказал Ананьев. - Колхозник! Так что же его - на растерзание немцу?
Гриневич поморщился:
- Давай без общих слов. Давай конкретно!
- Твои же слова. Ты ими бойцам мораль толкаешь.
- Что и толкаю? - повысил голос Гриневич. - Я политработу веду. А ты за раз все насмарку!
- А воевать с кем? - крикнул Ананьев, совершенно срываясь. - С кем мне воевать - ты подумал? - Он вскочил на колени и рукою широко взмахнул над насыпью. - Вон видел: взвода по двадцать человек! А вон высота, видел? Раз не удалось, думаешь, все? Ошибаешься! Приедет Сыромятников, прикажет взять. А с кем брать? А?
Он в запале одним духом прокричал это, автоматчики в цепи, бросив работу, с любопытством и тревогой смотрели сюда. У меня в тоске сжалось сердце - не хватало еще ссоры.
- Это не оправдание, - стоял замполит. - Этого Чумака теперь на километр нельзя подпускать к роте. А ты его во взвод отправил!
Постепенно приходя в себя после нервного взрыва, Ананьев опустился на откос. Невидящий взгляд его остановился на высоте.
- И пусть будет!
- Как это - пусть будет? - стукнул себя по колену Гриневич. На этот раз вскипел он. - Ты что - ребенок? Ты знаешь, чем это кончится?
- Чем бы ни кончилось!
Теперь он уже был прежний, хорошо знакомый всем нам Ананьев, который не уступал, хотя и ошибался и что-то сделал не так. Пути к отступлению он не признавал - как бы то ни было, он шел напролом. Правда, не всегда это кончалось добром. Но тут уж власти над ним у нас не было.
Наступила тягучая пауза. Командир роты двумя ударами каблука выбил в дернине ямку, чтобы удобнее было упираться, боком опустился на мокрую полу шинели и начал сосредоточенно смотреть на высоту. Вконец расстроенный Гриневич сгорбись сидел рядом, и его тронутое легкой щетиной лицо было печально. Я не мог побороть в себе тягостного беспокойства от предчувствия еще и худшего, что незримо и неуклонно надвигалось на нас, и с чем, судя по всему, справиться не было возможности.
Наверно, это понимал и Ананьев, иначе бы он просто прогнал лейтенанта. Но теперь вот и сам он неловко, почти виновато молчал.
Поодаль на откосе поднял голову Щапа.
- Товарищ лейтенант, зачем так? Жаль же Чумака.
- А тебе себя не жаль? - сказал Гриневич. - Ты к немцам ходил?
- Ну, я. Так и меня на цугундер? Пожалуйста! Хоть сейчас.
- А ну молчи! - строго прикрикнул Ананьев. - Не твое телячье дело!
Гриневич беспокойно ерзал на откосе, кряхтел, будто от зубной боли, что-то думал, но, кажется, ничего утешительного придумать не мог. Ананьев же вдруг стал как-то необычно спокоен, даже безразличен с виду. И только его поджатые крутые челюсти красноречиво свидетельствовали, каким усилием давалось ему это спокойствие.
С самого начала ссоры было очевидно, что комроты уступал обоснованной логике Гриневича, так как, наверно, сам того не желая, в чем-то поступил не так - на авось, не подумав. И тем не менее, я не в состоянии был понять, как можно было поступить иначе? Разве только если были соответствующие приказы, и тогда уж, разумеется, ничего не скажешь: приказы не обсуждаются. Тогда получалось, что командир роты допустил ошибку. Но, может быть, стоило понять и самого ротного, которому рядовой Чумак, при всей его незадачливости, был все же подчинен как боец и целиком зависел от его воли и власти. Каково было тогда Ананьеву обрекать бойца на заведомую гибель, хотя и заполучив в плен такого, видать по всему, оголтелого фашиста, как этот фельдфебель?
- Черт бы его побрал, - со страдальческим видом проговорил замполит. - Откуда его принесло на наши головы, Чумака этого? Да и фрица? Кто его в плен взял?
- Ванин взял, - сказал Ананьев.
- Вот еще и Ванин! - невесело вспомнил Гриневич. - Еще одна история! Что об этом написать?
- А что писать? Погиб! Так и написать, - спокойно сказал командир роты.
- Ну да! А вдруг окажется в плену?
- Не дури ты: в плену! - как можно спокойнее сказал Ананьев и потянулся за флягой. - Такие, как Ванин, в плен не сдаются.
- Все может быть, - вздохнул Гриневич.
- Ни черта не может. Я Ванина знаю.
Командир роты отвинтил флягу и протянул ее замполиту:
- Будешь?
Гриневич секунду помедлил.
- А, давай. С горя!
Он немного выпил, слегка поморщась. Затем со вкусом глотнул Ананьев.
- Наделал ты делов, нечего сказать, - более миролюбиво заметил замполит. - Как теперь выкрутиться?
Ананьев, помолчав, негромко сказал:
- Нечего выкручиваться.
Гриневич поежился, затем встал, посмотрел на высоту.
- Ну что же, надо идти. Сюда-то немцы пустили. А отсюда?
- А вы чуть повыше, - показал Щапа - Во, под насыпью, а там свернете. Так скрытнее. За пригорочком.
Гриневич молча послушался я, прихрамывая, пошел вдоль целя над канавой.
«Может, как-нибудь обойдется», - подумал я.