В блиндаже было людно и накурено, затхло воняло мокрыми шинелями, земляной сыростью и взрывчаткой.
Обычно где бы Ананьев ни был в течение дня, но вечером, придя в свою землянку-капе, собирал командиров взводов, старшину, принимал их доклады, давал указания, потом все вместе ужинали. Ужин не бог весть какой: гуляш с концентратом, сухари, банка свиной тушенки. Иногда перепадало что-нибудь из трофеев, если в наступлении, ну и, конечно, наркомовские сто граммов.
Теперь наркомовских вроде не предвиделось - не было старшины, но на ящике, что пристроили посредине блиндажа, блестела желтая немецкая банка с отогнутой крышкой, в которой был мармелад. Ананьев в расстегнутой шинели, с папиросой в зубах отвинчивал знакомую, обшитую сукном флягу. Тут же сидели унылый, с обиженным видом Цветков, всегда серьезный Гриневич. Зайцев, как только вошли, достал из-за пазухи полбуханки хлеба, наверно раздобытого где-то во взводе, и принялся ее разрезать. За ним возле стены сидело двое раненых, и дальше, в темном углу, уронив светловолосую голову, застыл немец.
- Кто это? Васюков? А где Ванин? - спросил командир роты, вглядываясь в направлении входа.
- Там, во взводе, - сказал Зайцев.
- Почему не пришел? Ты сказал, что я зову высоту замочить?
- Не идет. Говорит: не пью.
- Ну и дурак! - объявил ротный. - Пусть не пьет. Нам больше останется.
Он свинтил с фляги крышку, взял с ящика алюминиевую кружку.
- Садись, Васюков. Поужинаем на прощание. Завтра уже будешь в медсанбате питаться. Как рука?
- Болит.
- Правильно, должна болеть. Мне когда предплечье перебило - полмесяца болело, собака.
- Помнится, говорил бедро, - вдруг усмехнулся Гриневич. - А теперь - предплечье.
Командир роты опустил кружку и уставился на своего заместителя.
- Что - бедро? Бедро - это уже в пятый раз! А то прошлым летом. В руку. Не веришь - на, посмотри.
Он решительно сдвинул на правой руке манжет, обнажая на белой коже синий продольный шрам.
- Да я шучу, - примирительно сказал Гриневич.
Ананьев молча плеснул в кружку.
- Держи, Васюков! Выпьешь - враз полегчает. Знаешь, когда меня под Нелидовом трахнуло, водкой только и спасался. А то бы окочурился от боли да голода.
Я взял кружку, там было немного, и я проглотил все за раз. Потом торопливо закусил хлебом с кусочком студенистого, вязкого мармелада.
- Теперь по старшинству, - распоряжался Ананьев, опять наливая в кружку. - Пью я. Чтобы ты там скорее, это самое... Да в роту. А пока Зайцев побегает. Так - за поправку! - кивнул он в мою сторону и с ходу вылил в рот все, что было в кружке. И даже ничуть не поморщился, только удовлетворенно крякнул и налил снова.
- Хорошо! Теперь очередь комиссара. Иль ты не будешь?
- Нет, не буду, - без сожаления сказал Гриневич.
- Вот другой дурак! А, знаю: ты пожрать метишь? Только не выйдет. Не пьешь - мармелада не получишь. Понял?
- Что ж... Потерпим.
- Вот-вот: терпи. Бог терпел и нам, дуракам, велел. Так, ты чего стоишь, Васюков? Иди сюда, посидим вместе.
Он подвинулся немного, я ступил в темноту меж сапог и здоровым плечом втиснулся между ним и Цветковым. Не знаю, может, оттого, что я выпил, но мне вдруг показалось, что Ананьев вроде переменился ко мне, стал такой товарищеский, приветливый, каким, наверно, никогда еще не был раньше. Может, потому, что атака удалась, промелькнуло в моей хмельной голове. А может, из-за ранения, которое в одну минуту превратило меня из подчиненного в просто товарища по минувшим боям, и только.
- А ловко мы их турнули, да? - спросил Ананьев, повернув ко мне грубоватое, щетинистое, улыбающееся лицо. Секунду спустя, однако, лицо его вдруг помрачнело:
- Жаль Кривошеева... Хороший солдат был... Ну так что? - Через голову Зайцева он глянул на обычно молчаливого при начальстве старшину Пилипенко. - Выпить чарку не забудь, на том свете не дадут. Давай, старшина, твоя очередь!
Пилипенко молча взял кружку и сразу же потянулся к самому большому куску на ящике. Ананьев встряхнул флягу.
- Еще есть. Цветкову не дам - не заслужил. Фриц тоже облизнется. Это для Ванина. Ванин молодец!
В траншее загремела палатка. Гриневич, сидевший напротив входа, сказал:
- Кажется, легок на помине.
Однако вместо Ванина в блиндаж сунулся длинный, нескладный Шнейдер.
- Товарищ старший лей...
- Шнейдер, - перебил его Ананьев. - Ну-ка вот этого цуцика допроси.
Обросший черной щетиной Шнейдер, чтобы не сгибать головы, снял с плеча автомат и опустился на колени у входа. Ананьев сгреб откуда-то с пола пачку бумаг пленного, сверху которой была солдатская книжка, и протянул все Шнейдеру.
- Вот посмотри сперва, из какой он части, фрицок этот.
Шнейдер взял документы, не обнаруживая особого интереса к их бывшему обладателю. Тот, однако, видно, почувствовал, что разговор начался о нем, и повернул в сторону свое насупленное лицо. Достав из кармана обтрепанный немецко-русский военный разговорник, Шнейдер быстро отыскал нужный раздел.
- Ви ист ир намэ унд диенстград?
Будто немного удивившись, услышав родной язык, пленный словно боднул головой, взглянул на Шнейдера и опять весь ушел в себя. Теперь он был почему-то в одном френче с тремя знаками в петлицах. На груди его поблескивало с полдюжины различных значков и медалей - ромбик «Гитлерюгенда», эмблема стального шлема, медаль за зимовку в России. Были и неизвестные мне, в том числе какая-то продолговатая эмблема-нашивка с изображением тесака и гранаты, скрещенных посередине дубовых листьев.
- Ви ист ир нам унд диенстград? - настойчивей повторяя Шнейдер.
Ананьев сомкнул над переносьем русые брови, с интересом наблюдая за немцем. Все ожидали его подробного ответа, как вдруг пленный рявкнул:
- Вэк, юдэ!
Это мы поняли и без переводчика. Гриневич начал подниматься на ноги. Пилипенко выругался. Шнейдер вдруг сделал ошеломляющий выпад, и прежде чем мы успели что-либо понять, голова немца резко откинулась назад, глухо стукнувшись о земляную стену. Ананьев с неожиданной и не очень натуральной веселостью захохотал.
- Отставить! - на весь блиндаж закричал Гриневич. - Вы что?
- А что он! - в ответ крикнул Шнейдер и замолчал.
От волнения он ничего больше не мог сказать и опустился на пол. Ананьев, уже не смеясь, с фальшивым оживлением повторял:
- Здорово! Молодец. Шнейдер! Ты не боксером был?
- Я слесарем был! - со сдержанной яростью сказал Шнейдер, не сводя глаз с немца.
Немец затаился под стеной, лицо его почти не просматривалось в тени, но во всему чувствовалось, как он тревожно напрягся там, украдкой следя за переводчиком. Светлые волосы его распались надвое и свисали на уши. Гриневич с осуждением, которое непонятно к кому относилось, поочередно переводил взгляд с переводчика на командира роты и немца.
- Вы что - чепе захотели? Есть же приказ по армии насчет пленных.
- Приказ! У нас одын приказ. А у них другы приказ: бый, давы! - быстро заговорил Пилипенко. - Я б ему шэ не так вризав.
Гриневич строго посмотрел на старшину и начал усаживаться на свое место. Ананьев кисло поморщился.
- Ладно, черт с ним! - сказал он. - Загляни-ка в книжку, какая часть?
Дрожащими еще руками Шнейдер раскрыл солдатскую книжку пленного и, несколько успокоившись, объявил:
- Триста двадцать четвертый отдельный саперный батальон. Третья рота. Командир взвода обер-фельдфебель Фердинанд Гросс. Дальше тут прохождение службы. Награды. Группа крови. Адрес семьи: Дюссельдорф...
- Начхать на адрес, писать не будем. Спроси лучше, какое подразделение обороняло высоту?
Шнейдер полистал разговорник.
- Вас фюр... Вас фюр айн абтэйлюнг?
Немец повел на бойца затравленным волчьим взглядом и опустил голову.
- Может, не понимает? - спросил Ананьев. - Смотрю, из тебя переводчик, как из меня гармонист.
- Зрозумие - чакайтэ! Кулак вин кращэ розумие! - сказал Пилипенко.
Ананьев кивнул Шнейдеру:
- А ну еще!
Шнейдер спросил еще, да напрасно: немец демонстративно не замечал переводчика, будто его и не было тут. Он не хотел отвечать - это стало очевидно, и тогда молчаливо и угрожающе поднялся со своего места Ананьев. Большой, в измятой шинели, командир роты переступил через чьи-то ноги и грязным сапогом сильно пнул немца.
- Ты, цуцик! - произнес он таким тоном, что все в блиндаже притихли. - Если ты будешь в молчанку играть, я из тебя враз шашлык сделаю! Не посмотрю и на приказы! Понял?
Выражение лица Ананьева стало почти свирепым, и для меня не было никакого сомнения, что он свою угрозу исполнит. Немец по-прежнему горбился под стеной, и старший лейтенант окинул его угрожающим взглядом. Затем взгляд его упал на кружку с водкой, которая стояла на ящике. Схватив ее, Ананьев повернулся к немцу:
- Пей, сволочь!
Немец понял, на мгновение притих, будто колеблясь, но вдруг подался вперед и взял кружку. Он выпил водку с торопливой решимостью обреченного и протянул кружку ротному:
- Нох!
- Что?
- Нох!
- Шнейдер! - крикнул командир роты. Переводчик начал торопливо листать свой разговорник, но, кажется, не находил там того, что искал.
- Вроде еще просит.
- Еще? А, сукин сын! Цветков, дай фляжку!
Ананьев вылил в кружку все, что оставалось во фляге, немец, как и первый раз, с жадной решимостью выпил до дна и вяло швырнул под ноги опустевшую кружку.
- Смотри-ка! Вот это фриц! - крикнул Ананьев. - Ну, теперь ты развяжешь язык. Шнейдер, давай поближе. Спрашивай про высоту.
Шнейдер задал все тот же вопрос, но немец, даже не дослушав его, вдруг опять рявкнул:
- Шиссен!
Что-то напряженно соображая, Ананьев стал хмуриться. Гриневич также с заметной тревогой поглядывал на пленного, который обеими руками рванул на себе мундир:
- Шнссен, рус швайн!
- Гадина! - с ненавистью сказал Шнейдер, который, кажется, первым понял крик немца. - Застрелить требует.
Немец еще несколько раз прокричал «шиссен», раздирая на себе воротник, две пуговицы покатились на землю. Но потом он, видно, понял, что вряд ли чего добьется. Тогда он обмяк, пьяно откинулся к стене, пробормотал несколько непонятных отрывочных фраз. И вдруг сипло, картавя, запел:
Венн ди зольдатен
Дюрх ден штадт марширен,
Офнен ди медхен
Фенстер унд ди тирен!
Все, кто был в блиндаже, с чувством гадливого удивления смотрели на него - такого немца вроде еще не встречали. Попадались испуганные размазни, правоверные гитлеровские фанатики, сдержанно-молчаливые пруссаки, но такого балбеса мы видели впервые.
Командир роты озадаченно молчал. Немец тем временем раскачивал головой, оползал все ниже, голос его сонно гнусавил и вдруг совсем смолк.
Ананьев выругался заковыристым матом.
- Пилипенко, а ну, тряхни его!
Пилипенко, на коленях подавшись к немцу, охотно раз и другой пырнул его в бок. Немец же в ответ только пробормотал что-то и смолк, вяло перекатив голову на другое плечо.
- Эй, Гитлер! Эй! Спыть, падлюка, шчоб ему нэ проснутысь!
- Как ты пыряешь! - вскричал Ананьев. - Тряхни, чтоб душа из него выкатилась!
Пилипенко сгреб немца за грудки и в самом деле тряхнул так, что послышался треск его френча. Но снова никакого результата. Гриневич с любопытством шагнул к пленному и брезгливо всмотрелся в него. Ананьев нагнулся и кулаком поднял подбородок немца. Тот пьяно, бесчувственно спал.
- Ах ты обормотина! Да он же и был пьяный! - сказал старший лейтенант. - А я еще на него водку извел. Гадина! Допросили, называется! Тьфу, дураки набитые!..