Я слышал, как командир роты кого-то позвал, кто-то подбежал ко мне, подобрал оброненный на снег автомат, поправил на голове каску. Приходя в себя, я сделал два шага. Ноги мои были невредимы, рану в плече я зажимал здоровой рукой, но из рукава капало - с каждым шагом все больше.
Боец подхватил меня под мышку здоровой руки.
- Постой, Васюков. Перевязать надо.
Слышал я, кажется, одним ухом и по голосу узнал его - это был Лутохин из взвода Пилипенко. Ананьев исчез - может, со взводом Ванина побежал дальше, на другой склон высоты. Часть роты, однако, осела в траншее: я слышал недалекие голоса и пошел на них. Лутохин, поддерживая меня, шел рядом.
Мы соскочили в грязную траншею. Здесь уже хозяйничали автоматчики из взвода Пилипенко. Трое возились в темноте с трупом немца, который никак не могли поднять наверх. Один из них выбрался из траншеи, и с его помощью бойцы втащили убитого на край бруствера. Тащить его дальше у них не было охоты.
- Пусть валяется. Все от пуль укрытнее будет.
Боец присел над убитым и начал шарить по его карманам. Двое внизу брезгливо вытерли о шинели ладони и посторонились, пропуская нас. Кто-то, узнав меня, сочувственно окликнул:
- Что, Васюков, накололи?
- Накололи, - вместо меня ответил Лутохин. - Не видели, где Цветков?
- А кто его знает... Под горой, верно.
- Сзади, конечно. Чего ему тут быть?
Лутохин заботливо снял с меня остатки изодранной взрывом палатки, как-то освободил плечо от лямок вещевого мешка, также иссеченного осколками. Свежевырытым ходом сообщения я прошел, пошатываясь, еще несколько шагов и на повороте столкнулся со старшиной Пилипенко. Шурша о стены волглой палаткой и отдавая команды, тот деловито обходил траншею. Завидев меня, старшина закричал:
- Ты куды? А ну гэть на место! - и спохватился: - Цэ хто?
- Это я. Где Цветков, не видели?
- Васюков? - удивился старшина. - А дэ ж командир роты?
- Там, - я кивнул в сторону, где все еще слышались очереди.
- Тэбэ поранило? Ага? А цэ хто? Лутохин? Вас тэ ж поранило?
- Он сопровождает, - сказал я.
- Ныяких сопровождачив! - отрезал Пилипенко. - По уставу заборонэно. Шагом марш, Лутохин! Доложить командиру отделения!
Перед командиром роты он почти мякиш, подумал я, а тут такая непреклонность.
Пилипенко забрал у бойца мой автомат, и тот уныло поволокся по траншее к своему отделению.
- Пишлы! Цветков блиндаж освоюе, - теплее сказал Пилипенко. - Такый гарный блиндаж...
Старшина повернулся и, по-прежнему обдирая палаткой стенки траншеи, узковатой для его широкого тела, напористо двинулся куда-то во мрак.
Мы прошли, может, метров двести. Траншея, виляя из стороны в сторону, тянулась по всей высоте - от склона до склона. Местами она была совсем еще мелкой - до пояса, а кое-где даже не выше колен, на дне ее и на бруствере валялись брошенные немцами лопаты, втоптанные в грязь палатки. Автоматчики из взвода Пилипенко поспешно долбили тыльную стенку - врезали ячейки для стрельбы. Немецкие, направленные в противоположную сторону, теперь были не нужны. Пилипенко начальнически прикрикивал:
- Швыдэнька, парубки! Ударять мыны - траншэя мамочкой будэ.
Он уже готовился к обороне. Конечно, немцы могли ударить, однако на том фланге, у Ванина, еще шла перестрелка - может, стоило бы помочь ему? Правда, командир роты, кажется, о том не приказывал, а Пилипенко без приказа не имел обыкновения слишком торопиться вперед.
Цветкова мы нашли у входа в блиндаж, который он занавешивал палаткой. Пилипенко окликнул:
- Цветков!
- Да.
- Ось паранены.
- Кто? - подтыкая вверху концы палатки, без особого любопытства спросил Цветков.
Я назвал себя. На санинструктора мое ранение, однако, не произвело решительно никакого впечатления.
- Жди. Заделаю - посмотрим.
- Богато ранэных? - спросил старшина.
- Ерунда. Три человека. Не считая Кривошеева.
- А что Кривошэив?
- Готов – что! Перевязал - только бинты испортил.
- Кривошэив? - чего-то не мог понять Пилипенко.
- Ну. Чего удивился? Что он, от пуль заговоренный?
- Так вин же так и рвався сюды! - простодушно сказал Пилипенко. - Турнэм, кажа.
- Вот и турнули. Семь пуль в грудь - не шуточки. Ну, заходите.
- Зараза! - в сердцах бросил старшина и, вдруг повернувшись, быстро пошел назад к своему взводу.
Я подлез под палатку и оказался в пустом блиндаже. Здесь было темно, сильно воняло порохом, жженым тряпьем, еще чем-то чужим и противным. Следом в блиндаж лез Цветков.
- Не может к убитым привыкнуть. Тут ему не АХЧ.
Санинструктор имел в виду недавнюю тыловую службу Пилипенко и, кажется, вызывал меня на доверительный разговор о старшине, но я промолчал. Очень болело плечо, и я просто терял терпение: когда же Цветков доберется до меня? А он между тем зажег спичку, огляделся. Потом зажег другую. Земляные стены блиндажа были сырые и голые, обрушившийся у входа пласт глины засыпал угол. Напротив у стенки валялась немецкая шинель, несколько смятых одеял. Под ногами пестрела рассыпанная колода карт. В стене оказалась маленькая полочка, на которую в землянках обычно ставят светильник. Цветков наклонился со спичкой в руках, пошарил и действительно нашел на полу сброшенную взрывом плошку. Сдунув песок, он зажег ее, и мрак в блиндаже немного рассеялся.
Санинструктор спросил о чем-то, но я недослышал, так как стоял к нему глухим ухом.
- Оглох, что ли? - крикнул он громче. - Куда тебя?
- Да вот в плечо.
- Садись на это...
Я послушно опустился на какой-то полуразломанный ящик. Цветков скинул с себя мокрую, залубеневшую палатку и достал из ножен на поясе разведчицкий нож.
- Ты что - резать?
- А что же еще?
- Сниму как-нибудь!
Не без его помощи я расстегнул ремень, снял сумку с магазинами, полевушку-кирзовку и одною рукой распахнул свою зеленую, английского сукна шинель. Потом, однако, стало так больно, что помутилось в глазах, и я думал, что отдам богу душу, пока он сдирал с меня эту мокрую, в нескольких местах пробитую шинель. Рукав гимнастерки был рассечен осколком чуть пониже погона и окровавлен по самый манжет. Тут уж я не рискнул возражать, и Цветков сноровисто располосовал его ножом сверху донизу. Я только отвернулся.
- Так-так, - неопределенно приговаривал он, ощупывая рану. - Касательное осколочное. Две недели санбата.
Только и всего! У меня же было такое ощущение, что рука пропала.
- А кость как? Цела?
- Абсолютно, Васюков.
Прислушиваясь к звукам наверху, Цветков достал из сумки широкий сверток бинта и туго обмотал мне плечо. Затем клочком ваты вытер кровь на руке и пристроил перевязь через шею.
- Не ранение, а укус комара. Первый раз?
- Первый, - сказал я.
- Можно сказать - путевка на отдых. Гарантия на две недели жизни.
Я, однако, не ощущал особенной радости от этой путевки: рана болела все больше, тревожное предчувствие угнетало меня. По давней фронтовой привычке какая-то часть моего внимания все время была обращена туда, наверх, ослабленный слух ловил каждый звук оттуда, со стороны немцев. Треск очередей на том склоне постепенно редел, кажется, бой прекращался. Из траншеи сюда временами доносились сдержанные голоса автоматчиков, в земле слышался тупой стук их лопат. И вдруг недалеко раздался коротенький собачий визг. Цветков, собирая в сумку свои медикаменты, удивленно передернул бровями:
- Пулька?
Если Пулька, подумал я, значит, где-то поблизости должен быть и Ванин, которого я так и не видел после его отважного прыжка в траншею. Вскоре, однако, Пулька гавкнула ближе, послышался характерный бас Пилипенко, и у входа загремела палатка.
Показалось, вносили раненого. Кто-то там неуклюже затопал, в щель у края приподнятой палатки протянулась рука, которой входящий как-то неуверенно нащупал стену-опору. Затем под палатку просунулась пригнутая голова, плечи, и мы с Цветковым слегка даже вздрогнули - в блиндаж лез немец. Правда, следом за ним шел Ванин: я сразу узнал его крутоплечую, опоясанную ремнями фигуру.
Войдя, немец остановился, придерживаясь рукой за стену. Левая, полусогнутая в колене, разутая его нога была, судя по всему, ранена.
- Куда бы его? - оглядывая блиндаж, спросил Ванин. - Вот давай на шмутки. Садись, фриц! Битте!
Перебирая по стене руками, немец раза два подпрыгнул на здоровой ноге и отяжелело плюхнулся задом на тряпье в углу. Затем он низко нагнул голову в зимней, с длинным козырьком шапке и спрятал от нас лицо. Пулька, замирая перед ним, настороженно урчала, готовая сорваться на лай.
- Перевязать надо, - сказал Ванин.
Цветков, не двинувшись с места, метнул на него злым взглядом:
- Я что - немецкий фельдшер?
Раненая нога немца, видно, кровоточила: на земле возле нее появилось влажное темное пятно.
- Сержант Цветков, перевяжите немца! - приказал Ванин тоном, начисто исключающим возражения.
Едва не сорвав плечами палатку, в блиндаж влез Пилипенко.
- Кого? Нэмця? Да вы жартуетэ?
Ванин, однако, молчал, не сводя глаз с санинструктора, и тот, наконец, взялся за сумку. Расстегнув ее, он достал оттуда остатки бинта, которым перевязывал меня.
- Вот, при свидетелях, - мрачно предупредил он. - Я был против.
Старшина сплюнул и недовольно затоптался у выхода.
- Я б его пэрэвязав! Хай бы здох, падлюка! Як нашы вид их здыхають.
Не отвечая старшине, Ванин потормошил немца, который, казалось, задремал. И вдруг он вскинул узкое худое лицо, рыбьи глаза его угрожающе сузились, губы скривились в какой-то неопределенной гримасе. Я не успел еще понять, что случилось, как Цветков взмахнул над головой бинтом и испуганно отпрянул назад, сильно толкнув Пилипенко. Оба они ударились о стену землянки, слегка зацепив и Ванина, который, однако, не сдвинулся с места.
- Вот гад!
- Дай ему, падле!
Пилипенко не очень ловко вскочил на ноги, куда-то рванулся Цветков. Плошка на стене едва не погасла. Залилась лаем Пулька. Однако немец не собирался ни драться, ни удирать: он лишь отбивался от собаки. Я видел его искаженное лицо и сжатые на земле кулаки, спиной он уперся в стену, держа наготове здоровую ногу.
- Сука! - вскричал Цветков уже с моим автоматом в руках.
- Тыркни ты ему! Шо з им важдаться! - кричал Пилипенко.
- Спокойно! - сказал Ванин и стал между ними и немцем. Привычным движением руки он поправил на себе тоненький ремешок планшетки. - Спокойно, фриц! Хочешь сдохнуть - ничего не выйдет. Цветков, бери бинт!
Ванин навалился на немца, сгреб его вместе с руками и придавил к земле лицом вниз. Немец задрыгал ногой в сапоге, прорыл каблуком земляную борозду на проходе и стих.
- Перевязывай!
- Я? - испуганно удивился Цветков.
- Ты, а кто же! - возмутился Ванин, удерживая немца. С заметной нерешительностью подступив к нему. Цветков содрал с раненой ноги пленного шерстяной носок и торопливо обмотал стопу бинтом.
- От так! - сказал Ванин, отстраняясь от пленного, который молча сел, забившись подальше в угол.
- Шчо вам утэмяшылася его пэрэвязуваты! - не мог успокоиться Пилипенко. - Бинты тилькы папсувалы, свийму Ивану нэ хопить! Тыркнуть его, и усы!
- Вы бы поменьше трепались, старшина, - сказал Ванин.
- А шчо, нэ правда? Пэрэвязуваты его! Можа, шча тушенкай кормиты будэтэ?
На минуту задержав на старшине озабоченный взгляд, Ванин с досадой вздохнул:
- Мы за ним едва не до станции бежали. Он в меня весь «парабеллум» разрядил. А вы - тыркнуть! Завтра в полк отправим.
- Нэ бачылы в полку такой гныды! - ворчал Пилипенко.
Цветков молчал. Младший лейтенант поднял из-под ног истоптанную шапку.
- Ладно. Я пошел, - сказал он и вылез из блиндажа. За ним выскочила Пулька. Потом, ворча про себя ругательства в адрес немца, вышел Пилипенко. Не успели их шаги затихнуть в траншее, как сюда влезло трое раненых, искавших санинструктора.
В блиндаже стало холодно и тесно, сесть было негде. Цветков начальнически прикрикивал на бойцов - то не там стали, то не так повернулись. Я не мог найти себе места и, проклиная новую долю раненого, накинул волглую еще шинель и вылез в траншею.